Относительное единство правящего класса

Запад и Россия приняли в Лондоне 4 сентября 1914 г. решение не заключать сепаратного мира и консолидировать отношения России и Запада в тесный военный союз (который дополнился в дальнейшем еще двумя великими западными державами Италией и США). Россия тем самым была укреплена вовне, но критическим обстоятельством оказалось ее внутреннее развитие.

Вступление в войну, которая сокрушила миллионы судеб и не принесла желаемого ни одной стране-участнице, произошло необычайно легко. Словно мир решил забыть об ответственности. Английский историк Г. Крейг пишет о начале войны: «Это была необычайная смесь нереализованного патриотизма, романтической радости по поводу возможности участия в великом приключении, наивного ожидания того, что тем или иным способом этот конфликт разрешит все прежние проблемы. Большинство немцев верило так же ревностно, как и большинство англичан и французов, что их страна стала жертвой брутального нападения; выражение „мы этого не хотели, но теперь мы должны защищать свое отечество“ стало общей формулой и вело к впечатляющей национальной консолидации. Русская мобилизация разрешила сомнения тех, кто критически относился к довоенной политике Германии» {1}.

Россия вступила в войну, выполняя союзнические обязательства перед Францией и основываясь на подспудном желании остановить Германию на пути к гегемонии в Европе. Согласно Сазонову, главной целью союзников было сокрушение мощи Германии, «ее претензий на военное и политическое доминирование» {2} . Ведь в случае победы Германии, полагал Сазонов, «Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке» {3} . Как минимум, Россия хотела ослабить германское влияние внутри страны. Какими бы разными ни были цели России и Запада, в одном они были едины — следует подорвать силы германского империализма (именно этот термин употребили все три главных союзника — Британия, Франция и Россия).

Союз с Западом рассматривался в Петрограде как долговременная основа русской политики, а не только как инструмент ведения данной конкретной войны. Именно исходя из этого стратегического курса, Россия не готовилась требовать от Германии, в случае ее поражения, многого. Члены русского правительства разделяли опасения относительно введения в состав Российской империи новых германских подданных. Петроград видел гарантии от германского реванша в тесном союзе с Западом. С началом войны в правящем классе России абсолютно возобладали сторонники европейского Запада.

(Относительно небольшая группа тех, кого считали подверженными германскому влиянию, называлась «партией двора», и их лидером общественное мнение чаще всего называло императрицу Александру Федоровну (прежнюю принцессу Гессен-Дармштадтскую) — кузину германского императора. Вождями этой партии в Государственном совете и в Государственной Думе были князь Мещерский, министр Щегловитов, барон Розен, депутаты Пуришкевич и Марков. Они оправдывали свою, в той или иной мере ориентированную на союз с германским императором позицию соображениями внутренней политики — солидарностью монархов, опасностью союза с демократиями, стратегической бессмысленностью отторжения Германии как экономически и научно цивилизующей Россию силы).

Большие дискуссии вызвала новая, продиктованная войной позиция России в польском вопросе. 13 августа 1914 г. император Николай решил даровать Польше широкую автономию. Запад приветствовал этот шаг, так как раздел Польши всегда был основой русско-германского сближения. Западные послы говорили Сазонову об укреплении сил России вследствие объединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет остановлено, все проблемы в Восточной Европе примут, к выгоде славянства, новый вид. Россия видела в этой инициативе надежду на примирение поляков и русских в лоне великой славянской семьи.

Призыв царя, на который возлагали надежды в Петрограде, в Польше не дал особых результатов. Реалистический взгляд на вещи говорил об опасности присоединения западных польских территорий — оно означало изъятие германских земель. Эту угрозу Германия ощутила мгновенно. Немцы тотчас же обратились к католическим епископам Познани и других польских городов, расположенных внутри рейха, напомнили о преследовании царем католиков и потребовали от своих польских подданных исполнения долга перед фатерляндом. 16 августа 1914 г. австрийские власти стимулировали создание Йозефом Пилсудским польского легиона, руководимого Высшим национальным комитетом в Кракове, и приготовились к маршу на Варшаву. Уже в сентябре 1914 года русское Верховное Командование особо отметило участие поляков, живших на территории русской Польши, в боях на стороне австрийцев и немцев.

Прокламация, касающаяся украинцев, была издана царским правительством 24 августа 1914 г., когда русские войска вошли в Галицию. В ней обещалось уберечь Восточную Галицию от посягательств Польши. Русское правительство не употребило слово «украинский», считая, что для всех восточных славян, великороссов и малороссов, существует одна родина — Россия. «Нет сил, которые могут остановить русский народ в его стремлении к единству». Украинцам Австро-Венгрии напоминали, что они являются наследниками «Святого Владимира, земли Ярослава Мудрого, князей Данилы и Романа». Их призывали отбросить иноземное иго и поднять знамя великой и неделимой России, «завершить дело великого князя Ивана Калиты».

Русский консул в Праге еще в апреле 1914 г. обсуждал возможность создания широкой панславянской федерации, возглавляемой Россией. Русское правительство рассчитывало в этом на помощь колонии чехов, живших в Петрограде, Москве и Киеве. 4 августа 1914 г. чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии. «Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых». Были созданы специальные воинские подразделения, в которые вначале входили только чехи, жившие в России, а затем и военнопленные австро-венгерской армии. Сазонов обещал: «Если Бог даст решающую победу русскому оружию, восстановление полностью независимого Чешского королевства будет совпадать с намерениями русского правительства».

Немцы? Их национальное единство в августе 1914 г. было впечатляющим. Кайзер заявил 4 августа: «Я больше не различаю партий, я вижу только немцев» {4} . Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и шагом к европейскому и мировому возвышению. Историк Ф. Майнеке писал осенью 1914 г.: «Наши оппоненты приписывают нам военные планы создания новой Римской империи — но деревья не растут до небес так быстро… Мы должны, прежде всего, сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна» {5} . Граф Пурталес, германский посол в Петербурге, постоянно сообщал в Берлин, что ослабленная революционным движением Россия не сможет выступить вместе с Францией. Военный атташе — капитан Эгелинг — характеризовал русскую мобилизацию как прелюдию к тактике 1812 г. — отступлению в глубину российской территории. Кайзер, подверженный эмоциональным порывам, делился с окружением: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но я не могу не ненавидеть их» {6} . Кайзер читал телеграммы от своих дипломатов из Петербурга, в которых говорилось, что в российской столице царит «настроение больного кота». (Как знаем мы сейчас, «больным котом» был сам кайзер. Получив сообщение о мобилизации в России, он впал в панику: «Мир захлестнет самая ужасная из всех войн, результатом которой будет разгром Германии. Англия, Франция и Россия вступили в заговор, чтобы уничтожить нас».) Но кайзер Вильгельм плыл в русле имперской политики, где минуты его слабости покрывались общей агрессивностью правящего класса страны. На кайзера, в частности, влияли взгляды его университетских однокашников — канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел фон Ягова.

В этот час страшного национального выбора у Германии, возможно, был еще шанс избежать истребительной войны на два фронта. Бетмана убеждали, что именно сейчас следует предоставить давно обещанную автономию Эльзасу в пределах Германской империи. Двумя неделями ранее могущественная Французская социалистическая партия именно таким способом согласна была решить судьбу потерянного Эльзаса. Пойди Германия на этот шаг — и Париж вынужден был бы начать обсуждение немецкой инициативы.

В то же время германская верхушка сомневалась в единстве и твердости республиканской Франции. Историк Г. Дельбрюк публично усомнился в том, что «страна, сменившая 42 военных министра за 43 года, способна сражаться эффективно». Но в Берлине победили воинственные силы. Даже не стремясь предпринять действий по обеспечению французского нейтралитета, германское правительство отправило Парижу ультиматум, требуя в качестве гарантии нейтралитета передачу крепостей Верден и Туль. Даже с точки зрения германского посла во Франции барона фон Шена, это было «наглое требование». Посол Шен пошел на невероятное нарушение субординации и, предъявляя французскому руководству ноту своего правительства, не упомянул о крепостях (французы, однако, уже расшифровали ноту Берлина и знали о всех требованиях немцев).

Посол Шен не мог объяснить для себя, зачем Германия делала такую глупость — сама объявляла войну Франции в тот момент, когда следовало всеми силами стараться избежать войны на два фронта.

Это была ошибочная оценка потенциального противника. Франция не только была едина в решимости сражаться с обидчиками 1870 г. Даже социалисты без оговорок вотировали военные бюджеты. Она восприняла в национальном масштабе как заклинание, как род общенационального помешательства доктрину «войны до крайних пределов», a outrance как главный и желанный путь к решающей битве, которая, согласно Клаузевицу, является «главным актом войны». Французский генеральный штаб уволил из армии всех сторонников оборонительной войны. Согласно популярному тогда полковнику Гранмезону, «только наступление соответствует темпераменту французского солдата». Французский устав 1913 г. начинался следующим постулатом: «Французская армия, возвращаясь к своей традиции, не признает никакого другого закона, кроме закона наступления». Наступление, захват инициативы, высшая воля сражаться, неиссякаемая жизненная сила — elan vital — стали своего рода священным национальным заклинанием. Высшая военная академия во главе с генералом Фошем все планы строили на афоризме «воля к победе есть первое условие победы». Воля наступать до крайних пределов стала психологической базой не только армии, но и нации в целом.

Франция выдвинула несколько военных администраторов и военных вождей, которые с уверенностью смотрели в то будущее, в котором Франция возвратит себе две утраченные в 1870 г. провинции — Эльзас и Лотарингию — и восстановит лидирующую роль Парижа, привычную для Европы на протяжении многих веков ее истории. Сорокалетний военный министр Массими после 1911 г. удвоил, согласно закону 1913 г., армию военного времени и способствовал возвышению генералов, на которых пало бремя, слава и позор решений грядущей мировой войны: молчаливый генерал инженерных войск Жофр, прославившийся в колониальных войнах Галиени, галантный генерал Дюбай, однорукий генерал По. Особое благоволение Масеими вызвал начальник службы тыла, коренастый, белоусый генерал со спокойным взглядом голубых глаз — 59-летний представитель инженерных войск Жозеф Жофр — «хладнокровный и методичный работник с гибким и точным умом». Жофр не имел дипломов «обязательного» Сен-Сира и Военной академии, но его спокойствие, выдержка, здравый смысл и жизненная сила подкупали. В ответ на сделанное ему в 1911 г. предложение возглавить французскую армию Жофр сказал: «Я буду сражаться и одержу победу. Мне всегда удавалось все, за что я брался».

Одного только не сумел осуществить Массими. Во время балканских войн стало ясно, что серая форма болгар защищает их от снайпера больше, чем разноцветье прочих национальных униформ. Но законопроект, предусматривавший ношение мундиров серо-зеленого и серо-голубого цвета, вызвал едва ли не всеобщее отторжение французов, отбивших покушение на красные рейтузы своих пуалю, своих солдат, Массими тогда заметил: «Эта глупая и слепая привязанность к самому заметному из всех цветов будет иметь жестокие последствия» {7}.

Немцы неверно оценивали и Британию. Их посол в Лондоне Лихновский был ярым англоманом: он ревностно имитировал все английское и стремился избежать отчуждения двух германских стран. (В этом он был не одинок; по-английски в Берлине говорила вся верхушка, начиная с канцлера Бетман-Гольвега и адмирала Тирпица.) Многие видные немцы были женаты на англичанках. Но постоянное возвышение Берлина уже породило плеяду британских государственных деятелей, непреклонно стремившихся избежать германского доминирования на континенте.

Возглавлявший английский штабной колледж генерал Вильсон свободно говорил по-французски и дружил со своим французским коллегой, главой Высшей военной школы Франции — генералом Фошем. Приглашенный в Лондон, Фош близко сошелся с военным министром Холдейном. Генерал Вильсон задал Фошу наиболее существенный с его точки зрения вопрос: сколько английских войск хотела бы видеть Франция на своей территории в случае войны? «Одного англичанина, а мы позаботимся, чтобы он сразу погиб». Вильсон и его коллеги на велосипедах объехали границу Франции с Германией. А в кабинете Вильсона во всю стену висела карта Бельгии. У Вильсона была программа из трех пунктов: «Первое, — мы должны объединиться с французами. Второе, — мы должны провести мобилизацию в один день с Францией. Третье, — мы должны отправить шесть дивизий». На специально созванном премьером Асквитом 23 августа 1911 г. совещании Вильсон прикрепил к стене большую карту Бельгии и в течение двух часов «развеял множество иллюзий, объяснив, что Германия, рассчитывая на медленную мобилизацию России, направит основную часть своих сил против французов, используя преимущество в живой силе. Он правильно раскрыл сущность немецкого плана охвата правым крылом» {8} . В 1913 г. генерал Вильсон каждый месяц посещал французский генеральный штаб, а весной 1914 г. было завершено создание франко-британского плана прибытия во Францию британского экспедиционного корпуса. Он был выработан в строжайшей тайне: о нем знали лишь десять офицеров.

Последней попыткой правящего класса Британии найти «модус вивенди» с Германией была миссия Холдейна, который пытался приостановить гонку военно-морских вооружений. Его финальный вывод был однозначным: «Познакомившись с германским генеральным штабом, я понял, что, как только немецкая военная партия прочно сядет в седло, война будет вестись не просто за захват Франции или России, а за достижение мирового господства». Такой вывод известного германофила оказал большое воздействие на правящую либеральную партию, да и на всю читающую публику в целом.

В решающий момент, когда Германия предъявила ультиматум Франции (дав на размышление всего лишь несколько часов), — 1 августа министр иностранных дел сэр Эдуард Грей дал обещание поддерживать нейтралитет Франции только при условии, что Берлин пообещает хранить нейтралитет как по отношению к Франции, так и России. Кайзер неверно понял телеграмму Лихновского — как обещание развязать руки Германии на Востоке: «Теперь мы можем начать войну только с Россией. Мы просто отправим всю нашу армию на Восток!» Но в 11 часов вечера от посла Лихновского пришла уточняющая телеграмма: «Позитивного предложения Англии в целом ожидать не следует». Разочарованный кайзер обратился к высокому, грузному, лысому Мольтке (прибывшему в спешке во дворец в неподобающем виде — в военной шинели, накинутой на ночную рубашку): «Теперь вы можете делать все, что хотите».

 

Мощь России

В отношении массы наличных войск Антанта имела несомненное численное превосходство над коалицией Центральных держав. Особое уважение вызывали безграничные ресурсы России. Сэр Эдуард Грей пишет в апреле 1914 г.: «Каждый французский политик находится под огромным впечатлением от растущей силы России, ее огромных ресурсов, потенциальной мощи и богатства». Сам сэр Эдуард, при всем природном скептицизме, разделял это восхищение, о чем сказал, обращаясь к президенту Франции Пуанкаре: «Русские ресурсы настолько велики, что в конечном итоге Германия будет истощена даже без нашей помощи России».

В начале войны, в августе 1914 г., у России было уже 114 боеготовых дивизий, а у ее главного военного союзника Франции — 62 дивизии, к которым присоединилось 6 британских дивизий. Германия выставила в первый месяц войны 78 дивизий, а ее главный союзник Австро-Венгрия — 49 дивизий.

Как утверждают русские военные (в частности, генерал-квартирмейстер Данилов, написавший свое исследование в эмиграции), Россия в течение пяти лет после войны с Японией была в военном отношении беспомощна. Реформа армии началась лишь в 1910 г., но через четыре года она еще не была готова к войне. Военным министром стал генерал В. А. Сухомлинов — низкого роста, с аккуратными усами и бородой, обладал природным умом, сметкой, хорошей памятью и в то же время был склонен к интригам. Он предпринял ряд мер: сокращение трехнедельного периода мобилизации; техническое оснащение армии; искоренение «маньчжурского синдрома» — деморализующей памяти о злосчастных поражениях; организация запасов и системы подкреплений. В отставку были отправлены 341 генерал и 400 полковников. Часть реформ была успешной. Рекрутирование войск отныне осуществлялось строго по территориальному принципу. Были уменьшены гарнизоны крепостей (это дало дополнительные шесть дивизий), увеличена численность офицерского корпуса, улучшено питание и обмундирование солдат, увеличена численность пулеметов. Основную массу военного оборудование Россия производила сама. В целом, нет сомнений в том, что русская армия 1914 г. была много сильнее армии десятилетней давности. И все же армии в 1914 г. не хватало 3000 офицеров, несмотря на улучшения в денежном обеспечении и в системе продвижения по службе.

Новые — коричнево-зеленые — гимнастерки были перехвачены широким ремнем, ноги были обуты в сапоги. Дневной рацион составлял четыре тысячи калорий, приходившиеся преимущественно на черный хлеб, щи, кашу, чай и огромное — по западным понятиям — количество сахара. Солдаты были вооружены пятизарядной винтовкой калибра 7,62 мм, которую такие специалисты, как полковник Нокс, охарактеризовали как «полностью надежную». Вместе со всегда привинченным в боевых условиях штыком эта винтовка весила примерно четыре килограмма. Общий вес боевого снаряжения составлял примерно тридцать килограммов {9}.

Противостоящий германский солдат образца 1914 г. был хорошо подготовлен. Одетый в зелено-серую форму, он нес на себе 26 килограммов, куда входили винтовка, патроны, гранаты, ранец, шанцевый инструмент, котелок, тесак, продовольственный паек, фляжка со шнапсом. Офицеры носили на шее бинокль и планшет с картами. На остроконечных шлемах красной краской обозначен был номер полка. Штабные офицеры передвигались на автомобилях. Полевые кухни, по некоторым свидетельствам, были позаимствованы у русской армии. Иностранцы отмечали совершенство оборудования, сглаженность германской военной машины.

Книга Нокса о русской армии 1914 г. полна восхищения перед ее могучей боевой силой. Поразительным для Нокса был природный оптимизм солдат и офицеров, спасавший их в немыслимых ситуациях невероятной по жестокости войны (о первых же днях которой немецкий генерал Гофман, действовавший в Восточной Пруссии, записал в дневнике: «Такой войны еще не было и никогда, вероятно, больше не будет. Она ведется со звериной яростью»). Но Нокс не близорук: он видит и героизм, и поразительные черты ущербности. Он описывает «бессмысленные круговые вращения через песчаные поля и грязь», запоздалые приказы, непростительную слабость в деле организации тылового снабжения, отсутствие телефонной связи, упорное нежелание допрашивать пленных офицеров, слабость коммуникаций и слабую, бесконечно слабую организацию войск — особенно в сравнении с безупречной машиной, управляемой прусскими офицерами». Б. Такман пишет о «плохой разведке, пренебрежении маскировкой, разглашении военных тайн, отсутствии быстроты, неповоротливости, безынициативности и недостатке способных генералов» {10} . Во время мобилизации русского солдата надо было перебросить в среднем на тысячу километров — в четыре раза дальше, чем германского солдата.

