В 1944 году Рузвельт успешно выдержал "национальный экзамен" - он был в четвертый раз избран на пост президента. Голоса выборщиков: "за" - 432 и "против" - 99. Существенно отметить, что оппозиция, которой Рузвельт боялся все эти годы - традиционные изоляционисты, была сокрушена и в палате представителей, и в сенате. Ее лидеры, такие как Г. Фиш и Дж. Пай, потеряли места в сенате. Это означало, что президент получил полномочия от своего народа на более активную политику на мировой арене. Теперь Рузвельт мог смело экспериментировать, мог взять видимый им оптимальным для Америки курс в мировой политике.

У Рузвельта в столь важном, определяющем 1945 году было чувство, которое хорошо выразил известный американский журналист Т. Уайт: "Мир был флюидным и готовым к перестройке". Ощущение безграничных американских возможностей придавало Рузвельту силы тогда, когда его физические возможности подходили к пределу. Охватившее его чувство не было лишь его достоянием. В Вашингтоне, как вспоминал Д. Ачесон, царило убеждение в том, что "должно быть создано нечто новое", и Соединенные Штаты взяли на себя задачу попытаться сформировать тот мир, который придет на смену старому.

Рузвельт полагал, что резко сокращается число подлинно великих держав, что в бывших французских, бельгийских, голландских и итальянских колониях создается вакуум силы, и заполнить этот вакуум могут лишь сверхгиганты послевоенного мира - США, СССР, Великобритания. Но России, принявшей на себя главный удар германской военной машины, нужно будет время, чтобы восстановить из руин свои города. Англия, ослабленная военными испытаниями, направит энергию на сохранение своей империи - одна лишь проблема Индии требует всех ресурсов Лондона.

Разумеется, рискованно предсказывать будущее в двадцатом столетии, но одно казалось несомненным вашингтонским политикам: Соединенные Штаты, обладающие гигантским военным и промышленным потенциалом, возьмут на себя руководство ввергнутым в хаос и разруху миром. Веку прежних колониальных империй пришел конец - потрясения мировой войны способствовали нарастанию национально-освободительного движения, и это обещало изменить политическую карту мира. Свобода - это экономическая независимость, а такую роскошь в расстроенном мировом хозяйстве, полагали в Вашингтоне, могут позволить себе немногие. Половина мирового промышленного производства - основа влияния куда более надежная, чем крошечные анклавы крепостей в море туземного населения. Вашингтон готовился принять "мировую ответственность".

Современный американский историк Т. Паттерсон полагает, что, сколь ни уклончив был Рузвельт в определении своих дипломатических целей, ряд их выявляется довольно определенно (и эти цели разделялись политическим и военным окружением президента): "Восстановление мировой экономики согласно принципам многосторонности и открытых дверей; помощь жертвам войны; предотвращение прихода к власти левых сил; обеспечение безопасности Соединенных Штатов посредством создания системы глобальной обороны; комбинация дружественного подхода к Советскому Союзу и сдерживания его. От образования Организации Объединенных Наций до основания Мирового банка, от создания заморских американских баз до займов по восстановлению, от пересмотренных границ до изменения состава правительств мы можем видеть, как американцы хотели реализовать свои послевоенные планы посредством применения силы... Американские планировщики надеялись создать капиталистический, демократический мировой порядок, в котором Соединенные Штаты, занимая патерналистскую позицию, стали бы моделью и доминирующей нацией в системе разделения мощи и сфер влияния".

Заменяя К. Хэлла на посту государственного секретаря Э. Стеттиниусом (бывшим главой совета директоров "Ю. С. стил", не имевшим дипломатического опыта), Рузвельт еще раз говорил всем заинтересованным, что намерен сам руководить внешней политикой Соединенных Штатов. Окружающие Рузвельта эксперты чутко ловили линию стратегических рассуждений президента. Как пишет американский историк М. Мейо, "планировщики послевоенного мира исходили из диктовок, речей президента, из дипломатических позиций президента на встречах на высшем уровне. Окружение друзей и советников было велико, и у президента прослеживается тенденция через них обойти государственный департамент". По мере того как война шла к концу, самым главным вопросом мировой политики становилось будущее отношений США и СССР. Исторической заслугой Рузвельта является то, что в 1944 - 1945 годах он приложил усилия, чтобы предотвратить отрицательное воздействие на советско-американские отношения внешних факторов. Прежде всего это касается польской проблемы, которая вышла на первые полосы американских газет (большое внимание привлекли Варшавское восстание, отставка Миколайчика с поста премьера лондонского правительства, признание Советским Союзом люблинского правительства в качестве правительства суверенной Польши).

А. Гарриман зафиксировал это в своем дневнике после встречи с президентом в конце октября 1944 года: "Президент последовательно высказывает очень незначительный интерес к восточноевропейским делам".

Через несколько недель Гарриман укрепляется в своем впечатлении. Ему кажется, что Европа вообще не находится в фокусе внимания президента. Рузвельт "хотел владеть многими контрольными позициями в тихоокеанском регионе, европейские же вопросы были настолько сложны, что он считал желательным не касаться их настолько, насколько это возможно, за исключением проблемы Германии". Рузвельт выказал недовольство, когда Гарриман вовлек его в обсуждение статуса города Львова. Когда бывший американский посол в Польше А. Блисс стал требовать от президента давления на СССР в польском вопросе, Рузвельт воскликнул: "Вы хотите от меня объявления войны России?"

Но, разумеется, полностью абстрагироваться от рассмотрения польской проблемы Рузвельт не мог. Нужно сказать, что уже в 1943 - 1944 годах Рузвельт демонстрировал понимание того, что будущее польское правительство должно отличаться от межвоенного варшавского правительства большей дружественностью по отношению к Советскому Союзу.

Складывается впечатление, что все риторическое противодействие Рузвельта признанию нового варшавского ("люблинского") правительства проистекало из его боязни "деморализовать" интернациональный, интервенционистский консенсус в США, с такой силой продемонстрированный во время ноябрьских выборов. Он боялся, что укрепление позиций СССР в Польше и укрепление позиций Англии в Греции разбудит в американском обществе страхи в отношении того, что в

1945 году повторится 1919 год, повторится Версаль, т. е. послевоенное мироустройство определится не американцами. В январе 1945 года "Нью-Йорк таймс" писала: "Настроение американского народа таково, что действия его союзников могут вызвать у него нежелание тесного сотрудничества с союзниками в целях поддержания мира в Европе и породить волну разочарования, которое заставит побледнеть даже изоляционизм 1920-х годов".

Американцы многое изменили в своем отношении к участию в мировых делах с 1918 года, но политика англичан в Греции привела к тому, что это настроение "может измениться так же быстро, как английская погода, если американским народом однажды овладеет идея, что эта война представляет собой еще одно столкновение между соперничающими империализмами". Рузвельт, всегда внимательно следивший за "пульсом" своей страны, проводивший лучшие часы утра в чтении ведущих газет, не мог быть равнодушен к таким голосам.

К тому же ближайшие новые сотрудники, такие, например, как Стеттиниус, предупреждали президента о широком возмущении американского населения силовой политикой союзников. Опросы общественного мнения говорили, что уже едва лишь 60 процентов населения доверяли Англии. Рузвельт постарался хотя бы частично восстановить пошатнувшееся доверие к активной международной политике в своем обращении к конгрессу "О положении страны" (январь 1945 года). "Испытав разочарование после окончания предшествующей войны, мы потеряли надежду построить лучший мир из-за того, что нам не хватило мужества взять на себя ответственность в очевидно несовершенном мире. Мы не должны позволить, чтобы подобное повторилось, или мы снова пойдем по той же трагической дороге - по дороге к третьей мировой войне".

Президент просил американцев не преувеличивать сложность греческой и польской проблем, вставших перед союзниками, он призвал не дать "многим специфическим и текущим проблемам, связанным с освобождением Европы, послужить причиной отсрочки создания действующего на постоянной основе механизма поддержания мира".

Но пользовалась влиянием и другая линия анализа международной обстановки.

В своем планировании государственный департамент требовал достижения контроля над Западной, Центральной и Восточной Европой. Особенно активным было воздействие на Рузвельта следующих идей внешнеполитического ведомства: концепция "четырех полицейских" не должна создавать зоны собственного влияния всех четырех великих стран, США надо иметь возможность "входа" в любую из главных мировых зон. Один из ведущих сотрудников госдепартамента А. Берль писал, что США должны овладеть контролем над всей Европой, "расположенной к западу от русской границы... создать взаимозависимую континентальную систему, объединенную в основных своих параметрах". И чем ближе дело приближалось к развязке, тем настойчивее планировщики требовали распространения американского влияния вплоть до советских границ. По оценке госдепартамента, сделанной в начале 1945 года, европейская стабильность зависела "от поддержания здоровых экономических отношений и ощутимого уровня процветания во всех частях континента". Еще совсем недавно в Вашингтоне говорили о Восточной Европе как о менее всего интересующей Америку части света. Теперь начинается движение в противоположном направлении.

Контрнаступление немцев в Арденнах, осуществленное в декабре 1944 года под личным руководством Гитлера, во многом спутало карты Рузвельта. Он надеялся быстрее пробиться в Рейнскую долину, овладеть "сердцем Германии". Декабрьские события показали, что рейх еще способен к сопротивлению. Потеряв три миллиона солдат и офицеров, Гитлер продолжал командовать армией в десять миллионов человек. Бомбардировки Германии, достигшие пика интенсивности, не давали желаемых результатов. Германская военная машина еще работала на полных оборотах. Нет сомнения, что Рузвельтом в конце декабря владели мрачные чувства. Если Германия создаст мощный оборонительный вал на Западе, его общая стратегическая схема может рухнуть. Судьбу войны решат русские и решат так, как сочтут нужным. Уже Румыния и Болгария взаимодействовали с Советской Армией, и у советских войск были хорошие шансы овладеть не только Венгрией и Чехословакией, но выйти на контрольные позиции в Австрии и, важнее всего, в средоточии европейской мощи, в Германии, со всеми вытекающими последствиями.

Но Арденнское наступление немцев уже через несколько дней захлебнулось, и военный министр Стимсон указал, что действует прежний план, рассчитанный на достаточно быстрое овладение жизненными центрами Германии.

Американское военно-морское строительство к этому времени приобрело гигантские масштабы. Производство самолетов достигло рекордного уровня. Это означало, что внешние рычаги Штатов усилились за несколько лет многократно. Стимсон и военно-морской министр Дж. Форрестол разрабатывали новую систему национальной воинской службы. И - что очень важно отметить - президент предлагал на 1946 год расходы лишь немногим меньше фантастического уровня 1945 года.

В своем послании конгрессу "О положении страны" Рузвельт предупредил, что враг рассчитывает на раскол антигитлеровской коалиции. Кульминацией послания была характеристика новой мировой организации - Объединенных Наций, должной придать миру устойчивость и справедливое руководство. Послание кончалось словами: "Этот новый 1945 год может быть годом величайших достижений человеческой истории... 1945-й может увидеть финал нацистско-фашистского царства террора в Европе. 1945-й может увидеть приближение союзных войск к силовым центрам империалистической Японии. И самое важное из всего - 1945-й может и должен увидеть серьезное начало организации мира".

Американская авиация сделала все возможное, чтобы уже к началу 1945 года Берлин лежал в руинах. Возвратившийся из Вольфшанце - своего командного пункта в Берлин Гитлер теперь видел надежду лишь в развале той "неестественной" коалиции, которая ему противостояла. Он надеялся на то, что США и Англия устрашатся возможности увеличения влияния СССР на Балканах и Ближнем Востоке, что Вашингтон будет недоволен усилением Англии в Средиземноморье, а СССР проявит недоверие к своим капиталистическим союзникам. "Тот, - говорил Гитлер, - кто как паук будет сидеть в центре сети, сможет наблюдать развитие событий, сможет увидеть, как эти антагонизмы час от часу становятся все сильнее".

В рядах союзников действительно существовали противоречия, особенно явные из них порождались отношением к лондонскому комитету поляков. Самыми важными были вопросы послевоенного устройства. Какие факторы будут решающими в этом процессе?

В предпоследний день 1944 года Рузвельту передали послание, полученное Маршаллом от руководителя работ по атомному проекту генерала Гроувза:

"Сейчас становится определенно ясно, что наши оперативные планы должны быть основаны на создании бомбы в виде снаряда, мощность которого, по нашим оценкам, будет равна десяти тысячам тонн тринитротолуола. Первая бомба, если не производить предварительного полномасштабного испытания, которое не кажется нам необходимым, будет готова примерно 1 августа 1945 года. Вторая должна быть готова до конца года... 509-я смешанная группа проходит обучение и помогает, участвуя в главных испытаниях".

Далеко в Аламогордо создавалось сверхоружие, американская экономика добилась непревзойденных результатов, но судьба мировой войны в данном случае решалась в районе Берлина, и Советская Армия была к нему ближе, чем западные союзники.

В Германии Гудсмит с "Алсосом" продолжил свою охоту. После Вайцзеккера оставался Гейзенберг - лишь он, твердый приверженец идеи возможности создания атомного оружия, мог реализовать этот проект в Германии. Он действительно построил зимой 1943 - 1944 года небольшой реактор в Институте Далема, используя три тонны урана и тяжелой воды. Лаборатория Гейзенберга была замаскирована - она помещалась в бывшем пивном предприятии близ Штутгарта, на склоне швабских Альп. Но и здесь становилось опасно работать. Гейзенберг переместил свою лабораторию в огромную пещеру около Тюбингена. Лихорадочные работы начались в феврале 1945 года и уже через несколько недель в графитной оболочке с ураном и тяжелой водой шли поиски критической массы. Ежедневно из Тюрингского леса прибывал уран. Немцы довольно быстро сокращали расстояние до американского "Манхеттена". Именно на этой стадии американские войска захватили важнейший центр германских атомных исследований. Гудсмит, ликуя, сказал армейскому майору, прикомандированному к "Алсос": "Прекрасно, что у немцев нет атомной бомбы. Теперь нам нет нужды использовать свою".

На что майор, далекий от мира физики, ответил: "Вы же понимаете, Сэм, что если мы имеем такое оружие, мы используем его".

Исчезли последние сомнения в отношении того, есть ли у немцев атомное оружие. Но на противоположном конце земного шара американцы пока стояли перед большими трудностями. Будущие жертвы атомной бомбардировки еще не покорились своей судьбе. Надежды Токио теперь питались лишь одним фактом: девять японских камикадзе потопили один американский легкий авианосец, повредили три авианосца и унесли с собой жизни ста американцев. Командир подразделения камикадзе вице-адмирал Ониши получил персональное поздравление императора.

В начале 1945 года американские войска высадились на Лусоне, самом большом острове Филиппин. Захват Иводзимы, вулканического происхождения острова на полпути между Гуамом и Японией, позволил в марте начать массированные бомбардировки главных индустриальных центров Японских островов. В ноябре 1944 года самым большим налетом был рейд 100 бомбардировщиков Б-29, сбросивших 250 тонн бомб. А в рейде 1 августа 1945 года Б-29 сбросили 6600 тонн взрывчатки на пять городов Северного Кюсю. Первая массированная бомбардировка Токио 9 марта 1945 года унесла жизни 80 тысяч человек. Систематические бомбардировки на протяжении двух недель пяти других городов стоили жизни еще 150 тысячам гражданских лиц. В целом на протяжении последних девяти месяцев войны погибло 897 тысяч японцев. Такова была цена политического авантюризма правящей милитаристской клики Японии...

Американские потери были значительно меньше - 32 тысячи человек.

Согласно статистике американской группы по изучению эффекта стратегических бомбардировок, изменение общественного мнения в Японии происходило следующим образом. В июне 1944 года, перед падением Сайпана, пессимизм выказывали лишь 2 процента японского населения. После первых крупных рейдов американских Б-29 в декабре 1944 года - 10 процентов. После перехода к стадии массированных бомбардировок в марте 1945 года - 19 процентов. (Число разуверившихся в победе увеличилось до 46 процентов в августе, когда СССР вступил в войну и судьба конфликта на Тихом океане была решена.)

