Накануне
Прибывший в Москву президент Чехословацкой республики Эдуард Бенеш был под большим впечатлением от приема, устроенного Сталиным, но еще более его радовала общая обстановка в стране. «Скромность и умиротворенность заняли место прежней агрессивности и возбужденности Советов. Их чувство, что руководство страны обеспечивает их безопасность, является базисом их уверенности в себе. Революция наконец завершилась. Возник энергичный национализм, связывающий прежнюю Россию с сегодняшней — для русских, а не как базу для международной революции. Большевизация других стран заменена как цель участием мощной нации в мировой политике. Сталин выразил огромное удовлетворение новым типом отношений с Соединенными Штатами; он под большим впечатлением от американского президента, соглашение по основным проблемам с которым было достигнуто в Тегеране».
Россия, повторял Бенеш, нуждается в сильных и стабильных государствах на своих границах. Если лондонский премьер Миколайчик сумеет избавиться от неисправимых реакционеров в своем окружении, то русские и поляки, считал Бенеш, помирятся. Сталин сказал Бенешу, что СССР будет уважать границы Чехословакии домюнхенского периода. Коммунисты получат пятую часть портфелей в новом кабинете министров.
Еще в январе 1945 г. Молотов в Москве и министр финансов Генри Моргентау в Вашингтоне подняли вопросы о возможности предоставления Америкой многомиллиардного послевоенного займа для восстановления народного хозяйства России. Сталин в беседе с американцами говорил о «бездонном русском рынке, способном поглотить Бог знает сколько». Проявляя значительный интерес, президент Рузвельт попросил все же не спешить с конкретными решениями.
Накануне Крыма американский военный министр Г. Стимсон выражал беспокойство по поводу возможной реакции Советского Союза на создаваемую в США атомную бомбу. После некоторых дебатов было решено не сообщать своему основному союзнику об этом оружии. На польскую проблему Рузвельт смотрел с реализмом и хладнокровием, ситуация в Польше не затрагивала прямо американских интересов. Ясно, что эта страна будет восстановлена и будет суверенна. Навязать свое решение в Польше на все сто процентов не казалось возможным. Приходилось считаться с местным соотношением сил, с заботой СССР о своей безопасности, с изменениями, происходящими во всей Восточной Европе. Принимая в январе 1945 г. семерых сенаторов от обеих партий, Рузвельт говорил о реалиях, которые никто не может изменить. Даже мощь Америки не всесильна: СССР пользуется огромным влиянием в Восточной Европе. Очевидной является невозможность «порвать с ними (русскими) и поэтому единственно практичный курс — использование имеющегося у нас влияния с целью улучшения общей обстановки».
Положение Западного фронта не давало Рузвельту перед Ялтой тех рычагов, на которые он, возможно, надеялся. Арденнское контрнаступление немцев привело к тому, что этот фронт находился в январе-феврале 1945 г. примерно в том же положении, в каком он был едва ли не полгода назад, в октябре 1944 г. Войска западных союзников стояли на границе Германии, Франции, Бельгии и Люксембурга и восстанавливали силы после арденнского демарша немцев. К концу января главные смещения в союзном расположении сил произошли на востоке, где Советская армия пересекла Одер, вошла в Будапешт, вышла к Щецину и Гданьску, форсировала Одер и находилась в ста километрах от столицы рейха.
Вот в такой ситуации лидеры трех великих держав-победительниц приступили к выработке дипломатических решений на непосредственно послевоенный период.
Ялта
Война повернула к победному концу. В умах многих дипломатов она уже закончилась. Вставали новые проблемы. На пути в Ялту американское руководство постаралось определить свои интересы в становящихся спорными регионах. Заместитель госсекретаря Хэлла Эдвард Стеттиниус в ноябре 1944 г. подготовил меморандум «Интересы Соединенных Штатов в Восточной Европе»:
1. Права жителей выбирать пригодный для себя тип политической, социальной и экономической системы.
2. Равенство возможностей в торговле и транзите, в переговорах — вне зависимости от превалирующей социальной системы.
3. Право на равный доступ к прессе, радио, информационным потокам.
4. Свобода для деятельности американских филантропических и образовательных организаций.
5. Охрана прав американских граждан, защита их прав, в том числе экономических.
6. Окончательное решение территориальных споров откладывается до окончания войны.
Такое определение американских интересов выглядит очень невинно на фоне прямого вторжения США во внутренние дела Франции, Италии и повсюду, где у американцев были подобные возможности. Самоопределение, провозглашаемое в первом пункте, неизбежно вступает в противоречие с остальными положениями.
Рузвельт, Стеттиниус, Гопкинс, Бирнс, Гарриман и прочие собрались в Крыму, обсуждая между собой базовые проблемы. Первая среди них — каковы намерения новой России. Вторая проблема — как совладать с крахом «старого порядка» и с левым подъемом в мире. Третья — каким будет новый статус старых колониальных держав в условиях подъема антиколониализма. От ответа на эти вопросы зависел ответ на вопрос: преуспеет ли Франклин Рузвельт там, где оступился Вудро Вильсон, будет ли создана мировая организация, одновременно нужная Америке и приемлемая миру, станет ли мировое сообщество калейдоскопом благожелательных сил, или национализм, пароксизм самоутверждения погубит эту — вторую попытку человечества поставить войну вне закона?
Среди американцев стало преобладать мнение, что прежняя рузвельтовская тактика откладывать все важные решения напотом, до окончания войны, начинает терять свою релевантность. Трудно было оспорить тот факт, что второй фронт был открыт поздно, слишком поздно, чтобы не возбудить у советской стороны впечатления, что ее людские ресурсы были использованы жестоким для России образом.
Почему в июне 1944 г. союзники ринулись через Ла-Манш? Не потому ли, что к июню 1944 г. стало убийственно ясно, что Советский Союз может сокрушить гитлеровскую Германию и без долгожданного второго фронта, силами собственных фронтов? Впереди главный исторический отрезок. Становилось ясным, что для того, чтобы не опоздать и использовать зависимость союзников от феноменально окрепшего американского гиганта, американское руководство должно, обязано было обратиться к решению встающих вопросов до завершения войны.
Не будет преувеличением сказать, что Cталин и его окружение стремились быть предельно корректными, готовыми к компромиссу. Но американцев, тем не менее, начинает раздражать постоянное обращение русских к «итальянской модели» в случае Румынии, Венгрии и Болгарии. Это чрезвычайно не нравилось в Вашингтоне, для которого теперь весь мир казался ареной его интересов и пристального внимания.
Американцы уже нашли пункты жестких противоречий. Так Югославия казалась американским дипломатам плохим примером: англичане, Тито и русские как бы вовсе «выталкивали» американцев из югославской политической игры. Поддерживаемый англичанами (читатель помнит 50:50 процентов) синтез коммунизма и национализма раздражал американское руководство более всего. Дело усугубляло и то, что американцы поддерживали в Югославии Михайловича, а эта карта оказалась слабой. Еще хуже для американской дипломатии было то обстоятельство, что Вашингтон стал занимать сугубо прямолинейную негативную позицию сразу в отношении двух своих главных союзников — Британии и России. Возникало немало сложных проблем, и решать их без помощи союзников становилось все сложнее.
Более того, в Вашингтоне полагали, что подъем левых сил в Италии, Франции, Бельгии — да и повсюду в Западной Европе — происходит не без помощи Москвы. И это в условиях введенного американцами военного положения! Что же будет, когда военное положение будет снято и право голосования возвращено? Англичане считали, что во Франции они нашли ответ в лице де Голля, но американцам этот националистический с их точки зрения ответ не нравился. В конечном счете здесь, размышляли американские стратеги, повсюду к власти придут левые. В Греции англичане не могут вечно полагаться на силу. (Англичане полностью оценили пассивность Советского Союза в Греции, но американцы ее не чувствовали и не могли оценить). Новый гегемон думал так: «старый порядок» так или иначе в Европе пойдет на историческое дно, и новый лидер мира не хотел, чтобы у него сразу же появились соперники.
Американцы стали подозрительными. Теперь они считали русских ответственными за каждую резкую статью в местной прессе, за забастовку, за пикет или демонстрацию. В каждой голодной толпе они начинали видеть «руку Москвы». Вашингтон считал, что, если бы не Москва, он смог бы просто продиктовать малым европейским народам оптимальный для них порядок. Американцам не приходило в голову, что не Москва начинает раздел Европы; что именно приказы западных держав, их жесткая политическая линия подталкивает Советский Союз действовать аналогично.
Американцев начало беспокоить и то обстоятельство, что, вопреки все более растущей зависимости, британцы постоянно пикируются, не желая демонстрировать союзническую покорность. Это раскалывало Запад, это ослабляло тех, кто хотел прийти в Европе на смену «старому режиму», но не с коммунистической альтернативой. Наиболее острыми были американо-английские противоречия в экономической сфере. Споры из-за ленд-лиза, долларового баланса, господства на отдельных рынках и т. п. происходили постоянно. При этом союзники шли своими путями и поддерживали именно своих сателлитов во Франции, в Италии, в Греции.
И при всем при том не было в ходе войны периода более благоприятного для Советского Союза. Его армии приносили теперь уже постоянные победы, а два его важнейших союзника откровенно нуждались в помощи Москвы и на Тихом океане, и в Европе. В последнем случае сыграло стимулирующую роль Арденнское наступление немцев, начатое по приказу Гитлера в конце декабря 1944 г. Как никогда прежде, Рузвельт и Черчилль 24 декабря 1944 г. с жаром указывали Сталину на сложности, которые встретили войска Эйзенхауэра; они запросили (никогда такого еще не было) о сроке зимнего наступления Советской армии. 7 января 1945 г. Сталин ответил, что искомое наступление начнется во второй половине января. Москва явно хотела сделать то, что ее западные союзники оценили бы. Русский ответ оказался еще лучше ожидаемого на Западе: наступление началось 11 января. И Рузвельт и Черчилль неделей позже благодарили Сталина безмерно. Они выразили глубокую благодарность советскому командованию.
То была реальная помощь. Поразительное по силе советское наступление на Одере заставило немцев прекратить наступательные порывы на Западе. Военный престиж Советской армии никогда не был более значительным. Британское военное руководство в конце января 1945 г. так оценило стратегическую ситуацию: «Если русским удастся, они завершат войну в апреле». Но если тяжесть войны падет на западных союзников, «победа может прийти только в ноябре 1945 г.» В текущей ситуации никто не мог предсказать хода военных действий на территории Германии. И все же, в любом случае близость Советской армии к Берлину завораживала всех.
Прибытие в Крым
В этой ситуации состоялась встреча трех лидеров антигитлеровской коалиции. Спустя две недели, после вступления в должность президента на четвертый срок — во второй половине дня 3 февраля 1945 г. — самолет Франклина Рузвельта «Священная корова» приземлилась на замерзшее поле аэропорта Саки в северной части Крыма. На борт взошли министр иностранных дел СССР В. М. Молотов и государственный секретарь США Э. Стеттиниус. Но Рузвельт предпочел задержаться еще на двадцать минут, чтобы увидеть посадку британского самолета с премьер-министром Черчиллем. Своего рода знак солидарности западных союзников — они вместе вышли из самолетов под звуки оркестра Советской Армии. В военном джипе Рузвельт принял приветствие почетного караула. Черчилль шел рядом («как индийский подданный, — пишет лорд Моран, — сопровождающий фаэтон королевы Виктории»).