Слабые стороны русской армии обнаружились довольно быстро. Прежде всего, они отражали факт бедности основной массы населения России, неграмотность половины ее населения. Малообразованные солдаты, при всей их природной храбрости, плохо ориентировались на местности, трудно овладевали техникой, терялись в сложной обстановке. Русская армия имела 850 снарядов на каждое орудие, в то время как в западных армиях приходилось от 2000 до 3000 снарядов. Вся русская армия имела 60 батарей тяжелой артиллерии, а германская — 381 батарею. В июле 1914 г. всего лишь один пулемет, который так быстро и жестоко покажет свою значимость, приходился на более чем тысячу солдат. (Только после грандиозных поражений — в июле 1915 г. — генеральный штаб России заказал 100 тысяч автоматических ружей и 30 тысяч новых пулеметов {11} ).

В течение первых пяти месяцев войны военная промышленность России производила в среднем 165 пулеметов в месяц (пик производства был достигнут в декабре 1916 г. — 1200 пулеметов в месяц). Русские заводы производили лишь треть автоматического оружия, запрашиваемого армией, а остальное закупалось во Франции, Британии и Соединенных Штатах; западные источники предоставили России 32 тысячи пулеметов. К сожалению, почти каждый тип пулемета имел свой собственный калибр патрона, что осложняло снабжение войск. То же можно сказать о более чем десяти типах винтовок (японские «Арисака», американские «Винчестеры», английские «Ли-Энфилд», французские «Грас-Кропачек», старые русские «Берданы» использовали разные патроны). Более миллиарда патронов было завезено от союзников. Еще хуже было положение с артиллерией. Более тридцати семи миллионов снарядов — два из каждых трех использованных — были завезены из Японии, Соединенных Штатов, Англии и Франции. Чтобы достичь русской пушки, каждый снаряд в среднем проделывал путь в шесть с половиной тысяч километров, а каждый патрон — в четыре тысячи километров. Недостаточная сеть железных дорог делала снабжение исключительно сложным, и к 1916 г. напряжение стало весьма ощутимым {12}.

В своих «Воспоминаниях» бывший военный министр Сухомлинов утверждает, что царь знал его мнение о слабостях русской армии. Хотя военные реформы 1909-1914 гг. и сделали русскую армию более мощной, чем во время войны с Японией, силой, она так никогда и не достигла уровня, сопоставимого с уровнем основного противника — с германским. Россия не породила военных гениев, ее армия отражала слабости страны в политической, социальной и культурной сфере. Никто не отказывал русским в мужестве и упорстве, но никто не может отрицать, что огромные людские силы часто использовались военными командирами бездарно. Неэффективная организация порождала дефекты снабжения во всем — вооружении, амуниции, средствах связи, медицинском оборудовании. В России отсутствовало главное, необходимое для войны индустриального века условие — честное и компетентное экономическое планирование. Бездумно мобилизовывались квалифицированные рабочие. Невоенные отрасли промышленности рухнули довольно быстро, озлобляя страдающее население. Отсутствие промышленных товаров лишало стимула сельскохозяйственных производителей.

В общем и целом, по мнению британского исследователя России, «ни одна из участвовавших в войне стран не была хуже подготовлена к войне, чем Россия. После поражения в войне с Японией некоторый прогресс был достигнут в реорганизации и техническом вооружении армии, в создании военно-промышленного потенциала. В последний момент большой кредит был взят из Франции для железнодорожного строительства в стратегически важных западных областях. Но интервал для восстановления сил был слишком кратким. Впрочем, даже если бы передышка была продолжительнее, русская система управления, исключала возможность надежной подготовки к войне, учитывая, что предполагаемым противником была в высшей степени технически передовая Германия. Россия так и не смогла сражаться на равных со своим главным врагом. Превосходство в людской силе не могло компенсировать отставания в производстве вооружений и недостатков военного руководства» {13}.

Война в опасной степени замедлила внутреннее реформирование России. Как пишет британский историк Х. Сетон-Уотсон, «пока Россия защищала себя от германских армий, не виделось возможным осуществлять земельную реформу или вводить автономию, не говоря уже о федеральной системе отношений для нерусских. В этом свете кадеты и даже умеренные социалисты, настаивавшие на том, чтобы отложить земельный и национальный вопросы до созыва конституционной ассамблеи, казались массам саботажниками перемен, которые пропаганда давно уже обещала народу» {14}.

 

Стратегия

Стратегическое планирование России и Запада было согласовано в ходе конференций 1911-1913 гг., на которых французскую сторону представляли генералы Жофр, Дюбай и Кастельно. В 1913 г., как уже говорилось, генерал Жофр пообещал выставить полтоpa миллиона солдат на десятый день войны и начать активные боевые операции на одиннадцатый день.

Согласно плану русского генерального штаба, в случае поворота Германии к России как к первому (хронологически) противнику, две группы русских армий (против Германии и против Австро-Венгрии) должны были отступить к линии, примерно проходящей к северу и югу от Бреста, а возможно и далее, оставляя всю Польшу, отступая за Припятские болота. В крайнем случае предвиделось нечто, напоминающее кампанию 1812 года. Но, если Германия бросалась, прежде всего, на Францию, против основного противника, которым признавалась Австро-Венгрия, выставлялось 48,5 дивизии, а против Германии — 30 дивизий.

Напомним о многонациональном характере австрийской армии: 25% австрийцев, 23% венгров, 17% чехословаков, 11% сербов, хорватов и словенцев, 8% поляков, 8% украинцев, 7% румын, 1% итальянцев. Лояльность многих из них была сомнительной, учитывая при этом и то, что 75% офицеров и унтер-офицеров были австрийского происхождения. Существовал особый военный язык — восемьдесят немецких слов, которые должны были понимать солдаты разноплеменной армии. Офицеры профессиональной армии были храбрыми воинами, половина из них погибла, и заменить этих профессионалов было весьма трудно хотя бы потому, что новые офицеры испытывали языковые трудности. Главнокомандующий Конрад лично знал семь языков, но в некоторых словацких частях говорили по-английски (!) — единственный взаимопонимаемый язык офицеров и тех вчерашних крестьян, которые надеялись переселиться в Америку. В ряде случаев общепонятным оказывался русский язык.

По мнению российских (советских) исследователей, «выбор австро-венгерского фронта, как главного, был правильным, так как в случае успеха можно было отделить Венгрию от Австрии, в то же время русские армии приблизились бы к восточной области Германии — Силезии, потеря которой для Германии имела несравненно большее оперативное и экономическое значение, нежели потеря Восточной Пруссии. В силу таких соображений русскому командованию следовало иметь против австрийцев, по крайней мере, полуторное превосходство в силах — план же предусматривал равенство в силах с противниками» {15}.

Но произошло не усиление южного фронта, а нечто противоположное. Генерал Жилинский дал обещание выставить на тринадцатый день войны 800 тысяч солдат только лишь против одной Германии. С целью демонстрации союзнической солидарности, Россия пообещала раннее наступление не на юге против Австро-Венгрии, а на севере, против Германии. Это означало, что немцам трудно будет противостоять русской армии силами 5-6 корпусов. Такой перевес в Восточной Пруссии удовлетворял французов. Устраивало ли смещение боевой инициативы Россию? На этот счет высказываются серьезные сомнения: «Обязательство начать решительные действия против Германии на 15-й день мобилизации является в полном смысле слова, роковым решением, — отмечал генерал Н.Н. Головин. — Преступное по своему легкомыслию и стратегическому невежеству, это обязательство тяжелым грузом легло на кампанию 1914 г. {16}.

Итак, одна группировка русских войск выдвигалась в Восточную Пруссию, вторая начинала наступление в Галиции. В Пруссии Северный фронт на 21-й день после мобилизации окружает отступающие за реку Ангерап немецкие войска западнее Мазурских озер. Немцы вынуждены еще более ослабить свой контингент в Восточной Пруссии в свете высадки через Ла-Манш британских войск. Численность русских войск здесь определялась в 208 батальонов, а немецких — в 100 батальонов. Затем обе группировки встречались к востоку от Варшавы и совместно начинали движение на Берлин. Так выглядел оптимистический наступательный вариант действий русской армии.

Французы окончательно выработали свой стратегический план лишь в апреле 1913 г. — последующие восемь месяцев были посвящены реорганизации армии в соответствии с этим планом. К февралю 1914 г. план был готов для рассылки в войска. Его главным инициатором был будущий генералиссимус Фош. Главной идеей плана за номером 17, которым руководствовались французы (и вместе с ними английский экспедиционный корпус), была максимально быстрая концентрация войск на центральном участке фронта с целью нанесения противнику упреждающего удара. Французы, отмобилизовав свои корпуса, должны были броситься в аннексированные сорок лет назад Германией Лотарингию и Эльзас. Фош так излагал суть этого плана: «Мы должны попасть в Берлин, пройдя через Майнц». В отличие от «плана Шлиффена», семнадцатый план не был оперативным планом, что оставляло большой зазор для инициативы военачальников. Все генералы были ознакомлены с общей директивой в пять предложений, не подлежащей обсуждению. Французское наступление будет состоять из двух кампаний — южнее и севернее германского укрепленного района Мец-Тионвиль.

Второе бюро — французская разведка — представляло данные о возможном охвате французского фронта с севера. В 1904 г. офицер германского генерального штаба, всегда во время встреч Замотанный бинтами, передал за немалую сумму один из ранних вариантов «плана Шлиффена». Тогдашний начальник французского генштаба Ланрезак пришел к выводу, что эти сведения достоверны — «полностью совпадают с существующей в немецкой стратегии тенденцией, предполагающей широкий охват». Однако все коллеги Ланрезака усомнились в истинности полученных данных: у немцев, мол, нет достаточно средств для столь масштабного маневра. Представить себе, что Германия беспардонно обойдется с бельгийским нейтралитетом, рискуя при этом антагонизировать Британию, французские генералы поверить не могли. Скорее всего, немцы предпочтут броситься на Россию. Если же они обратятся на Запад, то выступят против Франции через Лотарингию. Не менее важной ошибкой французов было неверие в боевую силу германских резервистов. Без резервистов у немцев могли быть всего лишь 26 корпусов — недостаточно для броска через Бельгию. Второе бюро собрало данные об использовании немцами резервистов. В 1913 г. разведка добыла заметки генерала Мольтке, доказывающие активное использование резервистов. Но и эти данные встретили скепсис французских генералов. 17-й план сохранил свое главенствующее значение. Оборона границы Франции с Бельгией опять лишилась всякой обороны. На сообщения об усилении правого крыла немцев генерал Кастельно удовлетворенно обронил: «Тем лучше для нас!»

«Элан виталы» — неукротимый порыв — должен был привести храбрых французов к победе. Французские генералы попросту надеялись на совместные с Россией усилия и не верили, что две великие страны могут проиграть немцам. Здесь был немалый элемент иррационального. Наполеон едва ли гордился бы планом, в основу которого был положен фактор безудержной атаки и ничего более.

В Британии в момент крайнего ослабления России под Мукденом в 1905 г. поняли необходимость создания генерального штаба. Так называемый «Комитет Эшера» создал имперский комитет обороны. Одним из первых интеллектуальных упражнений британского генштаба была теоретическая игра, предполагавшая германское вторжение в Бельгию. Англичане сделали вывод, что в этом случае немцев можно будет остановить лишь с помощью высадившихся на континенте британских войск. Премьер Бальфур затребовал данные, сколько времени необходимо для транспортировки четырех дивизий в Бельгию. Отныне англичане планировали в случае своего участия в войне высадить на континенте экспедиционный корпус в составе четырех дивизий, блокировать подступ к северным портам Франции, а в дальнейшем реализовать континентальную блокаду Германии.

Англичане предусматривали десант в «десятимильной полосе твердого песка» в Восточной Пруссии — в 150 километрах от Берлина. Именно тогда штабной колледж возглавил бригадный генерал Генри Вильсон (известный среди коллег неизменным бегом трусцой вокруг Гайд-парка с газетой под мышкой, знанием французского языка, кипением идей). Тогда и началась его дружба с генералом Фошем. Высокий Вильсон и маленький Фош могли часами беседовать на любые темы. И однажды Вильсон задал роковой вопрос о том, сколько войск Британии необходимо французам на континенте. К марту 1911 г. был составлен график: все пехотные дивизии грузятся на транспорты на 4-й день мобилизации, кавалерия — на 7-й, артиллерия — на 9-й. Общая численность войск — 150 тысяч плюс 67 тысяч лошадей. Полностью готовыми эти войска будут к 13-му дню мобилизации.

Германия противопоставила России и Западу «План Шлиффена». Шлиффен был начальником генерального штаба с 1891 по 1906 г., фанатически преданным своему делу профессионалом, предполагавшим концентрацию германских войск на бельгийской границе, удар через Бельгию с выходом в Северную Францию, серповидное обходное движение во фланг укрепленной французской границе, взятие Парижа и поворот затем на юг и даже восток, с тем чтобы уничтожить основные французские силы примерно в районе Эльзаса. Согласно «плану Шлиффена» немцы не намеревались сдерживать основные силы французов, позволяя им продвигаться в глубину германского предполья, ожидая, что они неизбежно остановятся в Арденнах — лесистой и холмистой территории, представлявшей сложность для ведения наступательных действий.

В соответствии с «планом Шлиффена» Мольтке оставил на своем левом фланге только 8 корпусов (320 тысяч человек), которые едва ли были способны сдержать основную массу французских войск. Да это от них и не требовалось. Напротив, отступая, они должны были удлинить линии коммуникаций ударных сил французов, осложнить их взаимодействие в гористой местности, завлечь максимальное число французов в зону, ничего не решавшую в общем ходе войны. В германском центре находилось 11 корпусов (400 тысяч человек); овладев Люксембургом, они прикрывали свой правый фланг. Именно последний, имея 16 корпусов (700 тысяч человек) должен был проделать главную работу — пересечь Бельгию, сокрушить на пути две величайшие крепости — Льеж и Намюр, перейти реку Маас, взять на открывшейся равнине Брюссель на девятнадцатый день мобилизации и пересечь бельгийско-французскую границу на двадцать второй день. Затем следовал разворот налево, на юг, с выходом к Парижу со стороны севера на тридцать девятый день. Мольтке сказал Конраду, что на сороковой день германская армия отправится на помощь Австрии, и совместными усилиями они быстро сокрушат русского колосса.

Немцы не собирались сдавать Восточной Пруссии с родовыми гнездами юнкеров, землю «тихих вод и темных песков» с Кенигсбергом, где с 1701 г. короновались прусские короли, объединившие Германию. Во времена Шлиффена опасений было меньше — Россия агонизировала на Дальнем Востоке. Русским сектором германского генштаба при Шлиффене заведовал подполковник Макс Гофман — именно ему было поручено планировать действия против России. Высокий крепыш с очень короткой стрижкой, Гофман следил за русской армией еще в 1898 г., когда полгода был в России переводчиком; в ходе русско-японской войны он был наблюдателем от Германии. По некоторым данным, один из офицеров русского генерального штаба передал ему за деньги один из вариантов рождающегося плана русской армии. Собственно, считает Гофман в мемуарах, поведение русской армии в Восточной Пруссии было довольно легко предсказуемо: попытка наступать по обе стороны Мазурских озер. Гофман обдумал основные варианты русского вторжения и к aвгусту 1914 г. был готов встретить наступающую армию. Он всегда помнил знаменитую максиму Шлиффена: «Нанести удар всеми имеющимися силами по ближайшей русской армии, находящейся в пределах досягаемости» {17}.

Немцы использовали игнорирование французами новых факторов современной технологии: пулеметов, тяжелой артиллерии, колючей проволоки (многое из этого внимательные немецкие наблюдатели впервые увидели на первой войне современного типа — русско-японской войне десятью годами раньше).

Австрийский план предполагал концентрацию войск за реками Сан и Днестр, опору на крепость Перемышль и Краков и решительное наступление на восток от карпатских гор. Главнокомандующий австрийцев генерал Конрад считал готовность своей армии на двенадцатый-тринадцатый день мобилизации решающим обстоятельством. Начальник германского генерального штаба Мольтке успокаивал Конрада: «Если русские предпримут преждевременные наступательные действия против Восточной Пруссии, это значительно облегчит наступление австро-венгров против России».

С точки зрения ведущих военных специалистов эпохи, война должна была длиться примерно шесть месяцев. Предполагалось, что она будет характерна быстрыми перемещениями войск, громкими сражениями. высокой маневренностью; при этом едва ли не решающее значение приобретут первые битвы. Ни один генеральный штаб не предусмотрел затяжного конфликта. Перед глазами у всех были балканские войны и русско-японский конфликт с их быстрыми перемещениями, с высокой мобильностью войск.

При этом Петербург, Париж и Лондон полагали, что германо-австрийцы не выдержат одновременного давления с Востока и Запада русской и французской армий. Немцы верили в «план Шлиффена» даже после Марны — они все укрепляли свой правый фланг даже тогда, когда прорыв на севере Франции был уже нереален. Эта иллюзия держалась долго. Вплоть до конца 1914 г. (то есть примерно пять месяцев) государственные деятели и стратеги обеих сторон жили в мире непомерных ожиданий. Британское и французское правительства верили в неукротимый «паровой каток», движущийся на Германию с Востока, русские полководцы ждали прорыва в Австрию, а немцы разделились между сторонниками решающей битвы на Востоке (восточники) и на Западе (западники). Ошибка в предвидении в данном случае имела последствия колоссальных пропорций. Пока же главные столицы ожидали успехов своих войск.

 

Ход боевых действий

Согласно подписанной царем всеобщей мобилизации, на тринадцатый день в действующей армии было 96 пехотных и 37 кавалерийских дивизий — 2, 7 млн. человек в дополнение к миллиону резервистов и войск крепостей. В русской армии было 6720 орудий, и их общая численность достигла пяти миллионов. На шестнадцатый день войны главнокомандующий — великий князь Николай Николаевич — разместил свою ставку близ небольшого города Барановичи, избранного по той причине, что здесь железнодорожная линия Москва-Брест пересекалась с линией, соединяющей Вильну с Ровно. Сам великий князь, начальник штаба генерал Янушкевич и приданные им двадцать пять офицеров размещались и работали в вагонах первого класса. Около сорока военных атташе, криптографов и обслуживающий персонал располагались в довольно жалких домах горожан.

