Об авторе:

Анатолий Иванович Уткин родился 4 февраля 1944 года в г. Балаково Саратовской области. В 1968 году окончил исторический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. В 1972 году защитил кандидатскую диссертацию, а в 1982 году — докторскую. Историк, специалист в области международных отношений, признанный эксперт по внешней политике США. Особая область научных интересов — региональная политика США, в частности — в Европе; история "холодной войны". Работает в Институте США и Канады РАН. С 1994 года — профессор ИППК при МГУ, затем, с 1997 года, — директор Центра международных исследований Института США и Канады РАН. Автор 21 монографии, глав в коллективных работах, опубликовал более 150 статей в ведущих журналах и периодических изданиях на нескольких языках, а также аналитические работы, обзоры, справочные издания. Преподавал в Босфорском институте (Стамбул, 1991-93), в "Эколь Нормаль Супериор" (Париж, 1993-94), в Колумбийском университете (Нью-Йорке, 1998). Советник Комитета по международным делам Государственной Думы.

 

Введение

Двумя главными, определяющими обстоятельствами российской истории является то, что

1) рядом, в соседнем регионе, на Западе уже пять столетий идет важнейшая в новой истории мира революция во всех сферах человеческого бытия;

2) в то же время Россия, при всех поворотах ее исторического существования, участвовала в этом заглавном мировом феномене лишь частично.

Но при этом она не попала в политическую зависимость от региона-авангарда. Россия — единственная незападная страна, которая никогда не была колонией Запада.

Это случилось по ряду особых причин. И прежде всего потому, что на протяжении пяти веков феноменального подъема запада пять соседей России постепенно теряли свою политико-военную значимость: Скандинавия, Польша, Оттоманская Империя, Персия, Китай. Скандинавия, где главенствовали вначале викинги, затем датское королевство, а потом Швеция, в 17-начале 18 века пыталась завладеть если не всей Россией, то, по крайней мере, ее Северо-Западом. Но в дальнейшем Скандинавия теряет свое значение великой европейской геополитической величины. Подобная же эволюция произошла с Польшей, столь влиятельной в Европе 16–17 веков, а затем вступившей в геополитический упадок. Оттоманская империя через посредство своих крымско-татарских сателлитов оказывала большое воздействие на раннюю послемонгольскую Русь, но пик влияния был пройден при Сулеймане Великолепном и позже начинается ее много вековой упадок. Дни влияния Персии были пройдены до подъема России при Петре Первом. Китай, когда к нему вышли в начале семнадцатого века русские, был весь обращен к «белолицым дьяволам» на своих южных границах, и русские землепроходцы не получили отпора, на который они могли бы рассчитывать полутора столетиями ранее.

И сейчас страна стоит, как в старинных былинах, на перекрестке трех дорог. Указывая на первую, идеалисты уже десять лет говорят о возможности сближения Востока и Запада в единую политико-социальную систему, в некий опоясывающий Северное полушарие атлантическо-тихоокеанский мир от Ванкувера до Владивостока через два гигантских материка. В послегорбачевской России это видение несколько померкло. Слишком явственно обозначились геополитические, экономические, межцивилизационные рубежи. Эти рубежи проявляют себя и растут в значении, пролегая по Атлантике (между Северной Америкой и Западной Европой); явственно обозначился и внутриконтинентальный рубеж между Западной и Восточной Европой. Новоявленная Атлантида не поднялась со дна океана из-за спада в западной экономике, что обострило внутренние противоречия, из-за становления Европейского Союза и НАФТА. Вопреки многим горячим ожиданиям, не состоялось быстрое и надежное сращивание восточноевропейской политико-цивилизационной ткани с традиционным Западом. Порыв идеологов «общечеловеческих» ценностей угас именно потому, что оба западных региона — США Западная Европа — в 90-е годы подчеркнуто защищают свои региональные интересы (в организации мировой торговли, к примеру) в пику планетарным схемам В.Вильсона, Ф.Рузвельта и М.Горбачева. Вторая дорога зовет к европейскому единству в континентальных масштабах. Слом Варшавского договора и падение коммунизма создали необходимые предпосылки для сближения по оси Париж-Берлин-Варшава-Москва. «За» говорят традиционные связи, историческая близость, потребность Запада в восточноевропейском рынке и сырье, потребность Восточной Европы в западноевропейской технологии и капиталах. Но обозначились жесткие препятствия. Шрамы 1914 и 1941 годов все еще ощутимы. Существенно то, что Западная Европа стремится не рисковать своей интеграцией, она не желает растворять достигнутые результаты внутренней интеграции ЕС в обширной и аморфной новой среде. Еще более важно то, что на своем новом (а по существу, — старом, восстанавливающем маршрут развития предшествующих столетий) пути Восточная Европа все более обнаруживает себя в ином, незападноевропейском измерении. Если огромные трудности пути на Европейский Запад испытывает Венгрия (начавшая это движение еще в 60-е годы), то можно себе представить экономические и психологические трудности на этом пути стран-неофитов 90-х годов. Накладываются различия исторического опыта и национального менталитета, сталкиваются идеи индустриальной эффективности и социальной справедливости, о которой у Запада и Востока Европы несколько различные представления.

Третий путь Россия, видимо, выберет, если будет заблокировано движение по двум первым дорогам. Не желая быть лишь поставщиком сырья и дешевой рабочей силы, ощущая свое неравенство с передовым Западом, не сумев пробить цивилизационную брешь (в отсутствие феномена типа Петра Великого), Россия может обратиться внутрь себя и на Восток, оживить евразийские схемы 20-х годов, найти более благоприятную историческую нишу в неоизоляционизме, в обороте к внутренним ресурсам и к непосредственным соседям. Собственно, это привычная дорога. Стабильного места в мировом разделении труда Россия так и не обрела. Начиная с 1700 года попытки «воссоединения» с Западом оказались болезненными. Романовско-ленинская вестернизация так не сломала барьеры между мировым регионом-лидером и его восточноевропейским соседом, несмотря на колоссальные усилия и жертвы.

Не в первый раз в своей истории России приходится делать роковой выбор. Процесс этого выбора происходит в объяснимой сумятице, всегда сопровождающей смену социального строя и политического порядка. Грань между желаемым и возможным размыта сильнее, чем когда бы то ни было. Куда идти? Если существует для такой ситуации компас, то его роль играет анализ исторического прошлого — движения России по вышеназванным дорогам. В свое время выбор для России определяли митрополит Филарет, Петр Первый и Сталин. Ими были избраны очень различные варианты: соответственно — изоляция, курс на Запад, советско-евразийский мир.

По большому историческому счету Россия всегда стояла между двумя грандиозными цивилизациями — китайской и западноевропейской. Россия, повторяем, никогда не являлась частью Запада, каким он вышел вперед в мировом развитии в шестнадцатом веке. Но объединяющими были параметры индоевропейской расы, христианства, общего наследия античности. Китай был дальше, но он был, существовал в связях России с внешним миром и по-своему привлекал. Собственно, речь идет в меньшей степени о собственно Китае, а больше об Азии в целом. Именно гибрид из поствизантийской системы и азиатской формы правления (тайна, жесткие внутренние выяснения; персональная лояльность и ответственность; группирование не вокруг идеи-программы, а вокруг лидера) явил собой российскую систему управления — от Святого Владимира до президента Путина. Европа же дала России ее интеллигенцию, культуру, науку, искусство. Россия прошла свой тысячелетний путь между этими двумя полюсами. Но при этом важно помнить, что Россия сознательно сняла с себя миссию «крестового похода», она по возможности христианизировала ареал своей опеки, но никогда не делала это своей «мировой» или азиатской миссией. Если бы русские витязи пошли к Тихому океану как крестоносцы, они утонули бы в море мусульманского, буддийского, конфуцианского населения и погибла бы раньше времени — как средневековые крестоносцы в Палестине. Но они отдали определенную дань обычаям и верованиям своих подданных и соседей, благодаря чему и просуществовали тысячу лет.

Стало беспрекословным объяснять особенности американского развития ситуацией постоянно движущейся вперед, к Тихому океану общины. Не менее существенен этот элемент и в русской нации, подошедшей к Калифорнии одновременно с североамериканцами. Путь от Петербурга к форту Росс (20 километров к северу от Сан-Франциско) был в три раза больше, протяженнее, чем путь янки из Нью-Йорка. Историк Ключевский справедливо называет миграцию и колонизацию «фундаментальной чертой русской истории». Между 1678 и 1897 годами 60 процентов русского населения жили уже на новых, «непрежних» территориях. Колоссальные новые, вновь освоенные пространства: Черноземье протянувшееся от Каспийского моря до Дуная; Средняя и Нижняя Волга; Южный Урал. Но более всего воображение поражает колоссальная Сибирь и дальний Восток — до Аляски и далее. Тысячи и миллионы русских оставили прежний кров и устремились туда, где защитная функция цивилизации уже не действует.

На протяжении столетий многие миллионы русских живут на границе, живут, полагаясь, в основном, на самих себя и только в крайнем случае обращаясь за помощью к государству — больше им не к кому обращаться. Выживание на границе — будь это северокавказская степь или маньчжурские сопки — требовало выработки правил коллективного общежития и коллективного выживания. И с государством у них установились определенные отношения: жители границы защищают пределы российского государства, а государство не вмешивается в устройство пограничных коллективов. Жили эти люди — а сквозь границу прошли две трети российского населения вдоль главной дороги станицы или селения, так проще ходить за водой и собирать в случае надобности ополчение.

Характерной чертой русских с тех лет и по сию пору является отсутствие врожденной, так сказать враждебности к окружающему нерусскому населению. Фактом является, что в своей огромной и многонациональной стране русские никогда не проявляли некоего массового чванства, претензии показать свое превосходство над другими народами. Лучшим доказательством этого является, во-первых, то, что русские никогда не селились в сеттльментах (отдельно и сознательно сепаратно от других); во-вторых, русские с великой охотой женились и выходили замуж за представителей любых национальностей в своем государстве. В России никогда не было Дели и Нью-Дели. Перемешанность населения и смешанные браки были и являются поныне главной объединительной скобой многонационального государства. Даже в религиозном отношении русские многое заимствовали у соседей, собственно, не заботясь о чистоте своей религиозной догмы. Русские воспринимали с легкостью обычаи, пищу, уклад жизни своих соседей, не пытаясь доказать своего национального или расового превосходства. В пределах Российского государства люди никогда не вымирали так, как это было в Северной и Южной Америке, Африке и Азии у других колонизующих держав.

Феноменально широкое расселение открыло русских влиянию самых разнообразных соседей. В результате своей миграции русские оказались в зоне достаточно эффективного влияния восточных форм христианства на Балканах и в Закавказье; ислама со стороны Турции и Ирана; анимализма и шаманизма Монголии — равно как и ламаизма монгольского образца. Эта удивительная расположенность между Востоком и Западом стала исторической судьбой России. Россия черпала со всех сторон. Очевидные азиатские черты: система связи селений и земель между собой; образ налогообложения; система военного набора; этика коллективной ответственности. Но, начиная с 16 века, элита России начинает все больше воспринимать западное влияние. Русские имитируют (успешно) военную систему Запада, его культурные достижения, его рационализм, науку, систему социальных связей.

Сами русские достаточно отчетливо понимали пограничное положение своего государства и своей культуры, свою географическую и культурную расположенность между Востоком и Западом, но старались не драматизировать противоположностей влияния двух концов мира. Они бодро стремились соединить восточный фатализм, пассивность, предрассудки с западным динамизмом, индивидуализмом, предприимчивостью, полаганием на себя.

Три главных события определили судьбу России, расположенной между культурами: 1) переход от язычества к христианству; 2) реформы Петра в начале 18 века; 3) Октябрьская революция 1917 года. Возможно трансформация, начавшаяся после 1991 года является четвертой культурной революцией России. Во всех четырех случаях новая культурная парадигма совершенно не вытекала из предшествующей, а полностью заменяла собой предшествующую. В четвертый раз происходит замена всего: культурных и общественных ценностей, обычаев, нравов, способов выживания. И это всегда подавалось (и подается) как абсолютная замена плохого на хорошее. Нет эволюции, революция и слева и справа. Полное отсутствие срединной почвы, срединного пути, взаимоуравновешивающего эквилибриума.

Как и тысячу лет назад, сегодня русские прерывают прежний мирный, эволюционный путь развития и мечутся между экстремальными противоположностями. Результат: неизбежный конфликт между основной массой населения и самоуверенно идущей вперед элитой.

В этой ситуации элита, воодушевленная очередным идеалом, чаще всего почерпнутым из последних по времени западных теорий развития, начинает жестко противостоять основной массе населения. Элита убеждена, что очередная реформа безусловно принесет благо и процветание всему населению и, следовательно, нужно преодолеть косность масс. Столкновение излишней смелости и новаторства просвещенного меньшинства и косного большинства грозит российскому обществу очередным масштабным социальным катаклизмом, но обе стороны конфликта убеждены в праведности своего дела и за ценой не постоят. Хронический пассивный конфликт в таких обстоятельствах грозит превратиться в масштабное столкновение. Последнее столкновение такого рода имело место в Москве в октябре 1993 года, оно сопровождалось значительным кровопролитием. Схватка утопии с анти-утопией продолжается с 10 века, с навязанного огромным массам христианства. Тогда русские (по свидетельствам греков), побывав на православной литургии, «не знали где они находятся, на земле или на небе». Эта восторженность сохранена до наших дней и ее можно слышать в речах отцов реформ 1990-х годов так же отчетливо, как у их предков тысячелетием ранее.

История не может учить буквально, и не следует ждать от нее готовых рецептов. Но она представляет собой единственный контекст, входя в который мы обретаем понимание того, что наше поколение в своих метаниях не одиноко. И, главное, изучая исторический опыт, мы можем обозначить объективные возможности развития, определяемые исходя из нашей уникальной географии, абсолютно специфической истории, неимитируемого социально-психологического кода нации. Нет абсолютной гарантии того, что история укажет на правильный путь, но есть твердое понимание того, что, игнорируя историю, мы просто обречены на неправильный выбор. Горечь поражений, неудовлетворительный исторический опыт, раздвоенность сердца и разума — это было в русской истории неоднократно. Два фактора обозначают просвет в самых темных тучах. Во-первых, Богом данный талант восприятия, понимания и творчества, продемонстрированный нашими предками за свое историческое тысячелетие. В сонме светочей человечества есть и наши имена, во всех сферах человеческой деятельности Россия дала носителей творческой гениальности, их имена — порука нашей надежды. Во-вторых, на долгой и тяжелой тысячелетней исторической дороге русские показали миру изумительное качество неослабеваемого стоицизма, терпение и талант, непоколебимое принятие на себя исторического креста, изумительную способность преодоления трудностей при самых неблагоприятных обстоятельствах.

Решая главные задачи экономической модернизации и морального самосохранения, страна должна опереться на опыт предков, благодаря жертвенности которых у нас есть драгоценная свобода выбора.

 

Глава первая

Исторический подъем Запада

Запад, понимаемый как Западная Европа, отнюдь не всегда был «центром мира». Скажем, монголы, выйдя в долину Дуная, не пошли дальше, так как победоносное войско не привлек этот мыс Евразии — пустынный и бедный в тринадцатом веке. Более того, большую часть мировой истории Восток делил свою энергию, богатство и идеи с Западом, а не наоборот. Лишь в пятнадцатом веке возникает явление, ставшее осью мировой политики последних пятисот лет — экспансия Запада и индивидуальные попытки всего остального мира приспособиться, то есть изменить свою культуру и традиции так, чтобы не стать прямым пленником Запада. В течение нескольких десятков лет после освобождения Иберийского полуострова от мавров Испания и Португалия завладели мировой торговлей от Перу до Китая. Им на смену явились голландцы, англичане и французы. Через три столетия Западная Европа либо владела остальным миром, либо оказывала на него решающее влияние. Общее эволюционное развитие основных цивилизаций, периодически нарушаемое несчастьями завоевательных войн, но в общем примерно синхронное, оказалось резко нарушенным раз и навсегда. Запад в исторически короткое время стал мировой мастерской, центром развития производительных сил, плацдармом мировой науки, местом формирования нового индивида. Запад овладел мировыми коммуникациями и с развитием науки как производительной силы стал диктовать свою волю в мировом освоении природы. В поисках рынков и источников сырья он овладел (за малым исключением) всем миром, и к 20-му веку политическая карта обрела характерную монохромность — целые континенты оказались в колониальной орбите нескольких западных стран. Мировые войны (трагедия внутреннего раскола Запада) вернули карте мира прежнее многоцветие, но суть последнего полутысячелетия мирового развития была и остается прежней: Запад, вследствие своего необычайного броска вперед, обозначился как авангард мирового развития, оставляя прочий мир «реагирующей» массой, направляющей все свои силы на сокращение образовавшегося с середины 15-го века разрыва.

В этом весь парадокс современного мира: обладающие оригинальными специфическими чертами большие и малые государства теряют свою специфичность, если анализировать их состояние в главном — в общей направленности их внутреннего и внешнего развития. Россия, Китай и Индия чрезвычайно отличаются друг от друга, но эти различия в потоке исторического развития гасит общая черта — стремление сократить дистанцию, отделяющую их от Запада. Именно в этом смысле они, как и преобладающая часть Евразии, Латинской Америки, Африки, абсолютно «неспецифичны» — все эти регионы подчинены (как исторической необходимости) решению двух задач: сохранить внутреннее своеобразие (в противном случае ломка структур породит революционные катаклизмы) и сократить разрыв между собой и Западом, так как только это может превратить их из объектов мировой истории в ее реальных субъектов. Языки, религии, установления могут быть различными, но направленность усилий одна — сто семьдесят стран Земли прилагают отчаянные усилия, чтобы войти в круг двадцати семи стран Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в круг боготворимого, презираемого, составляющего предмет восхищения, зависти, раболепия и ненависти Запада.

Целью данной книги отнюдь не является представление Запада неким врагом остального человечества. Это не так хотя бы потому, что основные гуманистические концепции были созданы именно на Западе, западными учеными и мыслителями. Даже в нашу эпоху всеобщего распространения информации наиболее серьезная критика мирового неравенства создается не в Бразилии и не в России, а в американских и западноевропейских университетах. Такие критики индустриального Севера, как американский философ Наум Чомски, гораздо более убедительны, чем многие лидеры незападного мира. При всей двойственности отношения «остального» мира к Западу, у последнего нет оснований бояться за свою судьбу, и не потому что он обладает колоссальной военной мощью, а в силу значимости его цивилизационных оснований, культуры, политических установлений для мира в целом. Запад произвел самые притягательные для мира идеи, самый соблазнительный уровень жизни. Даже самые большие антизападные революционеры руководствовались западными идеями — от Томаса Мора до Карла Маркса.

Если бы Запад был «врагом человечества», то «остальному» миру следовало бы решить арифметическую задачу — собрать свои численно преобладающие силы, вооружить их и направить против Запада. Однако весь мир знает, что именно Запад предотвращает голод в Сомали, что именно западная помощь помогает физическому выживанию полусотни государств, что именно западные правозащитные организации защищают угнетенных и обиженных во всех концах Земли, что экологические движения Запада охраняют общую земную среду.

На рубеже 16 столетия происходит колоссальная трансформация человека готической эпохи, чьи колоссальные храмы возвышались к небу, в человека, так сказать, прометеевского типа — титана, бросившего вызов богам, решившего похитить божественный огонь и построить возможный рай здесь, на бренной земле. Из вневременной, устремленной в небо готики спускается на землю новый, полный энергии человек, которого влекут не безграничные высоты, а широкие горизонты земли. Его интересует уже не спасение души, а господство в физическом мире. Бог стоит не в центре его умозрения, а на периферии. В центр же перемещаются физические пространства, которые западный человек завоевывает, начиная от западного побережья Африки при Генрихе Мореплавателе и до лунных шагов Нейла Армстронга. Создается прометеевская культура, создается пафос человека, бросившего вызов Богу и природе.

Запад, возглавляющий интеллектуальное и техническое движение человечества, едва ли нуждается в словесном самообольщении, в комплиментах со стороны. И все же одну оценку почти противника Запада — русского философа и политолога К.Леонтьева — мы приведем. «Здание европейской культуры гораздо обширнее и богаче всех предыдущих цивилизаций. В жизни европейской было больше разнообразия, больше лиризма, больше сознательности, больше разума и больше страсти, чем в жизни других, прежде погибших исторических миров. Количество первоклассных архитектурных памятников, знаменитых людей, священников, монахов, воинов, правителей, художников, поэтов было больше, войны громаднее, философия глубже, богаче, религия беспримерно пламеннее (например, эллино-римская), аристократия резче римской, монархия в отдельных государствах определеннее (наследственнее) римской; вообще самые принципы, которые легли в основание европейской государственности, были гораздо многосложнее древних»).

Пятьсот лет продолжалось это восхождение, пятьсот лет никто не смог воспроизвести у людей в других частях Земли аналогичную сознательную и целенаправленную энергию. Попавшие в тень народы и царства пытались имитировать, но максимум, что им удалось — это выделить из своей среды лучших, послать их на Запад, придать им организующий опыт западной духовно-энергетической революции. Но эти лучшие неизбежно (почти греческая трагедия!) становились чуждыми автохтонной среде — пославших их на Запад мира, что вело к конфликту, проходившему не только между западниками и автохтонами, но и по сердцу каждого, наделенного знанием.

Небольшой полуостров Евразии стал в середине второго тысячелетия центром мирового развития. Почему это произошло? Все попытки «простого» объяснения несостоятельны, и это видно даже при минимуме критического отношения к ним. Географическая школа утверждает, что совмещение благоприятного климата и удобных коммуникаций дало западноевропейцам шанс, которым те не преминули воспользоваться.

Русский историк С.М. Соловьев объяснял подъем Запада следующим образом: «Все мы знаем, сколь выгодна для быстрого развития социальной жизни близость океана, пространная линия побережья, умеренно разграниченные и четко очерченные пространства государств, удобные естественные системы для внутреннего движения, разнообразие физиологических форм, отсутствие огромных обременяющих пространств и благоприятный климат без нервирующей жары Африки и без азиатского мороза. Такие благоприятствующие обстоятельства отделяют Западную Европу от других частей света, и они могут рассматриваться как объяснения блестящего развития народов Европы, их доминирования над народами других частей Земли».

Расовые истории превозносят достоинства белой расы. Провидение, божий выбор, миссия праведной веры, предназначение сверху — многое говорит пуританскому складу ума. Идеологи буржуазии указывают на протестантскую этику. Отмечается важность возникновения нации-государства, немедленно начавшего гонку вооружений, которая так или иначе стимулировала воображение, инновации, эффективность. Геополитическое объяснение: быстро приобретенное в шестнадцатом веке полное морское преобладание сделало экспансию Запада неизбежной. Захваченный остальной мир лишь добавил интенсивности этому безудержному процессу. Марксисты говорят о разложении феодализма и первоначальном капиталистическом накоплении. Для исторических детерминистов вопрос «почему именно здесь возник авангард мирового развития» практически не существует.

Во второй половине 20-го века объяснения стали более софистичными. Американский политолог Т. фон Лауэ объясняет необычайное и пока непревзойденное превосходство Запада уникальной комбинацией культурного единства и разнообразия в сравнительно небольшом географическом регионе, имеющем превосходный климат, естественные ресурсы и исключительно удобные внутренние коммуникации. «Единство было обеспечено иудейско-христианской традицией, базирующейся на греко-римской культуре — оба явления представляют собой источник культурного творчества и растущей конкуренции в зоне Италии и Испании, в Западной Европе. География и общее культурное наследство создали условия для быстрого взаимообмена основными культурными достижениями. Соперничество ремесленников, художников, ученых, а затем городов, регионов и в конечном счете наций-государств вызвало к жизни восходящую спираль вызовов и ответов, распространяющихся с постоянно растущей скоростью… С помощью аскетизма или, иными словами, религии, главная движущая сила культурного творчества — дисциплина индивидуального носителя и социальное взаимодействие были развиты до интенсивности еще не виданной в мире».

И все же остается вопрос, как случилось, что именно этот небольшой регион возвысился над остальным миром и противопоставил себя ему? Простые объяснения видятся неудовлетворительными. По-видимому, феномен Запада стал возможен в результате стечения нескольких исключительно благоприятных обстоятельств. Первое из них — исчезновение страшной, деморализующей внешней угрозы, ставящей под вопрос сами цивилизационные основы. После битвы при Туре в 732 г., когда европейские рыцари отразили арабское нашествие, опасность для Западной Европы быть порабощенной внешним врагом исчезла на тысячу с лишним лет. Аттила еще врывался в долину Дуная, монголы выходили к Карпатам и Балканам, оттоманы достигали Вены, но все эти вторжения нельзя сравнить с крахом нескольких цивилизаций мира под ударами воинов Мухаммеда, Чингисхана, Тамерлана, сельджуков и оттоманов.

Пространство между Лиссабоном, Стокгольмом, Веной и Лондоном после великого переселения народов и ярости сарацинов получило тысячелетнюю передышку. Разумеется, феодалы вели свои столетние войны, вассалы восставали против суверенов и прочее, но даже в условиях феодальной розни росли и зрели Мадрид, Париж, Амстердам и Лондон, не знавшие судеб Константинополя, Киева, Пекина и Дели. Сравнимое счастье безопасности от внешней угрозы имела лишь островная Япония до 1945 г. Несколько столетий относительно мирного развития дали Западной Европе возможность осуществить внутреннее урегулирование и ослабили болезненный пессимистический фатализм, характерный для народов, брошенных историей на растерзание свирепым соседям — носителям иного цивилизационного кода. Внутренние битвы (Кресси, Пуатье) «отвлекали» сотни рыцарей, но давали миллионам благоприятную возможность зафиксировать внутреннюю организацию, сформировать оптимистический характер народов, уверенных в завтрашнем дне более, чем их несчастливые соседи. Формировалась здоровая психическая основа.

Второе обстоятельство связано с историческим наследием античности. Разбитая варварами Римская империя сохранила греческие и латинские тексты, переданные западноевропейцам через посредство арабских ученых. Майонид и другие распространили тексты гениев античности среди монастырских схоластов Западной Европы. Так или иначе, Северная Италия, Франция, Англия, Испания вольно или невольно стали наследниками великих культур Афин, Рима, Константинополя. Двухтысячелетнее наследие греков и латинян находит благодарных восприемников не в старых центрах южного Средиземноморья, не в долинах Нила и Междуречья, но в скромных поначалу башенках университетов Болоньи, Саламанки, Парижа, Оксфорда. Между 1200 и 1500 годами в Западной Европе было основано примерно 70 университетов. Между одиннадцатым и шестнадцатым веками в маленьких университетских городах Европы свершается чудо: наиболее восприимчивые люди этой эпохи с любовью и страстью воспринимают идеи, литературу и искусство далекой эпохи. Это чудо стало называться Ренессансом, и оно не имело места нигде более в мире. Тексты античности неимоверно ускорили развитие той части Европы, которая ранее ничем не отличалась от остального мира. Столь счастливой передачи информации — через тысячелетие — не знала мировая история. Философия и естественные науки получили толчок для развития. Без Ренессанса не возникла бы та особенная оптимистическая рациональность, которая стала отличать западного человека от других людей. В литературе Греции и Рима этот человек находил предпосылки индивидуализма и свободы. В искусстве античности звучала для него неистребимая патетика красоты — главное достижение античного мира (сраженная патетикой справедливости раннего христианства). Заимствованные из текстов Платона и других античных авторов принципы демократии, аристократии, автократии, меритократии получили зрелую аргументацию и последующее применение в искусстве управления. Ренессанс принес постижение уроков преодоления трагедии человеческого бытия, способствовал рациональному восприятию человеческой жизни как серии сложных испытаний, требующих для своего преодоления мобилизации воли, ума, предприимчивости, неистребимой веры в человеческие способности. На волне этого самоутверждения в пятнадцатом веке Запад освоил огнестрельное оружие, карманные механические часы, прялку с ножной педалью и, главное, книгопечатание. Именно в эпоху Возрождения меняется отношение ко времени: экономия его становится одним из главных атрибутов рационалистического мышления.

Возрождение сделало человека лично ответственным за свою судьбу. «Распад отношений личной зависимости повлек за собой невиданную ранее территориальную и даже социальную мобильность человека». Именно с Возрождением, в пятнадцатом веке, Запад по существу навязал свою модель почти всему остальному миру, и в сознании европейцев укрепилась вера в универсальность своего общественного устройства и своей системы ценностей. (Тогда же произошел и трагический раскол Европы на Западную и Восточную).

Третье обстоятельство во многом сформировалось под влиянием Ренессанса. Новое рациональное восприятие мира вызвало пересмотр отношения с высшими силами, доминировавшими в сознании людей всех континентов. Осуществилась духовная «модернизация» — переход от религиозного самоотречения к более «равному» отношению с богом, навеянный античным «опытом» общения с небожителями Олимпа. Влияние Ренессанса сказывалось не в отходе от христианства, а в придании отношениям человека с единым богом характера своего рода договора, соглашения, основанного на рациональном восприятии высшей воли. Произошел великий процесс Реформации, давшей человеку меру своей угодности богу, определяемую (без посредников в лице жрецов церкви) степенью жизненного успеха. Лютер, Кальвин и другие протестанты дали человеку возможность верить в свои силы на этом земном пространстве в эту отмеренную человеку долю времени. В результате Реформации многие народы Запада сделали своей религиозной обязанностью максимально изобретательное трудолюбие. Реформация вознесла человека, отдельного человека, индивидуума. М.Лютер: «Я есть человек, а это более высокий титул, чем князь. Почему? Да потому что князей создал не бог, а люди; но что я есть человек, это мог сделать один только бог». Согласно Лютеру, человек, следуя внутренней природе, подчиняется только самому себе и не зависит ни от кого другого. И все вокруг зависит от того, каков этот человек. «Плохой или хороший дом не делают строителя плохим или хорошим, а хороший или дурной строитель строит хороший или плохой дом. И в целом не работа делает работника таким, какая она есть, а работник делает работу такой, каков он сам». Из Женевы Ж.Кальвин писал, что труд — не наказание за грехи, а наоборот, в труде человек вступает в связь с Богом, что именно в труде состоит моральный долг человека перед богом. Лень и праздность прокляты Богом». Упорный труд и накопление капитала, расчетливость и благоразумие угодны Богу. Чтение библии в каждой семье способствовало распространению грамотности, поведение человека ускользало из-под церковного контроля.

Католическая церковь не могла не отреагировать на процессы, связанные с Реформацией: светские правители получили в католических странах силу и власть прежних первосвященников. Католицизм перестал быть тотальным. Ради выживания он обратился к искусствам, к более рациональной теологии и более секулярным методам общения с паствой. Бог западного человека после Реформации перестал быть суровым утешителем — как это было везде за пределами Западной Европы — он стал устроителем общественного выживания на основе мобилизации собственных сил каждого человека. Перенеся позднее крест через все океаны и все материки, миссионеры вдохновлялись приобщением других к богу, пострадавшему за человека. Эта гуманизация религии дала западному человеку мощь носителя божественного начала. Не полагаться на бога, а своей энергией доказать преданность его замыслу, не прятать ум в слепой вере, а открыть его для невиданных чудес природы, созданных богом, но познаваемых разумом — стало главным в новом отношении верующих к миру.

Четвертое обстоятельство, произведшее новый тип человеческого сознания — изобретение Гуттенбергом печатного станка. Редкие взлеты человеческой мысли, прежде распыленные в различных частях бедной маленькой Европы (в монастырских кельях удаленных монастырей) после 1572 года получили возможность воспроизведения, фиксации, распространения во многих экземплярах. Творения титанов мысли, карты путешественников, труды астрономов получили возможность распространяться и храниться. Нигде в мире человеческая мысль не получила столь твердого основания для осмысления мира каждым человеком. Печатный пресс сделал Библию достоянием христианской семьи, приумножил значение античного наследства, позволил заняться рациональным освоением земного пространства и мировой истории. Книга — сохраняемое и распространяемое средство накопления опыта — стала главным орудием Запада. Пройдут столетия, прежде чем книга займет подобное место в жизни других народов. Но к этому времени Запад добавит массу новых технических изобретений, научится использовать то, что было изобретено другими народами. Начало же пути — нелепые наборные диски Гутенберга, способствовавшие становлению Запада на несколько веков раньше других частей света.

Относительно мирное развитие, отсутствие уничтожающих завоеваний, усвоение античного наследия (Ренессанс), изобретение книгопечатания, изменение отношения к Богу (протестантизм и установление светской власти в католических странах), просвещение, развитие науки и промышленности обусловили уникальность Запада. Гете гениально упростил сюжет: Фауст просит у темных сил земного всемогущества, он готов держать ответ потом. Стремление к земному всемогуществу стало основой всепобеждающего типа мышления западного человека. Фаустовский тип мышления преобразил расу хлебопашцев и прибрежных мореплавателей. Их внутренняя раскрепощенность, взрыв их энергии сделали Землю, впервые опоясанную Магелланом в кругосветном путешествии 1519–1522 гг., всего лишь островом, окруженным четырьмя океанами. Пространство оказалось замкнутым, теперь его надлежало исследовать и соответствующим образом использовать. Когда читаешь западноевропейских путешественников, отважно бросившихся покорять континенты, то поражает, прежде всего не стиль, не свежесть впечатлений, не литературный талант, а стальная, несокрушимая уверенность пилигрима в себе, взгляд на все эти необозримые царства китайских богдыханов, индийских могулов, оттоманских султанов и русских царей, как на своего рода миражи, которым еще предстоит знакомство с подлинно значимым миром — западноевропейским. Волею истории, географии и прекрасного наследия западноевропейцы обретают главное оружие, обеспечившее вызов Запада: веру в собственные силы, убежденность в постигаемости мира, уверенность в достижении любых рационально поставленных целей, в господстве разума над иррациональной стихией, спонтанную внутреннюю коллективную солидарность, способность без мучений обеспечить коллективное творчество, безукоризненную общую память.

Главное, что отличало Запад от остального мира, это — неутолимая и неистребимая воля «достичь предела», мистическая вера в свою судьбу, беспардонная практичность, отношение к миру, как к арене действий, где каждый шаг должен быть просчитан, где обстоятельства времени и места рассматриваются как объекты манипуляции. Восприятие жизни как имеющего цель путешествия, как арены целенаправленных усилий явилось самой большой особенностью Запада, вставшего на путь исключительно успешной глобальной экспансии. Прометеевский вызов высшим силам, проявившийся в самоутверждении «фаустовский комплекс» более всего отличают западное видение мира от любого другого.

Рассуждая о фаустовской душе, Шопенгауэр предложил формулу — «мир как воля и представление». Отдавая в возвышении западного человека приоритет волевому началу и отвлеченному мышлению, О. Шпенглер охарактеризовал первое обстоятельство следующим образом: «Воля связывает будущее с настоящим, мысль фаустовская, а не аполлоновская… Историческое будущее есть даль становящаяся, бесконечный горизонт вселенной — даль ставшая — таков смысл фаустовского переживания глубины. Говоря, что фаустовская культура есть культура воли, мы употребляем только другое выражение для обозначения ее высокоисторического характера. Воля есть психическое выражение «вселенной как истории». После античной личности, находящейся вне истории — целиком в настоящем, западный человек полностью находится в истории. Первого вел вперед рок, фатум. Второго, западного — воля». Для Шпенглера наиболее убедительным в характеристике западного человека было обращение к портретной живописи мастеров, начиная с Ван Эйка до Веласкеса и Рембрандта, «выражение персонажей которых, в полную противоположность египетским и византийским изображениям, позволяет почувствовать борьбу между волей и мыслью — вот скрытая тема всех этих голов и их физиогномики, резко противоположная эллинским идеальным портретам Еврипида, Платона, Демосфена. «Воля» есть символическое нечто, отличающее фаустовскую картину от всех других. Волю так же невозможно определить понятием, как и смысл слов Бог, сила, пространство. Подобно последним, это такое же праслово, которое можно переживать, чувствовать, но нельзя познать. Все существование западного человека — мы подразумеваем, что жизнь, есть осуществление внутренних возможностей — находится под ее воздействием. Такое слово, по возможности принадлежит всему человечеству, а на самом деле имеется внутри только западной культуры». А Кант выразился о феномене западного человека еще лаконичнее: притяжение души господствовать над чужим. «Наше «я» владычествует при помощи формулы вселенной». Главная черта Фауста — безграничная вера в свои силы на этой земле. В поэтической характеристике И.В. Гете: «Я осилю все… И вот мне кажется, что сам я — бог… Брось вечность утверждать за облаками! Нам мир земной так много говорит!.. В неутомимости всечастной себя находит человек… Не в славе суть. Мои желанья — власть, собственность, преобладанье. Мое стремленье — дело, труд».

Второй важнейший элемент фаустовской души — память. Эллин был лишен фаустовской памяти, о которой Шпенглер сказал, что она основа исторического чувства западного человека, в котором постоянно присутствует все прошлое внутренней жизни и которая «растворяет мгновение в становящейся бесконечности. Эта память, основа всякого самосозерцания, заботливости и набожности по отношению к собственной истории, соответствует душевному пространству (западного человека. — А.У.) с его бесконечными перспективами… Стиль греческой души — анекдотически-мифический, а северной — генетически-исторический».

Укажем еще раз на два эти элемента — феноменальное пристрастие к истории как к процессу (а не череде событий, как скажем, у Фукидида), процессу, в котором ты сам являешься крайним звеном творимого действа, и побуждающая к действию воля — являются главенствующими признаками прометеевского человека, фаустовской души, главными отличительными чертами личности Запада. (К. Леонтьев характеризовал это как «чрезмерное самоуважение лица»).

С середины семнадцатого столетия наука стала источником силы Запада, давая ему в руки все средства владения Землей — от секстанта до атомной бомбы. Несокрушимая сила Запада заключалась в том, что в нем сформировалось определенное социальное единство, и талант получил условия для развития, новая идея — благодатную почву для реализации. Ничего этого не имел изумленный мир, безвольно распростершийся перед невиданным натиском, неспособный мобилизовать административное управление, финансовые ресурсы и талант своих народов, чтобы отстоять свою свободу и историческую оригинальность перед энергично-практичным Западом. В противоположность завоевателям всех времен и народов, западноевропейцы, ведомые «фаустовским комплексом», не удовольствовались простым контролем над завоеванным пространством, но добивались контроля над полученным социумом, переделывая его на свой манер. Психологическая парадигма стала главным «экспортным продуктом» Запада. Самым определенным образом Запад бросил вызов всему остальному человечеству — огромному большинству, многим могущественным государствам, многим могучим империям, чьей роковой слабостью было не отсутствие пушек (изобретенных, кстати, на Востоке), а отсутствие индивидуальной воли каждого (в незападном мире коллективная воля чаще держалась на страхе), фаустовского отношения к жизни как к путешествию, обстоятельства которого могут быть предусмотрены заранее, и в котором нет недостижимых целей, а могут быть лишь ошибки в расчете.

* * *

Едва ли Генрих-мореплаватель, устремившийся в 1452 г. к Капо-Верде, думал о своих капитанах и матросах в терминах, представленных нами выше. Священники заботились о душах его матросов, он платил положенную десятину Риму, африканский берег пока не обещал ничего завораживающего. Но в истории малые мысли даже значимых фигур стоят немного. Многое значат дела. Великие географические открытия и путешествия Марко Поло в Китай, Колумба в Америку, Олеария и Герберштейна по огромной Руси, приход капитана Смита к вирджинским берегам, а капитана Ченселора к берегам Архангельска обозначили ось мирового развития, превращение мира в объект творимой Западом истории.

Мы называем Западом не столько регион, сколько тип культуры и строй мысли, парадигму сознания, стереотип жизненного пути. Западом невозможно назвать ни одну конкретную страну. Географически — это совокупность стран Западной, Центральной Европы и Северной Америки.

Говоря о географических пределах западной цивилизации, А. Тойнби предлагает определить центральную точку «неподалеку от Меца в Лотарингии, в которой когда-то была столица австразийского государства — оплота империи Карла Великого, а в настоящее время находится главный форпост на границе между Францией и Германией. В направлении юго-запада, через Пиренеи, эта ось была проложена в 778 г. самим Карлом Великим; до устья Гвадалквивира она была проложена в 13 веке кастильскими завоеваниями». Лотарь, старший сын Карла Великого, выступил с претензией на владение Ахеном и Римом, двумя столицами, принадлежавшими деду. Так была проложена «ось Запада».

Запад исторически менял своих лидеров: маленькая Португалия с неустрашимыми моряками и поэтами; Испания, поделившая с Португалией то, что станет Латинской Америкой — Испания между Колумбом и Сервантесом. На смену лидировавшим в шестнадцатом веке испанцам и итальянцам приходят Нидерланды, победившие испанцев. За голландской революцией следует блестящий век Франции, перехватившей инициативу становления западного духа у иберийских соседей. Зона преобладания прометеевской культуры со временем смещалась от Средиземноморья, от Италии и Испании на север, к Франции, Нидерландам, Англии, Северной Германии, Скандинавии. Протестантизм способствовал этому выделению европейского севера. Прометеевская культура все больше вступала в конфликт с культурой Средиземноморья. Жесткость северян оттеняла их самососредоточенность и эффективность. Процесс шел хотя и медленно, но постоянно. Главное: наличие духа спонтанного коллективизма, духа преодоления и покорения природы, освоения неосвоенного мира. Это суть того колоссального явления, определяющего уже пятьсот лет мировую историю, которая именуется Западом. Многие черты западной парадигмы никогда не существовали комплексно, совместно в отдельно взятой западной стране. В Португалии Магеллана и Камоэнса не было капитализма, но она была первым носителем западного духа, новой психологической ментальной ориентации. Испания Веласкеса и Сервантеса не создала присущей Западу развитой политической системы, но дух Испании, бросивший миллионы людей на покорение пространств, на самоутверждение индивида, на реализацию его энергии, — сугубо западный. Несколько веков невиданный вулкан человеческой активности бился прежде всего в двух странах — Франции и Англии, достигших квинтэссенции западного духа. И это колоссальное соревнование породило эпицентр науки, культуры, внутренней дисциплины и творческого самоутверждения. Франция — страна Монтеня, Рабле и Декарта становится сильнейшим королевством Европы. Она посылает корабли и поселенцев в противоположные части света — Индию и Квебек, в Карибское море и в Левант. Французские офицеры командуют в турецкой армии. Французское влияние доминирует от Португалии до Польши. Французский язык становится языком дипломатии, французский двор — законодателем нравов и моды, французская философия лидирует в европейской мысли.

Но ход истории переменчив, и Британия на континенте побеждает Францию в войне за австрийское наследство, а в войне за испанское наследство перехватывает у нее Индию и Канаду. Несмотря на утерю североамериканских колоний, Лондон между семилетней войной и Седаном (между 1761 и 1870 гг.) становится столицей Запада (с кратким наполеоновским взлетом Франции в начале девятнадцатого века). В конце девятнадцатого века в мировые лидеры стали выбиваться Америка и Германия, чей спор за лидерство был характерен для двадцатого века. Особое положение занимала на Западе Германия. Нет сомнения, что фаустовская модель мировидения была свойственна Германии еще в период феодальной раздробленности, но феодальные черты делали Германию всегда особенным членом Запада. От романтиков восемнадцатого века до фашистов — в чрезвычайно широком спектре общественного сознания влиятельными были почвенные, антизападные идеи; преобладала критика коррумпированного, «поклоняющегося золотому тельцу», лишенного черт рыцарственной самоотверженности Запада. Такие представители Германии, как Томас Манн, даже в период первой мировой войны категорически отрицали причастность Германии к Западу. Германия вступила в эту войну как раз с идеями «остального» мира — ответить Западу, изменить сложившийся на Западе статус кво. Но если Германия и пыталась противостоять Западу с почвенных позиций, то идеи модернизации, спонтанного коллективизма, сочетания ответственности индивида с безукоризненной дисциплиной были основополагающими свойствами ее общества. После второй мировой войны Германия преодолела двойственное отношение к Западу, погасила романтически-почвенное начало и стала, сформировав западную политико-психологическую идентичность, интегральной частью Запада.

* * *

Промышленная революция, использование пара, развитие металлургии, строительство кораблей, производство тканей, научных приборов, военной техники произвели такие изменения в мировом товарообороте, что с тех пор и до настоящего времени не приходится говорить о взаимозависимости Запада и остального мира в экономическом смысле. Начиная с восемнадцатого века внешний мир больше зависит от Запада, чем Запад от него. Незападный мир постепенно стал признавать свое поражение перед союзом непоколебимой воли, разума, науки, промышленности, которые начал демонстрировать Запад. Подвел черту под выделением Запада восемнадцатый век, век Просвещения. «Мы и они» — так можно охарактеризовать позицию энциклопедистов, впервые начавших противопоставлять Европу остальному миру, начавших анализировать неевропейский душевный и психологический склад американских индейцев, индусов и китайцев, персов и турок, русских и японцев как антитезу некой норме. Впервые в европейской истории с такой жестокостью обозначилось (как нормальное и ненормальное) различие в мировосприятии основных понятий и процессов европейскими и неевропейскими народами. В Версале и Букингемском дворце с неодолимой уверенностью делили Северную Америку и Южную Азию. Век Просвещения не только не принес «общечеловеческого» идеала, но, напротив, определенно усугубил различия между Западом и не-Западом.

Став «Западом», западноевропейский (а точнее атлантический) регион колоссально ускорил темпы развития. Некоторые авторы полагают, что это ускорение поддается измерению и может быть оценено, как трехкратное. Подобные темпы соответствуют этапу, когда Запад перешел в фазу индустриального капиталистического развития. Появление ткацких станков, доменных печей, изобретение паровой машины Уаттом в 1769 г., использование угля, а затем электричества в промышленности, изобретение двигателя внутреннего сгорания, производство автомобилей и развитие авиации характеризуют этапы индустриализации, изменившие облик мира в короткий срок.

Прежде всего резко умножилось собственное население Запада. В течение двенадцати веков население Европы оставалось приблизительно равным и никогда не превосходило 180 миллионов. Но с 1800 г. по 1914 г., т. е. немного больше, чем за одно столетие оно поднимается со 180 до 460 миллионов.

Век же Просвещения — восемнадцатый век — фактически канонизировал неравные отношения представителей различных цивилизаций. Стало очевидным, что европейская наука не имеет себе равных. Как не имеет себе равных европейское книгопечатание, почта, дороги, астролябии, государственное устройство, отношение к Богу и, главное, — мировосприятие. До эпохи Просвещения Россия, Турция и Китай еще казались некими сопоставимыми величинами, идущими по параллельным дорогам истории. Но уже к началу американской и французской революций стало ясным, что сопоставление этих стран с Западной Европой могло вызвать лишь удивление. Сравнение Москвы, Стамбула и Пекина с Парижем и Лондоном стало неправомочным. Петр Первый не смотрелся в Париже представителем западного мира. И когда в Голландии он поднялся по крутой лестнице на вершину башни верхом на лошади, это вполне соответствовало мнению Амстердама о незападном мире.

Собственно понятие «европейская цивилизация» начинает возникать с оформлением идей «накопления богатства народов», формированием парламентарной формы государственной системы, укреплением деловой морали, громким проявлением обращенной к обществу журналистики. В Англии семнадцатого века творцами абсолютно оригинальной европейской цивилизации стали Локк, Гоббс, Шефтсбери, Бентам, а позднее Смит и Юм. Во Франции столпами Запада явились Вольтер, Бейль, Руссо, Монтескье, Д'Аламбер, Мирабо. С этих пор видение мира сквозь призму европейской, западной цивилизации устанавливается в сознании просвещенного слоя на столетия.

С момента проблеска первых общеевропейских веяний (Сервантес, Монтень, Шекспир) возникают и попытки объединения западной части континента. Испания предпринимает эту попытку при императоре Карле Пятом, Франция — при Людовике Четырнадцатом и Наполеоне, в то время как Англия строго блюдет внутриевропейское равновесие, борется (последовательно) с Испанией, Францией, Германией против враждебного ей объединения Запада. Наполеон, владевший Европой от Гибралтара и Корфу на юге до Швеции на севере и Москвы на востоке, был, фактически, первым «европейцем». К созданию «единой Европы» он и призвал. Впервые при французском дворе создается общеевропейская сцена, которой от Луи Каторза до Наполеона III подражала вся Европа, нося те же одежды, говоря по-французски, повторяя идеи Просвещения и Революции.

«Европеизм» становится синонимом Запада до тех пор, пока блестящая плеяда американцев во главе с Джефферсоном не сделала этот термин слишком узким для обозначения всей западной цивилизации. Четыре века европейская половина Запада осваивала североамериканский континент, так или иначе опекая его. В двадцатом веке роли поменялись. Две мировые войны знаменуют поражение Германии как главного на Западе конкурента Соединенных Штатов. Англосаксы и немцы, США и Северная Европа стали вести за собой Запад, а вслед за ним и весь мир. Белые, протестанты, представители скорее германской, чем латинской ветви индоевропейских народов стали осуществлять интеллектуальное, финансовое, военное, научное, промышленное, информационное лидерство. Разумеется, «Запад» представляет собой очень пестрый калейдоскоп стран, но различие между ними меньше, чем отличие Запада от не-Запада, что и делает употребление термина «Запад» релевантным. «Внутри» же вклад двух стран был особенно заметен — Франции между концом семнадцатого века и началом девятнадцатого, Англии между Наполеоном и кайзером. Франция дала Западу и миру модель эффективного централизованного государства, веру в науку — энциклопедизм, само понятие цивилизации, основы политической теории — и всю практику с кульминацией в Великой революции 1789 года. Британия привлекла практику парламентаризма и рационализировала бурю индустриальной революции; она также быстрее других обратила материальное могущество во внешнюю сферу, колонизировав четверть Земли. Обе культуры никогда не испытывали агонии подчинения другой культуре — факт, не всегда принимаемый во внимание исследователями. Именно это гордое самоутверждение породило великий национальный пафос, силу сплоченной элиты, мощь планомерного воздействия на мир.

Характерно, что сами представители Запада обычно отвечали на вопрос о причинах притягательности своей цивилизации убежденно и кратко: вследствие притягательности и силы их религиозных идеалов, несравненных достоинств их культуры, совершенства их политических учреждений. Представителям Запада непросто было ощутить подлинный источник своей мощи. Как пишет американский политолог Лауэ, «Никогда не ставящие под сомнение базовые основания своих обществ — даже в крайних проявлениях самокритики — они не ощутили невидимых структур индивидуальной и коллективной дисциплины, которая обеспечила все их достижения и оказалась столь трудной для имитации за пределами Запада».

Характерно, что именно в России Запад был впервые обозначен и назван «Западом» в широком современном значении этого термина.

Правомочно ли говорить о Западе как о целом? В определенном и главном смысле — да. Эмпирически это та зона мирового сообщества, где господствует индивидуализм, где наличествует буржуазная демократия, где преобладающей является христианская религия и главенствует светская организация общества. Это общество, где живут преимущественно германская и латинская ветви индоевропейской расы, где сконцентрированы мировые исследовательские центры, лучшие в мире библиотеки, самая густая сеть коммуникаций, где наиболее высокий жизненный уровень, самая высокая продолжительность жизни, эффективная система социального и пенсионного страхования, обязательное образование до совершеннолетия, медицинское обслуживание от рождения до смерти. Жизненный уровень этого региона в 10–15 раз превышает уровень евразийских, латиноамериканских и африканских соседей. На границах этого региона — от Рио-Гранде до Одера — создается плотная контрольная сеть, не пропускающая представителей иных регионов, цивилизаций, религий. Запад живет в компактной зоне единого менталитета, его книги, фильмы, музыка, театр одинаково воспринимаются от Сан-Франциско до Берлина. (За пределами этой зоны они воспринимаются лишь прозападной элитой). Его политика объективным образом отделяет этот устремившийся в постиндустриальную эпоху мир от остающихся за его кругом девяноста процентов остального населения Земли.

Подчеркнем еще раз его общее начало — менталитет, основанный на рационализме, индивидуализме, предприимчивости. Проявлению общих цивилизационных черт содействует единое политическое кредо — частная собственность и частное предпринимательство, общее юридическое основание — равенство всех перед законом, общие этические представления, основанные на христианской этике. Житель Запада не будет чувствовать себя чужим, перемещаясь из одной страны североатлантического региона в другую. Около семисот миллионов человек считают себя принадлежащими к западной цивилизации. Английский язык скрепил эту общность, превратившись неофициально в язык межнационального общения.

М. Вебер в предисловии к книге «Протестантская этика и дух капитализма» выделяет следующие особенности Запада: систематическая теология, полным развитием которой Запад обязан христианству (находящемуся, в свою очередь, под влиянием эллинизма); наука — ее математические основания, экспериментальный метод; особое положение в обществе исторической науки; наличие канонов в юриспруденции; музыка с ее рациональной гармонией, полагающаяся на систему нот и наличие оркестра; архитектура, идущая от готики; живопись — рациональное использование линий и перспективы; печать, создающая массовую литературу; наличие государства как политического установления с писаной конституцией, законами, администрацией, создаваемой на основе специального обучения и, самое главное, господство в экономике капитализма.

Запад отличает от остального мира особая политическая система, покоящаяся на политическом плюрализме и разделении властей в управлении государством, на разделении функций центральными и органами власти, проявление которых имеет конституционную форму; на социальном плюрализме — сосуществовании классов, чья собственность и права исходят из общественного договора; на наличии частной собственности, владение которой обеспечивается законодательством; на существовании общепризнанных законов. Для него характерно наличие религиозной доктрины, утверждающей абсолютную ценность индивидуума. Его социально-психологическая парадигма может быть названа творческой, демиургической, преобразовательной. Эта парадигма дает Западу огромные созидательные возможности.

Именно Запад развил идеи народовластия, подняв из античного праха науку об управлении. Гоббс и Локк в Англии, Монтескье и Руссо во Франции, Джефферсон и Медисон в Америке сформулировали идеи, исполненные революционной силы. Три крупнейшие страны Запада своими революциями дали пример быстрых социальных трансформаций. Кромвель, Робеспьер и Джефферсон показали путь ускорения социального развития и демократического государственного устройства. За триста лет, последовавших за английской революцией, идеи высшего суверенитета народа и народного представительства трансформировали Запад в социальном плане, вовлекая население в осмысленное общественное существование — вплоть до победы всеобщего избирательного права.

На вершине своего могущества Запад устами Адама Смита провозгласил принцип свободной торговли естественным и наилучшим состоянием мирового товарообмена.

Теории философов Просвещения и практика нуждающихся в рабочей силе предприятий Запада привели к возникновению великого магнита — из незападного мира в западный плыли, ехали и летели миллионы людей. Запад уже на раннем этапе санкционировал свободное перемещение людей. Потом придет время запретительных законов, но между восемнадцатым и семидесятыми годами двадцатого века мир ближе познакомился с Западом, посылая в западные страны наиболее активных своих представителей.

Революционизирующее воздействие на мир оказала свобода слова. Воспетая в бессмертных словах Т. Джефферсона и Дж. Ст. Милля, она стала символом свободы человеческого разума, борющегося с безразличием природы и косностью людей. Превращенная Западом в неотъемлемую человеческую ценность, свобода слова создала единое этическое поле для Запада и самый привлекательный магнит для не-Запада. Этот принцип буквально взорвал общественную ткань незападного мира в ХХ веке, став начальным пунктом деятельности прозападных элит незападных стран по осуществлению модернизации, принявшей вид вестернизации.

Самое активное взрывное воздействие на девять десятых мирового населения оказала выдвинутая Западом идея национального самоопределения. Царства, империи и племенные объединения четырех континентов не знали императива строить национальное общежитие в рамках одного языка и единокровной общности. Религия чаще всего была более важным обстоятельством, чем этническое родство. Платеж дани был для восточных правителей важнее произношения и цвета кожи. Фантастическое пристрастие Запада к этническим признакам при создании государств революционизировало не-Запад так, как, может быть, ничто иное. Вначале правители Востока недоуменно слушали рассказы своих посланцев об однородном этническом устройстве всесильных западных держав. Но постепенно среди элит незападного мира возникли скопированные с франко-британского образца представления о возможности ускоренного материально-культурного процесса в рамках одной этнической общности. Революционное объединение Италии и Германии немедленно дало отзвук в Восточной Европе, в Оттоманской империи.

* * *

Итак, термину «Запад» мы придаем содержательное значение. В отличие от марксистского социально-экономического трактования, мы полагаем, что капитализм — лишь ядро западной жизни, сложившейся на базе уже существовавшего особого духа и ментальности. В отличие от веберовской интерпретации, мы видим в протестантской этике лишь центральную часть тех духовных преобразований, которые породили эффективный и развитый капитализм. В отличие от названных, наш подход является культурологически-цивилизационным. Запад формируется на основе нового демиургического духа, складываясь как особая культура, которая закрепляется в социальных и политических институтах и становится новой цивилизацией, отличающейся от прочих уже не только своею духовной сущностью, но и множеством других выше описанных конкретных различий.

Вызов Запада девяноста процентам населения Земли заключался в том, что западная активность, связь с наукой, успехи в развитии сделали множество коренных традиционных ценностей даже великих держав достоянием музеев. Реальная жизнь потребовала отказа от сакраментальных обрядов, близких сердцу ценностей ради самосохранения и участия в мировой истории.

Каждое из встретивших посланцев Запада государств имело немалый опыт общения с преобладающей силой. Время и терпение всегда давали надежду. Но не в этом случае. Важнейшей особенностью западного вызова миру было то, что Запад не требовал дани и подчинения — он абсорбировал незападный мир в единый рынок, в единое поле деятельности, не участвовать в котором можно было лишь одним способом — превращением в безмолвных исполнителей его воли, т. е. превращаясь в невольных участников. Любое же участие предполагало принятие правил игры Запада и следование им, а значит и принятие его ценностей, его видения мира, приобщение к западной мировоззренческой парадигме. Многие пытались, никто не преуспел: между 1500 и 2000 годами вызов Запада стал гигантским по масштабам приобщением народов к одновременно привлекательной своей активностью и отталкивающей своим эгоизмом западной поведенческой модели.

Вызов Запада проявился и проявляется различным образом. Он состоит в невозможности для незападных стран жить по-старому. Формы вызова: захват колоний; включение в сферы влияния; создание притягательного образа прозападного развития; разрушение традиционного уклада жизни; подрыв прежней экономической структуры; информационное наводнение; создание международных организаций; включение в мировой рынок и формирование общего поля деятельности. Размышляя о Западе и его мировом воздействии американский политолог Т. фон Лауэ замечает: «Как мало людей на бесконечно привилегированном Западе понимают всю глубину отчаяния, разочарования и ненависти, в которые мировая революция вестернизации ввергла свои жертвы; общественное мнение, снимая с себя ответственность, до сих пор предпочитает видеть лишь позитивные аспекты вестернизации».

Запад сделал невозможным для незападного большинства мира прежнее развитие. Многие могучие государства противились жестокому приливу истории. Оттоманская Турция, Индия Великих Моголов, императорский Китай (и не счесть других) реагировали на проникновение разрушающих западных идей, на вызов Запада примерно одинаково: строили той или иной высоты «китайскую стену» и пытались отсидеться за ней. Напрасные потуги. Обобщая, можно сказать, что вызов Запада — это вызов современности тем народам, которые живут в настоящем времени, как в прошлом. Вызов Запада — это вызов истории, а не преднамеренная, спланированная и жестко осуществленная акция. Запад «не виноват» в своих успехах. «Невиновны» в своих неудачах и те народы, которые живут не на Западе.

Произошедшая революция вестернизации теснейшим образом связала все континенты. Но это была не часто упоминаемая взаимозависимость, а определенная зависимость периферии от центра, выражающая стремление большинства человечества догнать группу стран-лидеров даже ценой потери своего культурного своеобразия в ходе модернизации. Никогда в мировой истории не было ничего равного тому, что сделали галионы и фрегаты Запада уже в шестнадцатом веке, навязывая волю, культуру, религию Запада, его видение происходящего огромному, безвольно распластавшемуся миру. Этот мир лишь в некоторой степени мог приспособить свое внутреннее своеобразие к действиям нового гегемона. Усилия Запада завершились тем, что у неисчислимого множества стран остался лишь один выбор — имитировать его как победителя во всем, начиная со вкусов и психологии и кончая формами литературной речи. Та или иная форма имитации Запада стала основой выживания для объектов пятисотлетней неукротимой революции Запада — для России, Индии, Китая, Японии и несть им числа.