Длительный перелет (девять часов от Мальты) не мог не утомить президента. Но он весьма живо реагировал на все окружающее во время совместной с Черчиллем пятичасовой поездки из Саки в Ялту. Дорога была только что заасфальтирована, но изменить ландшафт, обезображенный боями 1942-1944 годов, не мог никто. Следы страшных разрушений, сгоревшие дома и подбитые танки виднелись по обе стороны дороги. Гарриман сообщил, что на полпути стоит вилла, на которой Молотов ожидает западных союзников с водкой, икрой и прочим. Рузвельт решил поберечь силы. (Черчилль поступил иначе).
Кортеж пересек гряду Крымских гор, и высокие западные союзники после горных круч неожиданно выехали к морю. Черчилля покорил разительный контраст зимнего пейзажа до Крымских гор и залитой солнцем Ялты. В распоряжение Рузвельта советская сторона предоставила лучшее, что имела — бывшую летнюю резиденцию царей — Ливадийский дворец с его пятьюдесятью комнатами, двумя крыльями, каждое из которых было построено вокруг отдельного двора. Башня с мавританскими арками возвышалась над комплексом дворца. Немцы в своей отчаянной ярости изъяли из Ливадии все, включая водопроводную систему, и Москве в трехнедельный срок пришлось оголить три своих лучших отеля, чтобы американская и английская делегация чувствовала себя комфортно. Рузвельт занял царские апартаменты — комнаты первого этажа Ливадийского дворца, единственные с примыкающим душем. Генерал Маршал и адмирал Кинг расположились этажом выше — в прежних покоях императрицы. Зал заседаний располагался рядом, равно как и банкетный зал, поэтому президент на протяжении всей конференции мог быстро перекусить или поспать перед обедом.
Советская делегация прибыла в Ялту на следующий день. Все три руководителя попали «из зимы в лето», в погоду, которую назвали «погодой Рузвельта» — именно он проделал самый большой путь и принес с собой средиземноморский климат. Как и погода, все было отчасти призрачно, необычно во время этой встречи. При этом у лидеров трех стран, судя по всему, еще не сформировалась четкая временная перспектива — они полагали, что война продлится еще не меньше года. Это обстоятельство имело серьезное значение: Рузвельт, как и его партнеры, думал, что у него достаточно времени для подготовки к переходу в послевоенный мир. Весеннего ускорения в войне той весной 1945 г. не предвидел никто.
Все три стороны были представлены самым внушительным образом. В американской делегации президента окружали Г. Гопкинс, адмирал Леги, генерал Маршалл, госсекретарь Э. Стеттиниус, сенатор Дж. Бирнс, специалист госдепартамента по международным организациям А. Хисс, генерал Сомервел и нью-йоркский политик Э. Флинн. Столь же представительными явились английская и советская делегации. Упоминание о таком характере делегаций необходимо для того, чтобы показать: даже, несмотря на усталость или слабость того или иного государственного деятеля, основные решения принимались в условиях большой подготовки и строгой перепроверки. Все американцы говорят в один голос, что, благодаря стараниям Гарримана и Болена, Рузвельт более чем когда-либо был осведомлен в европейских и особенно русских делах.
Дочь Рузвельта Анна писала: «Жизнь быстро принимает определенный порядок. За завтраком президент просматривает почту и диктует ответы на письма». В это время Анна обходила комнаты Гопкинса, Эрли и других чтобы собрать необходимую информацию. Затем она шла к отцу и сопоставляла сложившуюся у него картину с впечатлениями отца. После утренних сессий (четыре или пять часов) Рузвельт пытался в царских покоях сдержать поток посетителей. Затем Рузвельту делали массаж и он переодевался для ужина.
Рузвельт читал те объяснения, которые давал советской позиции в отношении ооновского права вето посол Гарриман: у них есть резонные опасения в отношении других стран. Президент поставил задачу уменьшить эти подозрения. Большая дипломатия началась с встречи Рузвельта со Сталиным, крепко пожавших друг другу руки и улыбавшихся друг другу подобно старым друзьям. Первыми же своими словами Рузвельт задал тон: кто добьется своей цели первым: американцы, войдя в Манилу, или русские, войдя в Берлин? Сталин ответил, что, без сомнения, первой падет Манила: немцы за Одером сражаются отчаянно.
На первой же встрече, 4 февраля 1945 г., сидя в обитом темным деревом царском кабинете, Рузвельт постарался завоевать доверие своих собеседников — Сталина и Молотова, говоря о своем потрясении от виденных в Крыму разрушений. Он теперь чувствует большее ожесточение в отношении немцев, и если Сталин поднимет тост за казнь 50 тысяч немецких офицеров, он его поддержит. Рузвельт пытался найти общий язык со Сталиным также по вопросу будущего Франции. Примечательно, что во время этой встречи со Сталиным Рузвельт пожаловался на англичан, которые уже два года упорно стремятся к воссозданию на западной границе Германии мощной Франции. По мнению Рузвельта, это обреченный на провал процесс. Франция неспособна сколько-нибудь эффективно противостоять восточному соседу. «Англичане особый народ, они хотят и съесть торт и иметь его», — так оценил английскую политику президент. Они поддерживают слабую Францию для того, чтобы сохранить контроль над Западной Европой.
Сразу после очень интенсивного обмена мнениями Рузвельт, Сталин и Молотов проследовали на первое пленарное заседание. Конференция началась в пять часов вечера 4 февраля 1945 г. в большом бальном зале. Первое пленарное заседание было посвящено обзору военной обстановки и состоялось в большом бальном зале дворца — прямоугольной большой комнате с арочными окнами и огромным камином.. (Присутствовал ли дух создателя дворца — царя Александра III на этом, без сомнения, странном для него собрании?). Сталин предложил кресло председателя конференции, стоящее рядом с камином, президенту Рузвельту, в то время как сам он и премьер Черчилль разместились по разным сторонам большого круглого стола. Рядом с Черчиллем сидели министр иностранных дел Иден, его заместитель Кадоган, посол Керр. Вокруг Сталина сгруппировались народный комиссар внешних дел Молотов, его заместитель Вышинский, посол в США Громыко.
Первый раунд
Первая сессия началось с замечания Рузвельта, что предстоит решить многое, пересмотреть едва ли не всю карту Европы. Армии союзников приближаются друг к другу в Германии, и следует добиться большей координации планов. Сталин сказал, что следует готовиться к летнему наступлению, он, как уже говорилось, не верил в скорую развязку.
Согласно предложению Рузвельта, в Ялте надлежало сосредоточиться на трех основных задачах: решение польского вопроса, участие СССР в войне на Тихом океане и создание Организации Объединенных Наций. Последнее было для Рузвельта важнейшим, отражая его главный подход к послевоенному миру: им будет руководить международная организация; США являются одним из четырех ее гарантов; внутри этой четверки США займут место естественного лидера.
Подготовку и обсуждение вопроса об ООН Рузвельт начал задолго до Ялты. Еще в начале декабря 1944 г. он обсуждал в переписке со Сталиным проблему взаимодействия четырех главных членов ООН. В вопросе о прерогативах «четверки» он склонялся к мысли, что внутри этого высшего круга достаточно будет большинства (так Рузвельт страховался от превращения ООН в «негодный инструмент»). Рузвельт имел все основания полагать, что Англия Черчилля и Китай Чан Кайши пойдут именно за ним. Сталин занял очень жесткую позицию, выступая за принцип единодушия главной четверки. Так он страховался от изоляции в международной организации.
Со своей стороны, советская делегация явно вела себя неодинаково во встречах с англичанами и американцами. С последними Сталин, вполне очевидно, хотел найти компромисс. Он согласился с критическими замечаниями в адрес де Голля (с которым месяц назад подписал договор) и никогда на этой встрече не подчеркивал выигрышности советских военных позиций, уже занятых в Центральной Европе. Такие американские историки, как Д. Клеменс, считают, что он боялся напугать Рузвельта, не хотел создавать впечатление о всемогуществе СССР на данном этапе войны и даже искусственно затянул наступление на Берлин, отказав маршалу Жукову закончить войну в феврале 1945 г. прямым броском на «Берлин, до которого на отдельных участках оставалось всего 60 километров».
Как думалось президенту, его попытки найти личный контакт со Сталиным начали приносить плоды. Вечером того же дня, во время организованного американцами ужина в узком кругу, ФДР говорил об ответственности великих держав. Царило редкое единодушие (испорченное на некоторое время лишь неудачной попыткой Рузвельта обратиться к Сталину как к «дяде Джо»). Черчилль поддержал правило единодушия в высшем совете новой мировой организации. Он также использовал свое право на бестактность, когда провозгласил тост за мировой пролетариат.
Казалось, что устанавливается стабильное советско-американское понимание. Действуя в духе конфиденциальной критики англичан, обмен которой у него уже состоялся с Рузвельтом, Сталин на конференции несколько антагонизировал Черчилля, сказав, что суверенный Египет может потребовать на Ассамблее Объединенных Наций права на Суэцкий канал. Рузвельт очевидным образом стремился найти компромиссную почву, он неоднократно повторял, что единство трех представленных на конференции держав — ключ к созданию подлинно стабильной международной системы в послевоенном мире. Рузвельт поддержал Сталина в вопросе о репарациях: «Уровень жизни в Германии не должен превышать уровня России». (Запомни эти слова читатель: после войны американцы откажут русским в обещанных 10-миллиардных контрибуциях).
Двустороннему сближению содействовало ощутимое изменение советской позиции, снятие просьбы о предоставлении отдельных мест в Ассамблее всем шестнадцати советским республикам. Советская делегация попросила предоставления отдельных мест лишь особо пострадавшим в войне республикам — Украине и Белоруссии. Правда, вначале, Рузвельт, выслушав Молотова, тотчас же выразил свое несогласие. Он предложил оставить вопрос о членстве в ООН до созыва учредительной конференции. Министрам иностранных дел он рекомендовал уже в Ялте решить вопрос о месте созыва этой конференции и ее участниках. Англичане поддержали советское предложение, и Рузвельт, оказавшись в одиночестве, предпочел не заострять ситуацию в момент, когда дорога к созданию ООН обозначилась и даже была названа дата ее созыва — 25 апреля 1945 г.
Но просто уступить советскому пожеланию Рузвельт считал неправильным, он выдвинул контрпредложение: США тоже получат два дополнительных голоса. Президент аргументировал это тем, что американский конгресс и народ «не поймут», почему великие державы «не равны» по своему представительству на Ассамблее Организации Объединенных Наций. И советская и английская делегации признали правомочность американских аргументов. Ближайшие сотрудники — Гопкинс и Стеттиниус склонялись к принятию этого предложения — ведь речь шла о создании грандиозной организации и опасения СССР относительно изоляции в ней были достаточно понятны. Всего лишь несколько лет назад Лига Наций исключила СССР из своих членов. Согласие обещало проведение международной конференции по созданию ООН уже в апреле и, что важно отметить, в Соединенных Штатах. Рузвельт преодолел свои сомнения (которые поддерживали Леги и Бирнс). В противодействии советской просьбе на этом этапе выражалось, скорее, не желание оставить СССР в мировой организации в одиночестве, а воспоминания, как противники Лиги Наций в 1919-1920 годах использовали аргумент о том, что Англия, имея в руках голоса пяти своих доминионов, всегда сумеет возобладать над «одинокими» Соединенными Штатами.