Английский генерал Нокс (которого военный министр Сухомлинов однажды назвал самым талантливым из иностранных наблюдателей) отмечает пасторальный характер мозгового центра русской армии: «Мы жили посреди очаровательного елового леса, и все вокруг казалось спокойным и мирным» {18} . Необычайное спокойствие в ставке удивительно, учитывая невероятную драму многомиллионных армий. Все было преисполнено «монастырской простоты». На все дверные проемы были прибиты бумажки, чтобы огромного роста великий князь не забыл нагнуть голову. Главнокомандующий был очень живым человеком, он любил отвлекаться от темы войны, но дважды в день трудолюбивый генерал-квартирмейстер Иванов возвращал всех к военным реалиям, делая доклад о состоянии дел на фронтах. Эти доклады отражали грандиозную драму, развернувшуюся на просторах Европы.

Август 1914 г. был полон надежд у всех вступивших в битву сил. В начале месяца русское командование официально запросило западных союзников, не намереваются ли они наступать непосредственно в глубины Германии. Грей, несколько смутившись, заметил, что вопрос нужно адресовать французам — именно их армии составляют основу наземной мощи Запада. Французы, чьи армии отступали из Северной Франции на юг, ответили, что ситуация на фронте делает задачу ведения боевых действий на германской территории весьма сложной. Со своей стороны посол Палеолог информировал Париж 21 августа 1914 г. относительно планов верховного главнокомандующего Николая Николаевича: «Великий князь полон решимости наступать на полной скорости на Берлин и Вену, особенно на Берлин, пролагая свой путь между крепостями Тори, Познань и Бреслау» {19}.

На первый взгляд, такие предположения имеют свой резон. Огромный польский выступ приближал русские армии к Берлину — менее трехсот километров равнины, которую не разделяли ни горы, ни широкие реки. Как пишет Уинстон Черчилль, «окрашенные будки постовых, надписи на разных языках, различие в широте железнодорожного полотна, военные и политические решения ушедших поколений, история враждующих рас — вот что разделяло три великие державы» {20} . Почти миллионная Варшава, второй после Москвы железнодорожный узел страны, была главным складом и опорным пунктом русской армии в ее потенциальном наступлении на собственно германские города. Для похода русских на Берлин требовалось одно условие — поход французов на Кельн. Но на Западном фронте у французов быстрее, чем у других, возникли большие сложности.

Удар французов в районе Арденн не принес желанных результатов. Здесь немцы быстро построили оборонительные сооружения и применили пулеметы — страшное оружие первой мировой войны. В течение 4-дневной битвы у границы погибло 140 тыс. французов. Так лопнула идея XVII французского плана; французы не встретили основные силы немцев там, где ожидали.

6 августа началось огромное по масштабам перемещение германских войск. 550 поездов в день пересекали мосты через Рейн, более миллиона человек были перевезены в 11 тысячах поездов. По мосту Гогенцоллерна в Кельне на протяжении первых двух недель войны поезд шел каждые десять минут — шедевр военной организации.

На пути германской армии в Бельгии встала крепость Льеж. Ее форты оказались неприступными для фронтальных атак германской пехоты, и срок выхода вперед 1-й армии фон Клюка уже был перенесен с 10-го на 13-е августа. Немцы обратились к тяжелой артиллерии. Одним из наиболее охраняемых секретов Германии была 420-миллиметровая пушка фирмы «Крупп», произведенная в 1909 г. Трудность в обращении с ней представляла транспортировка: разобранное на две части гигантское чудовище с трудом перевозилось по железной дороге. Заменить ее могла лишь 305-миллиметровая австрийская пушка фирмы «Шкода». Оба орудия стреляли бронебойным снарядом со взрывателем замедленного действия.

Из крупповской столицы Эссена две черные осадные мортиры были 9-го августа погружены на железнодорожные платформы и на следующий день отправлены в Бельгию. До Льежа оставалось 18 километров, когда разрушенный тоннель заставил везти орудия по шоссе. Два дня продолжилось это непредвиденное перемещение монстров. 12 августа одно из орудий было направлено на форт Нонтисс, и окружающий мир содрогнулся от ужасающего грохота (артиллеристы находились в 300 метрах от орудия). Через 60 секунд снаряд с высоты 1200 метров обрушился на бетон. Над фортом поднялся столб дыма. Корректировщики направляли артиллеристов с аэростатов и колоколен. Рушились потолки и галереи; огонь, дым и оглушительный грохот наполнили казематы; солдаты доходили до «истерики. обезумев от ужасного чувства ожидания следующего выстрела» {21} . После 45 выстрелов форт Нонтисс был 13 августа захвачен. На следующий день пали и другие форты. К 16 августа Льеж пал. Армия Клюка выступила вперед — на север. Весь мир думал, что немцы нарушили свой знаменитый график на две недели. На самом деле «план Шлиффена» был нарушен лишь на два дня.

Мольтке писал Конраду фон Хотцендорфу: «Конечно же, наше наступление носит зверский характер, но мы боремся за нашу жизнь, и тот, кто посмеет встать на нашем пути, должен подумать о последствиях».

Отступая на своем левом фланге, немцы, связав французов в гористой местности на подходах к Рейну, сосредоточили основные силы на правом фланге, бросив все свои основные силы на север Франции через Бельгию. 17 августа, преодолев сопротивление крепостей Льеж и Номюр, 1-я армия ветерана войны 1870 г. фон Клюка, 2-я армия фон Бюлова и 3-я армия фон Хойзена начали стратегически важнейший марш на северо-запад. Ярко выраженный брюнет Клюк казался моложе своих 68 лет, а его коллега, его сверстник Бюлов, выглядел старше. Армия Бюлова была ударной силой мощного кулака немцев. Три дня и три ночи 320 тысяч солдат Клюка шли через Брюссель. Как пишет Б. Такмен, «марш германских войск через Бельгию был подобен нашествию южноамериканских муравьев, которые периодически неожиданно выходят из джунглей, пожирая все на своем пути, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Армия фон Клюка шла с севера от Льежа, а армия фон Бюлова к югу от города, вдоль долины Мааса» {22}.

Оккупация Брюсселя отозвалась в Берлине звоном колоколов. Немецкие войска шли вперед с пением солдатские песен. Этот рев уставших солдат звучал в ушах бельгийцев устрашающе. Французов на этом этапе подвела разведка. Они оценивали силы немцев к западу от Мааса в 17 дивизий, в то время как на самом деле их было 30. И в первых столкновениях французов с немцами первые не знали, какой мощи кулак опускается на них. Еще хуже было то, что, зацикленные на наступлении, французы, медленно учились обороняться. Они пока еще не умели того, чему военная практика, искусство выживания их скоро научит: окапываться, ставить проволочные заграждения, выдвигать пулеметные гнезда.

16 августа германский генеральный штаб переехал из Берлина на Рейн, в Кобленц, в 130 километрах от центра германского фронта. Шлиффен мечтал, что его план будет реализовывать его наследник, германский командующий «из просторного дома, где под рукой были бы телефон, телеграф и радио, а около него — целый флот ожидающих приказа автомобилей и мотоциклов. Здесь, в удобном кресле, у большого стола, современный главнокомандующий наблюдал бы за ходом боя по карте. Отсюда он бы передавал по телефону вдохновляющие слова, и здесь бы он получал донесения от командующих армиями и корпусами, а также сведения с воздушных шаров и дирижаблей, наблюдающих за маневрами противника».

Здесь Мольтке пришел к выводу, что французы концентрируют свои главные силы для наступления через Лотарингию между Мецем и Вогезами. Мольтке насторожился, но уже 17 августа он не счел концентрацию французских сил в Лотарингии угрожающей, и «план Шлеффена» снова стал главной стратегической схемой.

22 августа Клюк рванулся к Монсу, пересекая канал, ускоряя движение на север. 23 августа противостоявший немцам на Маасе генерал Ланрезак, стоявший во главе 5-й армии, отступил. Перед фон Клюком (160 тысяч) стоял британский экспедиционный корпус (70 тысяч), о существовании которого Клюк узнал 20 августа из газет. Немцы порядочно устали — 240 километров за 11 дней, — и их силы были растянуты по бельгийским дорогам. В результате первый день участия английской армии в боевых действиях показал решимость англичан, но он же продемонстрировал физическое превосходство немцев. Девятичасовое сражение задержало продвижение фон Клюка на день. Жофр, при всем своем крестьянском упорстве, должен был признать 24 августа, что армия «обречена на оборонительные действия». К чести Жофра нужно сказать, что он достаточно быстро начал учиться искусству обороны. К этому времени французская армия в бессмысленных наступлениях в Лотарингии — да и повсюду на Западном фронте — потеряла уже 140 тысяч солдат из общего числа 1250 тысяч. Президент Пуанкаре записал в дневнике: «Мы должны согласиться на отступление и оккупацию. Так исчезли иллюзии последних двух недель. Теперь будущее Франции зависит от ее способности сопротивляться». Именно в этот день немцы почувствовали огромный прилив самоуверенности. На севере они вступили на территорию Франции. Вера в «план Шлиффена» никогда не была более абсолютной.

Немцы вышли во фланг основным силам французов на 120-километровом фронте на севере Франции. Миллионные силы вторжения ворвались в Северную Францию и начали движение с севера к Парижу, где и разыгрались решающие события. Париж был под ударом. Запад призвал Петроград изменить согласованные сроки и максимально ускорить выступление русских войск.

 

Восточный фронт

Возникший в короткие августовские дни Восточный фронт простирался на полторы тысячи километров между Мемелем на Балтике и Буковиной в предгорьях Карпат. В начавшейся войне с колоссом Германией и пятидесятидвухмиллионной Австро-Венгрией Россия должна была либо ликвидировать свой уязвимый огромный польский выступ, либо перехватить инициативу у эффективных немцев. Две страшные угрозы ждали русскую армию: выдвинутая на восток Восточная Пруссия с севера и галицийские укрепления австро-венгерской армии на юге. Не блокировав эти две угрозы, русская армии находилась под постоянной угрозой удара с флангов.

Главнокомандующий русских войск — великий князь Николай Николаевич — убедился, что Германия концентрирует свои силы против Франции к 6 августа.

Французское правительство теперь уже не просто ожидало заранее согласованных действий — оно прямо обратилось к России предпринять все возможные действия против Германии. «История должна признать интенсивные лояльные усилия, предпринятые царем и его генералами с целью осуществить наступление с величайшей возможной силой» {23} . 10 августа ставка приказывает Северо-Западному фронту: «Германия направила свои главные силы против Франции, оставив против нас меньшую часть своих сил… Необходимо в силу союзнических обязательств поддержать французов ввиду готовящегося против них главного удара германцев… Армиям Северо-западного фронта необходимо теперь же подготовиться к тому, чтобы в ближайшее время, осенив себя крестным знамением, перейти в спокойное и планомерное наступление» {24}.

Первостепенной целью русского наступления стала Восточная Пруссия — страна озер и болот, ставшая пашней Германии, благодаря удивительному трудолюбию немцев, применивших искусный дренаж и опоясавших эту страну туманов и лесов сетью дорог. Военной особенностью Восточной Пруссии была линия выдвинутых вперед укреплений, получивших название «линии Ангерап». За ней подлинным щитом Берлина были четыре германские крепости — Кенигсберг, Тори, Позен и Бреслау, в каждой из которых после мобилизации было до сорока тысяч войск. Соединяющие их дороги были памятником железнодорожного искусства — эти дороги позволяли перемещать большие контингенты войск в кратчайшее время.

Изменение русского стратегического плана — ускорение развертывания войск — противоречило мнению профессионалов. Приказ о наступлении в Восточной Пруссии издал командующий северо-западным фронтом генерал Жилинский (которого британский генерал Айронсайд охарактеризовал как «скорее штабного офицера, чем полевого командира» {25} и чей дальневосточный опыт не впечатлял никого). (Повторим: данный приказ был результатом рискованного обещания, данного Жилинским генералу Жофру во время визита в Париж в 1913 г.: Россия выставит на пятнадцатый день войны 800 тысяч солдат для наступления против Германии. Окружавшие Жилинского эксперты выступали тогда против столь определенного обещания.) Французскому военному атташе генералу Лагишу Жилинский в сердцах сказал: «История проклянет меня, но я отдал приказ двигаться вперед» {26}.

Итак, Жилинский изначально сам считал, что неподготовленное наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что русские войска были разбросаны и перемещение с целью их концентрации встретит много препятствий. Местность была пересечена лесами, реками и. озерами, «разжавшими» кулак наступающих армий. Армия еще не была организована, а местность, с ее лесами и болотами, была своего рода губкой, впитывающей в себя войска. Начальник штаба русской армии генерал Янушкевич разделял мнение Жилинского и отговаривал великого князя Николая Николаевича от наступления.

Но перед Россией стоял, высший вопрос сохранения солидарности с Западом, и Россия принесла жертву. Вот мнение британского посла Бьюкенена: «Если бы Россия считалась только со своими интересами, это не был бы для нее наилучший способ действия, но ей приходилось считаться со своими союзниками. Наступление германской армии на западе вызвало необходимость отвлечь ее на восток. Поэтому первоначальный план был соответствующим образом изменен, и 17 августа, на следующий день после окончания мобилизации, армии генералов Ренненкампфа и Самсонова начали наступление на Восточную Пруссию… Россия, — пишет Бьюкенен, — не могла оставаться глухой к голосу союзника, столица которого оказалась под угрозой» {27}.

Под общим командованием генерала Жилинского, чей штаб находился в Белостоке, русские — первая (Ренненкампф) и вторая (Самсонов) армии — вступили на германскую территорию 17 августа силой 410 батальонов, 232 кавалерийских эскадронов и 1392 пушек против 224 батальонов пехоты, 128 эскадронов и 1130 пушек немцев. Идея заключалась в том, чтобы двумя огромными клещами, создаваемыми первой и второй русскими армиями, окружить войска генерал-полковника фон Притвица, защищавшего Восточную Пруссию. Первая армия Ренненкампфа выступила прямо на запад — сквозь любимые кайзером охотничьи угодья Роминтернского леса прямо в центр юнкерской Пруссии, а Самсонов должен был проделать серповидное движение и сомкнуться с ней с юга примерно в районе Мазурских озер. Тогда дорога на Берлин была бы открыта.

Это был весьма смелый замысел, но он требовал четкой координации всех участвующих в нем сторон. Однако Жилинский, столь блестящий в придворном окружении и служивший больше за столом начальника, а не в полевых условиях, не знал, как вести наступательные бои. Он оказался бесталанным и беспечным организатором и сразу же допустил несколько грубых ошибок. Прежде всего, он не обеспечил надежную связь с обеими выступившими армиями. Он оставил артиллерию в безнадежно устаревших крепостях. Дивизии резерва никак не были связаны с вступившими в боевое соприкосновение войсками. Немцы знали, что войска Раннепкампфа превосходят их по численности, но они также знали, что у русских нет под рукой готовых к бою резервов.

Тогдашние генералы не предполагали, что 70% потерь в наступившей войне будет приходиться на орудийный огонь. В состав русской дивизии входили шесть батарей легких орудий, а в состав германской дивизии — 12 батарей (из них 3 батареи тяжелых орудий). «Огневая сила германской пехотной дивизии в среднем равнялась огневой силе более чем полутора русских пехотных дивизий» {28}.

Оба генерала — Ренненкампф и Самсонов — были избраны по критерию компетентности, опыта и энергии. Оба воевали в Маньчжурии и представляли собой лучшие кадры русской армии. Ренненкампф происходил из старинной остзейской немецкой семьи, известной своей лояльностью Романовым. Кавалерист с внушительными усами, он имел немалый военный опыт. Генерал Гурко охарактеризовал его как обладающего «огромной смелостью, решительностью и решимостью» {29} . Годы командования Вильненским округом, видимо, притупили его таланты. По мнению Нокса, он «мог быть Мюратом, если бы жил сотней лет раньше. Но в двадцатом веке он был анахронизмом» {30} . Его вера во всесокрушающую силу кавалерии, безразличие к постоянной разведке, неумение наладить снабжение наступающей армии, слепая жажда увидеть врага и броситься на него — сыграли дурную службу. В то же время, отступая, Притвиц с самого начала стал позволять русским армиям оторваться от своих баз снабжения.

Русское командование знало, что германские силы в этом регионе невелики и шансы на успех весьма значительны, несмотря на их тактическую и стратегическую слепоту. Первые августовские столкновения позволили противникам оценить друг друга. «Как хорошо эти русские научились стрелять после японской войны!» — воскликнул пленный немецкий офицер. Немцы отметили высокие воинские качества своего противника. «20 августа, впервые после полутора столетий, в большом сражении встретились пруссаки и русские. Русские показали себя как очень серьезный противник. Хорошие по природе солдаты, они были дисциплинированны, имели хорошую боевую подготовку и были хорошо снаряжены. Они храбры, упорны, умело применяются к местности и мастера в закрытом размещении артиллерии и пулеметов. Особенно же искусны они оказались в полевой фортификации: как по мановению волшебного жезла вырастает ряд расположенных друг за другом окопов» {31}.

Выдвигая свои войска, Ренненкампф докладывал Жилинскому с высокой степенью оптимизма: «Там, где немцам удается использовать свое превосходство в технике, они наносят нам большой урон, но в непосредственной стратегии, в моральном состоянии у них нет превосходства над нами» {32} . По мнению И. Вацетиса, «8-я германская армия от 12 до 19 августа сидела в стратегическом мешке» {33}.

Выдвижение русских армий в Восточную Пруссию вызвало замешательство в стане немцев. Главнокомандующий германскими войсками в Восточной Пруссии генерал Притвиц не смел полагаться на свои четыре корпуса и начал готовиться к отступлению за Вислу. Проблема для немцев заключалась в том, что, обратившись против одной из русских армий, они рисковали получить удар в тыл со стороны второй. Во время телефонной беседы с главной штаб-квартирой в Кобленце Притвиц впал в истерику — он не только предположил возможность потери всей Восточной Пруссии, но поставил под сомнение свою способность защитить даже рубеж по реке Висла «ввиду ее мелководья».

Стресс оказал дурную услугу. Генерал Мольтке сам был в состоянии высшего напряжения. Ближайшие дни должны были показать реальную цену «плана Шлиффена». Все его внимание было на правом фланге стремящейся обойти французский фронт армии, когда раздался звонок от Притвица, чей тон говорил о панике. Мольтке: «В любом случае вы должны любой ценой удержать оборонительную линию по Висле». Притвиц ответил, что не может гарантировать выполнение этого приказа.