Последней крупной битвой на островах была высадка 1 апреля 1945 года на Окинаве 183 тысяч американцев, которым противостояли 140 тысяч японцев. На флот вторжения обрушились девятьсот тридцать камикадзе, они уничтожили десять миноносцев и один легкий авианосец и повредили более двухсот других судов. На пути к Окинаве американцы потопили флагман японского флота суперлинкор "Ямато" (водоизмещением в 64 тысяч тонн), чьи пушки калибра 18,1 дюйма, крупнейшие в мире, так никогда и не нанесли удар по достойной цели. Битва за Окинаву продолжалась почти три месяца. Захват Окинавы ставил на повестку дня вопрос о высадке на собственно Японские острова.

В складывающейся ситуации президент Рузвельт решил, что необходима новая встреча с советским руководством. Место было согласовано быстро Крым. Премьер-министр Черчилль пришел в восторг от решения президента. Он считал, что давно пора определить главные параметры послевоенной силовой ситуации. Почти игриво Черчилль писал (рифмуя фразы) Рузвельту, что встретит его на полпути, на мальтийской набережной: "Станем тверже стен. От Мальты до Ялты. Никаких перемен".

А в Токио император Хирохито тоже в эти же дни показывал принцу Коноэ свои стихи: "Высшим является тот момент, когда мир погружается в тишину и безграничная глубина купается в лучах утреннего солнца".

Лишь Рузвельту, пожалуй, в январе 1945 года было не до стихов. Этот месяц всегда тяжел для американского президента: формирование годового бюджета, составление ежегодного послания стране, определение законодательной программы правительства, новые назначения. Над всеми традиционными заботами висело теперь главное предстоящее событие - пик дипломатической борьбы - встреча со Сталиным и Черчиллем.

В середине января 1945 года де Голля ожидало новое разочарование: французские представители не были приглашены на Ялтинскую конференцию. Раздраженный генерал недвусмысленно предупредил: "Временное правительство Французской республики вполне очевидно не может считать себя связанным какими бы то ни было решениями, принятыми без него".

На пресс-конференции 25 января де Голль снова усилил проанглийское направление своего курса в западном союзе. Он заявил, что ныне или когда-нибудь в будущем, но Франция и Британия должны определить природу своего союза, заключив двусторонний пакт. Эти слова как бы свидетельствовали о существовании негласной договоренности, нуждающейся лишь в протокольном оформлении.

Пытаясь капитализировать связи с Британией и недавний, заключенный в декабре 1944 года, договор с СССР, французское руководство стремилось изменить американскую позицию, добиться обращения с Францией как с полноправной великой державой, но тщетно. Прибывший в конце января 1945 года в Париж ближайший советник Рузвельта Гарри Гопкинс вопреки своему дружественному тону сделал для французов ясным, что США преградили им путь на совещание в Ялте. В беседах с Гопкинсом де Голль обвинил США в препятствовании восстановлению Франции в ранге великой державы.

Гопкинс прибыл в Париж, собственно, чтобы помочь французскому правительству "проглотить пилюлю" отказа от приглашения в Ялту. Беседы Гопкинса с французскими руководителями проливают свет на состояние американо-французских отношений после октябрьского признания. Вот свидетельство генерала де Голля. "Я смотрел на Гарри Гопкинса, и мне казалось, что я снова слушаю президента Рузвельта, говорившего со мною о Франции шесть месяцев назад в Вашингтоне. Но тогда освобождение еще предстояло. Я и мое правительство заседали в Алжире. У американцев были еще какие-то основания сомневаться в настроении метрополии. Теперь все прояснилось. Мир узнал, что наш народ желает принять участие в борьбе до победы, мир узнал подлинную силу нашей возрожденной армии, увидел, что я утвердился в Париже на гребне волны национального энтузиазма. Но убедились ли Соединенные Штаты, что Франция способна снова стать великой державой? Желают ли они действительно помочь нам в этом? Вот те вопросы, которые, по крайней мере с французской точки зрения, довлели над настоящим и будущим наших отношений с ними".

Обращаясь к Гопкинсу: "Для нас вот что главное: в смертельных опасностях, которые нас, французов, подстерегают с начала века, у нас не сложилось впечатления, что Соединенные Штаты связывают свою судьбу с судьбой Франции, что они желают видеть ее великой и сильной, что они сделали все, что могли, чтобы помочь ей быть такой".

Де Голль заявил, что решения "тройки", не согласованные с Парижем, будут неприемлемы для Франции.

В январе 1945 года произошла утечка атомной информации, которая потенциально могла увеличить значимость Франции в союзной, дипломатии Рузвельта. Один из французских физиков - Ханс фон Хальбан, участвовавший в канадской секции манхеттенского проекта, выехал (вопреки всем усилиям генерала Гроувза) во Францию, где виделся с П. Жолио-Кюри. Теперь Рузвельт не исключал того, что де Голль будет требовать от него права участия Франции в манхеттенском проекте. Тогда американцам было бы сложнее использовать атомное оружие в дипломатических усилиях против СССР.

В противодействии американскому курсу де Голль полагался на англичан, думавших о западноевропейском противостоянии США. Английское влияние сказалось на встрече американского и британского лидеров в преддверии Ялты, на двусторонней Мальтийской конференции. Здесь было решено, что Франция получит зону оккупации в Германии. Подобным же образом Черчилль и Иден высказались за предоставление Франции прав решения германского вопроса и в Ялте.

Возможно, в эти дни Рузвельт достиг последней ступени своих физических возможностей. Объективные наблюдатели (Ф. Перкинс и некоторые другие) отмечали, что костюмы стали велики президенту, его лицо заострилось, глаза запали. И те же наблюдатели говорят, что президент был в хорошей эмоциональной форме, он был весел и даже беззаботен.

Многие запомнили слова своего президента, сказанные в день последней инаугурации: "Мы, американцы, сегодня вместе с нашими союзниками проходим период чрезвычайного испытания... Если мы пройдем это испытание - успешно и с честью - мы решим задачу исторического значения... Я помню, как мой учитель, доктор Пибоди, говорил - в дни, которые сейчас кажутся нам спокойными и безмятежными: "Дела в жизни не всегда идут гладко. Иногда мы возносимся до небес - а затем все меняется и мы устремляемся вниз. Главное, что следует запомнить, это то, что развитие самой цивилизации всегда идет вверх; что линия, проведенная через пики и падения столетий, всегда будет направлена вверх" ...И сегодня в этом военном 1945 году мы, заплатив страшную цену, должны извлечь урок. Мы знаем теперь, что не можем жить отчужденно в мире; что наше собственное благосостояние зависит от благосостояния других наций, расположенных далеко от нас. Мы извлекли урок, что должны жить как люди, а не как страусы и не как собаки в укрытии. Мы научились быть гражданами мира, членами человеческого сообщества. Мы научились простой истине, выраженной Эмерсоном: "Единственный способ иметь друга - быть им". Мы не получим продолжительного мира, если будем относиться к другим с подозрением и недоверием - или со страхом. Мы можем преуспеть только в том случае, если мы будем относиться к другим с пониманием, и доверием, и мужеством, которое питается убеждением".

Многое теперь зависело и от самого президента. Крымская конференция, на которую он направился, получила название "Аргонавт". Неистощимый Черчилль придумал это название, полагая, что они с Рузвельтом отправляются на черноморские берега за золотым руном. Рузвельт ответил в Лондон согласием: "Вы и я - прямые наследники аргонавтов".

Беседуя с президентом накануне его отбытия в Крым, военный министр Г. Стимсон говорил о своем беспокойстве по поводу эффекта, который произведет на Советский Союз информация о создаваемой в США атомной бомбе. И все же оба твердо решили не сообщать своим основным союзникам об этом оружии.

Стратегия Рузвельта была весьма непростой. Он был готов в деталях обсудить условия вступления СССР в войну на Дальнем Востоке, он хотел разрешить все трудности, связанные с созданием всемирной организации. Что же касается наболевшей польской проблемы, то Рузвельт, в отличие от многих окружавших его политиков и дипломатов, смотрел на дело с реализмом и хладнокровием. Польша отстояла далеко от США, ситуация в ней не затрагивала прямо американских интересов. Ясно, что эта страна будет восстановлена и будет суверенна. Навязать свое решение в Польше на все сто процентов не казалось возможным. Приходилось считаться с местным соотношением сил, с законной заботой СССР о своей безопасности, с изменениями, происходящими во всей Восточной Европе, и в Польше в частности. Накануне отбытия на Крымскую конференцию, принимая в январе 1945 года семерых сенаторов от обеих партий, Рузвельт настойчиво говорил о реалиях, которые не может изменить даже мощь Америки. Он сказал, что СССР пользуется огромным влиянием в Восточной Европе и, с его точки зрения, очевидной является невозможность "порвать с ними (русскими) и поэтому единственно практичный курс - использование имеющегося у нас влияния с целью улучшения общей обстановки".

Как и Вудро Вильсон в 1918 - 1919 годах, Франклин Рузвельт в 1945 году многое хотел решить позже, опираясь на аппарат и процедуры создаваемой всемирной организации. Он спешил найти конструктивный подход к обозначившимся в Думбартон-Оксе проблемам и открыть путь к формированию мощного международного органа - Организации Объединенных Наций, в рамках деятельности которой он намеревался преодолеть сложности, периодически возникающие в мировом сообществе. Он не хотел, чтобы дежурные проблемы заблокировали реализацию центрального замысла, создание действенной ООН. Если текущие споры затормозят формирование ООН, то ничто не сможет воспрепятствовать разделу мира на зоны влияния. Таково было кредо президента. В Америке главной опасностью Рузвельт видел реанимацию изоляционизма.

Нужно отметить, что положение Западного фронта не давало Рузвельту в Ялте тех рычагов, на которые он, возможно, надеялся. Арденнское контрнаступление немцев привело к тому, что этот фронт находился в феврале 1945 года примерно в том положении, в каком он был едва ли полгода назад, в октябре 1944 года. Войска западных союзников стояли на границе Германии во Франции, Бельгии и Люксембурге, в то время как советские войска, форсировав Одер, находились менее чем в 80 километрах от столицы рейха. Ситуация на фронтах говорила о скором завершении европейской битвы. К концу января главные смещения в союзном расположении сил произошли на востоке. Советская Армия пересекла Одер, вошла в Будапешт, вышла к Щецину и Гданьску. На западе союзники восстанавливали силы после Арденнского контрнаступления немцев, готовясь к выходу в долину Рейна. Такова была конфигурация фронтов, когда Рузвельт совершал бросок "по следам" аргонавтов в черноморский город. На пути в Крым, читая пять затребованных в госдепартаменте книг о России, Рузвельт остановился на Мальте. Здесь он и Стеттиниус совещались с Черчиллем и его министром иностранных дел Иденом. Затем последовало заседание с Объединенным комитетом начальников штабов. Западные союзники пренебрегли всегдашним недоверием Сталина и по предварительной договоренности еще раз начали встречу с ним после внутренних согласований.

Спустя две недели после вступления в должность президента на четвертый срок Франклин Рузвельт прибыл в аэропорт Саки в северной части Крыма. Самолет Рузвельта "Священная корова" приземлился на замерзшее поле аэропорта во второй половине дня 3 февраля 1945 года. На его борт взошли министр иностранных дел СССР В. М. Молотов и государственный секретарь США Э. Стеттиниус. Рузвельт предпочел задержаться еще на двадцать минут, чтобы увидеть посадку самолета с премьер-министром Черчиллем. Своего рода знак солидарности западных союзников - они вместе вышли из самолетов под звуки оркестра Советской Армии. В военном джипе Рузвельт принял приветствие почетного караула.

Длительный перелет (девять часов только от Мальты) не мог не утомить президента. Но он весьма живо реагировал на все окружающее во время совместной с Черчиллем пятичасовой поездки из Саки в Ялту. Дорогу только что заасфальтировали, но изменить ландшафта, определенного боями 1942 1944 годов, не смог бы никто. Следы страшных разрушений, сгоревшие дома и подбитые танки виднелись по обе стороны дороги. Кортеж пересек гряду Крымских гор, и президент выехал к морю. В его распоряжение предоставили бывшую летнюю резиденцию царей - Ливадийский дворец. Черчилль описал, каким разительным был контраст зимнего пейзажа до Крымских гор и залитой солнцем Ялты. Советская делегация прибыла в Ялту на следующий день. Все три руководителя попали "из зимы в лето", в погоду, которую назвали "погодой Рузвельта" - именно он проделал самый большой путь и, видимо, принес с собой средиземноморский климат.

Как и погода, все было отчасти призрачно и необычно во время этой встречи. У лидеров трех стран, судя по всему, не сформировалась четкая временная перспектива, они полагали, что война продлится еще не меньше года. Это обстоятельство имеет серьезное значение: Рузвельт, как и его партнеры, думал, что у него достаточно времени для подготовки к переходу в послевоенный мир. Весеннего ускорения в войне не предсказал никто.

Все три стороны были представлены самым полным образом. В американской делегации президента окружали Г. Гопкинс, адмирал Леги, генерал Маршалл, госсекретарь Э. Стеттиниус, сенатор Э. Бирнс, специалист госдепартамента по международным организациям А. Хисс, генерал Сомервел и нью-йоркский политик Э. Флинн. Столь же представительными явились английская и советская делегации. Упоминание о таком характере делегаций необходимо для того, чтобы показать: даже несмотря на усталость или слабость того или иного государственного деятеля, основные решения принимались в условиях большой подготовки и строгой перепроверки.

Согласно представлению Рузвельта, в Ялте следовало сосредоточиться на трех главных задачах: решение польского вопроса, участие СССР в войне на Тихом океане и создание Организации Объединенных Наций. Последнее было для Рузвельта важнейшим, отражая его главный подход к послевоенному миру: им будет руководить международная организация; США является одним из четырех ее гарантов; внутри этой четверки США займут место естественного лидера.

Подготовку и обсуждение вопроса об ООН Рузвельт начал задолго до Ялты. Еще в начале декабря 1944 года он обсуждал в переписке со Сталиным проблему действий четырех главных членов ООН. В вопросе о прерогативах "четверки" он склонялся к мысли, что внутри этого высшего круга достаточно будет большинства (так Рузвельт страховался от превращения ООН в "негодный инструмент"). Рузвельт имел все основания полагать, что Англия Черчилля и Китай Чан Кайши пойдут именно за ним. Сталин занял очень жесткую позицию, выступая за принцип единодушия главной четверки. Так он страховался от изоляции в международной организации.

Рузвельт читал те объяснения, которые давал советской позиции в отношении права вето посол Гарриман: у них есть резонные опасения в отношении других стран. Президент поставил задачу уменьшить эти подозрения. На первой же встрече, 4 февраля 1945 года, сидя в обитом темным деревом царском кабинете, Рузвельт постарался завоевать доверие своих собеседников - Сталина и Молотова, говоря о своем потрясении от виденных в Крыму разрушений. Он теперь чувствует большее ожесточение в отношении немцев, и если Сталин поднимает тост за казнь 50 тысяч немецких офицеров, он его поддержит. Рузвельт пытался найти общий язык со Сталиным также по вопросу будущего Франции. Примечательно, что в первой закрытой встрече со Сталиным (в первый день конференции) Рузвельт пожаловался на англичан, которые уже два года упорно стремятся к воссозданию на западной границе Германии мощной Франции. По мнению Рузвельта, это был искусственный процесс, Франция неспособна сколько-нибудь эффективно противостоять восточному соседу. "Англичане особый народ, они хотят и съесть торт и иметь его", - так оценил английскую политику президент. Они поддерживают слабую Францию для того, чтобы сохранить контроль над Западной Европой.