Вне всякого сомнения, имитация имела свои положительные стороны. Продолжительность жизни даже в незападном мире утроилась. К незападному населению пришли медицина, наука, образование, транспорт, управление, торговля, средства коммуникации и многое, многое другое. Но, тем не менее, даже эти безусловно положительные для незападных стран процессы вели все же к усилению Запада, ибо даже техническая имитация требовала усвоения ключевых моментов западной культуры. Как ничто другое, последнее создавало и создает привязку незападных элит к Западу, глобальную зависимость мира от североатлантического региона. Даже те, кто называет вестернизацию модернизацией или просто развитием, так или иначе, на том или ином отрезке исторического пути вынуждены признать, что, по существу, речь идет о всемирно-исторической победе Запада.

Неизбежным эффектом мировой революции вестернизации, обычно замалчиваемой Западом, является подрыв и дискредитация всех незападных культур. «Победоносные представители Запада, гордые своим мировым успехом, оставили остальной мир униженным, вошедшим в эпоху кризиса своих культур». Запад, замыкая кольцо своего влияния в мире, самым широким образом пользовался всеми достижениями изобретательности, труда и естественными ресурсами незападных народов. Но есть принципиальное различие между двумя названными видами имитаций и заимствований. Запад смело и рационально использовал опыт других народов для укрепления своей системы и своего безусловного влияния. Незападные же элиты, воспринимая западный опыт, заведомо ставили себя в положение учеников, зависимых от Запада, с его университетами, технологией, духовным рассветом. Выделим главное: уникальное свойство Запада — его дух всевластия над природой и возможности оптимизации общественного устройства — с трудом воспринимались не-Западом. Влияние Запада на мир имело две стороны. Одна — принципы науки, равенства, судебной справедливости. Другая — жесткое, грубое принуждение к смене всех прежних форм верований. Плюсы еще витали в воображаемом будущем, а минусы — почти неприкрытое насилие — захватывали всю жизнь жертвы, где бы она не жила — в Азии, Африке или в России. В результате революция вестернизации принесла человечеству не только великие плоды, но и огромные несчастья. Главное среди последних: раскол внутри народов на прозападников и автохтонов, жертвой которого стала культурная основа девяноста процентов населения Земли.

* * *

Английский историк А. Тойнби говорит о «динамическом процессе движения или прорыва — стремления создать нечто сверхчеловеческое из обычной человеческой породы». Для западной цивилизации это в высшей степени характерно — отринуть границы, смело устремиться в неведомое, установить собственные отношения со всеми, включая Бога. Эта исключительная глубина западной цивилизации стала самым совершенным и эффективным инструментом экспансии Запада по всем азимутам.

Не весь незападный мир был завоеван так быстро, что целые цивилизации (такие как инки и ацтеки) исчезли с лица Земли вообще. Между волнами европейского вторжения лежали периоды относительно малой активности, но общее направление процесса после 1492 года осуществлялось неостановимо, как волны прилива. Нужно ли говорить, что неожиданный подъем Западной Европы был воспринят внешним миром с ощущением, что это грандиозное чудо не может продлиться долго. В истории уже бывали взлеты отдельных стран. Как смерч проносились над миром Чингисхан, Аттила, Тамерлан, норманны, сарацины, монголы, маньчжуры. И все, в конечном итоге, завершалось спадом. Порыв не может быть вечным. Ответом древних цивилизаций (например, Китая) помимо желания скрыться за стеной, стала чудовищная ксенофобия. В основе этого чувства лежало представление о собственной цивилизованности, отказ признать культурную миссию Запада и отношение к западным европейцам, как к варварам. Возмущение беспардонным вторжением иностранцев, ярость представителей древней культуры, уязвленная гордость, метания между возмущением и подчинением, стремление найти наилучшую тактику, стратегия натравливания одних представителей Запада на других, конечная неспособность понять природу неслыханного вызова — вот неполный спектр эмоций и рассуждений, вокруг которых вращались дебаты князей, клириков и военных вождей повсюду — от Перу до Японии.

В ярости от ощущения теряемых позиций, незападные цивилизации меняли стратегию и тактику, стремясь, во-первых, сохранить себя, во-вторых, понять силу побеждающего Запада, в-третьих, осуществить мобилизацию ресурсов. Классическим случаем можно считать ответ китайской цивилизации — комбинация решимости сохранить свою идентичность, выиграть время, реализовать мобилизацию национальных ресурсов. Одним из элементов китайской стратегии было стремление подождать, пока «варвары» познакомятся с китайской цивилизацией, ощутят притягательность многотысячелетней и своеобразной культуры. В конце концов, Китай пережил Чингисхана и маньчжуров и полагался на огромные природные богатства, неисчерпаемые человеческие ресурсы, мощную армию, большую территорию, жертвенный патриотизм населения. Все это оказалось бесполезным перед спонтанной организованностью, динамической энергией и использованием науки Западом.

На волне национального унижения националистическая буржуазия во главе с Сунь Ятсеном свергла в 1911 г. последнего императора Пу И, начался период трансформации империи в республику. Новым китайским лидерам приходилось лавировать, менять союзников, разделять противников. В 1914 г. Китай, объявив о войне с Германией, заключил военный союз с Западом.

Верхушка гоминдана опиралась в 20-е годы вначале на коммунистическую Россию, а затем, потеряв веру в это средство борьбы с Западом, решила играть на противоречиях России и Запада. Коммунисты на севере ориентировались на Советский Союз, а гоминдановские националисты на юге — на Запад, прежде всего, на Соединенные Штаты. Когда в 1949 г. Мао Цзэдун провозгласил коммунистическую республику, и Китай подписал договор с Россией, две очень разные незападные страны объединили силы: впервые за полтысячи лет Запад встретил коалицию, едва ли не равнозначную по мощи. Дело было даже не в коммунистической, а в геополитической сущности союза Москвы и Пекина. Реакция более «молодой» — американской части Запада была бурной — посылка к Тайваню седьмого флота, союз с Японией. Военное противостояние от Кореи до Вьетнама. Более «умудренные» страны Запада, такие, как Британия, сохранили посольства в Китае и надежду на раскол противозападных сил (что в конечном счете и случилось).

В 1978 г. китайцы признали, что коммунистическая атака на будущее не дает необходимых результатов, что новая изоляция (как и в предыдущие столетия) лишь укрепляет зависимость страны от индустриального Запада. В то же время сотрудничество с Западом стало видеться в другом свете: пример Японии завораживал. Китайское руководство рискнуло открыть путь на Запад во второй раз после Чан Кайши. Сотни тысяч студентов получили возможность обучения в западных университетах, в то время как западные фирмы открыли для себя китайский рынок. Стратегия изменилась. Цели — сохранить себя, найти потенциал диалога с Западом на равных — остались прежними.

Пример отчаянного и очень долгого — до 1917 г. противостояния Западу представляет собой Оттоманская империя. Не забудем, что на определенном историческом этапе она даже претендовала на победу над Европой, когда ее воины дважды осаждали Вену, а флот сражался за господство в Средиземноморье. За Оттоманской империей стоял широкий исламский мир, то было столкновение исламской и христианской цивилизаций. Космополитическое окружение турецкого султана было достаточно осведомленным и талантливым даже после впечатляющей эпохи Сулеймана Великолепного. Оттоманская империя от первых контактов с Западом в битвах с испанцами до октябрьского краха 1918 г. приложила большие усилия, чтобы совладать с вызовом Запада. Султанов-обскурантов сменяли правители-прагматики. Были предприняты серьезные попытки воспринять западный опыт, прежде всего военный.

Потерпев в 1830 году поражение в битве при Наварине, верхушка султанской Турции приходит окончательно к выводу, что без союза с Западом она исторически обречена. Англия и Франция получают особые права в пределах Оттоманской империи. Позволив Франции овладеть протектором над Магрибом, а Англии закрепиться в Египте, турецкие султаны надеялись укрепить «остов» империи от Балкан до Персидского залива. Сменив чалмы на фески (заказанные в огромном количестве в Австрии), турки в ХIХ веке старательно учились ремеслам и наукам у западных учителей. В 1867 г. в Оттоманской империи была введена конституция. Однако препятствия на пути сближения с Западом были огромны, и главным был абсолютно иной, своеобразный ментально-психологический склад мышления турецкого населения, имевшего радикально отличные от западных традиции, стиль жизни и исторический опыт. Ни в турецкой жизни, ни в турецком менталитете (лучшим отражением которого является литература) не создается то, что в той или иной степени начинает появляться у ее северных соседей, восточноевропейских стран — проникновение западной культуры в глубины общества, возникновение прозападной элиты (столь явственно проявившей себя в России, в Польше, а позднее в Сербии, Румынии, Болгарии), «Фаустовский комплекс» не проникает в среду сердар-пашей и янычар. Стамбул с его большими греческой, еврейской, итальянской общинами становится перекрестком сосуществования различных культур, и они сходятся в некоторых случаях довольно близко, но Турция так и не получает органической завязи западной культуры, сходной, скажем, с делом Петра в России. Показателем неудач дрейфа к Западу в плане модернизации и эффективности социальных структур стала война 1877 г. с Россией и восставшими балканскими народами, в результате которой Турция была почти выдворена из Европы.

Посуровевшие турки после Берлинского конгресса заглянули в бездну исторического небытия. Пример Магриба и Египта, ставших колониями западных государств, был у них перед глазами. В отчаянном стремлении имитировать лучшие западные образцы Стамбул начинает ориентацию на бисмарковскую Германию. Немцы помогали строить железные дороги в пределах сузившейся империи оттоманов. Они дошли до идеи привязки Турции к Центральным державам путем строительства магистрали Берлин-Багдад. Армию начинают обучать германские инструкторы, в страну проникает германский капитал. Революция «младотурков» (1908 г.) ускорила этот процесс. Но, вступив в мировую войну на стороне Германии, Турция нарушила правило, гласившее, что догоняющим странам не следует вступать в борьбу с державами-моделями. Фактор отсталости сказался на всех незападных участниках войны — Сербии, Болгарии, Румынии, Турции, России. Между 1916 и 1918 гг. все они пережили поражение. Для Турции последовала унизительная агония 1918–1922 гг., когда она потеряла империю и была почти завоевана греками (речь идет о Малой Азии). Стамбул был оккупирован западными войсками. Еще одна нация оказалась погребенной под ударами Запада.

Шанс дала необычная концентрация национальных усилий под началом гази Кемаля-паши, начавшего поистине жесткие реформы в направлении приближения к западной модели. В 1927 г. вводится алфавит западного типа. Женщины сняли чадру. Начался перевод западных учебников, студенты поехали на северо-запад Европы. Но главной в усилиях Кемаля Ататюрка была попытка привить нечто вроде «фаустовского комплекса» на турецком древе. В полных экзальтации речах 20-х годов Ататюрк по существу говорил о том, что турки должны переменить свою идентичность, должны стать новыми людьми — энергичными, активными, не боящимися перемен. На основе форсированного патриотизма открыто ставилась задача построить новую психологическую модель для ввергнутой в кризис нации.

«Холодная война» укрепила прозападные элементы в Турции. Согласно «доктрине Трумэна» и по «плану Маршалла» экономическая помощь Запада позволила стране создать инфраструктуру западного регламента жизни. В качестве «гастарбайтеров» турки превратились в Германии в квалифицированных индустриальных рабочих. Военные и бизнесмены прошли западную школу (чаще в США). Университеты типа англо-говорящего Босфорского и франкоговорящего Мраморного готовили прозападную элиту. При всем этом Турция, пытающаяся подобно Польше, сегодняшней России и Мексике обрести западную идентичность, стать частью Запада, встретила в 90-е годы препятствия цивилизованного характера. Сможет ли секуляристская Турция присоединиться к западному блоку или она последует по пути Египта и Алжира в направлении восстановления исламской идентичности — при всех усилиях турецких западников это открытый вопрос.

Наиболее успешное противостояние Западу в плане сохранения своей цивилизационной сути, традиций и идентичности неожиданно для всех оказала Япония. Возможно, ей помог тысячелетний страх в отношении Китая, всегдашняя решимость отразить вторжение, внутренняя готовность к жертвам ради национального самосохранения, наличие особого патетического отношения к жизни, ценимой только как часть национального существования, как ступень коллективного жертвенного пути.

Сказанное не означает, что ответ Японии Западу был менее драматичным. В определенном смысле амплитуда японского ответа на западный вызов была шире, чем у большинства человечества. Два с лишним столетия продолжалась самоизоляция Японии от Запада, прежде чем император Мейдзи не пришел к решительному выводу о пагубности страусовой политики. Японцы более других народов оказались способными встретить внешнее давление в позитивном плане, найти в чужой культуре полезный для себя опыт, не изменяя собственной идентичности. Именно это — основа японского чуда, состоявшегося в двадцатом веке. Первый случай, когда Запад признал равным по энергии, изобретательности и трудолюбию партнера.

Весной 1945 г. на императорском совете принц Кидо признал роковые ошибки: страна вступила в борьбу с Западом, не имея достаточных ресурсов и полагаясь на неудачного партнера — Германию. Было решено — за много месяцев до капитуляции — в будущем ориентироваться на англосаксонский блок Запада. Сумев сохранить внутреннюю культуру и национальные особенности, Япония восприняла опыт самой развитой технической цивилизации мира. Два несчастья лидера Запада Америки — Корея и Вьетнам — дали мощный толчок и исторический шанс единственной незападной цивилизации, которая, при всем уважении к мощи Запада, никогда не смотрела на Запад с завистью, не мечтала стать частью его и вступила с ним только в вынужденные отношения.

Восточная Европа уже в силу географической близости всегда находилась под влиянием культуры и революционных идей Запада. Блеск западной культуры после Ренессанса создал у части восточноевропейцев желание стать причастными к этому феномену, разделить культурное наследие и творческое развитие нового мирового лидера. Поскольку с этого времени мерилом уровня культурного развития стала степень близости к Западу, то правящие восточноевропейские элиты стали затушевывать отсталость Восточной Европы в сравнении с Западом. Романтическая интерпретация истории приводила к тому, что похожесть на Запад становилась едва ли не самым значимым фактором национального самосознания. И все же фактом является то, что в Восточной Европе, пожалуй, лишь Чехия может считаться обладающей национальным сознанием, близким к западному (рациональность, ориентация на результат, неприятие неадекватной эмоциональности, скептицизм в отношении пафоса всякого рода, прагматизм и, кстати, стремление к адекватной идентификации, достаточно скептическое мнение относительно своей принадлежности к Западу). Что же касается остальных стран региона, то Ренессанс, Реформация и Просвещение, деликатно говоря, не в полной степени коснулись формирования их национального психологического склада.

Западное влияние безусловно проникало в эти страны. В Польшу оно проникло преимущественно через католицизм, на Балканы — после освобождения от оттоманского господства. В России ручеек западного влияния стал ощутим после Петра Великого. В конечном счете фактором политического звучания стало то обстоятельство, что страны Восточной Европы подчеркнуто и даже категорически воспринимают себя прежде всего европейцами, участниками большой западной культурной традиции и чрезвычайно негативно воспринимают всякое «неевропейское» определение основ своей национальной жизни. Как все маргиналы, они подчеркивают свою европейскую принадлежность и охотно переписывают историю на свой лад. Но практически на любом историческом рубеже, при любом испытании историей на первый план у этих народов выходит отсутствие органической западной парадигмы жизни, требующей рациональности, индивидуализма, организованной эффективности.

Историческая жертвенность этого региона не требует надуманных прозападных прикрас. И одиозно выглядит — как измена коренным традициям — их голословно утверждаемая приобщенность к западной цивилизации. Вопреки искусственным имитациям, «подсознание», а вернее, групповой менталитет народов этих стран действует по своему восточноевропейскому стереотипу. Это-то (а не пустое подражание) как раз и делает их особенными, своеобразными, создает их культуру, литературу, музыку, их способ восприятия трагедии жизни. Показательно, что и в самом определении своего «я» они действуют как восточноевропейцы, а не как представители Запада, которым в сущности безразлично, каким образом другие определят органический код их общественной психики. Народы действуют так, как направляют их история и география, как диктует обобщенный итог их общественного развития, их выработанная веками общественная этика. Восточноевропейский набор традиций, обычаев, эмоционального опыта близок западному в той мере, в какой история заставила эти два региона взаимодействовать. Он отдален от Запада в той мере, в какой история Запада была принципиально иной, чем история Восточной Европы.

Итак, мы видим несколько типов ответа на западный вызов: желание сохранить тысячелетние каноны жизни; отчаянное сопротивление; более или менее умелое лавирование; стремление использовать западную помощь в интересах национального развития; сознательный выбор прозападной ориентации и стремление сменить собственную национальную идентичность на западную; использование западного опыта для административно-технического прогресса при сохранении собственной идентичности и на этой основе формирование нового центра развития; симуляция западной идентичности как возможная предпосылка развития, но одновременно недооценка существующего собственного потенциала.

Более других нас интересует реакция на невиданную западную революцию огромной страны, выросшей в специфическом этически-моральном климате, определяемом близостью к Византии и степи, — России.

 

Глава вторая

Встреча с Западом

Классик русской историографии С.М. Соловьев, находившийся под прямым влиянием Гегеля, позитивистского географа К. Риттера и географического детерминиста Г.Т. Бокля («История цивилизации в Англии»), склонен был думать об истории цивилизации как о всеобщем и всеобъемлющем общемировом процессе органического роста. С.М. Соловьев (как и многие другие историки) смотрел на русскую историю как на интегральную часть европейской истории. Он видел в мировом сообществе единый организм, подчиненный универсальным законам социальной эволюции. Поэтому Соловьев просто ставил Россию в русло западной истории и никогда не противопоставлял Россию Западу. Для Соловьева и для множества последующих интерпретаторов русской истории Россия представляла собой продукт европейской экспансии в неевропейском пространстве. Сохранила ли Россия в ходе этой многовековой экспансии собственно европейски-западный характер — Соловьев даже не ставит такого вопроса. Находясь в среде западников Петербурга и Москвы, он предпочитал не видеть этой проблемы. Для Соловьева (и многих других) Запад был просто нормой. Однако последующее развитие нанесло удар по умозрительной гармонии. Идеи романтически-гегельянского всемирного органического развития оказались недостаточными для объяснения сути мировой истории. Уже у Соловьева закрались сомнения. Гений русской историографии начал делить государства и общества на «передовые» и «отсталые». Органической картины не получилось. Стоило отъехать две версты от любой из двух русских столиц, как (нельзя было того не заметить) русская жизнь, например, за пределами пресловутого тротуара Невского проспекта переставала отвечать западной «норме».

Гениально просто определил отличие Восточной Европы от Западной С.М. Соловьев. Он предложил посмотреть на оба региона, так сказать, с высоты птичьего полета. Первая же примета различия: Западная Европа — каменная, Восточная — деревянная. Камнем называли в старину на Руси горы. Этот камень разделил Западную Европу на многие государства, разграничил многие народности, «в камне свили свои гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками, камень давал им независимость… Благодаря камню поднимаются рукотворные горы, громадные вековечные здания». А что же на Востоке? «На великой восточной равнине нет камня, все равно, нет разнообразия народностей, и потому одно небывалое по величине государство. Нет прочных жилищ, с которыми бы тяжело было расставаться, в которых бы обжились целыми поколениями; города состоят из кучи деревянных изб, первая искра — и вместо них кучи пепла… построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, отсюда с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село: уходил от татарина, от Литвы, уходил от тяжелой подати, от дурного воеводы или подьячего; брести розно было не по чем, ибо везде можно было найти одно и то же, везде Русью пахло. Отсюда привычка к расходке в народонаселении и отсюда стремление правительства ловить, усаживать и прикреплять».

Именно в эти времена Западная Европа стала создавать гигантские каменные соборы, потому что была сила, «способная воздвигать подобные громады — общественная сила, богатый многолюдный город, жители которого создавали в себе одно целое, привыкали к общему делу». Если западное общежитие заставило население найти формы совместного цивильного выживания, появление статутов, городского права (на Западной Руси отозвавшегося введением Магдебургского права), то на большой Руси зачатки городского самоуправления появились только во второй половине ХIХ века.

В том как христианство было привнесено на Русь, также заключался один из источников разобщения западноевропейского и восточноевропейского регионов. Библия была переведена на славянский язык, в то время как толпы христиан на Западе внимали непонятной латыни. В этом факте скрывалось многое. С одной стороны, евангельские истины быстрее доходили на родном языке. В немалой степени именно этим объясняется быстрота распространения христианства на огромном бездорожном пространстве, где только слово служило средством общения. С другой стороны, отсутствие необходимости для просвещенных людей знать греческий язык отрезало их от многоцветного и мудрого эллинского мира. На Западе латинский язык, долгое время бывший преградой между толпой и знанием, в первые же века нашего тысячелетия оказался тропой в невиданный по богатству идей и впечатлений мир античности.

Итак, доступная славянам Библия и сослужила им службу, и невольно закрыла кладезь, столь обогативший Запад. Эпистолярный жанр на Руси отстает на века, даже Киевская Русь удивительно нема, в ней не видно того многоголосия, которое уже слышно в западных монастырских школах, постепенно преобразующихся в средневековые университеты. В Киеве нет страсти к изучению греческого языка — какое отличие от распространения латинского языка на Западе, который не только вел в мир античности, но и позволял западноевропейским странам с удивительной легкостью общаться (в научной сфере) между собой. Совершился, по мнению Г.П. Федотова, отрыв от классической традиции: «И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар (а прочее приложится) научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших летописи и патерики… Тысячелетний умственный сон не прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старой ленности — должны были хватать, красть (compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и Леппертов».

Духовное лицо и геополитические позиции России складывались под воздействием трех идейно-культурных потоков, идущих с юга, запада и востока.

(Это не общепризнанный постулат. Далеко не все исследователи признавали воздействие всех трех сторон: Запада, Византии, степи. Так, В.Г. Белинский утверждал, что от Запада Русь «была отрезана в самом начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам». Великий критик отражал разделяемое в его время многими сугубо отрицательное отношение ко всякому средневековью, но тремя-четырьмя десятилетиями позже другой критик — К. Леонтьев напоминал русскому читателю, что «именно Византия дала человечеству совершеннейший в мире религиозный закон — христианство. Византия распространила христианство; она дала ему единство и силу». Современный исследователь идет еще дальше, учитывая, что Русь заимствовала у Византии не только религию, но и универсальную культуру. «Только с принятием христианства русская культура через контакт с Византией преодолела локальную ограниченность и приобрела универсальные измерения… свое место в ряду, выходящем далеко за пределы житейской эмпирии; она стала культурой в полном значении этого слова».

С юга восточные славяне получили благодать и духовное наследие уходящей с исторической сцены Византии. Шаг за шагом с восьмого века и по 989 год, год своего крещения в христианскую веру, Киевская Русь все более признавала превосходство, привлекательность Византии и стремление к ней как наследнице античности. Именно в то время, когда Византия теряет всякое влияние на формирующий свою идентичность Запад, она оказывает влияние на южных славян, а затем на Русь. Таким образом две сестры — западная и восточноевропейская цивилизации вышли из одного греко-латинского корня, но разошлись там, где Византия утратила влияние на Запад (IХ век) и приобрела влияние на Балканах, вокруг Черного моря, в России. «Соприкасаясь с Россией в ХV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами и беспрепятственнее». И если на Западе византизм, преимущественно религиозный, растворился в рыцарстве, романтизме, готике, то Россия создала Москву столь отличной от европейских городов именно как синтез византизма и славянского видения мира. Только при Петре I государственная Россия стала терять старый облик византизма.

Да, говорит Леонтьев, при взгляде на Марсово поле в Петербурге на парад гвардейцев «не будешь думать о византийских легионах. Однако это войско, эти придворные… покоряются и служат идее царизма, укоренившегося у нас со времен Иоаннов, под византийским влиянием». В отличие от петровского вестернизма византийская аура проникла вплоть до самых низов существования восточных славян. К. Леонтьев был, отчасти прав, заклиная хранить византийское начало в восточноевропейской цивилизации: «Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными началами, с нашим еще старым и грубым вначале славянским материалом. Изменяя даже в тайных помыслах этому византизму, мы погубим Россию».

Воздействие Византии на Русь трудно переоценить. Но оно оказывалось не в переносе гигантского наследия умудренной, софистичной цивилизации на молодое государство-наследник, такой перенос наследия был осуществлен лишь в ограниченной мере. Византия дала северному соседу нечто иное и большее. Она дала средство создать собственно Русь. На огромной равнине между Балтикой и Черным морем жили племена самых разных этнических и языковых характеристик — славяне, угро-финны, германский элемент, периодически вторгающиеся кочевники степи.

В сугубо земледельческом обществе со слабым разделением труда, в тяжелых климатических условиях рождалась трагическая апатия по отношению к жизни и Богу. Здесь же зарождалось и понимание того, что в одиночку земную юдоль не преодолеешь. Зрел и становился национальной чертой коллективизм — главная отличительная черта, многие века отторгавшая русского человека от западного индивидуализма. «Тяжкие природно-климатические условия заставляли российского крестьянина в течение долгих столетий дорожить общиной как нормой социальной организации. Сам тип русской ментальности на протяжении весьма длительного периода истории отличался явным приматом «общественного» над «частным»… Эта способность признавать «общее» более важным, чем «частное» (отнюдь не отвергая последнее) имела громаднейшее значение в многострадальной истории русского народа… Наряду с такими производными качествами, как доброта, отзывчивость, готовность к самопожертвованию, долготерпение, трудолюбие, отчаянная храбрость и коллективизм, она на протяжении столетий составляла главную особенность русского менталитета и главную черту национального характера».

Проникая с юга на север по огромному труднопроходимому пути, двигаясь в основном по рекам, христианские первосвященники византийской веры соединяли эту этническую мешанину в некое новое целое, объединенное отныне двумя главенствующими характеристиками: христианская вера и славянский язык. За эту объединенную функцию Россия должна быть благодарна столице святой Софии. «Византийские идеи и чувства, — пишет К. Леонтьев, — сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь! Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы».

Без религиозно-цивилизующего начала византийства никакое завоевание руссами центральной европейской равнины не создало бы столь прочного фундамента протонации. Отныне русским был собственно христианин, обращенный в эту веру посланцами обреченной историей Византии. Отступая под натиском мусульман на юге и востоке, латинян на Западе, Византия оставляет завет, создавший единственного (на протяжении многих веков) независимого от Запада субъекта истории.

Византийская ортодоксия как ничто иное повлияла на нравственно-духовную эволюцию Руси. Монастыри погибающей Византии завещали Руси нечто, значительно отличное от папского католицизма, периода позднего средневековья и Ренессанса. «Отличия в истории европейской и российской цивилизаций в значительной мере определялись разной ролью христианской веры и монастырей в жизни соответствующих культур. Если в Европе монастыри стали первой организационной формой утверждения новой трудовой этики и подкреплявшего ее идеала «молись и работай», то в России этого не произошло. Отчасти это было связано с глубокими традициями язычества в русской народной культуре. В центре деятельности людей, в том числе священнослужителей православной церкви, еще в ХV-ХVI веках стояла не трудовая, а магическая практика». Для того же, чтобы развивать интенсивное производство, необходимы особое духовное состояние, становление этики, превращающей творческий труд в одну из главных духовных ценностей культуры — как это случилось в Западной Европе в период Реформации в форме протестантской трудовой этики, в период политической секуляризации католических государств. Православие с самого начала представляло собой явление, отличное от средневекового западного христианства — православная церковь стала государственным институтом, в то время как на Западе папы стояли над светскими суверенами.

Раскол между католической и православной церквями в 1054 году знаменовал размежевание западной и восточноевропейской цивилизаций. Если определить самым примитивным образом увеличивающееся с 989 г. до 1700 г. отличие Руси от Запада, то следует охарактеризовать Киевскую и Московскую Русь как ученика и наследника греко-византийской цивилизации, ученика оригинального и самобытного, все более удаляющегося от латинизма своих западных соседей. «Глубоко проникнув по всей социальной вертикали, дойдя до самых нижних слоев общества, традиции восточной византийской духовной культуры окрасили духовную и социальную жизнь русского общества в определенный тон, затронув самые глубины народной души. Церковная традиция, идущая от Византии, — традиция заимствованная, но, в отличие от позднейших петровских заимствований, она нашла свое подкрепление в самых нижних слоях культурного массива, опустив туда заимствованные ценности и сформулировав на них собственную культурную специфику».

Эта культурно-цивилизационная специфика включала в себя, прежде всего, представление о жесткой централизующей структуре как об основе государства, представление о царе как о связующем национальном элементе; коллективистское сознание, включающее в себя готовность на жертву ради «мира» и подчинение общему мнению; мистическое представление о государстве, как об острове во враждебном море. Византия «держала факел» среди варваров более тысячи лет. Россия — столетия между монголами и шведами во времени, между католицизмом и магометанством в пространстве. В обоих случаях присутствовало жертвенное самоотвержение, истовая вера в свою правоту, вера в чудо, в спасение, в идею, в идеологию, в возможность неожиданного поворота истории.

* * *

Вторая, восточная волна билась в ворота Руси на всех этапах ее становления — хазары, печенеги, половцы и несть им числа. Траурный колокол битвы при Калке обозначил появление необоримого степного противника. Русь погрузилась в два с лишним века прямой зависимости от орд Батыя и его наследников. «Два или три века мяли суровые руки славянское тесто, били, ломали, обламывали непокорную стихию и выковали форму необычайно стойкую». И степь дала восточнославянскому этносу невообразимо много — неведомый Западу фатализм, стоицизм, широту души, легкое схождение с соседями. От монголов русские приняли черты типичного туранского характера — религиозность, упорство в отстаивании своих взглядов, бесконечное терпение, стоическое восприятие жизни. Толерантность монголов в отношении православной церкви способствовала усилению значения религиозного элемента русской жизни. Москва стала прямой наследницей Золотой Орды не только в результате взаимного общения и зависимости — но и потом, когда русские двинулись по пути монголов и дошли до их прародины и дальше. Справедливо отметить, что «ни одно иго не могло быть трехсотлетним», монголы и русские нашли модус вивенди и привнесли собственные черты в родовую память соседа. На протяжении трех столетий осуществлялся огромный и сложный этнокультурный и геополитический синтез, приведший в итоге к мощному геополитическому взрыву — созданию на пространстве Евразии территориально и государственно могущественной России.

Влиятельные в 20-е годы нашего века евразийцы полагали, что проблема выбора между Западом и Востоком встала перед Россией еще до появления Запада в качестве мирового лидера. Эта проблема возникла, когда в тринадцатом веке перед русскими князьями встала угроза с двух концов Земли. И князь Александр Невский, по мнению евразийцев, совершенно правомочно предпочел Восток Западу: «Александр увидел в монголах дружественную силу в культурном смысле, силу, которая помогла ему сохранить и консолидировать русскую культуру, сохранить ее идентичность от латинского Запада».

Историки евразийского направления полагают, что именно монгольское нашествие спасло Русь от превращения в колонию Запада: «Татары защитили Россию от Европы». Объективно отдаляемая от Запада Русь получила, благодаря свободе религиозного исповедания, твердые основания для самостоятельного национального становления и самоидентификации даже при монголах. Монголы, видимо, оказали влияние не только на формирование особого характера восточных славян, но и на специфику их государства, что особенно ощутимо в системе налогообложения и организации армии — сказалось двухсотлетнее знакомство с опытом монголов в собирании ясака и рекрутировании воинов. Русские (возможно, глядя на монголов) подчинили бояр царю, а крестьян помещикам. Русская торговля открыла свои пути на Восток. Все это определенно отдаляло Россию от Западной Европы. Имело существенное значение и то, что монголы разрушили крупные города Руси. Восточноевропейские славяне в силу этого стали формировать нацию в очень отличных от западноевропейских (базирующихся на городах) условиях.

* * *

Третья волна шла с Запада. В истории отношений России и Запада на протяжении тысячелетнего существования русского государства отчетливо проявили себя две противоположные по направленности тенденции. Во-первых, — тенденция открытости в направлении Запада, сближения с ним, создания того, что сейчас назвали бы «единым европейским пространством». Во-вторых — вынужденное или сознательное отстояние от Запада, стремление отгородиться стеной, создать самодовлеющий мир, оборотиться к степи и Сибири, к необозримым просторам вплоть до Тихого океана, Амура, Тянь-Шаня и Гиндукуша. Это своего рода центробежная по отношению к Европе тенденция. Первая тенденция преобладала на протяжении двух больших исторических периодов: во времена Киевской Руси и при правлении династии Романовых. Вторая тенденция была первоначально генерирована монгольской неволей, но сохранила свою инерцию и в эпоху собирания русских земель, в века «третьего Рима», смутного времени, а затем в семидесятилетний период советской истории. В то самое время, когда западные каравеллы преодолевали океаны (обогнув Африку и открыв Америку), происходит восстановление русского государства после монгольской неволи. Три черты характеризуют это восстановление.

Во-первых, объединителем среди двух претендентов, Московской и Литовской Руси, становится Москва. Литовская Русь долгое время сохраняла шанс превратиться в ядро этнической общности. В государстве литовских князей славяне составляли не менее двух третей общего населения, раскинутого от Балтийского до Черного морей. Литва совершила свою объединительную работу в период монгольской зависимости Московии в XIV веке. Часть литовских князей приняла христианство от славян, христианство православное. Видимо, был шанс, что это литовско-славянское княжество могло послужить созданию Руси, гораздо более приближенной к западным нравам, обычаям, порядкам и ценностям: в Литовской Руси распространялось Магдебургское право для городов, тесны были связи с Ганзейским союзом, канал общения с Западом был открыт.

Шансы создания изначально более близкой Западу Руси были перечеркнуты выбором литовской верхушки: в 1385 году, согласно Кревской унии, литовский князь Ягайло взошел на польский престол, и в последующие десятилетия (превратившиеся в столетия) начался процесс колонизации и католизации русских жителей Литовской Руси. Большей услуги Москве в ее объединительной функции Вильнюс оказать не мог, отныне освобождающаяся от татар Москва (со всеми шрамами и приобретениями периода подневолья) стала единственным центром тяготения русских Великой, Малой и Белой Руси.

Вместо потенциального расцвета мы видим постепенную потерю русской культурой своих позиций в Литовской Руси, довольно резкое ослабление самого языкового пространства, приведшее к тому, что в 1697 году для этих территорий, где проживало преимущественно русское население, «польский язык был признан языком государственным, а русский был изгнан из официальных актов». Литовско-русская государственность неуклонно переходила в польско-литовскую, а затем в польскую государственность. И если Московская Русь, даже корчась под Ордой, сумела подготовить культурный расцвет XV–XVI веков, то Литовская Русь вскоре исчезла как историческое явление — она не стала воротами Запада, полем его сближения с Русью.

Во-вторых, осуществился синтез славянского и монгольского элементов. Взаимоотношения Москвы и Сарая, Руси и Орды, никогда не были простыми. Русские чувствовали гнет и унижение, они страдали от неволи. Но в то же время князья ездили в Орду, служили в ней, участвовали вместе со своими отрядами в монгольских походах, приглашали монголов, роднились с ними, делили с ними опыт. В определенном смысле (и в определенных кругах) Восток был популярен. Татарские нукеры и батыры вызывали восхищение, многих татарских мурз встречали в Москве самым благожелательным образом. Доля симпатии к стороне, откуда шел шелк, каменья, диковины и многое, ставшее понятным и привлекательным, осталась в княжеской верхушке вплоть до Петра и даже позже. В конце концов, здесь — в Сарае два века располагалась столица России, сюда за ярлыком на княжение приезжали русские князья, здесь они находили помощь от давления со стороны Запада. Причисленный к лику святых в 1547 году Александр Невский, борясь с германскими меченосцами, опирался на монгольскую поддержку. Все это придало Московской Руси, в отличие от Литовской Руси (и, разумеется, более приближенных к Западу стран), особый культурно-цивилизационный колорит. Он сказывался в военном строительстве, в изменении нравов, в понижении роли женщин, в новом оттенке «новоазиатского» стоицизма, фатализма, упорства, твердости и в сохранении связей с заманчивым Востоком — чего не было у большинства европейских стран.

Третья черта возродившегося русского государства отразила геополитические изменения в Восточной Европе. На юге в 1453 году погас светоч Византии, попали в зависимость православные государства Закавказья и Балкан. Балканский полуостров на полтысячелетия попал в руки османов, устремившихся к Вене. С Запада папские посланцы с железной настойчивостью предлагали подчиниться Ватикану. Психологически русская элита, княжеское окружение и столпы церкви, ощутили горькое чувство одиночества, чувство затерянности, окруженности враждебными силами. Именно тогда выстраданно провозглашается лозунг «Два Рима падеша, третий — Москва, а четвертому не бывать». В нем слышна патетика окруженной страны, на которую с юга наступают из Крыма татары, с запада — поляки, а на востоке еще стоят Казанское и Астраханское княжества.

Этот элемент миссии — быть в окружении и нести праведную идею — навсегда, видимо, остался в русском менталитете. Теперь (и по наши дни) обыденное сознание русских с готовностью воспринимает этот мессианизм, неся то православие, то коммунизм, то новое политическое мышление «для нашей страны и всего мира». В тех далеких конкретных условиях, требовавших выстоять перед напором вздыбившегося Запада, огонек мессианизма работал на самосохранение, на веру в себя, на выполнение заветов предков — выстоять.

В период неожиданного подъема Запада Россия лежала раздробленной, выходящей из комы монгольского нашествия среди безбрежных лесов и степей, не способствовавших близкому общежитию с его неизбежными производными — от терпимости до конституции. Британский историк Дж. Кларк пишет о России XVI в., как о ни европейской, ни азиатской по характеру, но заключающей в себе оба элемента и нечто свое оригинальное. Россия была христианской, но ее христианство пришло из Византии, а не из Рима… Латинский язык, даже греческий язык не стали частью русской культуры. Император взял себе титул царя, самое отдаленное эхо имени Цезаря, но его монархия была восточного типа. Она была ближе к монголам, чем к бурбонам. Западные художники, строители и пушечных дел мастера были приглашены в страну в конце шестнадцатого века… До этого времени Россия была внешней по отношению к западной цивилизации частью света. Она представляла интерес для морских держав как объект торговой эксплуатации, а для континентальных соседей как объект грядущих завоеваний.

Россия шла своим путем, создавая восточноевропейскую цивилизацию совместно со всеми народами, жившими восточнее линии, проведенной между Дубровником и Кенигсбергом. На этом восточноевропейском пространстве не было трех эпохальных переворотов, потрясших и сотворивших Запад — Ренессанс, Реформация, Просвещение.

Выделим собственно русские особенности развития. В России так и не сложился хотя бы относительно независимый средний класс. Цари владели подданными от первого боярина до последнего холопа. Купцы, столь осведомленные и независимые на Западе, в России всегда были частью служилых людей, и уж никак не могли обозначить свою политическую особенность. Жизнь строилась всегда сверху вниз, а не наоборот. Так было и до вторжения византийской традиции, которая лишь закрепила эту парадигму. Царь закрепил за собой и религиозную власть — чего на Западе никогда не было.

Политическая жизнь в России представляла собой пирамиду. Ни в какие времена не существовало конкретных взаимоотношений между различными профессиями, между городами, между отдельными землями. Творческий импульс мирной конкурентной борьбы никогда не присутствовал в российской жизни. Соответственно, не возникал и вопрос о регулировании «горизонтальных» отношений (наряду с царственной пирамидой) в виде справедливых законов, заключающих в себе компромисс и отстаивающих права члена сообщества.

Жестокая история России отразилась на ее религии. В храмах русские ждали простого утешения, поддержки в суровой жизненной борьбе, а не схоластических истин, развития христианского вероучения, всемирных законов. Даже западные исследователи подчеркивают, что нигде в христианском мире страдания Христа не шли такой параллелью к событиям жестокой обыденной жизни. Никоим образом идеи, сходные с лютеровскими, не проникали в клерикальную среду. Русские молились миром, Библия не переводилась на обыденный язык, отношения с Богом не принимали «персонального» характера. Миряне и клир не обсуждали между собой социальные вопросы. Духовная наследница Византии не вмешивалась (Никон был исключением) в светское устройство, сознательно избегала диспута о современности.

В целом, создание Московией русского универсального государства, как полагают многие специалисты, в частности, А. Тойнби, «свершилось до того, как она стала испытывать на себе давление со стороны западной цивилизации». Открытие Западом Руси произошло в то же время, что и открытие Африки и Азии. Португальцы прошли мыс Доброй Надежды в 1488 году и высадились на Мадагаскаре и в Индии в 1498 году. К этому времени относятся первые описания западными путешественниками Руси, показавшейся им резко отличной от западных стран. Пожалуй, наиболее красноречив был фон Герберштейн, подчеркнувший, что власть великого князя в Москве значительно превосходит власть западных монархов над своими подданными.

Нужно сказать, что после освобождения России от монгольского ига вокруг нее сложилась удачная геополитическая ситуация: возникшая на Западе колоссальная энергия свободных индивидуумов развернулась в западном направлении, за моря и океаны — в Америку, Индийский и Тихий океаны. Если бы Запад направил свою энергию не на трансокеанские экспедиции, а на евразийское пространство, то нельзя исключить того, что Россия между Иваном Третьим и Петром Первым могла бы быть покорена превосходными западными армиями. Но яростно сражавшиеся между собой католики и протестанты практически нейтрализовали себя на восточном направлении. Хотя Иван Грозный завяз в Ливонской войне, а его потомки сдали Москву полякам, Запад остался в стороне от возможности войти в Евразию русским путем. Если Москву смог взять Лжедмитрий, то, конечно, она не удержалась бы перед Валенштейном, маршалами Людовика Четырнадцатого, войсками герцога Мальборо. Не нейтрализуй себя Запад противостоянием католического и протестантского мира, а позднее — Англии и Франции, сила, способная покорить европейский Восток, двинулась бы к Москве гораздо раньше Наполеона.

В это время в Европе своеобразным барьером между Западом и Россией выступили три государства — Швеция, Польша и Оттоманская империя. Пик их могущества был достигнут на феодальной основе, они не участвовали в западном взлете, перенапряжение сил способствовало переходу этих государств в фазу стагнации. Невольно они выступили щитом России против доминировавших в Западной Европе ХVI-ХVII вв. Испании, Франции, Англии. Фаза стагнации трех непосредственных западных соседей дала России передышку в период, когда ей трудно было выдержать новое противостояние в период первоначальной послемонгольской слабости. Эта стагнация обеспечила благоприятные возможности для ее государственного строительства, для процесса объединения восточных славян и освоения Сибири.

Первыми представителями Запада, посетившими освободившуюся от монголов Москву были католические миссионеры, преследовавшие свои, продиктованные желанием папы расширить пределы своего влияния, цели. Затем в сторону России двинулось несколько волн целенаправленного западного воздействия. Наибольшее влияние среди них оказали следующие: протестантизм (1717–1840), идеи Просвещения (1750–1824), технический модернизм — приезд инженеров, строительство заводов (1890–1925), политический либерализм (1770–1917), марксизм (1860–1917), марксизм-ленинизм (1903–1991), идеи свободного рынка (1991–1996). Этим волнам западного влияния предшествовал период первоначального взаимного знакомства, приходящийся на 1480–1600 годы. Надо сказать, что первый же результат соприкосновения Москвы с Западом дал России на века ее государственный символ — орла, смотрящего на Восток и на Запад.

Итак, заглавными отношения с Западом становятся для Руси уже вскоре после освобождения от монгольского ига. Возникшая вначале лишь как один из многих аспектов русской внешней политики эта проблема уже в конце пятнадцатого века стала, по справедливому мнению американского историка Дж. Биллингтона, «более важной, чем любая другая политическая или экономическая проблема».

Прежний опыт общения Руси со странами Запада мало чем помогал: Запад шестнадцатого века совершенно явственно был более активным и устремленным к экспансии, чем в домонгольские времена Киевская Русь. У Руси уже не было привычного канала культурных контактов — прежних династических родственных связей. С сожалением следует констатировать, что русские люди, освободившиеся от монгольской неволи, никоим образом не ощутили помощи или симпатии со стороны христианских «родственников» из европейской семьи народов. Хуже того, Дж. Биллингтон говорит о «снисходительном презрении, исходившем от Запада». По его мнению, возникающий конфликт с Западом «вызвал в России подлинные конвульсии, он был частью не всегда умелого принудительного (под влиянием жестких обстоятельств выживания — А.У.) поиска российской идентичности в том мире, которым начинали владеть западноевропейцы».

Первые впечатления людей с Запада о Руси сводятся к определению «особый мир». Русь была христианской, но ее христианство, принесенное Византией, — суровое, иерархическое, аскетическое, с элементами мистики — в значительной степени отличалось от западных форм христианства, культивируемых от Италии до Швеции. Бросалось в глаза двоеверие народных масс — сочетание христианских обрядов и очень заметных пластов языческих верований, никуда не ушедших с Великой Русской равнины: они ощущались в народной жизни, в быту большого народа явственно и отчетливо. Свежему взгляду иностранца был хорошо виден элемент татарского — результат двухсотлетия ига, азиатский деспотизм и почти азиатские одежды на троне христианского царя. Иностранцы встречали в Московии религиозность, равной которой не было на Западе. Там можно было без труда обнаружить эксцессы инквизиции, но не столь всеобщую истовость, фаталистическое самоотвержение, видение мира через православную икону. Суровый народ жил периодами в нирване масленицы, переходил от великого поста к загулу, отличался, наряду с жесткостью, доверчивостью, беспечностью, внутренней добротой, незлобивостью, чередованием покорности и бунта.

Как путеводная звезда в раскрытии русского характера, типа особого цивилизационного развития, отмечалась психологическая синусоида, чередование спадов и подъемов, которые много позже так легко определит Державин

«Я царь, я раб, я червь, я Бог…».

Разумеется, русский народ сам платил за свои увлечения и в разгуле, и в смирении, нам важно отметить то психологическое различие, которое, хотя и несколько ослабло с веками, но, тем не менее, составляет основу отличия стабильно-рационального Запада от более возбудимой человеческой общности Руси, готовой и на великий труд, и на разоренье.

Запад не избрал молодую послемонгольскую Русь в качестве объекта корыстного интереса и экспансии по нескольким причинам. Во-первых, на освободившуюся Русь Западная Европа рассчитывала как на союзника, способного отвлечь страшное давление оттоманов, сокрушивших Византию, овладевших Балканами и выходящих в Центральную Европу. Исторически благоприятным для формирования поднимающейся из-под монгольского ига Руси обстоятельством была озабоченность западных стран опасностью турецкого нашествия. В условиях, когда Мадрид на море, а Вена на суше отчаянно бились с валом оттоманов, всякая помощь европейским странам с востока приветствовалась. В западноевропейских столицах обсуждались планы привлечения к битве с оттоманами даже Золотой Орды, но более реальным здесь виделось присоединение к антитурецкой оппозиции молодой Русской державы. Первые дипломатические контакты Запада с Русью касались именно этой животрепещущей проблемы, и Запад выступил в необычной для себя роли просителя. Во-вторых, католический Рим полагал, что у него хорошие шансы мирным путем ввести Русь в сферу католического влияния. Тому были свои предпосылки: греческая твердыня православия рухнула и можно было предполагать, что Москва будет искать нового «идейного патрона». Уже заключена была так называемая флорентийская уния, которая как бы передавала «завет православия» католическому Риму — почему бы Руси не последовать в флорентийском направлении? Особенность этих первых контактов — восприятие католическим Римом всякого обращения к себе как автоматического признания своего сюзеренитета. Царь Иван Третий посылал посольство в Рим в надежде на наследство Константинополя и греческого православия (женитьба на наследнице греческого престола), а папы видели и в этом первый и главный шаг в просьбе об опеке, фактическое признание главенства папства в христианском мире. В посольстве Ивана Фрязина папа Сикст IV увидел жест подчинения, готовность встать под высокую руку римского первосвященника. В ответ на сватовство Ивана Третьего папа Сикст IV хвалит русского монарха за признание флорентийской унии (о подчинении греческого православия римскому католичеству), за признание римского первосвященника главой мировой церкви. Папа Сикст IV посылает легата в Москву с поручением исследовать на месте религиозные обряды, направить на путь истинный великого князя и его подданных. Это вольное (и невольное) недоразумение объективно содействовало подъему московской державы, воспользовавшейся иллюзиями и прямой заинтересованностью западного католического мира. Далеко не сразу духовные властители католической Европы обнаружили явственную несклонность Руси к вассальной зависимости. Но пока в Риме витали иллюзии увидеть в Московии второе издание Польши, русское царство избежало участи объекта западной колонизации.

В-третьих, католическая Польша как бы возглавила западное движение в русском направлении. В XIV–XVI веках польская корона католизировала Литву и соседняя Русь виделась логическим продолжением польского прозелитизма.

Итак, пока испанский флот бился с турками за контроль над Средиземноморьем, пока римский папа слал своих легатов в Москву, а поляки католизировали Великую Литву, Русь оказалась, в силу сложившихся благоприятных обстоятельств, предоставленной самой себе. Шаг за шагом Москва увеличивала радиус своего влияния, десятилетие за десятилетием особые формы общественной и духовной жизни относительно свободно складывались в молодом и растущем государстве.

Можно сказать, что Запад впервые воочию встретился с Русью во время следования свиты царевны Софьи в Москву через Ревель и Псков. Псковитяне с великим удивлением смотрели на папского легата в красной кардинальской одежде, который не кланялся русским иконам. Когда римский посланник не налагал на себя крестного знамения там, где православные русские коленопреклоненно крестились, произошла первая встреча двух миров.

Первая русско-западная проблема — это обсуждение Иваном Третьим с боярами вопроса, можно ли допустить в Москву папского легата с серебряным литым распятием. Митрополит объявил великому князю, что если римскому посланнику окажут почести, то он покинет столицу. «Не только видеть, но и слышать нам о том не годится; кто чужую веру хвалит, тот над своею верою ругается». Московский митрополит выставил против легата для состязания об истинной вере некоего книжника поповича Никиту. На аргументы книжника легат ответил, что с ним нет необходимых книг и это препятствует полновесному теоретическому спору. После одиннадцати недель пребывания в Москве римский легат убедился в том, что надежда на подчинение русской церкви папе эфемерна.

Ошибся римский папа и в расчете на прозападную ориентацию царицы Софьи Палеолог. Она оказалась верной православию и отказалась от роли проводника папского влияния, от содействия введению на Руси флорентийской унии. В Москве определенно возобладало мнение, что сдача обычаев предков самоубийственна. Один из первых идеологов противостояния Западу — некто Берсень — так зафиксировал кредо автохтонов: «Которая земля переставляет свои обычаи, та земля долго не стоит».

Первым послом Руси на Западе явился некий Толбузин, представивший Москву в Венеции. Главной задачей Толбузина были не теоретические дебаты, а заимствование западной технологии. Великий князь хотел видеть в Москве западных архитекторов. Аристотель Фьораванти из Болоньи был первым носителем западного знания, который нашел для себя приемлемым (и желанным) проявить западное техническое искусство на Руси. Он построил Успенский собор и Кремль, лил пушки и чеканил монету. Русские были поражены колесом, поднимающим камни при постройке верхних стен зданий.

У представителей Запада, посетивших русские просторы, складывались довольно противоречивые впечатления. С одной стороны, Русь была христианским государством и, разумеется, отличалась от магометанских государств юга или языческих царств новооткрытой Америки. С другой стороны, исключительное своеобразие самого восточного христианского народа было очевидным. Даже многоопытных путешественников поражал размах русских просторов. Христианские Восток и Запад радикально различались уже в этом: сложившаяся сеть дорог Запада (часто проходящих по путям, устроенным еще античным Римом) и практическое бездорожье русского царства, где связи осуществлялись по рекам летом и санными путями зимой.

Вторая явственная внешняя отличительная черта: растущие города на Западе и своеобразные города Руси — в гораздо меньшей степени средоточие ремесленников, торговцев и мещан. В те времена, когда население Запада встало под паруса, наладило разветвленную торговлю и создало мануфактуры, основная масса русского народа жила миром, сельской общиной, связанной с землей, а не с ремеслами и товарообменом.

Русь только что решила тяжкую монгольскую проблему — и тут же перед ней предстала новая. «Русский ответ на неотвратимый вызов Западной Европы был неровным — почти шизофреническим — и этот вызванный Западом раскол в русском обществе продолжается до настоящего времени». Одной из наиболее удивляющих западных людей особенностей русских явилась их неприхотливость и выносливость. Капитан Р.Ченселор, немало повидавший на своем веку, утверждал (1553 г.), что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские; никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадают более чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него… Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми… Что могло бы выйти из этих людей, если бы они упражнялись и были бы обучены строю и искусству цивилизованных войн».

Самое большое, что поразило англичан, было отношение русских людей к собственности — диаметрально противоположное западному. На вопрос о его собственности русский «ответит, что у него нет ничего своего, но все его имения принадлежат Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии: «Если у нас что-нибудь есть, то оно от Бога и мое собственное». Можно сказать, что русские люди находятся в Великом страхе и повиновении и каждый должен добровольно отдать свое имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, и отдавать его на произволение и распоряжение государя».

Различие явственно наблюдалось в религии: «Они считают нас только полухристианами, потому что мы, подобно туркам, не соблюдаем всего Ветхого завета. Поэтому они считают себя святее нас». Общению с иностранцами мешало незнание языков. Иностранцы отмечали, что русские учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе и что вся их церковная служба происходит на родном языке. Дипломат Ливонского ордена Т. Хернер охарактеризовал (1557 г.) круг чтения грамотных московитов — «у них имеются в переводе разные книги святых отцов и много исторических сочинений, трактующих как о римлянах, так и о других народах; у них нет философских, астрологических и медицинских книг». Ливонского рыцаря изумило, что московиты считают постыдным «побеждать врага обманом, скрытой хитростью и из засады; сражались они храбро и как на поединке».

Первые сомнения в такой тактике, по мнению западных наблюдателей, испытал Иван Грозный. Он принялся читать римскую историю и, в отличие от своих предков, стал советоваться с немецкими капитанами и польскими изгнанниками. Это первое признание слабости и первые шаги навстречу. С Запада выписывается артиллерия итальянского образца, войско организуют немецкие офицеры. Царь Иван Грозный более всего любил итальянцев. Итак, с первых же контактов с Западом русские князья поняли, что существует элемент отсталости, и что наиболее простой способ его преодолеть — пригласить западных специалистов в Москву. Рыцарь в доспехах и на коне, приезжавший, в основном, из Германии мог смело рассчитывать на особое положение при дворе великого князя. Как минимум иностранец получал в Москве участок земли для дома, помощь в строительстве этого дома, право продавать алкогольные напитки на своем подворье, освобождение от налогов и престижную службу.

Характерно, что иностранцы, удивляясь отдельным чертам жизни московитов (отопление по черному, грубая пища и т. п.), все же воспринимали русских не как «туземцев» (а таким подходом исполнены все западные книги в этот век географических открытий), а как равных себе. Многие (скажем, Дж. Госей, глава московской конторы «Русского общества английских купцов» в 1571–1591 годах) считали русский язык «самым обильным и изысканным в мире». Самих русских они характеризовали «крупными полными людьми с рослым телом и широкими плечами, живым умом, склонностью к языкам… чрезвычайные любители металлических вещей, исключительно закаленные… лица у них крупные, сверху и снизу имеют сильную растительность», женщины лицом столь прекрасны, что превосходят многие нации (шведский дипломат Ганс Мориц Айрман). По религии русские «христиане, но схизматики, ибо исповедуют греческую веру» (голландский торговый агент Вильям Россель, 1604), но, увы, «у них нет ни школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих» (французский офицер Жак Маржерет, 1601). Москва — больше Лондона и Парижа, таково мнение англичан и французов. Число торговых лавок в ней уже в начале XVII века превышало 40 тысяч.

Царь Иван Третий (1462–1505) был первым и единственным независимым восточноевропейским монархом, самостоятельно освободившимся от монгольского ига. В действительно судьбоносное время Ивана Третьего пролагались первые тропы послемонгольских западных связей Руси. Именно он, опасаясь за будущее московского государства, не имея особого выбора, первым обратился к Западу с призывом о помощи. Напомним, что это произошло в самый ранний момент становления Запада как Запада, когда Колумб развивал перед кастильской монархией свои планы прохода в Индию, португальцы огибали Африку, французский монарх Франциск Первый, так сказать, испытал обольщение Ренессанса, а в Англии завершилась борьба Белой и Алой Роз.

В ответ на призывы русского царя в Москве поселилось несколько пришельцев с Запада, проявивших себя в ремеслах и искусстве. Самым известным стал житель Виченцы Джанбатиста делла Вольпе, призванный царем наладить выпуск государственной монеты. Уже на той, ранней стадии контактов квалификация западных специалистов на Руси становилась общепризнанной. Врачом Ивана Третьего стал некто Николай Немчин («немец»). У наследника — Василия Третьего врачом был тоже немец по имени Булев. Нетрудно заметить, что первая волна западного влияния на Русь была связана с медициной, в которой Запад сделал несомненные успехи. Первые русские переводы с латинского представляли собой медицинские тексты, энциклопедии трав, трактат «Секретные откровения Аристотеля Александру Македонскому о подлинной природе мира, зависящей от биологии».

Постоянными становятся попытки римского первосвященника расширить за счет Руси ареал своего влияния. Папа Павел Второй попытался воспользоваться желанием царя жениться на племяннице последнего византийского императора Константина ХI, которая была обращена в римское католичество. Невеста — Зоя Палеолог (принявшая имя Софьи) прибыла в Москву через Ревель и Псков. Вопреки папскому желанию она все же приняла царское условие — в первом же русском городе была обращена в православие. Брак был заключен в ноябре 1472 г. Некоторые историки (скажем, А. Тойнби) увидели в факте этой женитьбы Ивана Третьего последний отзвук византийского влияния. Но событие кажется не столь однозначным. Софья выросла в Риме и в Москве ее звали «римлянкой». В связи с этим некоторые исследователи считают приезд бывшей католички в царские палаты началом вестернизации России. Первой среди всех стран Запада Италия становится полем приложения первых шагов западной дипломатии Кремля. Русские посольства открываются в Милане и Венеции. Оттуда в Москву в 1475 г. прибыл архитектор Аристотель Фьораванти и сразу же приступил к строительству в Кремле Успенского собора и Грановитой палаты.

Контакты с Северной Италией возбудили интерес Москвы к главным фигурам западной политики. Одновременно крупные государства Запада начинают проявлять интерес к диковинной стране европейского Востока. Уже через несколько лет последовал обмен посольствами на самом высоком европейском уровне. Посол Священной Римской империи Николас Поппель, ощущавший призвание католического миссионера, прибыл в Москву в 1488 г. Характерно его спонтанное желание сразу же взять под опеку, включить в зону своего влияния, поместить Москву в реестр подчиненных Западу земель. Он предложил России статус королевства в составе Священной Римской Империи, а Ивану Третьему — титул короля. Взаимное непонимание сторон уже тогда было чрезвычайным. Очевидного сопротивления латинству одной лишь православной церкви было бы достаточно для неприятия германских предложений. И главное: молодая Россия послемонгольского периода слишком дорожила своей свободой, это и обусловило, прежде всего, категорический отказ Ивана Третьего. Послемонгольская Россия искала свои каноны духовной жизни, свои формы государственности, свои подходы к решению общественных вопросов. Разумеется, мука монгольской неволи отразилась в душевном настрое и духовной конституции складывающейся нации. Но отличные от западных процессы продолжались и после Куликова поля и стояния на Угре. Специфически самостоятельное развитие Руси сказалось на ходе обретения национальных форм православной церковью, одним из главных столпов складывавшейся восточноевропейской цивилизации.