Притвиц не успел опустить телефонную трубку, а судьба его была уже решена. В квартиру отставного генерала Гинденбурга в Ганновере «в 3 часа пополудни 22 августа пришла телеграмма из императорской штаб-квартиры: Готов ли Гинденбург к немедленному осуществлению обязанностей? — Я готов» {34} . Для отражения наступления русских армий, бросившихся на Восточную Пруссию, германское командование назначило начальником штаба Гинденбурга генерал-майора Людендорфа, оказавшегося лучшим германским стратегом этой войны. Оба военачальника никогда не были фаворитами высшего командования. До сорока восьми лет Людендорф так и не сумел получить в командование полк, и лишь война открыла его исключительный талант. Мольтке написал ему, назначая на Восточный фронт: «Вы можете предотвратить худшее. У вас трудная задача, но она вам по плечам» {35} . Людендорф отбыл на Восток через пятнадцать минут после получения приказа, «преисполненный почти нечеловеческой способностью работать и несокрушимой решимостью» {36}.

Они встретились на хорошо освещенном вокзале Ганновера. С прибытием дуэта Гинденбург-Людендорф в штаб Восточного фронта начинается «научная» война германского командования против храброго, но лишенного стратегического видения и организации русского воинства. «Посылка Людендорфа на восточный фронт, — пишет английский историк М. Гилберт, — означала, что в германской калькуляции была ошибка: прежде чем стремиться к решающей победе на Западе, следовало вести войну со всей серьезностью на Востоке» {37}.

В штабе Людендорфа относительно спокойным в отношении русских был полковник Гофман, скрывавший под непритязательной внешностью подлинный талант. В свое время он был германским военным атташе в Санкт-Петербурге, и никакая глупость со стороны русского военного руководства не могла его удивить. Другие удивлялись, а он принял как должное то, что русский командующий армией по радио клером — открытым текстом — ставил задачи своим командирам корпусов; другие сомневались, а у него, знающего, не возникало сомнений, он же убедил Людендорфа, что Ренненкампф не будет спешить на помощь Самсонову — два генерала не разговаривали друг с другом, а их дуэль во время японской войны предотвратил лишь царь. Гофман убедил Людендорфа, что русские послания подлинны и что Ренненкампф не прибудет вовремя на помощь Самсонову.

Поздним вечером 26 августа 1914 г. полковник Герхард Таппен, начальник оперативного отдела верховного главнокомандования, сообщил начальнику штаба восточного фронта Людендорфу, что в Восточную Пруссию направляются с запада три корпуса и кавалерийская дивизия. Людендорф помнил о «главном» в плане фон Шлиффена — ни при каких обстоятельствах не ослаблять правый фланг германской армии, делающей серповидное движение через Бельгию и Северную Францию к Парижу. Поэтому он ответил, что его восьмая армия не нуждается в подкреплениях. В любом случае они прибудут слишком поздно, чтобы повлиять на исход разворачивающейся битвы. Упомянутые корпуса должны крепить правый фланг бросившихся на Францию войск. Таппен заверил, что особой надобности в этих корпусах не существует.

Удача в данном случае способствовала западным союзникам. Возможно, именно этих корпусов не хватило Германии на пути к Парижу, и в этом смысле смелое вхождение в Пруссию Ренненкампфа и Самсонова изменило конечный итог войны.

 

Поражение русской армии

В последовавшей битве горько обозначилось несчастье России — отсутствие координации, хладнокровного рационализма, научного подхода к делу. Жилинский, Самсонов и Ренненкампф недооценили возможности немецкой армии в Восточной Пруссии. Относясь с очевидной симпатией к русской армии, Черчилль все же не мог удержаться от вопросов: «Почему стратегический русский план предусматривал наступление двух отдельных армий, что очевидным образом давало преимущества немцам, использовавшим разделительные свойства озер и фортификаций, равно как и густую сеть своих железных дорог? Почему Россия не увидела преимущества движения единой армией, продвижения к югу от Мазурских озер на более широком и мощном фронте? Не могли ли они оставить открытой территорию между Ковно и границей, открытой с тем, чтобы заманить немцев в ловушку? Один лишь удар со стороны Варшавы-Белостока в направлении Вислы перерезал все коммуникации, все железные дороги, сминал все германские планы» {38}.

Вместо этого пять корпусов Самсонова шли без отдыха девять дней по песчаным дорогам в удушающую жару. Жилинский требовал максимального продвижения вперед, не видя, что он завлекает эти элитные части в западню. Голодные, уставшие воины шли к своей голгофе, не видя стратегической цели, не пользуясь превосходными германскими железными дорогами. А пока Самсонов спешил, Ренненкампф безмятежно отдыхал. Имея пять кавалерийских дивизий, он сумел «потерять» немецкую армию, позволяя немцам совершить классический маневр — оторваться от одной армии, чтобы окружить вторую. Отсутствие у русских войск телеграфа и любой сигнальной связи, чудовищное прямодушие открытых сообщений по радио о том, что собирается и чего не собирается делать Ренненкампф, сделали храбрую русскую армию жертвой своих вождей. Жилинский связывался с Самсоновым удивительным способом. Адъютант раз в день на автомобиле отвозил его телеграммы на Центральный почтамт Варшавы, а потом снова отправлялся за ответом за сотню километров от штаб-квартиры Жилинского {39}.

«Благодаря сообщениям по радио клером, — пишет Гофман, — мы знали силу русских войск и точное назначение каждой из задействованных русских частей» {40} . А Самсонов издал благодушный приказ, что, в свете неадекватных коммуникаций, его командиры должны просто приходить на помощь друг другу.

А.В. Самсонов был моложе и, по общему впечатлению, серьезнее Ренненкампфа. Он работал в Генеральном штабе с двадцати пяти лет и в сорок три стал генералом. Он командовал Туркестанским военным округом и приобрел всеобщее уважение. Генерал Гурко говорит о безупречных моральных качествах Самсонова, о «блестящем уме, укрепленном хорошим военным образованием» {41} . Но он неважно знал местность, и его ввели в заблуждение установки Жилинского об отступлении германской восьмой армии. И его система снабжения оказалась абсолютно недостаточной: быстро движущаяся вперед армия резко оторвалась от своих баз. У солдат не было хлеба, у лошадей — овса.

Генералы Гинденбург и Людендорф действовали согласно правилам немецкой военной науки. Войска их восьмой армии немедленно сели в поезда. Они бросили свои силы между двумя большими, растянувшими тылы русскими армиями, окружили одну из них у Танненберга, а через две недели севернее окружили вторую у Мазурских озер. И в то время, когда Гинденбург и Людендорф бросили все без исключения силы против Самсонова, потерявший всякую ориентацию Жилинский сообщал тому, что «перед вами противник оставил лишь незначительные силы» {42} . Превосходная разведка Гофмана точно знала о расположении войск Самсонова {43} . А Ренненкампф замедлил свой ход, чтобы позволить Самсонову окружить как можно больше немецких частей. Русские генералы не понимали того, что происходит перед ними.

Наиболее ожесточенным было сражение у деревни Танненберг, где пятьсот лет назад, в 1410 году, поляки и русские остановили движение немцев на восток. Двадцати дивизиям Ренненкампфа и пятнадцати дивизиям Самсонова противостояли 14 германских дивизий под командованием Гинденбурга. Именно эти 14 дивизий уничтожили цвет русской армии в самом начале войны. Неужели Ренненкампф «не видел, что правый фланг Самсонова находится под угрозой полного поражения, что угроза его левому флангу усиливается с каждым часом?» — изумляется Гинденбург {44} . Как мог Самсонов не ощутить 27 августа нависшую над ним смертельную опасность? «Естественным, — пишет Черчилль, — был бы приказ отступить. Но темный дух фатализма — характерно русского, — казалось, лишил сил обреченного командующего… лучше погибнуть, чем отступить. Завтра, может быть, поступят хорошие новости. Ужасающая психическая летаргия опустилась на генерала, и он приказал продолжать наступление. По выражению Гинденбурга, „эти войска жаждали уже не победы, а самоуничтожения“ {45} . Германский командующий пишет о „героизме, который спасал честь армии, но не мог решить исхода битвы“ {46} , Германский генерал пишет: „Русские сражались, как львы“ {47}.

28 августа британский связной офицер при штабе русской второй армии Нокс присоединился к командующему Самсонову, близ дороги изучавшему в кругу офицеров карту местности. Внезапно Самсонов вскочил на коня и отправился в направлении 15 корпуса, запретив Ноксу сопровождать его. Если даже случится худшее, это все равно не повлияет на конечный исход войны. Офицеры вокруг говорили: «Сегодня удача на стороне противника — завтра она будет нашей» {48} . Этот фатализм поразил Нокса не менее всего прочего. А происходило страшное и непоправимое. К 30 августа окруженная армия Самсонова была разбита. Русский исследователь признает: «Русские были слабее немцев, артиллерия немцев была могущественнее… У них не было хорошо укрепленных позиций, а имелось лишь местами налицо преимущество более раннего развертывания» {49}.

В истории участвовавшего в сражении немецкого полка читаем: «С рассветом длинная колонна противника медленно начала выходить из леса, не имея никакого прикрытия и представляя собой мишень, подобную которой никто не видел даже на мирных маневрах. К сожалению, огонь был начат взволнованными стрелками слишком рано; затем последовал общий огонь обоих батальонов и пулеметной роты. Он велся из всех шести стволов. Более устрашающий результат трудно себе представить. Русские пытались скрыться в лесу, бросая повозки и лошадей. Перепуганные животные бесцельно метались по полю, повозки опрокидывались, вокруг был дикий хаос. Некоторые части пытались занять позиции на окраине леса, но уже вскоре начали поднимать привязанные к штыкам белые платки, показывая тем самым, что они считают дальнейшую борьбу бессмысленной» {50}.

Русский генерал Мартос описывает, как его, пленного, доставили в «маленькую грязную гостиницу в городе Остероде». Людендорф как всегда был груб, а Гинденбург проявлял рыцарственность. Видя мое отчаяние, он долго держал мои руки и просил успокоиться. «Как достойному противнику, я возвращаю вам вашу золотую саблю. Желаю вам более счастливых дней в будущем» {51}.

Обращаясь к своему штабу, Самсонов горестно сказал: «Император верил мне. Как же я смогу посмотреть ему в лицо после такого несчастья?» Еще три дня назад в его руках была четверть миллиона элитных войск России. Жестоко страдая от астмы, посерев от несчастья, генерал отошел от семерых сопровождавших его офицеров и застрелился в лесу. Группа немцев нашла в чаще седовласого генерала с простреленной головой и револьвером в руке. Доклад германского генерального штаба гласит: «Невозможно отрицать настойчивости и энергии, с которыми он командовал своей армией, но задача, данная ему, находилась за пределами его возможностей» {52} . Русский исследователь битвы размышляет: генерал Самсонов «был, несомненно, честным и бравым солдатом… Но для военной истории генерал Самсонов — прежде всего командующий армией. Не требует особых доказательств оценка его самоубийства как акта глубокого отчаяния и отсутствия силы воли. Для простого человека такой поступок, конечно, не бесчестен, но для командующего армией уход из жизни свидетельствует лишь о глубокой неподготовленности к своим высоким обязанностям. На войне есть достаточно возможностей погибнуть с честью, и для этого не надо прибегать к самоубийству. Если бы генерал Самсонов нашел в себе достаточно воли объединить войска для организованного прорыва, если бы он с боем вышел из окружения, хотя бы с одним полкой своей армии, если бы он, наконец, в последнем бою был сражен пулей противника, — история могла бы сказать: да, армия Самсонова потерпела грандиозное поражение, к тому было много глубоких причин, но она все же имела достойного командующего. Но так не случилось, и так история сказать не может. Наоборот, она говорит: было бы неправильно считать генерала Самсонова и его действия единичными в русской армии; нет, и он и его действия являются, пожалуй, проявлением того самого благородного, что можно было найти в русской царской армии… Полная неподготовленность к управлению большими вооруженными массами, непонимание самой техники управления, притупленность оперативной восприимчивости и косность оперативной мысли — все эти черты, так наглядно выявившиеся в действиях ген. Самсонова, были характерны для всей старой русской военной школы» {53}.

Английский генерал Айронсайд назвал эту битву «одним из величайших поражений данной войны». 30 тысяч русских солдат было убито, а 130 тысяч попало в плен. В Германию отправились 60 поездов с трофеями.

А армия Ренненкампфа спокойно выжидала. Она вошла в Пруссию без тяжелых осадных орудий, и первая же небольшая немецкая крепость Летцен стала для нее непреодолимой преградой. Людендорф выставил против Ренненкампфа восемь дивизий — легких, мобильных, связанных между собой. А генерал Жилинский был уверен, что Самсонов продолжает осуществлять фланговый охват и Ренненкампфу нет резона спешить ему навстречу. Легкую тревогу Жилинский начал ощущать лишь после 27 августа.

Генерал Гинденбург задает обращенный к русскому генералитету вопрос: «Почему Ренненкампф не использовал время нашей величайшей слабости, когда войска были истощены и сбились вместе на поле Таненберга, чтобы броситься на нас? Почему он дал нам время восстановить свои силы, заново сконцентрироваться, отдохнуть и получить подкрепления?» {54} Ведь войска Ренненкампфа были свежими и отдохнувшими.

В последующие дни пораженный Жилинский осознал меру обрушившегося несчастья. 30 августа он пишет Ренненкампфу слова предупреждения: «Генерал Самсонов потерпел полное поражение, и противник сейчас обладает свободой выступить против вас. Вы должны предпринять все меры для того, чтобы пересечь железнодорожные пути, которые противник может использовать для переброски войск» {55} . 30 августа 1914 года министр иностранных дел Сазонов поверил под большим секретом Палеологу: «Армия Самсонова уничтожена… Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей».

Но и тогда, слепой из-за плохой работы разведки, командующий северо-западным фронтом не сделал верных выводов. 4 сентября Жилинский пришел к заключению, что после победы над Самсоновым немцы бросятся на Варшаву, и приказал окапывающемуся Ренненкампфу 14 сентября начать наступление. Жилинский не знал, где находятся немцы и где стоят его собственные войска. А немцы спокойно читали приказы Жилинского — они были поражены объемом секретной информации, оказавшейся в их руках. Активные, осведомленные, поверившие в свое превосходство, быстро передвигающиеся немцы и полагающиеся неведомо на кого русские. И это были лучшие генералы, которых могла выставить Россия. Заманив Ренненкампфа в глубь лесистой местности, немцы предприняли решительную атаку. В выкопанных глубоких траншеях русские войска сумели пересидеть артиллерийскую подготовку немцев, но о наступлении уже не могло быть и речи.

В конечном счете Ренненкампф принял единственно возможное решение — он начал общее отступление. Войска проходили за сутки по семьдесят километров. Но немцы были уже в тылу у них. Скорость стала решающим обстоятельством. А Жилинский пребывал в неизвестности — Ренненкампф не удосужился оповестить его об отступлении. Потеряв 145 тысяч человек и более половины транспортных средств в течение месяца {65} , Ренненкампф сумел сберечь значительную часть войск. Но это было плохим утешением для общего итога первой кампании русской армии.

Так действовал цвет кадровой русской армии. Командующий обвинил Ренненкампфа в несчастьях русской военной машины, действия которой он сам не согласовал. Военная слава России была запятнана в Мазурских озерах. Немцы же переживали триумф. «С меньшим количеством войск, — пишет Гофман, — мы нанесли поражение пятнадцати армейским корпусам русской армии и восьми кавалерийским дивизиям». Две русские армии потеряли 310 тысяч человек, оставили всю свою артиллерию — 650 пушек и огромное количество броневиков.

В войне умов немцы превзошли восточного противника, разгадав русский военный шифр, что позволило им читать секретные русские телеграммы, из которых выявился «гигантский план» великого князя Николая Николаевича, — нанести главный удар между Неманом и дорогой на Гумбинен-Инстербург, опрокинуть восьмую германскую армию между Плавой и Вислой, вступить в Восточную Пруссию. Возникает вопрос: готова ли была Россия воевать с индустриальным и научным чемпионом Европы?

Посол Бьюкенен считал, что «русские руководящие круги в своем стремлении облегчить напряжение на западе зашли слишком далеко для сложного механизма своей армии. России приходилось очень тяжело. Ей нужно было перебрасывать войска на огромные расстояния по скверным дорогам, а в Польше, которую немцы заняли в начале войны, ей приходилось сражаться, имея с обоих флангов враждебную территорию». В «Мировом кризисе» — истории первой мировой войны — Черчилль написал: «Нужно отдать должное русской нации за ее благородное мужество и лояльность к союзникам, с которой она бросилась в войну. Если бы русские руководствовались лишь собственными интересами, то они должны были бы отводить русские армии от границы до тех пор, пока не закончится мобилизация огромной страны. Вместо этого они одновременно с мобилизацией начали .быстрое продвижение не только против Австрии, но и против Германии. Цвет русской армии вскоре был положен в ходе сражений на территории Восточной Пруссии, но вторжение в Восточную Пруссию пришлось как раз на решающую фазу битвы за Францию».

Фортуна была более благосклонна к русским на австрийском фронте. Семь армий, два миллиона воинов сошлись в страшном поединке. Командующий штабом австрийской армии Франц Конрад фон Гетцендорф «был невротически чувствителен к падающей роли Австрии в Центральной Европе» {57} . Победы Гинденбурга и Людендорфа вдохновляли его. Он рассчитывал нанести русским поражение между двадцатым и тридцатым днями после начала русской мобилизации. Он пишет в дневнике, не зная еще, что впереди крушение надежд: «Начало радостное и желаемое, но я знаю, что это только начало… Базовой идеей было найти решение между Бугом и Вислой — отвратить удар, угрожающий Львову с востока и северо-востока, остановить русских на пути к Бродам» {58} . Австрийские войска выступили против России 23 августа на фронте шириной 250 километров. Под влиянием примитивной доктрины о том, что наступление является единственной формой ведения боевых действий, австрийцы не знали удержу. Их неуклонное стремление двигаться вперед сослужило им дурную службу. Между отдельными частями возникали зазоры, артиллерия не поспевала за атакующими колоннами. В районе небольшого городка Красник быстрое перемещение австрийской конницы было остановлено русской пехотой и пулеметами.