Со своей стороны, советская делегация явно вела себя неодинаково во встречах с англичанами и американцами. С последними Сталин, вполне очевидно, хотел найти компромисс. Он согласился с критическими замечаниями в адрес де Голля (с которым месяц назад подписал договор) и никогда на этой встрече не подчеркивал выигрышности советских военных позиций. Такие американские историки, как Д. Клеменс, считают, что он боялся напугать Рузвельта, не хотел создавать впечатление о всемогуществе СССР на данном этапе войны и даже искусственно затянул наступление на Берлин, отказав маршалу Жукову закончить войну в феврале 1945 года прямым броском на Берлин, до которого на отдельных участках оставалось 60 километров.

Сразу после обмена мнениями Рузвельт, Сталин и Молотов проследовали на первое пленарное заседание. Оно было посвящено обзору военной обстановки. Как думалось президенту, его попытки найти личный контакт со Сталиным начали приносить плоды. Вечером того же дня, во время ужина, в узком кругу он говорил об ответственности великих держав. Царило редкое единодушие (испорченное на время лишь попыткой Рузвельта обратиться к Сталину как к "дяде Джо"). Черчилль поддержал правило единодушия в высшем совете новой мировой организации. Он также использовал свое право на бестактность, когда провозгласил тост за мировой пролетариат.

Казалось, что устанавливается стабильное советско-американское понимание. Действуя в духе конфиденциальной критики англичан, обмен которой у него уже состоялся с Рузвельтом, Сталин на конференции несколько антагонизировал Черчилля, сказав, что суверенный Египет может потребовать в Ассамблее Объединенных Наций права на Суэцкий канал. Рузвельт очевидным образом стремился найти компромиссную почву, он неоднократно повторял, что единство трех представленных на конференции держав - ключ к созданию подлинно стабильной международной системы в послевоенном мире.

Двустороннему сближению содействовало изменение советской позиции, снятие просьбы о предоставлении отдельных мест в Ассамблее всем шестнадцати советским республикам. Советская делегация попросила предоставления отдельных мест лишь особо пострадавшим в войне республикам - Украине и Белоруссии. Рузвельт, выслушав Молотова, тотчас же выразил свое несогласие. Он предложил оставить вопрос о членстве в ООН до созыва учредительной конференции. Министрам иностранных дел он рекомендовал уже в Ялте решить вопрос о месте созыва этой конференции и ее участниках. Англичане поддержали советское предложение, и Рузвельт, оказавшись в одиночестве, предпочел не заострять ситуацию в момент, когда дорога к созданию ООН обозначилась и даже была названа дата ее созыва - 25 апреля 1945 года. Но просто уступить советскому пожеланию Рузвельт считал неправильным, он выдвинул контрпредложение: США тоже получат два дополнительных голоса. Президент аргументировал это тем, что американский конгресс и народ "не поймут", почему великие державы "не равны" по своему представительству на Ассамблее Организации Объединенных Наций. И советская и английская делегации признали правомочность американских аргументов.

Ближайшие сотрудники - Гопкинс и Стеттиниус склонялись к принятию этого предложения - ведь речь шла о создании грандиозной организации и опасения СССР относительно изоляции в ней были достаточно понятны. Всего лишь несколько лет назад Лига Наций исключила СССР из своих членов. Согласие обещало проведение международной конференции по созданию ООН уже в апреле и, что важно отметить, в Соединенных Штатах. Рузвельт преодолел свои сомнения (которые поддерживали Леги и Бирнс). В противодействии советской просьбе на этом этапе выражалось, скорее, не желание оставить СССР в мировой организации в одиночестве, а воспоминания, как противники Лиги Наций в 1919 - 1920 годах использовали аргумент о том, что Англия, имея в руках голоса пяти своих доминионов, всегда сумеет возобладать над "одинокими" Соединенными Штатами.

Наступило максимальное за период войны сближение трех стран. Сталин провозгласил тост за Черчилля как самого смелого государственного деятеля мира, как вождя страны, в одиночестве стоявшей против Гитлера. Черчилль тут же мобилизовал свое красноречие и приветствовал Сталина как вождя страны, сокрушившей хребет германской военной машины. Сталин поднял тост за Рузвельта как за государственного деятеля, имевшего наилучшее понимание своих национальных интересов. Рузвельту оставалось сказать, что их встреча напоминает семейный обед. Сталину, видимо, это показалось занижением тона, и он провозгласил тост за "наш союз" и пояснил: "В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Возможно, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: "Почему я не должен обманывать своего союзника?" Но я как наивный человек думаю, что лучшим для меня является не обманывать своего союзника, даже если он глуп. Возможно, наш союз силен именно потому, что мы не обманываем друг друга, или потому, что не так просто обмануть друг друга".

На второй день Ялтинской конференции Рузвельт сделал важное заявление: конгресс и американский народ поддержат "разумные меры по обеспечению мира в будущем", но, как он полагает, эта поддержка не распространится на содержание значительных американских войск в Европе "на период более чем два года".

Для того, чтобы заполнить вакуум, чтобы обеспечить наличие в Европе достаточных для сдерживания Германии сил, президент склонен был поддержать идею относительно вооружения дополнительных восьми французских дивизий.

Мы видим, сколь велико было сомнение Рузвельта в необратимости ухода изоляционизма с американской сцены. Основываясь на опыте 1918 - 1920 годов, он полагал, что при первом же внешнеполитическом осложнении, требующем от США людских и других ресурсов, внутри страны активизируется та сила, которая свалила Вильсона в 1919 году.

Для Рузвельта важнейшее значение имело пленарное заседание конференции 6 февраля 1945 года, на котором речь шла о создании мировой организации с контрольными функциями. Рузвельт, чтобы не было ни тени сомнений, прямо заявил, что для него это главный вопрос. Без создания такой организации он отказывается конструктивно обсуждать все вопросы мирного устройства. (Опять напрашивается аналогия с Вудро Вильсоном, который в отчаянной дипломатической борьбе на Парижской конференции в 1919 году поставил создание Лиги Наций на первое место, обусловив этим вопросом все прочие.) Президент как бы размышлял вслух. Он не верит в вечный мир. Но он верит в то, что большой войны удастся избежать хотя бы еще пятьдесят лет.

От имени американской делегации госсекретарь Стеттиниус изложил присутствующим американский вариант действий главного органа будущей мировой организации - Совета Безопасности. Голосов семи из одиннадцати членов Совета Безопасности будет достаточно для вынесения любого спорного вопроса на рассмотрение Советом. Каждый из пяти постоянных членов Совета Безопасности получал право вето в вопросе о применении Объединенными Нациями экономических и военных санкций. Страна - член Совета Безопасности не имела права голосовать в случае, если вставал вопрос о рассмотрении ее действий на международной арене. Стеттиниус объяснил присутствующим, что американскую сторону интересуют два момента: сохранить единство великих держав и в то же время позволить малым странам изложить свои претензии в Совете Безопасности.

Рузвельта, несомненно, волновал вопрос о подмандатных территориях. Девятого февраля Стеттиниус предложил включить в повестку дня работы учредительной конференции вопрос об опеке. Более того, с американской точки зрения, Хартия ООН должна была содержать положения об опекунских правах отдельных стран. Характерна реакция У. Черчилля. Напряжение этих дней, видимо, оказало воздействие даже на его огромные жизненные силы. По поводу предложения об опеке он воскликнул: "Ни при каких обстоятельствах я не соглашусь на то, чтобы шарящие пальцы сорока или пятидесяти наций касались вопросов, представляющих жизненную важность для Британской империи. До тех пор, пока я являюсь премьер-министром, я никогда не отдам под опеку ни пяди нашего наследства".

Сталин поднялся со своего кресла и зааплодировал. (Черчилль тотчас же обратился к Сталину: как он отнесется к превращению Крыма в международную зону отдыха? Сталин сказал, что был бы рад передать Крым для встреч большой тройки.) Стеттиниусу пришлось успокаивать Черчилля. Американцы не посягают на Британскую империю. Речь идет лишь о подмандатных территориях Лиги Наций, территориях, принадлежащих поверженным противникам, и о тех территориях, которые готовы встать под контроль ООН добровольно. Было решено, что еще до созыва учредительной конференции постоянные члены Совета Безопасности проведут консультации по поводу системы опеки.

Сейчас видно, что в эти февральские дни Рузвельт, нуждаясь в помощи Черчилля, модифицировал свою политику в отношении подмандатных территорий и системы опеки в целом. Раньше он имел в виду территории французских и других западноевропейских колониальных империй, и планы его системы опеки над прежними европейскими колониями были буквально безграничны. Теперь он, не сумев остановить де Гол-ля, должен учитывать фактор определенного "возврата" Франции в ранг великих стран, фактор солидарности старых метрополий, и прежде всего союз Лондон - Париж. Г. Гопкинс отметил, что нужно "делать отчетливое различие между подмандатными островами Японии, принадлежащими Японии территориями вроде Кореи, и островами, принадлежащими такой явно дружественной стране, как Франция". Рузвельт был вынужден согласиться с Гопкинсом, когда тот сказал: "Было бы трудно применить принцип опеки к территориям, где суверенитетом владеет дружественная союзная страна".

Президент изменил свою точку зрения на вопрос принадлежности таких колоний европейцев, как Индокитай. Еще в ноябре 1944 года Рузвельт говорил своим представителям на Дальнем Востоке: "Мы не приняли окончательного решения по поводу будущего Индокитая". В Ялте позиция президента претерпела изменения. Он еще не был готов выполнить французскую просьбу о предоставлении кораблей для десанта в Индокитае, но уже не противился стремлению французов, голландцев и прочих возвратить контроль над своими прежними колониями. После ялтинской конференции Рузвельт доверительно сказал журналистам, что противоречить западноевропейским колониальным притязаниям "означало бы только приводить в бешенство англичан. Сейчас же их лучше успокоить".

(Де Голль в этой ситуации использовал все возможные аргументы. Одним из самых сильнодействующих "запрещенных" приемов было запугивание американцев "русским доминированием на европейском континенте". Шестнадцатого марта 1945 года американский посол в Париже Дж. Кэффери сообщил президенту, что де Голль совмещает просьбы о помощи американцев в деле восстановления позиций Франции в Азии с предупреждениями, что неудача в возрождении французского могущества заставит Францию стать "одним из федеративных государств под эгидой русских... Когда Германия будет сокрушена, они (русские) обернутся к нам... Мы не желаем стать коммунистами; мы не желаем попасть в русскую орбиту, и мы надеемся, что вы не подтолкнете нас в нее". Фактом является, что через два дня Рузвельт приказал американским военно-воздушным силам помочь французам в Индокитае.)

Но отступление Рузвельта имело свои пределы. Да, перехватить западноевропейские колонии оказалось достаточно сложно. Однако, что касается всех подмандатных территорий Лиги Наций и территорий, захваченных у противника, то им не избежать американского контроля. По возвращении из Ялты Рузвельт сказал, что от имени ООН будет осуществлять "полную опеку с целью обеспечения мировой безопасности".

На третьем пленарном заседании Рузвельт объявил, что хотел бы обсудить польский вопрос. "Я проделал самый длинный путь и, находясь на самом большом удалении, имею преимущества взгляда издалека".

Три фактора воздействовали на Рузвельта в польском вопросе: достижения Тегеранской конференции; реалистическая оценка потребности Советской Армии в дружественном, а не враждебном тыле; и, главное, учет того, что в общую международную организацию главные военные союзники должны входить, соблюдая интересы своей безопасности. Последнее касалось СССР не в меньшей степени, чем США. Президент очертил свое понимание вопроса. Польша должна ограничить себя на востоке "линией Керзона", на западе присоединить к национальной территории Восточную Пруссию и часть Германии. Рузвельт настаивал на том, что правительство в Варшаве должно иметь расширенный политический фундамент, включить представителей пяти главных партий (президент перечислил их). Черчилль поддержал президента, напомнив о том, что Англия вступила в войну после нападения на Польшу, и восстановление ее суверенитета является вопросом чести для англичан.

Складывается впечатление, что в "польском вопросе" Рузвельт был гораздо менее связан идеей американского самоутверждения, чем многие его дипломатические помощники. Как пишет американский историк Р. Даллек, у Рузвельта не было особых иллюзий относительно американского влияния в этой стране, но "он надеялся, что Сталин примет предложения, которые сделают Польшу меньшим по значимости предметом обсуждений внутри США и за границей... Он утверждал, что удаленность Америки от Польши делает его объективным в отношении этой проблемы. Но в США проживает от шести до семи миллионов поляков, и ему было бы легче иметь с ними дело, если бы советское правительство изменило "линию Керзона" - в частности, отдав Польше Львов и нефтяные месторождения в прилегающей области. Но он лишь делает предложения, добавил быстро президент, - и вовсе не настаивает на них".

Сталин после испрошенного им десятиминутного перерыва сказал: "Если для Великобритании вопрос о Польше является вопросом чести, то для России это не только вопрос чести, но и вопрос безопасности... В течение последних тридцати лет Германия дважды пересекала этот коридор вследствие того, что Польша была слаба. В русских интересах, как и в польских интересах, иметь сильную Польшу, мощную и имеющую возможность собственными силами закрыть этот коридор. Этот коридор не может быть механически закрыт извне Россией. Он может быть закрыт лишь изнутри самой Польшей. Необходимо, чтобы Польша была свободной, независимой и мощной... Я должен напомнить вам, что "линия Керзона" была изобретена не Россией, а иностранцами... Керзоном, Клемансо и американцами в 1918 - 1919 годах. Россия не изобретала ее и не участвовала в этом... Некоторые люди хотят, чтобы мы были меньше русскими, чем Керзон и Клемансо".

Рузвельт предложил отложить обсуждение польского вопроса. В течение последующих трех дней он и Стеттиниус стремились достичь продвижения за счет "тихой дипломатии". Рузвельт посчитал нужным уведомить Сталина, что он не признает люблинское правительство в его нынешнем составе. Тут же он добавил, что не решив этот вопрос, три лидера "потеряют доверие мира". По мнению Черчилля, люблинское правительство не отражает воли даже трети польского населения. Западные союзники рискуют потерять доверие 150 тысяч поляков, сражающихся на западном фронте и в Италии. Советская делегация дала обещание реорганизовать люблинское правительство на широкой демократической основе с включением демократических политиков внутри и за пределами Польши. Это правительство проведет свободные выборы. Послы СТА и Англии - Гарриман и Керр могу осуществлять контакты с представителями люблинского правительства в Москве и с другими польскими деятелями. Рузвельт подчеркивал, что он за то, чтобы в Варшаве было правительство, дружественное по отношению к Советскому Союзу. Он предложил призвать на текущие совещания двух членов люблинского правительства и двух-трех других польских политиков, чтобы здесь же, не откладывая дела в долгий ящик, решить вопрос о временном правительстве Польши. Сталин выдвинул контрпредложение: пусть часть деятелей польской эмиграции войдет в люблинское правительство.

Премьер-министр Черчилль предупредил, что "польский гусь" не должен "съесть много немецкой пищи, чтобы не возникла угроза несварения". Рузвельт выразил 8 февраля сомнения в целесообразности переноса границы на реку Нейссе. Но он и Черчилль согласились с идеей переноса польской границы значительно на запад. Именно 8 февраля обсуждение польского вопроса достигло критической точки. Рузвельт сказал, что между союзниками осталась одна проблема - как будет управляться Польша до всеобщих выборов. Отвечая, Сталин начал проводить аналогию между польским и французским правительством. По его мнению, ни правительство де Голля, ни временное правительство Польши не имело ясно выраженного мандата избирателей, но Советский Союз признал режим де Голля, и союзники должны сделать то же самое по отношению к люблинскому правительству. Сталин также сказал, что он не предъявляет счета Черчиллю по поводу формирования греческого правительства. Именно на этой фазе Рузвельт и Черчилль решили передать доработку польского вопроса в руки министров иностранных дел.