Наступило максимальное за период войны сближение трех стран. Сталин провозгласил тост за Черчилля как самого смелого государственного деятеля мира, как вождя страны, в одиночестве стоявшей против Гитлера. Черчилль тут же мобилизовал свое красноречие и приветствовал Сталина как вождя страны, сокрушившей хребет германской военной машины. Сталин поднял тост за Рузвельта как за государственного деятеля, имевшего наилучшее понимание своих национальных интересов. Рузвельту оставалось сказать, что их встреча напоминает семейный обед. Сталину, видимо, это показалось занижением тона, и он провозгласил тост за «наш союз» и пояснил: «В союзе союзники не должны обманывать друг друга. Возможно, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: „Почему я не должен обманывать своего союзника?“ Но я как наивный человек думаю, что лучшим для меня является не обманывать своего союзника, даже если он глуп. Возможно, наш союз силен именно потому, что мы не обманываем друг друга, или потому, что не так просто обмануть друг друга».
Противоречия
Репарации. Параллельно работали министры иностранных дел. Когда Иден, Молотов и Стеттиниус обсуждали в первый день проблемы Германии, Молотов сделал особый акцент на желательных для СССР германских репарациях. Советская делегация желала главенства следующего принципа: каждая страна получит долю репараций, корреспондирующую понесенным потерям. Советская делегация хотела получить от Германии репарации в размере 10 млрд. долл. — и получать их в течение десяти лет. Репарации желательно было получить продукцией германской экономики и переводом части заводов в СССР. Советская делегация предлагала лишить Германию четырех пятых ее индустрии, полностью ликвидировать военную промышленность и установить контроль над германским производством на продолжительный исторический период.
Черчилль выступил категорически против: общая сумма репараций очень велика, а ее распределение несправедливо. Рузвельт сказал, что он выступает за максимальные репарации, но голода в Германии следует избежать; президент не хотел называть точные цифры. Советская делегация отвергла утверждение о «слишком высоком» уровне репараций. Сталин жестко сказал, что Франция вообще не заслуживает репараций. Двумя днями позже советская делегация предоставила чрезвычайно детализированные выкладки, показывающие каким образом советская сторона пришла к цифре 20 млрд. долл. репараций из Германии всем потерпевшим странам. Это была единственная детальная схема репарационных выплат — никто из воевавших с Германией стран не выдвинул ничего подобного. Госсекретарь Стеттиниус согласился «изучить» схему, но было видно, что репарации западных союзников не интересуют.
Здесь рождается большое противоречие, многое объясняющее в возникновении причин холодной войны. Американцам и англичанам, странам свободной капиталистической экономики репарации были не нужны. Более того, они им мешали — мешали своей промышленности развить рыночную тягу. Всего этого никак не понимали «марксисты», научно правящие Советской Россией. Пытаясь найти общий язык, они предлагают Соединенным Штатам и Британии 8 миллиардов (из общих предлагаемых 20 млрд. долл. германских репараций. Эти репарации, с точки зрения Дж. М. Кейнса — ведущего экономиста англосаксонского мира — убивали национальную экономику Британии, он отказывался от репараций как после первой, так и после второй мировой войны. Важно: нечувствительность западных союзников к разоренной войной России неизбежно сказалась. Даже невольный взгляд на разоренный Крым (по пути из Сака в Ливадию) произвел большое впечатление на американцев и англичан. Но ни один из них не выразил подлинного сочувствия к России, которая буквально взошла на Голгофу и оценила бы сочувствие союзников.
Рузвельт и Черчилль многое не обязаны были понимать. Но ощутить боль страны, которая избавила их от агрессора, сохранила им миллионы жизней — здесь черствость порождала чувство, что Россия может полагаться лишь на себя. Это была важная первая предпосылка конечного отчуждения.
И. Майский с горечью вспоминает, что Стеттиниус и Иден действовали так, словно их задачей было минимизировать репарационное бремя Германии. А Стеттиниус — перед лицом советской делегации своеобразно успокаивал Идена: «Ведь мы договорились только рассмотреть проблему на Московской конференции по репарациям. Англичане продолжали закатывать истерики, что германия сможет выплачивать репарации только через десять лет после окончания войны. (Читатель волен судить сам, но через десять лет, в 1955 г. одна лишь Западная Германия (без ГДР) обошла Британию по объему валового национального продукта).
Территориальный раздел Германии. Видя жесткость западных союзников, Сталин решил привязать проблему репараций к проблеме территориального раздела Германии. Он счел необходимым напомнить Рузвельту о принятом в Тегеране решении о разделе немецкого государства — тогда президент говорил о пяти германских государствах. Какой стала позиция Соединенных Штатов к Ялте? Рузвельт проявил интерес к формированию оккупационных зон, что было несколько иной постановкой вопроса, но так или иначе, касалось заданного Сталиным вопроса. Черчилль сразу же отказался связать себя с каким-либо определенным планом в этом вопросе, но Рузвельт во второй раз проявил свою заинтересованность — тем самым ставя вопрос на поверхность обсуждения. Теперь мы знаем, что государственный департамент был категорически против раздела Германии и идея пока держалась лишь на личном мнении Рузвельта. Не желая антагонизировать Черчилля, Сталин посчитал нужным согласиться с ним, что процесс Германии как государства нужно пока решать принципиально, а не непосредственно. Впоследствии союзная комиссия решит конкретные вопросы.
Здесь назревало второе противоречие, вызвавшее позднее холодную войну. География не изменялась, и Россия после смертельной борьбы продолжала оставаться соседом могучей Германии, находясь в окружении малых, и часто враждебных стран. Из Вашингтона проблема могла видеться как академическая, либо решенная новым могуществом Соединенных Штатов. Но из Москвы данная проблема смотрелась как возможность ужасающего будущего. Недаром Сталин постоянно говорил об удивительно работоспособности и талантливости немцев — им для восстановления своей мощи понадобится всего несколько лет (он был прав). Полная нечувствительность Лондона и Вашингтона рождала у русских чувство, что в случае кризиса с ними поступят так, как поступали до 6 июня 1944 г. — предложат самим искать тропу выживания.
Ситуация усложнилась твердостью британской позиции. Энтони Иден категорически отказался даже рассмотреть проблему, его возмущала сама постановка вопроса о расчленении Германии «по мере необходимости сохранения мира и безопасности». В результате идею раздела Германии на несколько государств послали в специальную комиссию. (Президент Рузвельт справедливо полагал, что там она и умрет).
Итак, по вопросу Германии Соединенные Штаты и Британия добились в Ялте своего подхода к германской проблеме. Проявив при этом жестокую нечувствительность. Даже Рузвельт и Гопкинс решили занять необязывающую позицию.
Роль Франции. Сталин был против предоставления Франции зоны оккупации в Германии — эта страна, по его мнению, открыла свои двери немцам и меньше, скажем, югославов, участвовала в войне. Польша в этом отношении имеет больше прав. Но западные союзники не только дали Франции оккупационную зону, но и место в Контрольном совете (что Сталин принял молча, не желая обострять отношения с Западом)
Подмандатные территории. Рузвельта волновал вопрос о подмандатных территориях. Девятого февраля 1945 г. Стеттиниус предложил включить в повестку дня работы грядущей учредительной конференции ООН вопрос об опеке. Более того, с американской точки зрения, Хартия ООН должна была содержать положения об опекунских правах отдельных стран. Характерна реакция У. Черчилля, на жизненных силах которого, видимо, сказалось напряжение этих дней, ослабившее даже его огромные жизненные силы. По поводу предложения об опеке он воскликнул: «Ни при каких обстоятельствах я не соглашусь на то, чтобы шарящие пальцы сорока или пятидесяти наций касались вопросов, представляющих жизненную важность для Британской империи. До тех пор, пока я являюсь премьер-министром, я никогда не отдам под опеку ни пяди нашего наследства». Сталин поднялся со своего кресла и зааплодировал. (Черчилль тотчас же обратился к Сталину с вопросом: как он отнесется к превращению Крыма в международную зону отдыха? Сталин сказал, что был бы рад превратить Крым в постоянное место встреч большой тройки. Стеттиниусу пришлось успокаивать Черчилля. Американцы, доверительно шептал он, не посягают на Британскую империю. Речь идет лишь о подмандатных территориях Лиги Наций, территориях, принадлежавших поверженным противникам, и о тех территориях, которые готовы встать под контроль ООН добровольно. Было решено, что еще до созыва учредительной конференции постоянные члены Совета Безопасности проведут консультации по поводу системы опеки.
Право «вето». Противоречия американцев с русскими и англичанами возникли по поводу права вето. Американцы полагали, что право вето не относится к обсуждениям международных вопросов, а только к конкретным наказуемым и прочим мерам. Уже в первый вечер конференции Сталин сказал, что СССР готов участвовать в совместных операциях с США и Британией, но он никогда не позволит малым державам вмешаться в русские дела.
Атомная проблема. Несомненно, в Ялте мысли о ядерной проблеме не оставляли Рузвельта. Черчилль вспоминает, что «был шокирован, когда президент внезапно в будничной манере начал говорить о возможности открытия атомных секретов Сталину на том основании, что де Голль, если он узнал о них, непременно заключит сделку с Россией». Черчилль постарался успокоить партнера по атомному проекту: «В одном я уверен: де Голль, получи он достаточно атомного оружия, не хотел бы ничего большего, чем наказать Англию, и ничего меньшего, чем вооружить коммунистическую Россию этим оружием… Я буду продолжать оказывать давление, чтобы не позволить ни малейшего раскрытия секретов Франции или России… Даже шестимесячный период представляет значимость, если дело дойдет до выяснения отношений с Россией или с де Голлем». Рузвельт согласился, и в Ялте по поводу атомного оружия царило молчание. Стало ясно, что президент и Черчилль не намерены делиться этим секретом с СССР в ходе войны. И когда они заявляли о приверженности союзу трех великих держав — в военное время и после — они сохраняли для себя существенную оговорку. Сейчас мы определенно знаем, что все изъявления союзнической дружбы следует коррелировать с молчанием по этому вопросу.
Доказательство не агрессивности
Общая британская оценка может быть взята из письма Кадогана в последний день конференции: «Я никогда не видел русских настолько легкими и готовыми уступить. В особенности хорош был дядюшка Джо. Он — великий человек и особенно впечатляющ на фоне двух стареющих государственных деятелей». Черчилль был под впечатлением чувства юмора Сталина, его готовности к пониманию и умеренности. По возвращении в Лондон Черчилль пишет: «Пока Сталин жив, англо-русская дружба будет сохранена. Бедный Невиль Чемберлен верил, что может доверять Гитлеру. Он был не прав. Но я полагаю, что прав в случае Сталина». А вот что пишет генерал Исмей: «Конференция явилась огромным успехом — и во многом не благодаря формальным ее заключениям, а ввиду духа откровенного сотрудничества, характеризовавшего дискуссии, как формальные, так и неформальные… В политической сфере осталось несколько препятствий, которые конференция не смогла преодолеть. Но, по крайней мере, мы прошли этот путь не круша стены».
Следует отметить следующее важное обстоятельство. Тогда, в феврале 1945 г. Советская армия, уже два года безостановочно гнавшая вермахт в фатерлянд, стояла всей своей мощью на восточной границе Германии. В этих обстоятельствах, будучи коварной, любая военно-политическая сила постаралась бы ради достижения своих целей использовать военно-стратегический фактор. Она обрадовалась бы готовности американцев уйти, а немцев постаралась бы «купить» сохранением единства Германии. Ничего подобного не последовало со стороны России.
Именно в той обстановке, стоило Сталину приступить к односторонней дипломатии, к односторонним действиям — и никто в мире не смог бы сказать ни слова. Американцы ждали советские войска ради уничтожения японских наземных сил в Китае — а не в битвах с американцами на островах. Англичане не могли решить германской задачи, они еле отдышались от арденнского контрнаступления немцев. Советская Россия могла со всей силой мщения, закрыть глаза на два года подводивших ее союзников и решать германскую проблему по-своему. Обратим внимание на это обстоятельство. Если бы Кремль заведомо готовился к отчуждению западных союзников, он бы постарался занять максимально выгодные позиции в центре Европы. А проблемы репараций не выдвигал бы вперед — их он решил бы одним махом.