В отличие от аристократов Жилинского и Ренненкампфа, седовласый, бородатый и битый жизнью Н.И. Иванов — командующий Юго-Западным фронтом — встретил противника со спокойным разумением. Нокс вспоминает его как «простого и без претенциозности командира, любимого своими подчиненными» {59} . Он позволил растянувшимся едва ли не на сорок километров колоннам воссоединить силы. А в лице Рузского и Брусилова Иванов имел решительных командиров. На тридцатый день мобилизации Иванов командовал 53 пехотными дивизиями и 18 дивизиями кавалерии — миллион с четвертью человек на фронте от Вислы до румынской границы. После первых схваток оба противника нашли противоположную сторону сильнее ожидаемого. На берегах двух притоков Днестра — Гнилой и Золотой Липы — восемь корпусов Рузского и Брусилова медленно и спокойно начали обходить наступающую австрийскую армию с юга.

Дорогу на Львов запрудили отступающие австрийские войска. В те самые дни, когда воины Самсонова гибли в восточно-прусских лесах, австрийцы (28 августа) увидели призрак поражения. 30 августа артиллерия Брусилова нанесла удар по позициям австрийцев и сокрушила фронт двенадцатого австрийского корпуса. Австрийский генерал Больфрас пишет императору Францу-Иосифу: «Что сравнивать наши успехи с немецкими — их победы достигнуты за наш счет. Вся огромная мощь русской армии брошена против нас, находящихся, помимо этого, в войне с Сербией и Черногорией» {60} . Конрад упоминает о «превосходной русской артиллерии». К первому сентября русские войска вошли во Львов. В отличие от германского фронта в русской ставке знали, что происходит с войсками и где сосредоточена австрийская армия.

Великий князь Николай Николаевич повернул все армии, начиная от румынской границы, — Брусилова, Рузского направо, севернее, оказывая помощь генералу Плеве, на которого обрушились главные австрийские силы. Конрад пытался с севера зайти в тыл русской армии между Плеве и Рузским, а Рузский, со своей стороны, угрожал тылам движущихся с севера австрийцам. Решающий удар нанес кавалерийский корпус генерала Драгомирова, обошедший с севера наступающего на Плеве Ауффенберга. Вовсе не дезорганизованные, а готовые к бою части Плеве ринулись за Драгомировым. В битве при Раве Русской 9 сентября 1914 г. было самым кровавым днем. Брусилов пишет домой: «Все поле битвы на расстоянии почти ста верст покрыто трупами, и австрийцы с большим трудом подбирают раненых. Невозможно обеспечить страдающим людям даже воду и пищу — это горькая изнанка войны» {61}.

И здесь имел место идиотизм открытого выхода в эфир, указывающий австрийцам направление движения русских армий. Но худшее (чем у немцев) качество австрийских войск и их приверженность схеме принесла успех русской армии. В то самое время, когда Мольтке признал свое поражение при Марне, Конрад 11 сентября отдал приказ австрийской армии отступать. Это отступление во многом деморализовало австрийскую армию. Был задан тон противоборству, в котором русская армия психологически не ощущала второсортности. 16 сентября австрийская армия отступила за реки Сан и Дунаец (двести километров к Западу от Львова), оставляя русскому окружению превосходную крепость Перемышль. Австрийская официальная история говорит, что «русские не преувеличивают, когда сообщают, что их противник потерял 250 000 убитыми и ранеными, взяв 100 000 пленными».

Будущий философ, а тогда рядовой австрийской армии Людвиг Витгенштейн пишет в дневнике о тридцати часах беспрерывного австрийского отступления. Первый Георгиевский крест был вручен царем рядовому — еврею русского происхождения Льву Оснасу. Как полагает английский историк Мартин Гилберт, своей отвагой Оснас «дал свободу евреям в России; он дал своей расе легальную возможность становиться офицерами в русской армии и военно-морском флоте, прежде им не предоставлявшуюся. Он настолько восхитил русское правительство, что оно провозгласило право евреев во всей империи пользоваться всеми гражданскими правами». Напомним, что четверть миллиона евреев служило в русской армии.

Развивая первоначальный успех, русская армия приближалась к собственно Австрии, а отдельные казацкие части вошли на венгерскую территорию. «Дела плохи у австрийцев, — записывает в дневнике генерал Гофман. — Они экономили на армии в течение двадцати лет и теперь платят за это». 17 октября 1914 года австрийцы в Южной Польше отступили перед напором русских армий. Теперь Россия могла угрожать даже германскому промышленному району в Силезии.

 

Марна

В правительстве царила паника. Во главе парижского укрепрайона встал ветеран 1870 г. Галиени — человек неукротимого любопытства (он постоянно учил языки и читал книги) и необычной энергии. В правительстве произошли существенные перемены. Военным министром стал сангвиник Мильеран, министром иностранных дел — Делькассе, в новый кабинет вошли Аристид Бриан и Александр Рибо. Униженный Массими пошел капитаном в действующую армию, где до 1918 г. дослужился до чина бригадного генерала.

Итак, семьдесят французских и пять британских дивизий пытались остановить германский поток с севера. В сводке германского штаба за 27 августа говорится: «Германские армии с победными боями вступили на территорию Франции от Камбре до Вогез. Враг, разгромленный на всех участках фронта, отступает и не может оказать серьезного сопротивления наступающим германским войскам». 28 августа Клюк ликовал по поводу императорской благодарности 1-й армии. Пишет француз-очевидец: «Подъехал автомобиль. Из него вышел офицер с надменной и величественной осанкой. Он прошел вперед один; офицеры, стоявшие группами перед входом в дом, уступали ему дорогу. Высокий, важный, с чисто выбритым лицом в шрамах, он бросал по сторонам жесткие и пугающие взгляды. В правой руке он нес солдатскую винтовку, а левую руку положил на кобуру револьвера. Он несколько раз повернулся кругом, ударяя прикладом о землю, и наконец застыл в театральной позе. Никто, как казалось, не осмеливался к нему приблизиться — он, действительно, вызывал ужас» {62} . Эти был фон Клюк.

Реальность была несколько прозаичнее. Германские войска проходили от двадцати до сорока километров в день, ночуя на обочинах дорог, теряя связь с тылами. Реагируя на усталость войск и «забыв» завещание Шлиффена, немцы ослабили свое правое крыло, заужая петлю, предназначенную для охвата французской армии. Главное: немцы нанесли поражение французам, но не сломили боевой силы их армии. В лице Жофра они нашли человека необычайной стойкости. В отличие от Людендорфа, Притвица, Самсонова, Мольтке, Френча и Хейга, он не поддался панике в самых неблагоприятных условиях. Клаузевиц писал по такому поводу: «Обычные люди приходят в состояние депрессии от ощущения опасности или навалившейся на них ответственности; если же эти условия придают крылья уму, укрепляют его, то тогда проявляется необычное величие души». Фош встретил Жофра 29 августа и изумился: «Удивительное спокойствие». Это было в те часы, когда Жофр приказывал минировать мосты через Сену и Марну, когда впервые германские «Таубе» бомбили Париж и разбрасывали листовки: «Вам остается лишь сдаться», когда на столе у него лежало страшное радиосообщение: «Вторая русская армия больше не существует».

29 августа Галиени получил под свое управление 30-километровую зону вокруг Парижа. Он реквизировал весь транспорт, подходы к городу перекрыли баррикады.

В воскресенье 30 августа лондонская «Таймс» озаглавила свой репортаж с фронта так: «Самая жестокая битва истории». Военный цензор Ф. Смит (близкий друг Черчилля) колебался некоторое время: следует ли так травмировать публику. Публикация откровенных данных не поколебала англичан — она укрепила их. В понедельник молчаливые очереди образовались у пунктов рекрутирования армии. Чувство долга не изменило и этому поколению англичан.

Скептичный ипохондрик Мольтке не разделял распространяющейся эйфории. Он помнил правило своего шефа Шлиффена: «Победа на поле боя не имеет большого значения, если она не приводит к прорыву или окружению. Отброшенный назад противник вновь появляется на других участках, чтобы возобновить сопротивление, от которого он временно отказался. Кампания будет продолжаться». 30 августа его штаб переместился из Кобленца в Люксембург, на расстояние 15 километров от французской границы. Шел тридцатый день войны, которая по немецкому плану должна была завершиться победой на 39-й день. Мольтке более всего волновало отсутствие главного признака близящейся победы — потока пленных.

Повернув с севера к Парижу, немцы не сумели сделать главного — окружить отступающую французскую армию. Обеспокоенный адмирал Тирпиц записал в дневнике: «Нам не удалось завлечь в западню и заполучить в плен большие массы войск; французская армия, используя сеть железных дорог, постоянно перемещается на новые позиции». Германский устав давал командующим армиями весьма широкие полномочия. Клюк воспользовался ими для сокращения дуги своего пути с севера. Париж его волновал меньше, чем отступающая франко-британская армия. После уничтожения войск плоды победы сами упадут к ногам победителя. Его солдаты без отдыха шли от Льежа уже семнадцать дней. Предстояло последнее усилие. 31 августа колонны снова отправились в путь, несмотря на голод, стертые ноги и общую усталость. 2 сентября германский офицер заносит в дневник: «Наши люди дошли до крайности. Солдаты валятся от усталости, их лица покрыты слоем пыли, мундиры превратились в лохмотья… Солдаты шли с закрытыми глазами и пели, чтобы не заснуть на ходу. И только уверенность в предстоящем триумфальном марше в Париже поддерживала в них силу» {63}.

2 сентября президент Пуанкаре пережил «самый печальный момент в своей жизни». Было принято осуществить переезд правительства в Бордо. Ночью, чтобы не стать мишенью насмешек парижан, министры устремились к специальному поезду.

Немцы растянули свои силы. Германская армия устремилась за французскими войсками, минуя Париж и обнажая свой правый фланг. Французская разведка захватила портфель офицера армии Клюка, где были расписаны все основные цели немцев. Стало ясно, что германская армия не собирается штурмовать Париж и движется юго-восточнее, чтобы сокрушить французскую оборону.

6 сентября 1914 г. французы нанесли удар по этому флангу. Военный губернатор французской столицы Галлиени посадил два полка тунисских зуавов на парижские такси и бросил их на помощь фланговой контратаке. Командующий первой армией немцев генерал Клюк записал: «Был лишь один генерал, способный, вопреки всем правилам, осмелиться действовать так далеко от своих баз — и этим человеком был Галлиени» {64}.

В битве на Марне, которая длилась четыре дня, участвовали 12775 тысяч немцев, миллион французов и 125 тысяч англичан. Сэр Альфред Ноке записал в дневнике утешительную для себя мысль: «Время перестало работать на немцев». 7 сентября 1914 года стал черным днем в германской военной истории. 9 сентября немцы были вынуждены отступить за реку Марну, на сто километров восточное.

На ход и исход битвы подействовало оцененное союзниками России обстоятельство. В период вступления боевых действий на Западном фронте в решающую фазу нервы германского генерального штаба определенно дрогнули. Начальник германского генерального штаба фон Мольтке (племянник победителя французов в 1870 г.) допустил отклонение от плана, действуя более осторожно, чем завещал фон Шлиффен. Он направил на север Франции на 20% меньше войск, чем того требовал план Шлиффена, и, соответственно, на 20% увеличил численность войск, стоявших на восточных германских границах. Возможно, что это изменение было фатальным для германского наступления. 25 августа два корпуса германской армии были отправлены из Франции на восток. 31 августа лорд Китченер телеграфировал командующему английским экспедиционным корпусом сэру Джону Френчу первое ободряющее сообщение текущей войны: «32 эшелона германских войск вчера были переброшены с западного фронта на восток, чтобы встретить русских». Возможно, их и не хватило Фалькенгайну в начале сентября на Марне. Фактор России сыграл свою спасительную для Запада роль.

Движение немцев на Западе было ослаблено посылкой войск в Восточную Пруссию. «Сократившие» дугу немецкие войска повернули на юг и подставили свой фланг войскам парижского района. В знаменитой битве на Марне, где в боевое соприкосновение вошли более 2 млн. человек, фельдмаршал Клюк должен был отойти и окопаться. Произошло «чудо на Марне», хотя и большой ценой — одних только французов погибло более 200 тысяч.

Генерал Мольтке писал супруге: «Ужас охватывает меня, когда я думаю о том, сколько крови пролито за месяц боев» А командующий британским экспедиционным корпусом сэр Джон Френч в тот же день написал своей жене, что «приливная волна германского вторжения, по-видимому, остановлена… Я склонен думать, что немцы исчерпали свою силу, не достигнув своей цели» {65} . Военного министра Китченера Френч просил не недооценивать противника. «Их не может остановить никто, кроме высокоподготовленных войск, руководимых лучшими офицерами… Все их действия отмечены исключительным единством цели и взаимоподдержки, чтобы преодолеть нестерпимую усталость, они следуют жесточайшей дисциплине».

Начало войны и первые кровавые битвы вызвали к жизни новое чувство реализма. 19 сентября восходящая звезда британской политики Дэвид Ллойд Джордж обратился к публике в Лондоне: «Огромный поток богатства, заполонившего нашу страну, уходит под воду, и появляется новая Британия. Впервые мы видим фундаментальные перемены в жизни, процессы, прежде невидимые из-за тропического роста богатства». В России выражалось похожее чувство. Социал-демократы в Думе после начала войны предсказали, что «посредством агонии на поле боя братство российских народов будет укреплено, и сквозь ужасные внутренние беды возникнет общее желание видеть свою страну свободной» {66}.

Главным итогом битвы было то, что «план Шлиффена» потерпел решительное поражение. Теперь никакая «одноразовая» операция не могла решить исход войны. Война стала позиционной.

 

Развенчанные иллюзии

Наступил первый промежуточный финиш, когда можно было подвести некоторые итоги. Французы отбили нападение немцев, немцы отбили наступление русских, русские отбили атаку австрийцев. Погибли лучшие воины — самые подготовленные профессионалы военного дела. Кровопролитие в мировой, невиданной доселе войне оказалось просто невероятным.

Запад верил в «паровой каток» России, способный раздавить Германию. Фактом является, что Россия была растущей военной державой до 1914 г., но она не достигла состояния самодостаточности. И у нее были колоссальные внутренние изъяны, которые мировая война безжалостно выявила. Англичане совершенно очевидно стремились заполнить вакуум, созданный в результате обрыва экономических связей России с Германией. Но удовлетворение непосредственных военных потребностей России происходило медленно. В своих «Военных мемуарах» британский министр вооружений Д. Ллойд Джордж многократно отмечает, что за свою черствость и безразличие к военным нуждам России союзникам пришлось заплатить страшную цену, в результате чего запад начал терять важнейшего восточного союзника: «Если бы мы послали в Россию половину снарядов, впоследствии потерянных на Западе, и одну пятую пушек, стрелявших ими, не только было бы предотвращено поражение России, но по немцам был бы нанесен жестокий удар». Но такие умозаключения не были сделаны. В России же начала угасать вера в благоразумие полагаться на Запад.

Горестные вопросы встают перед всяким, кто пытается понять причины первой огромной русской трагедии в XX веке. Разве не знал русский генеральный штаб, что немцы в Восточной Пруссии будут, защищая свою землю, сопротивляться отчаянно и русской армии следует предпринять максимальные меры предосторожности? Почему немцы послали в небо свои «Таубе», а русских аэропланов-рекогносцировщиков над восточно-прусской равниной не было? Почему немцы лучше русских изучили итоги русско-японской войны, почему они знали особенности русских командующих, твердо знали, как поступит Ренненкампф и Самсонов, знали о ссоре и личной вражде этих русских генералов, а русские ничего не знали о Людендорфе? Кто позволил Ренненкампфу и Самсонову клером сообщать о передвижении своих войск, даже о планах на будущее? Неужели в русских военных училищах не слышали о Каннах и не изучили итогов Мукдена? Почему лучшие русские военные теоретики позволили разделить русские военные силы надвое и при этом лишили обе части взаимодействия, что поставило под удар обе эти части, дав Людендорфу единственный шанс, которым он не преминул воспользоваться?

Страшна судьба русской аристократии, погибшей в годы войны, гражданского геноцида и эмиграции. Того самого дворянства, которое дало лучшее, чем гордится Россия. Но не в исторической ли ее безответственности лежат корни трагедии тех, кто не сумел с умом воспользоваться двенадцатимиллионной русской армией, кто шел впереди своих батальонов под пули, но не смог выиграть битву умов в состязании с Германией? Если русская дипломатия повинна в формировании союза против единственной страны, которая повышала экономически-цивилизационный уровень России, то русские офицеры виноваты в теоретической и организационной отсталости армии, созданной Петром и Суворовым. Запальчивость вместе с обидчивостью плохо способствовали постижению горьких уроков крымской и японской войн. Страшна трагедия русского дворянства, но исторической истины ради ему следовало бы признать и свою вину.

И разве неправда то, что в дни, когда германские войска молниеносно перемещались с фронта на фронт благодаря железным дорогам, русские войска месили грязь непролазных дорог. В это же время специальные составы доставляли из Крыма свежие цветы в будуар императрицы Александры Федоровны — и это тогда, когда каждый паровоз был на счету {67} . Русские власти с большой энергией взялись искоренять западноукраинское униатство в дни, когда страна нуждалась в консолидации военных усилий. Гинденбург бросал свои войска на Лодзь, а из русского тыла слали пастырей. Именно в эти дни Николай Николаевич вскричал: «Я ожидаю грузовые поезда с боеприпасами, а они шлют мне поезда со священниками!» {68}.

Иллюзии меркли и у других участников войны, но они быстрее находили противоядие.

Немцы быстрее других совершили замены в руководстве. Крах реализации «плана Шлиффена» привел к тому, что генерал Мольтке был снят со своего поста 12 сентября (официально он заболел). Ему на смену пришел относительно молодой, известный своим умом и обаянием военный министр Фалькенгайн. Английский историк Палмер описал его как «культурного, чувствительного солдата, который в свободное время любил играть на скрипке, читал Гете и Метерлинка. интересовался укрепляющими веру учениями христианских ученых» {69} . Фалькенгайна многие в Германии считали самым способным военачальником страны. Он был несгибаемым «верующим» в «план Шлиффена» и объяснял неудачи во Франции отсутствием пунктуальности в его реализации. На своем новом посту он немедленно перевел шестую и седьмую германские армии с их боевых позиций в Эльзасе и Лотарингии на крайний правый фланг германского фронта. По его предложению были набраны четыре корпуса молодых добровольцев. Но укреплять правый фланг было уже поздно: противостоящие армии застыли в обтянутых колючей проволокой окопах. Прибывшие на север немцы встретили посланные симметрично французские части. К концу сентября этот бег к Северному морю был завершен на побережье, и Фалькенгайн окончательно понял, что «план Шлиффена» стал достоянием истории. После 20 октября 1914 года Фалькенгайн уже не думал о дуге, нависающей на Париж с севера; он стал пытаться пробить фронт франко-англо-бельгийских союзников в центре, в районе Ипра и Армантьера. Ожесточенные атаки здесь ничего не дали. К середине ноября и Фалькенгайн и кайзер признали факт стабилизации фронта от Швейцарии до Северного моря. Обе стороны не знали о планах друг друга.