Повторяем, все свидетельства говорят о нежелании Рузвельта превращать польский вопрос в главную межсоюзническую проблему. Компромисс был ему нужен для решения гораздо более масштабных дел послевоенного мира. И если прежде он настаивал на том, чтобы люблинское правительство составляло лишь одну треть будущего правительства Польши, то теперь он удовлетворился обещанием общего расширения основы польского правительства за счет демократических сил, находящихся за пределами Польши. Рузвельт предложил, чтобы послы трех великих держав в Варшаве наблюдали за выполнением польским правительством взятых обязательств по расширению политического спектра кабинета министров и проведению всеобщих выборов. Более того, Рузвельт здесь же, в Ялте, модифицировал свою позицию - не "наблюдать" за польским правительством получили мандат послы, а "информировать свои правительства о ситуации в Польше". Вес действия и конечные мнения Рузвельта сводились к тому, что у США и Англии нет эффективных рычагов определения политической ситуации в Польше.

Представляет интерес мнение А. Гарримана о восприятии советским руководством американской позиции. "Сталин и Молотов пришли к заключению в Ялте, что ввиду нашего согласия принять общие словесные формулировки в декларации по Польше и освобожденной Европе, признания нужды Красной Армии в безопасных тыловых зонах и преобладающих интересов России в Польше как в дружественном соседе и как в коридоре, ведущем к Германии, мы проявили понимание и согласились на принятие уже известной нам советской политики".

Окончательное соглашение в Ялте по польскому вопросу предполагало "реорганизацию польского правительства на широкой демократической основе".

Во исполнение этого решения трое представителей лондонского правительства вошли в варшавское правительство, которое возглавил "лондонский" деятель Миколайчик.

Беседуя с адмиралом Леги, Рузвельт сказал, что добился максимума возможного в польском вопросе. Он не мог бесконечно оказывать воздействие на союзника, от которого зависело число американских жертв в Европе и на Дальнем Востоке, союзника, обеспокоенного враждебностью Запада и заботившегося о своей безопасности в конце самой кровопролитной в истории войны. Если бы Рузвельт занял позицию бескомпромиссного восстановления прозападного правительства Польши, сбылась бы мечта Гитлера - великая коалиция разрушилась на решающем этапе. Создание всемирной организации, в которой Рузвельт надеялся занять доминирующее положение, стало бы обреченным делом.

Не желая создавать впечатления, что в конечном счете США готовы допустить наличие сфер влияния, Рузвельт призвал коллег подписать "Декларацию об освобожденной Европе". Сталину особенно понравилась та ее часть, где говорилось о необходимости уничтожения "последних следов нацизма и фашизма". Довольно любопытной выглядит оппозиция этой декларации со стороны Черчилля. Он заявил, что принимает предложенную Рузвельтом Декларацию при условии, что сделанные в ней ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи. Он уже объявил в палате общин, сказал Черчилль, что принципы хартии осуществлены в странах Британской империи. Черчилль добавил, что в свое время отдал сопернику Рузвельта от республиканской партии У. Уилки (скончавшемуся в 1944 году) копию своего заявления в палате общин. "Не это ли убило его?" - спросил президент.

Рузвельт связал Декларацию с польским вопросом: "Я хочу, чтобы выборы в Польше были первым испытанием Декларации. Они должны быть как жена Цезаря, вне подозрений. Я не знал ее, но говорят, что она была целомудренна".

На это Сталин ответил: "Такое о ней говорят, на самом же деле у нее были свои грехи".

Третья важнейшая проблема, одолевавшая Рузвельта в Ялте, - возможности СССР в войне против Японии. Президент предпринял активные двусторонние переговоры с советским руководством. Они начались на пятый день конференции. На первой встрече кроме лидеров присутствовали В. М. Молотов, А. Гарриман и переводчики. Рузвельт знал о пожеланиях советского руководства и начал встречу прямо обратившись к сути: он не видит трудностей в возвращении в будущем Советскому Союзу южной части Сахалина и Курильских островов. Что касается незамерзающего порта, то этот вопрос они вдвоем со Сталиным уже обсуждали в Тегеране, и он остается при прежнем мнении: Россия должна получить южный порт в окончании Южно-Маньчжурской железной дороги. Это можно будет сделать либо путем прямой аренды порта у китайского правительства, либо за счет превращения Дайрена (Дальнего) в международный открытый порт. Сам Рузвельт, склонялся ко второму варианту, но не исключал и первый.

Почему Рузвельт так тяготел к сотрудничеству? Ответ найти нетрудно. Именно в это время американские военные в очередной раз просчитывали возможные потери в ходе завершения войны с Японией. Всеобщим было мнение, что операции будут исключительно кровопролитными и союзническая помощь СССР явилась бы крайне полезной. Военные планировщики считали, что даже с участием СССР война на Тихом океане будет длиться не менее восемнадцати месяцев.

Без помощи же СССР война "может длиться бесконечно с неприемлемыми потерями". Они подчеркивали необходимость того, чтобы Советская Армия начала боевые действия против Японии по меньшей мере за три месяца до начала высадки американцев на Кюсю, первом из четырех главных Японских островов.

К этому времени Рузвельт уже знал, что атомная бомба будет применена против японцев примерно в августе текущего года. Но тем не менее он не ослаблял усилий в деле привлечения к войне на Дальнем Востоке Советского Союза. С одной стороны, он еще не располагал сведениями о подлинной эффективности атомного оружия, с другой - ему в это время обещали создание не более двух бомб в 1945 году. В его кармане была рекомендация Объединенного комитета начальников штабов: "Участие России в максимально приближенные сроки, которые позволяют ее наступательные возможности, крайне желательно".

Высшее военное командование США говорило Рузвельту в январе 1945 года, что "необходимо обеспечить всю возможную помощь нашим операциям на Тихом океане". Оно видело следующие выгоды от вступления СССР в войну: разгром квантунской армии, уничтожение континентального плацдарма Японии, уничтожение всех видов сообщения между азиатским материком и японским архипелагом, бомбардировки Японии с советских аэродромов на Дальнем Востоке. Главное: устрашающие калькуляции о миллионных потерях американских войск уйдут в область предания. Возможно, что Рузвельт в эти дни и часы помнил и совет У. Буллита, данный в 1943 году: завязанность Советского Союза на Дальнем Востоке обеспечит реализацию американских планов на противоположном конце земного шара - в Европе.

Немало внимания уделялось маньчжурским железным дорогам. Рузвельт хотел, чтобы передача Китайской восточной железной дороги в аренду Советскому Союзу осуществлялась правительством Чан Кайши. Вероятно, были бы найдены пути совместного, советско-китайского управления этой дорогой. Но Рузвельт сам признал, что начать переговоры с Чан Кайши означало бы оповестить через двадцать четыре часа весь мир о намерениях СССР вступить в войну. Сталин выразил согласие провести переговоры с китайцами после того, как на Дальнем Востоке будет сосредоточено не менее двадцати пяти дивизий. Он хотел, чтобы советские условия вступления в войну были письменно поддержаны Рузвельтом и Черчиллем. Рузвельт ответил согласием.

Ясно, что в эти дни президент исходил из концепции долгосрочного сотрудничества с СССР. Вместо резервации для Китая позиции, уравновешивающей СССР в Евразии, Рузвельт в Ялте дал четкий ответ на вопрос, кто является его главным союзником в войне и в последующем мире. Это были дни больших ожиданий с точки зрения советско-американских отношений.

Думая о соотношении СССР и Китая в плане пользы для США, Рузвельт тогда был полон надежд на то, что именно советское руководство поможет найти пути компромисса Чан Кайши и Мао Цзэдуна, поможет превратить Китай в действительно мощный фактор мировой политики. Как бы подтверждая реальность планов президента, Сталин сказал, что в Китае уже существовал некоторое время единый антияпонский фронт и он не видит особых препятствий для воссоздания этого фронта в будущем. Вероятно, у Сталина были опасения, что продолжение войны может быть губительным для Мао Цзэдуна и он, со своей стороны, хотел компромиссным путем обезопасить северные коммунистические районы. По крайней мере, он не показал никакого желания расколоть Китай, обострить гражданскую войну. В зафиксированном письменном перечислении советских условий вступления в войну есть согласие заключить "пакт дружбы и союза" с гоминдановским правительством для освобождения Китая от японской оккупации.

Десятого февраля Рузвельт и Сталин окончательно условились, что СССР вступит в войну против Японии через два-три месяца после завершения боевых действий в Европе. Три великие державы антигитлеровской коалиции признавали независимость Монголии, необходимость возврата Советскому Союзу Южного Сахалина, интернационализацию Дайрена - с признанием советских интересов в нем, передачу Советскому Союзу в аренду военно-морской базы в Порт-Артуре, создание совместной советско-китайской компании по эксплуатации восточнокитайских и южноманьчжурских железных дорог. Был специально оговорен суверенитет Китая в Маньчжурии, особо указано на передачу Курильских островов СССР.

Этот документ отражает определенное противоречие в отношении Рузвельта к правительству Чан Кайши. С одной стороны, он не согласился с послом Гарриманом, требовавшим снять недвусмысленную фразу из документа: "Главы трех великих держав пришли к согласию, что эти требования Советского Союза должны быть безусловно выполнены после поражения Японии".

Рузвельт явно считал, что отсутствие этой фразы сделает неизбежными консультации с Чан Кайши, вызовет необходимость давления на Китай, согласование с ним указанных условий и т. п. Видно, что Рузвельт не воспринимал правительство Чан Кайши в какой-либо мере равным "великой тройке". С другой стороны, президент добавил к процитированной фразе текста следующее: "Соглашение относительно Внутренней Монголии, портов и железных дорог потребует согласия генералиссимуса Чан Кайши".

Это означало, что националистическому правительству Китая давалась в будущем зацепка дипломатически "торговаться" с Советским Союзом, особенно когда того потребуют обстоятельства гражданской войны. В своих мемуарах Черчилль называет все эти переговоры и "китайские тонкости делом американцев... Для нас эта проблема была отдаленной и вторичной по значению".

Современные американские историки объясняют противоречивость позиции Рузвельта тем, что "он безусловно верил, что, несмотря на все приносимые им жертвы, Чан Кайши будет приветствовать соглашение, которое обещало продлить жизнь его режима... Рузвельт был уверен, что американское общественное мнение посчитает территориальные уступки России стоящими сокращения сроков войны и спасения американских жизней, посчитает их малой платой за после-' военный мир и стабильность в Китае. Рузвельт, судя по своему, видел в соглашении один из последних шансов сохранить слабый, но стабильный Китай в качестве готового к сотрудничеству союзника на мировой арене".

Готовясь к финальному наступлению на Японию, Рузвельт думал о будущем Азии. В Ялте он хотел в этом плане решить две задачи: обеспечить военную помощь Советского Союза и поднять уровень Китая как одного из "четырех грандов" будущей мировой организации. Биограф Рузвельта Дж. Берне пишет, что "русские не запрашивали в Ялте такого, чего их собственная мощь в Азии не позволяла бы им получить собственными усилиями". И Рузвельт тоже полагал, что требования СССР умеренны. Казалось, все шло к намеченной президентом черте: СССР поможет Америке утвердиться в Японии, а Китай, после поражения Японии, вырастет как самая мощная региональная сила в Азии. В расчеты президента не вошла колоссальная социальная трансформация, которая ожидала Китай. Это был просчет, значение которого оценил лишь преемник Рузвельта в Белом доме.

На заключительном ужине 10 февраля 1945 года Рузвельт рассказал Сталину и Черчиллю о поездке Элеоноры Рузвельт в одну из школ в 1933 году, где она увидела странную политическую карту мира - одна шестая суши была сплошным белым пятном. Учитель объяснил жене президента, что ему запрещено говорить о Советском Союзе. Это был последний толчок для начала переговоров о дипломатическом признании СССР. На такой дружественной ноте руководители трех стран завершили важнейшую свою встречу периода войны.

В Америке многое было сказано о физическом самочувствии Рузвельта в Ялте. Нет сомнения, напряжение войны и четвертого президентского срока не могло не сказываться на нем. Мнения о здоровье Рузвельта, принявшего на себя в Ялте колоссальную нагрузку, противоречивы. Физическую слабость президента отмечали врач Черчилля лорд Моран, государственный секретарь Э. Стеттиниус, Ф. Перкинс. Крайнюю точку зрения занимал лорд Моран, он вычеркнул президента из списка живущих. Большие сомнения в стабильности его здоровья выражал А. Иден. Но американцы (а многих из них трудно назвать поклонниками президента) говорят об исключительной ясности мышления и твердой воле Рузвельта. Да, он похудел, его глаза запали, он, очевидно, берег силы. Но в нужных случаях его обширный ум, его фантазия были на прежней высоте. Об этом свидетельствуют все ближайшие сотрудники, в том числе адмирал У. Леги, госсекретарь Э. Стеттиниус, Дж. Бирнс, посол А. Гарриман. Они считали не очень подходящим для Рузвельта то, что основные совещания приходились на послеобеденное время, традиционно не лучшее для президента. Но Рузвельт брал себя в руки и демонстрировал энергию и волю, знание всех проблем и конструктивный подход. Его реакция на партнеров была быстрой и исполненной лучших качеств, его работоспособность находилась в обычной (феноменальной для других людей) форме. Об этом говорят и объективные медицинские свидетельства его личного врача Брюэнна о давлении, частоте пульса, чистоте легких. Так что утверждения о "больном человеке Ялты" не соответствуют реальному положению дел.

Рузвельту уже было отведено немного времени, но он оставался стойким бойцом до конца. Важно отметить, что люди, общавшиеся с ним в Ливадийском дворце, удивлялись его выносливости, а вовсе не ослаблению здоровья президента. Тот же Стеттиниус выразил тогда такое мнение: "Я всегда находил его умственно в алертном состоянии и полностью способным совладать с любой возникавшей ситуацией". Министр иностранных дел Иден специально подчеркнул, что ослабевающее здоровье президента никак не сказалось на здравости и мощи его суждений.

Что говорят американские историки спустя десятилетия? Вот мнение автора обобщающей работы по дипломатии Ф. Рузвельта - Р. Даллека: "По всем центральным вопросам - Объединенные нации, Германия, Польша, Восточная Европа и Дальний Восток - Рузвельт преимущественно следовал планам, разработанным заранее и получил большую часть того, что хотел: мировая организация, раздел Германии, определение позиции по Польше, Декларация об Освобожденной Европе - все это обещало содействовать американскому вмешательству в заграничные дела и возможному долгосрочному сотрудничеству с СССР; равным образом соглашение по Дальнему Востоку обещало спасение американских жизней и объединение Китая как части общей системы, позволявшей Соединенным Штатам контролировать послевоенный мир".

Очевидцы в один голос говорят о превосходном настроении американской делегации после завершения переговоров. Г. Гопкинс сказал о чувстве "встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, что они могут быть рассудительными и способны далеко смотреть; в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть". Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о "величайшем шансе в истории".

Несомненно, что в Ялте мысли о ядерной проблеме не оставляли Рузвельта. Черчилль вспоминает, что "был шокирован, когда президент внезапно в будничной манере начал говорить о возможности открытия атомных секретов Сталину на том основании, что де Голль, если он узнал о них, непременно заключит сделку с Россией". Черчилль постарался успокоить партнера по атомному проекту: "В одном я уверен: де Голль, получи он достаточно атомного оружия, не хотел бы ничего большего, чем наказать Англию, и ничего меньшего, чем вооружить коммунистическую Россию этим оружием... Я буду продолжать оказывать давление на президента с тем, чтобы не позволить ни малейшего раскрытия секретов Франции или России... Даже шестимесячный период представляет значимость, если дело дойдет до выяснения отношений с Россией или с де Голлем".

Рузвельт согласился, и в Ялте по поводу атомного оружия царило молчание. Стало ясно, что президент и Черчилль не намерены делиться этим секретом с СССР в ходе войны. И когда они заявляли о приверженности союзу трех великих держав - в военное время и после - они сохраняли для себя существенную оговорку. Сейчас мы знаем, что все изъявления союзнической дружбы следует коррелировать с молчанием по этому вопросу.