Но Сталин сдержал в феврале 1945 г. маршала Жукова, стоявшего в ста километрах от германской столицы. Всякий, кто обвиняет Советский Союз в начале «холодной войны», пусть поразмыслит над германской политикой Кремля. Ведь советское руководство весьма легко могло бы использовать свою подпись (или ее отсутствие) в проблеме о зонах оккупации от уступок Запада в других вопросах. И это был бы мощный фактор. В этом пункте максимальной силы Советского Союза его руководство посчитало занять жесткий курс не рациональным. Один рывок в центр Германии решал для России все, но Москва не пошла на подобное коварство, сохраняя союзническую лояльность. Не так поступят американцы в час своего всемогущества, связанного с ядерным оружием.
Шестнадцатого марта 1945 г. американский посол в Париже Дж. Кэффери сообщил президенту, что де Голль совмещает просьбы о помощи американцев в деле восстановления позиций Франции в Азии с предупреждениями, что неудача в возрождении французского могущества заставит Францию стать «одним из федеративных государств под эгидой русских… Когда Германия будет сокрушена, они (русские) обернутся к нам… Мы не желаем стать коммунистами; мы не желаем попасть в русскую орбиту, и мы надеемся, что вы не подтолкнете нас в нее».
Если бы советская сторона хотела перечеркнуть все американские планы в Европе, она просто могла воспользоваться своим превосходным договором с Францией от декабря 1944 г.
Важнейшая проблема, одолевавшая Рузвельта в Ялте, — возможность вступления СССР в войну против Японии. Президент предпринял активные двусторонние переговоры с советским руководством. Они начались на пятый день конференции. На первой встрече кроме лидеров присутствовали В. М. Молотов, А. Гарриман и переводчики. Рузвельт знал о пожеланиях советского руководства и начал встречу прямо с сути: он не видит трудностей в возвращении в будущем Советскому Союзу южной части Сахалина и Курильских островов. Что касается незамерзающего порта, то этот вопрос они вдвоем со Сталиным уже обсуждали в Тегеране, и он остается при прежнем мнении: Россия должна получить южный порт в окончании Южно-Маньчжурской железной дороги. Это можно будет сделать либо путем прямой аренды порта у китайского правительства, либо за счет превращения Дайрена (Дальнего) в международный открытый порт. Сам Рузвельт склонялся ко второму варианту, но не исключал и первый.
Почему Рузвельт так тяготел к сотрудничеству? Ответ найти нетрудно. Именно в это время американские военные в очередной раз просчитывали возможные потери в ходе завершения войны с Японией. Всеобщим было мнение, что операции будут исключительно кровопролитными, и союзническая помощь СССР явилась бы крайне полезной. Военные планировщики полагали, что даже с участием СССР война на Тихом океане будет длиться не менее восемнадцати месяцев. Без помощи же СССР война «может длиться бесконечно с неприемлемыми потерями». (Последней крупной битвой на островах была высадка 1 апреля 1945 г. на Окинаве 183 тысяч американцев, которым противостояли 110 тысяч японцев. На флот вторжения обрушились девятьсот тридцать камикадзе, они уничтожили десять миноносцев и один легкий авианосец и повредили более двухсот других судов. На пути к Окинаве американцы потопили флагман японского флота — суперлинкор «Ямато» (водоизмещением в 64 тысяч тонн), чьи пушки калибра 18,1 дюйма, крупнейшие в мире, так никогда и не нанесли удар по достойной цели. Битва за Окинаву продолжалась почти три месяца. Захват Окинавы ставил на повестку дня вопрос о высадке на собственно Японские острова. Потери в этих сражениях, судя по Окинаве, могли быть колоссальными.) Американские военачальники подчеркивали необходимость того, чтобы Советская Армия начала боевые действия против Японии, по меньшей мере, за три месяца до начала высадки американцев на Кюсю, первом из четырех главных Японских островов.
К этому времени Рузвельт уже предполагал, что атомная бомба будет применена против японцев примерно в августе текущего года. Но тем не менее он не ослаблял усилий в деле привлечения к войне на Дальнем Востоке Советского Союза. С одной стороны, никто в руководстве США не знал подлинной эффективности атомного оружия, с другой — ему в это время обещали создание не более двух бомб в 1945 г. В кармане Рузвельта лежала рекомендация Объединенного комитета начальников штабов: «Участие России в максимально приближенные сроки, которые позволяют ей ее наступательные возможности, крайне желательно». Высшее военное командование США довело до сведения Рузвельта в январе 1945 года, что «необходимо обеспечить всю возможную помощь нашим операциям на Тихом океане». Оно видело следующие выгоды от вступления СССР в войну: разгром Квантунской армии, уничтожение континентального плацдарма Японии, уничтожение всех видов сообщения между азиатским материком и японским архипелагом, бомбардировки Японии с советских аэродромов на Дальнем Востоке. Главное: устрашающие калькуляции о миллионных потерях американских войск уйдут в область предания. Возможно, что Рузвельт в эти дни и часы помнил и совет У. Буллита, данный в 1943 г.: завязанность Советского Союза на Дальнем Востоке обеспечит реализацию американских планов на противоположном конце земного шара — в Европе.
Немало внимания уделялось маньчжурским железным дорогам. Рузвельт хотел, чтобы передача Китайской восточной железной дороги в аренду Советскому Союзу осуществлялась правительством Чан Кайши. Вероятно, были бы найдены пути совместного советско-китайского управления этой дорогой. Но Рузвельт сам признал, что начать переговоры с Чан Кайши означало бы оповестить через двадцать четыре часа весь мир о намерениях СССР вступить в войну. Сталин выразил согласие провести переговоры с китайцами после того, как на Дальнем Востоке будет сосредоточено не менее двадцати пяти дивизий. Он хотел, чтобы советские условия вступления в войну были письменно поддержаны Рузвельтом и Черчиллем. Рузвельт ответил согласием.
Ясно, что в эти дни президент исходил из концепции долгосрочного сотрудничества с СССР. Вместо резервации для Китая позиции, уравновешивающей СССР в Евразии, Рузвельт в Ялте дал четкий ответ на вопрос, кто является его главным союзником в войне и в последующем мире. Это были дни больших ожиданий с точки зрения советско-американских отношений.
Думая о соотношении СССР и Китая в плане пользы для США, Рузвельт тогда был полон надежд на то, что именно советское руководство поможет найти путь к компромиссу между Чан Кайши и Мао Цзэдуном, поможет превратить Китай в действительно мощный фактор мировой политики. Как бы подтверждая реальность планов президента, Сталин сказал, что в Китае уже существовал некоторое время единый антияпонский фронт и он не видит особых препятствий для воссоздания этого фронта в будущем. Вероятно, у Сталина были опасения, что продолжение войны может быть губительным для Мао Цзэдуна и он, со своей стороны, хотел компромиссным путем обезопасить северные коммунистические районы. По крайней мере, он не выразил никакого желания расколоть Китай, обострить гражданскую войну. В зафиксированном письменном перечислении советских условий вступления в войну с Японией есть согласие заключить «пакт дружбы и союза» с гоминдановским правительством для освобождения Китая от японской оккупации.
Десятого февраля Рузвельт и Сталин окончательно условились, что СССР, вступит в войну против Японии через два-три месяца после завершения боевых действий в Европе. Три великие державы антигитлеровской коалиции признавали независимость Монголии, необходимость возврата Советскому Союзу Южного Сахалина, интернационализацию Дайрена — с признанием советских интересов в нем, передачу Советскому Союзу в аренду военно-морской базы в Порт-Артуре, создание совместной советско-китайской компании по эксплуатации восточнокитайских и южноманьчжурских железных дорог. Был специально оговорен суверенитет Китая в Маньчжурии, особо указано на правомочность передачи Курильских островов СССР.
Этот документ отражает определенное противоречие в отношении Рузвельта к правительству Чан Кайши. С одной стороны, он не согласился с послом Гарриманом, требовавшим снять недвусмысленную фразу из документа: «Главы трех великих держав пришли к согласию, что эти требования Советского Союза должны быть безусловно выполнены после поражения Японии». Рузвельт явно считал, что отсутствие этой фразы сделает неизбежными американские консультации с Чан Кайши, вызовет необходимость давления на Китай, согласование с ним указанных условий и т. п. Видно, что Рузвельт фактически не воспринимал правительство Чан Кайши в какой-либо мере равным «великой тройке». С другой стороны, президент добавил к процитированной фразе текста следующее: «Соглашение относительно Внутренней Монголии, портов и железных дорог потребует согласия генералиссимуса Чан Кайши». Это означало, что националистическому правительству Китая давалась в будущем зацепка дипломатически «торговаться» с Советским Союзом, особенно если этого потребуют обстоятельства гражданской войны. В своих мемуарах Черчилль называет все эти переговоры и «китайские тонкости делом американцев… Для нас эта проблема была отдаленной и вторичной по значению».
Очевидец — адмирал Леги свидетельствует об удовлетворенном состоянии президента Рузвельта — «нет сожалений относительно того, что получили русские. Он думал, что русские заслужили всего этого». Позитивный ответ на вопрос о возможности сотрудничества с русскими, поставленный два года назад Идену. Рузвельт как бы создал свою — «ялтинскую аксиому».
С нашей точки зрения, справедливы слова американского историка Д. Йергина, который обобщил конференцию так: «В общем и целом, русские сделали больше уступок, чем Запад; и когда они представляли свои предложения, они, по существу, просто возвращали предложения, переданные им ранее западными державами. Русские помнили свои трудности в Лиге Наций, которые, в конечном счете, привели к их исключению. Они беспокоились о том, что найдут себя изолированными в новой международной организации, контролируемой Соединенными Штатами и Объединенным Королевством посредством своих союзников, клиентов, доминионов и „добрых соседей. Русские приняли американский компромисс, при котором великие державы сохраняли право вето в Совете Безопасности, а западные лидеры согласились поддержать принятие двух или трех советских республик. Англичане добились модифицированной роли великой державы для Франции, включая зону оккупации в Германии и участие в Германской контрольной комиссии“.
Относительно позиции Сталина приведем слова британского историка Овери: «Сталин не обманывал Запад, они обманывали себя сами. Ничто в Сталине не позволяло предположить, что он отойдет от политического оппортунизма и защиты собственных национальных интересов… Его приоритетом была советская безопасность, вот почему Польша так много значила для него». По окончании конференции Рузвельт пишет: «Конференция в Крыму была поворотным пунктом — я надеюсь, и в нашей истории и в мировой истории… Крымская конференция должна положить конец системе односторонних действий, особых союзов, сфер влияния, баланса мощи и всех прочих средств, которые опробовались в течение столетий — и всегда приводили к краху. Мы предлагаем замену всему этому в виде всеобщей организации, в которую все миролюбивые нации в конечном счете будут иметь возможность войти. Мы должны либо взять ответственность за мировое сотрудничество, либо нести ответственность за следующий мировой конфликт».
Сталин сказал, что мир будет сохранен, по крайней мере, на период жизни трех руководителей-участников. Но он не знал — не мог ответить — каким будет мир через десять лет. Через некоторое время он сказал, что «есть вопросы более важные, чем создание международной организации». Не следует слишком большое внимание уделять малым государствам. «Самую большую опасность несет конфликт между тремя Великими Державами». Главная задача — предотвратить их конфликт, «обеспечить их единство на будущее».