На Восточном фронте немцы стояли перед задачей привести в порядок австрийскую армию. Гинденбург и Людендорф послали в прекрасном немецком порядке по железной дороге четыре корпуса восьмой германской армии, которые отныне стали девятой германской армией, которая встала заслоном к югу от Познани и востоку от Кракова.

Россия приходила в себя. На огромном фронте миллион с четвертью войск южного фланга одержали большую победу. На северном фланге почти миллион русских войск был разбит и унижен. 22 сентября главнокомандующий — великий князь Николай Николаевич — собрал в Холме своих командиров. Было решено переместить пятую армию Плеве на север, чтобы прикрыть Варшаву и укрепить Северо-Западный фронт. Началась стабилизация фронта на Востоке. По железной дороге и пешком корпуса подтягивались на север, закрывая все возможные бреши. Новый миллион с четвертью солдат встал вокруг Варшавы, готовый и отразить наступление на нее и, если судьба будет милостива, начать движение к германским центрам.

30 сентября 1914 г. записная книжка погибшего германского офицера обнажила тот факт, что в Восточной Пруссии остались лишь два корпуса германских войск. Куда ушли остальные четыре? Так в русской ставке узнали, что немцы бросили свои войска южнее, на усиление австрийцев. Немцы уже приготовились к удару в центре, но на этот раз карта убитого русского офицера показала, что русский центр резко усилен. Гинденбург предположил, что «намерением противника является блокировать наши войска вдоль Вислы, нанеся тем временем решающий удар со стороны Варшавы. Это был величайший из всех планов великого князя Николая Николаевича» {70}.

Авантюрный дух овладел немцами, и они предприняли наступление в центре, зная об исключительном превосходстве русских армий. Вирус абсолютного превосходства вошел в германскую кровь. 12 октября 1914 г. четыре дивизии Макензена были в двадцати километрах от Варшавы, держа в руках важнейший железнодорожный узел. Гинденбург восхищался наивностью русских незашифрованных телеграмм. «Благодаря радиосообщениям противника, мы знали все не только о диспозиции противника, но и о его намерениях» {71} . И немцы просчитались. Гофман пишет о том, как неожиданно упорно сражались за Россию кавказцы, как самодовольство победителей при Танненберге начало уступать место более трезвым оценкам. Гинденбург и Людендорф, располагавшиеся в Радоме, должны были распрощаться с иллюзиями относительно Варшавы, и 17 октября последовал приказ о всеобщем отступлении немецкого кулака. Германская армия потеряла в этом броске к Варшаве 40 тысяч человек. Но и русская армия еще раз убедилась, какой силы противника она имеет перед собой на севере своего фронта.

Россия медленно, но верно теряла Польшу. Людендорф повернул к югу свою девятую армию, стоявшую между Познанью и Краковом, напротив российской Лодзи, и нанес удар. Чтобы защитить Лодзь — текстильную столицу Восточной Европы, русские войска были вынуждены остановить движение в Силезию. Именно в эти дни против русских войск начали сражаться (21 октября) польские войска Пилсудского под общим командованием австрийцев.

В условиях пата на Западе Гинденбург и Людендорф решили на свой страх и риск начать наступление против русской Польши в тот самый момент, когда основная масса русских войск начала продвижение на запад в направлении Силезии. 11 ноября девятая германская армия под командованием Макензена неожиданно начала наступление с севера, со стороны Торна, во фланг наступающим русским войскам. Он прошел по левому берегу Вислы, «как по балюстраде» (выражение Черчилля), и в течение трех дней ввел в замешательство левый фланг русской армады, взяв двенадцать тысяч пленных. Макензен сделал то, что не удавалось никому на Западном фронте — он прошел в отвратительную зимнюю погоду сквозь плотные ряды русской армии, создавая хаос и сумятицу по всем направлениям. К концу дня 18 ноября Лодзь была почти окружена, внутри незамкнутого кольца находились сто пятьдесят тысяч русских войск. По мнению очевидца — генерала Нокса, — назревал второй Седан или Танненберг {72} . Сражение шло в масштабах, неведомых на Западном фронте. Людендорф предвкушал победу, более значительную, чем при Танненберге. (А генерал Данилов уже подал вагоны для немецких военнопленных.) Но значительная часть русских войск вышла из города. «Колоссальная людская масса, которую немцы пытались отбросить, подавалась лишь ненамного и оставалась твердой в своей неподвижности Боевой дух обеих армий обнаружил свой предел, унесенный поражениями, битвами, суровостью страны болот; мороз крепчал, дул ледяной ветер, температура опустилась значительно ниже нуля. Приближающаяся зима парализовала активность как русских, так и немцев» {73} . За битву при Лодзи Гинденбург получил звание фельдмаршала. Среди этого смятения, совершенно непредвиденных страшных событий, «будучи постоянно битыми значительно меньшим числом немцев, — пишет Уинстон Черчилль, — мозг русского верховного командования продолжал функционировать ясно и решительно». Собрав немалые резервы, русская армия завладела контролем над единственным выходом из лодзинского мешка. Это был тот необычный случай, когда русские стояли спиной к России, а немцы спиной к Германии. Командующий Северо-западного фронта Рузский выделил «группу Ловича», которая зашла в тыл окружающим Лодзь немцам. Вместо жесткого окружения Лодзи немцы сами попадали в окружение. Слухи о великой победе русской армии уже достигли Петрограда. Сазонов поздравляет Палеолога. Начальник штаба русской армии генерал Беляев сообщает по секрету: «Мы одержали победу, большую победу… Я работал всю ночь, чтобы обеспечить транспортом 150 000 военнопленных» {74} . Зря работал. Макензен понял, что второго Танненберга не будет и приказал своим войскам отступать ближайшим возможным путем. Черчилль, чей комплимент русской ставке мы привели выше, в данном случае приводит старую поговорку: «Крепкий нож разрежет дерево» {75} . Воздушная разведка с этих дней помогала немцам. С рассветом 23 ноября немцы смело и умело рванулись на север. За ними следовала пятая русская армия. Нокс описывает виденное: «Командир первого корпуса умолял войска двигаться вперед, но все замерли в глубокой пассивности. Они — командующий и его штаб — были лишены резерва моральных сил для того, чтобы продолжать действовать. Командующий колебался в отношении преследования и в конечном счете запросил армейское командование» {76} . Разумеется, то тоже начало колебаться. Моральный террор германского военного превосходства был столь велик, что и войска и военачальники русской стороны впадали в своего рода ступор. «Полностью окруженные ордами противника, немцы пробились вперед, не потеряв ни одного орудия, ни одного пленного, прошли сквозь все опасности, неся с собой всех раненых» {77} . Двести пятьдесят тысяч немцев в этой битве сопротивлялись шестистам тысячам русских войск. Немцы потеряли тридцать пять тысяч убитыми — русские вдвое больше. Но что важнее всего стратегически: теперь никто уже — ни в Париже, ни в Петрограде — не помышлял о наступлении на германскую Силезию. Говоря о сложностях текущей войны, британский военный атташе полковник Нокс записал в дневнике 25 ноября: «Я боюсь, что в России забыли о необходимости компенсировать пополнениями огромные потери текущей войны; с приходом зимы наши потери утроятся. Несколько человек уже замерзли в траншеях этой ночью». В русской армии был отдан приказ поить людей горячим чаем, но русский офицер сказал Ноксу: «Такие приказы легко издать, но трудно выполнить — люди, несущие обед, гибнут едва ли не ежедневно».

Череда австрийских поражений привела молодого Витгенштейна к печальным обобщениям. «Я размышлял о прискорбном положении германской расы. Мне кажется определенным, что мы не можем выиграть у Англии. Англичане — лучшая раса в мире — не может проиграть. Мы же можем — и проиграем, если не в этом году, то в следующем» {78}.

Немецким профессиональным военным не хотелось верить в ложность своих теорий. В конечном счете война на истощение оборачивалась против них. 14 ноября они начали массированное наступление с ипрского выступа на правом фланге своего Западного фронта. 22 дивизии, возглавляемые прусской гвардией, бросились вперед, предваряя атаку самым страшным до сих пор артиллерийским огнем. И все же семь британских и пять французских дивизий выстояли.

Генерал фон Плессен, чьей обязанностью было информировать кайзера о происходящих военных операциях, записывает в дневнике: «Его Величество находится в депрессивном состоянии. По его мнению, наступление на Ипр провалилось, и он в печали. Он потрясен докладом генерала Фалькенгайна о шестидневном запасе боеприпасов… Посетивший нас канцлер (Бетман-Голвег) обеспокоен огромными потерями при Ипре. Просит меня использовать все влияние для остановки наступления. Я придерживаюсь той же точки зрения. Фалькенгайн же не остановит наступления на Ипр до того, как выпустит последний снаряд» {79}.

Значительные события произошли на Черном море. Ранним утром 29 октября 1914 года два германских ультрасовременных корабля под турецким флагом — «Гебен» и «Бреслау» — бомбардировали Одессу и Николаев, а затем выбросили мины на самых важных российских морских путях. Следующими целями вступившей в войну Турции вместе с ее немецкими союзниками стали Севастополь, Феодосия и Новороссийск. Месть за русские потери несли в основном англичане. 1 ноября они бомбардировали турецкий порт Акаба.

 

Германские идеи

Чтобы как-то ответить на враждебные чувства нейтралов и общественности воюющих стран, девяносто три представителя немецкой интеллигенции: поэты, историки, ученые, священники и музыканты — выпустили в октябре 1914 г. «Манифест цивилизованному миру»: «Мы будем вести эту борьбу до самого конца как цивилизованная нация, следующая традициям Гете, Бетховена и Канта».

Ощущая интеллектуальный конфликт, даже кайзер присоединился к войне идей: «Я безусловно убежден, что страна, которой Бог дал Лютера, Баха, Вагнера, Мольтке, Бисмарка и моего деда, будет еще призвана для великих свершений ради блага человечества».

Не все немецкие таланты разделяли патриотический пыл указанного манифеста. В пику им профессор физиологии Берлинского университета Георг Фридрих Николаи обратился с призывом после окончания войны объединить интеллектуальные усилия Европы и создать политически единую Европу: «Этот шаг должны сделать все те, кто действительно ценит культуру Европы — те, кого Гете пророчески называл „хорошими европейцами“. Этот манифест подписало меньшинство светил научного и культурного мира Германии. Но среди них были такие имена, как Альберт Эйнштейн.

В ноябре 1914 г. оказавшийся неудачливым полководцем Мольтке-младший произнес лекцию в Немецком обществе. Главная идея лекции: ни европейский Запад, ни Россия по разным причинам не могут взять на себя бремя культурного лидерства в мире. «Латинские народы прошли зенит своего развития — они не могут более ввести новые оплодотворяющие элементы в развитие мира в целом. Славянские народы, Россия в особенности, все еще слишком отсталы в культурном отношении, чтобы быть способными взять на себя руководство человечеством. Под правлением кнута Европа обратилась бы вспять, в состояние духовного варварства. Британия преследует только материальные интересы. Одна лишь Германия может помочь человечеству развиваться в правильном направлении. Именно поэтому Германия не может быть сокрушена в этой борьбе, которая определит развитие человечества на несколько столетий» {80}.

 

Планы Германии

Группа левых социалистов, осмысливая начало войны 1914 г., объявила Германию лидером мировой революции против плутократического Запада {81} . Германские интеллектуалы снова писали: «Германия опять стоит перед задачей стать посредником между Востоком и Западом». На протяжении всей войны Германия считала союз России с Западом неестественным. Она неустанно повторяла, что слепое единение Британии и Франции с Россией приведет к самым плачевным для Запада результатам. Казаки войдут в Копенгаген, Стамбул и Кувейт, и тогда Лондон и Париж пожалеют о крахе Германии. Запад отвечал в 1915-1917 гг. приблизительно следующим образом: именно пруссианизм прерывает плавную европейскую эволюцию; что же касается России, то она методично повторяет фазы развития Западной Европы.

Что думали немцы делать с Западом и Россией в случае победы? Относительно того, что ждало Запад в случае победы блока Центральных держав, с полной откровенностью говорит великий английский историк А. Тойнби: в этом случае Германия низвела бы Запад до состояния хаоса «вооруженного грабежа, неизвестного нам со времен „столетней войны“ и подвигов Карла Лысого; она смела бы начисто работу четырех столетий, уничтожила бы не только „национальное самоуправление“, введенное английской и французской революциями, но и предваряющую самоуправление национальную консолидацию, проведенную Людовиком XI и Генрихом IX {82}.

Историк Ф. Майнеке ощутил рост аппетита в германской элите. «Я помню характерную беседу в доме Гинце с национально известным экономистом Шумахером. Я сказал, что нечто вроде мира в Губертусбурге (мир, которым в 1763 г. завершилась Семилетняя война. — А.У.) будет уже немалой победой для нас. „О, — воскликнул Шумахер с ликующим видом, — мы можем надеяться на значительно большее!“ {83} . Уничтожение Франции как великой державы, ликвидация британского влияния на континенте и фактическое изгнание России из Европы — вот планируемые основания установления в Европе германской гегемонии. Такую цель можно было достичь лишь силой. Германское лидерство, писал канцлер Бетман-Гольвег 16 сентября 1914 г., „не может быть достигнуто на основе соглашения об общих интересах — оно создается только вследствие политического превосходства“ {84}.

В германском руководстве сформировалось две линии — линия канцлера Бетман-Гольвега и линия военно-морского министра Тирпица. Главная цель первого лежала на Востоке: ослабить Россию как фактор европейской политики. «Россия должна быть отброшена в Азию и отрезана от Балтики; с Францией и Англией мы всегда сможем договориться, с Россией — никогда» {85} . На Западе Бетман-Гольвег после войны хотел договориться о «культурном союзе» Германии и побежденных Франции и Британии против «варварской России». Россия должна была быть вычеркнута из европейского контекста.

21 августа 1914 г. Бетман-Гольвег впервые достаточно отчетливо определил цели своей страны в борьбе с союзом России и Запада. «В охватившей весь вечер беседе речь шла о Польше и возможности привлечения других государств к Империи — центрально-европейской системе дифференцированных тарифов. Великой Германии, включающей в себя Бельгию, Голландию, Польшу как непосредственные протектораты и Австрию как опосредованный протекторат» {86}.

Бетман-Гольвег изложил свои мирные планы уже 9 сентября 1914 г. Политическая карта Европы должна измениться. Запад и Восток должны подчиниться Центру Европы — такова идея, которая с теми или иными вариациями была положена в основу стратегического планирования Германии. Самым конкретным результатом идейной работы в Германии 1914-1915 гг. стало понятие «Миттельойропа». В канцелярии канцлера пришли к выводу: «Вся Юго-Восточная Европа является лежащей у наших дверей культурной колонией» {87} . Ведущий германский либерал Ф. Науманн опубликовал в октябре 1915 года книгу «Миттельойропа», в которой предусматривалась такая европейская политическая архитектура, предпосылкой которой был разрыв связей Запада и России.

Основой концепции «Миттельойропы» был экономический и таможенный союз Германии и Австро-Венгрии. «Франция должна быть ослаблена, чтобы сделать ее возрождение в качестве великой державы невозможным на все времена. Россия должна быть отброшена назад настолько далеко, насколько это возможно от германской восточной границы, а ее доминирование над нерусскими вассальными народами должно быть сокрушено» {88} . Главное: «Мы должны создать центральную европейскую экономическую ассоциацию посредством единого таможенного договора, который включал бы в себя Францию, Бельгию, Голландию, Данию, Австро-Венгрию, Польшу и, возможно, Италию, Швецию и Норвегию. Эта ассоциация не будет иметь какой-либо единой конституционально оформленной высшей власти, и все ее члены будут формально равны, но на практике будут находиться под германским руководством и должны стабилизировать германское экономическое доминирование над Миттельойропой» {89}.

Наряду с решающим ослаблением России эта концепция предполагала геополитическое ослабление Франции, у которой следовало отобрать железорудные копи Лонгви-Брийе. После поражения Антанты следовало предложить Франции пакт об обороне и помощи — ее нужно «приласкать», приближая к Германии в ее борьбе против России и Британии. У канцлера были мощные союзники. Эту идею разделяли кайзер Вильгельм Второй, влиятельные министры, такие, как Ягов. Канцлер Бетман-Гольвег предлагал довольно мягкие условия мира для Франции и не склонялся к расчленению или полному подчинению Франции (это позволит Германии и Австро-Венгрии сосредоточиться на экспансии на Востоке).

Канцлер, министр иностранных дел Ягов и бывший посол в Лондоне Лихновский выступили за примирительную позицию в отношении Британии. Начальник генерального штаба фон Мольтке шел даже дальше — он считал, что после победы на континенте Берлину следует наладить дружественные отношения с Лондоном.

За пределами правительства такое видение будущего разделялось влиятельными политическими силами Германии. В сентябре 1914 г. выходит определение военных целей Общегерманским союзом: «Абсолютно императивным является требование, чтобы Миттельойропа, включая регионы, полученные Германским Рейхом и Австро-Венгрией в качестве призов победы, образовывали одну единую экономическую общность; Нидерланды и Швейцария, три скандинавских государства и Финляндия, Италия, Румыния и Болгария будут присоединены к этому ядру постепенно и исходя из принуждающей к такому сближению необходимости» {90} . Что касается России, то, согласно идеям Всегерманского союза, она должна была быть «насильственно обращена назад, на восток, ее границы должны быть уменьшены примерно до границ государства Петра Великого. Главное — разрушить союз России и Запада, обратить течение истории вспять, вернуть Россию в допетровское состояние. „Лицо России должно быть силой повернуто на восток снова, она должна быть загнана в границы, существовавшие до Петра Великого“; центральная Европа должна признать главенство Германии; в Миттельойропу войдут в дополнение к Австро-Венгрии Нидерланды, Швейцария, Норвегия, Финляндия, Италия, Болгария, Румыния и обширные завоеванные территории России {91} . Крупп и прочие крупные промышленники поддержали меморандум Класса.