На пути домой после ялтинской конференции Рузвельт вел себя как император, возвращающийся в Рим. В Северной Африке аудиенции у него просили три монарха - египетский король Фарук, король Ибн Сауд из Саудовской Аравии и император Хайле Селассие из Эфиопии. Они были приняты на корабельной палубе. Подарки им Рузвельт сделал королевские. Фарук получил двухмоторный транспортный самолет, а Селассие пять военных автомобилей. Беседы тоже носили соответствующий характер. Фаруку Рузвельт посоветовал выращивать длинноволокнистый хлопок, с Селассие обсуждал судьбу бывших итальянских владений в Африке. Самой пышной была свита Ибн Сауда. Лидер современной демократии говорил с абсолютным монархом прежде всего о нефти. Поднимался вопрос и о судьбе Палестины. Рузвельт просил его королевское высочество позволить расселение евреев в Палестине. Ибн Сауда ждал подарок Рузвельта самолет.

В Александрии на борт президентского эсминца "Куинси" взошел Черчилль вместе с дочерью и сыном. Премьер еще раз отметил глубокое утомление президента. Пройдет время, и Черчилль подсчитает, что в период между маем 1940 года и смертью Рузвельта в апреле 1945 года он писал президенту каждые 36 часов. Премьер-министр заметил уже после войны: "Ни один влюбленный не изучал капризы своей возлюбленной так, как я это делал по отношению к президенту Рузвельту".

Как свидетельствует ближайшее к президенту лицо - Гарри Гопкинс, Рузвельт покинул Ялту с чувством удовлетворения, положительно воспринимая итоги конференции и оптимистически глядя в будущее. И следующая неделя встреч с тремя королями была названа президентом в письме "фантастической". И только в западном Средиземноморье его настроение стало меняться. Частично виною тому был де Голль. Хотя Франция и не присутствовала в Ялте, ее интересы там не были забыты. Она получила зону оккупации в Германии (пока без обозначения границ этой зоны) и место в Союзном контрольном совете по Германии. Леги записал в дневнике 10 февраля 1945 года: "Рузвельт изменил свое мнение и поддержал Черчилля в вопросе предоставления Франции места в Союзной контрольной комиссии в Берлине. Он полагал, что это поможет уговорить де Голля согласиться с ялтинскими решениями, затрагивающими Францию".

Кроме того, Франция приглашалась на Сан-Францисскую конференцию, созываемую для принятия устава Организации Объединенных Наций, как одна из стран-основательниц.

Двенадцатого февраля, во второй половине дня, посол Дж. Кэффери приехал на улицу Сен-Доминик, чтобы передать главе французского правительства приглашение президента Рузвельта встретиться с ним. Президент сам назначил место встречи - Алжир; если де Голль соглашался, президент назначал также дату. Приглашение Рузвельта, несмотря на то, что оно многое сулило - ибо пришло время решений, тем не менее было отвергнуто. Объяснения де Голля: "Ехать на встречу с президентом после закрытия конференции, моему присутствию на которой он воспротивился, мне не хотелось. Тем более, что мой визит не предполагал никаких реальных результатов, так как решения уже были приняты в Ялте, напротив, мой визит давал бы основания думать, что я поддерживаю все, что было решено... Кроме того, я предполагал, что по ряду вопросов, в которых наши интересы затронуты непосредственно: Сирия, Ливан, Индокитай, "тройка" заключила ряд соглашений, несовместимых с нашими интересами. Если Рузвельтом руководили лучшие мотивы, то почему он не пригласил де Голля в Крым".

Де Голля возмущало то, что ему назначили свидание на французской территории, и то, что на том же корабле, примерно в такой же обстановке президент только что принимал глав арабских государств, - и кого президентов ливанской и сирийской республик, находящихся под мандатом Франции.

Суверенитет и достоинство великой нации, рассудили в Париже, обязывают, и 13 февраля Кэффери получил отказ. Концовка отказа звучала почти издевательством: "Если во время своего путешествия президент, тем не менее, пожелает остановиться в Алжире, он должен уведомить нас заранее, чтобы мы сумели снабдить генерал-губернатора Алжира необходимыми инструкциями для наилучшего исполнения желаний президента".

Разразился подлинный дипломатический скандал, дело оживленно комментировалось в прессе. В действиях де Голля видели обдуманное, сознательное оскорбление президента. Рузвельт, выступая 3 марта перед конгрессом, недобрым словом помянул "примадонну, из-за своего каприза отказавшуюся от полезной встречи".

Средством давления американцев были военные поставки. Еще в новогодней речи де Голль просил Америку вооружить пятьдесят французских дивизий. Двадцать четвертого марта президент ответил ему: "Из-за недостатка в оборудовании вооружение французской армии будет ограничено шестнадцатью дивизиями и вспомогательными войсками".

Это последнее высказывание Рузвельта во французской политике, и оно знаменательно. Рузвельт стал приходить к выводу, что, возможно, он недоучитывает потенциал Западной Европы, и прежде всего Франции, "списанной" им из состава великих сил мира. Послевоенное устройство Европы грозило представить собой долговременную проблему.

На "Куинси", пересекающем океан, Рузвельт не торопился заняться документами и отчетом конгрессу. В каюте он читал, а на палубе подолгу смотрел в океан, на линию горизонта. Двадцать седьмого февраля корабль подошел к Ньюпорт-Ньюсу, и Рузвельт немедленно пересел на поезд, идущий в Вашингтон.

Рузвельт понимал важность поддержки итогов Ялты дома. Перед ним никогда не исчезал образ президента Вильсона, добившегося сложного компромисса в Париже и потерявшего все в Вашингтоне. Через два дня конгресс стоя аплодировал президенту, которого вкатили на инвалидной коляске и усадили в красное плюшевое кресло, стоящее перед небольшим столом. Над ним сидел председательствующий - вице-президент Трумэн и лидер большинства конгрессмен Маккормик. Впереди - члены кабинета, за ними - полный состав сената, треть которого могла в случае, если бы она проголосовала против, обесценить заключенные в Ялте соглашения. Рузвельт обратился к аудитории со словами извинений за необычность произнесения речи сидя, ведь он носит "десять фунтов стали на своих ногах и только что проделал путь в четырнадцать тысяч миль... Это было далекое путешествие и, я надеюсь, вы согласитесь, что оно было плодотворным".

С точки зрения президента, "конференция в Крыму была поворотным пунктом - я надеюсь, и в нашей истории и в мировой истории. Сенату Соединенных Штатов и американскому народу вскоре будут представлены решения, которые определят судьбу Соединенных Штатов, и мира, и грядущих поколений... Крымская конференция должна положить конец системе односторонних действий, особых союзов, сфер влияния, баланса мощи и всех прочих средств, которые опробовались в течение столетий - и всегда приводили к краху. Мы предлагаем замену всему этому в виде всеобщей организации, в которую все миролюбивые нации в конечном счете будут иметь возможность войти".

Рузвельт говорил конгрессу, что проделано очень полезное путешествие. Но "определить, в какой степени оно было полезным, зависит в огромной степени от вас. Ибо если здесь, в этом зале американского конгресса вы - с помощью американского народа - не согласитесь с общими выводами, достигнутыми в Ялте и не окажете им активной поддержки, тогда получится, что эта встреча в верхах не дала долгосрочных результатов". Именно конгрессу, говорил президент, предстоит решить судьбу американского народа на многие поколения вперед. "Мы должны либо взять ответственность за мировое сотрудничество, либо нести ответственность за следующий мировой конфликт".

Рузвельт не жалел слов, чтобы показать, каким важным достижением была Ялтинская конференция.

Были ли у Рузвельта сомнения, которые он решительно отвергал перед широкой публикой? Очевидно, были. Одному из ведущих чиновников госдепартамента - А. Берлю он сказал, подняв вверх руки: "Адольф, я утверждаю, что это было лучшее, чего я мог добиться". Соглашение между тремя великими державами пока "только соглашение". Объединенный комитет начальников штабов настаивает на передислокации американских вооруженных сил из Европы в Азию и поэтому Соединенные Штаты не могут ввести войска в русскую сферу контроля. "Мы должны полагаться на слово русских". Нигде и ни в каком виде не найдено доказательств того, что Рузвельт вообще когда-либо планировал вторжение в "сферу контроля русских". Это была защитная фраза, обращенная против крайне антисоветски настроенных сил, которых в госдепартаменте олицетворял А. Берль. Но мы должны отметить восприимчивость президента к мнению указанных сил. Главная его линия заключалась в том, чтобы объединить американский народ в вере в возможность новой эры, связанной с Организацией Объединенных Наций.

В общем и целом Рузвельт считал Ялту прочным основанием послевоенного мира. Главное - была оформлена будущая мировая организация. Как и Вильсон, Рузвельт полагался на нее в высшей степени. Он верил, что возврата к изоляционизму не будет, что американский народ уже приобщился ко всем основным мировым процессам.

Статистика подтверждала внутреннее чувство президента. После Ялтинской конференции число американцев, удовлетворенных сотрудничеством трех союзников, увеличилось, согласно опросам, с 46 до 64 процентов. Более 80 процентов считали необходимым для США вступить в мировую организацию. Эта картина значительно отличалась от той, которую встретил президент Вильсон, прибыв из Версаля в 1919 году. Рузвельт очень беспокоился, как воспримут в Америке сообщение о том, что еще две советские республики получили представительство в ООН. Лишь 23 марта 1945 года он сказал американской делегации, готовящейся к Сан-Франциско, об этом "ялтинском секрете". Президент попросил Стеттиниуса объяснить, сколь велики военные потери двух советских республик, рекомендованных в ООН, и заявить общественности, что больше в Ялте не было никаких секретных соглашений по поводу рождающейся мировой организации. Рузвельту пришлось также сказать представителям прессы, что Генеральная Ассамблея будет иметь "лишь функции расследования международных проблем".

Общая реакция на Ялтинскую конференцию в США была благоприятной. В этот период даже решение польского вопроса представлялось положительным. По опросам общественного мнения значилось, что наиболее информированные круги американского общества были удовлетворены в наибольшей степени. Томас Дьюи определил итоги Ялты как "подлинный вклад в дело мира". Сенатор-республиканец У. Остин назвал результаты конференции "конструктивным шагом в направлении мира" и призвал к двухпартийной их поддержке. В Москве Молотов и послы Гарриман и Керр вели переговоры по конкретным вопросам формирования польского правительства, и все еще казалось в пределах досягаемого. По крайней мере, А. Гарриман не давал президенту основания усомниться в возможности решения этого вопроса.

Нет сомнений в том, что Рузвельт придавал кардинальное значение своей договоренности с советским руководством. От этого зависело осуществление его глобальных замыслов. И он не хотел, чтобы расхождения по польскому вопросу поставили под удар его генеральный план. Поэтому Рузвельт в течение всего марта 1945 года откладывал в сторону предупреждения Черчилля о том, что Сталин идет в Польше и в Румынии своим собственным курсом. Помимо прочего, СССР мог всегда утверждать, что его действия диктуются военной необходимостью - что и соответствовало истине. Рузвельт полагал, что выступить вместе с Черчиллем против люблинского правительства в Польше означало бы явно нарушить ялтинские соглашения, а "мы должны твердо стоять за верную интерпретацию Крымских решений". Он также полагал, что в Ялте люблинскому правительству было открыто дано предпочтение перед остальными политическими силами в Польше: "Мы ведь договорились сделать несколько больший упор на люблинских поляках, чем на двух других группах".

Румыния же, писал Рузвельт Черчиллю, является не лучшим местом для суждения о советских намерениях.

Трудно сказать, действовали ли на Рузвельта аргументы советской стороны. Ведь Советская Армия действительно освободила Польшу ценой огромных жертв. Здесь погибло 600 тысяч советских воинов. И понятно было желание Москвы не дать власть в Варшаве силам, которые ставят под удар тыл Советской Армии сейчас и будут угрожать советским границам в будущем. Двадцать девятого марта 1945 года Рузвельт написал Сталину: "Сумев так хорошо найти понимание в Ялте, я убежден, что все трое мы осуществим расчистку препятствий, появившихся с тех пор".

Рузвельт был намерен обсудить советскую политику на ближайших к СССР подступах - и это в то время, когда американцы формировали свою национальную безопасность исходя из принципа закрепления на противоположных сторонах двух океанов.

Напомним, что с самого начала процесса стратегического планирования на послевоенный период президент Рузвельт дал понять, что безопасность СИТА в будущем должна быть обеспечена за счет создания кольца баз на весьма удаленном от берегов Америки расстоянии. На Тихом океане такие базы должны были быть созданы на Алеутских островах, на Филиппинах, на Окинаве, на островах, прежде принадлежавших Японии. В атлантическом бассейне проектировались базы на Азорских островах, Канарских островах, на выступающем в Атлантический океан мысе Африки (Дакар).

Существовало два списка баз: один - составленный Объединенным комитетом начальников штабов, второй - государственным департаментом. Оба ведомства интересовали прежде всего аэродромы. В обоих списках был мировой охват желаемых опорных пунктов, куда входили, как обязательные, базы в Алжире, Индии, Индокитае, Гватемале, Новой Зеландии, Исландии, Марокко, Сенегале, Либерии. Представьте себе, что подобного для своей безопасности пожелал бы Советский Союз. Реакцию США нетрудно угадать. Но собственная экспансия воспринималась ими как легитимная забота о своей безопасности.

Рузвельт стоял во главе этого процесса. Во время встречи с генералом де Голлем в 1944 году он открыто высказывался о своем желании расширить мировую зону влияния. Так, он говорил о том, что намеревается утвердиться в Западной Африке, голландской Ист-Индии, Сингапуре и в Индии. Могли ли быть солидарны владеющие этими землями англичане, французы, голландцы? Сдать свои колонии американцам западноевропейские империалисты согласились бы лишь под давлением.

Современные американские историки признают, что стремление Рузвельта к деколонизации и созданию системы опеки над прежними колониями было во многом продиктовано стратегическими соображениями. Прежде всего, следовало закрепиться в собственной традиционной зоне влияния - в Латинской Америке. Усилия Рузвельта здесь завершились подписанием в марте 1945 года нового союзного акта, предполагавшего "совместную оборону" - акта Чапультепек. Этот акт был подготовлен поставками по ленд-лизу, созданием новых военно-морских баз США в "своем" полушарии, укреплением за годы войны торговой взаимозависимости, довольно резким увеличением объема американских инвестиций в регионе, программой подготовки в США элиты военного корпуса латиноамериканских армий, обхаживанием крупнейших политических деятелей латиноамериканских стран. Все эти усилия предпринимались отнюдь не в вакууме, а в условиях противоборства с влиянием двух крупнейших европейских империалистических держав - Германии и Англии. Рузвельт настойчиво вытеснял их из Западного полушария.

В своем стратегическом планировании Рузвельт все больший акцент делал на авиации. В соответствии с президентской концепцией Объединенный комитет начальников штабов подготовил весной 1945 года рекомендации относительно оптимального расположения американских военно-воздушных баз.

Но не степень американского вовлечения создавала мировое напряжение оно возникало там, где США противостояли другим великим державам. Близкий к президенту Н. Дэвис после дискуссии с ним сделал такой вывод: "Вопрос заключается в соотношении сил между победителями. Каким образом они используют свою мощь?" Эти беседы проливают некоторый свет на то, что Рузвельт тщательно скрывал, - на видение им послевоенной системы международных отношений. Мы начинаем понимать, что у Рузвельта были серьезные сомнения в отношении достаточности американской мощи. Он брался за беспрецедентное дело и его сомнения естественны. Безусловным кошмаром для Рузвельта была возможность "сговора" между собой партнеров по привилегированной "четверке". Его крайне настораживало, когда Черчилль пытался в Москве найти модус вивенди для Балкан и Средиземноморья, когда Чан Кайши делал реверансы в сторону СССР. Рузвельт не исключал возможности таких группирований в принципе, но в конкретной обстановке 1945 года союз со Сталиным Черчилля и Чан Кайши он отверг как нереальный поворот мировой политики.

Он исходил из того, что СССР не может помочь Черчиллю в решении его главной задачи - сохранении империи или хотя бы в ограждении главного пути к имперским центрам через Средиземноморье и Ближний Восток. Слишком многое, помимо идеологии, разделяло главных антагонистов XIX века. Укрепление СССР на Балканах и на Ближнем Востоке сразу же бросало "львов" британского империализма в объятия любого противника Советского Союза. Лондон не многое находил в союзе с СССР, он многое терял, позволяя ему усилиться.