В жизни православной церкви исключительно важен конец пятнадцатого века, характерный внутренним идейным кризисом, в значительной мере определившим путь развития России. Конфликт идей, имевших (как все идейные конфликты средневековья) религиозную форму, касался основ национального самосознания, отношения к базовым ценностям жизни. Сформировавшиеся в лоне церкви два идейных направления — иосифляне и нестяжатели — столкнулись в борьбе за выработку главенствующей точки зрения на смысл мирской жизни, на труд, характер этого труда, на значимость упорства и совершенства в труде. Одно направление — иосифляне были своего рода русскими традиционалистами, идеалом которых было повиновение и покаяние. Лидер этого движения Иосиф Волоцкий не считал физический труд обязательным для монахов, его знаменем являлось суровое расписание монастырской жизни (нигде монастырский устав не был суровее, чем в его Волоколамском монастыре). Монахи как бы подавали миру пример строгой жизни, изобилующей наказаниями, но не трудовым потом. Мирская и трудовая аскеза здесь явно разошлись.

Второе направление — соперники Иосифа Волоцкого группировались вокруг Нила Сорского, идеолога так называемых нестяжателей, в чьем монастыре господствовали принципы равенства, самоотречения и, что очень важно, обязательного интенсивного труда. Осевой идеей нестяжателей, выступивших первыми русскими певцами трудолюбия, была апология труда во имя спасения души. Подобную точку зрения можно рассматривать как феномен русского религиозного развития на пути, наиболее приближенном к возникшему на Западе идеалу интенсивного, целенаправленного труда. Как полагают некоторые исследователи, учение Нила Сорского наиболее «близко стояло к идеологическим постулатам западноевропейской церкви — спасению через труд, идеалу «молись и работай», т. е. к тем идеям, воплощение которых в жизнь обеспечило Западной Европе «прорыв» в будущее, заложило основы «духа капитализма». Идеал «молись и работай» (через работу обретай спасение души) означал, что простой человек не делегирует свои права наверх, а сам решает все возникшие перед ним проблемы, решает «здесь и теперь», не откладывая на завтра, не перенося решение в другое место, т. е. делает выбор между рабством и свободой в пользу свободы, между интенсивным и экстенсивным путями развития хозяйства в пользу интенсивного, между решением своих проблем самостоятельно и их решением с помощью других людей, социальных слоев, этносов в пользу самостоятельности».

Преувеличиваем ли мы конфликт иосифлян с нестяжателями, сказать определенно трудно. Мог ли стать Нил Сорский русским Лютером? Перевод Библии на разговорный русский язык, как представляется, не имел бы того взрывного эффекта, который он имел на Западе. Мы можем только отметить то обстоятельство, что «приватизация» отношения с Богом, возведение трудолюбия в показатель божьей благодати в ходе религиозного кризиса XV века не осуществились. Покровитель нестяжателей царь Иван Третий уже терял физические силы и решающий для нестяжателей церковный собор 1503 года не привел к их возобладанию в клире. Победа иосифлян и поражение нестяжателей, возможно, повели Россию в сторону от индивидуализма, укрепили в ней коллективистские начала — в религии, где требовался посредник-пастырь; в крестьянской экономике, где община, а не частный собственник, была производительной единицей; в политике, где власть была делегирована монарху и осуществлялась не с персонального согласия подданных, так и не ставших гражданами. То был один из важных перекрестков русской истории и Россия избрала путь, который явно не вел к сближению со стереотипами нарождающегося западного образа жизни, западного мышления.

Вторая (после «медицинской») волна западного влияния начинает проникать посредством дипломатических каналов через главный центр контактов с Западом — Указ внешних сношений, будущее русское министерство иностранных дел. Первый руководитель официально признанного внешнеполитического ведомства Федор Курицын прибыл для службы царю Ивану Третьему из западных земель. Этого русского дипломата можно назвать первым активным переносчиком западной культуры и обычаев в Россию. В Москве начинает складываться кружок поклонников Запада, неформальным лидером которого был боярин Федор Иванович Карпов, интересовавшийся астрономией и выступивший за объединение христианских церквей. Первым, небольшим еще «островом Запада» в Москве становится дипломатическая колония. Здесь датский переводчик в начале семнадцатого века перевел с латинского на русский трактат «О высшей философской алхимии». Затем был переведен капитальный труд Реймонда Лалли «О всеобщей науке». Первые же переводы на русский язык красноречиво говорят о пристрастии русских к отвлеченным идеям. Особенно популярными в узком кругу первых знакомых с западными идеями русских становятся труды по астрологии. Красноречивым фактом является то, что первые студенты, посланные в начале шестнадцатого века в Англию, сразу же направились для прохождения учебного курса не к титанам механических наук, а к кембриджскому астрологу Джону Ди.

Отражает ли это сложившийся менталитет русского народа? Почему японцев интересовали технические достижения причаливших к их берегам западноевропейцев, а русских — некие трансцендентальные истины? Отметим пока только очевидное желание любознательных русских узнать «самое главное», одним махом разрубить гордиев узел жизни, найти сразу верный ответ (а не перепробовать все), веру в миг, удачу, случай, а не в каждодневные планомерные усилия. Как иначе объяснить, что на этой первой встрече двух миров лучших русских интересовали две науки — алхимия и астрология, и лишь потом (и косвенно) механика, инженерное дело, физика и химия, кораблестроение и строительство?

Нет сомнения в том, что знакомство с западными людьми расширило горизонты русских людей. Русский мир начинает знакомиться с прикладной наукой, с механической наукой Запада шестнадцатого века. Это безусловно вносит в русское сознание новый элемент: окружающий мир познаваем, его познание увеличивает власть человека над жесткой природой.

В начале XVI века политическая и психологическая обстановка в столице Руси начинает больше благоприятствовать знакомству двух регионов. Наследовавший Ивану Третьему царь Василий Третий был воспитан своей матерью Софией, как признают позднейшие историки, «в западной манере».

Предметом размышлений становится раскол христианского мира. Василия Третьего очевидным образом волновало религиозное размежевание Европы. Это был первый русский государь, открыто благоволивший идее сближения с Западом. Василий Третий считал возможным для себя обсуждать то, что еще недавно виделось ересью — возможность объединения русской и западный церквей. Он привлек к себе на службу литовцев, побывавших на Западе. Насколько далеко готов был идти в своих западных симпатиях царь Василий — неизвестно, но уже тот малый факт, что он сбрил бороду, был для Москвы поразительным жестом, выражением неведомого для нее нового влияния. Прозападные симпатии Василия Третьего были подчеркнуты женитьбой на Елене Глинской, происходившей из семьи, известной своими контактами с Западом. Дядя Елены Михаил Львович Глинский долгое время служил в войсках Альберта Саксонского и императора Максимилиана Первого. Он был обращен в католицизм и знал несколько западных языков. После женитьбы дочери этот западник занимал при Василии Третьем несколько важных государственных постов.

Представить себе, что с первых же контактов с Западом Русь легко и свободно нашла модус вивенди с богатым, развитым и столь влиятельным западным соседом, значило бы упустить суть межцивилизационного контакта. Иван Третий и его сын могли быть любезны с иностранцами, но их страна, их мир воспринимали силу, напор, жесткое самоутверждение, прелести и соблазны Запада с величайшей болью подвергаемого насилию сознания. Естественным образом наряду с интересом к Западу в то основополагающее время возникает и реакция, движение противоположной направленности — капитальная по значимости для России тенденция. Не вызывает удивления то обстоятельство, что противодействие западничеству осуществлялось прежде всего под флагом защиты православия. Идея «третьего Рима» (а «четвертому» не бывать) очень быстро становится стержнем идейного противодействия тогда еще слабым проявлениям вестернизации России. Столпы православия убеждали, что русские пришли во главу православия. Это главенство обязывает твердо держаться канонов. Они предупреждали от ошибки, совершенной, по их мнению, Византией: «Будучи православными, греки правили, но отступив от православия, объединившись с Римом, они стали рабами турок». Сторонники чистоты религии доказывали, что Византия пала именно потому, что полагалась на помощь Запада. Россия должна постараться избежать этой участи.

В начале шестнадцатого века у Руси появился шанс сближения с Западом, у них появился общий внешнеполитический противник. В этом смысле первый подлинный интерес Запада к России стал преследовать стратегические цели: в союзе с Россией ослабить давление на Священную Римскую империю, нанести удар по находящейся в зените влияния Оттоманской империи. Такой союз предложил римский папа через Николаса фон Шенберга царю Василию Третьему в 1519 г. Посол империи барон Герберштейн также был ревностным адептом этой идеи и призывал папу Клемента Седьмого преодолеть оппозицию этому союзу со стороны Польши. Подобный стратегический союз несомненно сразу сблизил бы Москву с Веной, но на Руси опасались усиления влияния католической Польши.

Если первые контакты с Западом осуществлялись под эгидой пап и германского императора, то во второй половине шестнадцатого века на Руси начинает ощущаться воздействие протестантской части Европы. У нее, в отличие от католиков, не было глобальных планов в отношении Руси. У лютеран никогда не было шансов обратить в свою веру Москву, но достижение влиятельных позиций виделось возможным.

Признаком «пришествия протестантского Запада» стало строительство в Москве в 1575–1576 гг. лютеранской церкви для иностранцев. В целом же начавшаяся в Европе контрреформация, сделавшая Германию и Польшу-Литву полем боя внутризападных сил, определенно замедлила продвижение Запада на Восток. Ослабляя свои силы во взаимной вражде, западные государства, безудержные в своей всемирной экспансии, как бы дали России шестнадцатый век, во время которого Россия развивалась следуя прежде всего логике собственного цивилизационного кода и не будучи принужденной отбивать некий натиск с Запада.

В середине века налаживаются морские связи России с Западом. В 1553 г. в поисках арктического пути в Китай капитан Ричард Ченселор бросил якорь в Белом море. Предприимчивого англичанина царь Иван Грозный самым любезным образом встретил в Москве, и Английская Московская компания получила монополию на беспошлинную торговлю с Россией. Быстро растущий на взаимной торговле порт Архангельск стал символом первых серьезных экономических контактов Запада и России. Именно с англичанами Иван Грозный постарался оформить военно-политический союз, учитывая желание королевы Елизаветы Первой избежать зависимости от Испании, возобладавшей на континенте и преследовавшей экономические цели — расширить деятельность Московской компании. В 1570 г. королева в письме царю благосклонно отнеслась к возможности такого союза и пошла настолько далеко, что обещала царю политическое убежище в случае, если боярская оппозиция вынудит его покинуть страну. Инициатива царя Ивана Грозного в направлении сближения с Англией, против объединившихся Польши и Литвы, носила довольно серьезный характер. Об этом мы можем судить хотя бы потому, что православный царь попросил руки приближенной к Елизавете Мэри Хастингс. Иван и Елизавета, впрочем, не довели до конца эту весьма неожиданную инициативу, которая могла бы сделать Россию официальной союзницей Англии задолго до войны с Наполеоном. При этом мы видим начало традиции — русские цари стремятся к бракам с западной аристократией. Частично это объяснялось необходимостью нахождения союзников на Западе, желанием укрепить позиции Москвы накануне экспансии Запада.

Но и Запад не терял инициативы. Старые идеи католического влияния на Россию еще не потеряли для Рима своей притягательности. Орудием движения на Восток, плацдармом этого движения должны были стать земли православного населения, попавшего в сферу влияния католической Польши. Католические стратеги расширения влияния Рима на Восток — Поссевино и отец Пирлинг обрисовали следующий план приобщения России к Западу: «Следует проникнуть в самое сердце славянского мира. Фактом является то, что несколько русских провинций находятся под польским господством. Их жители родственны московитам; у них та же кровь, та же вера, тот же язык, но политическое будущее связано с судьбой Польши. Эти соотечественники имеют контакты с двумя славянскими центрами: католическая церковь может легко распространить свое влияние среди них: как только они выйдут из схизмы и обретут истинную веру, силою обстоятельств они станут апостолами новой веры для московитов и через посредство последних будут найдены контакты с татарами Казани и Астрахани, горными народами Кавказа, мусульманами Азии». План этой несколько фантастической операции не остался только на бумаге. Были созданы католические семинарии, в которых иезуиты тайно готовили проповедников для России, и влияние этой работы стало ощутимым на Западной Украине столетия спустя.

Папа Григорий Восьмой послал Антонио Поссевино в 1582 г. в Москву с целью прощупать почву союза против турок. Впервые в данном случае русский суверен — царь Иван Четвертый напрямую обсуждал геополитические вопросы с представителем Запада. Речь шла не только о военном союзе. Папа римский хотел большего — межгосударственного сближения, вхождения русских царей в западную иерархию. Однако в ответ на предложение о сближении восточных и западных христиан, России и Запада, русский царь указал на религиозные различия, препятствующие сближению. Иван Грозный, испытывая потребность в идеологическом обосновании своей внешней политики, аргументировал свои замыслы «библейским происхождением» религиозной миссии Москвы: «Пророк Давид предсказал задолго до рождения Иисуса Христа, что первой избранной божьей милостью страной будет Эфиопия; Эфиопия была включена в Византию, и Византия стала первым христианским царством: вот почему христианская религия названа греческой религией. Мы следуем этой подлинной христианской религии, которая во многих отношениях не согласуется с религией Рима». Православие в очередной раз сыграло роль щита России. Судьба соседней Литвы, довольно быстро католизированной, настораживала русских.

Не преуспев во «фронтальной атаке», Рим приступил к католической части восточных славян, живущих в пределах Речи Посполитой. Авангардом католизации выступили иезуиты. Как отмечает американский историк Тредголд, «если в Китае иезуиты постарались идентифицировать себя с местной культурой и избегать компрометации своего дела открытыми связями с какой-либо иностранной державой, то в России ситуация была совершенно иной… Иезуиты связали свое дело с польской монархией до такой степени, что большинство русских видело в них врагов России». Иезуиты преуспели в окатоличивании части славянского населения Польши, но на Руси такой способ утверждения западного влияния лишь укрепил и ожесточил сторонников самобытности, сторонников Москвы как «третьего Рима». Уния 1598 г., создавшая униатство и подведшая часть православного мира под католическое главенство, так и не стала инструментом вестернизации собственно России. Тактика иезуитов была слишком прямолинейной, а их стратегические цели не могли быть привлекательными для суверенной московской державы.

Ощущая усиливающееся давление Запада, Иван Грозный, полагаясь на возросшую мощь своего государства, предлагал Западу, ни более, ни менее как поделить Речь Посполитую между Москвой и Священной Римской империей. В определенном смысле это была попытка, во-первых, — создать заслон перед давлением Запада, во-вторых, — объединить русско-западные интересы. Помешала несчастливая Ливонская война, неудачный для России ее исход обесценил двадцатипятилетнее стремление царя Ивана Грозного найти собственную дорогу на Запад. Более того, царь потерял в Ливонской войне Нарву — опорный пункт своих связей с Западом. Ослабленная Россия погрузилась в полосу Смутного времени, что увеличило шансы Запада на включение России в свою орбиту.

В те годы и века, когда происходило становление Запада, осуществлялась идентификация и Московской Руси. На одну из черт этой идентификации следует указать особо. В борьбе против бояр царь создал пресловутую «опричнину», отряды карателей, украшенных лисьими головами и волчьими хвостами («по-лисьи выслеживать и по-волчьи выгрызать»), наводивших ужас на противников режима. Явление стало устойчивым. Стоит вспомнить лишь молодого Петра с «потешными» войсками, «Бахусовым братством», переменой кафтанов на сюртуки и парики. Дело не в почти карнавальных обрядах — мы можем судить по этому «театру» о способе восприятия правящей верхушкой своей страны и ее проблем. Резко отличая себя и своих приближенных от всей массы населения, цари как бы подчеркивали «мы» и «они», всадник и его лошадь. Это был способ отстраненного тиранства, стиль поведения завоевателей в захваченной стране, отношение к собственному народу как объекту манипуляции. От волчьих хвостов Малюты Скуратова до всемирного зрелища сокрушаемого парламента в русской политической жизни укоренился этот злой, жестокий театр «в наущение и назидание», когда прилюдно брили бороды в восемнадцатом веке и хлопали дверьми в конце двадцатого. При всем этом народу отводилась роль устрашенного зрительного зала, эмоциями, а не разумом и здравым смыслом, реагирующего на проблемы своей страны. Эта традиция, очень русская, отдалила (и отдаляет) Россию от Запада.

Удачей Руси явилось то, что действия Запада были не только не скоординированы, но, напротив, имели значительный элемент внутреннего противоборства. Два лидера западного развития — Голландия и Англия выступили главными соперниками в борьбе за торговлю с Россией. При этом Голландия начала движение как бы на периферии — с Новгородской земли, а англичане через Архангельск устремились к непосредственным двусторонним связям на самом высоком уровне. Голландцы основали в Великом Новгороде свою торговую контору. Они заведомо боялись конкуренции и прямо писали великому князю в Москву, что англичане — морские разбойники, и их нужно задержать и заключить в тюрьму. На счастье бриттов, великий князь «презрел клеветников». (Нетрудно предположить то, чего могли не знать купцы Запада: царь Иван Грозный видел в Новгороде соперника, боялся этого соперника и вовсе не одобрял контактов с ним; мы знаем, сколь жестоко впоследствии Грозный расправился с великим русским городом).

Иван Грозный, как уже говорилось, явно воспринимал англичан как фаворитов, и все его устремления к династическому сближению говорят о справедливости правила держать союз с дальними против ближних. После смерти Грозного англичане постарались не потерять темп на российском направлении. Сразу же после стабилизации политической жизни в Москве, связанной с Борисом Годуновым, королева Елизавета послала в Москву посольство численностью в сорок с лишним человек. Посольство везли в Москву из Архангельска бесплатно на почтовых лошадях. Цель у англичан была одна и четкая: завладеть западной торговлей Руси, отстранить голландцев. Посол королевы обещал «снабжать Московию всем необходимым, (английские) товары будут дешевле и лучшего качества, нежели товары голландских и других народов». Интуитивно противясь монополии, царь Борис в конечном счете предоставил англичанам и голландцам одинаковые условия заключения торговых контактов.

Борис Годунов отправил своего посла в Данию и с большой помпой принял датского герцога Иоганна (сентябрь 1602 г.). Иностранные гости с большим удивлением смотрели на пышность и великолепие восточной столицы, на размах царского приема. Со своей стороны герцог привез с собой пасторов, докторов, хирурга, палача. У него были серьезные намерения — он просил руки дочери Годунова. Брачный союз по не зависящим от Годунова причинам не состоялся, но Россия значительно расширила свои контакты с Западом в эти последние перед «смутным временем» годы. В 1604 году Москву посетил посол римского императора. «Борис, — пишет итальянец Масса, — был милостив и любезен с иностранцами; он имел огромную память и, хотя не умел ни читать, ни писать, все знал лучше тех, которые это все умели». В начале семнадцатого века в Москве было уже около тысячи лютеран и кальвинистов (знак предпочтения к северной ветви христианства). У лютеран были две немецкие церкви, у кальвинистов — голландская и английская.

 

Глава третья

Притяжение и отталкивание. Дело Петра

Немецкий естествоиспытатель и географ Эльзевир полагал, что Россия «вообще не склонна к торговле, потому что жители оной от природы не деятельны; там не может быть и много товаров, где не процветают искусства и художества; к тому же московитам не позволяется выходить за пределы своего государства, и потому у них нет мореплавания… В России нет никаких училищ, кроме тех, где учат читать и писать».

Первым военным столкновением Руси с Западом была Ливонская война Ивана Грозного. Царь привел под Ревель огромные войска, числом неизмеримо превышающие датчан, остзейских немцев и шведов — этого небольшого, по сравнению с Русью, края, и при этом не добился успеха. Организация, замысел и решимость одержали верх над числом, навалом и сумятицей. Это поражение произвело своего рода революцию в палатах русских царей. Полагаем, что справедливо оценил значимость происшедшего С.М. Соловьев: «Именно с того царствования, когда над Востоком было получено окончательное торжество, но когда могущественный царь, покоритель Казани и Астрахани, обратив свое оружие на Запад, потерпел страшные неудачи, — с этого самого царствования мысль о необходимости сближения с Западом, о необходимости добыть море и учиться у поморских народов становится господствующей мыслью правительства и лучших русских людей. Как нарочно, новые беды, новые поражения со стороны Запада, несчастный исход борьбы с Польшею и Швециею после Смутного времени еще более укрепили эту мысль… Но дело не могло обойтись без борьбы. У кого учиться? У чужих, у иноземцев, а главное — у иноверцев? Пустить чужих, иноземцев, иноверных к себе и дать им высокое звание учителей, так явственно признать их превосходство, так явственно подчиниться им? Что скажут люди, имеющие в своих руках исключительное учительство?». В первый век после монгольской неволи Россия, оторванная от морей, консолидировала пространство вокруг Москвы. В семнадцатом веке, достигнув Тихого океана, она превратилась в самую большую по территории державу мира, и Запад (в лице своих проповедников, дипломатов, путешественников, капитанов и кондотьеров) впервые смог оценить своеобразие колоссального незападного образования.

Достаточно рано для незападного мира в Россию проникает печатный станок, и культура русского народа получает книжное закрепление, фиксирующее русское своеобразие, подготавливающее Россию к лобовой встрече с Западом. Описания западных путешественников и русские летописи довольно живописно фиксируют встречу двух, ставших за полутысячелетнее отчуждение и раздельное существование столь отличными друг от друга, цивилизаций — западной и восточноевропейской.

Встрече России и Запада сопутствовала как реакция приятия, так и реакция отторжения. Сотни и даже тысячи иностранцев хлынули в ослабевшее после катаклизмов эпохи Ивана Грозного государство. Западное проникновение в Россию стало особенно интенсивным в эпоху Смутного времени. Два чувства русских явственно различимы на этом этапе. С одной стороны — несомненное восхищение западным мастерством, вещами с Запада, уровнем образованности, этикетом иностранцев, их культурой и энергией. С другой стороны, многие качества западных людей вызывали у русских стойкое подозрение, страх, недоверие. Вектор общественного отношения к Западу с годами стал склоняться к следующему положению: если русские не откроют собственной дороги к знаниям, культуре и новому восприятию жизни, то у их царства не будет будущего. Отныне — на четыреста лет — эта простая (и самая сложная по исполнению) мысль господствовала в России.

При Борисе Годунове в Москве была укреплена религиозная самооборона — создан патриархат. Царь видел в нем оплот собственно русских верований и традиций. Началась настоящая культурная самооборона государства, попавшего в сложную полосу развития. Война России со Швецией в самом конце XVI в. была первой войной России с подлинно западной державой, и она окончилась для России плачевно. В 1592 г. польский король Сигизмунд Третий стал шведским королем, и тучи с Запада сгустились над Россией. В состоянии круговой обороны царь Борис обсуждает планы создания в Москве высшей школы, преподавать в которой приглашались иностранцы — первое официальное признание превосходства Запада. Впервые на Запад посылается немало молодых людей за знаниями — тоже достаточно ясный знак. (Увы, ни один уехавший не вернулся на родину — печальный, но в общем не характерный для русского патриотизма показатель).

«Потребности государства заключались в таких науках, искусствах и ремеслах, которым не могли научить монахи. Волею-неволею нужно было обратиться к иноземным и иноверным учителям, которые и нахлынули… разумеется, с требованиями признания своего превосходства. Превосходство было признано: важные лица наверху постоянно толковали, что в чужих землях не так делается, как у нас, и лучше нашего. Но как скоро превосходство иностранца было признано, как скоро явилось ученическое толкование русского человека к иностранцу, то необходимо начиналось подражание, а подражание это, по естественному ходу дел, начиналось с внешнего… Он преклонялся перед силою, но действие силы не могло уже получить оправдания в его глазах и поэтому сильно раздражало». Ксенофобия получила обширное поле приложения. «Два обстоятельства вредно действовали на гражданское развитие древнего человека: отсутствие образования, выпускавшее его ребенком к общественной деятельности и продолжительная родовая опека, державшая его в положении несовершеннолетнего… Это (был) народ, проживший восемь веков в одинаковых исторических условиях».

Когда Борис Годунов поставил вопрос о необходимости вызвать из-за границы новых учителей, то старые учителя (духовенство) отвечали, что «нельзя, опасно для веры; лучше послать за границу русских молодых людей, чтоб там выучились и возвратились учить своих. Но известна судьба этих русских людей, отправленных при Годунове за границу: ни один из них не возвратился. Продолжительный застой, отсталость не могли дать русскому человеку силы, способности спокойно и твердо встретиться с цивилизациею и овладеть ею; застой, отсталость обусловливали духовную слабость, которая обнаруживалась в двух видах: или человек со страшным упорством отвращал взоры от чужого, нового именно потому, что не имел мужества взглянуть на него прямо, померяться с ним, трепетал в суеверном страхе, как ребенок, которого ни лакомства, ни розги не заставят пойти к новой няньке, или когда преодолевал страх, то вполне подчинялся чужому, новому, не мог устоять пред чарами волшебницы цивилизации».

Среди огромной невозделанной страны, где редко встречались села, деревни и города, западный путешественник с нетерпением ждал, когда же появится тот знаменитый город, который давал имя целой стране. Издали Москва производила выгодное впечатление. «На неизмеримом пространстве черная громада домов, а над этой громадой поднималось бесчисленное множество церковных глав и колоколов, и выше всех поднимался Кремль, жилище великого государя, с белою каменною стеною, наполненный белыми каменными церквами с позолоченными главами, и посредине высокий белый столп с золотой головою, Иван Великий, гигант благодаря скромной высоте других зданий… Издали Москва поражала великолепием, красотою, особенно летом, когда к красивому разнообразию церквей присоединялась зелень многочисленных садов и огородов. Но впечатление переменялось, когда путешественник въезжал внутрь беспредельного города: его поражала бедность жилищ со слюдяными окнами, бедность, малые размеры тех самых церквей, которые издали производили такое приятное впечатление, обширные пустыри, нечистота, грязь улиц, хотя и мощенных в некоторых местах деревом. Издали казавшаяся великолепным Иерусалимом, внутри Москва являлась бедным Вифлеемом». Так пишет не западный обличитель традиционных «потемкинских деревень», а безупречный патриот С.М. Соловьев. И все же, хотя находилась Москва за тридевять земель от Запада, на ней сразу же отразился отблеск западного ренессанса. В Москве — впервые в ее истории — появились красивые, большие и прочные здания, возведенные западными архитекторами. Итальянские художники украсили Москву практически одновременно с Западной Европой. А супруга первого государя периода независимости Руси — Ивана Третьего воспитывалась в Италии в той же обстановке, которая дала Западу Екатерину Медичи и Николо Макиавелли. В апреле 1604 г., посредине русского национального кризиса, никому не ведомый инок Дмитрий выдал себя за сына Ивана Грозного, принял католичество и выступил с польской армией на Москву. Весной следующего года царь Борис Годунов умирает, и самозванец входит в Кремль. Вестернизация становится его конкретной задачей. Лжедмитрий говорил о реформах, о переустройстве, о связях с Западом, о необходимости получения образования за границей. Короновал его на царство в 1605 г. призванный из Рязани грек — митрополит Игнатий, готовый признать Брестскую унию.

Возможно, спасением своей самобытности Россия обязана тому, что польское вхождение в Москву было движением с Запада во многом лишь в географическом значении этого слова. По своим глубинным цивилизационным основам Польское королевство не было частью Запада (вопреки творениям Коперника и прочим блистательным исключениям). Да и три тысячи солдат польского войска плюс несколько десятков немецких телохранителей Лжедмитрия Первого не могли представить собой ударную силу того Запада, который в это время колонизировал весь мир. Как организм, как общество, польский мир не отличался западной эффективностью. Польское население, погруженное в глубокий феодализм, не являло собой ту раскрепощенную и в то же время спонтанно организованную энергию, с которой в те же годы французы, англичане и голландцы делили между собой целые континенты.

Россия (как и другие великие страны — Китай, Индия, Япония, Оттоманская империя) встала в семнадцатом веке перед суровой перспективой — выстоять или подчиниться. Индия подчинилась примерно в 1750 году. Китай столетием позже. Оттоманская империя в 1918 году, Россия в 1991 году. Но подлинно исторически значимыми очагами сопротивления стали, в меньшей степени, Оттоманская империя (при всем ее начавшемся в семнадцатом веке упадке) и Россия при Романовых. Россия стала самым большим историческим примером противостояния Западу в его практическом, научном, методичном, организованном подчинении себе всего окружающего мира. Россия отчаянно стремилась сохранить себя и ее эпическая борьба была практически единственной альтернативой постепенной сдаче — доле всего остального мира.

Общая трагедия модернизации заключается в наличии двух правд, каждая из которых по-своему неоспорима. Первая правда состоит в том, что резкая ломка естественного ритма развития страны чревата духовными взрывами, жертвой наиболее существенных традиций, резким изменение народного «я» — сути веками сложившегося характера со всеми его сильными и слабыми сторонами. Часто в ходе такого ускорения развития данная цель (ускорение) не достигается, а итогом насильственной модернизации оказывается лишь разрушение традиций и духовных основ общества.

Другая правда построена на пафосе красоты. Она утверждает, что нельзя жить так, как живут люди в России, когда есть образцы цивилизованной жизни, расцвет наук, искусства, ремесел, новая социальность — прогресс во всех областях жизни. Верхний слой России, так же как Польши и Оттоманской империи признал превосходство Запада. Эти правды — мирящегося с отсталостью самоуважения и честного признания своих недостатков никогда не могли примириться даже на такой простой мысли, что национальное самоуважение может быть поддержано развитием, а развитие принесет плоды, если все лучшее в традиции и национальном характере не будет разрушено.

На собравшемся в Москве в 1613 г. Земском соборе встал вопрос о новой династии. Довольно влиятельная фракция бояр, придворных сановников и северных купцов стояла за призвание на русский престол шведского принца Карла-Филиппа. Воцарение в начале XVII в. западной династии несомненно способствовало бы более тесному союзу России с Западом. Но общая тенденция после польской агрессии была явно антизападной. Победили сторонники царя — автохтона, шестнадцатилетнего Михаила Романова.

С восшествием на престол династии Романовых Россия отвергает связь с Западом. Деулинский мир 1618 г. с Польшей засвидетельствовал, что Россия сумела отстоять свою свободу, но она добыла мир, заплатив высокую цену — потеряв даже Смоленск. Страна находилась в низшей точке своего европейского влияния. Она была действительно близка к потере и своей свободы, и своей идентичности. Возможно некоторых дополнительных усилий Запада было бы достаточно в это время для вхождения России в его орбиту. Но спасительная слабость Польши, неустойчивость западного влияния в ней самой, сделали усилия папы и других западных сил безуспешными. Важнейшим обстоятельством был подъем внутреннего самоуважения, духовное возрождение. После унижений, связанных с правлением поляков в Москве, добровольное обращение к Западу (как и появление неправославного монарха на русском престоле) стало невозможным. На Руси надолго утвердилось жесткое предубеждение против Запада. Время Михаила Романова было временем ксенофобии. Ранее Запад вызывал интерес, теперь — ненависть. Романовы воцарились как «свои» против «чужих». Долгое пребывание отца Михаила — митрополита Филарета в польском плену несомненно повлияло на взгляды всемогущего отца царя. Филарет, это очевидно, хранил ненависть не только к польской, но и к западной культуре. Он приложил большие усилия, чтобы по возможности изолировать страну. Все провозимые через русскую границу книги подвергались тщательной проверке. Скажем, в 1627 г. была запрещена книга некоего Л. Тустаневского, монаха с Украины, объяснявшего перемещение небесных тел на основе вычитанных им западных идей. После смерти Филарета в его хранилище были обнаружены 124 книги, недопущенные к печати. Четырнадцать лет фактического правления Филарета заложили начало тенденции воинственного изоляционизма, отгораживания от Запада. Возможно, его правление укрепило российскую самобытность и укрепило ощущение безопасности, но последнее во многом было искусственным — ведь важно было гарантировать будущее. Запад развивался, а Россия как бы замедлила свой исторический ход.

Единственная, возможно, сфера, где западное влияние, несмотря ни на что постоянно усиливалось — это военная система, отставать от Запада в этой области означало сдать все позиции. Воспитатель царя Алексея В.И. Морозов настоял на создании в Москве военных канцелярий, задачей которых было знакомство с западным военным опытом и привитие его на Руси. Русская армия вооружалась мушкетами последней западной конструкции. В результате осуществления реформ двухсоттысячная русская армия стала к 1681 г. самой большой вооруженной силой в Европе (каковой она продолжает оставаться до настоящего времени. Армия и тогда отнимала половину государственного бюджета). В 1632 г. голландский купец Винниус начал по поручению российских властей строить военные заводы в Туле. К середине XVII в. русская артиллерия с западной помощью была стандартизирована и стала отливаться из бронзы.

Западным военным специалистам стали платить в русской армии огромное жалованье, им раздавались большие поместья. Западные офицеры возглавляли пехоту и драгунов, западные мушкетеры приветствовались в русской армии. Во многом именно западные офицеры создали огромную русскую армию. Иностранные связи армии были очень крепки. Периодически на Запад выезжали полномочные представители для найма специалистов. Довольно широкое внимание было привлечено к миссии шотландца полковника Александра Лесли, который был послан на Запад для рекрутирования компетентных офицеров. Их престиж в Москве был чрезвычайно высоким.

* * *

На Западе в это время решающим рубежом в кодификации международных отношений стало формирование системных связей после Вестфальского мира 1648 года, завершившего первую гражданскую войну в масштабах всей Европы — тридцатилетнюю войну между протестантами и католиками, в которой Западная и Центральная Европа (Англия, Франция, Австрия, Испания, Нидерланды, Швеция, все германские государства) потеряли значительную долю своего населения, что поставило под вопрос едва ли не само выживание Запада. Овладевая миром, Запад увидел, что главная опасность таится не на дальних горизонтах, а внутри. Тогда-то, в ходе подписания и реализации Вестфальского мира отношения между суверенными частями Запада впервые были приведены в систему. Собственно, впервые получили легитимацию два главных понятия — «суверенитет» и «коллективная безопасность». Именно эти понятия легли в основание международной системы, существующей поныне. Патриархально-родовые начала (прежде всего, религия) были поставлены по значению после суверенного права государств распоряжаться своей судьбой. Мы видим, что Запад, заплативший колоссальную цену за религиозно-абстрактное безумие, отошел от терзающего современный мир традиционализма уже в середине семнадцатого века. Национальный интерес, а не приверженность любой, пусть самой дорогой и священной догме, стал характерен для создаваемой Западом системы. Возвеличение принципов «абстрактного» права повело лидеров Запада к конституционной форме правления — что тоже было обгоном на века всех соседних регионов. Рационализация управления дала внутри стран рост бюрократии, а вовне — систему договоров, систему всеобщего сохранения всеми признаваемых принципов. Впервые были созданы установления, активно выходящие за пределы границ одного государства, такие как банки и торговые объединения. Запад из хаоса создал систему, и эта система обеспечила эффективность его внутреннего развития и внешней экспансии.

Между тем, смотря на весь мир как на сферу приложения своей энергии и своего капитала, Запад не делал исключения и в отношении России. Торговые и промышленные интересы Запада заключались в освоении этого относительно близкого рынка. И русский изоляционизм, стойкий в идеологической и религиозной сферах, оказался податливее в области экономической. Первыми начали осваивать огромную Россию Англия, Голландия и Германия. Купцы из этих стран поражали русских партнеров деловой хваткой, энергией, хладнокровием, превосходной ориентацией и, главное, организацией.

Сразу же начались жалобные стенания. В петиции на имя царя в 1627 г. русские купцы умоляли ограничить проникновение иностранцев во внутреннее пространство России. Однако к этому времени уже само правительство, сам царь испытывали потребность в западных товарах и в помощи западных советников. Ущемленные эффективной западной конкуренцией купцы нашли поддержку среди служилого люда, особенно в военном сфере, с горечью воспринимавшего привилегии западных офицеров. Крайними противниками распространения западного влияния на Руси были староверы, поставленные в положение ортодоксальной оппозиции еще тишайшим царем Алексеем Михайловичем. Они не желали признавать приведенный к греческому канону ритуал ХVII века, но многократно большим было их неприятие Запада. Как пишет А. Тойнби, «в своем отрицании западной технологии их не смогли сломить даже доводы о возможной потере Россией независимости перед лицом более сильного врага… Староверы были готовы поставить на карту существование православно-христианской России, полагая, что Бог защитит свой народ, пока тот соблюдает его закон».

Сложившийся антизападный союз проявил себя на Земском соборе 1648–1649 годов. Ощутив серьезное давление почвенников, царское правительство обратилось к идее, впервые выдвинутой еще Иваном Грозным в 1570 г., — создать в Москве полузакрытое поселение иностранцев. В 1652 г. в восточной части Москвы была создана Немецкая слобода, где иностранцам полагалось жить и вести дела с избранными русскими партнерами — практика, сохранившаяся в Москве до конца XX в. Русский историк Ключевский называл Немецкую слободу уголком Западной Европы, разместившимся на восточной окраине Москвы. Здесь преобладал протестантский дух — несколько лютеранских церквей, школа, по-немецки построенные аккуратные дома, и главное, бьющая ключом организованная энергия, незнакомая соседней, преимущественно сонной Москве. Реакция на западный активизм тогда, как и столетия спустя, была двоякой: восхищение и страх. Просвещенные люди получали здесь заряд энергии, убеждение во всесильности организованной деятельности, новое видение мира. Темные люди убеждались, что дьявол силен.

Запад действовал и силой, и обаянием, и все более складывалось впечатление, что ветер перемен остановить невозможно. Уже второй Романов, царь Алексей Михайлович практически признал невозможность отгородить Россию от загадочных и интересных людей, прибывавших в невиданных одеждах и демонстрировавших такие любопытные взгляды на все происходящее в мире.

Еще одним обстоятельством, повлиявшим на отношение Москвы к Западу, стало антипольское восстание на Украине, завершившееся Переяславской Радой 1654 г., в результате которой Россия и Украина стали единым государством. С одной стороны, это сразу же уменьшило влияние Польши, ослабило католические тенденции на Украине. С другой стороны, с вхождением Киева в состав Российского государства начал сказываться западный опыт Киева, Киевской духовной семинарии, уже имевшей разветвленные связи с Западом. Представители Киевской семинарии уже в семнадцатом веке учились в Германии и Италии, они поддерживали контакты как с протестантами, так и с католиками. Благодаря киевским богословам впервые на русской земле читали Фому Аквинского и других западных мыслителей.

Имея в виду Украину А. Тойнби указывает, что «в ходе борьбы России удалось вернуть под свой суверенитет земли, которые долгие годы находились под западным правлением. Однако военные и политические победы еще не гарантировали возвращения этих территорий в лоно былой культуры. Более того, благодаря последовательной пропаганде западной культуры вестернизации начинали подвергаться даже внутренние земли Московии». Некоторые западные исследователи, считают, что Киев стал своего рода «троянским конем» Запада, подготовившим в России почву для реформ Петра.

Результаты происходившей на Западе феноменальной революции знаний, обычаев, науки становились известными России второй половины XVII в., России периода правления Алексея Михайловича. Проблема Россия-Запад перестает быть умозрительной, она начинает вставать со всей серьезностью перед Россией, чьи казаки и служилые люди дошли до Тихого океана, а ряд представителей элиты дошли до Атлантических стран. Лучшие люди страны оказались в положении, стандартном для многих других стран, открывших для себя Запад: признание западных достижений и культуры влечет за собой сравнение с унылым окружением, оно вызывает ощущение, близкое к чувству некоего предательства. Это чувство будет посещать многих русских западников. Вокруг нескольких побывавших на Западе бояр складываются очень узкие кружки единомышленников — прообраз прозападных послепетровских элит. Князь Курбский, изменивший Ивану Грозному, — еще «протозападник», но боярин Голицын, высоко взошедший при царице Софье, уже может быть назван просто западником — поклонником и проповедником западной цивилизации.

Знание западных языков стало предпосылкой знакомства с западными идеями, число владеющих ими в России постоянно росло. В кругу постельничьего боярина царя Алексея Михайловича Федора Ртищева проявляет себя Спиридон Потемкин, читавший по-латински, по-гречески и по-польски. Обсуждение событий на Западе становится популярным, оно стимулирует обращение и к собственным нуждам. Окружение Алексея Михайловича начинает поднимать невиданные темы — об образовании и о реформах в стране. Симпатии деятелей из этого окружения были на стороне Печатной службы, впервые поставившей перед собой цель повысить культурный уровень царства.

Разумеется, в самодержавной монархии многое зависело от высочайшей монаршей воли. Занятый значительную часть своей жизни разбирательством схизмы никонианства, царь Алексей Михайлович Тишайший только к концу своего правления отходит от изоляционистской традиции Филарета и становится сторонником знакомства с достижениями Запада. Этот интерес быстро становится интенсивным. По свидетельству некоторых деятелей эпохи царь Алексей Михайлович под конец жизни уже не интересовался ничем, кроме Запада. Он призвал музыкантов и театральные труппы из Курляндии, приказал перевести множество книг с иностранных языков на русский, открыл посольство в Вене, принял у себя при дворе множество иностранцев, включая доминиканцев и иезуитов.

В той своеобразной, особой, удивительной России семнадцатого века впервые из недр одного народа вызревают две общественные парадигмы. «Исконное благочестие» и ранний, первоначальный вестернизм вступили в первую фазу своей отныне нескончаемой внутренней войны. В феврале 1656 г. патриарх Никон начал кампанию гонений на игры и увеселения, на «веселые» иконы, созданные под воздействием западного влияния. Но царь уже не был готов до крайности стоять за древние нравы московитов. Он поддержал выступившие против Никона силы и тем самым создал предпосылки поворота к Западу. С падением Никона потерпела крах идея создания на Руси собственного религиозного вождя, аналогичного по положению и функциям римскому папе. Россия объективно отказалась от создания религиозного заслона на своих западных границах. Тем самым, вольно или невольно, был облегчен приход западника Петра.

Происшедший во второй половине XVII века раскол русской церкви, освобождение ее от старой византийской традиции объективно подготовили Россию к более тесной встрече с Западом. Впервые на Руси люди западной ориентации обрели значительный вес. Ведущий западник Симеон Полоцкий стал воспитателем детей царя Алексея Михайловича — Федора, Софьи и Петра. Полоцкий сочинял поэмы, ставил пьесы, прославлял и олицетворял собой тот пафос красоты свершения, который неудержимо овладел его самым энергичным воспитанником — Петром.

Царь Петр, видимо, не смог бы осуществить столь крупный поворот к Западу, если бы тенденция восхищаться обозначившимся в русском сознании западным центром мира не была уже (хотя бы частично) подготовлена.

С.М. Соловьев с горечью пишет о том, что «тяжелое чувство собственных недостатков, сознание, что отстали, что у других лучше и надобно перенимать это лучшее, учиться, не покидало лучших русских людей… Сравнение и тяжелый опыт произвели свое действие, раздались страшные слова: «У других лучше», и не перестанут повторяться слова страшные, потому что они необходимо указывали на приближающееся время заимствований, учения, время духовного ига… Но цивилизация уже закинула свои сети на русских людей, приманивая их… Сильно чувствовалось, что отстали, сильно чувствовалось и громко говорилось, что надобно учиться». Лидером этого движения стал Посольский приказ (первое Министерство иностранных дел) под руководством двух первых российских западников — Ордина-Нащекина и Матвеева. Оба были известными собирателями библиотек, к ним первым стекались западные книги.

Разумеется, это касалось только чрезвычайно узкой полосы правящего класса. Тем важнее отметить, что в полтора десятилетия, предшествовавшие восшествию Петра на престол, вокруг царевны Софьи и ее фаворита Василия Голицына шла борьба уже не между «истинной верой и западной ересью», а между двумя типами восприятия западного опыта. Первый («южный») устремлен был на восприятие австро-польско-украинского опыта (как бы следующий за краткой вестернизацией Лжедмитрия). Второй тип наследовал еще более ранние «прототенденции», линию Бориса Годунова на утилизацию северноевропейского опыта и тяготел к Швеции, Северной Германии и даже Англии (куда, как говорилось выше, Годунов послал первых русских студентов). Первому типу восприятия Запада, в его воздействии на Москву, препятствовала одиозная католизация, антирусская политика Польши. В то же время второй тип знакомства с Западом с годами увеличивал свое влияние, ибо протестантизм как бы способствовал «деидеологизации» межгосударственных отношений. Его проникновение в Россию было более осторожным и не вызывало агонии православного сознания.

Петр Первый последовал скорее за Годуновым, чем за Лжедмитрием. Это было тем более логично, что Амстердам, Лондон, Стокгольм, Копенгаген и Кенигсберг стали к концу XVII века более впечатляющими столицами, чем Вена, Варшава, не говоря уже о Львове.

* * *

Нет сомнения в том, что мировые цивилизации развивались и до подъема Запада. Но возвышение Запада оказало воздействие на скорость развития, по существу вынудило остальные страны к ускоренному развитию. Россия 1480–1690 гг. была в силу исторических обстоятельств изолирована от Запада и отставала от него. Но она выработала свой психологический и культурный код. Зафиксированный, возможно, полнее всего в «Домострое», этот код очевидным образом служил прогрессу, способствовал, в частности, смягчению нравов, дошедших до пределов жесткости во времена монгольской неволи. Очевидным стал материальный прогресс. На Руси появились каменные строения, началось масштабное освоение рек как главных артерий внутреннего сообщения, монастыри стали хранителями духовного опыта, стали распространяться книги. Россия сумела на своих огромных пространствах создать оригинальную, яркую, устойчивую цивилизацию. Отрицать наличие внутренних сил здесь невозможно — иначе не понять, как за сто лет можно освоить земли от Урала до Америки. Но опыт, даже общенациональный, был при этом усеченным, односторонним, оторванным от мирового уровня, а значит и уязвимым. Уязвимость такого рода продемонстрировали Индия и Китай. От факта западного лидерства уже невозможно было никуда уйти. Изоляционизм не был адекватным ответом. Конечно, в Архангельске в 1547 г. английских послов ждали не индейцы, готовые менять свои земли на бусы, а северные поморы, наследники Новгорода, потомки ратников, остановившие на Чудском озере орден меченосцев. Эти поморы уже ходили на Шпицберген, а их потомки позже дошли до Тихого океана. Но нельзя не учесть и того, что в это время на Западе уже были Оксфорд и Сорбонна, а допетровская Русь значительно отставала от Запада по своим цивилизационным критериям: развитию науки, искусства, промышленности, общественных отношений и пр. Можно искать «особый лад» русского народа, но невозможно возразить против очевидного отставания допетровской Руси от Европы наступающего века Просвещения.

Лучшие умы российской историографии соглашаются, что к концу семнадцатого века представление о том, что Россия отстает от Запада, распространилось весьма широко. Оно становилось частью национального самосознания. Гордый С.М. Соловьев признает это, возможно, убедительнее других русских историков: «Сознание экономической несостоятельности, ведшее необходимо к повороту в истории, было тесно соединено с сознанием нравственной несостоятельности. Русский народ не мог оставаться в китайском созерцании собственных совершенств, в китайской уверенности, что он выше всех народов на свете. Уже по самому географическому положению своей страны: океаны не отделяли его от западных европейских народов. Побуждаемый силою обстоятельств, он должен был сначала уходить с запада на восток: но как скоро успел усилиться, заложить государство, так должен был необходимо столкнуться с западными соседями, и столкновение это было очень поучительно. А в то самое время, в то самое царствование, когда Восток, восточные соседи русского народа оказались совершенно бессильными пред Москвою, когда покорены были три татарских царства и пошли русские люди беспрепятственно по Северной Азии вплоть до Восточного океана, — в то самое царствование на западе страшные неудачи, на западе борьба оканчивается тем, что Россия должна уступить и свои земли врагу. Стало очевидно, что во сколько восточные соседи слабее России, во столько западные сильнее. Это убеждение, подрывая китайский взгляд на собственное превосходство, естественно и необходимо порождало в живом народе стремление сблизиться с теми народами, которые показали свое превосходство, позаимствовать от них то, в чем они являлись сильнее; сильнее западные народы оказывались своим знанием, искусством и потому надобно было у них выучиться».

Возможно, первые предупреждения о возможности скоординированного наступления Запада на Россию поступили от российского посла в Польше Тяпкина. Посол писал царю о «дивных замыслах французской фракции: французский король хлопочет о мире поляков с турками, чтоб можно было французские и польские войска обратить против цесаря и Пруссии; победивши цесарцев и пруссаков, обратиться вместе со шведами на Московское государство. Победивши Москву, все католические государи пойдут на Турцию, не соединяясь с православными государями, чтоб народы греческого православия обратились к римской церкви». Тяпкин неоднократно предупреждал об опасности союза поляков со шведами, поддерживаемого из Западной Европы Францией.

Возглавивший в 1683 году внешнюю политику России (как «царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегатель») князь В.В. Голицын решал ту же задачу — избежать формирования западной коалиции, в авангарде которой были бы Польша и Швеция. Лишь давление турок на Вену ослабило антирусский аспект западной политики. Занятая борьбой с турками на Балканах, Польша в 1686 году уступила России «навсегда» Киев взамен на обещание помощи в войне с оттоманами.

Вхождение Киева в состав России имело для России немалое цивилизационное значение. Начиная уже с 1650 года вызванные в Москву из Киева два ученых монаха — Епифаний Славинецкий и Арсений Сатановский осуществили перевод нескольких книг с греческого и латинского на славянскую речь. Они собрали вокруг себя грамотных людей московских, предоставив им книги, существенно важные для западной цивилизации — части истории Фукидида, географию Европы и Азии, описание казни английского короля Карла Первого, труды по воспитанию детей и учебники анатомии, сборники работ целого ряда греческих и латинских авторов. Основными заказчиками этих переводов были царский дворец и посольский указ. В Московии появились люди, которые жаловались на то, что «в молодости не получили образования. Этих людей становилось все больше и больше и они необходимо должны были прийти к мысли дать образование своим детям, чтобы те не жаловались».

Дело сразу же приобрело характер греческой трагедии. Недобранные знания следовало приобрести у иностранцев, а признание чужого превосходства всегда вызывало самые разнообразные страсти неприятия. Ученый серб и славянский патриот Юрий Крижанич призвал сделать просвещение народа «средством сбрасывания с шеи немецкого ярма». Обращаясь к московскому царю, он писал: «Чехи, а недавно и ляхи (поляки) впали в одинаковое с задунайцами окаянство. Ибо, хотя ляхи и хвастают обманчивою тению государства и своим своевольством, однако дело известное, что сами они не могут избавиться от своих бед и позора». В обширном сочинении «Политические думы» Крижанич требует важных преобразований, требует введения наук и, вместе с тем, старается возбудить самую сильную недоверчивость, «ненависть к людям, от которых можно было бы заимствовать науку, почерпнуть средства к выводу России из ее печального состояния, то есть ненависти к иностранцам».

Важно знать, что русский царь читал трактат Крижанича, в котором, пожалуй, впервые с такой силой излагались мысли, вариациям которых в русской истории в дальнейшем не будет конца. Почему страны Запада столь могущественны? Англия и Нидерланды потому богаты, что там «разумы у народа хитры, морские пристанища и торги отличные, цветет всякое ремесло, земледелие и обширная морская торговля; еще славнее и счастливее бывает государство, когда в нем при этом и законы хороши, как, например, во Франции». Россия же заперта для торговли, население косно, ремесло не поощряется. Громадные расстояния и отсутствие просвещения, особенно исторических знаний, отбрасывают ее назад, в царство лени, пьянства и расточительства. В отношении подчиненных проявляется жестокость, в народе нет бодрости, народ не может защитить свое достоинство. Самое великое национальное несчастье — неумеренность, неумение «средним путем ходить — но все по окраинам и пропастям». Кабаки, откупщики и доносчики мешают развитию. «Люди, привыкшие все делать тайком, как воры, со страхом, с обманом, забывают честь, становятся трусливы на войне, делаются склонны ко всякой нелюдскости, нескромности и нечистоте; не умеют они ценить чести, не умеют делать различия между людьми». С.М. Соловьев подчеркивает, что этого серба нельзя заподозрить в злорадстве относительно язв древней России. Крижанич убеждал русских людей умело заимствовать плоды цивилизации у иностранцев. Он требовал, чтобы русские люди «перескочили несколько веков, от низшей степени образованности к самой высшей, из детства к полной возмужалости; но народы скачут таким образом только под перьями теоретиков, не хотящих знать истории, действительности». Печальна была судьба обличителя, он был сослан в Сибирь.

 

Глава четвертая

От Наполеона до кайзера

Девятнадцатый век был особым временем во взаимоотношениях Запада и России. Сказалась особенность эволюции Запада. С одной стороны, еще более выросла значимость Запада как центра мира — последние «свободные» территории даже в далекой Африке оказались захваченными Западом. Раздел мира завершился. Только Россия, Оттоманская империя, Таиланд и Япония избежали колониальной зависимости от Запада. С другой стороны, воцарившийся после Великой французской революции национализм сделал «субъектов Запада» — великие национальные государства — интровертивно настроенными, подозрительно относящимися к соседям. Если в восемнадцатом веке романовская династия, как и вся придворная элита, органически легко общалась с Европой династических дворов, то в девятнадцатом веке, несмотря на коммуникационные улучшения, национальные барьеры гораздо крепче разделили Запад (что, в конечном счете, привело к мировой войне). Вопреки многим ожиданиям Европа после Наполеона не превратилась в один большой дом, а стала жертвой суровой межнациональной неприязни.

Все это в высшей степени сказалось на взаимоотношениях России с западными соседями. Цари Александр Первый и, особенно, Николай Первый навещали Запад, но более ценили связи с центральноевропейскими монархиями, что в конечном счете привело к российско-западному ожесточению с кульминацией в Крымской войне 1853–1855 годов. В новый для Европы период 1870–1914 годов, характерный быстрым подъемом Германии, шансы на формирование органического союза Запада уменьшились еще более. Опасаясь мощи Берлина, Петербург после 1871 года начал формировать союз с повергнутой пруссаками Францией, он готовил тем самым небывалое: союз России с Западом против Центральной Европы.

Девятнадцатый век был веком триумфа науки и знаний о природе. Но в этом же веке обнаружилась уязвимость системы духовных ценностей Запада, всемогущего и алчного. Наиболее убедительную критику этой стороны западного развития осуществляла еще не вступившая полностью в ареал англо-французской рациональности Германия.

Родившаяся под германским небом критика западной цивилизации исходила из констатации культурной пресыщенности, духовных колебаний, грубого материализма, односторонней рассудочности, самовлюбленного рационализма Запада, прошедшего, по мнению германских критиков, пик подъема и вышедшего на плато, за которым неизбежен спуск вниз.

Именно немцы, первые жертвы вестернизации, первыми указали (устами Гердера) на ту истину, что каждый народ обладает уникальным коллективным духом. Более того, каждый народ имеет право на эту уникальность, право отстаивать ее. Именно так думали все остальные — до и после немцев — жертвы вестернизации, обращаясь к романтической идеализации истоков особенностей, обычаев, духовных основ своего народа. Немцы сделали это по-немецки умно, добротно и убедительно. Русские одними из первых учились этой германской идеологии национальной самозащиты. На русскую читающую публику глубокое впечатление произвело рассуждение Гегеля о том, что слуга, знающий определенно свою роль и роль своего хозяина, умнее своего хозяина, знающего лишь собственную роль. То есть жертва Запада, если она осмысленно воспринимает свою роль и роль Запада, умнее Запада, вращающегося лишь в собственной идейной сфере. Такие размышления и утешали и укрепляли почвеннические настроения во всех незападных странах. Русские оказались, возможно, лучшими учениками немцев в процессе противостояния вестернизации в области духовной самодостаточности. Немецкое влияние, немецкая форма противостояния в этом смысле укрепили русское самосознание в восемнадцатом и, особенно, девятнадцатом веках, укрепили барьеры русскости перед иноземным культурным наступлением.

В этом немецком воздействии следует отметить и некоторые черты, которые многими рассматриваются как специфически русские. Речь идет, прежде всего, о сверхпочитании государства, чиновничьей машины, о внимании к военному фактору. (Но, разумеется, наибольшее воздействие на русское общество оказали германские социальные философы, среди которых фигура Маркса возвышается столь знакомо для русских).

Первыми глубокое воздействие на русское восприятие Запада оказали немецкие критики западного Просвещения.

Особый интерес представляют взгляды Гердера, предтечи романтизма в германской культуре (того романтизма, который позже будет роднить германских романтиков с русскими славянофилами). Гердер отмечал черты духовного декаданса на Западе задолго до своего великого ученика и последователя Гете. Прожив пять лет в Риге, Гердер создал собственное представление о России.

Во-первых, Гердер отметил «особость» русских, их отличие от Запада как народа «восточного». Гердер характеризует русских чрезвычайно лестно (хотя речь идет о времени до появления на русской культурной сцене Державина, Жуковского, Пушкина), отмечая при этом русскую умственную подвижность, гениальную восприимчивость, широту охвата, талантливость, живость, отзывчивость, природное дружелюбие, твердость, упорство, а также несомненную внутреннюю противоречивость, излишнюю податливость внешним впечатлениям.

Во-вторых, Гердер увидел в России то необходимое дополнение Западу, которое, как он надеялся, совместит рационализм и сердечность, энергию и эмоциональность, твердость воли и отзывчивость души. Гердер увидел в русских носителей высокой гуманности, чуткой совести, самоотверженного человеколюбия. Он предупреждал русских от втягивания во внутренние дрязги Запада, призывал их сохранить свою особенность и оригинальность.

Так на Западе возникает течение почитателей и поклонников России. Не перечесть западных друзей России — от петровского друга Гордона до соратников в мировых войнах двадцатого века. Это сделало историческую долю страны счастливее, а процесс сближения с Западом более легким. Без этой руки дружбы Россия ощущала бы себя откровенной жертвой западного натиска, с друзьями в западном обществе она могла чувствовать себя частью западного лагеря. Создание теоретических постулатов, которые давали Востоку, в частности России, шанс на сближение с Западом хотя бы в будущем, явилось основой русского западничества. Среди первых немцев, симпатизирующих России, заметен был Ф. Баадер, столь почитавшийся императором Александром Первым. Он оказал исключительное влияние на П. Чаадаева, сделавшего диспут с приверженцами исконных традиций осью общественной полемики в России на протяжении полутора веков.

* * *

Отношения Запада с Россией приобрели особые черты после начала великой французской революции. Русское правительство постаралось одновременно заслониться от революционных идей Запада и в то же время поддержать западные консервативные круги. В 1791 году царица Екатерина отозвала из Франции всех русских студентов. Император Павел в 1797 году уменьшил число печатаемых в год книг с 572 до 240, число периодических изданий сократил с 16 до 5. В то же время Павел, принявший при коронации титул главы православной церкви, стал также покровителем масонов и католиков. Римскому папе было предложено политическое убежище в России, а в Петербурге был открыт католический приход. Период страхов и «запретов» закончился с восшествием на престол в 1801 году императора Александра. Дорога на Запад довольно резко расширилась. Царь Александр сразу же решил открыть в России четыре университета. Победила идея, что правители России не в достаточной степени ощущают флюидность мира, доказанную французской революцией. Народы можно переделывать и делать это нужно скорее. Фаворит царя М. Сперанский, женатый на англичанке поклонник Бентама, стал готовить переход России к западной форме правления. Встреча Александра с Наполеоном в Тильзите, союз двух коронованных владык европейского мира усилили позиции прозападной партии. Сперанский предложил создание конституционной монархии, в которой императора уравновешивал Парламент. Сенат должен был превратиться в главный судебный орган; представители губерний создавали парламент, которому поручалось формирование исполнительной власти, ответственного правительства.