Партии центра расходились с правыми в акцентах. «Кровавая борьба делает настоятельным, чтобы победа была использована для достижения Германией военного превосходства на континенте на все времена и обеспечила германскому народу мирное развитие по меньшей мере на сто лет вперед… Вторая цель — ликвидация британского опекунства при решении вопросов мировой политики, нетерпимого для Германии; третья цель — сокрушение русского колосса» {92} . Представляя партию центра, М. Эрцбергер указывал, что Россия должна быть отброшена от обоих морей — Черного и Балтийского. Он предусматривал создание польского государства под германской опекой, отделение от России Украины и Бессарабии.

Германских промышленников представил А. Тиссен: «Россия должна лишиться балтийских провинций, части Польши, Донецкого угольного бассейна, Одессы, Крыма, Приазовья и Кавказа» {93} . Он предусматривал создание «великого центральноевропейского таможенного союза, который включал бы в себя Голландию, Францию, Данию, Швейцарию, Австро-Венгрию и Балканские страны… Германия должна воспользоваться ситуацией, которая может не возникнуть вновь еще столетия. Только тогда Германия могла бы говорить на равных с Америкой и Британской империей». На Востоке группа рурских промышленников требовала балтийские провинции и Украину вплоть до Дона, а также Крым и Кавказ. Меньшее не позволило бы обеспечить сырьем Центральную Европу, в которой Тиссен считал абсолютно необходимым создание широкого таможенного союза.

Основным элементом почти германских футурологических построений этого направления было такое ослабление России, чтобы она никогда не стала угрозой для Миттельойропы. Мы нигде не находим планов инкорпорации России в Европе. Все планировщики второго райха думали только о том, как отбросить Россию от европейского центра. Прежде всего, роль бастиона Миттельойропы против «Московии» предназначалась находящейся под германским протекторатом Польше. Поляков в Силезии и Пруссии предполагалось переселить на восточные земли Польши по линии Барта-Марев, откуда следовало выселить всех евреев. На этот «германо-польский вал позднее нужно было, согласно немецким планам, поселить немцев из немецких областей Поволжья. Мы видим, как старый прусско-германский национализм превращается в германский расизм, крушащий все восточноевропейские границы ради германской гегемонии в Европе.

Когда стало ясно, что окопы сильнее атакующих средств, что германский военно-морской флот не может покинуть свои гавани, немцы начали поиски фокуса своей идейной деятельности и нашли его в стремлении разомкнуть союз России и Запада. В конце 1914 — начале 1915 года германские идеологи начинают выдвигать идеи союза Западной и Центральной Европы против России. М. Шелер в книге «Гении войн» объявляет, что единственной подлинной целью Германии является объединение всего континента против России. Запад должен понять, что только могущественная Германия, вставшая между Балтикой и Черным морем, может защитить его от растущей мощи России.

Бетман-Гольвег намеревался добиться своих целей за счет раскола России. Канцлер Германии желал развала Российской империи. Он намеревался создать из русской части Польши буферное польское государство. Немцы начали активную пропагандистскую работу среди финнов, русских евреев и кавказских народов. Инструментом была избрана революция и использование национализма. Немцы начали оказывать помощь украинским националистам — в этом виделся едва ли не решающий шаг к расширению германского влияния на Востоке. Целью этой фракции было создание контролируемой Германией зоны от Пиренеев до Мемеля, от Черного моря до Северного, от Средиземноморья до Балтики, что позволило бы Германии конкурировать с Соединенными Штатами в борьбе за мировое экономическое первенство.

В записях канцлера от 11 августа 1914 г. ставились следующие цели: 1) использовать подрывные действия для общего ослабления России; 2) создать нескольких буферных государств между Россией, Германией и Австро-Венгрией в качестве средства ослабления давления русского колосса на Центральную и Западную Европу, для «отбрасывания России назад, на восток, так далеко, как это только возможно» {94} ; 3) ликвидация слабых «якобы нейтральных» государств на германских границах. Конкретно говорилось об «освобождении от гнета московитов» нерусских народов, осуществляемом под германским военным контролем. Австро-Венгрия должна была быть расширена за счет Украины, Румынии и Бессарабии, Бетман-Гольвег отверг как абсурдное лишь предложение превратить Санкт-Петербург в германскую крепость.

Но восстания, на которые возлагали надежды сторонники сокрушения России, не материализовались в августе-сентябре 1914 г, ни в Польше, ни в Финляндии, ни на Украине.

Вторая концепция внешнеполитического планирования исходила из того, что не Россия, а владычица морей Британия стоит на пути германского развития. В интересах же Германии было бы допустить выход России в Средиземное море, поскольку это неизбежно приведет ее к конфликту с Британией {95} . В том же духе в сентябре 1914 г. представитель промышленной группировки Тиссена М. Эрцбергер поставил перед правительством рейха задачу элиминирования «нетерпимой опеки» над Германией со стороны Британии в основных вопросах мировой политики.

Гинденбургу Фалькенгайн посчитал нужным объяснить причины своего упорства именно на Западном фронте: «Наш самый опасный враг находится не на Востоке, этот враг — Англия — организатор всего заговора против Германии. Мы сможем нанести ей ущерб только в случае выхода к морю. Францию Германия может сдержать, лишь поддерживая нынешние позиции на Западе. Подъем французских надежд проявил себя после нашего отступления в сентябре, главной причиной которого было ослабление Западной армии в пользу Восточной» {96}.

Фон Тирпиц, вся военно-морская партия в целом считали именно Британию, а не Россию врагом рейха номер один. И кайзер и фон Мольтке поддержали идею оказания помощи антианглийским элементам в Индии, Египте и Южной Африке. Тирпиц и его адмиралы выступали за осуществление блокады Британии. Линия Тирпица заключалась в определении в качестве главной цели Британии и в заключении после победоносной войны союза с Россией. Он хотел завершить войну с Россией возможно скорее. Тирпиц видел будущее Германии в укреплении ее мировых промышленных торговых позиций.

Эта фракция выступила за полную и жесткую оккупацию Франции и Бельгии с тем, чтобы быть в состоянии оказывать необходимое влияние на несговорчивую Британию, сохраняя при этом дружественность восточноевропейского, русского тыла. Сторонники этой концепции предлагали быть жестче с западным союзником Британии — Францией. Значительная часть германских банкиров выступила за взимание с Франции крупных репараций и за захват французских колоний, но не резкое ослабление ее в Европе. Император Вильгельм Второй в августе и сентябре 1914 г. требовал очистить индустриальные районы Франции и Бельгии от местного населения и заселить их «достойными людьми» {97} . Влиятельный промышленник Август Тиссен полагал, что Франция должна была быть ослаблена за счет передачи Германии департаментов Нор и Па-де-Кале с Дюнкерком и Булонью, департамента Мерт-э-Мозель с цепью крепостей и на юге департаментов Вогезы и От-Саон с Бельфором. Бельгия инкорпорировалась в Германию. Германские промышленники (как и правительство) хотели лишить Францию залежей железной руды, с тем чтобы обеспечить ее полную зависимость от Германии.

Фон Тирпиц противопоставлял эти взгляды сугубо антироссийской политике. Первое столкновение его взглядов со взглядами канцлера произошло в штаб-квартире в Кобленце 19 августа 1914 г. Тирпиц яростно отстаивал свою точку зрения. (В частности, в двухчасовой прогулке он как будто убедил кайзера Вильгельма в правоте своего стратегического видения.) Однако дальнейшее развитие событий показало, что линия канцлера стала доминирующей. Германскому военно-морскому флоту было отказано в активных действиях против Британии. (Бетман-Гольвег хотел сберечь флот как один из козырей в послевоенных переговорах с Британией после поражения Франции.)

21 декабря 1914 г., когда масштабы русского поражения в Восточной Пруссии были определены, генерал фон Сект (который в будущем возглавит рейхсвер и выступит упорным сторонником отрыва России от Запада, сторонником германо-русского союза) писал: «Решающим является вопрос, какая нация может быть нашим лучшим союзником в борьбе против Англии? Ответ, по моему мнению, будет иметь решающее значение в проведении нашей политики в будущем… Францию следовало бы приветствовать в качестве союзника, и с географической точки зрения такой выбор сделать легко. Но Франция, в любом случае, будет слабым союзником, даже если она и в стойле? Итак, в качестве потенциального союзника можно рассматривать лишь Россию. У нее есть то, чего нет у нас» {98} . Сходные же позиции стал занимать В. Ратенау, которому многое на данном направлении пришлось совершить в будущем. Позже, в 1916 г., в письме Секту Ратенау утверждал, что германо-русское согласие «сделает все балканские страны, включая Турцию, зависящими от этих двух стран, даст им выход в Средиземноморье и заложит основание общей будущей политики в отношении Азии. Без русской помощи германская политическая активность и экспансия на Ближнем Востоке и на Балканах будет жалким и неудовлетворительным суррогатом» {99}.

 

Планы России и Запада

С первых же дней войны Запад интересовался русской позицией в отношении будущего Германии. Царь и его министры хотели бы, чтобы после войны Британия и Франция доминировали на Западе войны, а Россия — в Восточной Европе. Между ними лежала бы буфером слабая Германия. Петроград выступал за возвращение Эльзаса и Лотарингии Франции, восстановление Польши, увеличение за счет Германии территории Бельгии, восстановление независимости Ганновера, передачу Шлезвига Дании, освобождение Чехии, раздел между Францией и Англией всех немецких колоний. Одного только Сазонов твердо обещал не делать в отношении Германии — он обещал не провоцировать в ней революции. «Революция никогда не будет нашим оружием против Германии». К 14 сентября 1914 г. Сазонов приготовил проект единых военных целей России, Франции и Британии из двенадцати пунктов: 1. Три державы нанесут удар по германской мощи и претензиям на военное и политическое доминирование. 2. Территориальные изменения должны быть осуществлены, исходя из принципов прав национальностей. 3. Россия аннексирует нижнее течение реки Неман и восточную часть Галиции. Она присоединит к королевству Польши восточную Познань, Силезию и западную часть Галиции. 4. Франция возвратит себе Эльзас и Лотарингию, добавив, если она того пожелает, часть Рейнской Пруссии и Палатинат. 5. Бельгия увеличит свою территорию. 6. Шлезвиг-Гольштейн будет возвращен Дании. 7. Государство Ганновер будет восстановлено. 8. Австрия будет представлять собой состоящую из трех частей монархию — Австрийская империя, королевство Богемия и королевство Венгрия. 9. Сербия аннексирует Боснию, Герцеговину, Далмацию и Северную Албанию. 10. Болгария получит от Сербии компенсацию в Македонии. 11. Греция и Италия разделят южную Албанию. 12. Англия, Франция и Япония разделят германские колонии.

Нетрудно представить себе, что Сазонов надеялся на зависимость урезанной Австро-Чехо-Венгрии от России. В этом случае уменьшившаяся Германия едва ли могла претендовать на господство в огромной России, имея перед собой объединенную Польшу, славянизированную Дунайскую монархию и трио благодарных России государств — Румынии, Болгарии и Сербии.

Правители России в 1914-1917 гг. желали видеть Россию после войны играющей в Европе роль, которую в 1870-1914 годах играла в ней Германия — роль культурного и индустриального центра, лидирующего в науках и искусстве.

Официально русское правительство — ни при царе, ни в период Милюкова-Керенского — не оглашало своих целей в войне. Более или менее были известны цели России, касающиеся Оттоманской империи, но что Россия собиралась делать в случае победы на своих западных границах известно меньше. Возможно, имеет смысл указать на «максимальные возможные притязания России. На южной границе — расширение пределов империи за счет турецкой Армении и Курдистана, овладение проливами, русский контроль над Константинополем. На западной границе — присоединение к русской части Польши австрийской и германской ее частей с превращением Польши в автономное государство в пределах российской империи. Трудно представить себе участие России в распаде Австро-Венгрии, в случае которого новорожденные чешское и словацкое государства были бы включены в состав империи Романовых (или России Милюкова). Россия заняла бы место Германии и Австрии в Центральной Европе. Кадеты во главе с Милюковым придерживались примерно тех же взглядов за исключением особой позиции по Польше и Финляндии. В первом случае, Польше предоставлялась независимость, а та заключала „вечный союз с Россией“. Во втором — Финляндия укрепляла свою автономию. Более сложным было отношение буржуазных партий (кадетов, в первую очередь) к будущей политической структуре России. Расходясь между собой и конфликтуя, теоретики предусматривали ту или иную степень федерализации России с представлением отдельным частям империи большего представительства в федеральных органах и, возможно, некоторых прав на региональную автономию. Десять лет спустя после революции Сазонов писал: „Ни для императора Николая II, ни для меня, как министра иностранных дел, не было более ясной и справедливой задачи, чем политическое возрождение чехов“.

21 ноября 1914 г. император Николай посчитал, что наступило время подумать о послевоенном порядке (представить себе, что война будет длиться еще четыре года, император, разумеется, просто не мог). Он был настроен достаточно решительно: «Я настаиваю, чтобы условия этого мира были выработаны нами тремя — Францией, Англией и Россией, только нами одними. Следовательно, не нужно конгрессов, не нужно посредничества. Мы продиктуем Германии и Австрии нашу волю… Главное — уничтожение германского милитаризма, конец того кошмара, в котором Германия держит нас уже более сорока лет. Нужно отнять у германского народа всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить — через некоторое время будет новая война… Вот как я представляю себе результаты, которых Россия вправе ожидать от войны и без достижения которых мой народ не понял бы необходимости понесенных им трудов. Германия должна будет согласиться на исправление границ в Восточной Пруссии. Мой генеральный штаб желает, чтобы это исправление достигло берегов Вислы… Познань и часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов — Карпат… В Малой Азии я должен буду заняться армянами — их нельзя оставлять под турецким игом… Я должен буду обеспечить моей империи свободный выход через проливы… Австро-венгерский союз потерпел крах. Венгрии, лишенной Трансильвании, будет трудно удерживать хорватов. Чехия потребует, по меньшей мере, автономии — и Австрия, таким образом, сведется к старым наследственным владениям: к Немецкому Тиролю и к Зальцбургской области… Франция возвратит Эльзас-Лотарингию и распространит свою власть, быть может, на рейнские провинции. Бельгия получит приращение в области Аахена. Франция и Англия поделят германские колонии. Шлезвиг, включая район Кильского канала, будет возвращен Дании. Воссоздав Ганновер между Пруссией и Голландией, мы бы укрепили будущий мир». В ответ французский посол Палеолог сказал: «Это конец германской империи». Император Николай согласился: «Пруссия должна стать простым королевством». Предусматривая кардинальное изменение карты Европы, русский император предусматривал будущее развитие России лишь в союзе с Западом. Этот союз должен сохранить единство на долгие годы вперед. Антанта и после войны должна остаться сплоченной.

Французская позиция была вчерне определена на состоявшемся в Бордо 20 сентября 1914 г. заседании совета министров под председательством президента Пуанкаре. Министр иностранных дел Делькассе информировал посла Извольского об отсутствии у России, Франции и Британии оснований для разногласий. Главная цель — сокрушение лидерства Пруссии в Германии. Шлезвиг и Гольштейн вернутся к Дании. Англия получит германские колонии. Россия — гарантии свободного прохода в черноморских проливах. Франция возвратит Эльзас и Лотарингию. Цели, преследуемые Россией и Францией, идентичны и будут реализованы, как только французские и русские войска сомкнут руки в центре Германии. Извольский отметил симпатию Франции к Австро-Венгрии, основанную на «ложном», по его мнению, восприятии якобы имеющегося у нее стремления к независимости от Германии. Можно было предположить, что французы желали увеличить буфер между будущей Восточной Европой, возглавляемой Россией, и Западом.

В Британии с начала войны активно обсуждали возможности глобального передела, в ходе которого Россия получит сушу, а Британия — моря, когда двум империям, русской и британской, суждено будет править миром. Первым шагом двух империй навстречу единству в послевоенном мире стала видеться координация планов при разделе Оттоманской империи. Если Россия получит выход в Средиземноморье, а Британия укрепится в Персидском заливе, будут созданы главные условия их прочного союза. Как раздел Польши долгие годы служил русско-германскому согласию, так раздел Блистательной Порты послужит союзу Петрограда и Лондона в наступившем веке. 4 сентября 1914 года Грей послал Сазонову меморандум о решимости правительства Его Величества сражаться до победного конца. Британский министр отказывался детализировать британскую позицию, и русский посол — граф Бенкендорф — в конечном счете прислал в Петроград собственную оценку британских целей: овладение частью германских колоний; нейтрализация Кильского канала; передача Шлезвига (без Гольштейна) Дании; получение основной части германского флота Британией; компенсация Бельгии за счет Голландии, а той за счет Германии (Германская Фризия). На Германию налагались тяжелые репарации «для нейтрализации ее мощи». Франции предназначались Эльзас и Лотарингия, а также некоторые из германских колоний. России передавались польские провинции Пруссии и Австрии, а также русские (украинские) регионы в Галиции и на Буковине. Вопрос о Турции оставался открытым.

В целом Запад, хотя и вел достаточно активную политику на Балканах, отдавал пальму первенства здесь России. Дело было не только в территориальной близости России и ее давних связях с регионом, роли в славянских делах, но и в том, что гигантская отмобилизованная мощь России позволяла ей вмешательство здесь (в случае нужды), в то время как французы полностью задействовали свои ресурсы на Западном фронте, а Британия еще не сформировала сухопутную армию. Никто не смог бы диктовать России линию поведения на Балканах. В то же время позиции Запада были сильнее в подходе к Италии — здесь вступал в действие фактор британского морского могущества и французской близости.

 

Изоляция

Мировая война почти герметически закрыла России ворота в западный мир: она оборвала связи, которые всегда были для России живительными. Единственный путь между Россией и Западом проходил через Норвегию и Швецию — с пересечением Ботнического залива — в Финляндию. Но германская военно-морская блокада сделала этот путь опасным (несмотря на чрезвычайно смелые маневры русских кораблей и подводных лодок, а также закладку мин у Киля и Данцига, совершенные под талантливым руководством русских флотоводцев Эссена и Колчака). Ведущие русские политики и экономисты довольно скоро оценили разрушительный эффект русского изоляционизма. В январе 1915 года член русского кабинета М. Харитонов пришел к следующему выводу: «Изоляция нашей страны является одним из наиболее болезненных и опасных аспектов текущей войны» {100} . Уже в начале войны царь Николай получил меморандум, созданный в недрах министерства внутренних дел и министерства юстиции, в котором говорилось о необходимости завершить военные действия на фронтах в ближайшее возможное время, поскольку союз с западными демократическими державами представляет для России смертельную опасность {101} , как стимулирующий революционно-прозападные круги. (Содержание этого меморандума в конечном счете стало известным в Думе.)