Рузвельт и его сотрудники базировали свои взгляды на том положении, что все несчастья мира проистекают из-за "искусственных" перегородок между государствами. Если бы победители в первой мировой войне, творцы Версальского мира, сумели обеспечить свободный поток торговых товаров, создавшаяся взаимозависимость помогла бы предотвратить отчуждение тридцатых годов, раскол, создание противоборствующих лагерей. Но нет, Британия замкнулась в рамках своей империи, Франция обратилась к своим колониям, изоляционисты в США возвели огромный внешний тарифный барьер, а Германия начала расширять свой "лебенсраум" в Европе. Рузвельт видел средство избежать подобного развития в будущем лишь на основе фритрейда, сознательной политики по линии предотвращения таможенной фрагментаризации послевоенного мира. Он полагал, что политика "повсюду открытых дверей" будет лучше всего служить интересам США.

Сохранить открытыми национальные рынки для американских компаний означало укрепить экономическую гегемонию США в мире. Приманка экономической помощи, займы, льготные поставки - все должно было послужить достижению этой цели. Президент Рузвельт был весьма последователен в проведении указанной политики. Мы помним, что его дипломатическое наступление увенчалось соглашениями 1944 года в Бреттон-Вудсе, где было принято решение о создании Международного валютного фонда и Банка реконструкции и развития, инструментов воздействия самой мощной экономической величины - Соединенных Штатов - на ослабленный военными испытаниями мир. За экономическим могуществом, по мнению Рузвельта, должно было последовать резкое расширение зоны политического влияния США.

И все же, несмотря на словесную недвусмысленность в приверженности "открытой" мировой системе, Рузвельт колебался в выборе курса между разделом мира на сферы влияния и вильсоновским универсализмом. Лишь к концу войны, видя необычайные возможности для США, Рузвельт однозначно исключил для себя схему разделения мира на зоны влияния. В середине 1944 года, в личном послании Черчиллю, Рузвельт попросил премьер-министра запомнить, "что мы не устанавливаем каких-либо зон влияния".

Тем не менее объективно, своими действиями Рузвельт способствовал такому разделу мира на зоны влияния великих держав. Как писал американский историк М. Ховард, "необязательно иметь намерение овладеть "сферой влияния" для того, чтобы получить таковую. "Влияние", "мощь" или "империя" автоматически приходят к тем государствам, которые достаточно богаты, достаточно сильны и достаточно уверены в себе". И когда Рузвельт призывал Англию, Китай и СССР вместе с США взять на себя "ответственность" за мир, он уже имел в виду зоны этой ответственности. В данном случае Рузвельт хотел перехитрить историю и современников надеждой на "благожелательное" главенство США в этой четверке, что обеспечивало бы искомый универсализм. Но это требовало от трех великих держав безоговорочного подчинения Соединенным Штатам. По своей воле такое согласие не выражают. А рычагов самостоятельного воплощения этой схемы у Америки не оказалось - при всем ее богатстве и атомной бомбе. Да, собственно, и сам Рузвельт "сбивался" с универсалистского курса, требуя, например, от англичан "научить дисциплине своих детей в Европе" (имелись в виду прежде всего французы). И Рузвельт, безусловно, предвидел, что Советский Союз будет учитывать свои оборонные интересы в Восточной Европе. По крайней мере, своему государственному секретарю он говорил без обиняков: "Мы должны помнить, что русские на занятых ими территориях будут следовать собственному курсу, исходя из собственных желаний".

В непосредственном окружении Рузвельта были сторонники раздела мира на зоны влияния - как явления, объективно неизбежного и в целом благоприятного для США. Так, военный министр Г. Стимсон считал прискорбным тот факт, что "некоторые американцы придают исключительное значение "доктрине Монро" и в то же самое время ставят под вопрос все то, что происходит в Центральной Европе". Он полагал, что мирное урегулирование отношений с СССР более чем возможно, поскольку "орбиты наших двух стран не совпадают друг с другом". Стимсон утверждал: "Мы не просим слишком многого, получая в свое распоряжение наш небольшой регион... Россия не должна беспокоиться, потому что она сама собирается предпринять такие же шаги по созданию дружественных протекторатов вокруг своих границ".

Помощник Стимсона Дж. Макклой (которому предстояло сыграть большую роль в оккупированной Германии) провозглашал: "Мы должны иметь свой пирог и есть его тоже; мы должны обладать свободой действия в рамках региональных соглашений в Южной Америке и в то же время вторгаться в европейские дела".

По существу, считал неизбежным выделение зон влияния и министр торговли Г. Уоллес. По его мнению, интересам США более соответствовал бы не планетарный, всеобщий, а "региональный интернационализм". Откровенных сторонников раздела мира на зоны влияния было немало в государственном департаменте. Так, Дж. Кеннан, будущий посол США в СССР, писал другому будущему американскому послу в Москве Ч. Болену 26 января 1945 года, что Европа должна быть поделена на сферы влияния, что США должны создать зону своего влияния в Западной Европе и при этом американцы "не должны вмешиваться в события, происходящие в русской сфере влияния, и в то же время не позволять русским вторгаться в свою сферу". В пользу раздела мира на сферы влияния склонялся ведущий американский журналист У. Липпман. С его точки зрения, оптимальная система будущих международных отношений "региональные созвездия государств". При этом США были бы самой влиятельной нацией в "Атлантическом сообществе", СССР главенствовал бы "на русской орбите", Китай - на "китайской орбите". Безопасность внутри орбит обеспечивалась бы абсолютным преобладанием главенствующей в регионе державы, а общий мир - воздержанием от вмешательства одной великой державы в зону влияния другой.

Заметим, что вслед за Латинской Америкой и Европой взоры американских стратегов эпохи Рузвельта падали на Ближний Восток, признанную главную кладовую нефти. Стратегическое значение нефти уже тогда было неоспоримо, и Белый дом соответствующим образом ориентировал государственный департамент. Американские дипломаты чрезвычайно активно помогали нефтяным компаниям страны овладеть контролем над мировыми энергетическими ресурсами. К концу войны американские компании владели уже половиной нефтяных запасов Ближнего Востока.

При всем словесном несогласии с идеей о зонах влияния президент Рузвельт, по существу, положил начало созданию этих зон политикой в оккупированной Италии. Здесь именно американские и английские офицеры возглавили Союзную контрольную комиссию, оттеснив представителей СССР на положение наблюдателей. Советское руководство последовало этому примеру в восточноевропейских странах. (Эта практика была решающим образом закреплена на Потсдамской конференции, когда американская делегация стала настаивать на том, что оккупирующие стороны будут взимать репарации с тех зон Германии, где они находятся. Будет ли это означать, спросил В. М, Молотов, "что каждая сторона получит свободу действий в своей зоне и будет действовать в ней независимо от других?" Госсекретарь США Дж. Бирнс ответил, что поддерживает именно такое толкование.)

Еще одним противоречием рузвельтовского универсализма в общем подходе было решение вопроса о подмандатных территориях. Рузвельт в конечном счете согласился с идеей передачи подмандатных территорий стран "оси" главным победителям в текущем мировом конфликте, а не безликой всемирной организации.

Не удалось Рузвельту и заблокировать возможность создания региональных оборонительных союзов. Статьи 51 и 52 Хартии ООН открыли к ним путь. Потеряла под собой почву идея о том, что в рамках ООН великие державы смогут, по словам Рузвельта, "вырвать клыки у хищных вероломных животных". Для этого "полицейские" должны быть едины и не разменивать солидарность на зоны влияния, даже глобальные.

Видя тенденцию резервировать за основными мировыми центрами зоны "особой ответственности", англичане еще весной 1944 года "осмелели" до такой степени, что официально стали просить американское руководство закрепить за ними особые позиции в Греции. Английский посол в Вашингтоне лорд Галифакс не видел причин, по которым США могли бы отвергнуть просьбу: ведь "мы следуем линии поведения Соединенных Штатов в Южной Америке в максимально возможной степени". И нужно отметить, что Рузвельт не выразил протеста по поводу желаний Лондона поделить Балканы на зоны влияния.

Вероятно, Рузвельт полагал, что все еще можно исправить после создания эффективной международной организации (в этом он был близок Вудро Вильсону). На 25 апреля 1945 года в Сан-Франциско был намечен созыв международной конференции по выработке Хартии Организации Объединенных Наций. Рузвельт, несомненно, думал в феврале и марте 1945 года о политическом поражении своего предшественника в подобном начинании президента Вудро Вильсона. На этот раз история не должна была повториться. Рузвельт постарался обезопасить себя и свой проект на внутренней политической арене. Избранная на международную конференцию американская делегация была двухпартийной. В нее вошли такие лидеры республиканцев, как сенатор Ванденберг и Гарольд Стассен. Рузвельт планировал, что сам откроет конференцию и позаботится об ее эффективности. Его стало тревожить в конце марта сообщение о том, что советскую делегацию на учредительной конференции в Сан-Франциско возглавит посол СССР в США А. А. Громыко. Рузвельт хотел более внушительного представительства. Отсутствие кого-либо из высокопоставленных советских руководителей означало бы, что в Москве не придают столь существенного (как в Вашингтоне) значения сан-францисскому форуму, а значит и идее коллективного руководства миром. Представляется, что это обстоятельство очень беспокоило Рузвельта, так как било по основе его дипломатической стратегии. Он просил Сталина послать на первую учредительную сессию мировой организации министра иностранных дел В. М. Молотова.

И еще одно обстоятельство ставило под угрозу единство великих союзников. В начале марта командующий войсками СС в Италии генерал Вольф встретился тайно в Цюрихе с руководителем американской разведки в Швейцарии Алленом Даллесом. Объединенный комитет начальников штабов не желал участия советских представителей в этих переговорах. Капитуляция немецких войск в Италии сразу же выводила мощные американо-английские силы с юга в центр Европы, перед ними лежала Вена и выход на Балканы. Наметилось изменение стратегической обстановки. Союзники могли зайти далеко в контактах с руководством СС, чьи части составляли основу сражающихся восточнее Берлина германских сил.

Нужно сказать, что в этой ситуации Черчилль сразу же ощутил опасность того, что в Москве узнают о сепаратных действиях западных союзников. У Черчилля, как напишет он позднее, вызрело решение оповестить советское правительство. Но в Москве уже знали о ведущихся переговорах. И непонятна была роль президента Рузвельта, выступавшего за секретность, которая в данном случае могла стоить союзнической солидарности.

Сталин сказал, что переговоры с противником возможны лишь в том случае, если это не дает немцам возможности использовать их для переброски своих войск на другой, в данном случае советский, фронт. А немцы уже передислоцировали сюда три дивизии из Италии. Рузвельт ответил коротко, что немцы стараются раздуть противоречия между союзниками.

Подобные тайные переговоры были ошибкой американской дипломатии, они вызвали опасения у советского руководства (ясно выраженные в резком письме Сталина Рузвельту). Немцы сдавали города без боя на западе и отчаянно дрались за каждую деревню на востоке. Так были посеяны семена недоверия, поставившего под угрозу тесную взаимосвязь союзников - основу послевоенных планов Рузвельта. Упорное нежелание американцев допустить советских представителей на переговоры с генералом Вольфом воспринималось в Москве крайне негативно. В позднем объяснении Рузвельт писал Сталину, что желал помочь своим войскам, увидевшим возможность сдачи противника и избежания кровопролития. Но на союзные отношения пала тень. В одном из последних писем Рузвельта Сталину чувствуется понимание президентом этой опасности: "Я не могу избежать чувства горького возмущения в отношении ваших информаторов, кто бы они ни были, за такое злостное искажение моих действий и действий моих доверенных подчиненных. Будет подлинной трагедией истории, если после неимоверных лишений, в одном шаге от победы, произойдет крушение солидарности союзников. Потеря доверия поставит под вопрос все огромное совместное предприятие".

Именно это и происходило. Накануне победы недоверие к односторонним действиям американцев, споры из-за Польши, неясность в отношении функций ООН начали ослаблять совместную платформу взаимопонимания, хотя, конечно, солидарность военных лет была еще крепка, особенно в общественном сознании. Весной 1945 года газета "Нью-Йорк геральд трибюн" писала: "Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и в отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, что стоило бы свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира".

Ведущий американский ветеран-журналист У. Ширер записал в своем дневнике: "Собираемся ли мы бросить вес двух самых мощных демократий (имелись в виду США и Англия. - А. У.) против сил прогресса или мы остановим реакцию? Собираемся ли мы вернуться в 1939 год или проявим талант и воображение в стремлении построить нечто лучшее в 1946 или в 1950, или в 1960 году? Эти вопросы вызывают различные размышления, когда вспоминаешь курс англо-американской политики с того момента, когда ход войны изменился в нашу пользу, вспоминаешь нашу поддержку Дарлана, стойкую защиту Черчиллем Франко, настойчивость англо-американцев в попытках спасти савойскую династию в Италии, высокомерное обращение англичан с силами сопротивления в Бельгии и Греции и наше собственное глупое упорство в желании пригласить фашистскую Аргентину на конференцию в Сан-Франциско".

С чувством глубокой озабоченности рассуждал один из самых осведомленных американских специалистов в международных делах о грядущих опасностях: "Мы завлечены - частично англичанами, частично нашей неспособностью оценить обстановку - взять на себя роль, которая когда-нибудь окажется столь же опасной, сколь и бессмысленной. Это роль великого антагониста России... Верно, что отныне мы будем двумя наиболее мощными нациями. Но также верно и то, что Соединенные Штаты и Россия не имеют исторически конфликтных интересов. И не имели никогда. И еще справедливо следующее. Если Россия и мы не придем к согласию, мир не продержится долго".

Подобные опасения имели под собой большие основания. Президент Рузвельт - и в этом его заслуга перед историей - сумел создать жизнеспособный союз. Коалиция пережила третий рейх, однако, к сожалению, не надолго. Вина за это ложится на тех, кто предпочел не коллективное вершение дел в мире, а реализацию уникальной, "дарованной судьбой" возможности посягнуть на мировое лидерство. Вопреки Рузвельту они предпочли решать внешнеполитические проблемы не в союзе с СССР, а против него.

Нет сомнения, что в стратегическом видении Рузвельта на будущее Советский Союз рассматривался партнером Соединенных Штатов по контролю над новой мировой системой. Рузвельт предполагал наличие у СССР миротворческих функций, особое положение его в Восточной Европе. Это линия всей дипломатии Рузвельта военных лет. Но все же на определенные препятствия следует указать. Речь идет о непризнании Советского Союза Америкой на протяжении семнадцати лет, о трениях, возникших из-за поставок по ленд-лизу, из-за двухлетней задержки в открытии "второго фронта". Но президент Рузвельт все это считал преодолимым. Более того, он был уверен в своей способности найти компромисс, пожертвовать второстепенным ради главного. Без СССР не могла осуществиться его основная дипломатическая инициатива - новый международный порядок на базе глобальной международной организации и особой ответственности главных действующих лиц на мировой арене. При этом Рузвельт сопротивлялся попыткам представить СССР в качестве силы, способной угрожать в будущем Америке.

В начале 1944 года, когда президента попросили высказаться о слухах, будто русские намерены овладеть контролем над всей Европой, он ответил: "Я лично не думаю, что это мнение имеет под собой основание. У них достаточно дел в самой России, чтобы многие годы заниматься внутренними проблемами, не беря на себя дополнительную головную боль".

Стратегия Рузвельта была построена на том, что союз военных лет останется крепкой основой взаимодействия и в мирных условиях, но для этого необходимо признание справедливости обеспокоенности Советского Союза проблемами своей безопасности. Никогда Рузвельт не обсуждал возможности противостояния Советскому Союзу силовыми методами. Он надеялся совместить интересы СССР с программой действий мировой организации, с международным сотрудничеством в ее рамках.