Польша
На третьем пленарном заседании Рузвельт объявил, что хотел бы обсудить польский вопрос. «Я проделал самый длинный путь и, находясь на самом большом удалении, имею преимущества взгляда издалека». Касательно Польши вопрос вставал о границах и правительстве. Отметим, что польский вопрос обсуждался в Ялте больше и детальнее, чем какой-либо другой.
Головной болью западных союзников польский вопрос встал еще на предварительном заседании на Мальте. Было ясно, что реформировать эмигрантское лондонское правительство уже поздно. Советская армия стояла на польской территории и вовсе не просила о воздействии на лондонских поляков. В то же время Рузвельт и Черчилль не были готовы признать люблинское правительство. Бросить все ради защиты старой Польши? Госсекретарь Стеттиниус предупредил президента Рузвельта, что неразрешенность польской проблемы может в конечном счете поставить под вопрос наиболее ценимое американцами — создание Организации Объединенных наций.
Три фактора воздействовали на Рузвельта в польском вопросе: решения Тегеранской конференции; реалистическая оценка потребности Советской Армии в дружественном, а не враждебном тыле; и, главное, учет того, что в общую международную организацию главные военные союзники должны войти, соблюдая интересы своей безопасности. Последнее касалось СССР не в меньшей степени, чем США.
Складывается впечатление, что в «польском вопросе» Рузвельт был гораздо менее связан идеей американского самоутверждения, чем многие его дипломатические помощники. Как пишет американский историк Р. Даллек, у Рузвельта не было особых иллюзий относительно американского влияния в этой стране, но «он надеялся, что Сталин примет предложения, которые сделают Польшу меньшим по значимости предметом обсуждений внутри США и за границей… Он утверждал, что удаленность Америки от Польши делает его объективным в отношении этой проблемы. Но в США проживает от шести до семи миллионов поляков, и ему было бы легче иметь с ними дело, если бы советское правительство изменило „линию Керзона“ — в частности, отдав Польше Львов и нефтяные месторождения в прилегающей области. Но он лишь делает предложения, — добавил быстро президент, — и вовсе не настаивает на них».
Польский вопрос был единственным, при обсуждении которого хладнокровие едва не покинуло руководителя советской делегации. Сталин после испрошенного им десятиминутного перерыва сказал: «Если для Великобритании вопрос о Польше является вопросом чести, то для России это не только вопрос чести, но и вопрос безопасности… В течение последних тридцати лет Германия дважды пересекала этот коридор вследствие того, что Польша была слаба. В русских интересах, как и в польских интересах, иметь сильную Польшу, мощную и имеющую возможность собственными силами закрыть этот коридор. Этот коридор не может быть механически закрыт извне Россией. Он может быть закрыт лишь изнутри самой Польшей. Необходимо, чтобы Польша была свободной, независимой и мощной… Я должен напомнить вам, что „линия Керзона“ была изобретена не Россией, а иностранцами Керзоном, Клемансо и американцами в 1918-1919 годах. Россия не изобретала ее и не участвовала в этом… Некоторые люди хотят, чтобы мы были меньше русскими, чем Керзон и Клемансо».
Военная необходимость диктует предотвращение стрельбы советским войскам в спину. Следует предотвратить подобные действия АК. Почему не признать сотрудничающий с советскими войсками люблинский комитет? Его права на представительство польского народа не меньше чем у де Голля, с согласия союзников представляющего французский народ. 6 февраля Сталин пригласил в Ялту руководителей люблинского правительства, а 7-го февраля Молотов предложил советский пакет решения польского вопроса: союзники признают «линию Керзона» (с некоторыми изменениями в пользу Польши на востоке и с границей по Одеру-Западной Нейссе на западе), в люблинское правительство будут включены «некоторые эмигрантские лидеры» — расширенное правительство будет признано Соединенными Штатами и Британией, в Польше при ближайшей возможности будут проведены всеобщие выборы. Трехсторонняя комиссия оценит расширение польского правительства и даст соответствующие рекомендации своим правительствам.
Президент Рузвельт назвал эти предложения интересными, к нему присоединился Черчилль, оба они испросили время подумать над данными предложениями. По существу Рузвельт предложил отложить обсуждение польского вопроса. В течение последующих трех дней он и Стеттиниус стремились достичь продвижения за счет «тихой дипломатии». Все же Рузвельт посчитал нужным уведомить Сталина, что он не признает люблинское правительство в его нынешнем составе. Тут же он добавил, что, не решив этот вопрос, три лидера «потеряют доверие мира». По мнению Черчилля, люблинское правительство не отражает воли даже трети польского населения. Западные союзники рискуют потерять доверие 150 тысяч поляков, сражающихся на западном фронте и в Италии. Обратившись к Сталину, Рузвельт сказал, что «большинство поляков похоже на китайцев, им главное — спасти лицо». Советская делегация дала обещание реорганизовать люблинское правительство на широкой демократической основе с включением демократических политиков внутри и за пределами Польши. Это правительство проведет свободные выборы. Послы США и Англии в Москве — Гарриман и Керр смогут осуществлять контакты с представителями люблинского правительства в Москве и с другими польскими деятелями.
Лед несколько тронулся. Рузвельт подчеркнул, что он за то, чтобы в Варшаве было правительство, дружественное по отношению к Советскому Союзу. Он предложил призвать на текущие совещания двух членов люблинского правительства и двух-трех других польских политиков, чтобы здесь же, не откладывая дела в долгий ящик, решить вопрос о временном правительстве Польши. Сталин выдвинул контрпредложение: пусть часть деятелей польской эмиграции войдет в люблинское правительство.
Премьер-министр Черчилль, имея в виду получение Польшей больших территорий на западе с шестимиллионным немецким населением, предупредил, что «польский гусь» не должен «съесть слишком много немецкой пищи, чтобы не возникла угроза несварения». Сталин заверил, что бегство немцев от наступающей Советской армии оставит полякам практически пустую территорию.
Можно ли было ставить под вопрос успех всей союзнической конференции, войска участников которой стояли уже под Берлином? Черчилль просил учесть, что несогласие в польском вопросе будет иметь трагические последствия. Британский премьер желал демократического решения вопроса. В этом месте Сталин не выдержал и «попросил страстного сторонника демократии в Польше объяснить присутствующим, что ныне происходит в Греции?». Американская сторона при желании, могла бы воспользоваться этим вопросом. Черчилль ответил, что ответ на этот вопрос займет слишком много времени. Похоже было, что ситуация в Греции, как и греческая демократия, не особенно интересует президента Рузвельта. По крайней мере, он не проявил того интереса, который был столь острым в польском вопросе. Итак, польская демократия — это все, а греческая демократия — это нечто побочное. Сталин также сказал, что он не предъявляет счета Черчиллю по поводу формирования греческого правительства.
Президент спросил, сколько времени понадобится для проведения всеобщих выборов в Польше? Американская делегация предложила модификации к пакету от 7 февраля: «линия Керзона» будет принята, но на западе граница Польши будет отодвинута к востоку — Польша потеряет 8100 квадратных миль. Три великие державы проведут дискуссии относительно создания Правительства национального единства, пока же Польшей будет управлять президентский совет из трех человек, где Люблин будет представлен коммунистом Берутом; после создания такого правительства великие державы дипломатически признают новое польское правительство.
Именно 8 февраля обсуждение польского вопроса достигло критической точки. Рузвельт сказал, что между союзниками осталась одна проблема — как будет управляться Польша до всеобщих выборов. Рузвельт выразил сомнения в целесообразности переноса границы на реку Нейссе. Но он и Черчилль в принципе согласились с идеей переноса польской границы значительно на запад, хотя и не так далеко. Отвечая, Сталин начал проводить аналогию между польским и французским правительством. По его мнению, ни правительство де Голля, ни временное правительство Польши не имело ясно выраженного мандата избирателей, но Советский Союз признал режим де Голля, и союзники должны сделать то, же самое по отношению к люблинскому правительству.
В конечном счете президент очертил свое понимание вопроса. Польша должна ограничить себя на востоке «линией Керзона», на западе присоединить к национальной территории Восточную Пруссию и часть Германии. Рузвельт настаивал на том, что правительство в Варшаве должно иметь расширенный политический фундамент, включить представителей пяти главных партий (президент перечислил их). Черчилль поддержал президента, напомнив о том, что Англия вступила в войну вследствие нападения на Польшу, и восстановление польского суверенитета является для англичан делом чести.
Молотов сказал, что для советской стороны в общем и целом приемлемы контрпредложения американской стороны за исключением пункта о президентском совете в Польше. Стеттиниус согласился с этим изменением. Он снова повторил, что Соединенные Штаты откажутся участвовать в создании Организации Объединенных наций, если польская проблема не будет решена.
Именно на этой фазе Рузвельт и Черчилль согласились с основой решения польского вопроса. Что касается деталей, то они решили передать доработку польского вопроса в руки министров иностранных дел.
Повторяем, важные свидетельства говорят о нежелании Рузвельта превращать польский вопрос в главную межсоюзническую проблему. Компромисс был ему нужен для решения гораздо более масштабных дел послевоенного мира. И если прежде он настаивал на том, чтобы люблинское правительство составляло лишь одну треть будущего правительства Польши, то теперь он удовлетворился обещанием общего расширения основы польского правительства за счет демократических сил, находящихся за пределами Польши. Рузвельт предложил, чтобы послы трех великих держав в Варшаве наблюдали за выполнением польским правительством взятых обязательств по расширению политического спектра кабинета министров и проведению всеобщих выборов. Более того, Рузвельт здесь же, в Ялте, модифицировал свою позицию — не «наблюдать» за польским правительством получили мандат послы, а «информировать свои правительства о ситуации в Польше».
Повторим: все действия и конечные мнения Рузвельта базировались на том, что у США и Англии нет эффективных рычагов определения политической ситуации в Польше. Представляет интерес мнение А. Гарримана о восприятии советским руководством американской позиции. «Сталин и Молотов пришли к заключению в Ялте, что, ввиду нашего согласия принять общие словесные формулировки в декларации по Польше и освобожденной Европе, признания нужды Красной Армии в безопасных тыловых зонах и преобладающих интересов России в Польше как в дружественном соседе и как в коридор, ведущем к Германии, мы проявили понимание и согласились на принятие уже известной нам советской политики». Окончательное соглашение в Ялте по польскому вопросу предполагало «реорганизацию польского правительства на широкой демократической основе».
Во исполнение этого решения трое представителей лондонского правительства вошли в варшавское правительство, которое возглавил премьер лондонского правительства Миколайчик. Беседуя с адмиралом Леги, Рузвельт сказал, что добился максимума возможного в польском вопросе. Он не мог бесконечно оказывать воздействие на союзника, от которого зависело число американских жертв в Европе и на Дальнем Востоке, союзника, обеспокоенного враждебностью Запада и заботившегося о своей безопасности в конце самой кровопролитной в истории войны. Если бы Рузвельт занял позицию бескомпромиссного восстановления прозападного правительства Польши, сбылась бы мечта Гитлера — великая коалиция разрушилась бы на решающем этапе. Создание всемирной организации, в которой Рузвельт надеялся занять доминирующее положение, стало бы обреченным делом.
Американцы в Европе и ООН
На второй день Ялтинской конференции Рузвельт сделал важное заявление: конгресс и американский народ поддержат «разумные меры по обеспечению мира в будущем», но, как он полагает, эта поддержка не распространится на содержание значительных американских войск в Европе «на период более чем два года». Если так, то державы победительницы как и после первой мировой войны должны были рассчитывать на себя в сдерживании уже показавшего свою силу германского реваншизма.