Но период либерального прожектирования закончился довольно быстро. Западные идеи очень скоро стали ассоциироваться с западным натиском на Россию. С выступлением Наполеона против России Сперанский был сослан в Сибирь. Властителем дум российского общества стал блистательный писатель Карамзин, главной идеей которого было обоснование необходимости держаться собственных традиций и одновременной необходимости опасаться Запада, слишком часто проявляющего себя как источник русских бед. Именно на этом этапе формируются две главные идейные тенденции общественной жизни в России — западничество и славянофильство. В эти годы более отчетливо оформляется отношение к Западу: сторонники сближения с ним опираются на опыт Петра и Екатерины. Их оппоненты начинают черпать вдохновение в своеобразии нравов, обычаев, духовной жизни допетровской Москвы, столь блистательно предложенных общественному вниманию в «Истории государства Российского» Карамзина.

* * *

Сокрушив Австрию при Аустерлице, а Пруссию под Иеной и Ауэрштадтом, Наполеон фактически подчинил себе весь Запад за исключением «владычицы морей». На несколько лет в мире сложилась двухполюсная система: Франция владела Западной и Центральной Европой, а Англия, благодаря своему флоту, — подходами к остальным континентам. Россия при этом выполняла роль своеобразного балансира — третьего мирового центра, то приближаясь к Парижу (Тильзит, 1805 г.), то к Лондону (отказ примкнуть к континентальной блокаде британской торговли) и создавая трехполюсный мир. Новым и удивительным было даже не сближение России с послереволюционной Францией (с ее принципами кодекса Наполеона), а утрата связей и влияния на Пруссию и Австрию, попавшими во французскую орбиту. Впервые Россия граничила с консолидированным Западом, возглавляемым яркой прометеевской личностью. Западная цивилизация соприкасалась с восточноевропейской на этот раз без посредников.

Трехполюсная система оказалась неустойчивой, она не выдержала испытаний в частности потому, что Наполеон не соглашался на абсолютную самостоятельность Александра. В конечном счете Россия была поставлена перед выбором: стать зависимой от Франции или постараться сохранить собственную свободу выбора. Нетерпение и самоуверенность Наполеона сокрушили трехполюсный мир, объединив усилия России и Англии в борьбе против наполеоновских посягательств на мировую гегемонию.

Первый случай, когда человек прометеевской культуры почти получил ключи от русской истории, пришелся на осень 1812 года, когда Наполеон во главе общеевропейской армии преодолел спасительное для русских бездорожье и после ожесточенного сражения у Бородино занял Москву. Его взору предстал русский Восток, для Запада это был первый случай такой близости к покорению гордой наследницы Византии. Прежде главенствующим ракурсом западной экспансии были юг и запад. Вместе с Наполеоном вся западная интеллигенция поневоле обратила фокус своего внимания на русского колосса. В определенном смысле «открытие России», соприкосновение с ее глубинами многих тысяч участников «великой армии», было одним из важнейших результатов великой французской революции и наполеоновского насильственного объединения Европы.

Нужно отметить, что, помимо геополитики, у Наполеона проявился специфический интерес к малоизвестной цивилизации Московии. Император страдал от «кротовой дыры» Запада, его камерности перед громадным миром России — Сибири. Известен его афоризм: «Только на Востоке возможны свержения грандиозного стиля». Еще в период завоевания Египта он предложил императору Павлу Первому вместе выступить путями Александра Македонского в Индию. Со вторым российским императором — Александром Наполеон договорился о союзе в Тильзите. Союз не сделал Россию управляемым доменом Запада и именно поэтому Наполеон перешел Березину в восточном направлении. В Наполеоне западный «прометеизм» нашел свое высшее воплощение, и поздней осенью 1812 года этот западный титан вглядывался в мрак российской пустыни, в основы единственного государства, против которого он выступил, но не победил. Москва, эта, по словам Наполеона, «азиатская столица большого царства с ее бесчисленными церквями в форме китайских пагод», оказала на прометеевского героя Запада неизгладимое впечатление. Два мира вошли в тесное соприкосновение и совокупная мощь Запада в тот раз оказалась недостаточной, чтобы подчинить Россию.

Как обобщает дворянский период российских отношений с Западом Дж. Биллингтон, «при Екатерине и Александре Россия придвинулась ближе в Европе физически и в духовном смысле, но она так и не обзавелась долей в политическом и институциональном развитии Запада. Русские города были перестроены по неоклассической модели, но русская мысль оставалась не тронутой классическими формами и дисциплиной… Неясные надежды уступили место страху, как бы Россия не обрела национальную политическую систему». Эти страхи русских верхов сказались в отзыве студентов, закрытии границ и (как кульминация) в борьбе с декабристами и их прозападническими идеалами.

* * *

Второй (после петровского) период сближения России и Запада наступил после триумфального вступления русских войск в Париж. Нужно отметить, что примерно за пятьдесят лет Россия трижды успешно вторгалась за свои западные пределы. В 1761 году русские войска взяли Берлин, в 1796 году Суворов освободил от французов Северную Италию, а в 1814 году император Александр Первый вошел в Париж. Все основные европейские страны — Британия, Австрия, Пруссия, Испания были союзниками России, что создавало предпосылки развития связей России и Запада. Опыт огромной армии, воочию увидевшей Запад, новое чувство национального самоуважения, возникшее после войны с Наполеоном, подняли русских в их собственных глазах и в глазах Запада и укрепили их дружеские отношения. Первые литературные гении России увидели в Западе свою интеллектуальную родину. Эта фаза российско-западных отношений продолжалась вплоть до Крымской войны.

Начиная с 1815 года пять европейских держав определяли судьбы мира. Особенностью этого квинтета была не только обнаруженная общность интересов, но и цивилизационная и модернизационная разномастность его участников. Англия и, позже, Франция, овладев паровой машиной, вошли в мир промышленной революции; Австрия и Пруссия шли в арьергарде технического прогресса Запада, а Россия, при всей ее военной мощи (продемонстрированной, скажем, во время революций 1848 года), вообще практически не участвовала в самом главном процессе современности.

Но стратегически Петербург активно опирался на оба германских государства и это как бы восстанавливало баланс. Имея дружественную западную границу Николай Первый мог вести силовую политику на Балканах, в Закавказье, на Ближнем Востоке, но до того времени, когда стало ясно, что парусный флот России на Черном море не может сдержать дымные пароходы англо-французов. Парадоксом является то, что именно в тот период, когда после эпопеи 1812–1814 годов Россия с поэзией Пушкина и прозой Гоголя вошла в глубинное русло европейской культуры, Запад почти на столетие едва ли не потерял интеллектуальный интерес к огромной стране на своих восточных границах. В значительной части это объясняется тем, что в послеромантической Европе знамением дня становится национализм с характерным самоутверждением и скептицизмом в отношении иных этносов. Частично эта своеобразная «утеря интереса» может быть объяснена тем, что с победой над Наполеоном пришло признание России как великой державы. Отныне о ее колонизации не могло быть и речи, а Запад в эти десятилетия окончательно делил Африку и Азию. Фактом является то, что до трехмиллионного потока эмигрантов из России в послеоктябрьскую пору Запад не столь уж много знал о золотом и серебряном веках русской культуры. Посреднические элементы, такие как остзейские немцы, стали выступать критиками России и ее культуры. До первой мировой войны на Запад проникло лишь несколько шедевров русского духа — творения Толстого, Тургенева, Достоевского, несколько опер Чайковского. Практически неоткрытым оказался основной пласт всего созданного русскими талантами между 1814–1914 годами. Русская живопись так и не проникла в музеи и энциклопедии Запада, русский символизм остался за чертой европейского понимания, равно как гений Тютчева, Лермонтова, Чехова. Русская философия осталась для Запада терра инкогнита.

Для исторического опыта связей России с Западом в XIX веке в общем и целом характерна вражда Петербурга с лидерами Запада. В начале XIX века Россия погубила Наполеона, а затем во второй послепетровский период — в течение целого столетия была соперницей лидера Запада — Британии. «Восточный вопрос» — судьба Константинополя как бы въелся в плоть и кровь многих англичан, затем Лондон беспокоила русская экспансия в Азии, безопасность северных подходов к Индии. Отголоски этих опасений были ощутимы даже после сближения, наступившего после 1907 года, вплоть до предкризисных дней 1914 года.

Следует с сожалением отметить, что при всех необычных по своей массовости контактах, русские так и не создали каналов постоянного общения с Западом, эффективных способов организованного восприятия западного опыта, позволившего бы целенаправленно следовать за институциональным развитием Запада. Сохранился старый порядок вещей — знатные (или ученые) русские ездили на Запад; западные гувернеры (и, иногда, ученые) наезжали в Россию.

На этом втором дворянском этапе возникает новая тенденция, у которой оказалось большое политическое будущее. Отчетливее всех ее выразил полковник Павел Пестель, глава южного общества декабристов. В его умственном кругозоре английская и французская политические системы отнюдь не смотрелись идеалом будущего развития России. В своей «Русской Правде» он видит будущее России в гомогенном государстве, управляемом однопалатным парламентом, в аграрной реформе, в радикальном социальном переустройстве. По существу, мы видим начало традиции, прямо ведущей к революционерам второй половины XIX века и к Ленину. Пестель предвидел жесткую диктатуру и принудительные реформы, он желал реализации особой, незападной «русской правды». В этом плане он отстоял и от западника Сперанского, и от протославянофила Карамзина. Эта тенденция волевого подхода, сознательного насилия (ради сокращения отстояния от мировых лидеров развития) стала стойкой российской традицией.

Прозападные царские верхи сурово расправились с революционным декабризмом. Крушение западнических идеалов декабристов (пишет Г.П. Федотов) «заставляет монархию Николая Первого ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: "православие, самодержавие и народность". Это был первый опыт реакционного народничества… Если барин мог понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимал в быту и в миру господ». Так обозначилось взаимоотчуждение уже не только западных и почвенных слоев, но и между властями (отшатнувшимися от революционного Запада) и массой народной.

После декабря 1825 года Россия погрузилась в суровую николаевскую атмосферу, где номинально господствовала дисциплина и фактически воцарилась враждебность по отношению к передовым западным новациям. Это тем более обидно, что Россия впервые почувствовала свою силу (испытанную в войне с Наполеоном) и, поверив в свою мощь и будущее, готова была более легко и естественно воспринимать лучшее, порождаемое Западом. Достойно сожаления то, что николаевское противостояние западному рационализму началось в период выделения значительного слоя русских, жаждущих погрузиться в мир разума и знаний.

Правительству нужна была позитивная мобилизация сил, но ради избежания унизительного самоунижения цари избрали «наступательные» лозунги. Напомним, что между шестнадцатым и восемнадцатым столетиями они отстаивали «более истинный» характер российского православия. При императоре Николае Первом завершилось молчаливое признание превосходства Запада, но царь официально противопоставил православие, самодержавие и народность российского строя декадентству Запада. И хотя в домашних библиотеках еще стояли энциклопедии Дидро, внутренняя атмосфера стала более жесткой в отношении Запада. Символом этого антизападничества стал министр образования С. Уваров (автор знаменитого лозунга «Православие, самодержавие, народность»), царивший в русском образовании с 1833 по 1855 год.

Именно в целях маскирования своего очевидного отставания российские государи (например, Николай Первый) выдвигали теории входящего в полосу упадка Запада и более здоровой (по меньшей мере, морально) России. Русская культура действительно начала свое цветение, и это цветение было между Пушкиным и Чеховым успешно использовано как первоклассный аргумент в пользу, равенства России и Запада, а то и превосходства. Оригинальность и талант — в чем никто не отказывал восточноевропейской цивилизации — подавались доказательством равенства западного и восточного обществ по критерию национальной эффективности. А вот это уже было преувеличение, приятное для правящих слоев России, но несоответствующее исторической истине. Таким образом, блестящая русская культура девятнадцатого века как бы «анестезировала» остроту культурно-цивилизационного шока от столкновения русского общества с более развитым Западом. Более того, у части просвещенной России появляется очевидная агрессия в отношении Запада. Именно при Николае Первом в России поднимается волна против идей века Просвещения. Во главе интеллектуальной реакции становится Москва, противопоставляющая себя Петербургу. В литературе после блестящего века Петербурга начинается культ Москвы, формируемый такими писателями, как Загоскин. (М. Загоскин писал в 1840-е годы: «Я изучал Москву в течение тридцати лет и могу сказать со всей убежденностью, что это не город, не столица, но целый огромный мир, целиком русский по своему характеру»).

Петровское восхищение Амстердамом начинает увядать. Возникает довольно энергичная проазиатская оппозиция. После подавления польского восстания 1830 года именно в Москве формируется целое мощное движение в пользу развития связей с Азией. Губернатор Москвы Растопчин начал выводить свою генеалогию не от Рюриковичей, а от Чингиз-хана. «Мы должны овосточиться, стать больше Востоком, чем Западом», — писал В.Г. Белинский — ведущий критик эпохи). Характерны проявления высокомерия в отношении Запада. Ранние славянофилы жалуются, что русское движение в Центральную Европу оказалось остановленным. Пора России подумать о гигантских азиатских просторах, где ее энергия получит более гарантированные результаты. Уваров уже в 1810 году ратовал за открытие в России Азиатской академии. На гребне волны, последовавшей за подавлением польского восстания, Уваров встал во главе антизападных сил. Проуваровские критики призвали публику «овосточиться». Такие авторы, как Рафаил Зотов, начали восхвалять монгольских героев чингизхановской эпохи. В пьесе 1823 года «Юность Ивана III» у русского царя появляется монгольский воспитатель. В 1828 году публикуется антология монгольских поговорок. В обществе культивируется аристократическое презрение к текущему обуржуазиванию Запада, к массовой западной прессе, «низведшей слово с трона».

В идеальном обществе Уварова господствовали не личные совершенства и не рациональное его построение, а иерархия, управляемая теми немногими, кому доступна истина управления. Уваров сражался с декартовским поклонением логике. Его толстый «Журнал министерства народного образования» был своего рода заслоном на пути более близкого знакомства с современными западными теориями и анализа их. В результате такой политики Запад, приблизившись физически (улучшились дороги и впереди показался дым паровозов), несколько отступил в умозрительной сфере вследствие консервативного влияния царя Николая Первого и его окружения.

Главный акцент был сделан, как уже говорилось, на перенос центра внимания с французского просвещения на германскую упорядоченность и регламентацию. Женатый на прусской принцессе, Николай Первый был близок со своими прусскими родственниками — королями Фридрихом-Вильгельмом Третьим и Фридрихом-Вильгельмом Четвертым. Огорченный современник заметил: «Немцы завоевали Россию в то самое время, когда должен был завершиться процесс их собственного завоевания русскими. Случилось то же, что произошло в Китае с монголами, в Италии с варварами, в Греции с римлянами». Немецкий романтизм и немецкая механическая дисциплина были противопоставлены раскрепощенной энергии британцев и галлов.

Николая Первого по некоторым внешним признакам нередко сравнивали с Петром Первым: военная жилка, восхищение вооружением, восхищение военным порядком, приход к власти после внутреннего брожения и подавления внутреннего восстания. Но Петр Первый открыл пути за Запад, в то время как Николай Первый постарался их почти закрыть. Если Петр восхищался в жизни всем практическим, то Николая привлекало все абстрактное. Гегеля он в Россию допустил легко, а железные дороги — с трудом. Николая восхищали обсерватории, но не доменные печи.

Действие рождает противодействие. Человеком, который со страстью и талантом взялся за обоснование необходимости для России сближения с Западом, стал Петр Чаадаев. Вместе с русской армией, преследующей Наполеона, восемнадцатилетний Чаадаев открыл для себя Западную Европу. Будучи признан самым светлым умом в гвардейском Семеновском полку, он вышел в отставку и, поселившись в Швейцарии, стал обозревать философский горизонт Запада. Встречи с такими философами, как Шеллинг, расширили его представления об окружающем Россию мире, о смысле русской истории, о значении Запада для России. В 1836 году он опубликовал первое из восьми философских эссе, посвященных смыслу русской истории. Так началась знаменитая дуэль славянофилов и западников, и в этой разворачивающейся дискуссии по поводу судеб России Чаадаев выступил блестящим апологетом западничества.

Написанные по-французски, письма Чаадаева не оставляли места сомнениям, на чьей стороне его симпатии. Чаадаев, как никто другой до него, поставил вопрос, что значит Запад для России, и что Россия значит для Запада. Впервые так убедительно было указано на различие в историческом развитии, определяющее характер будущих взаимоотношений двух регионов. Восхваляемая местными патриотами Москва — это город мертвых, где живая жизнь остановилась в слепом поклонении застывшим обрядам. Наличие в истории России творческого начала было в письмах Чаадаева поставлено под сомнение. Россия виделась пока еще лишь фактом географии, а не мировой истории. Чаадаев придавал большое значение отторжению России от западного христианства. Отделение восточной церкви от западной отрезало Россию от Запада. «Мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого». Казалось бы, «стоя между главными частями мира, Востоком и Западом, упираясь одним локтем в Китай, другим в Германию, мы должны были соединить в себе оба великих начала духовной природы: воображение и рассудок, и совмещать в нашей цивилизации историю всего земного шара. Но не такова роль, отведенная нам Провидением… (мы) одиноки в мире». П.Я. Чаадаев говорил самые горькие слова о малости российского вклада, об увлечении обманчивой внешностью, о культурной бедности российской цивилизации. Но вывод заключал не о пользе заимствований: «Нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам».

А.С. Пушкин, не соглашаясь с основными оценками Чаадаева, все же счел необходимым написать критику российского общества: «Наша общественная жизнь — грустная вещь».

Хотя Чаадаев был одним из самых видных идеологов западничества, им же была создана и критическая платформа, осуждавшая примитивное западничество. Он в полной мере понимал трудности приобщения к Западу: «Молодое поколение мечтало о реформах в стране, о системе управления, подобных тем, какие мы находим в странах Европы… Никто не подозревал, что эти учреждения, возникнув из совершенно чуждого нам общественного строя, не могут иметь ничего общего с потребностями нашей страны… Каково бы ни было действительное достоинство различных законодательств Европы, раз все социальные формы являются там необходимыми следствиями из великого множества предшествующих фактов, оставшихся нам чуждыми, они никоим образом не могут быть для нас пригодными». Это здоровое сомнение ставит П.Я. Чаадаева на ту высоту, с которой он может смело отметать примитивную практику плоского заимствования. Это «более глубокий взгляд, нежели чисто просветительская уверенность, что политические или экономические достижения развитых стран могут быть прямо пересажены на почву обществ, отставших в своем развитии».

Критическими представлялись Чаадаеву два эпизода русской истории — окончание Смутного времени, когда все же был положен конец внутренним распрям и восстановлено национальное существование, и петровские реформы, так или иначе воспринятые народом.

И все же, все наиболее жизненное зарождается не в народной массе, а приходит со стороны Запада. Но, возможно, такое отсутствие всемирно значимой истории лишь залог блистательного будущего страны — Чаадаева можно было трактовать так, что неучастие в европейском (авангардно-мировом) процессе избавило Россию и от бесчисленных ошибок, заблуждений Запада. Кто знает, может быть ей суждено, войдя в процесс западного развития, указать верное его направление. В текущий момент Россия не готова к такому подвигу — «замутненное Аристотелем» православие неспособно избежать поворота к материализму.

Чаадаев, с его неистовым интересом к Западу, искал в регионе-авангарде оптимальный путь для России. Он колебался между католицизмом и современными ему версиями западного социализма. Только в них, вносящих в общество дисциплину и чувство цели, он видел выход для России.

Еще один получивший в России известность противник российской ортодоксии — Печорин, ставший католическим священником в Ирландии, предрекал России великую судьбу только в случае реализации политики теснейшего сближения с Западом, восприятия коренных идей Запада, включая религиозные. Декабрист Лунин видел свет для России в идеях Сен-Симона. Он, как и Чаадаев, принял католичество. Сен-Симон, один из идейных лидеров Запада, поучал Лунина: «Со времен Петра Великого вы расширяете свои пределы; не потеряйтесь в бесконечном пространстве. Рим был уничтожен собственными победами». Идея необходимости превалирования интенсивного развития над экстенсивным стала главенствующей в русском западничестве.

В своем восторге перед Западом его российские приверженцы довольно быстро начали переходить всякие границы. Скажем, профессор Московского университета Надеждин в исторических курсах 30-х годов именовал Наполеона Цезарем нового времени, Шиллера — Вергилием, Шеллинга — Платоном, а русских — варварами, стучащимися в стены нового Рима. И хотя равенство всегда было святым принципом в России, любовь к Западу позволила западникам игнорировать неравенство западного морального кодекса.

Крайность губит любую здравую идею. Антипатриотизм некоторых западников имел достойные сожаления последствия. Уничижительная интерпретация русской истории и места России в Европе не могла не вызвать реакцию иногда просто фантастического характера. Князь Одоевский опубликовал в 1835 году своеобразное футурологическое сочинение: «Год 4338», котором изображался мир, поделенный между Россией и Китаем. О Западе современникам этого мира будущего было известно только то, что Англия была продана с молотка на аукционе и покупателем стала Россия. Россией в этом будущем правит поэт, ему помогают «министр примирения» и группа философов. Русская столица состоит из музеев и общественных садов, освещенных электрическим светом. Китай — совладелец мира — не столь развит и посылает в Россию своих студентов. Россия содержит армию исключительно против необщительных американцев, распродающих свои города на мировых рынках.

Так сложились две идейные школы, отныне и до наших дней имеющие своих адептов. За неимением лучшего воспользуемся традиционными терминами — западники и славянофилы, хотя термины эти, по меньшей мере, не точны: западники могли быть критичны к Западу, славянофилы часто просто восторгались Западом. Но существовало и четкое различие: западники считали, что Западу принадлежит будущее, славянофилы полагали, что Западу принадлежит лишь прошлое, а будущее — в руках выходящей в центр мирового развития России. Современникам запомнилось, как профессор истории Московского университета Погодин открыл сезон 1832 года описанием «грандиозного и почти безграничного будущего», лежащего перед Россией.

Драма противостояния двух указанных идейных лагерей развернулась во всем объеме в 40-е годы XIX века. Западники определенно смотрели больше на Францию с ее попытками связать рационализм с католицизмом. Как писал один из западников, «в духовном смысле мы живем во Франции. Конечно же, не во Франции Луи-Филиппа и Гизо, но во Франции Сен-Симона, Кабэ, Фурье, Луи Блана и, особенно, Жорж Санд. Отсюда идет к нам вера в человечество, отсюда приходит к нам вера, что «золотой век» не позади, а впереди нас». Будущий лидер западников А.Герцен говорил, что относится к работам Сен-Симона, «как к Корану». Роль ментора для русских в середине XIX века занимает Огюст Конт.

У славянофилов были другие заграничные боги, они жили в основном в Германии. Речь идет о Шеллинге, Шлегеле, а затем Гегеле и Фейербахе. На русскую мысль, осваивающую Запад, более всех повлиял Фридрих-Георг Гегель. В определенном смысле этот гений германской философии «испортил» русских. Вольно или невольно он привил читающим и думающим русским веру в существование «единственно верной» парадигмы мышления, в единое мирообъяснение. Он как бы поощрил русских мыслящих людей искать единую верную глобальную программу перемен, а не думать о конкретных реформах. Он как бы призывал к действиям во исполнение исторической необходимости, а не под воздействием моральных или иных стимулов.

Спор между славянофилами и западниками был при этом лишь спором внутри образованного слоя, спором по западному образованной интеллигенции, про которую Г. Федотов столетие спустя говорил, как о людях чужой культуры в собственной стране.

Нетрудно заметить, что формирование вышеуказанных течений было связано прежде всего со значительно лучшим чем прежде знанием Запада. Уже во второй четверти XIX века образованный русский знал о «земле прогресса» не понаслышке. В Мюнхене периода Шеллинга жили Тютчев и Киреевский, рядом перемещался по германским городам в свои последние годы Жуковский. В Берлине изучали Гегеля Станкевич и Бакунин. Боткин и Глинка путешествовали по Испании. Герцен остановился в Париже, а его славянофильский антипод Хомяков — в Англии. Славянофилы не испытывали «презрения» к Западу (вульгарной особенности русских изоляционистов ХХ века). Славянофилы и почвенники изучали Запад, его культуру и установления. Хомяков, писавший по-французски и по-английски, отличался весьма характерной для славянофилов симпатией к Англии, чью историю и литературу он знал превосходно. Самарин писал по-французски и по-немецки. Он называл Монталамбера и Токвиля «западными славянофилами». (Поздний славянофил Победоносцев знал семь языков, и его знакомство с Западом может впечатлить кого угодно).

Не все помнят, что журнал славянофилов назывался «Европеец», что в их взглядах не было параноидального страха или непочтения к Западу. Их негативные эмоции вызывала не западная культура как таковая, а рационально-позитивистская традиция, зародившаяся в восемнадцатом веке и ставшая, по их мнению, предпосылкой революционных тенденций, способных стать разрушительными. Славянофилы полагали, что смогут помочь Западу в борьбе с бездуховным рационализмом как с заблуждением в великом западном подъеме духа. Славянофилы во многом исходили из западной же самокритики романтиков, базовые ценности которых отнюдь не отрицали традицию, коллективизм, превосходство духовных аспектов жизни над материальными.

Славянофилы исходили из того, что сильные семейные связи в славянстве, общественные установления, базирующиеся на спонтанной солидарности, непредвзятость, богатый фольклор и душевная открытость обеспечат России победу, заглушат расцветший на Западе формализм, жестокий милитаризм и ослабление духовного начала. Примитивно подавать славянофилов просто доморощенными ультрапатриотами, погрязшими в самоутверждении. У них были основания верить в свой народ. Перед их глазами прошла жизнь Пушкина и Лермонтова, творческий подвиг которых укреплял веру в русскую звезду. При этом универсальный русский гений Пушкина не был ни западником, ни ультрапатриотом. Широтой своей души, ясностью мысли и золотым чувством меры он давал основание для веры в то, что молодая еще русская нация многое совершит в области возвышенного, не замыкаясь в «низменной» сфере материальной обыденности. И как было не поверить в Россию, если в одном и том же году появились «Иван Сусанин» Глинки, «Последние дни Помпеи» Брюллова и «Ревизор» Гоголя.

И славянофилы, и западники признавали отличие России от Запада, но для славянофилов Запад не был высшим достижением мировой истории, а для западников именно был. Проблему же, полагаем, следовало поставить в иную плоскость. Она состояла не в том, был или не был Запад идеалом, а в том, как, насколько, в каком направлении он воздействовал на Россию. Простое признание России ветвью Запада западниками было так же неверно, как и непризнание славянофилами достижений Запада, что делало их фатально слабыми в спорах с западниками. Западники могли назвать имена, изобретения, указать на книги. Славянофилы выдвигали аргумент о превосходящих качествах российской специфичности — религиозной духовности, народности и соборности, но не готовы были указать на плоды этих качеств. Для западников Россия была «лишь на круг ниже Европы в движении по той же эволюционной лестнице». Славянофилы соглашались с тем, что «Россия является тем, чем Европа раньше была».

В определенном смысле прав был С.М. Соловьев, говоривший: «Мы — европейцы и ничто европейское не может быть чуждым для нас». Но правы были и славянофилы, утверждавшие, что Запад не похож на Россию. С.М. Соловьев, споря с ними в конце 50-х годов, назвал славянофилов «историческими буддистами». Сам же он в своей многотомной истории России вольно или невольно показал лидирующую роль Запада, его важность для российского развития, показал, что Иван Грозный, Борис Годунов, Петр Первый и Екатерина Вторая именно реагировали на Запад.

Отсутствие в России отчетливого и просветленного восприятия места страны в «атакуемом» Западом мире не позволило ей дать философов русского бытия ранга Гердера и Фихте. В России инициативу перехватили сугубые революционеры с их «все или ничего». К великому сожалению (что для истории безразлично), начиная с первых десятилетий девятнадцатого века в российском обществе обозначилась полярность позиций. С одной стороны, склонного к репрессиям правительства, насаждающего западные порядки рукой принуждения, и, с другой стороны, позиций лучшего слоя — интеллигенции, устремленной к западным идеалам, среди которых была политическая свобода. Трагизм ситуации заключался в том, что лучшие умы волею обстоятельств оказывались скорее не в заскорузлых чиновничьих структурах, а в героическом братстве революционеров. Это превращало некогда мощный петровский механизм в вестернизированное подобие осажденной крепости, лишенной столь необходимой общественной поддержки и симпатии. Страдающий стороной стала сознательная, планомерная стратегия сближения с Западом в материальной сфере, сознательное культивирование лучших западных ценностей среди гигантской массы евразийского населения. Сниженный до уровня пристрастий и симпатий, главный спор общества разгорелся между явными сторонниками Запада и сентиментальными радетелями старины, старых обрядов, ценностей, исконной правды допетровской Руси. Западники верили в конечную способность России «нагнать» в своем развитии Запад. Славянофилы искали достоинства национальных корней.

* * *

На блестящей петербургской поверхности в период 1815–1855 годов официальная Россия жила в состоянии иллюзий относительно своей принадлежности к Западу, пребывания его частью, причем частью самой могущественной в военном отношении. Для полного приобщения к Западу императору Николаю Первому не хватало, по его словам, всего лишь нескольких честных губернаторов.

Иллюзия имела частично плодотворные последствия. Именно в этот период национального самоуважения сложилось то, что обеспечило всемирное уважение России: почти все литературные гении России сформировались в эти годы. В то же время Станкевич, Грановский и Соловьев создали русскую историографию, Пирогов — медицину, Лобачевский — геометрию и т. д. Россия Пушкина не испытывала комплекса неполноценности, Россия Гоголя судила о мировых проблемах и без опоры на западные авторитеты.

Россия при царе Николае находилась в дружественных отношениях с Пруссией и Австрией, но, имея свои планы на Ближнем Востоке, антагонизировала европейский Запад, Англию и Францию. Началось первое «глухое противостояние», первая протохолодная война, когда Запад клеймил внутренние русские порядки, осуждал раздел Польши и вообще опасался «длинной тени» огромной России на Запад. Особенно рельефно это противостояние с Западом проявлялось после польского восстания 1830 года, европейских революций 1848 года, обострения восточного вопроса в 1844 и 1853 годах. Русские современники освобождения Запада от наполеоновского единовластия видели в политике западных держав неблагодарность по отношению к русским освободителям. Пушкин нашел отзвук в русских сердцах, отвечая западным клеветникам России.

Пушкинское «Иль мало нас?» еще повторится многократно в русской истории.

Когда Пушкин спрашивал, «еще ли росс больной, расслабленный колосс?», он касался болевой точки страны, чье сознание старалось примирить победу над Наполеоном с очевидным историческим отставанием. Как полагает Г.П. Федотов, «благодаря петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры. Впав в неизлечимую болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий, но и создала мучительный разрыв с тем классом, для которого культура — нравственный закон и материальное условие жизни. Красные чернила николаевской цензуры, по определению Некрасова, были кровью писателя. Этой крови интеллигенция не имела права простить».

Пробуждение от иллюзии было болезненным. Выступив в своем самомнении против почти всего Запада, император Николай Первый в ходе крымской войны достаточно скоро увидел пределы своей великой иллюзии. Парусный флот России не мог сопротивляться вхождению в Черное море англо-французских пароходов. Запад создал у Севастополя свою железную дорогу и по канонам своей науки переиграл восточного колосса. Истинное соотношение сил определилось самым неприглядным для России образом. Поражение в Крымской войне показало степень отсталости России. Национальное унижение было полным.

Высший патриотизм поддерживал тысячелетнюю Россию — от правящих кабинетов до избы мужика, он и спасал ее на протяжении целых столетий от капитуляции перед «материалистическим» Западом. Но горечь демонстративно нанесенного поражения, нищета находившейся в оковах крепостного права деревни, вопиющая слабость промышленности, отставание науки вызвали смятение столкнувшихся с реальностью умов, потрясли Россию, подточили цемент ее самоуважения.

До падения Севастополя в 1855 году русский патриот еще мог утешаться картинками 1812 года и внушительным местом России на мировой политической карте. Поражение в Крымской войне принесло в Россию осознание того, что Россия, анестезируя себя историей и географией, возможно, уходит от главного русла мировой истории. Поражение почвенников и доказательство правоты западников не могли быть более убедительными. Старым дорогам не стало веры, и Россия, побежденная Западом, начала искать пути ускорения своей модернизации. Правление императора Александра Второго началось с признания факта гибельности для России как самомнения, так и изоляции. Откладывать с реформами самоуправления городов, военной и судебной системы было уже нельзя, а любые формы преобразований в то время означали движение в направлении той или иной степени имитации порядков и учреждений, сформированных Западом. Опираясь на главное мобилизующее свойство русских — их патриотизм, император Александр Второй начал реформы, должные действительно привести огромную Россию в западный мир.

Надежды на органическое «вхождения в Запад» появились у России в 1861 году с освобождением крестьян. Шансы на такое вхождение выросли с созданием основ гражданского общества — суд присяжных, военная реформа, ограничение дворянских привилегий, распространение образования. Освобождение крепостных и ставшее главным символом новой эпохи строительство дорог (потребовавшее обращения к европейскому капиталу) поставили вопрос об отношении России к Западу в совершенно новую плоскость. Впервые на путь сближения с Западом встала не узкая верхняя прослойка аристократии и дворянства, а гораздо более широкий слой обращенных к индустриализации купцов, мещан, возникающей технической интеллигенции. Началась удивительная гонка со временем, продолжавшаяся до 1914 года, до того великого испытания, которым для России стала первая мировая война. Вдоль колоссальных по протяженности железных дорог быстро росли города, в стране менялись законы, укреплялись новые установления. Интенсивная духовная жизнь создала важнейшую предпосылку прогресса — живое и чуткое общественное мнение. Начался великий исход крестьянского сословия в города — процесс, который неумолимо продолжается и по сию пору. Феодальная Россия как бы отбросила самомнение и вошла в «материалистический век», полная уверенности в сохранении и своей самобытности, и в своем присоединении к западному авангарду мирового развития.

Пароходы, прибывшие впервые в Петербург в 30-е годы, во второй половине века связали Россию (через Одессу, Ригу, Петербург и Владивосток) с внешним миром прочнее чем когда-либо. Россия создала свой флот броненосцев, уступающих только нескольким западным флотам, собственную артиллерию, осуществила военную реформу, привлекла разночинца к государственной службе. Как и у всякого крупного общественного явления, у этой мобилизации, ориентированной на модернизацию страны, были две стороны. Первая требовала грандиозной работы на ниве образования, массового просвещения, индустриального развития, формирования гражданского общества, открытости идеям, торговым потокам, мировому общению. Вторая сторона общественного подъема исходила из интенсивных поисков оптимальной стратегии достижения этой цели. В этом проявил себя подход, во многом типично русский: найти одним махом выход из всех затруднений, разыскать национальную палочку-выручалочку то в виде особенностей национальной самоорганизации (крестьянская община), то в виде «самого передового» учения, овладев которым можно будет распоряжаться историей. На роль последнего в революционных кружках России претендовали анархизм, бланкизм, все формы утопического и научного социализма вплоть до марксизма (напомним, что первым переводом «Капитала» Маркса был русский перевод, осуществленный в 1872 году), то в виде попыток террором запугать верхи, веруя, что хуже не будет.

Период 1855–1914 годов оказался одним из наиболее цельных периодов истории взаимоотношений России с Западом. От противостояния Западу Россия пришла к союзу с ним, приглашая западных специалистов, перенаправив центр экспансии с чувствительного для Запада Ближнего Востока на Среднюю Азию и на Дальний Восток. В первые десятилетия (60-70-е годы) реформированию подверглось общество и его институты; между 1890–1914 годами Россия обрела самые высокие в мире темпы в индустриальном развитии.

И в ходе этого лихорадочного строительства, этого полувека перемен стало еще более отчетливо ясно, что в России почти сепаратно друг от друга существует два слоя. Первый — узкий, верхний, правящий — воспринимал себя как часть Запада. Сотни тысяч русских из этого слоя ежегодно посещали сопредельные европейские страны, непосредственно и ежедневно вступая в прямой контакт с реальностью, влиянием и идеями Запада. Основная часть образованной России знала и любила Запад. Как писал М. Погодин в 1860 г., «невозможно жить в Европе, не следя за нововведениями в физике, химии, финансах, администрации, идеями развития общества». Именно это стремление к сближению превалировало в отношении России к Западу в период между Крымской войной и 1914 годом. Но разные круги русского общества сближались с Западом с различной скоростью. У второго слоя русского народа — у огромной массы русского населения, прежде всего крестьянства, да и горожан, сближение почти не ощущалось. Два слоя становились почти двумя различными народами. Это обстоятельство в огромной мере сказалось в критическом 1917 году, когда одетые в шинели крестьяне решили судьбу отношений России с Западом по-своему.

* * *

Русские западники были особыми западниками. Они признавали роль Запада, но не видели в нем просто пример, схему будущего, верный проект грядущего бытия России. Безусловный лидер западников А.И. Герцен писал французскому историку Ж. Мишле: «Прошлое Западной Европы служит уроком и только; мы не рассматриваем себя в качестве исполнителей вашего исторического завещания. Ваши сомнения мы приемлем, но ваша вера не воодушевляет нас. Для нас вы слишком религиозны. Мы разделяем вашу ненависть, но не понимаем вашего преклонения перед тем, что вам завещали ваши предки; мы слишком угнетены, чтобы удовлетвориться полусвободой. Вас сдерживает осторожность, скрупулезность; у нас нет ни осторожности, ни скурпулезности; все, в чем мы нуждаемся в настоящее время, так это сила». Самососредоточенность и самоуважение делали русское западничество не примитивными имитаторами, а глубокими критиками как российского бытия, так и западной модели, при всех ее достоинствах и добродетелях. При этом даже умеренные западники, как, скажем, Герцен, склонялись к силовым решениям внутренних русских проблем.

Вопрос о принадлежности России был поставлен и на Западе. В 1868 г. французский сенатор А.Мартэн в книге «Россия и Европа» утверждал, что Россия не является частью Европы, что ее место — в Азии. Внешняя схожесть русских с европейцами обманчива, в реальности они не имеют с Европой ничего общего. В отличие от европейцев они суеверны, непроницаемы для просвещения, раболепны. Их христианство не затрагивает внутренних основ, от них нечего ждать духовного роста. Русские — не славяне, не индоевропейцы, они принадлежат тюркско-алтайскому племени. Справиться с русской проблемой Европа можно лишь изгнав их за Урал. Эту задачу от имени Запада должна выполнить восстановленная Польша.

В свете подобных перспектив, в свете возможной антагонизации Запада Россия, желая выйти на лучший западный уровень, должна была спешить в своей модернизации. Новому повороту России способствовало то, что центр общественной жизни в 50-х годах снова возвращается из Москвы в Петербург. Восстанавливается положение, которое занимал Петербург при императрице Екатерине Второй. В середине века половина русских журналов издавалась в Петербурге. Возрастает значение близких Западу Риги и Тарту. Даже антизападнические, славянофильские журналы («Русский вестник» Каткова и «День» Аксакова) издавались теперь в Петербурге.

Трудно переоценить значение нового феномена русской жизни — железных дорог. Они сделали контакты России с Западом впервые практически несложными. Разумеется, Россия проявила осторожность, она ввела у себя расширенную колею, чтобы любому захватчику с Запада пришлось приложить усилия, прежде чем двинуть свои составы в глубь России. Но фактом стало то, что для путешествия в Берлин и Париж требовалось уже не несколько недель мытарств по русскому бездорожью, а два-три дня пути.

Железные дороги породили новые надежды. К. Кибальчич, ученый и революционер, грезил о будущем: «Если мы покроем Россию сетью дорог такой густоты, как в Англии, мы вступим в век процветания, в век неслыханного прогресса бесчисленных фабрик. Цивилизация сделает быстрые успехи и мы — правда не сразу — возобладаем над богатыми и передовыми нациями Западной Европы». Родилась еще одна утопия, в которую поверили тысячи русских. (А мечтавший о чудесной железной дороге молодой человек, горя от социального нетерпения, вступил в террористическую организацию, увидевшую будущее России в убийстве монарха).

Российское правительство, занятое расширением железнодорожной сети, вращалось все в том же порочном круге. Расширение контактов с Западом посредством революционного нетерпения, недовольство косностью власти, не желающей, по мнению революционеров, жертвовать своими привилегиями ради процветания отечества. Но революционеры отказывались видеть источник российской косности и в толще народной массы, жившей в ином цивилизационном поле. Рост революционности требовал от властей либо сдачи позиций, разрушения государственности, либо политического зажима. Выбор последнего был неизменен, но это только обостряло спор постепеновцев (романовской династии) и революционеров.

В этот век реформ Россия впервые создает антизападное движение, получившее высшее благословение трона. Речь идет о панславизме, поднявшемся во второй половине 60-х годов. Главным его идеологом в России выступил Н. Данилевский, опубликовавший в 1868 году серию статей (сведенных позже в книгу «Россия и Европа»). Речь шла о противостоянии славян романо-германцам, Западу. В Москве с благословения правительства состоялся панславянский съезд, на котором говорилось об объединении всех славян под скипетром русского царя. Это было одно из немногих явлений в русской истории, когда откровенно жесткие идеи (далекие от раннего славянофильства) получили достаточно широкую общественную поддержку. Это самоутверждение принесло России определенную славу в 1877 г. с освобождением Балкан от турецкого ига, но сыграло прямо против России в столкновении 1914 года.

В конечном счете панславизм сыграл России дурную службу. У соседних Германии и Австро-Венгрии сложилось впечатление, что Петербург использует этническую близость и солидарность славянских народов для своего выхода в Центральную Европу, для подрыва позиций возникшего после 1871 года гегемона этого региона — Германии. Это вызвало ненужное отчуждение обоих германских государств, основанное на боязни фрагментаризации Австро-Венгрии, боязни выхода России через Балканы в тыл германскому миру. Те самые германские знания, навыки и капиталы, которые помогали России почти два века, которые шли благословляемым Петербургом потоком, наткнулись на боязнь пангерманистов «оказаться в славянском плену».

Акцентировка панславизма во внешней политике России была тем более не нужна, вредна и даже самоубийственна, что связи между восточными, западными и южными славянами за тысячу лет раздельного существования стали почти чисто номинальными. Особенно это касается связей России с западными славянами. Русская часть Польши была периодически замиренной, но это никому не закрывало глаза на прискорбную вражду двух народов, разделенных религией, историческими обидами и различной ориентацией. (Польская эмиграция смотрела на Запад, а не на Россию, планируя будущее своей страны). Симпатии чехов еще доживут до Бенеша и весны 1968 года, но и тогда, накануне мировой войны (которая создаст Чехословакию) было ясно различие в опыте, менталитете, культуре, цивилизационных основах.

Православные славяне Балкан, возможно, ощущали большую близость к стране-освободительнице, но и здесь различный исторический опыт не предполагал гармонии (каковой, скажем, не было между сербами и болгарами). В целом панславянская экзальтация вела к трагическому тупику. Для осуществления роли объединителя всех славян Россия должна была развить притягательные основы своей цивилизации (материальной и духовной). Но Россия еще сама не решила проблему «выстоять перед Западом», и у нее не было сил направить на себя центр цивилизационного магнитного поля Европы.

И все же в этом направлении, в направлении цивилизационного самоутверждения Россия после поражения в Крымской войне 1855 года сделала очень многое. Мы имеем в виду расцвет русской литературы, живописи, музыкального искусства. Вершины русской культуры, достигнутые во второй половине XIX века несут в себе одну и всеобщую особенность: русские гении литературы, музыки и живописи стремились найти путь к счастью для всего человечества и в то же время едва ли не с презрением отворачивались от банальных практических проблем века. Нужно сказать, что проблема отношения к Западу как бы несколько померкла на фоне эпохальных достижений русского духа, заведомо устремившегося к всеобщности (и теперь получившего признание национальной талантливости).

Российская интеллигенция стала активным участником общественной жизни России после реформ 60-х годов XIX века. Эта интеллигенция оказалась в русском обществе наиболее последовательным выразителем западных идеалов. Подавляющая часть интеллигенции стремилась быть подлинными европейцами, подлинными западниками, закрепляя (речь идет о ценностной ориентации и ментальном коде) ситуацию сосуществования двух народов в одном: русского автохтонного большинства и русского радикально-прозападного меньшинства.

С этого времени в сознании не только высшего слоя, но и достаточно широких масс русских кристаллизируются вопросы геополитического значения: чем является Россия, русские по отношению к Западу — подчиненной (или просто более молодой) порослью индоевропейского древа народов, представителями единой христианской, общеевропейской культуры или носителями особой, восточноевропейской цивилизации, а возможно, и провозвестниками некой новой культурной волны. От ответа на эти вопросы зависел выбор пути: стремиться к максимальному заимствованию, сближению, вступлению (на любых условиях) в Запад или, поняв органичность национальных особенностей, историко-культурных различий, несходство духовно-интеллектуального стереотипа, обратиться к собственным историческим канонам развития, не претендуя на место одного из хозяев в холодном западном доме.

Настороженное, подозрительное, подчас негативное отношение к Западу стали олицетворять собой деятели, далекие от экзальтации видеть в Западе воплощение вселенских идеалов, такие как Достоевский, Победоносцев и Леонтьев. На фоне увлечения русской молодежи западным социализмом К. Победоносцев, ставший прокурором Священного Синода, поставил задачу «скорее заморозить Россию, чем дать ей сгнить». Антизападные тенденции Победоносцева были поддержаны талантом К. Леонтьева, который обличал «Европу железных дорог и банков, погрязшую в материальных проблемах и прозаических мечтах».

Буржуазное «заземление» великих идей порождало презрение у устремленной к идеалу части русских интеллигентов конца века (скажем, у Леонтьева): «Не ужасно ли и унизительно думать, что Моисей пересек Синай, греки построили свои восхитительные храмы, римляне вели свои пунические войны, Александр, этот прекрасный гений в шлеме с перьями, выиграл свои битвы, апостолы молились, мученики страдали, поэты пели, художники творили, рыцари блистали на турнирах — только для того, чтобы французские, германские или русские буржуа, одетые в заурядные и абсурдные одежды, могли наслаждаться жизнью «индивидуально» или «коллективно» на руинах всего этого исчезнувшего великолепия?» Где же выход? Поздние славянофилы призывали не искать его в Европе. Идеологи позднего славянофильства утверждали, что (пишет Ф.М. Достоевский) «наше будущее лежит в Азии. Пришло время покинуть неблагодарную Европу. Русские столь же азиаты, сколь и европейцы. Ошибка нашей политики в последнее время состояла в том, что она пыталась убедить народы Европы, что мы являемся подлинными европейцами. Прочь от Петербурга, назад в Москву! Будем азиатами, будем сарматами».

В идейной жизни России последних десятилетий XIX века сложилась довольно странная ситуация, когда поздние почвенники, в лице Победоносцева, Леонтьева, Данилевского, Игнатьева, оказались сторонниками общественного и политического статус кво, признавая лишь ограниченное реформирование. По крайней мере, бездумное копирование Запада представлялось им ошибочной политикой.

Народничество, в своих идеалах выступающее как ультразападничество, было на самом деле, как определяет Г.П. Федотов, «русской религиозной сектой. Да, это уже не борьба за дело Петрово… Аввакум против Петра, воскреснув, расшатывает его Империю. Каким тонким оказался покров европейской культуры на русском теле». Особое положение в этом общественном всплеске заняли Толстой и Достоевский. «По-разному, но с одинаковой силой они отрицали западнический идеал интеллигенции на древней, допетровской почве». На русской арене им противостояли прогрессисты-западники, призывавшие отречься от обскурантизма и полностью ориентироваться на западный образец. Спектр поздних западников был достаточно широк — от либералов до революционеров. Среди западников особое значение начало приобретать учение двух германских эмигрантов, создавших в Лондоне мощную по убедительности схему исторического мирообъяснения. Их последователи — русские легальные марксисты (среди них прежде всего нужно назвать П.Б. Струве) не испытывали ни малейших сомнений в том, что Россия пойдет по пути западного капиталистического развития. Признавая огромное экономическое и цивилизационное значение капитализма, они призывали признать российскую некультурность и пойти на выучку к капиталистическому Западу.

Своей жесткой позицией легальные марксисты обострили спор, на Запад ли, к западному ли капитализму идет Россия или сохраняет исконную приверженность общине и коллективизму (как утверждали народники и социал-революционеры). В журналах «Новое слово» (1894–1897 гг.), «Начало» (1899 г.), «Жизнь» (1897–1901 гг.), «Заря» (1900–1901 гг.), «Современное обозрение» (1901 г.), «Освобождение» (1902 г.) российский читатель вовлекался в спор по главному вопросу истории своей страны — об отношении к Западу.

* * *

Самонадеянность можно отнести к прискорбным чертам российского менталитета, чрезвычайно трудно изживаемым. Ощущение принадлежности к Западу, который уже полтысячи лет непобедим на мировой арене, в начале двадцатого века не вызывало реалистических сомнений ни у царя, ни у министров, ни у генерального штаба русской армии. Вскормленные славой побед над турками, министры и генералы с большой легкостью забыли о крымской катастрофе и уж никак не видели ровню себе в удивительном островном государстве, бросившем вызов России на Тихом океане. Верящие в свою миссию хозяев Дальнего Востока, творцы русской политики не удосужились проанализировать опыт активного освоения западной науки и технологии — путь Японии после революции Мэйдзи, не оценили должным образом эффективность японцев в ходе их побед над Китаем (1895). (Ради исторической корректности признаем, что недооценку Японии допустил и весь западный мир, гораздо более рациональный и ответственный — но ведь Запад еще не собирался тогда на битву с Японией, как с будущим лидером незападного мира). Легкость завоевания феодальной Средней Азии, немощь Китая сыграли с русским государственным аппаратом злую шутку, потрафили пресловутому национальному «авось».

Фактом является, что к трагическому и жесткому делу войны Россия пришла с той легкостью, которую проявлял Запад в своих отношениях с азиатским, африканским и латиноамериканским миром на протяжении многих столетий в ходе беспроигрышных кампаний. Ее правящий класс в начале ХХ века практически перестал спорить о принадлежности страны к Западу. Указание на социокультурные особенности России в сопоставлении с Западом, стало восприниматься элитой страны едва ли не как проявление расизма: это, мол, равно утверждению этнической неспособности славян к прогрессу. Возможно, делу искажения реального соотношения сил послужило восприятие России не-Западом интегральной частью западного мира. Если для немца и даже поляка Россия была очевидным не-Западом, то для перса, монгола и китайца она была очевидным Западом. И русские генералы (как же, победители Наполеона) сами поверили в свою западную элитарность, способность к скоростной рекогносцировке, реалистическому планированию, быстрой мобилизации сил. Поражение России в войне с Японией, по словам П.Б. Струве, «пробило самые тупые головы и окаменелые сердца» — отставание России от Запада стало очевидным. В конечном счете, только дипломатия России, в лице неподражаемого Витте, оказалась на высоте западных стандартов. Он с западной эффективностью провел мирные переговоры в Портсмуте и это в значительной мере спасло Россию от судьбы тихоокеанского отверженного.

Попытка насильственной переделки российского своеобразного менталитета, обычаев и традиций затормозилась жестко сопротивляющимся «материалом», не склонным к изменениям обычаев, которые (словами А.С. Пушкина) есть закон народов. Даже после двухсотлетних усилий Петра и его идейных наследников реформы не проросли в толщу огромного крестьянского народа и не изменили его нравов. Изменить эти нравы указами не удалось. Изменить же их силой на всем пространстве гигантской страны было непосильной задачей для любого репрессивного аппарата.

* * *

Перед своей гибелью романовская Россия сделала мощный бросок вдогонку Западу. Третий период романовского сближения с Западом приходится на время, начавшееся визитом французской эскадры в Кронштадт в 1892 г., на годы формирования Антанты — первого полномасштабного военного союза России с Западом.

Место России в Европе подкреплялось демографическими показателями. В середине семнадцатого века четырнадцатимиллионное население России составляло лишь половину совокупного населения Франции и Англии (27 миллионов человек). К 1800 году соотношение выровнялось в пользу России (36 миллионов российских подданных против 39 миллионов жителей Англии и Франции). Демографическое соотношение еще более изменилось в пользу России к началу нашего века (129 миллионов подданных царя против 79 миллионов жителей Англии и Франции). Уступая в индустриальном развитии, Россия по совокупности своего населения стала равной общей цифре населения трех крупнейших стран Запада — Англии, Франции и США.

Разумеется, Россия очень отличалась от Запада по композиции своего населения. Прежде всего, она была более обширной страной. Если во Франции на одну квадратную милю территорий приходилось 200 человек, в Англии — 600 человек, то в России — 60 человек. Во Франции городское население составляло половину всей нации, в Англии — 70 процентов. В России из 150 миллионов населения (ценз 1912 года) в городах жили 16 миллионов человек. Два с половиной миллиона промышленных рабочих были безусловным меньшинством в своей преимущественно сельскохозяйственной стране. Несколько сот больших заводов и несколько тысяч промышленных предприятий были островом среди моря двенадцати миллионов крестьянских домов.

Особо нужно сказать о гордости России — ее интеллигенции. Ее жизнь и деятельность несла в себе отчетливые черты трагизма. Ее таланты в конечном счете признал весь мир, но этот внешний мир едва ли ощутил бесконечный внутренний конфликт, который всегда составлял суть ее бытия. Чего в ней никогда не было, так это самодовольства. И иначе не могло быть, поскольку ей постоянно сопутствовали конфликты с правительством (как с жесткой, почти внешней по отношению к своему народу силой), с западным влиянием (как безжалостно корежащим русскую душу), с невообразимыми тяготами жизни (воспринимаемыми почти фаталистически), с тем, что интеллигенция называла мещанством. Отстаивая многие западные идеи, русская интеллигенция осуществляла своего рода жертвенный подвиг. Географические размеры России, численность ее населения, постоянно увеличиваемый экономический потенциал и военная мощь гарантировали ей место великой мировой державы. Уже на Берлинском конгрессе (в 1878 г.) понадобилось объединиться практически всему миру, чтобы ограничить растущее влияние рвущегося вперед гиганта. Но фундамент могущества России не приобрел необходимой прочности. Россия проходила зону бурь, пояс опасной социальной смены ценностей, преобразование патриархального общества сразу в индустриальное. То был чреватый потрясениями переход от традиционного общества к индустриальному. Абсорбция новых идей и институтов часто означала перелом судеб, связей между людьми, потерю многих традиционных ценностей и не могла не быть болезненной.

Восточные славяне всегда вызывали интерес Запада, интерес, смешанный часто со страхом, а иногда с презрением. Огромность этого мира захватывала воображение. Даже наиболее симпатизирующие России мыслители Запада в первую очередь обращали внимание на противоречивость характера народа, населявшего огромный мир между Бугом и Карпатами с одной стороны, и Тихим океаном с другой. У России на Западе были и недоброжелатели и поклонники. Но все они сходились в констатации особенности и противоречивости этого мира. Вот как определяет нацию и страну Т. фон Лауэ: «Восточные славяне, обычно называемые русскими, являлись широко разбросанным крестьянским народом, с особыми чертами, не имеющими аналогов на Западе. Большинство из них были крепостными до 60-х годов; беспокойные, всегда стремящиеся избежать налагаемого на них бремени; покорные: способные выдержать долгие страдания, пассивные, и все же во все времена восстающие в безжалостной ярости; всегда побеждаемые и все же никогда не оставляющие надежду на освобождение; неопытные в современных действиях, неспособные конструктивно воздействовать на что-либо за пределами хижин или деревень, наученные малой ценой жизни не идти на риск; неграмотные, преисполненные предрассудков, пребывающие в покорности, как учит православная церковь и вожди сект; враждебные по отношению к пришельцам, хитрые и исполненные внутренних сил, требуемых их тяжелой жизнью, способные на огромное героическое терпение; нечувствительные, обращающиеся к насилию и все же великодушные и жертвенные; обычно не имеющие выхода для своих талантов — «темные люди», непредсказуемые, третируемые с презрением меньшинством более привилегированных русских». Русской судьбой, пишет Лауэ, стало «производить замечательно властные, излишне темпераментные личности — плохо подходящие, к сожалению, к равноправию голосов доброго гражданства». В один голос указывают западные обозреватели на то, что в России, в отличие от Запада, никогда не было мощного, влиятельного, независимого среднего класса.

С началом строительства в 1891 году Транссибирской магистрали начинается четвертьвековой подъем русской промышленности. Витте строит могучую сеть железных дорог, вокруг Баку создается самый крупный в мире нефтяной комплекс, в Восточной Украине встает угледобывающий гигант Донбасс. Темпы экономического роста России в этот период действительно впечатляют. После своего рода паузы между Павлом Первым и Александром Вторым технический гений восточных славян, обогащенный немецким, французским, бельгийским опытом, начинает проявлять себя. Это приближение по экономическим показателям порождает последнюю в царской России волну убежденных и софистичных западников в традиции Грановского и Герцена. Эту волну представляют такие убежденные сторонники восприятия западного опыта, как профессор истории П. Милюков, развивший идеи либерального западничества в сфере политической эволюции России.

К началу ХХ века поколение Витте и Столыпина, поколение железных дорог и быстрого развития городов решительно отходит от интеллектуальной настороженности Победоносцева и Достоевского в отношении западного региона-соседа, принимая в качестве аксиомы то положение, что у России нет соответствующей ее росту и потребностям альтернативы союзу с наиболее развитыми европейскими государствами. Реальность отставания, неистребимое чувство, что доморощенная гордость может оказать дурную услугу России, привели к тому, что на рубеже веков Россия делает несколько шагов в направлении Запада. Тем, кто еще питал иллюзии в отношении «своего пути», осветил подлинную картину состояния России позор войны с Японией.

В конце ХIХ века возобладавшее на Руси западничество разделилось на два вида — либеральные западники (от марксиста П.Б. Струве до царского окружения), считавшие, что нужно приглушить в России косное германское влияние за счет вольнолюбивого франко-британского духа, и радикальные западники (социал-революционеры и марксисты всех мастей), мечтавшие сделать исторический бросок так или иначе минуя капитализм. Западники, в отличие от славянофилов, верили в возможность перенесения на русскую почву западного опыта без общенационального раздора. Они (при всей пестроте их взглядов) объясняли особенности ее пограничного развития отсутствием в ее историческом развитии настоящего средневековья, создавшего эмбрионы всех позднейших политических установлений. Иван Третий и Романовы пришли на почти политически девственную почву. Следовательно, Россия должна нести с Запада плоды его тысячелетнего развития, прививая их на своей почве. Если в истории России, богатой и славной, не было все же цветения различных форм общественного общежития — так заимствуем их с более благодатной почвы.

Знаменуя победу западничества, такие выдающиеся люди России, как Витте, сознательно поставили задачу сделать Россию западным государством — экономически, идейно, политически. Шанс реализации этого курса стал еще большим в 1906 году, когда Столыпин легитимизировал частную собственность на землю, начал процесс раздела общины, выделение хуторян — русских «фермеров». Выходу народа на орбиту буржуазного индивидуализма (основы западного образа жизни) служила передача крестьянам земли в частную собственность. Возможно, будущее России зависело от создания массового слоя землевладельцев как стабильной основы государства, сдерживающей экстремальные политические тенденции. Самоуправление и суверенность личности стали целями, к которым с большими трудностями, преодолевая традиции, объективные обстоятельства и косность, двинулась Россия.

До 1914 года у западнически настроенных сил существовала надежда, что либеральные, прозападные тенденции постепенно трансформируют социальную структуру России, изменят внутренний ценностный климат и преобразуют политические установления. Россия 1917 года была далека от России 1861 года, она уже сумела пройти, может быть, большую дорогу, чем большинство догоняющих Запад наций. У нее наладилось довольно эффективное финансовое хозяйство, никто не мог отрицать ее промышленного прогресса. Всеобщее образование планировалось ввести в 1922 году. Эволюция правительства в демократическом направлении шла медленно, но трудно было оспаривать и ощутимость этого движения: земля, дума, пресса, суд присяжных.