В той грандиозной схеме, к реализации которой Рузвельт приступил на финальной стадии войны, СССР признавался первостепенным партнером, но ограничиваемым с двух сторон: со стороны Центральной Европы и со стороны Восточной Азии. Одним из краеугольных камней этой схемы было противопоставление (по возможности, "дружественное") Советскому Союзу националистического Китая.

Рузвельт говорил англичанам: "В любом серьезном конфликте с Россией Китай, несомненно, будет стоять на нашей стороне".

При этом он надеялся в ответ на уступки Советскому Союзу в Восточной Европе получить от него уступки в китайском вопросе. Президент просил советское правительство признать гоминдановское руководство единственным политическим представителем страны, т. е. "свернуть" свои особые связи с Коммунистической партией Китая, контролировавшей значительную часть Северного Китая. Можно усомниться в том, были ли реалистичны пожелания Рузвельта, чтобы СССР отказался от своих союзников в соседней стране и положился на связи с правительством, которое было, откровенным (и одиозным) клиентом Соединенных Штатов. По существу, Рузвельт хотел, чтобы Москва помогла подчинить КПК гоминдану и при этом признала суверенность марионеточного правительства Чан Кайши.

Правда, уверенность Рузвельта иногда сменялась сомнениями. Так, он говорил, что если советское руководство не признает Чан Кайши, а тот не договорится с Мао Цзэдуном, то США не смогут "сдержать русских" на этом направлении. Но затем он вновь возвращался к мысли, что Китай неизбежно одновременно будет и ведущей силой в Азии (противостоящей Советскому Союзу) и останется независимым от Соединенных Штатов. Рузвельт (от такого вывода трудно уйти), безусловно, верил в неизбежность враждебности СССР и Китая и считал ее отвечающей американским интересам в Азии.

Рузвельт соглашался на мировой статус СССР, но прилагал значительные усилия для обладания рычагами воздействия на страну, выходившую из войны без его согласия второй мировой державой. Речь идет, прежде всего, об огромном экономическом потенциале США, об обладании атомным оружием, о наличии могущественных союзников, способных "ограничить" СССР с запада (Англия) и с востока (Китай). Одним из таких рычагов виделись президенту торговля и займы. Впервые о предоставлении Советскому Союзу займов и о расширении торговли с ним американцы заговорили в 1943 году. Рузвельт не мог не отметить, что в Москве это вызвало живейший интерес. Отныне американская сторона периодически поднимала данный вопрос либо тогда, когда отсутствие второго фронта ощущалось слишком остро, либо когда она нуждалась в солидарности СССР. Наилучшую характеристику данному инструменту американской дипломатии дал посол США в Москве А. Гарриман в марте 1944 года: экономическая помощь Советскому Союзу - это "одно из наиболее эффективных из имеющихся в нашем распоряжении средств для воздействия на политические события в Европе в желательном для нас направлении, средство предотвращения создания сферы влияния Советского Союза в Восточной Европе и на Балканах".

В конкретную плоскость вопрос об американском займе перешел в январе 1945 года. Советская сторона пожелала получить заем в 6 миллиардов долларов. Сейчас ясно, что Рузвельт оттягивал время ответа, он, очевидно, хотел, чтобы данная проблема находилась в "подвешенном" состоянии в период принятия главных решений о послевоенном устройстве мира. Рузвельт молча согласился с мнением государственного департамента, что на предстоящей в Ялте конференции самим поднимать вопрос о займе не следует, а в случае, если разговор заведет советская сторона, нужно постараться затянуть обсуждение. Как пишет американский историк Т. Патерсон, американская позиция заключалась в том, чтобы "держать Советы в состоянии вожделения и догадок с тем, чтобы они вели себя более примирительно в восточноевропейских вопросах". Собственно, и сам Рузвельт не скрывал своих планов. Вот что он говорил министру финансов Г. Моргентау: "Я думаю, очень важно, чтобы мы держались и не давали им никаких финансовых обещаний до тех пор, пока мы не получим всего, что нам нужно".

Одно лишь могло подорвать схему Рузвельта - политика, направленная на изоляцию СССР. Опасности, порождаемые ею, полагал Рузвельт, были колоссальны, президент прямо говорил об этом: если Соединенные Штаты еще раз попытаются изолировать Советский Союз, им следует "приготовиться к неизбежной войне континентов". Рузвельт сделал немало шагов для разрешения существующих и потенциальных противоречий с Советским Союзом. Так, на тегеранской конференции он фактически признал вхождение прибалтийских республик в Советский Союз, предложив лишь скрепить это плебисцитом населения данных республик. На ялтинской конференции Рузвельт признал новую советско-польскую границу. На обеих конференциях Рузвельт считался с особым положением СССР в Восточной Европе.

По существу, президент в своей политике в отношении СССР руководствовался здравой идеей, что эту страну после жесточайших испытаний в двух мировых войнах преследует страх внешних угроз. Рузвельт, по-видимому, сумел понять озабоченность Советского Союза своей безопасностью. И в данном случае следует, пожалуй, отметить, что почти полное неумение и нежелание считаться с Западом и его проблемами со стороны руководителей советской дипломатии не способствовали укреплению модели "озабоченности СССР своей безопасностью", имевшей значительные шансы возобладать в американском понимании Советского Союза. Некоторые "спазматические" советские инициативы, не обеспеченные адекватной мотивацией, приводили к поражению тех сил в американском руководстве, которые склонны были найти общий язык с ведущим военным союзником. Вскоре заколебались и положительно настроенные. "Безопасность, возможно, является их главным мотивом, но они столь обеспокоены и подозрительны по ее поводу, что объективные результаты являются такими же, как если бы их мотивацией была агрессия, беспредельная агрессия", - писал сотрудник американского посольства в Москве Дж. Кеннан.

Американские военные стратеги предусматривали для США в послевоенное время роль своего рода посредника между Англией и СССР. Тесный союз и с той и с другой стороной казался им связывающим Америке руки и не отвечающим ее интересам. Примерно с весны 1944 года, когда ход событий на советско-германском фронте показал превосходство Советской Армии, планировщики стали приходить к выводу, что в послевоенной Европе СССР будет пользоваться большим влиянием, чем Англия. В дальнейшем этот тезис получил детализированное развитие. Объединенный комитет начальников штабов в августе 1944 года указал в своей прогностической оценке, что изменение соотношения сил в Европе будет чрезвычайно резким, сравнимым скорее "с падением Рима, чем с любой другой переменой, произошедшей здесь за последовавшие после этого падения пятнадцать столетий".

Нам важно, однако, отметить, что на данном основании высшее военное американское руководство не делало вывода, что США должны бросить силы на "выправление баланса". Военная разведка, хотя и предполагала возможность укрепления позиций СССР в Европе, но, подчеркиваем, не заключала из этого, что Советский Союз займет враждебную по отношению к Америке позицию. Более того, американская попытка укрепиться в Европе имела бы эффект "самооправдывающегося предсказания", так как провоцировала бы СССР на определенные действия. Таким образом, военные планировщики рекомендовали не ожесточать СССР и готовиться к выводу американских войск из Европы после войны: у СССР нет потенциала непосредственно угрожать США.

Были ли американцы обеспокоены возможностью распространения советского влияния на Западную Европу? Доклад государственного департамента отвергал подобное - "русские не очень интересуются происходящими в Западной Европе процессами". Способен ли был Советский Союз к конфликту с Западом? Доклад американской разведки подводил к мысли, что Советскому Союзу прежде всего необходимо "время, чтобы прийти в себя", он имеет слишком много ран, "чтобы идти на риск вооруженного конфликта". Каковы были эти раны и каков был срок их исцеления? Доклад разведки давал такие цифры (указывалось время "реабилитации" СССР): 1. Военные потери в людской силе и в промышленном потенциале - 15 лет.

2. Недостаток технического персонала - 5 - 10 лет.

3. Нехватка стратегических военно-воздушных сил - 5 - 10 лет.

4. Отсутствие современного военно-морского флота - 15 - 20 лет.

5. Низкое качество транспортной системы - 10 лет.

6. Уязвимость жизненных центров.

7. Отсутствие атомной бомбы - 5 - 10 лет (может быть, меньше).

8. Сопротивление на оккупированных территориях - 5 лет.

9. Слабые позиции на Дальнем Востоке - 15 - 20 лет.

Вывод доклада был следующий: СССР не сможет предпринять крупномасштабную войну ранее, чем через пятнадцать лет. Это отрезвляло тех, кто готов был проецировать внешнеполитические планы СССР в 1945 году до вторжения в Западную Европу и Азию, до стремления получить решающее геостратегическое превосходство в Евразии. (Напомним, во время войны Рузвельт сам уверял Сталина в том, что желание России иметь свободный выход в Средиземное море "оправданно", особенно в свете сотрудничества Турции с Гитлером.)

Секретный анализ говорил президенту, что советский военно-морской флот - это не более чем дополнительное средство охраны побережья, а отнюдь не фактор расширения внешнеполитических возможностей. Советские военно-воздушные силы не имели бомбардировочной авиации дальнего радиуса действия и не могли угрожать Америке. Что же касалось главного "прорыва" в военной технологии, то даже генерал Гроувз, всегда настороженно смотревший на СССР и склонный к ориентации на худший вариант, полагал в 1944 году, что Советскому Союзу для создания атомного оружия понадобится не менее двадцати лег. Не давал оснований для беспокойства анализ, старательно проведенный в 1944 году военно-воздушными силами. В нем говорилось, что "сегодняшние союзники могут стать противниками завтра", но понадобится от 20 до 100 лет для того, чтобы "евразийская нация выросла в агрессивно мыслящую державу". Общее заключение: военные авторитеты в данном случае не били тревогу, не рисовали картину советского экспансионизма. Они в основном солидаризировались с президентом, что требуется терпеливая и хладнокровная политика.

В начале 1945 года У. Черчилль уговаривал Эйзенхауэра "пожать руки русским как можно восточнее реки Эльбы". Тот в свой полевой бинокль видел, к чему может привести подобная политика. И он не послал, как предлагалось, танки генерала Паттона в Прагу и не рвался на восточный берег Эльбы. По возвращении из Москвы Эйзенхауэр сказал: "Ничто не направляет русскую политику сильнее, чем желание сохранить дружбу с Соединенными Штатами".

Но и сам президент, и его окружение весной 1945 года начинают бояться, что оставили в тени ту державу, которую планировали иметь своим главным союзником в Азии - националистический Китай. В феврале - марте 1945 года китайский вопрос опять стал причиной головной боли президента. Политические советники посольства в Чунцине в один голос заявляли, что у Чан Кайши сложилось впечатление своей незаменимости, американскую помощь он воспринимает как само собой разумеющуюся и становится все менее управляемым. Посол Хэрли и генерал Ведемейер требовали от президента информировать Чан Кайши, что "военная необходимость требует от нас сотрудничества с коммунистами и другими группами, которые могли бы оказать помощь в войне против Японии". Советники на местах полагали, что нужно решить две задачи: разубедить Чан Кайши в его незаменимости и добиться сотрудничества с коммунистами, чтобы "не бросить их в объятия русских", когда Советский Союз присоединится к боевым действиям в Азии.

В Чунцине ходили слухи, что в Ялте американский президент предал своих китайских союзников. Убедительность их была такова, что личный представитель президента Хэрли решил узнать правду из первоисточника. В середине февраля 1945 года он вылетел в Вашингтон вместе с генералом А. Ведемейером, который заменил Стилуэла на посту начальника штаба армии Чан Кайши. Хэрли оказался в тупике не только из-за отсутствия Чан Кайши на встрече на высшем уровне. Провалилась его стратегия объединения всех антияпонских сил в Китае. В конце 1944 года руководство Коммунистической партии Китая решило заключить соглашение с режимом Чан Кайши "ради объединения всех военных сил в Китае для нанесения немедленного поражения Японии". Из Янани в Чунцин прибыл представитель Мао Цзэдуна Чжоу Эньлай для ведения переговоров. Отпор Чан Кайши идее совместных усилий был тотальным. Он заявил, что согласие на коалиционное правительство равносильно признанию полного поражения. Он был согласен признать войска коммунистов лишь в обмен на полный контроль за ними. Чжоу Эньлай заявил, что речь идет не о признании ими поражения и полной сдаче Чунцину, а о войне против Японии.

В Вашингтоне компромиссный подход Хэрли уже не преобладал. Государственный секретарь Стеттиниус сообщил свое мнение Рузвельту: "Коалиция будет означать конец доминирования консервативного гоминдана и открытие пути к власти более гибким и популярным коммунистам для расширения их влияния до точки, возможно, контроля над правительством".

Такой оборот событий пугал Рузвельта. Он желал видеть четвертой великой державой мира покорный чанкайшистский Китай, целиком зависимый от США, а не неведомый ему коммунистический Китай, с его предположительной ориентацией на континентального соседа. За традиционного китайского партнера он, по крайней мере в одном отношении, пока не беспокоился. Ненависть к Мао Цзэдуну была сильнее любого импульса Чан Кайши, а это означало, что между Москвой и Чунцином стоит непреодолимая преграда.

Рузвельт думал о том, каким союзником может быть Китай в послевоенном мире. Он не верил в то, что помощь коммунистам усилит американские позиции: коммунистические регионы Китая консолидируются, и это лишь закрепит внутренний раскол в стране. Китай будет подвержен влиянию СССР (после того как Германия капитулирует) и западноевропейских держав (когда они начнут восстанавливать свой контроль в колониях). Разделенный и ослабленный Китай не сможет соответствовать той роли, которую ему приготовил Рузвельт, роли одного из четырех (а теперь, с "допущением" Франции, пяти) столпов новой системы безопасности. Теперь Рузвельт склонялся скорее к выработанным в Ливадийском дворце решениям, т. е. полагаться в разгроме японцев прежде всего на СССР, побудить его заключить соглашение с Чунцином, получить помощь Советского Союза в консолидации собственно китайских сил, показать Чан Кайши, что контрольными позициями владеют американцы и они хотят от гоминдана большей политической гибкости.

Именно в таком плане инструктировал Рузвельт посла Хэрли 24 марта 1945 года. Он просил посла вернуться в Чунцин "дальней дорогой" - через Лондон и Москву, чтобы еще раз заручиться поддержкой главных союзников относительно принципиально обговоренного в Ялте варианта решения китайской проблемы. Посол Хэрли должен был прибыть к Чан Кайши во всеоружии, облеченный доверием всей антигитлеровской коалиции.

Мы уже говорили, что излюбленным методом президента было стимулирование соперничества своих подчиненных. В китайской политике Рузвельт обращался и к Хэрли, и к начальнику штаба Чан Кайши - генералу Ведемейеру. Приехавшему в марте 1945 года в Вашингтон Ведемейеру Рузвельт приказал не оказывать помощь французам, пытающимся восстановить свою власть над Индокитаем. В Ялте Рузвельт говорил Сталину, что хотел бы получить опеку над Индокитаем; что лишь англичане, чувствуя общность исторических судеб, помогают колониальному партнеру, поскольку сами боятся потерять контроль над соседней Бирмой. Во время встречи с Чан Кайши в Каире Рузвельт договорился с китайцами, что французы Индокитай не получат. Этот курс был анафемой для Черчилля. Разве он мог забыть, как в Ялте Э. Стеттиниус развивал идеи новой системы опеки в рамках ООН (на что разгневанный премьер-министр ответил, что пока он занимает пост, этого не случится, он не намерен делить наследие своей страны). Встречаясь с Хэрли в марте 1945 года, Рузвельт говорил, что идею опеки нужно обсудить во время сан-францисской конференции, где будут выработаны статус и устав ООН.

Нужно еще раз отметить, что подобное высказывалось в условиях, когда сразу несколько процессов начали подрывать общую схему Рузвельта. СССР усилился больше, чем предполагалось. Китай оказался слабее, чем надеялись. Западная Европа не превратилась в "зону отчаяния", а стала заново собирать свои силы. Все это внесло серьезные коррективы в уже выработанную дипломатическую стратегию Рузвельта. Возникла (пока еще неясная) альтернатива: а не изменить ли стратегический замысел. Прекратить антиколониальную линию, консолидировать Запад, оказать силовое воздействие на СССР, помочь Чан Кайши объединить Китай. Новые идеи, далекие от прежних, начали пробивать себе дорогу.