Для того, чтобы заполнить вакуум, чтобы обеспечить наличие в Европе достаточных для сдерживания Германии сил, президент склонен был поддержать идею относительно вооружения дополнительных восьми французских дивизий.
ФДР не верил в готовность американцев содержать войска в Европе. Мы видим, сколь велико было сомнение Рузвельта в необратимости ухода изоляционизма с американской сцены (ушедшего в политическую тень лишь с Пирл-Харбором). Основываясь на опыте 1918-1920 годов, он полагал, что при первом же внешнеполитическом осложнении, требующем от США людских и других ресурсов, внутри страны активизируется та сила, которая свалила Вильсона в 1919 г.
Для Рузвельта важнейшее значение имело пленарное заседание конференции 6 февраля 1945 г., на котором речь шла о создании мировой организации с контрольными функциями. Рузвельт, чтобы не было ни тени сомнений, прямо заявил, что для него это главный вопрос. Без создания такой организации он отказывается конструктивно обсуждать все вопросы мирного устройства. (Опять напрашивается аналогия с Вудро Вильсоном, который в отчаянной дипломатической борьбе на Парижской конференции в 1919 г. поставил фактор создания Лиги Наций на первое место). Президент Рузвельт в данном случае как бы размышлял вслух. Он не верит в вечный мир. Но он верит в то, что большой войны удастся избежать хотя бы еще пятьдесят лет. А если так, то нужен надежный механизм сдерживания потенциального агрессора.
От имени американской делегации госсекретарь Стеттиниус изложил присутствующим американский вариант действий главного органа будущей мировой организации — Совета Безопасности Организации Объединенных наций. Голосов семи из одиннадцати членов Совета Безопасности будет достаточно для вынесения любого спорного вопроса на рассмотрение Советом пленарной сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Каждый из пяти постоянных членов Совета Безопасности получал право вето в вопросе о применении Объединенными Нациями экономических и военных санкций. Страна — член Совета Безопасности не имела права голоса только в том случае, если ставился вопрос о именно ее действиях на международной арене. Стеттиниус объяснил присутствующим, что американскую сторону интересуют два момента: сохранить единство великих держав, и в то же время, гарантия предоставления малым странам своих претензий в Совете Безопасности.
Сейчас видно, что в эти февральские дни Рузвельт, нуждаясь в помощи Черчилля, модифицировал свою политику в отношении подмандатных территорий и системы опеки в целом. Раньше он имел в виду территории французских и других западноевропейских колониальных империй, и планы его системы опеки над прежними европейскими колониями были буквально безграничны. Теперь он, не сумев остановить де Голля, должен был учитывать фактор определенного «возврата» Франции в ранг великих стран, фактор солидарности старых метрополий, и прежде всего союз Лондон — Париж. Г. Гопкинс отметил, что нужно «делать отчетливое различие между подмандатными островами Японии, принадлежащими Японии территориями вроде Кореи, и островами, принадлежащими такой явно дружественной стране как Франция». Рузвельт был вынужден согласиться с Гопкинсом, когда тот сказал: «Было бы трудно применить принцип опеки к территориям, где суверенитетом владеет дружественная союзная страна».
Президент изменил свою точку зрения на вопрос принадлежности таких колоний европейцев, как Индокитай. Еще в ноябре 1944 г. Рузвельт говорил своим представителям на Дальнем Востоке: «Мы не приняли окончательного решения по поводу будущего Индокитая». Но в Ялте позиция президента претерпела изменения. Он еще не был готов выполнить французскую просьбу о предоставлении кораблей для десанта в Индокитае, но уже не противился стремлению французов, голландцев и прочих возвратить контроль над своими прежними колониями. После ялтинской конференции Рузвельт доверительно сказал журналистам, что противоречить западноевропейским колониальным притязаниям «означало бы только приводить в бешенство англичан. Сейчас же их лучше успокоить».
(Де Голль в этой ситуации использовал все возможные аргументы. Одним из самых сильнодействующих «запрещенных» приемов было запугивание американцев «русским доминированием на европейском континенте». Фактом является, что через два дня Рузвельт приказал американским военно-воздушным силам помочь французам в Индокитае.)
Но отступление Рузвельта имело свои пределы. Да, перехватить западноевропейские колонии оказалось достаточно сложно. Однако, что касается всех территорий, подмандатных Лиги Наций и захваченных у противника, то им не избежать американского контроля. По возвращении из Ялты Рузвельт сказал, что от имени ООН будет осуществлять «полную опеку с целью обеспечении мировой безопасности». Американцам особенно дорог был проект ООН.
Не желая создавать впечатления, что, в конечном счете, США готовы допустить наличие сфер влияния, Рузвельт призвал коллег подписать «Декларацию об освобожденной Европе». Сталину особенно понравилась та ее часть, где говорилось о необходимости уничтожения «последних следов нацизма и фашизма». Довольно любопытной выглядит оппозиция этой декларации со стороны Черчилля. Он заявил, что принимает предложенную Рузвельтом Декларацию при условии, что сделанные в ней ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи. Он уже объявил в палате общин, сказал Черчилль, что принципы хартии уже осуществлены в странах Британской империи. Черчилль добавил, что в свое время отдал сопернику Рузвельта от республиканской партии У. Уилки (скончавшемуся в 1944 г.) копию своего заявления в палате общин. «Не это ли убило его?» — неожиданно спросил президент.
Рузвельт связал Декларацию с польским вопросом: «Я хочу, чтобы выборы в Польше были первым испытанием Декларации. Они должны быть как жена Цезаря, вне подозрений. Я не знал ее, но говорят, что она была целомудренна». На это Сталин ответил: «Такое о ней действительно говорят, на самом же деле у нее были свои слабости».
Современные американские историки объясняют противоречивость позиции Рузвельта тем, что «он (полагает лучший знаток внешней политики Рузвельта Р. Даллек. — А.У.) безусловно верил, что, несмотря на все приносимые им жертвы, Чан Кайши будет приветствовать соглашение, которое обещало продлить жизнь его режима… Рузвельт был уверен, что американское общественное мнение посчитает территориальные уступки России адекватной платой за сокращения сроков войны и спасения американских жизней, посчитает их относительно малой компенсацией за послевоенный мир и стабильность в Китае. Рузвельт, судя по всему, видел в соглашении один из последних шансов сохранить слабый, но стабильный Китай в качестве готового к сотрудничеству союзника на мировой арене».
Биограф Рузвельта Дж. М. Бернс пишет, что «русские не запрашивали в Ялте того, чего их собственная мощь в Азии не позволяла бы им получить собственными усилиями». И Рузвельт тоже полагал, что требования СССР умеренны. Казалось, все шло к намеченной президентом черте: СССР поможет Америке утвердиться в Японии, а Китай, после поражения Японии, вырастет как самая мощная региональная сила в Азии. В расчеты президента не вошла колоссальная социальная трансформация, которая ожидала Китай. Это был просчет, значение которого оценил лишь преемник Рузвельта в Белом доме.
Зенитом дружественности на Ялтинской конференции был, возможно, прием в резиденции советской делегации — в Юсуповском дворце 8 февраля 1945 года. Сорок пять тостов стоя. В своем тосте Сталин назвал Рузвельта «человеком с самым широким видением национальных интересов; хотя его страна не была в непосредственной опасности, он создал условия, которые привели к мобилизации всего мира против Гитлера».
На ужине 10 февраля 1945 г. Рузвельт рассказал Сталину и Черчиллю об уже описанной выше поездке Элеоноры Рузвельт в одну из школ в 1933 г., где она увидела странную политическую карту мира — одна шестая суши была сплошным белым пятном. Учитель объяснил жене президента, что ему запрещено говорить о Советском Союзе. Это был последний толчок для начала переговоров о дипломатическом признании СССР. На такой дружественной ноте руководители трех стран завершили важнейшую свою встречу периода войны.
Самочувствие Рузвельта
В Америке многое было сказано о физическом самочувствии Рузвельта в Ялте. Нет сомнения, напряжение войны и четвертого президентского срока не могло не сказаться на нем. И все же мнения о здоровье Рузвельта, принявшего на себя в Ялте колоссальную нагрузку, противоречивы. Физическую слабость президента отмечали врач Черчилля лорд Моран, сам Черчилль, Гопкинс, Ф. Перкинс. Крайнюю точку зрения занимал лорд Моран, он буквально вычеркнул президента из списка живущих. Большие сомнения в стабильности его здоровья выражал А. Иден. С этой точкой зрения едва ли можно (и нужно ли?) спорить. Да, Рузвельт был болен. Оспаривать это весьма сложно и едва ли нужно. Но весь вопрос в какой степени его болезнь влияла — и влияла ли вообще — на его мыслительный процесс, на ясность его суждений? Антони Иден согласен с тем, что «нездоровье Рузвельта не сказалось на силе его суждений». Он не позволил Черчиллю обойти себя и одновременно вел сепаратные переговоры со Сталиным о Дальнем Востоке. Абсолютное большинство американцев (а целый ряд из них трудно назвать поклонниками президента) говорит об исключительной ясности мышления и твердой воле Рузвельта. Так полагают те, кто ближе всего видел его в Ялте — Стеттиниус, Леги, Гарриман, Бирнс — недомогание не повлияло на мыслительный процесс президента. Они единодушны в утверждении. что Рузвельт был в хорошей форме. «Я убежден, — пишет адмирал Леги, — что Рузвельт провел Крымскую конференцию с большим искусством, его личность доминировала в дискуссиях».
Да, он похудел, его глаза запали. Он очевидным образом берег силы. Но в нужных случаях его, обширный ум, его фантазия были на прежней высоте. Соратники президента считали не очень подходящим для Рузвельта то обстоятельство, что основные совещания приходились на послеобеденное время, традиционно не лучшее для президента. Но Рузвельт брал себя в руки и демонстрировал энергию и волю, знание всех проблем и конструктивный подход. Его реакция на предложения партнеров была быстрой. Он проявил свои лучшие качества, его работоспособность находилась в обычной (феноменальной по стандартам других людей) форме. Леги пишет, что президент председательствовал на конференции с большим искусством, он фактически верховенствовал в этих дискуссиях. «Президент выглядел уставшим, но уставшими были все.» Не отходивший от Рузвельта Болен приходит к заключению, что, «хотя его физическое состояние и отставало от нормы, его умственное и психическое состояние не было затронуто внешними обстоятельствами. У него бывали летаргические состояния, но стоило поднять важный вопрос, как острота его восприятия поднималась на прежнюю высоту. Наш лидер был болен в Ялте, но он был эффективен. Я видел это тогда, и уверен в этом сейчас».
Представлявший военно-воздушные силы генерал Л. Катер полагает, что Рузвельт не самым удачным образом начал конференцию, но в дальнейшем его участие было «наиболее впечатляющим». Об этом же говорят и объективные медицинские свидетельства его личного врача Брюэнна о давлении, частоте пульса, чистоте легких. Так что утверждения о «больном человеке Ялты» не соответствуют реальному положению дел. На одной из небольших вечеринок Катер видел близко Рузвельта и его дочь в сугубо американской компании. Сделав себе мартини в пропорции четыре к одному, президент рассказывал, как на одном из заседаний Черчилль заснул и, будучи разбуженным, «немедленно начал произносить речь о доктрине Монро. Президент похвалил его красноречие, но напомнил премьеру, что сегодня они обсуждают другой вопрос».