Ставший лидером прозападной политической фракции Милюков немало ездил по Англии, Франции и Америке с лекционными турне, вырабатывая в ходе знакомства с Западом свои взгляды, формируя свое видение России как ученика, а в дальнейшем партнера западного мира. Возможно, впервые мы видим теоретика и политика, ставящего в качестве модели Соединенные Штаты Америки. Частично благодаря ему теоретические взгляды будущего президента США Вудро Вильсона стали известными в России несколько даже раньше, чем широкому кругу в США. Коллеги Милюкова, такие как М. Ковалевский, П. Виноградов, В. Марков, являлись экспертами по западному праву и парламентаризму, признанными в лучших американских и британских университетах. В частности, Марков настаивал на избрании в качестве эталона английской политической жизни, которая учит, «как жить, бороться и достигать цели».

Е. Марков, возможно, красноречивее прочих выразил призыв иметь мужество для признания собственного несовершенства: «Давайте признаем честно и ясно существующий мир… Давайте будем мужчинами, просвещенными гражданами России, а не приверженцами партии или газеты. Давайте станем взрослыми, исполненными опыта и силы, а не детьми, впадающими в возбуждение по поводу какой-нибудь маленькой книжки».

Прозападной ориентации, помимо милюковских конституционных демократов, придерживалась и вторая крупнейшая буржуазная партия — «октябристы» (от октябрьского манифеста 1905 г. о создании Думы), возглавляемая Гучковым. Если среди монархистов было немало приверженцев Германии, то кадеты и октябристы составили основу достаточно популярной в русском обществе прозападной коалиции, которая не оставляла сомнений, на чьей стороне будет Россия в надвигающейся битве Германии с Западом.

Человеком, который отбросил все сомнения относительно единого пути России и Запада, стал родоначальник русского марксизма Г. Плеханов. Уже в 1884 году он пришел к убеждению, что России никак не избежать капиталистического развития, а следовательно, она в одной лодке с Западом. Думать иначе — просто наивно. С огромным талантом Плеханов доказывал восприимчивой русской публике, что рассуждения об особом пути России — романтические бредни. Эти идеи упали на благоприятную почву. Действительно, окружающее говорило об огромных переменах. Материальный рост России в 90-х годах был несомненен, время убежденности в «особом» — народническом пути уплывало, уступая дорогу железной поступи капитализма. Против реальности, умно и проницательно объясняемой, было трудно возразить. Возникло особое течение русских западников — тех, кто считал, что хватит сравнивать Россию с Западом: всемирно-исторический процесс пошел так, что в единстве колеи развития уже нет сомнений. Россия становится частью мирового рынка, она стремительно входит в мир индустрии и торговли, требующих от русского населения несомненных западных качеств. Все решается само собой. И вопрос только в сроках, когда Россия вольется в западный капитализм. Не войти в него она уже не может, даже если бы того захотела — таков объективный закон истории.

Наиболее талантливым учеником Плеханова стал Ленин.

Атмосфера начала ХХ века, с одной стороны, говорила об идейной победе прозападного курса в России. Искусство «серебряного века» отличалось своей мировой обращенностью. Меценаты покупали французских импрессионистов не как диковинные фантазии декадентского Запада, а как родственное движение мысли и чувства европейских соседей. У русских (возможно, впервые) возникает психология органического роста с Западом. И как было не предаться иллюзии, если весь Париж рукоплескал русским балетным сезонам, Фаберже творил для всей Европы, русские футуристы были уверены, что они возглавляют не национальный, а мировой процесс. В журнале «Мир искусства» не было ничего провинциального, это был журнал мировой эстетики.

С другой стороны, в начале двадцатого века стало очевидно, что своеобразие России, ее цивилизации сказалось более всего в ее культуре. Нетрудно прийти к обобщению, что «серебряный век» русской культуры был высшей точкой раскрытия своеобразия восточнославянской цивилизации. Интенсивность культурной жизни была чрезвычайной. Как писал А. Блок в 1910 году, «в промежутке от смерти Вл. Соловьева до сего дня мы пережили то, что другим удается пережить в сто лет». Вл. Соловьев писал в 1907 году: «Никогда, быть может, мы не прислушивались с такой жадностью к отголоскам эллинского миропостижения и мировосприятия». В статье «О веселом умении и умном веселии» Вл. Соловьев характеризует происходящее в русской культуре канунного периода как русский ренессанс. Поляк Ф.Ф. Зелинский в предисловии к изданию своих лекций «Древний мир и мы» (1905 г.) прямо пишет о занимающейся заре славянского Возрождения, следующего, по его мнению, за итальянским Ренессансом и германским Возрождением XVIII века. Энтузиасты этого славяно-русского Возрождения создали «Союз Третьего Возрождения». (Несмотря на начинающийся потоп, философ А. Топорков успел издать в 1915 году трактат под названием «Идея Славянского Возрождения»). На фоне великой литературы, растущего образования, мирового признания русской науки и таких явлений, как дягилевские сезоны в Париже, в русский Ренессанс можно было поверить.

Среди талантов «серебряного века» немного было тех, кем владели прозрения относительно роковых особенностей России. Но они были. Так Андрей Белый видел смысл современной истории в конфронтации Европы и Азии, в которой Россия занимает промежуточное место. Вместе с поэтом Брюсовым он пессимистически склонялся к мысли, что Азия все же одержит победу.

В то время, когда российская индустрия делает феноменальный бросок вперед (1892–1914 гг.), славянофильство уходит из поместий бар и купеческих особняков в скромные городские квартиры и унылые деревянные дома народников. Славянофильство, верное собственным традициям, менталитету, цивилизационным основам преобладающе крестьянской страны, делает последнее мощное усилие с созданием в начале ХХ века партии социал-революционеров. Одной из главных целей этой крупнейшей по массовости русской партии (трагически впоследствии сведенной на нет) было сохранение русских особенностей и стойкий критицизм в отношении чужеродного, иностранного: французское — жестокое, искусственное, абстрактное, отчужденное; испанское — фанатичная гордыня, предрассудки, холодный аристократизм; германское — излишнее рационалистическое, плоское, лишенное возвышенного; американское — шокирующий материализм, примитивный рационализм, подчиненность легальной системе. То был катехизис самого позднего славянофильства.

Поздние славянофилы и почвенники (в лице, Победоносцева, Данилевского, Фадеева, Игнатьева) и их своеобразные наследники — эсеры, выразили свое неприятие Запада с двух противоположных полюсов: государственно-охранительного и антигосударственно-революционного. Обе эти фракции, не видевшие для России выгоды в союзе с Западом, разделяли общие, критические в отношении Запада идеи: парламентские республики означают лишь диктатуру политических коалиций, индивидуализм губит нравы, раздел земли лишает общество и отдельных людей моральной основы, партийная система ведет к коррупции, западная демократия — раздолье для беспринципного политиканства.

В период, когда три последних царя из династии Романовых решили войти в индустриальную эпоху на основе ограниченного заимствования западного технологического опыта (при сохранении «исконно русской» системы правления, т. е. самодержавия), вопрос о союзе России с Западом приобрел действительно судьбоносное значение. Славянофилы настаивали на том, что Россия — это особый мир, западники на том, что лучшее в этом мире принесено с Запада Петром и Екатериной. В царствование Николая Второго в правящем слое утвердилась некая «срединная» идея: экономические перемены неизбежны, и они желательны, так как Россия принадлежит к европейскому центру мирового развития; но при этом приобщении к мировой технологической культуре России следует сохранить свое уникальное внутреннее своеобразие перед напором западных идей индивидуализма, денежных отношений и демократии.

* * *

В России послепетровского периода довольно долго не возникало мироощущения особого мирового центра, так или иначе отдельного от Запада, Европы латино-германского мира. Тому были как минимум две причины. Во-первых, блистательная русская культура XIX века вывела общественную мысль (и престиж) интеллектуальной части страны на мировой уровень. Барахтаться в полуазиатском партикуляризме было немыслимо на фоне всечеловеческих ценностей Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого, Тургенева, признанных в западном мире и как бы уничтоживших сомнения в будущем всеевропейском единстве. Литературным и общественно-политическим органам печати был как бы задан высокий камертон, нисходить с которого к пошлостям имперского любования (в смысле особенности и превосходства) было бы занижением национальной традиции. Читающая Россия, будь это Петербург или Москва, чувствовала себя причастной к литературному и к общецивилизационному процессу, сближающему Россию железных дорог с Западом.

Во-вторых, армия и престол, до тех пор, пока раздел Польши служил прочной основой дружественных отношений с Германией, до тех пор, пока в Берлине не возмечтали о всеевропейской гегемонии (считая польский и французский вопрос решенными), полагались на границу с Германией как на мост на Запад, а не на преграду на пути в него. Пока союз и дружба с Германией были гарантированы (и позволяли безмерное расширение на Востоке), Россия ощущала себя частью европейского комплекса, пусть и особенной частью. И только тогда, когда Германия стала смотреть на Россию, как на часть «штальринга», стального кольца своего окружения, в российском общественном сознании стали созревать идеи особого мирового геополитического положения страны.

Более всех это геополитическое самосознание на рубеже XIX и XX веков подготовили трое русских из трех различных областей знания — философ В. Соловьев, географ И. Мечников и поэт В. Брюсов. Попросту говоря, они разрушили представление о необратимой предопределенности развития вестернизирующегося огромного мира и показали, что Запад, Европа, Россия в будущем могут встретить то, чего не было уже четыреста лет — жесткое, упорное и имеющее шанс на успех сопротивление Западу.

Возможно, первый шаг сделал В. Соловьев. В далеком 1890 году, когда японское чудо себя еще никак не проявило, а Китай лежал в прострации, он в работе «Китай и Европа» предсказал, что христианская Европа зря ждет союзника в вестернизирующейся Японии и зря рассчитывает на быструю колонизацию Китая. Ужас философа, предвосхитившего будущее, прозвучал еще более отчетливо в чеканных строках «Панмонголизма» (1894 г.). И последняя своего рода геополитическая работа В. Соловьева «Краткая повесть об антихристе» уже прямо называет Японию лидером азиатского подъема, противостоящего Европе. Разумеется, абсолютизировать, преувеличивать прозрений философа не стоит, но он как бы заложил первый камень сомнений: волны всемирного воздействия Запада встречают мощный восточноазиатский риф. И Россия в свете этого нового явления тоже начинает ощущать себя как проводником идей Запада, так и своего рода жертвой этих идей.

Геополитически, умозрительно возникает видение России не как примитивного продолжения сферы влияния Запада, а как региона, граничащего с носителями вызова Западу. По теософической схеме Соловьева Восток и Запад должны дополнить друг друга. Восток верит в бога, но не верит в человечество, Запад верит в человечество без бога. Гармонию же может дать лишь сближение этих схем. Ведь Восток обречен, если будет полагать, что человек создан по подобию божьему, будучи при этом управляем кнутом. Запад обречен, если полагает, что человек — это безволосая обезьяна, но при этом ожидает от нее, что она отдаст жизнь за друзей. Россия должна учиться у Запада, а Запад должен обрести духовность. В. Соловьев призывал царя Александра Третьего стать «новым Карлом Великим» и объединить мировое христианство. Проект объединения был поддержан римским папой. В. Соловьева называют наиболее активным объединителем христианской веры в XIX веке, он активно пытался сблизить православие, католичество и протестантство как гарантию от столкновения Запада и Востока.

Илья Мечников, сотрудник гениального Элизе Реклю, был выдающимся географом своего времени и, определяя географические особенности России, пытался объяснить ее развитие и геополитические задачи географической спецификой ее территории и климата. Он, возможно, приучил последующую плеяду российских геополитиков видеть общность лесостепи от восточноевропейской равнины, через казахскую степь, до Приморья. Это своеобразное выделение России как региона, переключение зрительного центра с европейского Запада на равнинный простор Евразии послужили делу образования и воспитания нового типа политиков и стратегов, увидевших Россию как материк сам по себе.

Поэт Валерий Брюсов был, возможно, наиболее талантливым выразителем идей «века империализма». Он дал своего рода пафос отдельному от Запада (Европы) восприятию России. Геополитическое единство и единая устремленность Российской империи были для него аксиомой. Будучи сторонником «единства почвы» в противовес «единству крови», он своим талантом сделал российскую геополитику логичной и привлекательной. В. Брюсов отличие от предшествующих поколений российских интеллигентов воспел глобальные интересы Российской империи. В. Брюсов как бы возглавил новое поколение с его любовью не только к слову, но и к карте, осуществив своеобразный ренессанс географии. С другой стороны, он отверг западный либерально-демократический идеал политического устройства как непригодный для огромной России, защитником геополитического единства и влияния который он стал. Собственно, Брюсову не столь важным был тип политического устройства страны, важнее была ее способность отстоять свою самобытность, свое место на земле как на Западе, так и на Востоке. В своем мировидении Брюсов выделял двух мировых антагонистов — Англию и Россию как хозяев моря и суши, как две главные силы внешнеполитической эволюции мира. Когда на Востоке Япония, опирающаяся на союз с Британией, начала в 1904 году войну против России, русским геополитикам и стратегам пришлось думать о противостоянии державе «не-Запада». Разумеется, Россия многократно воевала с незападной Турцией, но в исходе этих войн практически никто не сомневался. А война с незападной Японией началась, велась и закончилась несчастливо. Все это перевернуло в сознании русских геополитиков базовые представления об устойчивом мироздании. Россия этим поражением как бы впервые воочию показала свою «незападную» сторону — Запад, начиная с пятнадцатого века, не проигрывал войн. После маньчжурской трагедии, поражений под Ляояном, Мукденом и в Цусиме Россия как бы начала отходить от «петровского» сна, она стала терять столетнее посленаполеоновское высокомерие и больше думать о себе скорее как об объекте западного влияния, чем как о субъекте такого влияния.

Прежде двум столицам грозили с Запада (поляки, шведы, Наполеон), теперь, впервые за пятьсот лет, — с Востока. Впервые мы видим в России испуг перед мощью «не-Запада». Справочник Брокгауза-Эфрона определил новое геополитическое видение так: «Идея панмонголизма начинает переходить из области мечтаний на почву практической политики. Опасность, которую предвидел Вл. Соловьев, становится все более близкой и грозной. Япония смело выступает вперед и решительно берет на себя миссию возрождения и объединения народов Азии для будущей «мировой борьбы».

В. Брюсов со всей силой своего поэтического и геополитического таланта поставил сугубо «незападную» задачу для России, воспринимаемой им как независимый от Запада субъект мировой политики. «Ее (России) мировое положение, вместе с тем судьба наших национальных идеалов, а с ними родного искусства и родного языка зависит от того, будет ли она в XX веке владычицей Азии и Тихого океана». Не слияние с Западом, а концентрация сил для превращения Тихого океана в «наше озеро» — такой видел историческую перспективу для России Брюсов. Союз Японии с цитаделью Запада Англией он оценил как краткосрочный (в чем и не очень ошибся). Главное в геополитических исканиях В. Брюсова было то, что он впервые указал на политическую силу в Азии, начавшую мобилизацию против Запада. «Гул японских побед пронесся далеко по Азии, всколыхнул не только Китай, но даже, казалось бы, чуждую Индию, нашел свой отголосок и в странах ислама, почувствовавших, что борьба идет с общим врагом… Панмонголизм и панисламизм — вот две вполне реальные силы, с которыми Европе скоро придется считаться».

Брюсов предвидел время, когда в пантеоне высшей культуры (пока западной по характеру) Шекспира, Рафаэля и Платона заменят Саади, Утомаро и Конфуций. «Ветхие страны проснутся от векового сна и Запад ощутит угрозу своей гегемонии».

* * *

Национальное выживание требовало выбора: как ответить на вызов колонизующего весь мир Запада — уходом в изоляцию (как японцы в 1669–1869 годах, иранцы при Хомейни и т. п.) или изменением национального психологического кода в пользу сближения с западной («фаустовской») парадигмой национальной жизни, основанной на вере в свободный выбор, на сознательный целенаправленный выбор такой цели, ради осуществления которой требуется деятельная жизненная экспансия, индивидуализм, материалистическое самоутверждение.

Услышав подобное, убежденный в правоте западных книг неофит социал-дарвинизма готов возмутиться. Как же, есть ли что-либо более возмутительное, более оскорбительное, чем говорить, что твой собственный народ чем-то не подходит под общемировые (понимаемые как западные) стандарты? На этот счет отсылаем всех обиженных к огромной и прекрасной западной литературе, которая все последние столетия именно капиталистическое отчуждение людей, буржуазность в человеческих отношениях сделала мишенью своих горестных раздумий и критического анализа. Кто из великих властителей дум Запада воспел миссию одинокого рационалиста, заменившего цель процессом? И не отдана ли вся страсть западного гуманизма критике голого рационализма в отношениях между людьми?

Кстати, вся несомненная любовь Запада к золотой литературе русского XIX века связана с осуществленной Достоевским, Толстым, Гоголем апологией того «маленького» человека, того русского, который никак не обращается к фаустовской формуле жизни. Если Запад нас и любит, то только за то, что нашелся слой народа, называвшийся прежде русской интеллигенцией, которая, зная западную парадигму мироощущения, вступилась не за «железный закон истории», а за «слезу ребенка», как это ни выспренно звучит в данном контексте.

Петр-реформатор безжалостной рукой заимствовал западную систему управления и систему организации армии. Частично он преуспел, создав государство, способное осуществлять обновление страны. Эта ассимиляция западной политической системы и ее военных органов оказалась успешной, позволив России продержаться до 1914 года. Великие державы Запада были вынуждены признать мировое значение русского государства, хотя их воззрения на Россию (читай западных путешественников) всегда содержали сомнение в отношении крепости континентального гиганта. Запад скептически воспринимал реформы Екатерины и Александра Второго, указывая на столь отличную от западной жизнь огромного большинства русского населения.

Но ведь существовал же русский капитализм, и его достижения между 1890–1914 годами невозможно отрицать. Как часть большого петровского (шире, романовского) эксперимента, русский капитализм дал внушительные результаты. Достаточно упомянуть Великую Транссибирскую магистраль. Но тот, кого действительно интересует вопрос, как происходила индустриализация в России, должен посмотреть глубже, чем газетные заметки или строка в энциклопедии. Он должен обратиться к документам, он хотя бы на фотографиях должен взглянуть в глаза тем, по чьим косточкам мчится транссибирский экспресс. Ни в одной стране Запада невозможно было бы построить национальную дорогу на костях налогоплательщиков, да еще этим и возгордиться. Разумеется, это можно было сделать в Африке, Индии (или в Америке, призвав рабочих из Китая). И таков он и был русский капитализм — говоривший по-французски на банкетах и кнутом на стройках.

Но он, этот русский капитализм действительно дал ощутимые результаты, и рабочий какого-нибудь Путиловского завода жил не хуже своего ленинградского потомка. По ряду причин в значительной степени рабочие высокой квалификации, живущие в столицах, были ближе к мироощущению образованной публики в отношении Запада, чем к крестьянству и рабочим менее сложных отраслей в провинциальных городах. В России к 1914 году жили 200 тысяч рабочих и специалистов из Германии. 130 тысяч австро-венгров, десятки тысяч французов, бельгийцев, англичан. В Китае тоже был Шанхай, и его европейский сеттльмент ничем собственно не отличался от Лондона. В России было каменное творение Петра, город западных обычаев, архитектуры, уровня жизни. Петру, когда он приступил к ломке прежней России и насаждению людей с психологией «любой ценой добиться результата», несказанно повезло. Речь идет о том, что Немецкой слободы и приглашенных западных специалистов на великую страну никак не хватило бы, прими эта иммиграция даже массовые масштабы. Но в руках императора Петра оказались прибалтийские провинции, жестко, по западному управляемые остзейскими немцами. Именно они и стали элитой вестернизации России. От половины до четверти высших чиновников, генералов и адмиралов в России составляли все эти Витте, Нессельроде, Дубельты, Ренненкампфы, по-западному жесткие, но преданные России. И Россия должна быть им благодарна. (Но когда ныне в России принимают законы, то почему-то никто не вспоминает, что законопослушных Нольде и Гирсов уже нет. А есть та великая, прекрасная и бесконечно иная страна, которая требует, чтобы ее понимали, а не навязывали ей с поразительной исторической слепотой то, что может быть внедрено лишь в щадящей эволюционной манере).

При всей огромности империи и блеске петербурского авангарда, политическая система России несомненно отставала от требований времени — она не смогла создать механизма, который, с одной стороны, сохранял бы духовно-культурную оригинальность России, а с другой, указал бы полутораста миллионам мужиков путь к материально достойной жизни. Государственная система имперской России в девятнадцатом столетии представляла собой неустойчивое соотношение сил — небольшую вестернизированную элиту, способ контролировать массы у которой скорее заключался не в консерватизме, а в реакции, в приверженности политическому порядку, имитирующему систему Западной Европы восемнадцатого столетия, от которой Европа давно уже отказалась. Частью реакции императорской России было проведение ограниченных по масштабам реформ, часто отменяемых, сопровождаемых политическим террором. При этом гений Петра не имел продолжения, ему наследовали самодержцы с нередко милыми манерами, но без необходимого характера. Правящий класс, решающий судьбу многомиллионной страны, демонстрировал скорее жесткость, чем компетентность — и это в условиях, когда прогресс никак «не желал» проявляться снизу, от подданных империи, вовсе не ставших еще гражданами, живущих далеко в доиндустриальной эпохе. Неадекватная элита в силу своей некомпетентности проявляла преступное безразличие к условиям жизни своего народа, заведомую враждебность к западным социальным идеям, чем и породила мощную социалистическую реакцию в ХХ веке. Плотина, созданная против прямого проникновения Запада, породила силы, создавшие внушительный обводной канал.

Правящий класс императорской России не обладал уверенностью в себе, ясным пониманием ситуации, энергией патриотического спасения, которая позволила, скажем, британской аристократии образовать союз с нарождающейся буржуазией, создать жесткую и прочную основу нации, не потерявшей самоуважения и в то же время восприимчивой к ценностям технической цивилизации. Аристократическая элита устремилась не к союзу с буржуазией, а за царем-самодержцем, делая для русской буржуазии дело реформирования России едва ли не безнадежным. И никогда в России не было создано влиятельного «среднего класса» — гаранта стабильности, противника революции. Хранить и защищать святую Русь предоставили не авангарду нации, а государству, западное происхождение которого вызывало едва ли не естественное отчуждение.

Россия, к моменту решающего вхождения в период бурь, сохранила в себе как подлинную часть национального существования не только собственные национальные традиции, но и традиции Византии и Золотой Орды. Если цитировать Дизраэли, — «две нации в одной». Но британский премьер говорил о бедных и богатых в Англии, в России же двумя нациями были носители западной цивилизации, с одной стороны, и приверженцы Византии — Азии, оторванные от Киевской прародины массы, — с другой. Культурные различия внутри российского общества, наличие в нем двух стилей жизни — современного, прозападного и традиционного в конечном итоге раскалывали страну. Общим смыслом существования для тех и других была Россия, любовь к ней, готовность встать на ее защиту в годину испытаний. Пьер Безухов и Платон Каратаев, граф Л. Толстой и его герой Ерошка чувствуют себя соотечественниками, представителями одного народа. Их объединял даже не язык, у аристократии по-преимуществу французский, и не быт, у аристократии по-преимуществу западный. Их объединяла любовь к России. И западник Тургенев дает проникновенное описание крестьянской жизни. И славянофил Погодин отзывается об Англии столь же нежно, как о своей вотчине.

Гордость России — ее интеллигенция — никогда не признавала себя тем, чем она фактически являлась — прозападной интеллектуальной элитой, самоотверженной и воспринимающей свое отчуждение от народа почти как естественное состояние. Космополитическая в лучшем смысле этого слова, она дала миру глубоко национальных гениев от Пушкина до Чехова, каждый из которых шел вровень с идейным миром Запада, черпал в нем или создавал с его помощью свой характер и индивидуальность. Интеллектуально их родиной был фактически Запад, хотя эмоционально, разумеется, горячо любимая Россия. Блеск достижений, этого русского «века Перикла» почти заслоняет тот факт, что основная масса народа жила в другом мире, из которого прозападная сила виделась часто враждебной. 1914 год сделал предположение правилом, предчувствие аксиомой. Для 18 миллионов одетых в шинели русских их западная граница стала границей глубоко (и жестоко) враждебного мира.

Т. фон Лауэ сравнивает русских с сонмом негативно заряженных частиц, способных излучать энергию в душевных поисках, в дружбе узкого круга близких, но обращающихся к внешнему миру с демоническим самоутверждением. Этот нонконформизм, в частности, очень мешал созданию общественного консенсуса, общественного единства по воистину роковым вопросам развития России. Психологические поиски делали русских талантливыми в гуманитарных науках и безучастными к механическому прогрессу, к науке прикладного характера. Жалея свой народ, блестящая русская элита XIX-начала XX веков часто не признавала решающей, почти необратимой отсталости основной массы населения. Удобнее было найти в ней черты вселенского вселюбия, органического гуманизма. Многие в России видели эту отсталость и стремились противостоять вестернизации.

 

Глава пятая

На пути к катастрофе

«Россия является великой цивилизованной страной. В пределах своих границ она обладает несравненными по богатству и разнообразию ресурсами. Ее народ честен, миролюбив и нормально трудолюбив. Ее плодородные земли способны производить зерновые, достаточно чтобы гарантированно прокормить ее нынешнее население, а скот может давать мясные товары, достаточные для всей Европы; ее прибрежные воды изобилуют рыбой; у нее самые обширные в мире леса; она в изобилии имеет все базовые минералы и металлы, включая уголь, железную руду, платину и нефть… Возможно самой большой проблемой России в будущем станет ее способность к организации. Во всей многотомной массе дискуссий о русских делах доминирующей нотой является следующая короткая фраза: «Русский народ страдает отсутствием способности к эффективной организации».

Несмотря на контакты на протяжении нескольких столетий на межнациональном уровне, русские, если возможно такое обобщение, все же мало знали о Западе, а Запад — о России. Исследователи — и русские, и западные — признают это. Иммобилизм основной массы населения России затруднял знакомство, но Запад признает ограниченность и собственных усилий получить адекватное представление о России. Даже нация неутомимых путешественников и прирожденных исследователей — англичане — «никогда не были (пишет английский историк) в достаточной степени осведомлены о России и ее народе». В девятнадцатом веке самые фантастические представления России о Западе (и наоборот) исчезли, но на психологическом уровне переход от «странного к знакомому» так никогда и не был завершен.

Напомним, что с середины XVIII века позициями главного экономического партнера России овладела Британия, воспользовавшаяся благоприятными статьями торгового договора 1734 года — самого крупного и важного по тому времени для России. Примерно половину столетия британская торговля была важнейшей для России — несмотря на то, что в Семилетней войне Британия поддерживала Пруссию против России. Пользуясь благами этой торговли и имея виды на будущее, премьер-министр Питт отказался выполнить просьбу Фридриха Второго послать военно-морскую эскадру на Балтику для блокирования русских портов. Напомним, что русский флот, разгромивший турецкую эскадру в Чесменском сражении 1770 года был построен в Англии, а на борту его кораблей часть экипажа составляли англичане. Это дало России выход в Черное море. Тогда Британия считала важным для себя укрепление России в Восточном Средиземноморье, а во время войны с североамериканскими колониями Лондон желал видеть Россию активной и в Западном Средиземноморье.

Но уже тогда, в конце XVIII века в России говорили, что не желают видеть себя второй Португалией, подчиненным союзником Британии. Важный шаг в этом направлении был сделан в 1780 году, когда Россия возглавила Лигу вооруженного нейтралитета. Санкт-Петербург целенаправленно высвобождался от английского влияния, об этом говорит серия договоров со средиземноморскими странами. Договор с Британией не был возобновлен. Взаимное охлаждение произошло тогда, когда Россия овладела Крымом (крымский синдром станет постоянным элементом русско-британских отношений). Но торговля с Британией продолжала оставаться важнейшим фактором для России, настолько важным, что Россия не примкнула к континентальной блокаде, несмотря на угрозы Наполеона. Продолжение известно — борьба совместно с Британией против Наполеона.

Ситуация начинает принимать понятные для ХХ века очертания, если мы вспомним, что в своем политическом завещании Фридрих Второй указал, что движение России на Запад может быть остановлено только союзом Пруссии и Австрии. Тем не менее, в дальнейшем только протекция Александра Первого спасла Пруссию. А затем русские и немцы крушили Наполеона и XIX век стал веком переключения России с Британии на германских соседей.

Проблема выбора между Центральной и Западной Европой стала актуальной уже тогда, когда осторожный Кутузов в 1813 году предупредил императора Александра, что Франция в дальнейшем не будет представлять собой угрозы для России, что полное сокрушение Наполеона лишь утвердит Британию в положении сильнейшей державы Европы, а это едва ли в русских интересах. Раздел Польши привязал Россию к двум германским государствам, способствовал решительному германскому преобладанию в процессе экономического развития России на протяжении целого века между 1815 и 1914 годами. Именно в это время Германия становится лидером европейского экономического развития. И она стремится к союзу с Россией не в малой степени благодаря настроенному в определенном смысле «прорусски» послу в Петербурге, а затем первому канцлеру Германской империи — О. фон Бисмарку.

Бисмарк был уверен, что Германии на предстоящий исторический период будет нужен мир — только тогда германские наука и промышленность в полном объеме проявят себя. Его наследники потеряли этот исторический оптимизм, они стали считать время работающим против Германии. Берлин, загнавший в свою тень Францию и доминировавший в торговле с Россией, обогнал Лондон в качестве лидера экономического развития Старого Света. Складывается ситуация, ведущая к кризису: из европейского концерта выделяется лидер, что заставляет остальных объединяться ради самозащиты. Лидер — Германия (вкупе с германским союзником Австрией) стала посягать на континентальное преобладание уже не только в экономическом, но и политическом влиянии, что в конце концов привело к союзу против нее Франции, России и Британии. Система Меттерниха еще поддерживалась мудрым Бисмарком, но показалась устаревшей канцлерам Бюлову и Бетман-Гольвегу. Именно нарушение равновесия погубило систему. Берлин ХХ века перестал видеть в России союзника.

* * *

В 1887 году Россия впервые узнала о себе многие объективные факты — проведена была первая перепись населения. В России оказались два города с более чем миллионным населением — Санкт-Петербург и Москва. Выросли индустриальные города, о которых ранее никто не слыхал — Екатеринослав, Иваново, Царицын, Баку. Занятыми в промышленности оказались 640 тысяч человек, производивших промышленной продукции на миллиард рублей. Россия к началу века добывала 11 млн. тонн угля, почти 3 млн. тонн нефти, она выплавляла два миллиона тонн чугуна и миллион тонн стали. Через неполных двадцать лет, к началу первой мировой войны Россия добывала 40 млн. тонн угля в год, 9 млн. тонн железной руды. Она выплавляла 5 млн. тонн чугуна, добывала 9,2 млн. тонн нефти. Внешняя торговля России к началу войны 1914 года достигла трех миллиардов рублей. Валовой национальный продукт России в 1913 году был на 219 процентов выше уровня 1900 года.

На Западе в целом царило впечатление, что Россия по основным показателям быстро сближается с Западной Европой. Американский историк писал: «Годы правления Николая Второго были характерны быстрым промышленным ростом; происходила стремительная трансформация крестьянства в мелких хозяев, быстро распространялось образование, наблюдались новые, многообразные и оригинальные культурные процессы, осуществлялось приобщение целого поколения к политическому опыту посредством земств, муниципалитетов, думы и судов; и происходило грандиозное освоение Сибири».

Неудивителен сделанный на Западе вывод о потенциале России:

«Ее известные природные ресурсы невозможно измерить. Они больше по совокупному объему и по разнообразию, чем разведанные природные ресурсы любой другой нации. Уже разведанных ресурсов достаточно, чтобы прийти к выводу, что это огромный резервуар, ожидающий труда и предприимчивости».

Союз с Европой был желанной целью для России. И эта цель уже казалась осуществимой. По словам английского историка: «В 1914 году Россия успешно шла по пути превращения в полнокровного партнера Европейского сообщества… На протяжении десятилетия, предшествовавшего революции, Россия переживала эру быстро растущего процветания; война с неграмотностью велась с большой энергией, интеллектуальные и культурные отношения с Европой становились все ближе». Но потенциал это одно, а наличная мощь — другое. За фасадом европейской цивилизации стояла гигантская масса населения, жившего далеко не европейской жизнью. С одной стороны, превосходная литература, поднявшаяся до высот гуманизма, с другой стороны, миллионы необразованных, живущих примитивной жизнью, безразличных к жгучим проблемам современности крестьян.

Бывший французский министр иностранных дел Г. Аното указал в «Фоссише Цайтунг», что Россия 1914 года уже не напоминает Россию 1904 года. «Россия сейчас сама является производителем. В дополнение к ее сельскохозяйственному производству у нее теперь есть текстильные и сахарные фабрики. Она обладает огромной сетью железных дорог и теперь она думает о расширении экспорта… Россия становится богаче день ото дня и все меньше зависит от соседей». Не следует все же предаваться преувеличениям в отношении индустриального развития России. Ко времени революции 1917 года общий капитал промышленных и торговых компаний (за исключением банков и железных дорог) составлял примерно два миллиарда долларов, что составляло одну девятую капитала, инвестированного в США только в железные дороги. Капитал лишь одной корпорации США — «Юнайтед Стил корпорейшн» равнялся совокупному капиталу всех индустриальных и торговых компаний России (совокупный капитал британских компаний, страны с населением в три раза меньше России, составлял двенадцать миллиардов долларов). В России накануне революции было две тысячи акционерных компаний, в то время как в Британии — 56 тысяч.

Осуществлялось ускоренное железнодорожное строительство, заслуживающее восхищения. И все же к 1914 году Россия, страна с населением в 160 млн. человек, владела системой дорог, пропускная способность которых лишь едва превосходила систему дорог Канады, страны с населением в 8 млн. человек.

* * *

Германский император Вильгельм Первый, если верить историческим источникам, до последнего дня, до своей смерти 9 марта 1888 года выступал убежденным сторонником германо-русской дружбы — он завещал ее наследнику, находившемуся у одра умирающего. Смерть прусского короля, воевавшего вместе с русскими против Наполеона, боровшегося вместе с ними с революцией 1848 года, ставшего благодаря их благожелательности и благорасположению германским императором, обозначила конец эпохи. Почти целый век Германия и Россия провели в состоянии взаимопонимания. Теперь наступали другие времена.

Но только после отставки Бисмарка главное условие для союза России с Западом было создано: Берлин отказался возобновить т. н. «договор о подстраховке», сохранявший взаимную дружественность России и Германии.

Позже немцы предпримут попытки понять, почему нелюбивший Францию по многим причинам Александр III решил прервать осевую линию русской политики всего ХIХ века, заключив именно с ней союз против переживающей подъем Германии. Проведенное И. Грюненгом исследование показало, что русское общественное мнение в период 1878–1894 годов выступало против активного вторжения России в европейскую политику, предпочитая свободу государственного маневра. Даже Катков, известный неприязнью к Германии, был за политику «свободных рук», а вовсе не за выбор антигерманского союза. Лишь очень небольшая группа «антинемцев», таких как генерал Скобелев, могла симпатизировать антигерманской дипломатии, но влияние этой группы политиков было невелико. Решающими оказались соображения национальной безопасности. Александр Третий сказал своему министру иностранных дел Гирсу, что в иностранных делах «теперь господствуют не династические связи, а национальные интересы». Именно исходя из своего понимания русских национальных интересов он пошел на союз с Францией. Через семнадцать месяцев после отказа Германии возобновить «союз трех императоров» французская эскадра посетила Кронштадт. Петербург стал искать гарантий своей безопасности от европейского Центра в союзе с Западом.

Немалое число германских историков ставит сближение Запада и России в вину канцлеру фон Бюлову. К примеру, Э. Бранденбург считает Бюлова виновным в отклонении предложения Джозефа Чемберлена о мире, в вовлечении Британии в орбиту франко-русского союза, в провоцировании России германским сближением с Турцией и безмерной поддержкой Австрии на Балканах.

Было ли неизбежным русско-германское столкновение? Многие западные историки (например, Х. Сетон-Уотсон) приходят к выводу о безусловной неизбежности такого столкновения. Пока Германия была простым продолжением Пруссии, русско-германские интересы не сталкивались. Но Германия уже не была продолжением Пруссии. Влияние прусской касты начало уменьшаться, а влияние западных промышленников увеличиваться. Теперь Германия видела свои первостепенные интересы там, где прежде их не усматривала — Юго-Восточная Европа, Австрия, Ближний Восток. «Аристократическая монархия Вильгельма Первого и Бисмарка могла поддерживать дружбу с Россией. Демагогическая монархия Вильгельма Второго обязана была поддерживать Австрию. Общественное мнение стало весомым фактором в определении германской внешней политики. Общественное мнение стало более воинственным, чем мнение прусских юнкеров. Общественное мнение (Германии) никогда бы уже не принесло в жертву германское влияние на Юге-Востоке Европы».

Молодой кайзер Вильгельм всячески старался переубедить молодого царя Николая пересмотреть союз с Францией: «Республиканцы являются революционерами по своей природе. На них кровь их королей. Посмотрим, были ли они (после этих убийств) счастливее? Ники, вними моему слову, проклятие Бога висит над этим народом… Мы можем иметь хорошие отношения с Французской Республикой, но никогда — интимные».

Вопросом вопросов на рубеже веков для России было формирование ее роли в Азии. В правящих кругах Петербурга сформировались две фракции. Обе приветствовали военную и политическую экспансию России и Азии, но видели ее с двух противоположных точек зрения. Военно-бюрократическая олигархия видела свое будущее в создании Великой Восточной империи, где ортодоксализм России превращался в «новый ориентализм», новый центр мира. Этой «восточной» фракции противостояла «западная» фракция, возглавляемая министром финансов С.Ю. Витте. Для него создание Азиатской империи было лишь дополнительным средством укрепления России на Западе, преобразования восточного феодализма России в капитализм западного толка. Витте видел в азиатской экспансии дополнительное средство, а не эпицентр усилий, средство усилить активы России на главном направлении ее трансформации — европейском. Витте выступал за концентрацию сил на европеизации России, на сокращении индустриально-культурного барьера между Востоком и Западом как историческом приоритете страны. Согласно оптимистической точке зрения этого великого государственного деятеля России, требовалось всего лишь несколько благоприятных лет для выравнивания того экономико-цивилизационного рва, который отделял Восточную Европу от Центральной и Западной. Для выравнивания нужно было сохранить дружественные отношения с обоими центрами технологического обновления — европейским центром и Западом. В попытках сближения одновременно и с Западом, и с Центральной Европой С.Ю. Витте приводил в качестве самого убедительного следующий аргумент: если Россия не пойдет на мирное сближение со всеми возможными источниками поощрения ее материального прогресса, ее ждет судьба европейской колонии — не важно как будет называться метрополия. В специальном меморандуме, написанном в марте 1899 года Витте указывал, что лишь ускоренная индустриализация спасет подлинный суверенитет России.

Союзникам и противникам России было вовсе не безразлично, какая из точек зрения на азиатскую политику возобладает в Петербурге. Союзная Франция вовсе не хотела, чтобы русские дивизии стерегли тихоокеанское побережье — они были нужны Парижу как противовес германской мощи. С другой стороны, Вильгельм руководствовался следующей мудростью: «Мы должны привязать Россию к Восточной Азии так, чтобы она обращала меньше внимания на Европу и Ближний Восток». Это было как раз противоположно тому, чего желала «западная» фракция в России, особенно после поражения в войне с Японией — союз с Западом здесь не желали менять на азиатские авантюры. Основой необычайного союза России с Западом были русско-французские отношения. Даже русские несчастья 1904–1905 годов не породили у французов сомнений в правильности ориентации на Петербург. Посол Франции Морис Палеолог имел разветвленные связи в русской столице и царь относился к нему с полным доверием. Палеолог верил, что после разгрома Германии Россия и Франция осуществят лидерство в Европе. Своего рода координатором сближения Запада и России стал французский министр иностранных дел Р. Пуанкаре. На совместных конференциях 1911–1913 годов русские и французские генералы твердо расписали, что они должны делать в час «х»: «При первом же известии о мобилизации в Германии мобилизовать собственные силы без предварительных дискуссий».

Избрание Раймона Пуанкаре французским президентом было встречено в России с энтузиазмом как новый фактор, благоприятствующий союзу России с Западом. 17 января 1913 года посол в Париже Извольский писал Сазонову: «Французское правительство полно решимости придерживаться своих союзных обязательств в отношении нас». Побывав в ноябре 1913 года в Париже премьер-министр Коковцов подвел итог в докладе царю: Франция «никогда не покинет нас в больших вопросах общей политики». Большие французские займы 1911–1914 годов скрепили союз великих стран Запада и Востока Европы.

Союз России с Западом был возможен лишь в случае русско-британского примирения и сближения. В Лондоне внимательно следили за взаимоотношениями двух блоков в континентальной Европе. После аннексии Боснии Австро-Венгрией в 1906 году в Лондоне пришли к выводу, что соотношение сил начинает меняться в пользу Центральных держав. Британский посол в Петербурге сэр Артур Николсон писал в Лондон: «Моим твердым убеждением является, что франко-русский военный союз не выдержал испытания, а англо-русский союз еще недостаточно утвердился и недостаточно крепок для того, чтобы оказывать соответствующее влияние. Гегемония Центральных держав установится в Европе, и Англия будет изолирована. Активность немцев в создании флота значительна, и неожиданное появление Германии на этой сцене производит впечатление. Когда мы пройдем сквозь этот период немецкой «бури и натиска», я не удивлюсь, если мы увидим и Францию, и Россию, тяготеющими к Центральным державам… Конечная цель Германии безусловно заключается в том, чтобы получить преобладающие позиции на континенте». Этой перспективе Лондон противопоставил союз европейского Запада с Россией. В Лондоне давно пришли к выводу, что главной угрозой Западу является тевтонское всемогущество. Посетивший Германию Черчилль описывал германскую армию, как «ужасную машину, марширующую по 35 миль в день. Эти солдаты оснащены самыми современными видами техники». Расширенная программа строительства германского флота заставила англичан почувствовать то, чего в Англии не ощущали примерно 100 лет — угрозу национальной безопасности. Результатом создания Германией сверхмощного флота явилось сближение Британии с Францией и Россией. Англия встала на сторону этих двух стран, преследуя свою традиционную политику противостояния любой континентальной державе, претендующей на континентальную гегемонию. В Лондоне стали приходить к выводу, что только Россия может на полях сражений остановить военную мощь Германии. Премьер Асквит, а затем Ллойд Джордж, министры иностранных дел Грей и Бальфур, военный министр лорд Китченер и начальник имперского генерального штаба сэр Уильям Робертсон пришли к мнению о необходимости поддерживать Россию в качестве противовеса Германии. Посол в России (с 1906 по 1909 год) сэр Артур Никольсон активно участвовал в изменении негативных (сталкивающих две страны)тенденций Х1Х века. Возможно Никольсон был наиболее активным русофилом в британском министерстве иностранных дел. Он писал министру Грею в 1911 году, что «взаимопонимание с Россией определяет основу нашей современной внешней политики».

Посол Британии в России в 1904–1906 годах лорд Хардиндж в два первых десятилетия века тоже приложил усилия для ликвидации взаимного недоверия, для союза России с Западом. «Я считал абсолютно необходимым найти какую-то форму согласия с Россией… и, придя в Форин-оффис, надеялся, что смогу оказать влияние на высшее руководство». Все главные телеграммы, направляющиеся в Петроград и исходящие оттуда, были визированы Хардинджем уже в качестве заместителя министра иностранных дел.

Английский посол при петербургском дворе в 1910–1917 годах Джордж Бьюкенен еще за шестнадцать лет до назначения в Петербург познакомился с красивой, робкой и сдержанной принцессой гессенской Аликс, которой суждено было стать русской императрицей Александрой Федоровной. Там, в Гессене, Бьюкенен не раз играл в теннис в клубе, куда приходил наследник престола. Назначенный послом в Петербург (1910 год), Бьюкенен выступил с самой высокой оценкой России как мировой силы и как союзника.

Лорд Китченер, военный министр, питал высокое уважение к русской военной мощи и это способствовало тому, что официальные британские оценки русской армии были чрезвычайно лестными для нее: принятая в Петербурге «Великая программа» военного строительства должна была сделать Россию доминирующей военной державой Европы к 1917 году. Между 1909 и 1913 годами Россия израсходовала на военные нужды четыре миллиарда рублей (три — на совершенствование армии, один миллиард — на строительство флота). Против 96 германских дивизий Россия сформировала 114 своих дивизий. Вера Китченера в русскую армию сочеталась с низким мнением о французской армии. В 1911 году Китченер сказал, что немцы в случае войны просто сметут французскую армию и для сохранения западного флота абсолютно необходимо задействовать русскую армию — от нее зависела судьба европейского Запада. Чрезвычайно высокого мнения о потенциале России был начальник генерального штаба сэр Уильям Робертсон. Молодой Черчилль — первый лорд адмиралтейства в августе 1914 года писал, что «Россия непобедима».

Английский историк А.Тойнби отразил уверенность правящих кругов Запада в том, что будущее России связано с либерализацией ее политической системы и последующим вхождением в семью европейских народов. «Главным препятствием на пути установления самоуправления в России, — считал Тойнби, — является краткость ее истории. Во-вторых, едва ли меньшим по значимости препятствием является безграничность ее территориальных просторов. До создания средств современной связи энергичный абсолютизм казался единственной силой, способной держать вместе столь широко разместившуюся людскую массу. Ныне телеграф и железные дороги займут место «сильного правительства» и отдельные индивидуумы получат возможность своей самореализации».

С русской стороны работу по союзнической координации возглавил С.Д. Сазонов — человек живого и впечатлительного темперамента. Его возвышение было связано с Западом, трамплином в его карьере послужил пост советника посольства России в Лондоне. Западник Извольский, уезжая послом в Париж, рекомендовал его на пост министра иностранных дел России. Хотя Сазонов испытывал влияние сторонников примирительной по отношению к Германии политики своего родственника Столыпина, министра земледелия Кривошеина, министра финансов Коковцова и министра двора Фредерикса, он видел будущее России в союзе с демократическим Западом, а не с монархиями Центральной Европы.

Между дипломатами России и Запада, между министром Сазоновым и послами Бьюкененом и Палеологом установились чрезвычайно доверительные отношения — довольно редкое явление в большой политике. У всех троих сложились собственные представления об оптимальном ходе развития событий. В Европе демократические страны Запада при помощи России избегнут кошмара германского доминирования, Россия модернизируется без опасности иностранного засилия. Догоняя Запад, она осуществит целый ряд демократических реформ. Европа найдет способ избежать в будущем войн, ввиду того, что основные нации в Европе и их влияние уже определились. (Восприятие России как страны-нации не оспаривалось никем. Историк Ключевский в свое время писал: «Людская масса становится нацией, когда пройдет через период критических испытаний». Россия создавая нацию в своей многовековой истории прошла через самые горькие испытания).

Союз с Западом при императоре Николае Втором стал для России значить больше, чем для его предшественников на троне. Если император Александр III «держал», так сказать, свою дружбу с Францией в определенных рамках, то Николай П публично назвал эти отношения союзом. Александр выступал за расширение и развитие азиатской части своей империи, а Николай был устремлен к развитию европейской части страны. Россия, желая быть прежде всего частью Европы, устремилась к улучшению инфраструктуры, к участию в промышленной революции мира.

Трезво мыслящий сегмент правящих кругов России призывал посмотреть в глаза объективной реальности. Россия, возможно, станет колоссом будущего, но в текущее время она является одной из самых отсталых стран Европы. Насущной задачей является обеспечение ей места участника индустриальной революции, занятие ею ниши в мировой торговле, развитие внутренних коммуникаций, организация сил. В начале ХХ века валовой национальный продукт на душу населения в России был в пять раз меньше среднеевропейских показателей. Россия обязана была сократить этот разрыв, иначе волею обстоятельств она выталкивалась из Европы.

Ряд государственных деятелей России, как реформаторов, так и наиболее проницательных защитников династических привилегий, ощущал опасность конфликта и старался создать условия, при которых Россия не участвовала бы в общеевропейском разделе, ведущем к колоссальному конфликту. Они пытались предотвратить катастрофу и однажды почти добились успеха. На крестном пути в Цусиму русским капитанам эскадры Рождественского почудились японские корабли и они начали стрельбу в английских рыбаков. Царь униженно извинился и к восторгу кайзера Вильгельма предложил континентальную комбинацию в виде союза трех великих континентальных держав — России, Германии и Франции, «чтобы противостоять британскому и японскому высокомерию». Кайзер быстро составил проект договора между Германией и Россией, к которому в будущем могла присоединиться Франция.

В финских шхерах (в Бьерке) в 1905 году, когда Россия переживала горечь поражений в Маньчжурии, Германия стремилась разбить дипломатический «штальринг» — кольцо враждебного окружения. Русский и германский императоры пришли к соглашению о союзе. (Двенадцать лет спустя, в августе 1917 года, Временное правительство опубликовало текст этого договора). Согласно самой важной- статье первой, в случае, «если любое европейское государство нападет на одну из двух империй, союзные стороны окажут друг другу помощь всеми силами, наземными и морскими». Но Россия шла на договор с условием если и не полнокровного участия в нем Франции, то с полным уведомлением ее.

Русский посол в Париже Нелидов изложил содержание договора в Бьерке французскому правительству, прося от премьер-министра Рувье положительного ответа. В начале октября 1905 года Рувье ответил послу достаточно прямо: «Наш народ не согласится на установление тесных взаимоотношений с Германией». Французское правительство никогда не согласится с Франкфуртским договором, отнявшим у Франции Эльзас и Лотарингию, к тому же оно только что заключило договор о сердечном согласии («Антант кордиаль») с Англией, и реванш за поражение в 1870 году выглядел реальнее, чем когда-либо. Франция исключала для себя возможность тройственного союза Париж-Берлин-Петербург. Это обстоятельство — несогласие великой континентальной страны и главного союзника России вынудило царя Николая сообщить императору Вильгельму о невозможности реализации Бьеркского договора.

В вопрос вмешались дополнительные обстоятельства. Поражение в войне с Японией похоронило идеи русского господства в Азии. Но если будущее не в Азии, то оно должно находиться в Европе. Россия после 1905 года как бы снова поворачивается на Запад. Это вовсе не вызвало восторга в Берлине, где хотели видеть Россию, занятой если не на Дальнем Востоке, то в приятной для немцев близости к англичанам — в Средней Азии. Один из германских стратегов пишет в это время, что завершение строительства немцами Багдадской железной дороги предполагает изоляцию России от Ближнего Востока и сосредоточение ее на Средней Азии — «ее подлинной сфере влияния».

Пойти же на двустороннее сближение с Германией было для России в практическом смысле немыслимым, это означало превращение России в вассала Германии, означало ее фактический «уход» из Европы, обращение к Азии, где Британия и Япония постарались бы поставить предел расширению ее влияния. Именно Германия в этом случае решала бы вопрос, когда наступит час для выяснения отношений с Францией и Англией. Россия обязана была бы следовать за ней, являясь по существу младшим партнером в реализации германских планов.

Германия, собственно, достаточно хорошо знала о крепнущем союзе Запада с Россией. Между 1908 и 1914 годами секретарем русского посольства в Лондоне был некий Зиберт, который, судя по всему, поставлял все важнейшие депеши в Берлин. Там скопилась значительная коллекция, позволявшая ясно видеть цементирование уз между Петербургом и Лондоном: англо-русское сотрудничество в Персии, сближение России с Италией в Ракониджи, подготовка секретной военно-морской конвенции. Из бесчисленных бесед посла России Бенкендорфа с сэром Эдуардом Греем прослеживалось формирование столь важного для мирового расклада сил союза.

Перед 1914 годом между русским и французским военными штабами была создана целая сеть взаимных связей. Разумеется, планируя долгосрочные совместные программы, русские и французские генералы желали иметь гарантии долгих непрерывных отношений — и они воздействовали на свои правительства соответствующим образом. Созданная ими заранее система «автоматического включения сотрудничества» вносила элемент автоматизма в решающее выяснение отношений между Антантой и Центральными державами.

* * *

Большинство воинов огромной, достигшей 17 миллионов солдат армии одели шинели и пошли на фронт просто «за царя и отечество», не вдаваясь в умозрительные схемы. Но нам сейчас, спустя бурный и исполненный страданиями век, важно все же знать, за что отправилась Россия в свой крестный путь, на котором ее ждали поражения, дезинтеграция, затем жестокая консолидация, спартанская индустриализация, фактическая отмена крестьянского сословия, победа в следующей мировой войне, поражение в войне «холодной», новая дезинтеграция.

Для понимания роковых решений, принятых русскими государственными деятелями, мы должны обратиться к экономике.

Фактом является, что русское развитие осуществлялось при помощи западного капитала и знаний. Через европейские пути сообщения проходило товаров на два с половиной миллиарда рублей, через азиатские — в десять раз меньше. Черное море и Балтика были главными путями для России во всех смыслах. Нефтяная промышленность Кавказа контролировалась англичанами, добыча меди и платины на Урале и Кавказе являлась монополией британских и американских компаний. Трамвайными депо в городах владели бельгийцы, 70 процентов электротехнической промышленности и банковское дело принадлежали немцам.

Самые большие инвестиции в русскую промышленность сделала Франция. Судьбоносным было решение рейхсбанка Германии в 1887 году не принимать русские долговые обязательства. С тех пор финансисты России попросту боялись сверхзависимости от Германии. С 1888 года главным источником капитала для России становится Франция. Французские займы России и инвестиции в России, достигшие колоссальной суммы в 25 млрд. франков. Эти капиталовложения безусловно сцементировали отношения двух стран. После соглашений 1907 года между Петербургом и Лондоном в Россию начинает активно проникать британский капитал — рост его в 1908–1914 годах был очень впечатляющим. В результате иностранные банки и фирмы заняли в России исключительно важные позиции. Если в 1890 году в России было лишь 16 компаний с капиталом, контролируемым иностранцами, то между 1891 и 1914 годами иностранный капитал возобладал в 457 новых промышленных компаниях. Основанные на базе западного капитала компании были в среднем богаче и могущественнее собственно российских. В среднем на российскую компанию к 1914 году приходилось 1, 2 млн. рублей, а на иностранную — 1, 7 млн. рублей.

Иностранные инвестиции в России на 1914 год (в тысячах золотых рублей)

Страны

Сумма

Доля от общего числа

Франция 731747 32,6 %

Англия 507480 22, %

Германия 441593 19,7 %

Бельгия 321602 14,3 %

США 117750 5, 2 %

Голландия 36457 1,6 %

Швейцария 33479 1,5 %

Швеция 23772 1,1 %

Дания 14727 0,7 %

Австро-Венгрия 7550 0,4 %

Италия 2506 0,1 %

Норвегия 2300 0,1 %

Общая сумма 2240955 100 %

Нет сомнений в том, что Россия никогда бы не получила такого дождя западных капиталов, если бы не соответствующее воздействие французского правительства, которое преследовало стратегические цели. Более трети французских займов пошло на создание стратегических железных дорог.

Но, хотя инвестиции Франции и Британии в Россию значительно превосходили германские, общий характер экономических связей России был таков, что Германия по влиянию в экономической сфере значительно превосходила своих соперников.

Экономические отношения России с Францией шли в ногу с ее германскими партнерами вплоть до середины Х1Х века. В период между 1841–1850 годами торговля с Францией была вполне сопоставима с торговлей с Германией (73 млн. франков — Франция, 85 млн. франков — Германия). Но последующая половина века изменила это соотношение. К началу нашего века германская торговля увеличилась в одиннадцать с половиной раз, а французская — лишь в три раза. В 1901–1905 годах импорт России из Германии составлял 35,8 % ее общего импорта, а импорт из Франции лишь 4,3 %. Договор 1905 года дал экономическому наступлению Германии новый импульс. В 1913 году доля Германии в импорте России составила почти пятьдесят процентов, а доля Франции — 4,6 %. Общий объем торговли России с Германией накануне первой мировой войны составил 1095 млн. рублей, а с Францией — 157 млн. рублей.

Вторым по важности партнером России в торговле к 1914 году стала Британия, но и в этом случае нужно отметить, что британская торговля была в четыре раза меньше по объему немецкой. Собственно говоря, Британия на протяжении более чем полувека, предшествовавшего войне, теряла свои позиции в России, предприняв усилия по изменению этой тенденции лишь после 1907 года. Нижеследующая таблица характеризует эту тенденцию.

Период; Доля в общем импорте России

Англии;Германии

1846–1848

29,2 ;15,7

1898–1902

18,6; 4,6

1903–1907

14,8; 37,2

1908–1912

13,4 ;41,

6 январь 1913 — июнь 1914

12,8 48,

9 январь — июнь 1914

13,3;49,6

Итак, Германия владела половиной русской торговли. От нее зависела модернизация страны, от нее же исходила опасность превращения России в экономического сателлита. Германия приложила чрезвычайные усилия для занятия доминирующих позиций в России, действуя энергично и с примерной немецкой методичностью. В стране жили примерно 170 тысяч германских подданных и 120 тысяч австро-венгров (что трудно сопоставить с 10 тысячами французов и 8 тысячами англичан). То был уникальный случай, когда огромная страна, обладавшая неисчерпаемыми ресурсами, зависела от концентрированной мощи гораздо более развитого партнера. Как пишет американец Дж. Спарго,

«…хладнокровная, безжалостная манера, с которой Германия осаждала Россию со всех сторон, как в Азии, так и в Европе, систематические усилия по ослаблению своей жертвы, его экономическая эксплуатация вызывает в памяти удушение Лаокоона и его сыновей. Троянские жертвы были не более обречены в объятиях монстра, чем Россия в руках Германии».

Германское экономическое проникновение, по мнению английского историка Б. Пеэрса, «было чем-то вроде триумфального шествия по России, и у русских появилось нечто вроде привычки позволять немцам делать в России все, что они считали необходимым для себя. Теперь Германия стояла огромной враждебной силой между Россией и европейской цивилизацией».

Основная группа германских политиков (в которую входили Бетман-Гольвег и семья кайзера) считала Россию своим главным противником. П. Лиман так отразил мысли наследного принца в книге, появившейся в мае 1914 года: «Население России растет с потрясающей скоростью. Через два или три десятилетия царь будет править более чем 200 миллионами подданных… Россия пытается даже сейчас сократить импорт наших индустриальных товаров и наших сельскохозяйственных продуктов; она старается постепенно создать своего рода китайскую стену против нас, перегородить дорогу Германии и ее рабочим». Проблема сокращающегося рынка на европейском востоке должна быть решена германским мечом, и далее ждать нельзя. «Настроение русского народа становится все более агрессивным… Не начнет ли вскоре русский прилив бить в германскую плотину?». В саморазрушительном порыве, который единственный и мог сделать Россию и Запад союзниками, тот же Лиман писал: «Британия всегда будет стремиться угрожать нам вооруженным нейтралитетом и если мы обратимся к оружию, она разрушит наше процветание». Именно эти угрозы России и Западу создали их прочный военный союз. Когда граф Мирбах писал 26 июня 1914 года, что нужно отбросить Россию далеко на Восток, чтобы она там неизбежно сразилась с Британией, то итогом таких угроз мог быть лишь союз двух этих стран.

Сверхзависимость от Германии порождала смятение и недовольство тех национальных элементов в России, которые (по разным причинам) желали диверсифицировать связи с Европой, осуществить независимый курс, выйти на уровень экономической независимости. Русские видели перед собой две главные цели: первая и основная — оторваться от германской пуповины, стать самостоятельным индустриальным центром; вторая — избежать угрозы преобладания в Европе германского «второго рейха». Сказывалась и ущемленная национальная гордость и озлобление теснимых немецкими производителями конкурентов на внутреннем российском рынке. Разбить монополию Германии хотели две стороны — русская, стремящаяся к подлинной экономической самостоятельности своей страны, и западноевропейские правящие круги, боявшиеся того, что тандем Германии с подчиненной экономически Россией будет необорим, и он будет для Германии основанием гегемонии в Европе и мире.