А боевые действия в апреле 1945 года (бои за Окинаву) показали степень ожесточения, с которой японцы готовы были драться на своих островах. Снова в Белом доме размышляли: если уровень потерь будет таким, как на Окинаве, американская армия окажется обескровленной. Бесстрастная калькуляция говорила, что лишь мощный удар Советской Армии по континентальным силам японцев сделает их положение безнадежным.

* * *

Главным представителем администрации, обеспокоенным проблемой атомного оружия как нового фактора мировой дипломатии, был военный министр Стимсон. В начале марта 1945 года он пришел к заключению, что изобретение атомного оружия будет означать подлинную революцию в дипломатических отношениях и с этого времени вплоть до своей отставки в сентябре 1945 года он постоянно ставил данный вопрос перед высшим руководством. Стимсон считал своим долгом перед страной предупредить международный хаос, который (полагал он) наступит после применения атомного оружия.

Пятнадцатого марта Стимсон видел Рузвельта последний раз. Их разговор касался оценки влияния нового оружия на международные отношения и возможностей контроля над этим оружием. Стимсон обозначил два подхода к контролю в послевоенное время. Первый предполагал продолжение политики секретности, одностороннее американское вооружение, сохранение американо-английской монополии. Второй подход проистекал из осознания опасности вышеозначенного курса и был рассчитан на создание системы международного контроля, инспекции атомных исследований. Стимсон считал, что выбор между двумя этими подходами уже нельзя откладывать.

Оба - и Рузвельт, и Стимсон исходили из того, что атомное оружие будет применено в текущей войне. Но какова его дальнейшая значимость в международных отношениях? Стимсон заключил, что Рузвельт разделяет его обеспокоенность, он записал в дневнике, что "в целом разговор был успешным". Но все же Стимсон оказался излишне оптимистичен. Возможно, он воспринял неизменную вежливость президента за понимание им важности проблемы и решимость совладать с нею. Между тем Рузвельт в атомном оружии видел мощную гарантию эффективности своей дипломатии. Курс этот уже был намечен в соглашении с У. Черчиллем.

Второго апреля 1945 года состоялась важная беседа Стеттиниуса, Стимсона, Форрестола и Маршалла о советско-американских отношениях. Американская сторона выражала недовольство отказом Советского Союза принимать самолеты и специальные команды с целью быстрого вывоза из-за советской линии фронта освобожденных американских военнопленных, отказом СССР принимать у себя бомбардировщики, стартующие во Франции. Советская сторона была возмущена тайными сепаратными переговорами американцев с немцами в Берне. Именно во время этой беседы Стимсон сказал Стеттиниусу: "Мы просто не можем позволить, чтобы расхождения между двумя нациями стали угрожать всеобщему миру".

Генерал Маршалл отметил, что он предвидел нынешние трудности, которые сложно будет преодолеть, но он полагает, что к противоречиям нужно относиться с терпимостью. В конце концов СССР показал готовность к подлинному сотрудничеству "в самых больших вопросах. Россия держала свое слово и выполняла свои обязательства. Мы должны помнить, что она не освоила еще тонкостей дипломатических отношений и от нее можно ожидать грубые слова".

Размышляя о позиции, занятой государственным секретарем Стеттиниусом и военно-морским министром Форрестолом, Стимсон записал на следующий день в дневнике: "Для меня наступает время, когда необходимо использовать все то сдерживающее влияние, которое я имею на этих людей".

Для того, чтобы Америка добилась своих целей, необходима "совершенно хладнокровная твердость". Старейший член рузвельтовского кабинета отчетливо видел, как среди его коллег набирают силу нетерпимость, жестокость, экстремизм. В дни, когда уже очевидно близилось окончание войны в Европе, главным, с точки зрения Стимсона, вопросом межсоюзнических отношений становился вопрос об атомной бомбе. За день до смерти Рузвельта он говорил о настоятельной необходимости для американского руководства иметь определенность в столь критическом дипломатическом вопросе, меняющем сами правила современной дипломатии. В этот момент окончательно решалась судьба атомного оружия. В начале апреля 1945 года возникла уверенность в том, что до создания боевого оружия, действующего на новом физическом принципе, осталось лишь несколько месяцев. В. Буш и ученые-исследователи начали оказывать давление на военного министра Г. Стимсона с целью выдвижения идей создания международного пула, контролирующего атомную энергию. У Стимсона одно время существовал проект предоставления атомной информации советской стороне - но только на определенных условиях и за политическую плату. Рузвельт проявил некоторые колебания, но не зашел так далеко. Он не хотел делиться атомными секретами, по крайней мере пока не пройдут первые испытания.

Снова, как и шесть лет назад, Эйнштейн направил Рузвельту письмо, в котором говорил о роли, которую может сыграть атомное оружие в будущем, о необходимости обезопасить это будущее. На этот раз Рузвельт не ответил. Нильс Бор уговорил судью Ф. Франкфуртера и английского посла Галифакса встретиться с президентом и обсудить проблему, значимость которой увеличивалась с каждым днем. Встреча была назначена на 12 апреля.

Президент тем временем планировал прибыть в Сан-Франциско, когда там откроется важнейшая для него конференция, посвященная созданию ООН.

В эти последние свои недели в Белом доме Рузвельт размышлял о мировой структуре, тогда как Черчилль пытался привлечь его внимание к действиям СССР в Румынии и Польше. Рузвельт же считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать "как себя вести". Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это "сделает очевидными различия между английским и американским правительствами". Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу. Черчилль в конце марта 1945 года усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в "польском вопросе", тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин.

Испытывая английское давление, Рузвельт написал 31 марта 1945 года свое известное письмо Сталину. Если в Польше не будет создано что-либо большее, чем "лишь слегка замаскированное нынешнее варшавское правительство", американский народ "будет считать ялтинское решение невыполненным". В ответе Москвы от 7 апреля говорилось, что причиной тупика в "польском вопросе" являются усилия американского и польского послов в Москве изменить ялтинские соглашения. Если названные послы будут строго следовать линии, выработанной в Ялте, спорные вопросы разрешатся в ближайшее время. Сразу по получении данного письма Рузвельт сообщил в Лондон: "Мы должны самым внимательным образом оценить последствия курса Сталина".

Рузвельт просил Черчилля не придавать делу эмоциональную окраску. Однако в эти апрельские дни американские дипломаты и сам Рузвельт не всегда соблюдали такое необходимое хладнокровие.

Панические оттенки слышны в послании А. Гарримана Рузвельту от 5 апреля 1945 года: "Если мы не собираемся жить в мире, где будут доминировать Советы, мы должны использовать нашу экономическую мощь для помощи странам, дружественно настроенным в отношении нас".

В этом утверждении два пункта, по меньшей мере, сомнительны. Во-первых, как можно было представить себе мир, "в котором доминируют Советы?" Ни стратегическая разведка, ни наиболее "смелые" среди планировщиков не могли представить гегемонии в мире страны, стоявшей на грани экономического истощения, да и, очевидно, не имевшей глобальных планов. Во-вторых, неубедительна уверенность Гарримана в действенности в отношении СССР экономических рычагов. Еще в сентябре 1944 года американская разведка представила президенту доклад, из которого значило, что нет оснований верить в могущество финансового давления на СССР. В докладе говорилось, что страна, вынесшая неслыханные жертвы, "способна осуществить экономическое восстановление, полагаясь на внутренние ресурсы, не прибегая к зарубежным займам или репарациям".

Но тогда реакция Рузвельта по поводу сообщения его посла в Москве была воинственной. На следующий день он писал Черчиллю: "Скоро наши армии займут позицию, которая позволит нам быть "более твердыми", чем прежде было необходимо для ведения войны".

В январе А. Гарриман сообщил в Вашингтон: "Главенствующим соображением советской внешней политики является озабоченность "безопасностью" так, как ее понимают в Москве".

И проблема действительно заключалась в том, что американцы понимали безопасность иначе.

Напомним, что к концу 1944 года Рузвельт окончательно решил не делиться информацией о ядерном оружии с Советским Союзом, хотя он уже знал, что Сталин осведомлен о "манхеттенском проекте". К окончанию второй мировой войны флот Соединенных Штатов (как хвалился, выступая по национальному радио, адмирал Леги) был более могущественным, чем два любых других военно-морских флота, вместе взятых. Америка владела "наилучшим в мире образом экипированными наземными силами", в ее руках находился "секрет самого устрашающего в мире оружия". В дипломатической игре Америка владела всеми лучшими картами. Она обеспечивала свою безопасность огромными трансокеанскими плацдармами, базами, созданными по противоположным побережьям двух океанов - Атлантического и Тихого. И при этом "скорбела" о советском понимании безопасности, требовавшем внимания к тому, что происходит по ту сторону Буга.

О внешней политике США периода, на пороге которого стоял Рузвельт, можно сказать то, что Г. Киссинджер писал, исследуя иную политико-дипломатическую ситуацию: "Как только держава достигнет всех своих целей, она будет стремиться к достижению абсолютной безопасности, к мировому порядку, свободному от сознания внешней опасности, где все проблемы решались бы как внутренние проблемы".

По этому пути и устремились Соединенные Штаты после окончания второй мировой войны. Но, как отмечает далее Г. Киссинджер, "абсолютная безопасность для одной державы означает абсолютное отсутствие безопасности для всех других". Возникшее в США чувство всесилия хорошо иллюстрируют сказанные в 1944 году слова адмирала Э. Кинга: Соединенные Штаты "стали такими большими в мире, который стал таким маленьким".

В самом общем виде противоречие дипломатии Рузвельта заключено в противопоставлении утверждения всеобщей международной суверенности и четко выраженной стратегии достижения в грядущем мире американского превосходства. С точки зрения американского историка Д. Йергина, Рузвельт формально демонстрировал приверженность принципам "универсального блага", а фактически осуществлял силовую дипломатию. Это противоречие между правами суверенных народов и желанием Вашингтона найти американское решение основных мировых проблем привело к главным негативным моментам американской дипломатии - к "холодной войне" и отчуждению колониальных народов.

Президент уже предсказал окончание войны в Европе к концу мая 1945 года. Прибыв в Уорм-Спрингс 30 марта, он пристально следил за войсками на европейском западе, где происходила оккупация Рура, готовилась сдача Ганновера и Бремена, открывалась дорога к жизенным центрам Германии. Сталину он написал, что "швейцарский эпизод" остался в прошлом, не должно быть взаимного недоверия. Он просил Черчилля не драматизировать разногласия с СССР.

На своей последней, 998-й конференции Рузвельт детально говорил о необходимости предоставления независимости Филиппинам. Жалким было бы стремление США укрепиться на небольшой гряде островов, когда открывались перспективы мирового лидерства. Кроме того, подобный шаг должен был послужить примером для Англии и других колониальных держав. Во второй половине дня 11 апреля 1945 года Рузвельт продиктовал наброски речи к дню рождения Джефферсона. "Сегодня перед нами стоит во всем своем грандиозном объеме следующий факт: чтобы цивилизация выжила, мы должны развивать науку человеческих отношений - способность всех людей, любого происхождения, жить вместе и работать вместе, жить в мире на одной земле".

Президент говорил о том, что должен быть положен конец всем войнам, "этому непрактичному, нереалистическому способу разрешения всех противоречий между правительствами посредством массового убийства людей... Единственным препятствием для реализации наших планов на завтра являются наши сегодняшние сомнения. Давайте двинемся вперед, вооруженные сильной и активной верой".

Последние известия, прочитанные Рузвельтом в Уорм-Спрингсе 12 апреля, сообщали о том, что между американской и советской армиями осталось всего 150 километров.

Физическое состояние Рузвельта было далеко не блестящим весь 1944 год и последующий период. Безусловно, Ялта отняла много сил у президента, он похудел, стал быстро уставать, цвет лица говорил сам за себя. Прибытие на отдых в Уорм-Спрингс 29 марта 1945 года положило начало заметному улучшению его самочувствия. Президент лучше спал, несколько набрал в весе, в его настроении не осталось и следа от прежней мрачности. Врач сделал заключение: "Его память о недавних и прошлых событиях безупречна. Его поведение в отношении друзей и близких неизменно, и нет перемен в характере его речи".

Нам важна эта констатация состояния человека, который все начальные месяцы 1945 года ежедневно прорабатывал гигантскую дипломатическую переписку и принимал важнейшие решения.

В соседнем доме готовили вертел, чтобы угостить обедом президента. Стол хотели поставить на возвышении, под старым дубом, откуда открывался изумительный вид на долину.

В это время в Вашингтоне среди обширной почты президента лежало второе письмо Эйнштейна, дополненное меморандумом Сциларда. Оба знаменитых ученых просили Рузвельта немедленно остановить все работы над атомным проектом. Мировая ситуация изменилась, многие предпосылки создания атомного оружия исчезли. Недолговечное военное преимущество, обретаемое Соединенными Штатами, будет перевешено негативными политическими и психологическими потерями. Соединенные Штаты могут вызвать гонку атомных вооружений.

Двухнедельный отдых, казалось, давал плоды. Но нет. Двенадцатого апреля во втором часу пополудни Рузвельт внезапно пожаловался на "страшную головную боль" и начал сползать со своего кресла. Удар настиг президента за рабочим столом, когда он подписывал государственные бумаги и одновременно позировал художнице. Доктор Г. Брюэн, наблюдавший Рузвельта со времени его госпитализации в госпитале Бетесда в марте 1944 года, оценил ситуацию как безнадежную. Спустя два часа, в возрасте шестидесяти трех лет, Рузвельт умер. В траур погрузилась не только Америка. В Лондоне и Москве люди ощущали утрату, и даже в Токио государственное радио отметило "смерть великого человека". Лишь в Берлине царило оживление. Возбужденный Геббельс говорил Гитлеру, что Германия и на этот раз будет спасена так, как она была спасена при Фридрихе Втором после смерти царицы Екатерины.

Когда поезд вез гроб президента в Вашингтон, редакторы газет ощутили не только тяжесть утраты, но и трудность задачи оценить этого великого человека во всей его сложности, противоречивости и спонтанности. Эта трудность оценить Франклина Рузвельта и его политику остается с нами по сию пору. О президенте было сказано многое. Близким знакомым Рузвельта пришлось по душе следующее: "Вспоминаешь его как некоего улыбающегося водителя автобуса с торчащим кверху сигаретным мундштуком, прислушивающимся к разноголосому шуму за своей спиной, раздающемуся в те минуты, когда он делает резкие повороты. Пассажиры уже привыкли говорить ему, что он не наладил свой мотор так, чтобы он работал вечно. Но он знает, что мотор достаточно хорош, чтобы обогнуть следующий угол, и он знает, когда раздающиеся позади крики несправедливы, а когда они подлинны и правдивы, и он любит пассажиров. Он мертв сейчас, и автобус остановился далеко от небесных ворот, а пассажиры молчат в ступоре, не зная как сделать следующий поворот".

Он жил в переломное время, он раньше большинства увидел новые мировые перспективы. Он верил в возможность построения более безопасного мира, в котором Америка тесно дружила бы с Англией, Советским Союзом и Китаем; он верил, что Америка волею объективных обстоятельств возглавит эту четверку. Особенность Рузвельта состояла в том, что он не был доктринером и смело воспринимал противоречивый опыт своего бурного времени. Вера в собственную правоту не ограничивала его, она ему помогала. Он умел ценить тактику, устремляясь к большим стратегическим целям. Над гробом Рузвельта в Белом доме прозвучали слова, сказанные им тринадцать лет назад: "Мы не должны ничего бояться, кроме страха".

Многие знавшие президента отмечали, что в нем было нечто от Вудро Вильсона. Он возглавил вторую после Вильсона попытку утвердиться на командных высотах во внешнем мире. И он преуспел больше своего предшественника.