Рузвельту отведено было уже немного времени, но он оставался стойким бойцом до конца. Важно отметить, что люди, общавшиеся с ним в Ливадийском дворце, удивлялись его выносливости, а вовсе не ослаблению здоровья президента. Тот же Стеттиниус выразил тогда такое мнение: «Я всегда находил его умственно в алертном состоянии и полностью способным совладать с любой возникающей ситуацией».
Что говорят американские историки спустя десятилетия? Вот мнение автора обобщающей работы по дипломатии Ф. Рузвельта — Р. Даллека: «По всем центральным вопросам — Объединенные нации, Германия, Польша, Восточная Европа и Дальний Восток — Рузвельт преимущественно следовал планам, разработанным заранее и получил большую часть того, что хотел: мировая организация, раздел Германии, определение позиции по Польше, Декларация об Освобожденной Европе — все это обещало содействовать американскому вмешательству в заграничные дела и возможному долгосрочному сотрудничеству с СССР; равным образом соглашение по Дальнему Востоку обещало спасение американских жизней и объединение Китая как части общей системы, позволявшей Соединенным Штатам контролировать послевоенный мир». Очевидцы в один голос говорят о превосходном настроении американской делегации после завершения переговоров. Г. Гопкинс сказал о чувстве «встающего нового дня, о котором мы все молимся. Русские доказали, — что они могут быть рассудительными и способными смотреть далеко; в сознании президента и всех нас не было никаких сомнений относительно того, что мы можем жить с ними и сосуществовать мирно так далеко в будущем, насколько мы можем это будущее предвидеть». Текст совместной декларации, подписанной по окончании конференции, полностью отражает эти чувства. О создании всемирной организации в ней говорилось как о «величайшем шансе в истории».
Проблема репараций после Тегерана
После Тегерана заглавной проблемой коалиционного будущего становится выплата репараций. Еще в сентябре 1941 г. в беседе с Авереллом Гарриманом и лордом Бивербруком Сталин прямо поставил вопрос: «Как заставить немцев заплатить за ущерб?» К 1945 г. потери Советского Союза стали громадными. Было убито более 20 млн. жителей страны. Разрушены почти пять миллионов домов. Разоренными стояли 1710 городов, 70 тысяч деревень. Двадцать пять миллионов бездомных; 65 тысяч километров железнодорожных путей уничтожены, как и 16 тысяч локомотивов, 428 000 вагонов. Уничтожены 20 из 23 млн. свиней. Советский народ голодал и мерз, а для процветающих Соединенных Штатов репарации из Германии не были искомой проблемой.
Изучая документы того периода, отчетливо видишь, насколько различным было отношение к репарациям союзников по антигитлеровской коалиции. Для Москвы репарации были не только центральным вопросом, но и величайшим показателем возможности сотрудничества в будущем. Складывается даже впечатление, что советская сторона не понимала безразличия к репарациям западных союзников. Впрочем, советская сторона не понимала и природы отношения Соединенных Штатов к Восточной Европе. А американцы не понимали степени кровной заинтересованности СССР в репарациях из Германии. Правильным было бы сказать, что репарации были «лакмусовой бумагой» отношения союзников к СССР, а поведение в Восточной Европе было своего рода показателем общего курса России в послевоенный период.
В последний день ялтинской конференции Г. Гопкинс послал президенту записку: «Русские сделали так много уступок на данной конференции, что мы должны пойти им навстречу в вопросе о репарациях». Рузвельт полагал, что главными козырями Вашингтона в игре с Москвой будут обещанный Советскому Союзу заем на восстановление народного хозяйства и разрешение на десятимиллиардные репарации в Германии. Он был уверен, что при таком раскладе Америка получит максимум возможного. В конкретную плоскость вопрос об американском займе перешел в январе 1945 г. Советская сторона пожелала получить заем в шесть миллиардов долларов. Сейчас ясно, что Рузвельт оттягивал время ответа. Он, по-видимому, хотел, чтобы данная проблема находилась в «подвешенном» состоянии в период принятия главных решений о послевоенном устройстве мира. Рузвельт молча согласился с мнением государственного департамента, что в Ялте самим поднимать вопрос о займе не следует, а в случае, если разговор заведет советская сторона, нужно постараться затянуть обсуждение. Как пишет американский историк Т. Патерсон, американская позиция заключалась в том, чтобы «держать Советы в состоянии вожделения и догадок с тем, чтобы они вели себя более примирительно в восточноевропейских вопросах». Собственно, и сам Рузвельт не скрывал своих планов. Вот что он говорил министру финансов Г. Моргентау: «Я думаю, очень важно, чтобы мы держались и не давали им никаких финансовых обещаний до тех пор, пока мы не получим всего, что нам нужно».
В Ялте Черчилль был категорически против репараций; он предупреждал против того, чтобы «приковать Англию цепью к мертвому телу Германии». Но американская позиция была несколько иной. Рузвельт колебался до тех пор пока не получил процитированную выше записку от Гарри Гопкинса. Это привело к согласию президента Рузвельта на общую цифру 20 млрд. долл. репараций, предлагаемую Сталиным — половина этой суммы русским. Но Рузвельт хотел, чтобы репарации были в товарах, производстве и оборудовании, а не в денежных выплатах. Англичане называли эту сумму фантастической — «фантастическая арифметика за пределами реальности». Позже западные союзники начнут всевозможные маневры, но тогда, в марте 1945 г. государственный секретарь Стеттиниус сказал военному министру Стимсону и военно-морскому министру Форрестолу: «Президент поддержал программу как относительно реалистическую, как такую, которая не произведет экономических разрушений в Европе». В параграфе, опущенном из однотомника воспоминаний Форрестола, следует мнение госсекретаря Стеттиниуса: «Германские репарации составят 20 млрд., из которых, как говорят русские, их доля предполагается в 10 млрд. — состоящая из товаров, рабочей силы, машинного оборудования, приборов и другого оборудования, которое они перечислят».
По окончании конференции Рузвельт пишет Элеоноре: «Мы закончили с конференцию — успешно, по моему мнению. Я немного устал, но в целом — в порядке».
Восприятие Ялты в Америке
Рузвельт считал своим большим успехом «Декларацию об Освобожденной Европе», которую он воспринимал как инструмент западного вмешательства в дела Восточной Европы и как способ удовлетворить американское общественное мнение (государственный департамент предпочитал «более гибкую договоренность»).
Общая реакция на Ялтинскую конференцию в США была благоприятной. Даже скептичный Государственный департамент устами заместителя директора европейского отдела Фримена Мэтьюза, оценил «общую атмосферу на конференции как исключительно хорошую; стало ясно, что русские действительно стремятся к соглашению». По мнению республиканского эксперта по внешней политике Джона Фостера Даллеса, Ялта открыла «новую эру. Соединенные Штаты отставили некую форму отстояния, которой руководствовались многие годы, а Советский Союз присоединился к совместным действиям по вопросам, которые он, используя собственную силу, мог решить сам». Директор Оффиса военной мобилизации Джеймс Бирнс, раньше других покинувший Ялту, сказал американским журналистам, что Сталин не скупился на похвалы Соединенным Штатам и что «Джо (Сталин) был жизненной силой всей компании».
В этот период даже решение польского вопроса представлялось положительным. По опросам общественного мнения значилось, что наиболее информированные круги американского общества были удовлетворены в наибольшей степени. Томас Дьюи определил итоги Ялты как «подлинный вклад в дело мира». Сенатор-республиканец У. Остин назвал результаты конференции «конструктивным шагом в направлении мира» и призвал к двухпартийной их поддержке. В Москве Молотов и послы Гарриман и Керр вели переговоры по конкретным вопросам формирования польского правительства, и все еще казалось в пределах досягаемого. По крайней мере, А. Гарриман не давал президенту оснований усомниться в возможности решения этого вопроса.
Рузвельт продолжал двигаться по двум дорогам сразу — вильсонизм и силовой аспект. В духе вильсонизма Ф. Рузвельт выступил в конгрессе, где провозгласил, что Ялта положила конец односторонним действиям, исключительным союзам, сферам влияния, силовым блокам и «всем способам, которые испытывались на протяжении столетий и неизменно проваливались».
Но в более интимной обстановке через два дня после выступления в конгрессе ФДР сказал: «Очевидно, что русские собираются идти своим путем в областях которые они оккупируют». Но Рузвельт надеялся, что общие рамки сотрудничества предотвратят превращение советских сфер влияния в сферу советского контроля».
Швейцария
Еще одно обстоятельство поставило под угрозу единство великих союзников. На юге Европы генерал СС Карл Вольф, командующий войсками СС в Италии, начал секретные переговоры с западными союзниками о сдаче германских войск в Италии. Его представитель встретился в Берне с представителем американской разведки ОСС Аленом Даллесом. Затем прибыл и сам Вольф: «Я контролирую все войска СС в Италии, и я хочу предоставить себя и свою организацию в распоряжение союзников». Установив контакт, Вольф возвратился в Италию. Запад старался представить дело так, что дело касалось локальных проблем, недостойных всеобщего внимания. Это было именно то, против чего Сталин выступал в Ялте — односторонние действия.
Объединенный комитет начальников штабов не желал участия советских представителей в этих переговорах. Капитуляция немецких войск в Италии сразу же выводила мощные американо-английские силы с юга в центр Европы, перед ними лежала Вена и выход на Балканы. Союзники могли зайти далеко в контактах с руководством СС, чьи части составляли основу сражающихся восточнее Берлина германских сил. В Москве знали о ведущихся переговорах. Нежелание американцев допустить советских представителей на переговоры с генералом Вольфом воспринималось в Москве крайне негативно. Сталин сказал, что переговоры с противником возможны лишь в том случае, если это не дает немцам возможности использовать их для переброски своих войск на другой, в данном случае советский, фронт. А немцы уже передислоцировали сюда три дивизии из Италии. 22 марта 1945 г. нота Советского правительства обвинила западных союзников в ведении переговоров с генералом СС Вольфом (инициативу выдвинул Гиммлер) в Швейцарии. В ноте говорилось о нации «вынесшей на себе всю тяжесть войны», а теперь проигнорированной. Западные союзники проигнорировали эту ноту и Сталин вместо Молотова во главе советской делегации в Сан-Франциско поставил молодого Громыко. Рузвельт ответил коротко, что немцы стараются раздуть противоречия между союзниками.
Черчилль в конце марта 1945 г. усилил нажим: если Рузвельт не проявит твердость в «польском вопросе», тогда премьер-министр открыто доложит об англо-советских противоречиях в палате общин. Нет сомнений в том, что Рузвельт придавал кардинальное значение своей договоренности с советским руководством. От этого зависело осуществление его глобальных замыслов. И он не хотел, чтобы расхождения по польскому вопросу поставили под удар его генеральный план. Поэтому Рузвельт в течение всего марта 1945 г. откладывал в сторону предупреждения Черчилля о том, что Сталин идет в Польше и в Румынии своим собственным курсом. Помимо прочего, СССР мог всегда утверждать, что его действия диктуются военной необходимостью — что и соответствовало истине.
Рузвельт полагал, что выступить вместе с Черчиллем против люблинского правительства в Польше означало бы явно нарушить ялтинские соглашения, а «мы должны твердо стоять за верную интерпретацию Крымских решений». Он также полагал, что в Ялте люблинскому правительству было открыто дано предпочтение перед остальными политическими силами в Польше: «Мы ведь договорились сделать несколько больший упор на люблинских поляках, чем на двух других группах». Румыния же, писал Рузвельт Черчиллю, является не лучшим местом для суждения о советских намерениях.