Враждебность к германскому экономическому могуществу была в России исключительно ощутимой на обоих флангах политического спектра. Ее разделяли как справа — партия крупного русского капитала, так и слева — народники и их политические наследники социал-революционеры. Так эсэр Огановский утверждал, что Россия, будучи формально независимой страной, все больше принимает черты германской колонии, особенно в том смысле, что русское население превратилось в объект эксплуатации со стороны правящего класса германского народа. Справа русские капиталисты указывали на тяготы русской промышленности, отступающей перед натиском германских производителей. По меньшей мере три политические партии буржуазии — кадеты, октябристы и умеренные правые призвали в 1914 г. к денонсации «невозможного, несправедливого, оскорбительного и наносящего материальный ущерб» торгового соглашения, навязанного Германией России в период ее военного кризиса. В России ширилась буквально общенациональная кампания за освобождение страны от германского экономического засилья. Часто цитировались слова министра торговли Тимирязева: «Мы не можем позволить, чтобы русская промышленность была полностью сокрушена германской индустрией».

Союз южных российских экспортеров принял в марте 1914 г. в Киеве следующую резолюцию: «Россия должна освободить себя от экономической зависимости от Германии, которая унижает ее как великую державу. С этой целью нужно предпринять немедленные шаги для расширения нашей торговли с другими государствами, особенно с Британией, Бельгией и Голландией, которые не имеют заградительных тарифов на сельскохозяйственные продукты. Когда будет заключено новое соглашение с Германией, оно должно предусматривать такое положение, когда русские рабочие, отправляющиеся в Германию, будут заключать письменные контракты, которые обеспечат сезонным русским блага, предусматриваемые германским законодательством.

Следует учитывать возможности использования в самой России сотен тысяч русских сезонных рабочих, ежегодно отправляющихся в Германию. Желательно введение тарифа для компенсации открытых и скрытых привилегий германским промышленным трестам».

Русское министерство транспорта пригрозило, что передаст будущие контракты не традиционным германским партнерам, а их французским и английским конкурентам. В апреле 1914 года русское военно-морское министерство издало циркуляр, согласно которому ограничивались контакты с германскими фирмами. Военное министерство последовало за министерством транспорта и военно-морского флота.

Министр финансов России Барк указывал на желательные экономические перспективы: «Именно за счет своей торговли с Россией, Францией и Англией Германия смогла создать свои пушки, построить свои цеппелины и дредноуты!.. Наши рынки должны быть для Германии закрыты. Наши друзья французы заменят немцев на русском рынке».

Тесные отношения с демократическими державами Запада казались многим из правящей элиты России неестественными. Против союза с Западом сражались на внутреннем фронте Священный Синод и министерство образования, имевшие дело с основной массой народа России. Просвещенным верхам с их точки зрения не следовало с такой легкостью играть на европейском расколе, на противостоянии Запада центральным державам. Эти верхи верили, что масса корабля последует за рулем, что паруса российского государства выдержат. Не разумнее ли было усомниться?

Как видно сейчас — по прошествии самого тяжелого (после «смутного времени») века, Россия нуждалась не в расширении своей территории, а в интенсивном внутреннем развитии. Впрочем, это было ясно и многим современникам. Два наиболее талантливых государственных деятеля России начала века, два премьера — С.Ю. Витте и П.А. Столыпин резко выступали против участия России в коалиционном противостоянии в Европе. Столыпин просил двадцать лет мира. В тон ему Витте полагал, что катастрофу влечет уже сама постановка вопроса, требующая выбора между Парижем и Берлином. С его точки зрения именно союз Петербурга с обоими антагонистами — Парижем и Берлином обеспечивал России два необходимых условия своего развития — безопасность и свободный контакт с Европой. С.Ю. Витте был убежден, что континентальный «союз трех» не только обеспечит России условия для развития, но и создаст предпосылки прочной взаимозависимости главных европейских стран, их последующий союз с Соединенными Штатами Америки.

Возможно самым трезвым и расчетливым в системе русского управления было министерство финансов, которое, вопреки министерству иностранных дел, стремилось все же закрепить союзные, дружеские связи с Западом. Первым среди политической элиты России это министерство завязало деловые отношения с Соединенными Штатами.

Мнение министра финансов, обладавшего в императорском правительстве России большим влиянием, всегда запрашивалось в случае крупных дипломатических инициатив. И, что характерно, с этой стороны практически всегда рекомендовалась сдержанность. Владелец русского кошелька понимал, сколь важны для русского развития иностранные инвестиции и иностранный технический опыт. И он хорошо знал, как бедно население, сколь незначительные суммы приносят налоги и сколь далек еще путь к западному уровню экономики. Любой русский министр между 1856 и 1917 годами знал, что содержание огромной военной машины ложится на страну относительно большим бременем, чем в любой европейской державе. Министры финансов от Ройтерна до Коковцова знали об опасности разрыва с Западом, о важности Запада в экономическом и культурном прогрессе России. Ничто не могло помешать сокращению дистанции между Россией и Западом более надежно, чем война. И они сопротивлялись военным устремлениям России.

Министр финансов Ройтерн противился участию России в войне с Турцией в 1877 г., он видел тяжесть непомерной внешней активности для незрелого промышленно-финансового организма страны. Наследнику Ройтерна Бунге достались лучшие времена — мирное царствование императора Александра III, но и он противился непомерным военным расходам, губительным для бедной в своей массе страны. В конечном счете это противодействие Бунге стоило ему министерского поста. Среди министров финансов императора Николая Второго противодействием военному росту отличался Витте. Самым приметным случаем его противодействия внешнеполитическим авантюрам было категорическое несогласие со схемами Нелидова, обещавшими России Константинополь, но тем самым ссорившими ее с Британией (1897 г.). Именно под воздействием Витте, категорически отказавшего в поддержке широкомасштабным планам модернизации русской артиллерии, царь внял идеям выступить организатором всемирной конференции по разоружению (1897 г.). Витте противился, тем кто пытался использовать сложности Британии с связи с бурской войной. Витте руководствовался основополагающим принципом: мир идет на пользу растущей России, война ставит этот рост под угрозу.

Именно в свете этой позиции он выступил против авантюр на Дальнем Востоке летом 1903 года. Он считал, что даже отступление перед японским напором выгоднее России, чем риск безумной растраты небогатых ресурсов. Летом 1905 года, после маньчжурских унижений, Витте писал главнокомандующему русскими войсками генералу Куропаткину, что в интересах России не следует пытаться играть лидирующую мировую роль, гораздо целесообразнее отойти на второй ряд мировых держав, организовывая тем временем страну, восстанавливая внутренний мир. «Нам нужно от 20 до 25 лет для решения собственных внутренних дел, сохраняя спокойствие во внешних делах».

Внутри России конкуренция европейского центра и Запада наглядно показывала слабость собственно русской промышленности. Нужны были годы труда, обучения, восприятия опыта, рационального использования природных ресурсов, чтобы поставить Россию в первый ряд гигантов мира. В начале века, накануне крестного пути России, Витте доказывал царю Николаю: «В настоящее время политическая мощь Великих Держав, призванных выполнить исторические задачи, создается не только духовною силой их народов, но их экономической организацией… Россия возможно более других стран нуждается в надлежащем экономическом основании ее национального политического и культурного здания… Наше недостаточное экономическое развитие может вести к политической и культурной отсталости».

Целью министерства финансов было развить русские ресурсы с европейской помощью. По существу, это министерство стало своего рода центром «позднего западничества».

Решая задачу сближения с Европой, Витте стоял перед проблемой финансирования русского индустриального развития. Возможно, если бы отношения России с Британией были лучше, он обратился бы к Сити. Но тяжелое наследие XIX века делало Россию и Британию почти «естественными противниками». Британское правительство и британские промышленники вовсе не желали помогать России в развитии ее поразительного потенциала, строить ее дороги, улучшать инфраструктуру будущего гиганта, который мог, «оборотившись», начать движение на юг, в направлении Индии. У Витте не было выбора, кроме как обратиться за финансовой помощью к Франции и Бельгии.

Россия уже начинала создавать свой центр экономического влияния. Он был слабым по сравнению с центральноевропейским, западноевропейским или американским, но он уже помогал России создавать прочную зону влияния там, где конкуренция с Западом отсутствовала, — в Северном Китае, Афганистане, Северном Иране, Корее. Такие образования как Русско-Китайский Банк служили твердой основой русского влияния. Но в те времена, в годы «ажиотации», «легкого» восприятия мировой эволюции, когда казалось, что колосс России непоколебим и будущее обеспечено в любом случае, скучных финансистов не желали слушать. Великие проблемы мира не решаются на конторских счетах. Мемуары этого времени лучше всего прочего свидетельствуют, как высокомерны и самонадеянны были наиболее важные фигуры этого периода. Царь Николай возмущался просьбами Витте оговорить более выгодные условия русского займа во время визита в Париж. Джентльмены не говорят о низком.

Основой привязанности России к общеевропейскому рынку министерство финансов считало конвертируемость рубля — его органическую связь с основными европейскими валютами. Эта конвертируемость была осуществлена С.Ю. Витте в 1897 году с введением золотого стандарта. Ради связи с Европой, с мировым рынком русское правительство шло на многие жертвы, в частности, стимулируя экспорт зерна в голодные годы. Ради сохранения русского экспорта министерство финансов использовало, помимо зерна, еще два экспортных продукта — нефть и сахар. В обоих случаях оно помогло русским экспортерам в создании картелей с иностранными фирмами. Русские нефтяные компании образовали картели с американскими партнерами.

Французский посол Бомпар отмечал, что Витте не верил в военные возможности России, в ее способность выдержать европейскую войну: вследствие этого он не мог придумать ничего более эффективного, чем союз с Германией. Но такой союз сам по себе сделал бы Россию сателлитом Германии, поэтому он настаивал на включении в этот союз Франции как третьего участника. В представлении господина Витте Германия олицетворяла собой силу, а Франция — деньги; укрепляя связи с этими двумя нациями, Россия получала благоприятную возможность пользоваться в своих интересах силой одной нации и деньгами другой, избегая при этом опасности подпасть под гегемонию обеих этих стран.

Создавался немалый парадокс. Русские западники (в лице министерства финансов) категорически противились массовому импорту (особенно активному со стороны Германии). Этот импорт означал для них прежде всего вывоз за границу русского золота. Более того, убежденные западники (такие, скажем, как Вышнеградский) противились массовым выездам русских в Европу видя в них утечку русских ресурсов, ведущую к ослаблению русской экономики. Парадокс заключался в том, что принципиальные противники изоляционизма выступили за крайние изоляционистские меры. Великий Менделеев отразил этот парадокс в известном эпизоде, когда он закричал, обращаясь к аграриям: «Вы не можете пахать всю русскую землю германскими плугами. Я никогда не соглашусь на это». Тот же парадокс виден и в отношении к займам Запада. Казалось бы, «золотой дождь» из Франции безусловно укреплял развивающуюся промышленность России. Но западникам приходилось отбиваться от обвинений в том, что они уродуют бессмертную душу России, ставя ее на путь чуждого ей капиталистического развития.

Внутрироссийские противники Витте настаивали на массовом выпуске бумажных денег, что облегчило бы кредит местным промышленникам, не оторвало бы Россию от мировых экономических связей. Экономисты эсеровского толка требовали достижения самодостаточности России, гарантии ее независимости от флюктуаций мирового рынка, т. е. фактически — изоляции.

Помимо блестящих русских финансистов в России были трезвые силы, не завороженные быстрым течением Босфора. Так, русский морской офицер А.В. Немиц писал для министерства иностранных дел: «В Константинополе, точке связи Западной Европы и Малой Азии, активно проявляют себя главные мировые силы. Государство, которое захватит Константинополь силой, немедленно встретит противодействие мощных факторов, за которыми стоят все великие державы мира, прежде всего наши союзники… Ни один серьезный русский патриот не может желать своей стране ни правления в Константинополе, ни конфликта с Европой… Политика в этом отношении не должна ослаблять, она должна, напротив, укреплять ее связи с Францией, Англией, с реорганизованной Германией, Румынией, Болгарией, Сербией и Италией».

Видным сторонником сохранения мира за счет сближения с Германией (даже за счет Франции) был министр внутренних дел П.Н. Дурново. В написанном в феврале 1914 года меморандуме он утверждал, что центральным фактором современных международных отношений является соперничество Германии и Британии. Поддерживать последнюю абсолютно не в интересах России. Германия только тогда начала поддерживать Австрию на Балканах, когда Петербург устремился навстречу Лондону. «Жизненные интересы России и Германии нигде не противоречат друг другу… Будущее Германии находится на морях, в то время как Россия, по существу, наиболее континентальная изо всех великих держав, не имеет на этих морях интересов». Наблюдая приближение того, что он считал национальным несчастьем для России, Дурново указывал на то, что должно было быть подлинными целями русской внешней политики: Иран, Памир, Кульджа, Кашгария, Джунгария, Монголия. Территориальное расширение России будет проходить на границе с Китаем, для гарантии успешности этого продвижения требуется только одно — безопасность западной границы. Интересы России и Германии нигде не входят в противоречие. И если России желает открыть проливы, то это гораздо легче сделать при помощи Германии, нежели блокируясь против нее. Война подорвет русские финансы, для России вовсе нежелательно резкое ослабление Германии. Если место Германии в России займет Англия, то это будет многократно опаснее, ведь англо-русские противоречия могут вспыхнуть по широкому периметру.

Еще один участник внутренней борьбы в России — дипломатический представитель России в Японии Розен видел опасность вовлечения неокрепшей, неорганизованной страны в борьбу с индустриальными гигантами современности. Розен предупреждал Петербург от авантюризма как на Востоке, так и на Западе. Он был глубоко убежден, что Россия не готова к войне и должна остерегаться вмешательства в битву научно-промышленных гигантов. Привязывание России к англо-французскому Западу в пику связям с Германией было бы громадной ошибкой. Ничто не могло быть более бессмысленным для державы с необозримыми горизонтами, чем желание господствовать на Балканах. Перенапряжение грозит России развалом и революцией. Увы, в традиционной для всех русских манере Розен искал не ошибочные идеи, а конкретных виновников, которых находил в лице премьера Сазонова и военного министра Сухомлинова.

Последний выдающийся министр финансов В.Н. Коковцов, пожалуй, не менее энергично отвергал обязывающие внешние союзы и участие в международных авантюрах. В эпоху, когда союз с Западом стал видеться военным альянсом против Германии, Коковцову (ставшему к этому времени председателем совета министров) пришлось нелегко. В январе 1914 года он был смещен потому, что «император упрекал его в подчинении общей и внешней политики интересам министерства финансов». В.Н. Коковцов указал на то, что «война есть величайшее бедствие и истинная катастрофа для России, потому что мы противопоставим нашим врагам, вооруженным до зубов, армию, плохо снабженную и руководимую неподготовленными вождями… Я знал всю нашу неготовность к войне, всю слабость нашей военной организации и отлично сознавал, до чего может довести нас война, и держался поэтому самого примирительного тона во всех моих повседневных беседах с кем бы то ни было». Следуя линии Витте и Столыпина, он приложил все возможные усилия, чтобы Россия не потеряла свой превосходный темп развития 1907–1914 годов, чтобы она цивилизационно окрепла и создала предпосылки подлинного единения с Западом. Позиция В.Н. Коковцова стала критически важной осенью 1912 года, во время балканского кризиса, когда военный министр В.А. Сухомлинов убедил императора Николая пойти на мобилизацию двух приграничных военных округов. Военный министр Сухомлинов считал, что «все равно войны нам не миновать, и нам выгоднее начать ее раньше… мы верим в армию и знаем, что из войны произойдет только одно хорошее для нас». Одновременно министр сельского хозяйства Кривошеин призвал больше верить в русский народ и его исконную любовь к родине, которая выше всякой случайной неподготовленности. «Довольно России пресмыкаться перед немцами». Кривошеина поддержал министр железных дорог Рухлов: произошел колоссальный рост народного богатства; крестьянская масса не та, что была в японскую войну и «лучше нас понимает необходимость освободиться от иностранного влияния. Большинство министров говорили о необходимости «упорно отстаивать наши насущные интересы и не бояться призрака войны, который более страшен издалека, чем на самом деле». С немалой горячностью последний подлинно ответственный премьер-министр Коковцов выступил при царе против военного министра и окружавших его генералов. «Наши противники ответят войной, к которой Германия готова и ждет только повода начать ее… Я закончил горячим обращением к Государю не допустить роковой ошибки, последствия которой неисчислимы, потому что мы не готовы к войне, и наши противники прекрасно знают это, и играть им в руку можно только закрывая себе глаза на суровую действительность». В 1912 году катастрофы удалось избежать, но положение продолжало оставаться взрывоопасным.

В такой ситуации решающей являлась позиция императора Николая Второго. А тот все более примыкал к партии войны. «Не потому, что Государь был агрессивен. По существу своему он был глубоко миролюбив, но ему нравилось повышенное настроение министров националистического пошиба. Его удовлетворяли их хвалебные песнопения на тему о безграничной преданности ему народа, его несокрушимой мощи, колоссального подъема его благосостояния, нуждающегося только в более широком отпуске денег на производительные надобности. Нравились также и уверения о том, что Германия только стращает своими приготовлениями и никогда не решится на вооруженное столкновение с нами и будет тем более уступчива, чем яснее дадим мы ей понять, что мы не страшимся ее и смело идем по своей национальной дороге». Председатель совета министров не разделял этой воинственности. (Его пафос раскрывается в мемуарах, опубликованных в Париже уже в 30-х годах: «Не будь войны, не будь того, что произошло вообще во время ее, окажись интеллигентные виновники революции на высоте столь легко давшейся им в руки власти, которую они взяли только потому, что она далась им без всякого сопротивления, но не сумели удержать ее и так же без сопротивления передали в руки большевиков…. через какие-нибудь 10 лет разумного управления Россия оказалась бы на величайшей высоте процветания». В «последний бой» министерство финансов вступило весной 1914 года, когда предупредило правительство, что Россия еще менее готова к войне, чем в январе 1904 года.

Было бы несправедливо не упомянуть, что и у творцов ориентации на Запад в пику Германии были прозрения, пусть и запоздалые. В предисловии к опубликованному в 1923 году «Официальному дневнику министерства иностранных дел» Сазонов признает, что Россия, положившись полностью на связи с Западом, переоценила свои силы. Она была отсталой страной хотя бы с точки зрения наличия адекватной сети стратегических железных дорог. Ее запоздалые лихорадочные усилия уже не могли изменить внутриевропейского соотношения сил, складывавшегося в пользу Германии.

* * *

Прозападное крыло русского общества встало на путь, в конце которого оно хотело создать Россию таким же центром мирового развития, какими были Германия и Британия. Оно хотело видеть в России полномочного участника западной идейной и технологической революции и главного будущего экономического гиганта Азии, доминирующего в Китае и на Дальнем Востоке. Но в этой своей политике западники задевали болевые точки огромного русского организма, подвергая атаке индустриализации русские традиции, национальное самосознание, особенности русской жизни. Неконтролируемость перемен особенно ранила, создавала очаги пауперизации, «язвы пролетариата». И западники не создали надежного (на случай кризиса, каким явилась война) инструмента урегулирования взаимоотношений класса собственников с той частью русского народа, которая стала жертвой капиталистической эксплуатации.

Итак, Россия сделала роковой выбор. Весь XIX век Россия была дружественна Пруссии — Германии и враждебна Британии. Исключительный германский динамизм, проявленный в десятилетия, последовавшие за созданием Германской империи, изменил шкалу русских предпочтений.

Складывается впечатление, что начало эры несчастий России было обусловлено, в частности, категорическим дипломатическим выбором, предполагавшим безусловный союз с Францией и автоматическое противостояние Германии. Порочными в своей самоуверенности были изначальные посылки. Россия нуждалась в германской технологии, в германских капиталах и в германских специалистах, в инженерах и организаторах, которых сегодня мы назвали бы менеджерами. В русском обществе победила линия на отход от «сверхзависимости» от Германии. Существовала ли угроза необратимой зависимости, если бы Россия продолжала так же успешно развиваться, как это было в 1900–1914 годах, это большой вопрос. Дипломатическое замыкание России на Францию в пику Германии делало ее заложницей неподконтрольных ей политических процессов. Россия, по существу, отдала свою судьбу в чужие руки.

Базовым, основополагающим фактом стало то, что внешняя и внутренняя политика Россия потеряли внутреннюю взаимосвязь. Внутренняя политика требовала мира и открытых каналов во внешний мир. Внешняя политика гонялась за химерами типа Общеславянского союза, контроля над проливами, Великой Армении и т. п. Результат известен и он печален.

В то же время основная масса русского общества была занята либо собой (и своими революционными претензиями), либо просто выживала в отсталой стране с постоянными голодными годами. Чего не было, так это органической связи внутренней общественной динамики с внешней политикой. Этот величайший разлад внес свою лепту в печальный итог. Русское общество по существу никак не отреагировало на отказ от столетнего традиционного союза с Германией в пользу союза с Западом.

Издалека, из конца ХХ века видно, что «пришествие» Западной и Центральной Европы в Россию между 1892–1914 годами было массовым, неорганизованным, создающим колоссальные диспропорции в отношениях между различными слоями русского общества со своими западными соседями. Наплыв в анклавы российских городов западных идей и стандартов соседствовал с полной отстраненностью основной массы населения страны от социального и технического опыта Запада.

Нельзя сказать, что русское правительство абсолютно не видело угрозы беспрецедентного наплыва западных идей и ценностей для гармонического развития России. В определенном смысле внутренняя политика царского правительства именно и сводилось к примитивному ограждению молодежи от взрывных западных идей, горожан от послабления нравов, крестьян от индивидуалистического подхода к земле и воле. Все это отчетливо видно в политике Священного Синода и министерства просвещения. Но лучшие силы общества лишь усиливали свой порыв, свою волю и организованность, встречая эту «антизападную реакцию» абстентизмом, нигилизмом или революционным насилием. Трагедия русской жизни заключается именно не в неверно понятом идеале, а в степени некритического жертвенного следования ему. И в этой поистине греческой трагедии, где лучшие помыслы ведут к гибели, охранители русской самобытности от Запада могли рассчитывать лишь на репутацию обскурантов.

К примеру, в работах Данилевского нетрудно было обнаружить два элемента: России предназначена великая роль; Россия враждебна Западу по своей внутренней природе. Союз раскованной западной науки и русского патриотизма дал бы превосходные результаты, если бы глыба основного населения не воспринималась как косная, но в конечном счете податливая стихия. Второй ошибкой нового почвенничества было то, что оптимистические пророки — певцы необъятных ресурсов России обещали ей даже не равенство с Западом, а превосходство над ним. Тем самым они готовили взрывной материал, обещая отставшим и униженным не исцеление и равенство, а внушая им временами едва ли не сатанинскую гордыню, веру в возможность найти чудодейственный способ невероятно ускорить прогресс, произведя насилие над несведущим и податливым людским материалом. Проявила себя простая психологическая уловка: с национальным унижением (в свете отставания от Запада) легче всего справиться при помощи массированной пропаганды путей его скоростного обгона. Именно эту немудреную уловку сделали центральным звеном своей политики революционеры.

Возникает важнейший для отношений России с Западом вопрос об утверждении в качестве главного мотива русской политики не планомерные усилия по удовлетворению внутренних потребностей огромной России, а поиска чудодейственного броска вперед — то ли на внутреннем, то ли на внешнем для России фронте.

Состояние России накануне войны, разумеется, было далеким от европейских стандартов. Россия была связана с Европой, она стремилась к Европе, но она была очень отсталой страной в политическом, экономическом и даже этническо-физическом смысле. Приведем лишь одно сопоставление. При призыве на действительную службу в России освобождались по причине физической непригодности 48 процентов призывников, в то время как в Германии — лишь 3 процента, а во Франции один. В России лишь 20 процентов населения были грамотными и лишь 1 процент населения имел высшее образование. В стране не было современных шоссейных дорог, и все напряжение коммуникаций падало на железные дороги.

И все же Россия — от высших до низших сословий — верила в свое будущее. Беседуя с французским послом в начале 1914 года, Николай Второй говорил, что Россия безусловно разовьет свой громадный потенциал. «Наша торговля будет развиваться вместе с эксплуатацией — благодаря железным дорогам — ресурсов в России и с увеличением нашего населения, которое через тридцать лет превысит триста миллионов человек». Царь не мог представить себе такого оборота событий, из-за которого Россия в ХХ веке потеряет семьдесят миллионов человек, обескровит цвет своего мужского населения и, почти достигнув отметки триста миллионов к концу века, распадется на части.

* * *

Накануне грандиозных событий, в июне 1914 года в Кронштадт с визитом прибыла английская эскадра во главе с адмиралом Битти. Обозревая перед англичанами мировой горизонт, царь указал, что распад Австро-Венгерской империи — вопрос лишь времени, и недалек день, когда мир увидит отдельные венгерское и богемское королевства. Южные славяне вероятно отойдут к Сербии, трансильванские румыны — к Румынии, а германские области Австрии присоединятся к Германии. Тогда некому будет вовлекать Германию в войну из-за Балкан, и это, по мнению царя, послужит общему миру.

Император Николай был уверен, что союз России и Запада остановит экспансионизм Берлина. «Германия, — говорил царь, — никогда не осмелится напасть на объединенную Россию, Францию и Британию, иначе как совершенно потеряв рассудок». Ныне практически невозможно оспорить, что Россия и европейский Запад не имели планов нападения на Германию ни в 1914 году, ни в обозримом будущем. Политические интересы России были связаны вовсе не с Центральной Европой. Возможно когда-нибудь в будущем Россия могла начать оказывать давление на Турцию с целью открытия проливов, но она никогда не пошла бы на провокацию войны с европейским экономическим колоссом, связи с которым были столь существенны для ее модернизации. При этом если бы Германия, сохраняя все свои интересы, хотела бы избежать в этом случае войны, она могла просто присоединиться к Британии и Франции в защите Оттоманской империи.

Россия нуждалась в безопасности, в гарантии от эксцессов германского динамизма, но она никак не нуждалась в территориальной экспансии, которая создавала для нее лишь новые проблемы. Парадоксом является то, что территориальное расширение России за счет польских территорий неизбежно ставило в повестку дня вопрос о самоопределении Польши. Расширение Армении в сторону Ливана таило сходную эволюцию, Армения становилась самодовлеющим целым. Нужен ли был России Константинополь как свободные врата в Средиземноморье? Россия нуждалась в свободе своей торговли, своего экономического развития, а не в логически следующем за овладением Босфора вторжении в балканский и средиземноморский клубок противоречий, грозивший отчуждением Британии, делавший Турцию ее покорным сателлитом. Все это эвентуально бросало русские ресурсы на внешние авантюры по всему периметру контактов с Британской империей, а не на внутреннее экономическое развитие. За неделю до мирового конфликта император Николай и президент Франции Пуанкаре приближались на яхте к причалу в Петергофе. «Сквозь великолепный парк, — и бьющие фонтаны воды любимое зрелище Екатерины Второй показывается на верху длинной террасы, с которой величественно ниспадает пенящийся водопад. А по пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества, зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться». Зрелище это уже никогда не повторится. Неосмотрительность, ложный расчет, легковесная уверенность в своих силах закрыли романовское трехсотлетие в русской истории, период самой тесной связи с Западом, самой большой приближенности России к Европе.

Дух, который владел Германией, может быть лучше всего выражен адмиралом Тирпицем, чьи превосходные мемуары дают картину постепенного раскола Европы. Мощь, по Тирпицу, всегда предшествует Праву. Великие народы создаются путем реализации стремления к властвованию. В начале века Германия устремилась по этому пути. Тирпиц полагает, что Германии требовалось более внимательная и уважительная политика в отношении России, тогда Германия была бы непобедимой на суше и догнала бы Британию на морях.

В послевоенных тяжелых размышлениях дипломаты Германии видели истоки ее поражения прежде всего в том, что они вызвали неисправимый антагонизм Запада, Британии в первую голову. «Если сказать по правде, мы росли слишком быстро. Мы должны были быть «младшими партнерами». Если бы мы шли по их пути, у нас бы не перегрелись моторы нашего индустриального развития. Мы не превзошли бы Англию так быстро, и мы избежали бы смертельной опасности, вызвав всеобщую враждебность». Так писал посол Германии в США граф Бернсторф. Он считал, что Германия, если бы она не бросила вызов Британии на морях, получила бы ее помощь в борьбе с Россией. В любом случае, при индустриальном росте Германии ей нужно было мирно пройти «опасную зону», а через несколько лет с германским могуществом в Европе никто бы не рискнул состязаться.

Но в будущем, полагал Бернсторф, Германии все же пришлось бы выбирать между континентальным колоссом Россией и морским титаном Британией. Германия сделала для себя худшее — оттолкнула обеих, да еще и стимулировала их союз.

В марте 1914 г. начальник германского генерального штаба фон Мольтке-младший послал министру иностранных дел доклад о военных приготовлениях России, основанный на данных германского военного атташе в Петербурге фон Эгелинга. Главной идеей сообщений Эгелинга было то, что после поражения 1905 года Россия восприняла урок и резко укрепила свою военную мощь. Эгелинг полагал, что ближайшей датой готовности России к войне будет 1916 год. Одновременно прусское министерство финансов представило правительству свои выводы о том, что Россия становится все более мощной в финансовом отношении. Материалы, шедшие к кайзеру и канцлеру из генштаба и военного министерства, подчеркивали одно: Россия становится мощнее и ради безопасности своей империи Берлин должен будет в будущем предпринять необходимые меры.

Идеи эти нашли сильнейшую поддержку со стороны проправительственной «Кельнише цайтунг» (номер от 2 марта 1914 г.): «Политическая оценка Россией своей военной мощи будет иной через три или четыре года. Восстановление ее финансов, увеличение кредита со стороны Франции, которая всегда готова предоставить деньги на антинемецкие военные цели, поставили Россию на путь, который она достигнет осенью 1917 года.» Писавший для «Кельнише цайтунг» из Петербурга доктор Ульрих так определил цели России: захват Швеции, который сделает Россию хозяином Балтийского моря, захват Дарданелл, овладение Персией и Турцией.

Чтобы оторвать Запад от России германские газеты постарались представить Германию защитницей Запада от варварской России. «Берлинер Тагеблат» (за 1 марта 1914 года) задалась риторическим вопросом, на чьей стороне время, на стороне «цивилизованной Европы, представленной в данном случае Германией и Австро-Венгрией, или на стороне России?» Ситуация рисовалась устрашающей: «Быстро растущее население Российской империи на фоне падения рождаемости на Западе, экономическая консолидация русских, строительство железных дорог и фортификаций, неистощимый поток денег из Франции, продолжающаяся дезинтеграция габсбургской монархии — все это серьезные факторы».

Советник канцлера Бетман-Гольвега профессор Лампрехт так оценил ситуацию: «В Европе усиливаются разногласия между германскими, славянскими и латинскими народами и здесь снова Германия и Россия превращаются в лидеров своих рас».

Х. Сетон-Томсон считает, что даже если бы некий великий политик в Берлине удержал Германию от рокового союза с австрийским империализмом, это не сохранило бы надолго русско-германскую дружбу. Если бы даже Германия не поддержала Австрию против славян, то внутренние конфликты все равно взорвали бы Австро-Венгерскую империю и неизбежно встал бы вопрос о дунайском наследстве. Но здесь повтор раздела Польши, столь скрепивший дружбу России и Германии, был уже невозможен. Россия, возможно, отдала бы Германии не только Австрию, но и Чехию. Германия, со своей стороны, видимо, достаточно легко согласилась бы на предоставление России Галиции, а также, возможно, Румынии и Трансильвании. «Но германское правительство, чьи границы простирались бы до Юлианских Альп, едва ли позволило бы России доминировать на восточном побережье Адриатики. И венгры не позволили бы никакой державе решать за себя свою судьбу. Раздел Австрии вызвал бы жестокие конфликты, которые вскоре же привели бы Германию и Россию к противоречиям. Партнерство Германии с Россией за счет Австрии было столь же невозможно, как и партнерство России с Австрией за счет Германии — на чем настаивали неославянофилы. Оставалась лишь третья комбинация — Германия и Австрия в роли защитников Германии от России».

Именно весной 1914 года прежде прогерманские октябристы окончательно присоединились к антигерманскому фронту — как реакция на посылку немцами своих военных советников в Турцию. Теперь сторонники союза с европейским Западом против европейского Центра решительно возобладали. Связи с Францией уже виделись нерасторжимыми. Сазонов желал, чтобы и британская сторона твердо уведомила мир о своем союзе с Россией. Тогда союз России с Западом удержит Германию от безумия. «Мир может быть обеспечен только в тот день, когда тройственная Антанта будет трансформирована в оборонительный союз без секретных соглашений и когда этот факт будет публично оглашен во всех газетах мира. В этот день опасность германской гегемонии окончательно исчезнет и каждый из нас сможет спокойно следовать своим собственным курсом: англичане возьмутся за решение социальных проблем, волнующих их, французы смогут заняться самообогащением, защищенные от всякой угрозы извне, а мы сможем консолидироваться и осуществить нашу экономическую организацию».

Русские подчеркивали, что от Британии не требуется многого. Во время аудиенции 3 апреля 1914 года Николай Второй сказал послу Бьюкенену: «У меня более чем достаточно населения; такого рода помощь не нужна. Гораздо более эффективной была бы кооперация между британским и русским флотами».

В Форин — оффисе Сазонова поддерживал замминистра сэр Артур Никольсон. Он писал 21 марта 1914 года: «Я убежден, что если Тройственная Антанта будет трансформирована во второй Тройственный союз, мир в Европе будет обеспечен на одно или два поколения». На заседании русского Адмиралтейства 26 мая 1914 года обсуждались основы союза России с лидером Запада. Русская сторона хотела, чтобы Британия и Россия с двух сторон оказали воздействие на Оттоманскую империю и открыли проливы для русского флота. Совместные силы Антанты решительно возобладали бы в Средиземном море над итало-австрийским флотом. На Балтике царское адмиралтейство планировало осуществить с помощью британского флота высадку русских сухопутных сил в Померании. Все это, читается сейчас с грустной улыбкой.

Обеспокоенное возможностью еще недавно невероятного союза России и Запада, германское министерство иностранных дел связалось с главным редактором «Берлинер Тагеблат» Т. Вольфом, и тот в двух статьях (конец мая — начало июня 1914 года) отразил осведомленность Берлина о процессе сближения Лондона и Петербурга. Петербург, может быть, и замедлил бы этот процесс, но стратегическое планирование немцев, их перспективное планирование оставляли России слишком мало места среди лидеров мирового развития. В Петербурге читали, в частности, рассуждения аккредитованного в Бухаресте австрийского посла Ридля. Тот делил Европу на три части. В первую входили «пиратские» государства — Англия и Франция, «жившие за счет эксплуатации колоний». Блоку Центральных государств следовало изолировать их и изгнать с европейского рынка. Во вторую группу входила Россия, которая «не имела права оставаться в Европе. Она должна быть загнана в Азию или, по меньшей мере, отодвинута за пределы Москвы. Россия должна быть отрезана от Балтийского и Черного морей и, уменьшенная в размерах, должна быть предоставлена собственной экономической судьбе». Остальную Европу следует организовать в Великий таможенный союз, в котором к германскому блоку неизбежно примкнут Италия, Швейцария, Бельгия и Голландия, равно как и Балканы. Подобные взгляды оставляли мало поля для маневра Запада и России.

Возможно, Европа стояла в 1914 году накануне невиданного периода процветания. Наука и индустрия сделали феноменальные шаги вперед. Но ложные расчеты не только политиков, но и наиболее влиятельных общественных сил европейских стран подорвали надежды на лучшее.

 

Глава шестая

Гражданская война в Европе

Ключевое противоборство двух тенденций русской истории пришлось на период 1914–1920 годов. Россия, в случае победы в первой мировой войне должна была войти в Центральную Европу, в Средиземноморье и принять непосредственное участие в создании в Европе такого политического порядка, при котором треугольник Россия — Британия — Франция определял бы развитие всего евразийского континента. Залогом «окончательного» завершения интеграции России в Европу стал союз с европейским Западом, с Парижем и Лондоном — невиданный доселе эксперимент в истории русского государства.

В 1914 году начался безумный европейский раскол, стоивший Западу в целом — и каждому великому национальному государству в отдельности — места центра мировой мощи, авангарда мирового развития. Блестящая плеяда западных дипломатов слишком уверовала в незыблемость Европы и поплатилась за ожесточенное самомнение, за узость мыслительного горизонта. Оказалось непрочным мировое равновесие, тонка пленка цивилизации, горькими стали последствия небрежного отношения к нуждам европейских народов.

В определенном смысле современная история России началась в 1914 году. Первая мировая война открыла новый пласт нашей национальной истории, создала предпосылки революции, гражданской войны, построения социализма и многих десятилетий разобщения с Западом. Эта война служит водоразделом между преимущественно эволюционным, упорядоченным развитием и, спазматической — со взлетами и падениями — революцией нашей страны. Многое из того, что происходит сейчас в развитии нашего государства — попытка сращивания с европейскими тканями, отторгнутыми в 1914–1920 годах.

* * *

Убийство эрцгерцога Фердинанда, австрийский ультиматум Сербии, обращение сербов за помощью к России и последующий спуск к войне стали хрестоматийным материалом. Нам важно проследить, как подействовал кризис на союз России и Запада.

Вечером 25 июля 1914 года Бьюкенен обсуждал с Сазоновым роковой вопрос: будет ли Британия в случае кризиса с Россией или нет. «Нам, — докладывает после беседы Бьюкенен Грею, — придется выбирать между активной поддержкой России или отказом от ее дружбы. Если мы ее теперь покинем, то мы не сможем рассчитывать на дружественные отношения с ней в Азии, которые для нас столь важны».

Видя опасное развитие событий, мобилизовалась партия союза с Россией в Германии. Создатель германского флота адмирал фон Тирпиц упрекал канцлера Бетман-Гольвега за то, что тот встал на опасный путь, допустив возникновение трений с Россией. «Канцлер стоит на совершенно ложном пути, увлеченный своей идеей завоевать симпатии коварного Альбиона… Нам нужно, чего бы это ни стоило, договориться с Россией». Но, если в Лондоне сторонники союза с Россией возобладали, то в Берлине они теряли влияние.

Анализируя этот критический для ХХ века эпизод, британский посол Бьюкенен приходит к следующему выводу: «Германия прекрасно знала, что военная программа, принятая Россией после нового закона о германской армии в 1913 г., будет выполнена только в 1918 году, а также и то, что русская армия недостаточно обучена современным научным методам ведения войны. В этом был психологический момент для вмешательства и Германия ухватилась за него».

Поступил приказ о мобилизации французской армии, и в тот же день, 2 августа в громадном Георгиевском зале Зимнего дворца, перед двором и офицерами гарнизона, в присутствии лишь одного иностранца — посла Франции — император Николай на чудотворной иконе Казанской Божьей Матери (перед которой молился фельдмаршал Кутузов накануне отбытия к армии в Смоленск) повторил слова императора Александра I, сказанные в 1812 году: «Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле».

Толпы петербуржцев собрались перед посольством Британии, ожидая известий из Лондона. Британское посольство размещалось в построенном Джакомо Кваренги дворце, выходящем одной стороной на набережную Невы, другой — на Марсово поле. (В свое время дворец был построен Екатериной Второй для Сергея Салтыкова. Семья Салтыковых сдавала дворец британскому правительству). Волнение окружившей посольство толпы продолжалось до 5 часов утра 3 августа, когда из лондонского Форин-оффиса поступила лаконичная телеграмма: «Война с Германией, действуйте». Посольство было засыпано цветами. В присутствии царя британский посол сэр Джордж Бьюкенен предложил тост за «две наиболее мощные империи в мире», которые после войны будут определять ход мировых дел, с чем Николай Второй «сердечно согласился».

Никогда еще Россия не имела столь мощных союзников, никогда она не выступала на мировой арене в союзе со всем Западом. Союз с Францией и Британией казался императору Николаю (да и почти всей думающей России) необоримым. Самое важное решение вождей России в ХХ веке было принято с легким сердцем.

Огромное здание германского посольства с массивным фасадом из финляндского гранита, кладкой из гигантских камней, увенчанное громадными конями на крыше (символ, по словам Палеолога, «грубой и шумной выразительности желания Германии преобладать над Россией»), подверглось разграблению толпы при попустительстве полиции. Предвещал ли этот акт вандализма падение германского влияния в России?

С началом войны правящий класс России раскололся на безоговорочных сторонников европейского Запада и тех, кого считали подверженными германскому влиянию. Первые сделали господствующей идею, самым простым образом выраженную в выступлении Сазонова в Думе третьего августа 1914 года: «Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе».

Русское общество было очень комплиментарным в отношении отечественных мотивов и непримиримым в подаче мотивов вступления в войну противника. Н. Бердяев отражал общее умонастроение, когда писал: «Германия — мировая носительница идеи милитаризма, а Россия — носительница идеи мира». Немцам свойственна тяга к экспансии, а «славянская раса — не завоевательная, ей чужд пафос наступательного империализма, ее духу свойственны скорее защита и бескорыстная жертва». Победа в войне, вторил С. Булгаков, «явит Европе «святую Русь», а обанкротившийся «общеевропейский идеал и культура в целом» подлежат замене».

Один из ведущих либералов — П. Милюков утверждал, что завершение «строения великого государственного организма» произойдет лишь с превращением Стамбула в Константинополь. Если этого не произойдет, «организм этот будет постоянно потрясаться судорогами и не выйдет из чуждой зависимости». И в конце концов война «установит внутреннее отношение европейского востока и европейского запада».

Входя в блок открытых сторонников Запада руководители почти всех политических партий выразили готовность идти на жертвы, чтобы избавить Россию и все славянские народы от германского доминирования. За военные кредиты проголосовали все, кроме социалистов, но даже те призвали рабочих защищать свое отечество от неприятеля. Демократы ждали наступления после окончания войны эпохи конституционных реформ, которая окончательно свяжет Россию с Западом.

Французский посол вынес из этого заседания думы впечатление, что русский народ не хотел войны, но, будучи застигнутым врасплох, твердо решил принять ее бремя. Осведомитель докладывал послу Палеологу о силе общенационального порыва в России. Даже руководители социалистических партий проповедуют верность воинскому долгу и они убеждены, что война приведет к торжеству пролетариата. Война сблизит все социальные классы, непосредственно познакомит крестьянина с рабочим и студентом, она выявит недостатки бюрократии, заставит правительство считаться с общественным мнением. В дворянскую касту вольется демократический элемент офицеров запаса (как это уже было во время русско-японской войны — без чего военные мятежи 1905 года были бы невозможны). Что касается правительства и правящих классов, то они пришли к выводу, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Во всех слоях общества говорили о дуэли славянства и германизма, о великом союзе России с Британией и Францией, которому суждено повелевать миром.

Парадокс, но союз с Западом удалил его от России как ничто иное. Мировая война почти герметически закрыла России ворота в западный мир, она оборвала связи, которые всегда были для России живительными. Единственный путь между Россией и Западом проходил через Норвегию и Швецию — с пересечением Ботнического залива. Но германская военно-морская армада на Балтике сделала этот путь опасным. Царь Николай — это была одна из не очень многих его удачных идей — еще в начале царствования планировал создание порта в районе Мурманска. Через несколько месяцев после начала войны (15 января 1915 года) через Мурманск был проложен кабель между Кольским полуостровом и Шотландией, сделавший возможным информационный обмен между Западом и Россией. В последующее время понадобились чрезвычайные усилия для завершения прокладки железнодорожной магистрали Петроград-Мурманск, чтобы Россия и Запад имели канал сообщения. Но этого канала для России было явно недостаточно.

Понимание воздействия образовавшейся изоляции мы видим в дневнике посла Палеолога. «До войны врожденная склонность к странствиям периодически толкала русских на Запад. Высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде. Более скромные круги — интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры — ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они сами, возможно, того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось им это очень легко, благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий западник Герцен называл «нравственной восприимчивостью». Но за время войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена… Русские оказались запертыми в своей стране, им приходилось теперь вариться в собственном соку. Они оказались лишенными ободряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им оказалось всего нужнее».

Запад был удовлетворен готовностью России идти на любые жертвы ради скрепляемого кровью союза. Критика царизма прекратилась здесь абсолютно, в российской монархии стали находить большую способность приспособления к политическим и социальным переменам. Большие дискуссии на Западе вызывала новая позиция России в польском вопросе, когда 13 августа 1914 года император Николай решил даровать Польше широкую автономию. Запад приветствовал этот шаг, поскольку раздел Польши всегда был основой русско-германского сближения. Сазонову западные послы говорили об умножении сил России вследствие объединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет остановлено, все проблемы в Восточной Европе примут, к выгоде славянства, новый вид. В России видели в этой инициативе надежду на примирение поляков и русских в лоне великой славянской семьи.

Прокламация, касающаяся украинцев, была издана царским правительством 24 августа 1914 года, когда русские войска вошли в Галицию. В ней обещалось уберечь Восточную Галицию от любых внешних посягательств. «Нет сил, которые могут остановить русский народ в его стремлении к единству». Украинцам Австро-Венгрии напоминали, что они наследники «Святого Владимира, земли Ярослава Мудрого, князей Данилы и Романа», их призывали отбросить иноземное иго и поднять знамя великой неделимой России, «завершить дело великого князя Ивана Калиты».

Русский консул в Праге еще в апреле 1914 года обсуждал возможности создания широкой панславянской федерации, возглавляемой Россией. Русское правительство рассчитывало в этом на помощь колонии чехов, живших в Петрограде, Москве и Киеве. 4 августа 1914 года чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии. «Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых».

С первых же дней войны на Западе вызывала интерес русская позиция в отношении Германии. В Петрограде планировалось возвращение Эльзаса и Лотарингии Франции, восстановление Польши, увеличение за счет Германии территории Бельгии, восстановление независимости Гонновера, передача Шлезвига Дании, освобождение Чехии, раздел между Францией и Англией всех немецких колоний. Одного только Сазонов твердо обещал не делать в отношении Германии — он обещал не провоцировать в ней революции. «Революция никогда не будет нашим оружием против Германии». Совершенно очевидно, что Сазонов надеялся на зависимость в будущем урезанной Австро-Чехо-Венгрии от России. В этом случае уменьшившаяся Германия едва ли могла претендовать на господство в огромной России, имея перед собой объединенную Польшу, славянизированную Дунайскую монархию и трио благодарных России государств — Румынии, Болгарии и Сербии.

Короче говоря, царь и его министры хотели бы, чтобы после войны Британия и Франция доминировали на западе Европы, а Россия в Восточной Европе, а между ними лежала бы буфером слабая Германия. Посол в Англии Бенкендорф прислал в Петроград оценку британских целей, оказавшихся близкими к русским. России предназначались польские провинции Пруссии и Австралии, а также русские (украинские) регионы в Галиции и на Буковине.

На Балканах Запад отдавал пальму первенства России — отмобилизованная мощь России позволяла ей вмешательство здесь (в случае нужды), в то время как французы полностью задействовали свои ресурсы на Западном фронте, а Британия еще не сформировала сухопутную армию. С другой стороны, позиция Запада были сильнее на итальянском направлении — здесь вступал в действие фактор британского морского могущества и французской близости.

Что думали немцы делать с Западом и Россией в случае победы? Фон Тирпиц и вся военно-морская партия выступали за оккупацию Франции и Бельгии с тем, чтобы оказать убедительное силовое воздействие на несговорчивую Британию. (Как уже говорилось, Тирпиц именно Британию, а не Россию считал врагом рейха номер один). Близкий к морской партии генерал фон Сект (будущий военный министр Веймарской Германии) рассуждал: «Решающим является вопрос, какая нация будет нашим лучшим союзником в борьбе против Англии?… Франция в любом случае будет слабым союзником. Итак, Россия. У нее есть то, чего нет у нас». С другой стороны, канцлер и министерство иностранных дел не считали целесообразным расчленение или полное подчинение Франции. Гораздо более жестокую политику они предполагали в отношении России, представляемой в качестве главной угрозы рейху — эту точку зрения поддерживали и военные. В конце 1914 — начале 1915 года германские идеологи начинают выдвигать идеи союза Западной и Центральной Европы против России. М. Шелер в книге «Гении войны» объявляет, что единственной подлинной целью Германии является объединение всего континента против России. Запад должен понять, что только могущественная Германия, вставшая между Балтикой и Черным морем, может защитить ее от растущей мощи России. Ведущий германский либерал Ф. Науманн опубликовал в октябре 1915 года книгу «Миттельойропа», в которой предусматривалась такая европейская политическая архитектура, предпосылкой которой был бы разрыв связей Запада и России. Данная фракция желала развала Российской империи. Предусматривалось создание буферного польского государства из русской части Польши. Обращаясь к национализму и революционной агитации немцы начали активную пропагандистскую работу среди финнов, русских евреев и кавказских народов, расширили помощь украинским националистам — в этом стал видеться едва ли не решающий шаг к расширению германского влияния на Востоке.

* * *

Вплоть до конца 1914 года (то есть примерно пять месяцев) государственные деятели и стратеги обеих сторон Антанты жили в мире непомерных ожиданий, при этом британское и французское правительства верили в неукротимый «паровой каток», движущийся на Германию с Востока.

Отражающая этот период книга военного представителя Британии Нокса о русской армии 1914 года полна восхищения перед ее могучей боевой силой. Но Нокс не близорук, он видит и героизм и поразительные черты ущербности. Он описывает и стоицизм, и «бессмысленные круговые вращения через песчаные поля и грязь», запоздалые приказы, непростительную слабость в деле организации тылового снабжения, отсутствие телефонной связи, упорное нежелание допрашивать пленных офицеров, слабость коммуникаций и слабую, бесконечно слабую организацию войск — особенно в сравнении с безупречной машиной, управляемой прусскими офицерами. (При этом поразительным для Нокса был природный оптимизм солдат и офицеров, спасавший их в немыслимых ситуациях невероятной по жестокости войны, о первых же днях которой немецкий генерал Гофман, действовавший в Восточной Пруссии, записал в дневнике: «Такой войны еще не было никогда, вероятно, больше не будет. Она ведется со звериной яростью»).

В ходе сорока месяцев конфликта между 1914 и декабрем 1917 года Запад верил в «паровой каток» России, способной раздавить Германию. Россия действительно была растущей военной державой до 1914 года. И в ходе войны Россия приложила колоссальные усилия. Специалист по данному периоду академик Струмилин указывает, что производственный потенциал России увеличился между 1913 и 1918 годами на 40 процентов.

Но, как оказалось, она не достигла состояния самодостаточности. У нее были колоссальные внутренние изъяны, которые мировая война безжалостно выявила. Первые же месяцы войны показали, что к долговременному конфликту индустриального века Россия не готова. Видимо, от отчаяния русские государственные деятели стали верить, что сама примитивность экономической системы России, преобладание крестьянского населения и крестьянского хозяйства в экономической системе страны явится ее защитой в борьбе экономик. Самодовлеющее крестьянское хозяйство, мол, обеспечит фактическую автаркию страны, сделает ее нечувствительной к колоссальной трансформации внешнего мира. То было трагическое заблуждение.

Ошибочным было также представление о бездонности людских ресурсов России. Среди пяти миллионов новобранцев 1914 года были квалифицированные рабочие, на которых держалась стремящаяся достичь уровня производительности Запада русская промышленность. Отток этих специалистов имел самые негативные последствия для русской индустрии.

Как справедливо пишет барон А. Мейендорф, «наивно было ожидать, что русская гениальность будет достаточна для организации и координации деятельности на просторах половины континента… не могла изменить характер своего народа, характер бюрократии, не смогла даже обеспечить лояльности всех частей образованных классов с тем, чтобы мобилизовать всю силу нации».

С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. Запад действительно был технологическим, финансовым и торговым центром мира, но объективные обстоятельства мешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Помимо прочего, сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя.

При этом англичане совершенно очевидно стремились заполнить вакуум, созданный в результате обрыва экономических связей России с Германией. В ходе войны от Британии Россия получила 776 орудий всех калибров, 2,7 млн. снарядов, 208 локомотивов и вагонов, займы в 568 млн. фунтов стерлингов (треть британских займов периода войны). Однако этой помощи оказалось недостаточно. В своих «Военных мемуарах» британский министр вооружений Д. Ллойд Джордж многократно отмечает, что за свою черствость и безразличие к военным нуждам России союзникам пришлось в конечном счете заплатить страшную цену. «Если бы мы послали в Россию половину снарядов, впоследствии потерянных на Западе, и одну пятую пушек, стрелявших ими, не только было бы предотвращено поражение России, но по немцам был бы нанесен жестокий удар».

Самые разрушительные для развития России последствия имела почти герметическая блокада России, отрезанность от науки и промышленности Запада. Балтийское и Черное моря потеряли свое значение каналов обмена. В ответ на британскую блокаду Швеция сократила поток товаров и людей между Западом и Россией. В результате рухнула внешняя торговля страны. Импорт сельскохозяйственной техники с Запада прекратился — это ударило по значительной массе русского населения.

Здесь мы приближаемся к ключевому моменту драмы. Мировая война должна была дать ответ на вопрос, стала ли Россия за столетие между Наполеоном и кайзером самостоятельной экономической величиной. Как говорилось выше, конец самостоятельности Николая Первого был положен Крымской войной. Начиная с 60-х годов Х1Х века, Россия интенсифицировала свои усилия. Она приняла, в частности, программу достижения самообеспеченности в сфере производства вооружений и боеприпасов. С целью создания такой промышленности царское правительство пригласило в Россию гигантов военного производства — английские «Викерс» и «Джон Браун», фрацузский «Шнайдер-Крезо». Мировая война показала, что русская промышленность не прошла экзамена. Вскоре после начала военных действий такие ведомства, как Главное артиллерийское управление, ощутили недостаточность предвоенных усилий. Крупповские пушки и пулеметы оказались эффективнее. В этом вопросе царизм потерпел первое поражение. Самонадеянно пойдя на мировой передел, он не обеспечил эффективного функционирования военной системы страны. Примитивная система управления аграрной страной не годилась для борьбы с отлаженным военно-промышленным механизмом Германии. Петр Первый, сконструировавший жесткую централизованную систему управления империей, не нашел в своих потомках творцов более гибкой, более приближенной к основной массе населения, к провинциям и губерниям, более инициативной и мобилизующей местные ресурсы системы управления страной. Царю непосредственно подчинялся Совет Министров, Имперский совет, министерства, суды, полиция, губернаторы и все прочее. Будь Николай Романов Наполеоном Бонапартом, он все равно не смог бы управлять эффективно империей от Балтики до Тихого океана из одного центра. Государственная же Дума концентрировала помыслы на борьбе за власть. Комитеты Думы могли жаловаться или выступать с острокритических позиций, но они не выступали генератором общественной энергии в великой войне на выживание. Усилия городских управ и земств заслуживают лучших слов, но они были лишь вспомогательным инструментом, не меняющим общей — закостенелой, не готовой к планомерным многолетним усилиям системы.

Наблюдая за русской политической сценой, англичанин Д.М. Уоллес не переставал удивляться различию в политической культуре России и Запада. Об этом свидетельствует, в частности, такое его обращение к одному из лидеров партии кадетов: «Вместо того, чтобы сохранять атмосферу систематической и бескомпромиссной враждебности к министерству, партия могла бы сотрудничать с правительством и посредством этого постепенно создать нечто подобное английской парламентской системе, которой вы так восхищаетесь; этого результата можно было бы достичь в течение восьми-десяти лет. Слыша эти слова мой друг внезапно прервал меня и воскликнул: «Восемь или десять лет? Мы не можем ждать так долго!». «Хорошо, — ответил я, — вы должно быть знаете ваши обстоятельства лучше, но в Англии мы должны были ждать в течение нескольких столетий». Русская система управления народным хозяйством нуждалась, как минимум, в выделении и росте еще одного поколения инженеров, управляющих, индустриальных рабочих, чтобы встать на уровень, хоты бы в некоторой степени сопоставимый с германским, британским, французским, американским.

Нельзя, видимо, назвать удачным и осуществление с началом войны разделения страны на две зоны — военную, подчиняющуюся ставке, и тыловую, оставшуюся под контролем имперского правительства. Трудно себе представить, но это факт: даже для простого перемещения из одной зоны в другую специалистам требовалось особое разрешение, что в конечном счете создало водораздел между двумя зонами. Любое число шпионов не могло бы принести больше вреда, чем разделение ресурсов в решающее время, отсутствие концентрации усилий, отсутствие общей картины военного снабжения армии и прифронтовой полосы.

* * *

После учреждения Думы в 1905 году прозападный правящий слой и народные массы сделали несколько шагов навстречу друг другу. Единая политическая система, хотя бы в некоторой степени, сближала. Начал сказываться фактор большей мобильности населения. В ходе мировой войны произошел приток офицеров-разночинцев. Параллельно (и, частично на смену) западному слою русского общества, реализовавшему себя в государственном строительстве, военной славе, мирового класса науке и гениальной литературе, начали подниматься глубинные слои другого, «второго» народа, сформировавшегося в «окраинной» культуре, и впервые взошедшие на пьедестал истории. Вопрос оказался поставленным жестко: сумеет или нет образоваться связка «двух народов» до критического испытания российского корабля на государственную зрелость, на цивилизационную прочность?

Приходится признать, что социальное напряжение российского общества усилилось. Союз городов и Союз земств, будучи национальными русскими патриотическими организациями, отражая логику растущей конфронтации, стали все более противостоять царской администрации. Министр земледелия России Кривошеин определил опасность обозначившегося противостояния в простой формуле: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом «они» и пока они не будут употреблять слово «мы», указывая на всю совокупность русских».

Несогласие между обществом и правительством, не сумевшим подготовить Россию к войне и ввиду этого ответственным за поражение в ней, подорвало позиции России в союзе с Западом. Однако царское правительство не желало признавать неэффективность и слабость своего правления, предпочитая прибегать к наивным утверждениям вроде того, что германцы обязаны своим превосходством проволочным заграждениям. Более глубокие причины не были определены, и может быть именно этим правительство обрекло себя. Первый удар колокола — гибель армии Самсонова в Восточной Пруссии. Второй — кризис со снарядами и винтовками. Третий — великое отступление, начавшееся в феврале 1915 года и продолжавшееся до осени.

Стало ясно, что союз России с Западом, омытый в мировой войне кровью, был политическим и военным союзом социально и культурно разнородных организмов. Разумеется, правящий класс обеих частей находил общий язык, он рос в условиях общей европейской цивилизации. Но в свете военного напряжения высветился тот факт, что, как общество, Россия едва ли является частью западной цивилизации. Более того. Месяцы и годы войны более отчетливо чем прежде демонстрировали, что Россия ни по внутренней структуре, ни по менталитету населения не является западной страной. Теперь на фоне кризиса, грозящего национальной катастрофой, вставал вопрос, а может ли она в будущем в принципе претендовать на то, чтобы стать частью Запада? Является ли путь слияния с Западом единственным для ее прогресса? И нужно ли ей стремиться быть западной страной, если история поставила вопрос о самосохранении?

Одной из первых жертв русских поражений 1915 года стало отношение к союзникам. Славянская душа снова показала необычайную легкость перехода от восторга к подозрению. Вчерашние братские объятия были забыты довольно быстро. В России, пишет посол Бьюкенен, «негативные чувства против нас и французов распространились столь широко, что мы не можем терять времени, мы должны представить доказательства того, что мы не бездействуем в ситуации, когда немцы переводят свои войска с Западного на Восточный фронт». Именно в это время начальник британского генерального штаба генерал Робертсон заявил, что, если англичане и французы не выступят на Западе, русские придут к идее сепаратного мира.

Напряжение войны чем дальше, тем больше сказывалось на соотношении двух величин в уравнении Россия — Запад. Сам союз с Западом еще не ставился под вопрос, лояльность в отношении союзников преобладала безусловно, но за поражения на фронтах нужно было по старой русской традиции искать виновника.

Вперед стала выходить та политическая группа, которая в августе 1914 года оказалась в тени всеобщего воодушевления. Эту критическую в отношении Запада группу называли «партией двора», а их лидером общественное мнение чаще всего называло (несправедливо) императрицу Александру Федоровну, прежнюю принцессу Гессен-Дармштадтскую, кузину германского императора. Руководителями этой партии в Государственном Совете и в Государственной Думе были князь Мещерский, министр Щегловитов, барон Розен, депутаты Пуришкевич и Марков. Они оправдывали свои (в той или иной мере замаскированные) сомнения в союзе с Западом прежде всего соображениями внутренней политики.

С июля 1915 года группа влиятельных лиц — министр внутренних дел Маклаков, обер-прокурор синода Саблер и министр юстиции Щегловитов начали открыто доказывать императору Николаю, что Россия далее не может вести войну (только в ходе майских боев на реке Дунайце число пленных, захваченных немцами, составило триста тысяч человек).

На противоположном конце политического спектра наиболее проницательные из представителей Запада также увидели грозные признаки. Вопреки браваде петроградских газет, британский военный представитель Нокс уже в 1914 году предсказал возможность распада России. Из докладов Нокса открылась страшная беда России — неумение использовать наличные ресурсы и неукротимое при этом стремление приукрасить ситуацию. Не желая видеть мир в реальном свете, русское правительство всячески старалось прикрыть такие поражения, как августовская (1914 г.) катастрофа в Восточной Пруссии.

И все же первые раскаты грома Запад почти не расслышал. Была ли в том вина его дипломатов? Едва ли. Посол Палеолог, искавший правду русской жизни, слышит от русских такой комментарий: «Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство исключительно ради того, чтобы провалить все свои предприятия. Мы собираемся влезть на небо. Но, отправившись в путь, быстро приходим к выводу, что небо ужасно высоко. Тогда мы начинаем думать только о том, как бы упасть возможно скорее и ушибиться как можно больнее». После героического воодушевления стала видна грань, за которой наступал упадок духа, пассивная покорность судьбе. На дальнем горизонте встал вопрос о том, кто ответственен за пуск корабля в плавание, к которому он не был готов.

Союз с Западом поставил под вопрос древнейшее русское установление — монархию. Император Николай Второй имел немало превосходных черт характера и его обаяние подтверждено достоверными историческими свидетельствами. Западные послы были буквально очарованы императором, но это не мешало им сомневаться в решающем для правителя качестве, в его воле. Скажем, посол Палеолог буквально поет гимн таким качествам императора, как простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память, но при этом отмечает слабую уверенность в собственных силах. В эпоху колоссального кризиса своей страны император Николай оказался не на высоте требований оптимизации управления. Справедливы сомнения Палеолога: «Можно ли сравнить современную империю, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километрах, с Россией Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины Второй, даже Николая I? Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был, по крайней мере, гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма — оно — географический анахронизм».

В сентябре 1915 года царь принял на себя командование армией. Царь Николай объяснял этот свой шаг крайностью положения и исторической ответственностью монархии. Нужно отдать должное его пониманию национальной жертвы, ставящей вопрос об ответственности верховного правителя. Но рассуждения его в эти дни никак не могли вызвать радужных надежд и оптимизма западных послов: «Быть может для спасения России необходима искупительная жертва. Я буду этой жертвой». В такой постановке вопроса сквозила обреченность. Посол Палеолог впервые послал в Париж пессимистический прогноз развития событий: «Вопрос отныне заключается в том, чтобы знать, будет ли в состоянии Россия выполнить свое назначение как союзница».

У Запада в общем и целом никогда не возникало сомнений в лояльности императора Николая Второго как союзника по мировой коалиции. Царь сделал выбор, он определил для себя две главные задачи своего царствования: ликвидировать зависимость от Германии в экономике и найти способ примирения с главным антагонистом предшествующего столетия — Британией. Решение этих двух задач было необходимо, по его мнению, для развития огромных ресурсов России. Испытания ужасающей войной не поколебало эти идеи, он никогда в ходе войны не отступил от этой схемы.

В Берлине с очевидным сожалением признали этот факт. По мере того, как стало ясно, что царь и его окружение не пойдут на сепаратный мир, германская сторона отвергла династический подход, фактор дружбы двух императоров. Отныне акцент в германской политике стал переноситься на новый фактор российской реальности, на революционные элементы. Впервые условием выживания Германии стало видеться расчленение России. В Берлине стали серьезнее чем прежде размышлять о позитивной стороне дезинтеграции России. Коллапс России мог бы создать в Восточной Европе гряду мелких государств, подвластных германскому влиянию.

Как сказал канцлер Бетман-Гольвег по другому поводу, «необходимость не знает законов». Созданная при благожелательном отношении России Германская империя в роковой для себя час отринула идейное наследие Бисмарка и поставила на уничтожение России любым способом. Один из руководителей германской политики фон Ягов пишет 2 сентября 1915 года императору: «Гигантская Российская империя с ее неиссякаемыми людскими ресурсами, способностью к экономическому возрождению и экспансионистскими тенденциями нависает над Западной Европой как кошмар. Несмотря на влияние западной цивилизации, открытой для нее Петром Великим и германской династией, ее фундаментально византийско-восточная культура отделяет ее от латинской культуры Запада. Русская раса, частично славянская, частично монгольская, является враждебной по отношению к германо-латинским народам Запада». Германский посол в Дании Брокдорф-Ранцау в декабре 1915 года пишет: «Германии смертельно грозит русский колосс, кошмар полуазиатской империи московитов. У нас нет альтернативы попытке использовать революционеров, потому что на кону находится наше существование как великой державы». Министр иностранных дел фон Ягов начал занимать ту позицию, что династия Романовых решительно предала дружбу с Гогенцоллернами и поэтому династические соображения потеряли всякий смысл.

Нельзя сказать, что немецкие дворяне не боялись социальных сдвигов. Так, сам Ранцау видел риск в провоцировании революции, но полагал, что социальную революцию в России можно будет контролировать, что самые жесткие проявления социальной стихии можно будет сдержать. После внутренней борьбы идея революционного отрыва России от Запада была поддержана кайзером Вильгельмом Вторым, канцлером Бетман-Гольвегом, министром иностранных дел Яговым, его заместителем Циммерманом и будущими канцлерами Михаэлисом и Гертлингом. Среди военных эту идею после некоторых колебаний поддержали действительные вожди Германии — Мольтке, Фалькенхайн, Гинденбург и Людендорф.

Фон Ягов написал императору, что панславизм, выступивший в виде протеста против Запада, подорвал «традиционную дружбу династий» с Германией. На полях меморандума Вильгельм Второй добавил: «И французские деньги». Следует превратить Польшу, полагал Ягов — славянское государство без монгольского элемента — в буферную зону. Теперь, «когда мы отбрасываем русский кошмар на восток, по меньшей мере линия Митау-Буг должна рассматриваться как желательная военная цель». Реализация подрывных действий в этом направлении была возложена на посла Ранцау в Дании, посла Ромберга в Швейцарии, Вангенхайна в Турции, Люциуса в Швеции.

По мнению князя Бюлова, бывшего германского канцлера, большой ошибкой Германии в ее попытках возбудить сепаратистские тенденции в России явилась прокламация германского правительства от 5 ноября 1916 года о создании независимой Польши. Если до этого то или иное соглашение о мире с царской Россией было еще возможно, то после такой возможности уже не было. За жалкие несколько дивизий польских добровольцев Германия заплатила отчуждением той России, которая потенциально могла быть ее союзником.

Против единства России и Запада стал действовать и другой фактор. Поляки в России занимали далеко не последнее место по влиянию. В Петрограде жил целый клан польской аристократии, самоотверженно стремившийся к независимости своей родины. Можно понять это стремление, труднее понять бескомпромиссную ненависть польских лидеров к стране, в которой они жили и которая уже пообещала обеспечить создание польского государства. Польская община в Петрограде, Москве, Киеве все больше антагонизировалась в отношении России, и это было трагедией для обоих народов. Поляки давно уже потеряли веру в русскую победу. Они наверное первыми начали строить планы, исходя из возможности поражения России. Как отмечал Палеолог, поляки, несмотря на русские победы в Галиции в 1916 году, были уверены, что России не суждено выйти победительницей из войны и что царский режим в случае катастрофического оборота событий, пойдет на соглашение с Германией и Австрией за счет Польши. «Под влиянием поражений России примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней» — пишет французский посол. Польская община, столь тесно связанная с Западом, начала действовать против его союза с Россией.

Итак, Берлин, горизонт которого заволакивали тучи, обратился к потенциалу национализма в многонациональной Российской империи. Известный ренегат российской социал-демократии Гельфанд в исследовании, подготовленном в марте 1915 года, определил активизацию украинского национализма как главное орудие раскола Российской империи. Наиболее привлекательным стало видеться отделение от России ее кровной сестры Украины, второй по величине и значимости части страны. Бетман-Гольвег и Ягов, начиная с 1915 года, стали использовать украинский национализм, направляя усилия из Бухареста, Константинополя и Берна. Они твердо полагали, что выделение Украины лишит Россию статуса мировой державы.

С началом военных действий группа украинских националистов создала под руководством германского генерального консула во Львове Хайнце «Лигу освобождения Украины». Германия стала оказывать этой Лиге постоянную финансовую помощь. Украинские крестьяне получали написанные в педантичном германском стиле описания того, сколь великой была Украина во времена гетманов. Сепаратисты подсказывали немцам, что нужно сосредоточиться на земельном вопросе, а не на полусказках о прежнем величии. Отделения Лиги работали под прикрытием германских посольств в Константинополе и Бухаресте, откуда агенты засылались в Одессу и другие черноморские порты. На немецком языке была создана целая библиотека литературы о значении Украины и ее экономических возможностях. Такие деятели кайзеровской Германии как Пауль Рорбах и Альберт Баллин стали во главе «украинской партии» среди немцев, утверждая, что в Киеве лежит ключ к общеевропейской победе Германии. Геополитики в Берлине обратили свое внимание и на другие регионы великой евразийской державы. С немецкой методичностью были предприняты усилия по стимулированию прежде не проявлявшего себя сепаратизма Закавказья и Средней Азии. Срочно мобилизовывались представители различных национальностей Российской империи, застигнутые войной в Центральной Европе. Именно в это время в Константинополе был создан фонд, целью которого было поднять против России Грузию.

* * *

Американский посол Френсис отметил, что ко времени его прибытия в Петроград Россия жила исключительно войной. Население огромной империи — от министра двора до последнего чиновника — находилось под страшным прессом сложившихся обстоятельств — комбинации изоляции и мобилизации. Рекруты проходили военную подготовку прямо под окнами американского посольства. Психологически ситуация была, так сказать, «здоровой» — повсюду царила ненависть к Германии. Городское население, особенно купцы, убеждали всех, что Германия на протяжении столетий обогащалась за счет России. Чтобы распалить праведный дух мщения, все вспоминали о торговом договоре, навязанном Германией России в трудное время войны с Японией, словно Россия была не в силах от него отказаться или она пренебрегла более привлекательной альтернативой. Индоктринация общества, базирующаяся на убеждении, что в бедах страны виноваты иностранцы, достигла такого уровня, что, начиная с императора и кончая последним мелким купцом, все были полны решимости не позволить никакой державе занять в России такие же доминирующие экономические позиции, какие занимала Германия накануне 1914 года.

Наблюдая свежим взглядом за экономическим состоянием России, американский посол пришел к выводу, что обрыв связей с Германией дорого стоил России — эти связи были жизненно важными для нее. По прибытии в Петроград он увидел также решимость Лондона укрепиться на оторванном от Германии российском рынке. «Англия желает, чтобы все внешние сношения России коммерческого или финансового характера проходили через Лондон». Скорость, с которой британский капитал занимал новую нишу, произвела на американского посла большое впечатление, он уже сомневался, можно ли говорить об «экономической независимости» России и сообщил в Вашингтон, что западные союзники целенаправленно стараются обеспечить себе привилегированное место в послевоенном экономическом развитии России.

* * *

В первые месяцы 1916 года западные эксперты по России начинают приходить к выводу, что разруха и поражения войны не могут пройти бесследно для русского общества. Грозят воистину великие потрясения и одной из жертв этих потрясений будет Запад. Палеолог доверяет в феврале 1916 года дневнику следующую запись: «Русский исполин опасно болен. Социальный строй России проявляет ряд симптомов — это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами: их как бы разделяют столетия».

Реформируя капитализм, Запад сумел создать достаточно обширный средний класс, придавший обществу необходимую стабильность. Поляризация в России размывала все, что поддерживало статус кво. Дворянская прозападная Россия не нашла моста к России крестьянской, автохтонной. И этим обрекла себя.

Запад волновал раскол среди русских, который создавал угрозу Западному фронту. Там внимательно следили за судебным процессом над бывшим военным министром Сухомлиновым. Министр никогда не был предателем — вне зависимости от того, были или нет у него прогерманские симпатии. Суд над ним и обвинение в измене — прелюдия к квазиюстиции последующих русских и советских процессов ХХ века. Его вина — как и вина миллионов русских — заключается в преступно беспечном расчете на «авось», в трагическом умолчании, в пассивности по отношению к грузу проблем, к решению которых необходимо было приступить немедленно по мере их возникновения. Сухомлинов разделял пороки своего общества, он отражал популярные воззрения. Постоянное осмеяние немецкой тяжеловесности привело к подлинно преступной русской легковесности. А когда возникла нужда в молниеносной адаптации прежних догм, он замер, надеясь, что проскочит опасный исторический поворот. Не вышло. Его личная косность и беспечность стали причиной огромных потерь и народных страданий.

Сухомлинов был неправ, когда говорил, что немцы готовились к войне в течение жизни целого поколения, а русские — лишь с 1909 года (год его назначения военным министром). Немцы тоже не рассчитывали на многолетнюю войну — они даже не создали первоначальных запасов на случай морской блокады. Но они грудью встретили сонм проблем и их кризисное реагирование оказалось на уровне возникших нужд, чего нельзя сказать о России. Русский генералитет и командование по-своему отреагировали на собственный недостаток военного и исторического предвидения. Следуя неистребимой русской привычке, Сухомлинов изыскивал «козлов отпущения», указывая на неправомерно большое потребление запасов фронтами, где оружие и снаряды исчезали в невиданных количествах. Что же, возможно является правдой то, что на некоторых участках безответственные командиры и нередко малообразованные русские солдаты относились без должного внимания и расчета к использованию техники и боеприпасов. (По крайней мере, очевидцы свидетельствуют, что с полей битв русские, в отличие от немцев, оружие не собирали. Лишь год-полтора спустя, встав перед проблемой нехватки оружия, за нахождение боеготовой винтовки командиры стали выдавать премии). Сухомлинов — в этом его вина перед Россией — зная, что уже в первые месяцы войны запасы страны катастрофически тают, не сумел отреагировать эффективно. Он предпочел еще некоторое время быть милым двору и общественности, преступно закрыв глаза на пропасть, разверзшуюся перед российской военной машиной. Судить нужно было не «немецкого шпиона», а российскую безалаберность и постыдную бесхозяйственность.

Запад довольно поздно осознал всю глубину этой прискорбной особенности русского менталитета, он не сумел вовремя привнести хладнокровный анализ в качестве альтернативы русской браваде, столь дорого обошедшейся и России и Западу.

Еще одним фактором, работавшим на разрыв связей России с Западом, стали отношения Петрограда с Токио. Текст русско-японского договора 1916 года стал известен западным державам только после публикации советским правительством тайных договоров царской России в 1917 году. Договор был направлен прежде всего на овладение контролем над Китаем. «Обе высокие договаривающиеся стороны признают, что их жизненные интересы требуют предотвращения овладения контролем над Китаем любой третьей державы, питающей враждебные намерения в отношении России или Японии — ради этого они обязываются в будущем, какими бы ни сложились обстоятельства, вступать в откровенный, основанный на полном доверии контакт друг с другом для принятия необходимых мер по исключению подобной ситуации (в Китае)… В случае, если третья держава объявит войну одной из договаривающихся сторон, другая сторона по первому же требованию своего союзника должна прийти на помощь».

Япония воспользовалась моментом, чтобы исторгнуть из Китая не только немцев, но и англичан, французов и американцев, а Россия соглашалась на условия, которые виделись ей оптимальными в сложившейся ситуации. Для России возникало как страховочное — азиатское направление приложения русской энергии — в том случае, если дела на Западе пойдут совсем худо.

Колебания и зигзаги царской дипломатии объяснить не сложно: ослабевшая страна пыталась за счет расширения своих связей избежать создания «смертельно необратимой» зависимости от своих внешнеполитических партнеров. Политики и дипломаты Запада были недовольны выходом Японии по значимости на уровень связей Россия — Запад. По мнению американского посла Френсиса, «Япония использовала неспособность России защитить свою восточную границу и продиктовала русско-японский договор, подписания которого я, к сожалению, не смог предотвратить».

После заключения договора в Петрограде посол Мотоно был отозван в Токио и стал министром иностранных дел. По Японии прокатилась волна банкетов и празднеств. Россия же, поставив свою подпись, молчала. Это молчание подкрепляло впечатление западных дипломатов, что либо договор был России навязан, либо Петроград в своей перспективной ориентации взял на вооружение евразийскую схему.

Британия — главный контпартнер России в азиатских делах прежних лет — не могла не испытывать волнения. Россия выбирала в качестве привилегированного партнера державу, с которой она прежде воевала и у которой был договор с Британией. Лондон боялся двойной измены. В связи с японской инициативой в октябре 1916 года посол Бьюкенен посетил императорскую ставку в Могилеве (в первый и последний раз), чтобы выяснить характер нового соотношения сил в Азии. Бьюкенен должен был исходить из сложившейся ситуации: Япония уже снабдила русскую армию значительным объемом оружия и амуниции (действуя в этом своего рода конкурентом западных поставщиков оружия России). Позиции Японии могли усилиться еще больше в свете становившейся все более реальной возможности посылки ею на русский фронт собственного контингента войск.

Но Япония определенно «пережала» в своем давлении на ослабленную Россию. Японское правительство откровенно заявило, что готово предоставить значительно большую помощь, если Россия сочтет возможным достойно компенсировать усилия своего восточного союзника. Японское правительство желало получить северную половину Сахалина. Отказ от части своей территории не был приемлем для царского правительства. В конце концов Россия еще не потерпела поражения в войне. Николай отказался обсуждать этот вопрос.

* * *

Прежде чем погрузить Россию в пучину неимоверных испытаний, судьба как бы дала стране еще один (оказавшийся последним) исторический шанс. Военные победы первых девяти месяцев 1916 года, победа русской армии в ходе «прорыва Брусилова» и в Закавказье на время возвратили Россию в ранг великих держав. Глядя из исторического далека, видно, что эти победы, по существу, сделали неизбежными крах Австро-Венгрии и Турции двумя годами позже. Но этих двух лет не оказалось у России. Время определенно начало работать против связки Россия-Запад, тяготы войны подтачивали союз, росла внутренняя оппозиция.

Уезжающий из России посол Японии Мотоно спросил 11 октября 1916 года посла Палеолога, что того тревожит в России. Палеолог ответил, что смертельную угрозу для Запада представляет подъем социальных сил, видящих ситуацию подходящей для смены политической элиты, для низвержения царя и установления нового политического строя. Есть еще преграды на этом пути, но они могут быть устранены. «События могут овладеть волей либеральных партий Думы. Военного поражения, голода, дворцового переворота — вот чего я особенно боюсь».

В западные посольства от своих правительств поступают запросы: кто представляет опасность, кто выступает против союза с Западом, кто толкает на путь сепаратного соглашения с Германией? Запад желал знать своего противника в России. Вывод лучших западных специалистов сводился к следующему: это дворянство балтийских провинций, группа высших лиц при дворе, реакционная часть Государственного Совета и Думы, фракция сената, часть крупных финансистов и промышленников. Их лидерами были премьер-министр Штюрмер, Распутин, Добровольский, недавно назначенный министр внутренних дел Протопопов. Прогерманская партия оказала влияние на императрицу, а та — на императора. В западных кругах возникло опасение, что, в случае возобладания прогерманской партии, император Николай вынужден будет отречься от престола в пользу своего сына под регентством императрицы. Впервые открыто обсуждалась возможность измены России своим союзникам. Западные послы пришли к выводу, что их первостепенной задачей является свержение Штюрмера. Они еще не представляли себе своего подлинного противника — российскую социал-демократию, хотя та именно в это время оживила свою работу (особенно крайние из них — большевики). Вождями нарастающего движения выступили три депутата Государственной Думы — Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Ощутимой для западных послов становится деятельность двух заграничных лидеров социал-демократии — Плеханова в Париже и Ленина в Швейцарии. Западные посольства отмечают организованный характер деятельности русских социалистов, их чрезвычайную веру в свои силы.

Что мог предпринять Запад в условиях общественного кризиса в России? Углубленное знакомство Запада с политическими партиями России (все более воспринимаемых как альтернатива самодержавию) отнюдь не вызвало радужных впечатлений. Анализ причин надвигающегося распада указывал на достаточно стойкие тенденции изоляционизма, на типичное для русской политической жизни крупномасштабное «колебание маятника», слепоту верхов, переход стоицизма низов на определенном этапе в безудержную ярость, отчуждение интеллигенции от общественной жизни, несовершенство партий, слепо следовавших за лидерами, проявившими хрупкость характера. (Спасение союзника начинает видеться в создании в России более привлекательного образа западных партнеров, готовых оказать тонущему товарищу помощь. В ноябре 1916 года под главенством председателя Государственной Думы создается англо-русское общество).

В западных столицах создается образ неспособной к внутренним компромиссам России. Лидеры партий в интересах борьбы слишком легко переходили грань разумного критицизма в отношении правительственных структур и без излишней скрупулезности обращались к тому, что должно было быть запретной на период войны темой — сомнения в подлинности патриотизма своих политических противников. При этом ярость обличений по существу скрывала преступную беспечность. Палеолог обрушивается на инерцию и нерадивость чиновников, он начинает «понимать» посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого.

Дж. Хенбери-Уильямс, бывший при ставке царя на протяжении нескольких лет, рассуждает в том же духе: «Русские, привлекательные и вызывающие симпатию во многих отношениях, природою созданы нестабильными. У них самое короткое расстояние между экзальтацией и глубокой депрессией… Гостеприимство, доброту, симпатию вы найдете здесь повсюду, но, что особенно поражает меня, это глубокое желание угодить вам, оказать вам любезность — и все из-за стремления достичь внутренней стабильности». Англичанин ищет (и быстро находит) парадоксы, но что он мог посоветовать для хладнокровного восприятия миллионных потерь в войне? Для стабилизации положения в стране абсолютно необходимо было прекратить бессмысленную войну — продолжать дренаж крови нации уже было противоположно инстинкту самосохранения. Но как раз это условие никак не могло быть принято Западом.

Будем честными, очень многие в русском обществе, осознавая отставание от Запада, ждали революционных бурь. Речь не идет о профессиональных революционерах. Даже стопроцентные либералы, такие, как С. Булгаков, полагали, что необходимо отторжение изживших себя форм организации политики и даже капиталистического хозяйства, замена их более эффективными формами, приближающими Россию к западному уровню производительности труда, развития науки и технологии.

 

Глава седьмая

Уход в изоляцию

Наступает черный час России. Еще недавно, три года назад блистательная держава, осуществляя модернизацию, думала о мировом лидерстве. Ныне, смертельно раненая, потерявшая веру в себя, она от видений неизбежного успеха отшатнулась к крутой перестройке на ходу, к замене строя чем-то неведомым, ощущаемым лишь на уровне эмоций и фантазий. Запад как завороженный следил за саморазрушением одной из величайших держав мира. Немой вопрос о причинах отчаянной конвульсии повис над западными столицами.

Была ли ситуация безнадежна в военном смысле? Эксперты утверждали, что нет. Как полагал человек, который вскоре станет военным министром Британии, «перспективы были обнадеживающими. Союзники владели преимуществом пять к двум, фабрики всего мира производили для них вооружение, боеприпасы направлялись к ним со всех сторон, из-за морей и океанов. Россия, обладающая бездонной людской мощью, впервые с начала боевых действий была экипирована должным образом. Двойной ширины железная дорога к незамерзающему порту Мурманск была наконец завершена… Россия впервые имела надежный контакт со своими союзниками. Почти 200 новых батальонов были добавлены к ее силам, и на складах лежало огромное количество всех видов снарядов. Не было никаких военных причин, по которым 1917 год не мог бы принести конечную победу союзникам, он должен был дать России награду, ради которой она находилась в бесконечной агонии. Но вдруг наступила тишина. Великая Держава, с которой мы были в таком тесном товариществе, без которой все планы были обессмыслены, вдруг оказалась пораженной немотой». Так Запад поспешил рационализировать невиданный русский опыт.

Последовало то, что Черчилль назвал «патриотическим восстанием против несчастий и дурного ведения войны. Поражения и провалы, нехватка продовольствия и запрещение употребления алкоголя, гибель миллионов людей на фоне неэффективности и коррупции создали отчаянное положение среди классов, которые не видели выхода ни в чем, кроме восстания, которые не могли найти козла отпущения кроме как в своем суверене. Милый, исполненный привязанности муж и отец, абсолютный монарх очевидным образом был лишен черт национального правителя во времена кризиса, несущего все бремя страданий, принесенных германскими армиями русскому государству». 13 марта 1917 года протрясенный Запад узнал о конце царизма. Исторический перелом был легко осуществлен русскими, как всегда уверенными, что «хуже быть не может», — фантастическое общенациональное ослепление.

Итак, революция в России произошла. О ней мечтали, по меньшей мере, два поколения русских людей. Либералы, народники и марксисты готовы были, проявляя типичную русскую экзальтацию, отдать за нее жизнь. Для них революция была священным пламенем и они были готовы к любым жертвам. Однако то, что они увидели в 1917 году было мало похоже на их мечты. Горе и страдания обрушились на землю, лучшим людям которой хотелось ускорить историю. Либералы поняли это довольно быстро. Министр иностранных дел Милюков (ставший главным связующим звеном с Западом), понял это на третий день революции.

Оказалось, что царская власть была своеобразной опорой проникновения Запада в Россию. Ее крах в феврале 1917 года сразу же дал невиданный толчок силам, «дремавшим доселе» и явившим собой колоссальный поток враждебности к Западу и его ценностям, к хранителям западного огня — прозападным силам в России. Трагическая судьба Николая Второго и его семьи, конечно же, взывает к сдержанности суждений. Но в отвлеченном мире идей возможен суд над этой династией, чьим призванием было ввести Россию в Европу, а стало распространение в Азии и бойня на подступах к Центральной Европе. Если в восемнадцатом веке Петр и его наследники смело ведут за собой государственный корабль, то в начале девятнадцатого века, ссылая Сперанского, монархия, словами Г.П. Федотова, «изменяет своей просветительной миссии». Виноваты же в том, очевидно, «страх перед свободой, неверие в человека, неверие в свой народ». В конечном счете «русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних реформ. Смысл этой реакции — не плодотворный возврат к забытым стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, «замораживание» России, по слову Победоносцева. «Целое столетие безверия, уныния, страха, предчувствие гибели». Трагедией Николая Второго было, с одной стороны, отстранение от наиболее жгучих национальных задач (в этом плане он был очень плохим наследником Петра Первого), а с другой — отношение к своему народу, как к некоему враждебному лагерю, постоянное ожидание смуты, каверзы, покушения. Народность свелась к надеждам московского царя, а западное дело — к неустойчивому покровительству двум величайшим вестернизаторам — С.Витте и П. Столыпину, но выборочно, почти вынужденно, без сердца и прямого участия. Фактически царь Николай ненавидел своего лучшего министра Витте и был прохладен в отношении реформатора Столыпина. Царь удовлетворился жизнью в фактическом отстранении от жесточайших национальных проблем, резко бросившейся вослед Западу страны. Несправедливо сказать, что он заслужил свою участь, но все эти эксперименты в «народный дух» посредством старцев жестоко раздражали русских западников и приводили в недоумение твердых охранителей почвы. Царь так и не определил для себя роль Думы, сделав ее безответственной говорильней. Сколь далек был теннисист Николай от великого строителя Петра. На этапе рекультуризации, вхождения в ареал западных ценностей страна нуждалась в труженике и стратеге, а не в помазаннике Божием, приемлющем распутинское вещевание. То была дискредитация власти в решающий момент, когда страна нуждалась в праведном и направляющем слове, смягчающем почти невыносимую боль рекультуризации, обрыва традиции, изменения канонов, перехода к более рациональному и менее сердечному мирообщению. Царь Николай Второй оказался плохим западником. Он не выказал должной энергии, понимания смысла русской истории. Он не лечил раны России — был к ним хладнокровно равнодушен. В его страшный час и страна показала свою худшую черту — черствое равнодушие к своему династическому вождю. Огромные массы населения страны, лишившиеся репрессивного аппарата, устремились к утверждению того единственного образа жизни, который был им близок и понятен. У Временного правительства не было шансов и без большевиков: оно открыло шлюзы насильственным формам общенационального кризиса, фрагментации государства, крушению цивилизованных основ, выходу на первый план элементарных сил, почти все из которых были враждебны Западу.

В общем и целом Запад полагал, что основной ошибкой императора Николая было представление о том, что Россия его дней могла быть управляема по тому же способу, что и Россия времен Петра Великого. Но огромное расширение империи за прошедшее время сделало проведение старой политики невозможным. Централизация исключила самоуправление. Николай Второй, в отличие от Александра Второго, был лишен внутренней убежденности в необходимости реформ. И он до конца не оставил иллюзий относительно возможности лично осуществлять контроль над административным аппаратом обширной империи. Даже после сделанной в результате революционного движения (последовавшего за несчастной войной с Японией) уступки началу народного представительства (Дума), управление страной оставалось столь же централизованным, как и прежде. В результате на него пала ответственность за грехи и упущения бюрократии, которая правила в России от его имени.

С этих дней и до октября 1917 г. Россия лишилась подлинного правительства. Внешние формы главенства Временного правительства соблюдались, но реализация его политики все более отличалась слабостью. Главные институты государства потеряли свою надежность. Разумеется, Запад смотрел прежде всего на армию. Отсутствие у нее лояльности явилось потрясающим открытием для Запада. В ходе февральской революции самым большим сюрпризом явилась скорая и практически полная измена армии. Это, по мнению посла Палеолога, поставило умеренных депутатов Думы, желавших спасения династического режима, перед «страшным вопросом, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, была чужда общему духу страны». Надежный друг Запада — правящая дворянская элита России, связанная с ним узами родства, воспитанием, симпатиями, интересами, клятвой, уходила с общественной сцены в историческое небытие. Главная опора, столетиями охранявшая Землю Русскую — армия стояла перед приказом 1 Петроградского Совета.

Ирония истории заключалась в том, что Запад, который был опорой России в войне, «опоздал» менее чем на месяц. Через несколько недель после падения царя Америка вступила в войну, лишив Германию практических шансов на победу. Тридцать дней назад это могло повлиять на состояние умов в Петрограде. Истории всегда не хватает этого месяца.

Ветеран русской дипломатии А. Савинский пишет о наступившем после революции периоде так: «Лишенные скрупулезности и патриотизма люди, невежественные и пустые, руководимые жалкими амбициями и личными интересами, сыграли на руку нашим безжалостным врагам, помогая ускорить приход революции в то время, когда военные действия еще велись во всем объеме. Лишенные политического чутья, подготовки или знаний, невежественные в большинстве элементарных проблем, с легкостью взлетающие в эмпиреи, люди «временного правительства» воображали, что, захватив власть, они будут способны повести корабль государства к небесам. Получив в свои руки работающую на полном ходу машину государства, они преуспели в крушении этого государства на протяжении всего лишь нескольких недель».

Из непосредственного опыта первых дней и недель последовавших за февральской революцией Запад вынужден был сделать, по меньшей мере, два вывода. Во-первых, новому режиму не хватает власти над страной и, прежде чем в России будет восстановлена стабильность, предстоит жестокая политическая борьба. Правые не желали видеть в правительстве левых, левые ждали часа, чтобы обрушиться на правых. На первых порах относительно комфортабельно себя чувствовали «буржуазные либералы», но их время было коротким и закончилось трагически. Процесс перехода власти шел справа налево. Во-вторых, нестабильность центральной власти предопределяла растущую неспособность России вести войну. Если даже гораздо более консолидированный режим практически зашел в военный тупик, то шансы его гораздо менее организованных наследников были еще меньшими. В этой ситуации следовало стремиться к двум целям: поскорее зафиксировать центральную власть и добиться от нее более решительных военных усилий. Подобная оценка проникла в правительственные кабинеты Запада далеко не с одинаковой для разных стран скоростью. Англичане сделали трагические выводы первыми, французы последовали за ними спустя некоторое время. Американцы дольше других выдавали желаемое за действительное.

В целом на протяжении всех восьми месяцев существования Временного правительства — от марта до октября 1917 года — политика западных союзников представляла собой сплошную цепь колебаний. Ничего подобного мы не можем обнаружить в отношениях западных стран с царской Россией. Как ни критичны были в отношении царя западные послы, они никогда не подвергали сомнению его союзнической лояльности. При всех взлетах и падениях страны в период 1914–1916 годов они в перспективном плане видели Россию величайшей державой, которая никогда не позволит господства на евразийском материке Германии. С приходом власти республиканских правителей (представлявших на пути к октябрю широкий спектр: от октябристов до эсеров) дипломатические представители Запада стали отмечать и ослабление мощи России и ее меньшую надежность как союзника.

Тех, кто ждал республиканского взрыва энергии, повторения французского энтyзиазма 1792 года, ждало жестокое разочарование. Произошло как раз обратное. Западные послы в России уже в марте отмечают ослабление ее воли и спад интереса к общей борьбе. Более того, участие в войне становится противоположным самым исконным интересам России — единству страны, целостности ее социальной ткани, сохранению в ней цивилизующих начал. Это далеко не все пока понимали в западных посольствах. Один из образованнейших людей России, художник и историк искусств А.П. Бенуа убеждал внимавшего ему с ужасом Палеолога 26 марта 1917 года: «Война не может дальше продолжаться. Надо как можно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана ее союзами, и вы достаточно знаете меня, чтобы поверить, что я понимаю все значение этого соображения, но необходимость есть закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное». Запад на этом этапе отнюдь не склонен был видеть в ярко обозначившейся тяге русских к миру некоего «закона истории». Здесь усматривали в ослаблении русской решимости скорее кризис организации и воли.

Между тем Россия и Запад подошли к концу своего двухсотлетнего союза, созданного по воле Петра Великого. И с каждым месяцем 1917 года Запад начинает все более отчетливо понимать грозную значимость происходящего. Впервые за годы войны в европейских столицах начинают сомневаться в том, что поддержка России является надежным залогом существования Запада, залогом его победы. Впервые мы видим, что послами Антанты (Бьюкененом в меньшей степени, Палеологом — в большей) овладевает сомнение в исторической релевантности дальнейшего союза с Россией.

Уже с первых дней революции послы определили самую большую опасность для России — распад государства по национальному признаку. С неожиданной быстротой развивается, если воспользоваться словами посла Палеолога, «самый опасный зародыш, заключающийся в революции: Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или, по крайней мере, полной автономии». Французский дипломат с полным пониманием возникающей опасности анализирует выпущенную буржуазной революцией стихию, которая права отдельного коллектива, «протонаций» ставит выше прав индивидуума и совсем ни во что не ставит историческое творение столетий — общую единую Россию. Посол Палеолог заносит в дневник свои размышления: «Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится, ни больше, ни меньше, к национальному распаду. Да и Петроградский совет всеми силами способствует этому. Как ни соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создано в течение десяти веков. Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу были принесены в жертву тысячи голов и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная». Мы видим, что иноземным наблюдателям хватило здравого смысла и разума увидеть то, что возбужденные революционным беспределом новые вожди видеть отказывались.

Бьюкенен, всегда тяготевший к геополитике, теперь, после блестящих царских зал, столкнувшийся с правдой о русском народе, обращается к сравнительной психологии. Теперь он видит трудности коалиционного сближения Запада и России в разном видении традиционных гражданских ценностей. «По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы требовать заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании резолюций на публичных митингах». Разумеется, Запад на стороне Милюкова, призывающего исполнить союзнический долг. Запад верит, что сходную с его взглядами позицию занимает армия и вся патриотическая Россия. При этом Запад попросту стучится в открытую дверь, когда оказывает моральное давление на Милюкова. Палеолог: «У вас более десяти миллионов человек под ружьем; вы пользуетесь поддержкой восьми союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше вас, но при этом полны решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник и какой? Америка! Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция поспешила вам на помощь, ни на миг не торгуясь из-за своей поддержки… Неужели вы осмелитесь первыми оставить борьбу».

Но существует предел, далее которого посуровевший Запад не смеет оказывать давление на зыбкую русскую политическую сцену. Вожди Запада уже весной 1917 года пришли к заключению, что организация коллективного выступления западных союзников против нового русского руководства, а также угрозы приостановить доставку военных материалов, категорическое требование приостановления распространения разрушительной социалистической пропаганды, может послужить лишь на руку тем радикалам, которые, стремясь к достижению своих социальных целей, убеждают русское население, что у России, если она заботится о своем самосохранении, нет иного выхода, кроме как заключение сепаратного мира с Германией.

* * *

Особую позицию среди западных держав занял Вашингтон. Как пишет Дж. Кеннан, большинству американцев никогда не приходило в голову, что политические принципы, согласно которым они жили, могут быть исторически обусловлены и могут вовсе не иметь повсеместной приложимости. Интерес к России среди американской публики был сосредоточен преимущественно на симпатиях к силам, борющимся против автократии. Его проявляли две основные группы. Одна состояла из тех, кого можно назвать урожденными американскими либералами, чьи симпатии были на стороне страждующих в России борцов за свободу. Ряд американцев, включая старшего Джорджа Кеннана, Сэмюэля Клеменса и Уильяма Ллойда Гаррисона, создали в конце 90-х годов частную организацию «Друзья русской свободы», целью которой была помощь жертвам царизма. Симпатии этой группы адресовались прежде всего социал-революционерам. Вторая группа состояла из недавних эмигрантов в Америке, преимущественно евреев. Их симпатии принадлежали социал-демократам России. Именно эти две группы решающим образом влияли на формирование американского общественного мнения. Неудивительно, что падение царя было встречено в Америке с восторгом.

Америка быстрее других на Западе увидела прямой интерес в сближении с новой Россией. Мы уже говорили выше, что Френсис и Вильсон чрезвычайно опасались засилья англичан в России. В Вашингтоне задавались вопросом: какой смысл прилагать огромные усилия в Европе, если результатом явится простое замещение экономического влияния Германии британским? В февральской революции Френсис увидел шанс Америки. Если умело им воспользоваться, то реальной станет возможность стать первым экономическим партнером огромной России. Это может драматическим образом изменить общую мировую геополитическую ситуацию. Союз России с Америкой имел бы огромные последствия. В условиях экономического истощения мира лишь Соединенные Штаты были способны осуществить быструю и эффективную экономическую поддержку России. «Финансовая помощь Америки России, — писал Френсис президенту Вильсону, — была бы мастерским ударом». В правящих кругах США разделяли мнение посла о том, что Россия, с ее просторами континентальных масштабов, с ее необозримыми богатствами пашен, недр и лесов «обречена» повторить экономический успех Америки. За нею будущее и с нею надо дружить. Прежде всего нужно предотвратить замещение англичанами места экономического опекуна страны, мировая война будет для России аналогом американской войны за независимость. Обе великие страны, избавившиеся от диктата Лондона, как прежде (Америка) так и в будущем (Россия) пройдут путь ускоренного экономического развития.

Вильсон был согласен со значительной частью рассуждений Френсиса. Он довольно быстро признал новое российское правительство и в мае 1917 года согласился предоставить ему кредит в 100 млн. долл. Вильсон выдвигает две цели: помочь России и одновременно занять в ней влиятельные позиции. Ощутив перспективу неизбежного ослабления Германии и одновременного возвышения Англии и Франции, президент Вильсон начал думать о восточноевразийском противовесе и англо-французам, и японцам. Между мартом и ноябрем 1917 г. президент все более поддерживает идею расширения связей с Россией. Он обращается с посланием, выражающим чувство дружбы американского народа к русскому народу, предостерегает русских от веры в дружбу с германцами. Но рычагов воздействия на Россию у американцев было не так уж много. Посланный президентом в Россию бывший госсекретарь Э. Рут изложил свои соображения с американской прямотой и наивностью: «Чрезвычайно необходима посылка сюда максимально возможного числа документальных кинофильмов, демонстрирующих приготовления Америки к войне, строительство линкоров, марш войск, производство боеприпасов на заводах и прочее, убедительно свидетельствующее о том, что Америка не стоит сложа руки. Бедные парни здесь полагают, что кроме России никто на самом деле не воюет».

Рут (как и посол Френсис) пришел к заключению, что наиболее слабым местом России является ее система коммуникаций. Было решено совместно с англичанами, французами и итальянцами модернизировать транспортную систему необъятной России. Крупная американская комиссия специалистов по железным дорогам прибыла во Владивосток в июне 1917 г. Новая группа железнодорожных специалистов численностью в 200 человек намеревалась въехать в Россию в ноябре 1917 года. Однако, похоже, что эта активность уже запоздала. Любое правительство России, которое, начиная с лета 1917 года, призывало к новым военным усилиям, рыло себе могилу. Когда Рут дошел до «предела понятного», объясняя, что, «если не будет военных действий, не последует займов», он объективно ослабил позиции Временного правительства. У многих ответственных русских закрепилось чувство, что их американские союзники не понимают степени их усталости от войны. После одной из пламенных речей американцев министр Временного правительства обратился к русскому помощнику, сотрудничавшему с миссией Рута: «Молодой человек, не будете ли вы столь любезны рассказать этим американцам, что мы устали от этой войны. Объясните им, что мы изнемогаем от этой долгой и кровавой борьбы».

Вашингтон расширил пропагандистские усилия в России. Руководителем идеологического наступления был назначен бывший редактор «Чикаго трибюн» Эдгар Сиссон, в беседе с которым президент Вильсон поставил задачу потеснить западных союзников в России.

Американцы создали целую цепь связей с Россией. Госдепартамент вел дела через петроградское посольство, военное министерство усилило свое представительство, министерство торговли увеличило торговую миссию. Правительство действовало также, опираясь на Комитет общественной информации, на комиссию Э. Рута, на Миссию русских железных дорог Стивенса. Министерство финансов повысило свою активность в межсоюзнических финансовых организациях. Приобрел дипломатическую значимость американский Красный крест и его отделения в России. Даже ИМКА — Ассоциация молодых христиан придала своей деятельности определенно межгосударственный характер.

* * *

А немцы шли к своему варианту Европы как германского домена. Из своей «штаб-квартиры» подрывных действий против России в Копенгагене германский посол Брокдорф-Ранцау рекомендовал своему правительству содействовать созданию «широчайшего возможного хаоса в России», поддержать крайние элементы. Для того чтобы победить в этой борьбе, «мы должны сделать все возможное для интенсификации разногласий между умеренной и экстремистской партиями, потому что в высшей степени соответствует нашим интересам, чтобы последние возобладали, поскольку в этом случае крах будет тогда неизбежен и примет размеры, которые прервут само существование Российской империи… Мы должны сделать все возможное, чтобы ускорить процесс дезинтеграции в трехмесячный период, тогда наше военное вмешательство обеспечит крах Российской державы».

От Брокдорфа-Ранцау к канцлеру был послан Парвус-Гельфанд с предложением осуществить транспортировку Ленина из Швейцарии в Россию. Ленин, будучи «более воинственной личностью», чем двое социалистов в правительстве Львова (Чхеидзе и Керенский), «отодвинет их в сторону и будет готов к подписанию с немцами мира». Германские политики опасались противодействия кайзера Вильгельма. Напрасно. «Насколько сильно Германия была заинтересована в приезде Ленина показывает тот факт, что германское правительство сразу же приняло его условия (с одним малозначащим исключением); оно также согласилось с тем, чтобы его сопровождали проантантовские меньшевики, более многочисленные чем большевистская группа, чтобы на большевиков не пало подозрение как на германских агентов». Разумеется, Ленин не был германским агентом. Исторический разворот событий создал такую ситуацию, когда интересы вождей монархистской Германии и русских ультрареволюционеров совпали — на недолгое, но очень важное время. Германское правительство хотело выдвижения на политическую авансцену лидера, который сделал бы требование мира заглавным. Ленин же использовал этот интерес германской имперской элиты для дела русской революции как первой стадии мировой революции. Страдающей стороной стала Россия — объект интриги первых и грандиозного эсперимента вторых.

* * *

Конституционные демократы, ответственные за внешнюю политику России первых месяцев Временного правительства, были убежденными западниками еще до создания своей партии, когда на рубеже веков русский либерализм довольно решительно поворачивает в сторону Запада. В западных демократических установлениях, а не в патриархальном урезанном парламентаризме Германии, черпали кадеты вдохновение. Они уже видели начало новой эры: вступление в войну Америки делает Германию обреченной, после войны Россия будет в своих быстрых демократических реформах опираться не на гогенцоллерн-габсбургское сословное представительство, а на просвещенный опыт англосаксов и французов. Россию ждет приобщение к наиболее живительному для ее развития источнику. При таких перспективах какая-либо уступка пораженцам, сторонникам примирения с Германией казалась Милюкову и его последователям просто национальной изменой.

П.Н. Милюков мог страстно утверждать в своих превосходных исторических книгах и ярких политических речах, что «Россия есть тоже Европа», но уже на третий день февральской революции он признал (см. его мемуары), что начавшаяся революция уникальна и неуправляема. Строго говоря, с этих дней и до конца своей жизни П.Н. Милюков только и убеждал своих читателей и слушателей в том, что «Россия — не совсем Европа». Разумеется, опасность «бесплодного метания между самоуверенным почвенничеством и рабской зависимостью от западных идей» грозит каждому исследователю. Но столь быстрое отрезвление — случай, воистину, уникальный.

Кадеты проиграли свою партию с самого начала. Ошибочным было отбросить предшествующий режим слишком стремительно и положиться (конечно же, ради гарантий необратимости перемен) на гораздо менее ответственных за судьбы страны социалистов разных мастей. Кадеты уже через несколько дней после февральского переворота ощутили, что одновременное исчезновение царского бюрократического аппарата и деморализация армии лишают новое правительство двух главных рычагов, способных обеспечить жизненно важную преемственность.

Что же говорить о социалистических борцах за «войну до победного конца»? Их отождествление себя с социальными устремлениями русского народа выбивало всякую почву из-под политики блока Запада. Русским народным массам воистину трудно было доказать, что «реакционные» Центральные Державы принципиально отличаются от «прогрессивного» Запада. Керенский и его соратники опирались на химеры, когда верили, что можно гнать солдат на смерть, одновременно призывая и врагов и союзников, и Берлин и Париж — Лондон к социальному обновлению, необычному альтруизму и многому другому, никому, кроме социалистов, не очевидному. Призыв ко всем народам взять судьбу в свои руки (провозглашенный задолго до Ленина) уже был триумфом самопоглощения.

Милюков проиграл свое дело, когда под угрозой социалистов включил в официальное заявление Временного правительства двусмысленно звучавшее обращение ко всем державам использовать все возможности для достижения мира. Министр разъяснял послам, что это чисто декларативное заявление, сделанное под давлением политических партнеров по правительству. Но социалистам ничего уже не нужно было объяснять — они увидели в действиях лидера кадетов измену их справедливой и прекрасной позиции. В результате созванная социалистами массовая демонстрация политически убила последнего подлинного друга Запада в правительстве России.

Если оценивать ситуацию с внутренней точки зрения, то Временное правительство обязано было заключить перемирие с Центральными державами не далее как весной 1917 года. В конечном итоге союз с Западом, как это ни парадоксально, можно было спасти только отступая от этого союза в начале апреля 1917 года (когда вступление в войну Америки практически лишило Германию шансов на победу). Петроград, возможно, смог бы «купить» согласие Запада тем, что обязал бы немцев не выводить войска с Востока. Тогда в правительстве России еще оставались бы лидеры, настроенные абсолютно прозападно. Их отказ от Стамбула и пр., от Лондонского соглашения 1915 года мог бы показать серьезность их намерений. Но живая артерия между Россией и Западом перерезана не была бы.

Возможно, Милюкова и прочих западников мог спасти, если не мир на фронте, то отказ от активных операций. Они должны были понимать, что лишенная национальных целей бойня деморализует самый важный элемент общества — семнадцать миллионов военных. Если политики Временного правительства решились раскачивать лодку России в бурном океане войны, они должны были более трезво оценить направление своего движения. К сожалению, лучшие сторонники союза России с Западом встали на путь самоубийства, решив, что Россия согласится одновременно признать фальшь части прежних идеалов, сохранив желание умирать за вторую часть.

И уже совсем полным поражением Запада в России было принятие после мая 1917 года новым Временным правительством формулы «Мир без аннексий и контрибуции на основе национального самоопределения». Приняв этот лозунг и обещая одновременно наступление на фронте, группа Керенского обрекла себя, а вместе с собою и дело Запада на Востоке.

Фактически Временное правительство потеряло под собой почву уже в июле 1917 года, когда, провозгласив своими целями «демократический мир» и «демократизированную армию», оно бросило эту армию в последнее совместное с Западом наступление. Призрак 1792 года, героика Вальми витали над ними. Согласно учебникам новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что было впоследствии так жестоко и убедительно доказано.

А позиция Германии была подходящей для определенного урегулирования — истощенные немцы искали мира на одном из двух своих гигантских фронтов. Вместо этого доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы.

Отражая внутреннюю природу русского сознания, Керенский даже в мемуарах (десятью годами позднее) утверждал, что «возобновление активных операций русской армии спустя два месяца после охватившего ее паралича было продиктовано как абсолютная необходимость внутренним развитием событий в России». Где этот диктат? Керенский (как и Горбачев семь десятилетий спустя) так и не смог разобраться в потоке событий, сокрушивших его. И он не обнаружил внутренней честности признать историческую вину. Не общая ли это русская болезнь?

Когда Керенский говорит в мемуарах о «национальном самосознании» русского народа, которое якобы предало себя накануне финального боя, он находится в плену собственных представлений. Разумеется, Запад торопил и Милюкова и Керенского, поступая неразумно. Французы впоследствии сделали посла Палеолога академиком — возможно его книги талантливы, но трудно не сделать вывод, что он проиграл главную битву своей жизни, когда не сориентировался в русской ситуации весны-лета 1917 года, продолжая со слепым упорством толкать шаткое русское правительство в бой, в поражение, в пропасть. Впрочем и его, и Бьюкенена можно понять: Людендорф готовил последний бой на Западе и все средства казались им хорошими, лишь бы русские отвлекали максимум германских дивизий. И все же Запад должен был быть проницательнее, не становиться жертвой первого же внутреннего импульса. Лишь спустя сорок с лишним лет Дж. Кеннан признал, что западные дипломаты и политики замкнули себя в круг военной необходимости и не смогли подняться над повседневностью, увидеть опасное для Запада состояние своего несчастливого союзника.

Что же, все можно в конечном счете понять. Керенский с коллегами чувствовали себя русскими западниками — совместная с Западом победа обещала благотворно сказаться на последующем внутреннем развитии России. Разумеется, они считали себя патриотами, тяготы настоящего они оправдывали благоприятными возможностями будущего. Это будущее они тоже видели в союзе с Западом, демократическим и прогрессивным. Нет сомнения, что их разваливающий Россию курс представлялся им соответствующим глубинным русским устремлениям. Не сумев связать внутренние факторы с внешними, нужды раненой России в мирном покое с перспективами сложного выхода из Антанты, эти последние (очень специфические) западники обрекли себя и предоставили историческую арену политическим силам, которые могли смотреться антипатриотическими во всем, кроме главного: они прекратили поток русской крови на Восточном фронте, выразив тем самым сострадание к русскому человеку, которого западники призывали отдать жизнь за цели, ценность которых для себя он так и не увидел. Генерал Драгомилов справедливо оценил исторический момент: «Преобладающим в армии является стремление к миру. Любой, кто пообещает мир, получит в свои руки армию».

* * *

На наступающем в конце августа 1917 года поворотном рубеже русской истории Запад замер, не зная, какую политику избрать. 24 августа глава британской военной миссии генерал Нокс сообщил своему кабинету, что главнокомандующий русскими войсками генерал Корнилов пытается выяснить позицию Запада в надвигающемся внутреннем русском конфликте. Корнилов считал Керенского недостаточно сильной личностью и для сохранения русской армии и государственности стремился ввести военное управление. Поможет ли Запад укрепиться России?

Это был тот случай, когда аналитическая мысль Запада зашла в тупик. Главы правительств обратились к своим экспертам, но и те испытывали едва ли не раздвоение личности. Согласно оценке генерала Нокса, основная масса русских войск уже не хотела сражаться. Промышленность была расстроена и рабочий класс требовал уступок со стороны работодателей и правительства. Русский экономический организм переставал быть привлекательным для Запада. Первой пришла к этому выводу Британия. Начиная с августа 1914 года, она пыталась заменить в России Германию в качестве экономического партнера, поставщика технических специалистов и кредитов. В августе 1917 года Британия как бы расписывается в своей неудаче. Британские промышленники стали закрывать свои предприятия в России и покидать страну, оказавшуюся неуправляемой.

Россия теряла единую волю, организацию и способность действовать. По сути началась самая трагическая для России в ХХ веке эпоха. Ее ждал распад, гражданская война, внутреннее ослабление, потеря внешнего влияния. Министр иностранных дел Терещенко, обращаясь к союзникам, уже вынужден был прибегать к патетическим воспоминаниям. Он надеялся, что Франция не забудет жертвы в 300 тысяч человек, которую Россия принесла в августе и сентябре 1914 года, чтобы спасти Париж, он надеялся, что Италия будет с благодарностью вспоминать, что давление на ее фронте было облегчено великим наступлением Брусилова. Он заверял, что Россия не забудет помощи, оказанной британским флотом.

Дольше других западных правительств надеялось на выход Керенского из кризиса американское правительство. Оно помогало Временному правительству в любых его составах. Понимание того, что время «борьбы до победного конца» в России иссякает, в Вашингтоне так и не возобладало. При этом нужно учесть, что за годы войны американский экспорт в Россию вырос значительно. В 1917 году американцы экспортировали только в европейскую часть России товаров на 400 млн. долл. (рост с 25 млн. в 1913 году). Американский экспорт включал в себя не только военные материалы, но также значительный объем сельскохозяйственного оборудования, автомобили, локомотивы, хлопок, промышленное оборудование.

11 октября 1917 года Керенский выступил с последним призывом к Западу поддержать его правительство до начала работы Учредительного собрания: «Волны анархии сотрясают страну, давление внешнего врага нарастает, контрреволюционные элементы поднимают голову, надеясь на то, что продолжительный правительственный кризис, совмещенный с усталостью, охватившей всю нацию, позволит убить свободу русского народа». Керенский все более ожесточался в отношении Запада. Он не скрывал своего разочарования им. Ему, говорил он, трудно разубедить растущее число лиц, жалующихся на то, что союзники повернулись к России спиной. В некоторых кругах уже опасаются, что союзники готовы заключить мир за счет России. Пытаясь рассеять опасения премьера, работавшего уже семь месяцев в состоянии стресса, посол Бьюкенен заявил, что союзники «никогда не покинут Россию, если она не отречется от себя сама».

Осенью 1917 года наступает окончательный крах великой русской армии. Накануне февральской революции число мобилизованных достигло 17 миллионов человек. Из них 2 миллиона человек были взяты в плен, а более 2 миллионов погибли на поле брани или от болезней, что довело численность русской армии к концу 1917 года до 12 миллионов человек. И все же это была самая крупная армия мира. Но ее распад был уже неостановим. Произошла национальная катастрофа. На протяжении 1917 года все основные выдвинувшиеся на авансцену русской истории партии — от буржуазных до социалистических — своими действиями объективно углубляли эту катастрофу.

Поражение правительства Керенского, последнего русского правительства, верившего в союз России с Западом, означало наступление новой эпохи как для России, так и для Запада. Двойное давление — германского пресса и социального недовольства — окончательно сокрушило государство Петра, основной идеей которого было введение России в Европу. Та Россия, которая видела себя частью европейского мира, частью цивилизации Запада, опустилась в историческое небытие. Главная трагедия русской истории заключается в том, что двухсотлетняя вестернизация, не завершившаяся столь радикальным результатом, как изменение национальной психологической парадигмы, внесла смятение в русские души, расколола народ, подвергла сомнению старые ценности и не утвердила новые. Вожди и верхний слой действовали со всей решимостью (хотя и не всегда талантливо). Но реализовывая свою волю к модернизации национальной жизни, они, действуя как автократы, парализовывали волю огромного большинства народа — и без того неотчетливо проявляемую. Возникло решающее противоречие: стремление догнать требовало дисциплины и мобилизации, а дисциплина и мобилизация гасили творческую энергию, раскрепощение которой и было главной родовой чертой догоняемого Запада. Заколдованный круг российской истории возник уже при главном вестернизаторе Петре и с тех пор неизменно воспроизводился при всех царях и режимах.

Времена упорядоченности и дисциплины покинули государственные учреждения. Огромная страна вступила в фазу внутреннего горения. Для Запада этот процесс был опасен в двух отношениях: Россия могла высвободить дивизии немцев для Западного фронта; Россия могла привлечь к себе класс угнетенных, дестабилизируя западную политическую систему.

В истории русского народа периодически прослеживается одна явственная черта — стремление в час рокового выбора предоставить себя воле событий. Так было в 1606 году, так было в 1917, в 1991 годах. Министры Временного правительства обсуждали и принимали законы, не понимая главного — нет уже государственной машины, способной осуществить эти законы. (Подобное имело место и в 1917, и в 1991 годах).

«Ни к одной из наций, — писал У. Черчилль, — судьба не была так неблагосклонна, как к России. Ее корабль пошел ко дну уже видя перед собой порт. Она вынесла шторм, когда на чашу весов было брошено все. Все жертвы были принесены, все усилия предприняты. Отчаяние и измена предательски захватили командный мостик в тот самый момент, когда дело уже было сделано. Долгие отступления окончились: недостаток вооружения прекратился; оружие двинулось на фронт… С победой в руках она (Россия) рухнула на землю, съеденная заживо, как Герод давних времен, червями».

Окончилась целая эпоха, окончился петровский период русской истории.

«Хотя прозападная политика проводилась более двух веков, — пишет А. Тойнби, — она привела Россию Петра Великого к полному краху. Одно из объяснений подобного развития событий видится в том, что процесс вестернизации не затронул всех сторон жизни России и был жестко ограничен определенными рамками. Собственно, Запад так и не оказал влияния на жизнь и культуру России… Мощные традиционные культурные пласты оказывали сопротивление процессам вестернизации. Катастрофа 1914–1918 гг., сделавшая очевидной и общепризнанной промышленную и социальную отсталость России, способствовала приходу к власти большевиков, определив в некоторой степени и их программу… Радикальные формы политической оппозиции, выработанные на Западе, проникли в русскую жизнь столь глубоко, что борьба за политические свободы в России вполне может считаться движением западного происхождения. Революция была антизападной в том смысле, что Запад в определенной мере отождествлялся с капитализмом… Коммунистическая Россия была, пожалуй, первой незападной страной, признавшей возможность полного отделения сферы промышленного производства от западной культуры, заменяя ее социальной идеологией».

Перед нами грандиозная драма модернизации. Россия, в лице своих лучших сынов, приложила огромные усилия, чтобы войти в авангард мирового развития, чтобы из объекта исторического процесса стать его субъектом. Как оценил ситуацию Т. фон Лауэ, Россия была первой, наиболее драматической и наиболее крупной жертвой революции вестернизации, она осуществила самый протяженный по времени эксперимент строительства государства в условиях отсталости и одновременной близости к Западу. Ее судьба определялась не динамикой внутренних улучшений…, а плохо налаженным взаимодействием внешнего влияния и реальностей внутренней жизни, при котором первое всегда владело инициативой. И никогда не желавшей признавать своей культурной зависимости элите не хватило честного понимания трагических условий своей страны».