Рузвельт явно считал, что Восточная Европа является зоной особых интересов Советского Союза и не следует ему здесь указывать «как себя вести». Когда Черчилль оказывал давление на Рузвельта с целью держаться более жестко перед советским руководством, то президент предупреждал, что это «сделает очевидными различия между английским и американским правительствами». Рузвельт в высшей степени ценил ялтинские соглашения и отказывался ставить их под угрозу.
Дж. Кеннан, будущий посол США в СССР, писал другому будущему американскому послу в Москве — Ч. Болену 26 января 1945 г., что Европа должна быть поделена на сферы влияния, что США должны создать собственную зону влияния в Западной Европе и при этом «не должны вмешиваться в события, происходящие в русской сфере влияния, и в то же время не позволять русским вторгаться в свою сферу». В пользу раздела мира на сферы влияния склонялся ведущий американский журналист У. Липпман. С его точки зрения, оптимальная система будущих международных отношений — «региональные созвездия государств». При этом США были бы самой влиятельной нацией в «Атлантическом сообществе», СССР главенствовал бы «на русской орбите», Китай — на «китайской орбите». Безопасность внутри орбит обеспечивалась бы абсолютным преобладанием главенствующей в регионе державы, а общий мир — воздержанием от вмешательства одной великой державы в зону влияния другой.
Рузвельт — Трумэн
Подобные тайные переговоры были ошибкой западной дипломатии, они вызвали опасения у советского руководства (ясно выраженные, в частности, в резком письме Сталина Рузвельту). Немцы сдавали города без боя на западе и отчаянно дрались за каждую деревню на востоке. Так были посеяны семена недоверия, поставившего под угрозу тесную взаимосвязь союзников. На союзные отношения пала тень. В одном из последних писем Рузвельта Сталину чувствуется понимание президентом этой опасности: «Я не могу избежать чувства горького возмущения в отношении ваших информаторов, кто бы они ни были, за такое злостное искажение моих действий и действий моих доверенных подчиненных. Будет подлинной трагедией истории, если после неимоверных лишений, в одном шаге от победы, произойдет крушение солидарности союзников. Потеря доверия поставит под вопрос все огромное совместное предприятие».
Послу Гарриману президент Рузвельт пишет, что «хотел бы видеть в бернском эпизоде инцидент малого значения». А в последней телеграмме Черчиллю 11 апреля 1945 г. ФДР пишет: «Я хотел бы минимизировать общую советскую проблему настолько, насколько это возможно, потому что такие проблемы возникают ежедневно в той или иной форме, не оставляя и следа. Мы должны быть, однако, твердыми и наш курс правилен».
Разрешение бернского эпизода давало надежду на решение подобных вопросов в будущем. Время, однако, летело быстро, и на решение следующих спорных вопросов времени было немного. Круг лиц, которым Рузвельт доверял разрешение проблем, касающихся Советского Союза, был ограничен. И они нередко были настроены враждебно по отношению к госдепартаменту. Пока Рузвельт «отвечал» за установление границ и за многие прочие взрывоопасные проблемы, реальность обострения внутренних взаимоотношений была относительно невелика.
Персонификация политики создала соответствующие опасения. В сентябре 1944 г. А. Кадоган заметил в дневнике, что «многое зависит от здоровья Рузвельта». Сам Рузвельт ощущал значимость личной дипломатии. В частности, он написал Элеоноре 12 февраля 1945 г.: «Я чувствую некоторое истощение, но в общем все идет нормально», имея в виду преемственность и внутреннюю логику американской внешней политики..
Солидарность союзников военных лет была еще крепка, особенно в общественном сознании. Весной 1945 г. газета «Нью-Йорк геральд трибюн» писала: «Не существует ощутимой разницы в интересах, политике, целях и в отношениях между Россией, Британией и Соединенными Штатами, что стоило бы свеч в сравнении с огромными жертвами и страданиями, через которые эти народы прошли, пробив свой путь к порогу лучшего мира». Ведущий американский ветеран-журналист У. Ширер записал в своем дневнике: «Собираемся ли мы бросить вес двух самых мощных демократий (имелись в виду США и Англия. — А. У.) против сил прогресса или мы остановим реакцию? Собираемся ли мы вернуться в 1939 год или проявим талант и воображение в стремлении построить нечто лучшее в 1946 или в 1950, или в 1960 году? Эти вопросы вызывают различные размышления, когда вспоминаешь курс англо-американской политики с того момента, когда ход войны изменился в нашу пользу, вспоминаешь нашу поддержку Дарлана, стойкую защиту Черчиллем Франко, настойчивость англо-американцев в попытках спасти савойскую династию в Италии, высокомерное обращение англичан с силами сопротивления в Бельгии и Греции, и наше собственное глупое упорство в желании пригласить фашистскую Аргентину на конференцию в Сан — Франциско».
Представлял ли СССР угрозу новоприобретенному могуществу США? Американская разведка говорила, что нет. Секретный анализ ОСС говорил президенту, что советский военно-морской флот — это не более чем дополнительное средство охраны побережья, а отнюдь не фактор расширения внешнеполитических возможностей, не средство броска через моря и океаны. Советские военно-воздушные силы не имели бомбардировочной авиации дальнего — межконтинентального радиуса действия и не могли угрожать Америке. Что же касалось главного «прорыва» в военной технологии, то даже генерал Гроувз, всегда настороженно смотревший на СССР и склонный к ориентации на худший вариант, полагал, что Советскому Союзу для создания атомного оружия понадобится не менее двадцати лет.
Не давал оснований для беспокойства анализ, старательно проведенный американскими военно-воздушными силами. В нем говорилось, что «сегодняшние союзники могут стать противниками завтра», но понадобится от 20 до 100 лет для того, чтобы «евразийская нация выросла в агрессивно мыслящую державу». Мы видим, что военные авторитеты в данном случае не били тревогу, и вовсе не рисовали картину неукротимого советского экспансионизма.
Но Советская Россия была чрезвычайно нужна Америке для решения ее целей в Европе и Азии. Боевые действия весной 1945 г. (Окинава) показали степень ожесточения, с которой японцы готовы были драться на своих островах. Снова в Белом доме размышляли: если уровень потерь будет таким, как на Окинаве, американская армия окажется обескровленной. Бесстрастная калькуляция говорила, что лишь мощный удар Советской Армии по континентальным силам японцев сделает их положение безнадежным.
Далеко не все из приобщенных в Вашингтоне односторонне восхищенно смотрели на рождаемое оружие массового поражения. Наиболее обеспокоенным проблемой атомного оружия как нового фактора мировой дипломатии, был военный министр Стимсон. В начале марта 1945 г. он пришел к заключению, что изобретение атомного оружия будет не только означать подлинную революцию в дипломатических отношениях, но и появления нового фактора поразительной дестабилизации. С этого времени и вплоть до своей отставки в сентябре 1945 г. Стимсон постоянно ставил данный вопрос перед высшим руководством. Он считал своим долгом перед страной предупредить международный хаос, который, полагал он, наступит после применения атомного оружия и начала неизбежной атомной гонки.
Военный министр Стимсон (как и президент, Рузвельт) исходили из, того, что атомное оружие будет применено в текущей войне. Но какова его дальнейшая значимость в международных отношениях? 15 марта 1945 г., в беседе с Рузвельтом, Стимсон обозначил два подхода к контролю в послевоенное время. Первый предполагал продолжение политики секретности, одностороннее американское вооружение, сохранение американо-английской монополии. Второй подход проистекал из осознания опасности вышеозначенного курса и был рассчитан на создание системы международного контроля, инспекции атомных исследований. Стимсон считал, что выбор между двумя этими подходами уже нельзя откладывать. Относительно позиции президента Стимсон записал в дневнике, что «в целом разговор был успешным».
А президент США обязан был хранить единство великой коалиции. Осуществлять это было все более сложно. Испытывая английское давление, Рузвельт написал 31 марта 1945 г. свое известное письмо Сталину. Если в Польше не будет создано нечто большее, чем «лишь слегка замаскированное нынешнее варшавское правительство», американский народ «будет считать ялтинское решение невыполненным». В послании американского посла в Москве А. Гарримана Рузвельту от 5 апреля 1945 г. говорилось: «Если мы не собираемся жить в мире, где будут доминировать Советы, мы должны использовать нашу экономическую мощь для помощи странам, дружественно настроенных в отношении нас». В этом утверждении два пункта, по меньшей мере, сомнительны. Во-первых, как можно было представить себе мир, «в котором доминируют Советы?» Ни стратегическая разведка, ни наиболее «смелые» среди планировщиков не могли представить гегемонии в мире страны, стоявшей на грани экономического истощения, да и, очевидно, не имевшей глобальных планов. Во-вторых, неубедительна уверенность Гарримана в действенности в отношении СССР экономических рычагов.
В ответе Москвы от 7 апреля говорилось, что причиной тупика в «польском вопросе» являются усилия американского и польского послов в Москве изменить ялтинские соглашения. Если названные послы будут строго следовать линии, выработанной в Ялте, спорные вопросы разрешатся в ближайшее время. Не усматривая трагизма в политической ссоре, Рузвельт просил Черчилля не придавать делу эмоциональную окраску. Советские войска стояли под Берлином; армия, величайшая в истории, стояла на рубежах Центральной Европы.
Еще в сентябре 1944 г. американская разведка представила президенту доклад, из которого значило, что нет оснований верить в эффективность финансового давления на СССР. В докладе говорилось, что страна, вынесшая неслыханные жертвы, «способна осуществить экономическое восстановление, полагаясь на внутренние ресурсы, не прибегая к зарубежным займам или репарациям».
Президент уже предсказал окончание войны в Европе к концу мая 1945 года. Он пристально следил за войсками на европейском Западе, где происходила оккупация Рура, готовилась сдача Ганновера и Бремена, открывалась дорога к жизненным центрам Германии. Сталину он написал, что «швейцарский эпизод» остался в прошлом, не должно быть взаимного недоверия. Он просил Черчилля не драматизировать разногласия с СССР. 11 апреля было хорошим днем для Рузвельта. В Европе дело явно шло к завершению. Весна несла надежды. Рузвельт продиктовал наброски речи к очередному юбилею Джефферсона. «Сегодня перед нами стоит во всем своем грандиозном объеме следующий факт: чтобы цивилизация выжила, мы должны развивать науку человеческих отношений — способность всех людей, любого происхождения, жить вместе и работать вместе, жить в мире на одной земле». Президент говорил о том, что должен быть положен конец всем войнам, «этому непрактичному, нереалистическому способу разрешения противоречий между правительствами посредством массового убийства людей. Единственным препятствием для реализации наших планов на завтра являются наши сегодняшние сомнения.» Уже по напечатанному тексту он добавил: «Давайте двинемся вперед, вооруженные сильной и активной верой».
Как ни грубо это звучит, перемена в Белом доме давала Черчиллю новые возможности. Рузвельт исходил из концепции «четырех полицейских» в мире, где его связи со Сталиным и Чан Кайши были абсолютно существенными. Новый президент — Гарри Трумэн не был «отягощен» такими идеями. Пока он не обрел необходимого опыта, его следовало использовать. По крайней мере, призрак мира, в котором ось глобальной политики приходит через Вашингтон и Москву, отодвинулась. Черчилль бросился знакомиться с новым американским президентом, поспешил начать приватную корреспонденцию. По прямому указанию премьер-министра А. Иден, направляясь из Лондона на конференцию в Сан-Франциско, остановился в Вашингтоне. Черчилль требовал быстрой и точной оценки того, что представляет собой неожиданно возникшая новая фигура мировой политики.