Потерпев серию военных поражений, Россия вышла из своего союза с Западом. Военные поражения, падение престижа правящего слоя, крушение веры в прогресс при наличной политико-экономической структуре явились результатом деморализации, безразличия большинства, резкого ожесточения воинствующего меньшинства. Планам сближения России с Западом не суждено было сбыться. Прежние союзники, боясь победы Германии, предприняли против нее интервенцию, усугубившую братоубийственную борьбу русских. В результате тяга на протяжении двух предшествующих столетий к сближению с Западом иссякла, вперед в России вышли носители иных представлений о характере прогресса российского общества и об отношении России к западной цивилизации. (В результате наш век прошел под знаком внутриевропейского противостояния, фактической европейской гражданской войны между 1914 и 1991 годами, с ее долговременным эпилогом в виде «холодной войны», угасшей на наших глазах лишь в последние годы).

* * *

Среди части интеллигенции, вошедшей в тесный контакт с Западом и при этом сохранившей свои социальные идеалы, вызрело течение гиперкритичности в отношении общественного строя, культивируемого Западом и проектируемого на незападные регионы, движение противников капитализма. Этот слой антизападных западников сыграл колоссальную роль в истории России после 1917 года. То тщание, с которым российские теоретики коммунизма изучали Запад и спешили приложить его («передовой») опыт к России — явилось феноменом эпохальных пропорций. Коммунисты, особенно большевики, напряженно искали именно в западном идейном наследии теоретический компас. Социальные теоретики от Локка и Гоббса, социалисты- утописты от Роджера Бекона и Кампанеллы — вот кто дал идейное основание Востоку для битвы с Западом. Восторг этих идеалистов (оказавшихся впоследствии суровыми практиками) перед расколом западной мысли был просто огромным. С презрением отвергая позитивные западные теории, не обращая ни малейшего внимания на уникальность западного опыта, они бросились к «светочам сомнений», восхитительным критикам западного общественного опыта, ни секунды не сомневаясь во всемирной приложимости их сугубо западных идей.

Русские автохтоны (народники) отдали знамя революции этим антизападникам, которые откровенно заявляли, что стремятся к овладению государственной властью именно для реализации западных идей на незападной почве. Правда, на начальном этапе они еще ждали западной теоретической помощи от идейных собратьев на Западе, прежде всего от германской социал-демократии. (Только разочарование в этой помощи сделает неизбежным поворот к внутренним силам — «социализм в одной стране» — и Сталин победит Троцкого).

Большевики — антизападные западники никогда не подавали свои взгляды как стремление ввести свою страну в лоно Запада. Это убило бы их благородный пафос. Стремясь избежать любых обвинений в западничестве, русские революционеры выступали яростными критиками Запада. Эта критика имела две стороны. Во-первых, нетрудно было заимствовать аргументы у западных обличителей западных порядков — в них на Западе никогда не было недостатка.

Во-вторых, антизападные западники обыграли всю гамму чувств о противоборстве ума и сердца, черствого умного Запада и наивного, но доброго Востока. Вариациям на эту тему в русской политологии и литературе несть числа. Мотив моральной чистоты и морального превосходства был объективно нужен русской интеллигенции и русским революционерам. Без этого мотива король был голым, русские просвещенные люди выглядели бы примитивными имитаторами. Гораздо проще (а попросту необходимо) было претендовать на вселенский синтез ума и сердца, на универсальность своих взглядов. Это придавало силы, позволяло сохранять самоуважение. Более того, вело к феноменальной интеллектуальной гордыне, примеров которой в русской политике и культуре ХХ века просто не счесть.

Претензии на истину, на глобальный синтез, на вселенскость и уж, «как минимум», на будущее выдвигались почти всеми без исключения русскими мыслителями, жившими в стране, где половина населения не умела читать, не имела гарантий от прихотей природы. Таков был революционный русский подход к проблеме сближения с Западом. Принципиально он не отличался от порыва гандистов, кемалистов, сторонников Сун Ятсена (им тоже, по их словам, принадлежало будущее) и от прочих пророков незападного мира. Различие пряталось в двух обстоятельствах: 1)Россия уже имела квазизападную систему как наследие романовского западничества; 2) российские интеллектуалы не сомневались в судьбе России, они знали ее размеры и жертвенность населения, это имело и позитивную и негативную стороны.

В час унижения, когда стало ясно, что муки и трансформации эпохальных размеров, произведенные со времен Петра Великого, все же не обеспечили входа России в западный мир рациональной эффективности, к власти пришла относительно небольшая партия, словесно обличавшая как ад капиталистический мир Запада. Не счесть числа тех, кто обвинял большевиков в обрыве петровской традиции, в том, что они повернули Россию к пригожей Европе «азиатской рожей», тех, кто увидел в октябре 1917 года фиаско западного приобщения России. А на деле к власти пришла партия ультразападного приобщения. (Большевики и не скрывали, что ждут экспертизы и управления от социал-демократии феноменально эффективной Германии).

Ночью 7 ноября большевики образовали совместное с левыми эсерами правительство, которое возглавил В.И. Ленин и в котором комиссаром иностранных дел был назначен Л.Д. Троцкий.

Двух лозунгов — мира и земли — оказалось достаточно большевикам для привлечения на свою сторону политически активных масс.

Мнение посла Палеолога о лидере большевиков Ленине было определенным. «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и умение повелевать». Мы видим, что у представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считали, что западные дипломаты, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога, Лондон в отношении Бьюкенена предпочел некоторое время выждать.

Характеризуя своему лондонскому начальству основные политические силы России, Бьюкенен говорил о большевиках следующее: «Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики».

Большевики удержали власть в России только потому, что нашли нужную патетику своей борьбе. По существу, они объявили Красную Россию прибежищем всех униженных и оскорбленных в мире, всех жертв безжалостного наступления Запада, всех жертв капиталистической эксплуатации. Это обращение к антизападному фактору, опора на социальную солидарность позволили быстро и достаточно эффективно воссоздать российскую армию, восстановить российские границы (кроме Польши, Финляндии, Прибалтики и Cеверной Буковины), восстановить Россию — на этот раз как центр противодействия насильственной западной модернизации. Это не означало, что Россия отказывалась от модернизации, но она демонстративно отказывалась от модернизации на западных условиях и приступила к модернизации на условиях собственной централизации, собственного государственного контроля, с привлечением ограниченного (и подконтрольного) числа западных специалистов. Перекрывая границы с Западом, Советская Россия на виду у всего мира начинала невиданное: ускоренный индустриальный рост на основе мобилизации собственных сил.

Что большевики первым делом сделали, так это дали стране абсолютно новую идеологию модернизации. Прошлое получило новую идейную оценку. Теперь уже не Запад пробуждал к жизни сопредельные континенты, а некие всемирные производительные силы — это теоретически давало незападным режимам возможность встать в лидеры мирового прогресса — если они совладают с мировыми законами социально-экономического развития.

Действительно новым было то, что большевики отошли от оборонительной тактики царей, заняв (по всем внешним признакам) наступательную в отношении Запада позицию. Впервые великая держава призвала к союзу всех жертв Запада в союзе с пролетариями собственно Запада. Это была новая постановка вопроса, она давала, в частности, российским реформаторам, необходимый пафос, средство мобилизации огромных российских масс для индустриализации, для броска вдогонку индустриальному миру. По сути это было продолжение дела Петра Первого, по форме большевики действовали противоположно петровскому заимствованию западных форм. Они и столицу перенесли из западнического Петрограда в гораздо менее «западную» Москву, и одели косоворотки. Но вся их идеология пламенно говорила о преступной опасности быть слабым в мире империализма, в мире, поделенном Западом на зоны влияния.

У Ленина было достаточно ясное понимание необходимости теоретического обоснования взаимоотношений России и Запада. Сталкивающиеся культурные тенденции нуждались в своем осмыслении. Лишь в тотальной организации видел Ленин путь для России к успешному социал-культурному соперничеству. Но и трудности сложно было переоценить: никогда еще в истории не было случая успешного противодействия Западу, даже в условиях тотальной централизации и планомерной рекультуризации общества. Революционный анти-модернизм нужно было повернуть в русло планомерного освоения действительности, многоликое разноплеменное население России, с ее недавним феодальным прошлым, — в общество организованных и дисциплинированных производителей.

Лишь лихолетье, разбитые вдребезги идеалы, жесткая встряска страны в ходе первой мировой войны позволили подойти к коммунистической рекультуризации как, по крайней мере, к чему-то, не противоречащему здравому смыслу. Анархизм населения можно было повернуть к созидательному коллективизму только лишь на фоне невиданных унижений 1914–1917 годов. В марте 1918 года, на низшей точке существования России за пятьсот лет, Ленин говорил ни о чем другом, как о дисциплине и самодисциплине. У Ленина не было иллюзий: «То, что происходит автоматически в политически свободной стране, в России должно быть реализовано сознательно и систематически посредством организации».

Пролетарский интернационализм стал новой верой страны, и он странным образом нес с собой и антиинтеллектуализм и ксенофобию. В условиях идейного шторма вокруг имени и теорий Ленина ныне нетрудно потерять хладнокровие. Но все же, минимальная научная честность заставляет признать, что Ленин, яростный борец за модернизацию своей страны, непримиримый враг капиталистического Запада был прежде всего поглощенным крайними идеями русским патриотом, увидевшим для своей страны выход (и перспективу развития) в социальном восстании на антизападной основе. Практика, жестокости гражданской войны с трудом поддаются прощению его главной жертвы — народов России, но при этом желательно все же избежать примитивного «око за око». В русское государственное искусство и в русскую социальную мысль Ленин вошел с идеей объединения всех антизападных сил с целью «модернизации без колонизации». Достаточно много прошло времени, чтобы увидеть в Ленине патриота, восхищавшегося западной эффективностью и достижениями, но стремившегося их повторить на основе независимости от Запада. Примитивные эпигоны и слабые последователи второй половины века довели идею до абсурда, но в горниле мировой войны, мирового кризиса, ужасов внутризападного конфликта идеи Ленина разделялись далеко не маргиналами, а мощными идейными силами как вне Запада, так и на самом Западе.

Вождь глобального противостояния жертв Запада самому Западу не добился желаемого, но социальный антизападный взрыв не был бурей в стакане. Это было величайшее за тысячу лет социальное восстание против Запада. Большевики, в сущности, пообещали создать в России строй и государство не ниже, а выше западного уровня. Множество чиновников, военных и интеллигентов так или иначе пошли за этим лозунгом, щадившим национальную гордость, смягчавшим боль поражения, нейтрализовавшим комплекс неполноценности. Ярость, с которой большевики утверждали, что обойти Запад возможно, потрясала. Она была привлекательной для достаточно многих, такова природа человека.

Ленин был создателем наиболее убедительно звучавшего проекта обгона Запада, он был самым убедительным антизападным западником. Не смущаясь наличными обстоятельствами он талантливо убеждал в возможности исторически обойти лидеров мирового развития. Его теории о союзе страдающего от Запада пролетариата и населения колониальных стран способствовали созданию первой могучей антизападной коалиции на основе коммунистического интернационала. Впервые не Запад, а социалистическая Россия была представлена миру как его будущее. Нет сомнения, что внутри России Ленин победил во многом благодаря этому неслыханному подходу к будущему, — и лестному, и завораживающему.

В случае с ленинизмом мы имеем первую в мире попытку создать цельную систему взглядов, направленных на то, чтобы материально достичь, а морально превзойти Запад (начиная при этом исторический рывок вперед с очень низкой стартовой отметки). Идеология эта должна была быть понятной миллионам, ее великое упростительство предполагалось изначально.

Великой трагедией для народа России было то, что русский марксизм навязывал жесточайшую дисциплину вместо стимуляции естественного западного позыва к дисциплине. Приходится сделать вывод, что проблема рекультуризации, по-видимому, самая сложная в мировом параллельном марше народов. Изменение привычек, обычаев, традиций, веры, обрядов, системы жизненных предпочтений вызывает боль и естественное сопротивление. Человеческое сочувствие здесь более чем к месту. Но проблема от этого не исчезает. Важно сделать вывод, что энтузиазм и страх не могут быть заменой внутренней психологической предрасположенности к культурному освоению окружающего мира. Действует ли фактор времени? Только частично. Но параллельно действует праведное сопротивление, которое через семь десятилетий привело к тихому изгнанию идеологии исторического прыжка.

Ленин, вокруг имени и значения которого ведется столько споров, был возмущенным российской отсталостью патриотом, осуществлявшим российскую национальную рекультуризацию посредством насилия. Взгляд только на одну из двух сторон громадного исторического явления заведомо однобок. В Ленине заключались и надежда, и трагедия насильственной модернизации. Не желать ее может только не патриот, не видеть цены ее — только догматик (ничто не вызывало большего презрения Ленина, чем любование мещанским бытом отсталого народа). В конечном счете, Ленин был более восприимчивым к «правильным» переменам. Его практическое презрение к культурному аспекту (в пользу социального), стоило русскому марксизму живительной укорененности, вызвало неодолимый протест.

Ленин был безусловным западником, все его «нормы этики»- сугубо западные. Он вызвал массовую веру в возможность обойти западный мир и, в конечном счете, достигнув хотя бы примерного равенства, сблизиться с ним. Запад всегда был для вождя большевиков моделью, германская социал-демократическая мысль — последним словом социальной науки. (Особенно заметно это его качество в последние месяцы жизни, когда он словно теряет веру в бросок России, видит в лишь в западном пролетариате всеобщего исправителя мирового неравенства).

Первое ленинское поколение большевиков обладало серьезными западными свойствами — огромной волей, способностью к организации, безусловным реализмом, пониманием творимого, реалистической оценкой населения, втягиваемого в гигантскую стройку нового мира. Внутренняя деградация, насилие термидора (убиение своих) произойдет позже, а пока, неожиданно для Запада, на его западных границах Россия бросила самый серьезный за четыреста лет вызов западному всевластию. Русифицированная форма марксизма стала идеологией соревнующегося с Западом класса, сознательно воспринимающего все западные достижения, сознательно ломающего свой психоэмоциональный стереотип, чтобы не быть закабаленным, как весь прочий мир.

Идеология оказалась сильным инструментом, но она имела, по меньшей мере, одно слабое место — она конструировала нереальный мир, искажала реальность, создавала фальшивую картину. Это и была плата за первоначальную эффективность. Стремиться к конкретному, добиваться успехов и при этом нарисовать (в сознании миллионов) искаженный мир — это было опасно для самого учения, что с полной очевидностью показала гибель коммунизма в 1991 году, когда практически ни один из членов 20-миллионной партии не подал голос в защиту «единственно верного учения». Такова плата за искажение реальности. Равно и как за неправедное насилие.

* * *

Когда Троцкий говорил, что его задачей является «выпустить революционные прокламации народам мира и закрыть лавку», он почти не преувеличивал. Ленин и Троцкий поставили перед собой двойную практическую задачу — создание революционного государства в России и распространение революционного движения в мире через недипломатические каналы.

Не подлежит сомнению, что большевики ожидали от перехода к новому политико-экономическому строю достаточно скорых благоприятных экономических результатов, рывка экономического развития. Но они не были слепы в своем видении, что скоростная индустриализация не может быть осуществлена лишь русскими силами. Следовало полагаться на революционный взрыв на территории гиганта европейской экономики — Германии; социалистическая Германия поможет социалистической России. (Как и всякая надуманная схема, данная прошла весь путь от экзальтированного ожидания до мрачного разочарования. И конечно выбора пути строительства социализма в одной стране, осуществляемого уже Сталиным. Но это будет потом, а пока июльская программа РКП (б) 1917 года обещала будущее в радужных тонах).

Важно особо подчеркнуть следующий фактор: Россия после ноября 1917 года стала страной, где государственный аппарат осуществлял несравнимо более плотный контроль над связями страны с другими государствами. По меньшей мере, внешняя торговля осуществлялась лишь под государственным наблюдением. Число западных фирм, работавших в России, резко сократилось.

Большевики сместили все понятия в системе отношений России с Западом. Текущее состояние дел в Европе они видели временным, они ждали решающего выяснения отношений в ходе социального взрыва. Победу над Германией они не видели в качестве общей с Западом цели — следовательно, объем общего с Западом резко уменьшился. Строго говоря, марксизм между Марксом и Лениным относился к международной дипломатии с презрением, как к делу временному, выполняющему пустые задачи накануне судного дня пролетарской революции. Россия пойдет вперед, ведомая самой передовой теоретической мыслью германской социал-демократии. Следует лишь продержаться до социального переворота в Германии. Для Ленина германская революция была «неизмеримо важнее нашей». Вина Ленина в конечном счете и состояла в том, что он пожертвовал национальными интересами ради чего-то «неизмеримо более важного». В.И. Ленин называл государство, главой правительства которого он являлся, лишь передовым отрядом мирового революционного пролетариата, существующим сепаратно «лишь ограниченный, возможно очень короткий период… Нашим спасением от возникших трудностей является революция во всей Европе». Но случилось так, что западные коммунистические партии стали не авангардом, а арьергардом русского коммунизма.

Теоретически большевики не беспокоились особенно о границах государства как «временного наследия прошлого». Член французской военной миссии Антонелли разъяснял Западу, что для большевиков «не важно, например, отдана ли Литва или нет Германии. Что действительно важно, так это то, будет ли литовский пролетариат участвовать в борьбе против литовского капитализма». Ленин, как сказал он сам в письме американским рабочим от 20 августа 1918 г., «не тот социалист, который не пожертвует своим отечеством ради триумфа социальной революции». Едва ли нужно доказывать, что строить будущее своей страны на таком основании было (выражаясь деликатно) неосторожно, опрометчиво, недальновидно. Соратники могли обниматься в Циммервальде, но займут ли германские социал-демократы позицию «поражения своей страны» — ответ на этот вопрос никем гарантирован не был.

Не следует отказывать В.И. Ленину в широте кругозора и реализме. Возможно, если бы Россия, которую он возглавил, была могучей силой, а Запад стоял на грани краха, он мог бы послать русские войска против претендентов на общеевропейскую гегемонию. И уж во всяком случае, он отказался бы подписывать Брест-Литовский мир. Но все было наоборот. Россия потеряла волю продолжать борьбу в прежнем масштабе, а Запад, ожидая американцев, рассчитывал вскоре превратить Брест-Литовский документ в простую бумажку. Лишь через два года, убедившись, что Центральная и Западная Европа не пойдут по пути рискованного социального эксперимента, он изменил и русскую политику, встав на путь подъема собственной страны. Этот человек удивительным образом сочетал фанатическую веру в учение с беспримерным реализмом в конкретной политике.

Фактом является то, что большевики уже на самой ранней стадии ощутили, что, при всем желании расстаться с царистским прошлым, Россия живет в исторических обстоятельствах, складывавшихся столетиями, что вокруг революционного Петрограда не политический вакуум, а подверженная колоссальной инерции совокупность обстоятельств. Ленину и его соратникам очень скоро пришлось столкнуться прежде всего с проблемой национального выживания, имевшей лишь косвенное отношение к марксистской догме. Многовековая направленность развития России не могла быть изменена никаким декретом. Стало ясно, что никакая нация, даже в революционной фазе своего развития, не может осуществить полный обрыв связей с прошлым, проигнорировать мудрость всех государственных деятелей прошлого, груз исторических реалий.

Октябрьская революция, в конечном счете, по мнению Дж. Кеннана, «оживила традиционное русское чувство идеологической исключительности, дала новую опору государствам и их представителям, дала новое основание для дипломатической методологии, основанной на наиболее глубоком чувстве взаимного антагонизма».

Хотя цели новых вождей России были универсальными, они сразу же оказались в положении, когда обстоятельства продиктовали им необходимость безотлагательных действий в национальных рамках. Даже с точки зрения мировой революции следовало сохранить плацдарм этой революции. И уже в Брест-Литовске им приходилось решать задачи не интернациональные, а национальные.

Последующие месяцы 1918 года не должны быть забыты. Историческое бытие России было поставлено под вопрос. На месте величайшей державы лежало лоскутное одеяло государств, краев и автономий, теряющих связи между собой. Центральная власть распространялась, по существу, лишь на две столицы. Треть европейской части страны оккупировали немцы — Прибалтика, Белоруссия, Украина. На Волге правил комитет Учредительного собрания, в Средней Азии панисламский союз, на Северном Кавказе — атаман Каледин, в Сибири — региональные правительства. Великая страна пала ниц. Падение не могло быть более грубым, унизительным, мучительным.

Великий внутренний раздор принес и величайшее насилие. Сто семьдесят миллионов жителей России вступили в полосу разгорающейся гражданской войны, включающей в себя все зверства, до которых способен пасть человек. Противоречия разорвали последние силы нации.

Россия уже не смотрела на Европу. Та сама пришла к ней серыми дивизиями кайзера, дымными крейсерами Антанты. Запад самостоятельно решал проблему своего противоборства с Германией, а Россия превращалась в объект этого противоборства. Впервые со времен Золотой Орды Россия перестала участвовать в международных делах. Страна погрузилась во мрак. Да, были беды и прежде. Но впервые со смутного времени внешнее поражение наложилось на неукротимый внутренний хаос, и впервые за пятьсот лет у русского государства не было союзников. Хуже того, окружающие страны вожделенно смотрели на русское наследство.

Прозападные по видимости своего учения, большевики оказались в конечном счете самыми большими изоляционистами, потому что обусловили связи с Центральной и Западной Европой немыслимым — победой там братской социал-демократии. Поскольку политические миражи рано иди поздно должны были показать свою оторванность от реальности, вперед вышла та российская «самобытность», о которой не мечтали и славянофилы. Россия действительно обернулась на Запад, по словам А. Блока, «своею азиатской рожей». Западная модель развития была отвергнута установлением небывалой формы правления, публикацией секретных договоров, отказом платить заграничные долги, созданием подрывного Третьего Интернационала.

Психологически это был отрыв от петровской парадигмы. Пожалуй, можно согласиться с Т. фон Лауэ, что «большевистская революция… представляла собой, по крайней мере частично — прорыв в глубочайших амбициях русского эго. Несогласные с простым отрывом от старой зависимости, большевики сразу же универсализировали свой успех, объявив себя авангардом социалистической мировой революции. Настаивая на прогрессе, осуществленном с созданием советских политических институтов, они пока еще признавали отсталость России. Но со временем осторожность была отброшена и утверждение своего превосходства становилось все более настойчивым, пока при Сталине Советский Союза не был провозглашен высшей моделью общества». «Мягкая» антизападная внутренняя ориентация царского образца уступила место жесткому антизападному курсу. Противоречие между внешней политикой (прозападной прежде) и внутренней практически исчезло.

В конечном счете коммунисты не достигли уровня западной раскрепощенной энергии — ГУЛАГ и коллективизация не порождали свободного самодовлеющего индивида — но и свершения их были феноменальными по любым меркам: они переселили в города более половины населения, сделали обязательным всеобщее образование, внесли книгу в каждый дом, изгнали массовые эпидемии и голод, поставили образование и образованных на первое место среди общественных ценностей. Насильственная модернизация 1917–1991 годов исполнена человеческих трагедий, насилие есть насилие. Но мы должны видеть в конвульсиях потерпевшей в 1904–1917 годах жесточайшие поражения России рождение той воли «претерпеть все» ради будущего. Большевики никогда бы не победили и не устояли, если бы нация в целом не почувствовала унижения, исторического отставания, готовности к новой попытке сократить дистанцию между собой и Западом.

Заметим, что в своем «Декрете о мире» Ленин даже не упоминает о Соединенных Штатах, обращаясь только к Англии, Франции и Германии как «к трем сильнейшим государствам, принимающим участие в текущей войне». Ленин никогда не был в Америке. Видимо, он представлял ее реалии как некое продолжение английской действительности, с которой он был знаком по лондонской эмиграции. Из вождей русской революции только Л. Троцкий имел американский опыт. Живя на 162-й улице Манхеттена («рабочий район Нью-Йорка», по его словам), он был полностью вовлечен в то, что назвал своей профессией — «деятельность революционного социалиста». Было ли это достаточно для понимания растущего гиганта Запада? Несколько посещений Нью-Йоркской библиотеки едва ли закрыли проблемы в понимании природы США как политического общества. Этот специалист по Америке к тому же предпочитал следовать скорее блистательным логичным догмам, чем анализировать сложную реальность Америки, которая к тому времени аккумулировала половину материальной мощи мира.

Какими видели отношения с Западом большевики? Л.Д. Троцкий писал 30 октября 1917 года: «По окончании этой войны я вижу Европу воссозданной не дипломатами, а пролетариатом. Федеративная республика Европа — Соединенные Штаты Европы — вот что должно быть создано. Национальной автономии более чем достаточно. Если Европа останется разделенной на национальные группы, тогда империализм снова начнет свою работу. Только Федеративная Республика Европа может дать миру мир».

По большому историческому счету большевики, своего рода «ультразападники», перенесли на русскую почву конфликт, до которого она, эта почва, еще не созрела. (Потому-то внутрироссийская ломка 1918–1920, 1929–1938 годов была столь жесткой).

Россия стала силою, способной сокрушить Запад — она нашла сторонников на Западе, она расколола Запад по социальному признаку. Наполеон предсказывал такую возможность еще в 1816 году, Данилевский в 1871 году, Шпенглер — в 1918 году. Под знаком этой возможности прошла большая часть двадцатого века — с 1917 по 1991 год. В России возникла, оформилась и в конечном счете возобладала антизападная, антипрометеевская идеология. Ее провозвестниками были критики западного рационализма — славянофилы, затем эстафету взяли в свои руки анархисты и эсеры. В подлинную всеобъемлющую систему антикапиталистическую совокупность взглядов свели марксисты. Они взяли из западного прометеизма идеи материализма и атеизма — но это для коммунистического будущего, а для настоящего они оснастили свое учение ненавистью к господству в обществе сугубо материального фактора. Повторим: антизападничество Октябрьской революции складывалось из постулатов славянофилов, евразийцев, социал-революционеров, панславистов, социал-демократов всех оттенков, желавших строить социалистическое общество мирового, а не ограниченно-западного масштаба. Националисты призывали Россию сплотиться против враждебной Европы, коммунисты призывали пролетариев всех стран сплотиться против Запада как цитадели капиталистической эксплуатации.

То была первая — после нескольких веков мирной передышки (после осады Вены) — угроза Западу. И эта угроза была тем реальнее, чем серьезнее Ленин и Троцкий взывали к всемирной революции, а левые социал-демократы создавали эффективные коммунистические партии, солидарные с Москвой и координирующие свои действия с Коминтерном.

Большевики жили в социальном измерении, для них Европа была сколь привлекательна (местоположение крупнейших социал — демократических партий), столь и ненавистна (как оплот властвующей над миром буржуазии).

* * *

Победив в первой мировой войне, Запад думал о том, как не пустить Россию в Европу. Отражением боязни новой России являлась выработка Западом таких условий перемирия, которые позволили бы немцам замедленную эвакуацию с огромных территорий Востока — Закавказья, Украины, Белоруссии, Прибалтики. Запад разрешил немецким военным частям сохранить здесь пять тысяч пулеметов, чтобы осуществить контроль над территориями, «пораженными большевизмом». Только французы, для которых надо всем довлела германская угроза, выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но французы не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению американцев и англичан. Вопреки протестам французов, двенадцатая статья соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 года, предусматривала эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники «сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах».

Германская сторона быстро ощутила возможность использования страха Запада перед коммунистической Россией. Началась дипломатическая игра, которая длилась по существу до 1939 года. Возможно, первым, кто на Западе увидел этот новый элемент международных отношений, был французский премьер Клемансо. Уже в ноябре 1918 года он предсказал, что, увидев страх Запада перед большевистской Россией, немцы немедленно начнут играть на нем. Даже одно лишь требование, обращенное к Германии, не иметь нормальных дипломатических отношений с Советской Россией, дало германской дипломатии возможность подавать Германию единственным прочным щитом Запада, используя это обстоятельство в качестве своего козыря в новом раскладе мировых сил.

На краткое время у Запада и Германии совпали интересы, обе стороны хотели задержать германские войска на оккупированных территориях России. Запад быстрее всего приготовился перенять у Германии контрольные функции на крайнем юге и на крайнем севере германской зоны оккупации — на Кавказе и в балтийских провинциях. В обоих случаях британский флот подошел к побережью, готовый оказать содействие местным сепаратистским силам.

* * *

Окончание первой мировой войны и два последующих года были для Запада связаны, если полагаться на мнение Черчилля, «с русской проблемой». Отношения России и Запада превратились в заглавную тему реконструкции послевоенной Европы.

Западу было ясно, что Россия при всем ее ослаблении, непременно останется крупнейшей державой, изменить этот историко-географический фактор было невозможно. Каким бы ни был конечный результат гражданской войны, какими бы ни были территориальные потери России, ее невозможно было свести до уровня второстепенной державы. Запад, скрепя сердце, должен был признать это обстоятельство.

И этот фантом преследовал Запад. Увеличивая Польшу и Румынию за счет России, помогая Германии в пику ее великому восточному соседу, обращаясь к противоположным сторонам в русском споре, Запад все же осознавал, что великая страна не может быть низведена ниже определенного предела. Данью реализму было понимание того, что Россия в той или иной форме восстанет вопреки всему. И она потребует свое историческое наследие.

Даже когда Клемансо утверждал, что Россия своим предательством в Брест-Литовске сама лишила себя прав державы-победительницы, он не мог затмить в общественном сознании Запада воспоминания о десятилетиях союза, о трехлетней жесточайшей совместной войне, о мужестве и жертвах ради общего дела. Все же человеческие жертвы России в 1914–1917 годах превосходили жертвы всех ее союзников, вместе взятых. Одна лишь эта память исключала возможность максимальной антирусской мобилизации Запада, полномасштабного наступления на Россию с целью изменения ее политического режима.

Союзники должны были в случае такой мобилизации думать о том, кто придет на смену социальным радикалам и каковы будут претензии альтернативных политических сил России. Восстановленный царизм потребовал бы не только всего имперского наследия, но и проливов, потребовал бы Константинополя. Конституционные монархисты встали бы грудью за унитарное государство. Все республиканцы не менее жестко встали бы на защиту прежних границ при минимальных уступках автономистам. Социал-демократы типа Керенского дали бы больше прав сепаратистам, но не было сомнения в том, что в случае крупных изменений, они готовы были бы применить силу.

Важно отметить, что прилагая все усилия по возвращению в русскую столицу «нормального правительства», Запад ни во внутренних дискуссиях, ни во внешних политических заявлениях не назвал законным провозглашение независимости Финляндии, Украины, прибалтийских государств, закавказских республик. Если Германия поддерживала создание независимых государств на этих территориях, то Запад пока еще считал новое политическое устройство территории России внутренним русским делом.

Особую позицию занимала прежняя ближайшая западная союзница России — Франция. После компьенского подписания перемирия с немцами Клемансо волновала не борьба с политической доктриной большевизма, а реальная возможность заполнения образовавшегося в России силового вакуума Германией. Клемансо в решающем 1918 году никогда не говорил о большевизме как о заразной идеологической болезни, его не беспокоило «заражение Европы», он скептически слушал размышления на этот счет Вильсона и Ллойд Джорджа (те сводили дело к предоставлению Германии роли санитара). Клемансо абсолютно не верил в победу большевизма в Германии, все предположения такого рода он считал блефом, порожденным правящим классом Германии (твердо владеющим контролем в своей стране, но готовым использовать русскую карту в борьбе против Запада). Клемансо всегда и везде видел угрозу не со стороны России, какие бы цвета политического спектра она ни принимала, а со стороны прусского милитаризма, со стороны не отказавшейся от идеи гегемонии в Европе Германии.

Но Россия, слабея, все больше теряла свою значимость для Парижа. Перед Францией вставал вопрос, кто бы мог ее заменить в роли восточного противовеса Германии? Уже в первые дни 1919 года французы начинают приходить к выводу, что длительное ожидание консолидации России, способной противостоять Германии, опасно, что выбора фактически нет и нужно ставить на Польшу. Только тогда, на открывшейся 12 января 1919 года Парижской мирной конференции Париж выдвинул идею «санитарного кордона» в отношении России. Новый поворот французской политики укреплял позицию Польши и Румынии за счет России. В Париже ни одна из западных стран не выдвинула прямо идеи приглашения большевистского правительства на мирную конференцию. Выступая с крайних позиций, французский министр иностранных дел Пишон твердо указал, что участники конференции не признают и не позовут в Париж ни представителей Москвы, ни представителей Омска. «Группа десяти» согласилась неофициально выслушать двух крупных деятелей прошлого — министра царского кабинета Сазонова и первого председателя Временного правительства князя Львова. Но при этом Ллойд Джордж, в частности, не хотел, чтобы вопрос о представительстве рассматривался вне контекста обшей политики Запада в отношении России. «Избирать самим представителей великой державы противоположно всем принципам, за которые мы сражались. Возможно, что большевики не представляют Россию. Но определенно, что князь Львов, как и Савинков, также не представляют ее… Британское правительство однажды совершило ошибку, когда признало эмигрантов в качестве представителей Франции. Это привело к двадцатипятилетней войне с Францией. Русские крестьяне, возможно, чувствуют в отношении Троцкого то же, что французские крестьяне чувствовали в отношении Робеспьера». Было бы ошибкой, пришел к выводу Запад, заключать мир с Сибирью, представляющей собой половину Азии, и с Россией — половиной Европы. Не следует пытаться самим избирать представителей огромного народа. И все же британское правительство сформировало политику более последовательную и энергичную, чем мятущаяся вокруг германского вопроса Франция. С определенной точки зрения (полагали в Лондоне) фактическое ослабление России потенциально угрожало обескровленной Франции, но соответствовало интересам Британии, получившей в расколе России гарантии безопасности с севера своим важнейшим владениям. Если у Клемансо мысль о том, что Россия все же сможет определенным образом быть использована против Германии (и ее полное ослабление едва ли соответствует интересам Парижа), то для Лондона настал звездный час успокоения от казаков на границе Индии. Колебания Клемансо сказались в его взаимопротивопоставлении белых, красных и сепаратистов. Англичане, как всегда, имели более цельную концепцию. 3 декабря 1918 года министр иностранных дел Бальфур записал в дневнике, что, с британской точки зрения, «нежелательно видеть границы России прежними в Финляндии, балканских странах, Закавказье и Туркестане». В целом Англия «должна использовать огромные преимущества, предоставляемые открытием Балтийского моря для снабжения наших друзей военными товарами, воспользоваться открытием Черного моря для оккупации необходимых нам портов на восточном берегу». Лондон сразу же признал независимость Финляндии, прибалтийских государств, именно он подталкивал закавказские новоформирования к самоутверждению.

Американский президент Вильсон держался в вопросе о целостности России как бы срединной позиции, но, в конечном счете, видя «красно-белый тупик», согласился с французской точкой зрения, что Польша приобретает особое значение, ее следовало укрепить «освобожденными польскими военнопленными, оружием и амуницией». Южнее следует поддержать новый антирусский бастион в лице Румынии. Три прибалтийских провинции должны получить помощь со стороны балтийского флота Британии, севернее следует помочь «соглашению между финнами и карелами». Западным силам следует удержать за собой Архангельск.

К марту 1919 года Запад послал на границы России до миллиона солдат (200 тыс. греков, 190 тысяч румын, 140 тысяч французов, 140 тысяч англичан, 140 тысяч сербов, 40 тысяч итальянцев). И все же следует отметить, что сторонники интервенции Запада в России всегда находились в тисках явственно проявлявшего себя противоречия: с одной стороны, они утверждали, что большевики представляют анархию, неспособны руководить страной, не имеют массовой поддержки. С другой стороны, они утверждали, что для сокрушения большевизма необходима мобилизация всех сил Запада — так как мощь большевизма якобы огромна и он, наступая на Запад, вот-вот воцарится в Варшаве, Берлине и Будапеште.

В своих долгосрочных стратегических планах французы все же в будущем рассчитывали сделать ослабленную Россию частью профранцузской системы. Разумеется, не были забыты огромные французские инвестиции в русскую промышленность и транспорт. Клемансо напомнил, что «Франция инвестировала в Россию около двадцати миллиардов франков, две трети этой суммы были вложены в ценные бумаги русского правительства, а остальное — в промышленные предприятия». Теперь, после окончания мировой войны, когда финансовый центр мира переместился на Уолл-стрит, Франции самой нужно было платить по обязательствам военных лет, и возвращение русским долгов было бы как нельзя кстати. Но еще более важным обстоятельством являлась стратегическая оценка будущего. Хаос в России мог дать шанс Германии, и она, при благоприятном стечении обстоятельств, могла компенсировать в России с лихвой все то, что потеряла на Западе. Никакая цена не была в Париже излишней, когда речь заходила о способах предотвращения русско-германского сближения. Франция оказалась кровно заинтересованной в том, чтобы предпосылки воссоздания оси Россия-Запад все же были сохранены, иначе ситуацией могли воспользоваться тевтоны. В Париж стекались сведения об активизации рабочего движения в Германии, здесь не могли не думать о том, что две жертвы мировой войны, две крупнейшие социал-демократии мира, две величайшие военные силы континента могут найти общий язык и тем самым отправить в историческое небытие свои недавние поражения.

* * *

Версаль не сделал Германию частью Запада. Об этом очень убедительно, в частности, пишет профессор Г. Гацке в книге «Путь Германии на Запад». (Понадобилось еще тридцать лет, чтобы канцлер Аденауэр завершил это движение на Запад. Только в 1950-е годы Германия стала частью Запада, но даже сейчас не исключен вопрос, не соблазнится ли она пожертвовать этим положением в попытке достичь лидерства в Европе).

Есть определенные основания присоединиться к той точке зрения, что Германия закончила войну в 1918 году, занимая более сильные позиции, чем Германия 1914 года, — несмотря на поражение. Главное: распался союз России с Западом, теперь для Берлина уже не было никакого подобия «окружения». Запад раздирался взаимными противоречиями, вокруг Германии была создана сеть малых стран, подверженных влиянию германского гиганта. Большевизация России обратила этого великого соседа Германии на внутренние нужды. Теперь не нужно было строить флот лучше британского или армию сильнее коалиции всего мира. Нужно было просто шаг за шагом овладевать влиянием в малых соседях и в обескровленной России, используя при этом слабости западной демократии. Более того. Теперь появилась возможность противопоставить Россию Западу, и германская дипломатия постаралась не упустить своего шанса. Веймарская республика пошла по дороге к Рапалло.

В середине 1919 года в России решался вопрос о единстве страны. Принцип территориальной целостности страны пока не подвергался сомнению ни красными, ни белыми. Но союзники, хотя они и обещали адмиралу Колчаку сохранить единство России, в этом вопросе уже начали колебаться. На полях гражданской войны решался вопрос, не истощатся ли силы всех объединителей, сцепившихся в истребительной схватке, не станет ли обессиленная Россия призом более удачливого Запада.

Германский генерал Гофман чуть позже поставил (в мемуарах) перед Западом вопрос: почему Антанта, выиграв в конечном счете войну и перекроив всю политическую карту Европы, не изменила заодно и условий Брестского мира? Генерал, которого считают едва ли не самым большим военным талантом своего времени, обратил внимание на то, что «Антанте и в голову не пришло вернуть России, своему прежнему союзнику, Польшу, Литву, Латвию, Эстонию, Бесарабию. Напротив, наиболее существенное из сделанного Антантой — это изменение политических взаимоотношений с отторгнутыми от России областями».

В то же время социалисты во Франции, Великобритании и Италии в этот период не проявили солидарности с радикальными социалистами в России. А государственные круги Запада, как бы смирившись с тем, что Россия погрузилась в «бесконечную зиму недочеловеческой доктрины и сверхчеловеческой тирании» (Черчилль), лишившись в лице Вильсона своего самого яркого адвоката универсальных принципов, пошли раздельными путями. Лидером западного сепаратизма стал Ллойд Джордж, объявивший кабинету министров в июле 1919 года, что отныне политика Британии должна основываться не на идеологии, а на традиционном определении национальных интересов.

Итак, из двух тенденций — сближения и разъединения — вторая вышла вперед. Европа отторгла Россию, Россия отторгла Запад. Отныне, и на многие десятилетия, воцарилось взаимное недоверие, выразившееся в изоляционизме советского государства и в санитарном кордоне Запада после первой мировой войны, в Варшавском Договоре и в НАТО после второй мировой войны. И потребуется еще много усилий, прежде чем союз России и Запада из абстрактной схемы превратится в реальность, прежде чем большая Европа — от Владивостока до Калифорнии — снова станет притягательным проектом будущего.

* * *

Наступило время подведения итогов в поисках нового модус вивенди России и Запада на историческом изломе их отношений. Бывший посол Бьюкенен критически отнесся к поощрению Западом сепаратизма в ходе русской гражданской войны: «Признание кавказских республик и балтийских государств, подозрения в том, что мы поощряли поляков к аннексии территории, которая этнически является русской, вызвало негодование у многих русских патриотов. Ряды Красной Армии усилило опасение того, что союзники намерены расчленить Россию». Запад должен был понимать, что, отторгнутая Западом, Россия постарается обратиться к единственным доступным для нее источникам индустриализации — германским.

Бывший посол США в России Д. Френсис так оценил возможности германского сближения с Россией: «Немцы по-прежнему демонстрируют свое понимание важности ресурсов России, поддерживая большевиков в их стремлении доминировать в России. Большевистская армия в настоящее время организована и обучена германскими офицерами и германскими торговыми агентами, которые являются единственными иностранцами, которым позволено въезжать в большевистскую Россию. Одно время Германия подвергалась опасности большевистского доминирования, но она остановила этот процесс посредством создания республики, которая только по названию социалистическая (имелась в виду Веймарская республика. — А.У.), но далека от того, чтобы быть советской республикой. Германский ум пытается использовать различные пути и применять дьявольские методы. Любая стратегия годится им, чтобы достичь своих целей. Побежденная Германия пытается завоевать мир, бросая свою беспримерную энергию на хорошо продуманное экономическое овладение Россией и миром… Россия, чье богатство, помимо частных владений, составляет более 20 миллиардов рублей, чье население достигает почти 200 миллионов человек, представляет собой приз, за который Германия сражалась в течение нескольких поколений, во-первых, посредством торгового проникновения (которое могло быть завершено и стало бы постоянным в течение следующего десятилетия), во-вторых, посредством войны, а затем уже посредством большевизма».

Британский премьер меньше боялся неуемной энергии Германии. Перед Россией дилемма (утверждал Ллойд Джордж) заключается в том, что, если она не сможет воссоединиться с Западом, ей придется замкнуться в изоляции. Важно сделать сотрудничество с Западом привлекательным для русских. Если Запад образует синдикат с капиталом в 25 миллионов фунтов стерлингов для приведения в порядок русских железных дорог, Ленин пойдет на сближение. И при этом обязан будет соответственным образом реформировать всю страну.

25 февраля 1922 года Ллойд Джордж предупредил французского президента, что упорство Франции в стремлении изолировать Россию может толкнуть Британию на создание в Европе «новой политической группировки». Откладывать признание России нельзя, иначе она не пойдет на уступки, а западная промышленность, лишенная рынков, будет простаивать. Получив же признание, новая Россия вынуждена будет действовать по международным правилам. Пуанкаре в конечном счете вынужден был согласиться на созыв международной конференции в начале апреля 1922 года. Тем временем Россия устами наркома Чичерина обещала «гарантировать права иностранной собственности в России».

Ллойд Джордж отчаянно бился на Западе. Если коммунисты пришли к власти в России, тут уж ничего не поделаешь. «Но, с другой стороны, было бы глупостью не помочь России возвратиться в семью цивилизованных наций». Если правительства Запада не сумеют наладить экономического развития Европы, «последует восстание рабочего класса». Восходящая звезда консерваторов Стэнли Болдуин в докладе о перспективах мировой торговли подтвердил наихудшие предсказания Ллойд Джорджа. В докладе говорилось, что для Британии — сверхиндустриализованной страны — торговля представляет собой жизненную необходимость, и русский рынок может дать толчок экономическому подъему. Текущая политика пассивности в отношении жертв Версальской системы гарантирует сближение России и Германии.

Возможно, сближение России с Западом на этом этапе (начало 20-х годов) имело свой шанс на реализацию. Этого не произошло по двум причинам. В Советской России к власти приходила изоляционистски настроенная фракция большевиков. На Западе возобладал страх перед тем, что Москва использует сближение для распространения на соседние европейские страны своей социальной доктрины. Последний, видимо, шанс, перед тем как Сталин твердо поставил на изоляцию, имел место весной 1922 года.

10 апреля 1922 года французский министр Луи Барту открыл Генуэзскую конференцию, на которой впервые за послевоенный период была представлена Россия. Советскую делегацию, вопреки ожиданиям, возглавил не Ленин, а нарком иностранных дел Чичерин. Болезнь Ленина, показавшего пример того, что доктринер может стать прагматиком, политического деятеля, знавшего Запад, ослабила интернационалистскую фракцию большевизма. Сталин и его соратники не знали Запада и испытывали по отношению к нему не симпатии, а ожесточение. Чичерин пытался сделать максимум возможного, но у него уже были жесткие инструкции. Сам стиль его поведения был далеко не компромиссным. После его вступительного слова Барту сурово заявил: дело русских не выдвигать предложения, а выслушивать условия Запада. Чичерин спросил, как поступили бы вожди французской революции, если бы британский премьер Питт потребовал восстановления в революционной Франции британской собственности? Старый режим в России рухнул, а участие Запада в интервенции лишило его права требовать старые долги.

Ллойд Джордж не был так непримирим, как Барту, но и он 15 апреля 1922 года указал русской делегации, что мир велик, и если они не пойдут на компромисс, торговля Запада сместится на другие направления, и это «сотрет Россию с карты мира». Насколько «велико» было уважение западных дипломатов к русской делегации, мы читаем в записках одного из британских экспертов — Дж. Грегори: «Чичерин — дегенерат, а остальные, за исключением Красина, евреи». Взаимное озлобление дало соответствующие результаты. Уже на следующий день, 16 апреля 1922 года Грегори телеграфировал в Лондон: «Вся ситуация изменилась». Уединившись через озеро в Рапалло, две страны — прямые жертвы Версальской системы — Россия и Германия сомкнули руки.

А что же Запад? Лидер коалиции — Британия победила в войне и сохранила (даже приумножила) имперское пространство. Но не надолго. Она потеряла империю через два поколения. Франция еще могла в 20-е годы считать себя самой мощной военной державой Запада, но уже через полтора десятилетия она уступила первенство Германии. США убедились в солидарности европейцев, общим строем выступивших против пришельцев, когда дело касалось их региона. США удалились в изоляцию вплоть до Пирл-Харбора. И Запад потерял Россию почти до конца века.

* * *

Наивная вера в то, что марксовы законы сами понесут обобществленную экономику вперед, может быть и присутствовала в мышлении вождей русской революции в отдельные моменты 1918–1920 годов, но впоследствии коммунизм в России стал делом политической воли и сугубой рациональности. Большевики начали строить научно-исследовательские институты, покорять атом тогда, когда еще гремела гражданская война и голод уносил миллионы жизней. Большевики строили свою власть на реальном основании — на ущемленной национальной гордости, а не на мифической диалектике. Модернизация стала национальной религией, тем более, что традиционная религия была упразднена.

Препятствий на пути насильственного внедрения этой религии было огромное множество. И дорога, в конечном счете, оказалась «сильнее» воли и воображения социальных реформаторов, но ради исторической истины мы должны видеть смысл гигантского социально-экономического эксперимента 1917–1991 годов. Традиция и стереотипы национального мышления овладели Кремлем, а не он ими, но смысл насильственной модернизации мы должны видеть ясно. До 1988–1991 годов коммунисты хотели осуществить модернизацию самостоятельно (позже произошел переход к идее, что Россия может быть модернизирована в союзе с Западом, а не выступая против него).

Ради достижения этой цели большевики создали мощное, действительно всеобъемлющее государственное устройство, построенное на жесткой коллективной дисциплине. Идя собственным путем они совершили невиданное — бросили вызов Западу, обратили внутреннюю жизнь в своего рода военный лагерь, пошли приступом на все традиции и стереотипы, от календаря до религии. Государство стало инструментом насильственной модернизации, пафос индустриализации буквально заменил религию. Это была общенародная модернизация на битву с собственным характером, с национальными привычками, обычаями, традициями, верой, склонностями — со всем тысячелетним устоем жизни. Победить в такой борьбе можно было лишь в той степени, в какой раненая патриотическая гордость служила оправданием и стимулятором. Поколения, пережившие первую и вторую мировую войны, готовы были к цивилизационному Сталинграду, поколения мирных лет отказались платить цену.

Большевики полагали, что более всего препятствует выходу на уровень Запада религия, а более всего способствует — наука. Десятки тысяч священников стали жертвами красного террора, множество храмов было уничтожено. В то же время открывались храмы новой религии; в страшном 1918 году основывается институт оптики. Красная власть постаралась привлечь на свою сторону ученых, и не безуспешно. Научная политика коммунистического правительства России определялась такими знакомыми с Западом фигурами как Кржижановский, Красин и, конечно же, Ленин. Уже в марте 1918 года Ленин, размышляя о Брест-Литовском мире, заявил, что «необходимо либо овладеть высочайшей технологией, либо нас сокрушат». Лениным социальная революция воспринималась лишь в паре с научным и технологическим процессом: «Необходимо взять всю созданную капитализмом культуру и именно на ней построить социализм… взять всю науку, технологию, все знания и искусства. Без них мы не сможем построить жизнь коммунистического общества». Они довольно отчетливо оценили ситуацию в ествественно-научной сфере: Россия занимала неплохие позиции в химии, но совершенно провалилась в физике, и именно на этом направлении были предприняты целенаправленные усилия. Уже в феврале 1921 года физик Иоффе был направлен в 6-месячную командировку на Запад для закупки литературы. В голодном еще 1922 году принимается решение о создании под Петроградом физико-технического института во главе с Иоффе. Знали ли комиссары того лихого времени, что именно физика, ядерная физика даст России сильнейшее средство охраны своей независимости?

Большевики уже достаточно хорошо понимали ценность урана, обладателю запасов которого академик Вернадский обещал всемогущество «большее, чем у владельца золота, земли или капитала». Поэтому, когда в мае 1918 года обозначилась угроза захвата немцами Петрограда, запасы урана были направлены в глубину страны. В мае 1920 года на химическом заводе в Вятской области, в современном Менделеевске, из урановой руды впервые выделили радий.

«Расщепление» страны остро воспринималось лучшими людьми. Академик Вернадский писал будущему академику Ферсману из Киева, что он «морально не способен участвовать в гражданской войне», следует сделать все возможное, «чтобы вся научная (и культурная) работа в России не прерывалась, а укреплялась». В январе 1922 г. В.И. Вернадский создал Институт радия с целью «овладения атомной энергией». Весь радий в Советской России был объявлен государственной собственностью. Россия отчаянно сражалась за свое место в мировом научном прогрессе.

Обобщая основные тенденции периода, отметим, что интерес к России со стороны как Запада, так и центральных держав усиливался с 1914 года. Первые желали знать степень крепости союзника, от которого зависит само их выживание, вторые желали определить слабые места своего противника. Миллионы германцев оказались на русской территории с августа 1914 года, их опыт знакомства с Россией стал просто грандиозным после января 1918 года, когда Германия и Австро-Венгрия оккупировали треть европейской территории России. До этого германский генеральный штаб создал разветвленную сеть изучения отдельных частей Российской империи, проводя работу по активизации сепаратистских сил — это особенно пригодилось весной 1918 года.

После 1918 года интерес Запада к России обострился еще более по трем основным причинам. Во-первых, мировая война больно ударила по высокомерию Европы, по ее чувству мирового превосходства. Самоубийственный конфликт показал пределы европейской рациональности, вызвал подлинный кризис западной цивилизации. Высокомерию был положен конец, европейские мыслители стали исследовать корни проблемы в родовых цивилизованных чертах. Климат сомнений способствовал возрастанию интереса к «иным мирам». Россия, являлась одним из них, вызвала новый интерес (мы можем судить по «Закату Европы» Шпенглера и прочей «пессимистической» литературе).

Во-вторых, Ленин начал в России грандиозный социальный эксперимент, который, в свете обострения социальных отношений на Западе, приобрел массовый характер. Создание коммунистических партий на Западе образовало новую — невиданную прежде — связку единомышленников России и Запада. Но у русского большевизма была значительно более широкая аудитория. Строительство нового мира вызывало всеобщий интерес, вне зависимости от знака (положительного, отрицательного) этого интереса — Россия реализовывала идеи западного социального учения, идеи Маркса, и это превращение гигантской страны в грандиозное опытное поле обеспечивало всеобщность внимания.

В-третьих, в первые же годы после первой мировой войны произошло уникальное культурно-цивилизационное событие, встреча западной цивилизации с восточноевропейской на западной почве. Россия, собственно, пришла на Запад — три миллиона русских, самых образованных и талантливых, уехали на Запад. Судя по западной реакции, Запад не знал степени зрелости своего восточного соседа, не знал уровня российской цивилизации. По крайней мере, проявила себя оригинальность этой культуры — в Париже, Берлине и Праге отрицать ее своеобразие было невозможно. Запад впервые встретил культуру своеобразную, глубокую, назвать которую, уступающей западной, было трудно. Бунин и Набоков олицетворяли духовную углубленность России в литературе. Сикорский — в технике, Стравинский — в музыке, Струве и Бердяев в философии. Они дали Западу примеры оригинальной культуры и в то же время иной цивилизации. К России пришло запоздалое признание и она стала популярной на Западе в 20-е годы. Впервые «русское» стало означать «столь же софистичное, как и западное». И в то же время оригинальное, своеобразное, несущее «глубокий смысл в особой форме». Если прежде Запад признавал достижения восточнославянской цивилизации в литературе и музыке, то теперь состоялось его знакомство с русской философией, с русской религиозной мыслью. Как ни странно, но именно в эти годы, потерпевшая поражение в мировой войне Россия, лишившаяся своих творческих центров, изменившая творческую атмосферу недавнего «серебряного века», находившаяся в пучине социальной необустроенности и почти первородного хаоса получила признание Запада в том, что ее цивилизация состоялась. Эта цивилизация не уступала в своих высших образцах западным. То, что почти отрицалось за блестящей царской Россией, было признано за куда более серой Россией 20-х годов.

Некоторые западные мыслители, как, скажем, В. Шубарт, говорят о последовавшей «эволюции в глубине прометеевской души… Европа, — по его мнению, — никогда не выказывала притязания на какую бы ни было миссию по отношению к России. В лучшем случае она ощущала жажду концессий или экономических выгод. Россия же почти в течение столетий сознает по отношению к Европе свое призвание, выкристаллизовавшееся в конце концов в форму национальной миссии». Ряд идеологов Запада пришел к лестному для России выводу, что «русская душа наиболее всех склонна к жертвенному состоянию, отдающего себя самозабвению. Она стремится к всеобъемлющей целостности и к живому воплощению мысли о всечеловечестве. Она переливается на Запад, ибо она хочет все, а следовательно, и Европу. Она не стремится к законченности, а к расточению, она хочет не брать, а давать, ибо настроена она мессиански. Ее последняя цель и блаженство — в избытке самоотвержения добиться вселенскости. Так мыслил Соловьев, когда в 1883 году написал фразу «Будущее слово России — это, в согласии с Богом вечной правды и человеческой свободы, произнести слово замирения между Востоком и Западом».

Важна уже сама постановка проблемы западного и восточного мироощущения — прежде был лишь гимн Западу и упование на присоединение к нему Востока. После внутрирусской войны 1918–1922 годов Восток как бы получил признание, стал респектабельным. Если Гете видел в качестве «конкурирующего Востока» мир ислама, то ко второй четверти нашего века стало ясно, что ближайший и важнейший вызов Западу — цивилизация его русского соседа. И в примирении с ним стало видеться рождение новой, «восточно-западной» мировой культуры.

Без констатации этого нельзя понять основной стержень культурной, политической, цивилизационной эволюции двадцатого века. Ранее западная академическая философия никакое общение с иными цивилизациями не считала нужным (или полезным) для идейного мироосмысления Запада. Персы и индусы представляли экзотический интерес, являли собой маргинальный для Запада феномен. Увлечение Россией в 20-е годы изменило это удивительное самомнение.

Дело доходило до крайностей. Как пишет уже упоминавшийся Шубарт, «Россия — единственная страна, которая может освободить Европу, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы. Именно из глубины своего беспримерного страдания будет она черпать столь же глубокое знание людей и смысл их жизни для того, чтобы возвестить это знание всем народам Земли».

Аналогичное произошло и в русском самосознании. До войны и революции образованные русские не сомневались в своей приобщенности к Западу. Более того. Они позволяли себе крайние критические суждения, находясь в рамках западных психологических и общественных понятий. Достоевский и Толстой потому могли быть столь суровы по отношению к западной цивилизации, что воспринимали ее как всеобщую, вселенскую, свою. Но буря гражданского конфликта явственно определила, что русский народ с его мировоззрением и традициями в определенном смысле ближе к Азии, чем к соседней Западной Европе. Русская элита теперь была критичнее к себе, к своей близости с Западом. И на рубеже своего отчаяния русская интеллигенция в эмиграции обращается к евразийству.

Опыт мировой и гражданской войны отшатнул Россию от Запада. Поставщиком необходимого минимума с 1922 года стала Германия, но в целом Россия, разочарованная в западном пути развития, ушла в изоляцию. И до сих пор по существу не знает, как из нее выйти.

Для России первая мировая война была испытанием, к которому страна не была готова. Видя перед собой опыт быстрых, основанных на мобильных перемещениях войск, балканских войн, русская дипломатия и генералитет полагали, что боевые действия продлятся недели, от силы несколько месяцев. Многолетняя война была губительной для огромной неорганизованной страны с плохими коммуникациями, с недостаточно развитой индустрией, с малограмотной массой основного населения. Напряжение войны имело губительные последствия для ориентированного на Запад общества, созданного Петром и непосредственно связанного — идейно, материально, морально — с Европой. Агония войны подорвала силы тонкого слоя европейски ориентированного правящего класса, она вывела на арену истории массы, для которых Европа в позитивном плане была пустым звуком, а в непосредственном опыте ассоциировалась с безжалостно эффективной германской военной машиной, с пулеметом, косившим русских и нивелировавшим храбрость, жертвенность, патриотизм. Произошла базовая трансформация мышления, и Россия ринулась не к единению с Европой и миром, а в поиски особого пути, особой судьбы, изоляции от жестокой эффективности Запада. Так был избран путь на семьдесят лет.

Коммунизм может быть оценен самыми разными способами — как стремление сделать жизнь осмысленной, как результат исконной тяги человека к вере, как жертвенное стремление отдать себя ради блага других, как отклонение в историческом развитии или как темный апокалиптический культ. Но в мировой истории (не в психологии) он останется как колоссальное специфическое проявление тяги модернизировать свои страны со стороны интеллигентов (Ленин и вся всемирная плеяда), не традиционным путем, а за счет «овладения законами истории».

Поразительна, однако, не вера бедных и отчаявшихся лидеров полуподпольных организаций, а многих лучших интеллигентов, живших между 1920-1950-ми годами и считавших, что коммунизм — единственное орудие примирения Запада с остальным миром. В течение четырех-пяти десятилетий многие из самых проницательных умов Запада, такие как Г. Уэллс, Р. Роллан, Л. Фейхтвангер, Л. Арагон, А. Барбюс, Б. Шоу, видели лишь средство предотвратить жесткое противостояние эксплуататора Запада и эксплуатируемого развивающегося мира — за счет вхождения обоих в сферу нового социального порядка, впервые созданного в России. Лишь во второй половине 50-х годов начинается отрезвление радикальной интеллигенции Запада.