Министр иностранных дел Сазонов: «Изолированное положение наблюдалось с растущей тревогой правительством и общественным мнением по мере того, как становилось все ощутительнее наше одиночество. На почве тревоги за исход войны легко развивается и растет чувство всеобщего недовольства и падает то обаяние властью, без которого не может держаться никакая государственная организация, достойная этого имени… Россия была лишена главного элемента успеха, давшего ее союзникам победу: тесное слияние и сплочение между собой и общность материальных средств» {102}.

Отчетливое понимание негативного влияния изоляции мы видим в дневнике посла Палеолога: «До войны врожденная склонность к странствиям периодически толкала русских на Запад; высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде. Более скромные круги — интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры — ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Швецию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они сами, возможно, того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось им это очень легко, благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий „западник“ Герцен называл „нравственной восприимчивостью“. Но за время войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена… Русские оказались запертыми в своей стране, им приходилось теперь вариться в собственному соку, они оказались лишенными ободряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им оказалось всего нужнее» {103}.

Немцы хорошо понимали значение изоляции России. Начальник генерального штаба фон Фалькенгайн пишет: «Если бы проливы между Средиземным и Черным морями не были закрыты для прохода кораблей Антанты, надежды на успешное ведение войны уменьшились бы значительно. Россия освободилась бы от изоляции, которая давала более надежную, чем военные успехи, гарантию того, что рано или поздно колеблющиеся силы почти автоматически покинут этого Титана. Если такой строго дисциплинированный организм, как Германия, привыкший на протяжении столетий к сознательной работе и имеющий в своей распоряжении неистощимую мощь умелых, организованных сил своего народа, едва был способен решить огромную, заданную войной задачу, то было ясно, что русское государство, значительно менее сильное внутренне, не выдержит испытания. Насколько это было в человеческих силах предвидеть, Россия была не в состоянии ответить на запросы такой борьбы и в то же время осуществить реконструкцию всей своей экономической жизни, что стало необходимым для нее в свете неожиданной изоляции от внешнего мира» {104}.

Царь Николай — это была одна из не очень многих его удачных идей — еще в начале царствования запланировал создание порта и в районе Мурманска. Через несколько месяцев после начала войны (1 января 1915 года) через Мурманск был проложен кабель, соединивший Кольский полуостров с Шотландией, сделавший возможным информационный обмен между Западом и Россией. Понадобились чрезвычайные усилия, чтобы завершить прокладку железнодорожной магистрали Петроград-Мурманск, чтобы Россия и Запад создали канал, хотя и узкий, взаимного сообщения. Разумеется, этот канал лишь несколько смягчал общий, чрезвычайно негативный эффект изолированности России.

 

Подрывная стратегия немцев

На рубеже 1914-1915 гг. задача детализации германской политики на Востоке была поручена губернатору Франкфурта-на-Одере Ф. фон Шверину. Вырабатываются планы Литвы и Курляндии с заселением их германскими колонистами из Германии и России. В Германии сплачивается круг людей, чьей профессиональной целью стало «расчленение России и отбрасывание ее к границам, существовавшим до Петра Первого с последующим ее ослаблением» {105}.

Во главе этой подрывной деятельности становится энергичный заместитель государственного секретаря Циммерман, направлявший основную работу из Берлина. Украинская часть задачи была поручена балтийскому немцу Рорбаху, который еще до войны специально обследовал отдельные районы России на предмет раскольнической деятельности. Группы балтийских немцев, живших в Германии — Теодор Шиманн, Иоханнес Халлер и др., — профессионально занимались тем, как сокрушить Россию изнутри и вернуть ее в допетровское состояние. Украина называлась всеми ими целью номер один.

Конкретная задача мобилизации националистов и революционеров с целью откола богатейшей части России — Украины — была поручена в 1915 г. Диего фон Берену. Его фаворитами были радикальные социалисты. Оценку другому активному профессиональному противнику российского единства — фон Визендонну — мы видим из письма лидера «Лиги инородческих народов России» балтийского барона Экскюля от 8 мая 1915 г.: «Германский рейх должен воздвигнуть два монумента в признание ваших заслуг: один — на северной оконечности Финляндии, другой — на крайней южной точке Кавказа» {106} . Тремя конкретными руководителями подрывной работы против России были три карьерных дипломата: Фрайхер фон Ромберг в Берне, граф Брокдорф-Ранцау в Копенгагене и Фрайхер Люциус фон Штедтен в Стокгольме. Национализм и неблагоприятные социальные последствия быстрой индустриализации в России были той питательной средой, на которой империалистическая Германия строила свои планы.

Уже 3 августа 1914 г. Циммерман телеграфировал инструкции германскому посольству в Константинополе: следует поднять против России Кавказ. 6 августа канцлер Бетман-Гольвег инструктировал посла в Стокгольме фон Рейхенау обещать финнам создание «автономного буферного государства». То есть в течение первой недели после объявления войны начался: подрыв внутренних связей России на просторах от Баренцева до Черного моря. В первые же дни конфликта в Финляндии начали распространяться, согласно приказу Бетмана-Гольвега, брошюры с обозначением целей Германии в войне: «освобождение и обеспечение безопасности для народов, порабощенных Россией; русский деспотизм должен быть отброшен к Москве».

Согласно инструкциям от 11 августа 1914 г., изданным министром иностранных дел Яговым, целями германской политики назывались следующие: «Очень важна реализация революции не только в Польше, но и на Украине:

1. Как средство ведения военных действий против России.

2. В случае благоприятного для нас завершения войны создание нескольких буферных государств между Россией, с одной стороны, Германией и Австро-Венгрией, с другой, желательно как средство ослабления давления русского колосса на Западную Европу и для отбрасывания России на восток настолько, насколько это возможно».

Мы видим, что создание независимого украинского государства и прочее было выдвинуто германским руководством не в результате военного истощения и отчаяния, а уже в первые дни войны. Не некие эстремисты-пангерманцы, а официальное руководство Рейха поставило перед собой задачу раскола России. Уже на второй неделе войны выделение Украины было названо официальной целью германской политики — и это идет вплоть до Брест-Литовска.

Австрийский канцлер Берхтольд говорит 17 октября 1914 г.: «Наша главная цель в этой войне — ослабление России на долгие времена, и с этой целью мы должны приветствовать создание независимого украинского государства». Матиас Эрцебергер в сентябре 1914 г. ставит цель: «Освобождение нерусских народов от московского ига и реализация самоуправления каждого народа. Все это под германским верховенством и, возможно, в рамках единого таможенного союза». Общая характеристика предлагаемой политики — «отрезать Россию от Балтийского и Черного морей».

Сэр Бернард Пейрс писал: «Неудивительно, что эта война является для России религиозной войной». Война дала надежду неким чудом осуществить все дорогие мечты, одним ударом предотвратить всю прежнюю работу Германии в деле реализации задачи доминирования в России». Русское правительство, начиная в октябре 1914 г. работу по ликвидации поместий, принадлежащих лицам враждебных национальностей, указывало: «Война создает особо благоприятные условия для окончательного решения проблемы германского влияния в России» {107} . Барон Б. Нольде вспоминает: «Всеобщим принципом стало: „Свобода от германского ига!“ {108} Этот лозунг вскоре же стал очень популярным».

Военные и военно-морские лидеры Германии быстрее, чем их гражданские коллеги, пришли к выводу о практической невозможности победы в войне на истощение. 15 ноября 1914 г. начальник германского генерального штаба Фалькенгайн в продолжительной беседе с канцлером Бетман-Гольвегом обосновал следующие идеи: «До тех пор пока Россия, Франция и Британия держатся вместе, у нас нет возможности добиться достойного мира. Более вероятно, что мы медленно начнем терять силы. Следует исключить из борьбы либо Россию, либо Францию». Итак, войну против троих выиграть невозможно, а если так, то нужно сосредоточить усилия в одном направлении. Бетман-Гольвег полагал, что следует сконцентрироваться на России: «Ценой того, что мы остановим с Россией те же в своей основе границы и условия, которые существовали до войны, мы сможем позволить себе реализацию тех условий на Западе, которые кажутся нам необходимыми. Одновременно будет покончено с Тройственной Антантой» {109} . Ради сепаратного мира с Россией канцлер был готов отказаться от экспансионистской программы августа-сентября 1914 г.

Но в отличие от по-военному прямолинейного Фалькенгайна канцлер не мог попросту послать России мирные предложения — это могло иметь катастрофические последствия в самой Германии. Он вынужден был действовать осторожно и, помимо прочего, ждать сигналов из России. Пока таких сигналов не следовало. В целом, ориентация на сближение с Россией было ярким проявлением антибританских обертонов, и это сближало линию канцлера с линией военно-морского министра Тирпица. И пользовалась влиянием в меру популярности антибританских эмоций.

Эта мера имела свои пределы. Одним из наиболее влиятельных противников политики примирения с Россией стал «сильный человек» министерства иностранных дел Циммерман и все те, кто считал ожидание сепаратизма России пустой тратой времени. Да и сам канцлер Бетман-Гольвег увлекся идеей сепаратного мира лишь на время. Новые ожесточенные битвы и стоическое молчание Петрограда ослабляли релевантность курса на поворот России. В Берлине начались поиски новых стратегических замыслов, у Германии действительно не было роскоши сколь угодно долгого ожидания.

Рассматривались различные варианты. Лидер сионистского движения в Германии Макс Боденхаймер предлагал создать буферное многонациональное государство между Германией и Россией, управляемое немцами и евреями. Нужно сказать, что такой германо-еврейский союз против славян не получил поддержки германского руководства — полное отчуждение всех славян не входило в планы Берлина. Да и само сионистское движение, после того как осенью 1914 г. обнаружилось примерное равновесие противостоящих сил, объявило о своем нейтралитете. Обращение к подрывной деятельности стало видеться все более неизбежным.

В Прибалтике подрывная стратегия Германии значительно отличалась от германских подрывных усилии на украинском, транскавказском и еврейском (не говоря уже о Польше и Финляндии) направлении. Германия твердо полагалась на остзейских немцев, которым и предстояло реализовать миссию германизации Прибалтики. Литва абсолютно не рассматривалась как поле возбуждения местного национализма. В ней немцы видели уже готовую часть будущего Рейха. Больше внимания уделялось Курляндии, Лифляндии и Эстонии, но, прежде всего, с точки зрения нахождения способа консолидации местного населения под руководством остзейцев. Курляндия (как и Литва) виделась частью будущей Великой Германии.

 

Стабилизация фронта

Подавленность и безумные надежды быстро сменяли друг друга. Даже после поражения Самсонова и Ренненкампфа в Восточной Пруссии командующий британскими войсками уверенно полагал, что русские будут в Бреслау (на полпути к Берлину) к 15 октября 1914 г. Мы видим, что с самого начала войны Россия и Запад не имели адекватного представления о проблемах друг друга, о реальном положении дел на союзном фронте. Если бы западные союзники в полной мере оценили значение Танненберга, где погиб цвет кадровой российской армии, они не упрекали бы русских осенью 1914 г. в безынициативности (как это делал, скажем, Китченер, обращаясь к русскому послу в Лондоне Бенкендорфу). Впрочем, неясность на Восточном фронте была во многом результатом сознательного умолчания русских властей. Как часто бывало в русской истории, здесь строилась новая «потемкинская деревня».

Среди союзников более всего беспокоились скептичные англичане. 4 октября 1914 г. фельдмаршал Китченер телеграфировал послу Бьюкенену в Петроград: «Наиболее важным является получение достоверной информации относительно состояния боевых действий на восточной границе Германии — от этого будут зависеть критические решения, которые мы должны принять в отношении посылки войск». Тупик на Востоке приведет «к попытке стремления германских войск осуществить высадку в Англии, что создаст для нас ситуацию не только критическую, но фатальную». Выживание Франции и Англии ставилось в зависимость от развития событий на Восточном фронте.

Испытывая сомнения в своих источниках, Китченер и Грей в октябре 1914 г. обращаются за более точной оценкой происходящего на Восточном фронте к французам. Но и те, доверяя русскому оптимизму и не имея собственной службы информации в России, ничем не могли помочь. Один из членов британского кабинета министров записал 14 октября 1914 года: «Или наш атташе в России чрезвычайно некомпетентен, или русские не позволяют ему сообщать нам то, что он знает. В любом случае, и мы и французы пребываем в неведении».

В последние месяцы 1914 г. государственные деятели практически потеряли контроль над ведением войны, предоставив право решений профессиональным военным. На Западе на огромном расстоянии — от границы Швейцарии на юге до Остенде на севере — осенью 1914 г. были вырыты окопы, и колючая проволока вкупе с пулеметами остановила продвижение войск.

Концентрация войск была необычайной: на каждые двенадцать сантиметров фронта приходился один солдат. Мобильность в движении войск исчезла, и надолго наступил тупик. Отныне более чем четыре года огромные армии стояли друг против друга, применяя отравляющие газы, используя в массовом количестве пулеметы, увеличивая армады аэропланов и закопавшись в траншеях.

Последующие огромные битвы назывались сражениями, но, по существу, это были осады без особого перемещения линии фронта. Согласно статистике, в среднем в течение одного дня боев на Западном фронте с обеих сторон погибали 2 тыс. 533 человека, 9 тыс. 121 получали ранения и 1 тыс. 164 человека исчезали безвестно. Черчилль описывал сложившуюся ситуацию следующим образом: «Случилось так, словно армии внезапно и одновременно объявили забастовку и заявили, что должен быть найден какой-то иной способ разрешения спора». Политики как бы начали «уставать» от этой ситуации. Британский премьер-министр Асквит записал 30 декабря 1914 г.: «Я глубоко разочарован и ничего не ожидаю от ближайшего будущего. Война является гигантской тратой жизней и средств».

 

Более трезвое отношение к России

Посол Британии во Франции Берти отмечает 20 октября «жалобы на медленный прогресс русских». Только к концу октября 1914 г. в сознание западных союзников проникает представление о том, что русские приложили огромные усилия и понесли чрезвычайные потери. Ожидать от них чего-то сверхъестественного в ближайшее время не стоит. Китченер стал более всего бояться концентрации России на более слабом противнике — Австро-Венгрии, что позволило бы всей превосходной германской мощи обрушиться на Запад. Весь октябрь и ноябрь 1914 г. он просит русских не ослаблять давления на германском направлении. Но время шло, и «русские, — как пишет английский историк Чемберс, — начали чувствовать, что они воюют не человек против человека, а умение против умения, и в глубине своего сердца они не могли забыть, что русские в своих знаниях и в своем вооружении не могут сравниться с западной армией. Успехи в Галиции против менее сильной державы не могли компенсировать губительную для морали беззащитность, которую русские стали ощущать после каждого крупного столкновения с немцами».

Как оказалось, напрасными были многие надежды России и Запада. С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. В конечном счете и Россия и запад пришли к взаимному глубокому разочарованию. Запад, действительно, был технологическим, финансовым и торговым центром мира, но различные обстоятельства помешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя. В конечном счете взаимное непонимание привело к взаимному разочарованию в ходе первых сорока месяцев конфликта между августом 1914 и декабрем 1917 г.

Проявлением выхода этого отчаяния на поверхность явилась суровая критика союзного Запада, обладавшего (в отличие от русской армии) превосходной артиллерией и тем не менее замершего неподвижно в иконах. Медленно, но верно в России получает все более широкое распространение ксенофобия. Недостатки внутренней русской организации начинают объяснять происками немецких агентов или враждебных русскому делу скроен. С каждым месяцем войны создаются все более стойкие предпосылки пагубного изоляционизма последующих десятилетий.

Внутреннее положение усложнилось. С одной стороны, с провозглашением четвертой Государственной Думой национального единства казалось, что «священный союз» внутри страны достигнут. Россия — не Австро-Венгрия. Основами союза были общие экономические и политические интересы, общая история, общие надежды на общее будущее. Всякий сепаратизм стал рассматриваться как не оправдавшая себя теория.

С другой стороны, индустриальная мобилизация требовала планомерного перевода промышленности на военные рельсы; она требовала, по выражению Г. Уэллса, «умения вести сражения, вооружившись наукой, эффективно используя экономику, вооружившись машинами и мыслью против разрушений и раскола» {110} . Но нигде Россия не была так слаба по отношению к центральным и западным державам, как в планомерной организации. Проблема транспорта и невозможность организовать огромную крестьянскую массу подрывали мощь России. Железнодорожная система страны — ее единственная транспортная надежда — выдержала лишь первый год войны. В дальнейшем мастерские железнодорожного ремонта были превращены в фабрики по производству вооружений. Ее единственные в той или иной степени открытые внешнему миру порты — Архангельск, Владивосток, а позднее Мурманск — были недостаточно оборудованы для приема импорта. Отметим, что изгнание огромной колонии немцев из промышленности и торговли привело к приходу на ключевые посты малокомпетентного состава.

Как справедливо пишет барон А. Мейендорф, «наивно было ожидать, что русская гениальность в деле самообороны и самоутверждения проявит себя таким образом, что удивит весь мир и будет достаточной для организации и координации деятельности на просторах половины континента… Военные вожди, будь то император или Временное правительство, не могли изменить характер своего народа, характер бюрократии, не смогли даже обеспечить лояльности всех частей образованных классов, с тем чтобы мобилизовать всю силу нации» {111}.

Россия все же приложила колоссальные усилия. Специалист по данному периоду академик Струмилин указывает, что производственный потенциал России увеличился между 1913 и 1917 гг. почти на 40 % (затем наступил резкий спад). Объем производства и число работающих в промышленности изменялись следующим образом.

Год

Производимая продукция (в млн. золотых руб.)

Индекс

Численность рабочих (млн.чел.)

Индекс

1913

5 621 000

100

2 518 000

100

1916

6 831 000

121

2 926 000

113

1917

4 344 000

77

3 024 000

116

1920-21

961 000

17

1 480 000

57

Доля иностранных инвестиций в общем объеме капиталовложений составила, по мнению Дж. М. Кейнса, примерно половину {112}.

Пытаясь уже в ходе войны исправить положение с транспортом, русское правительство в срочном порядке начало строить 5000 километров новых железнодорожных путей, но к 1917 г. сумело завершить строительство лишь половины из них {113} . Самой важной была Мурманская железная дорога, соединившая железнодорожную систему России с единственным незамерзающим портом на Баренцевом море.

 

Окончание года

Военные советники англо-французов в ставке и дипломаты Антанты в посольствах стали ощущать эту новую, крайне неприятную для себя ноту: отчетливое понимание критического значения России для судеб мирового конфликта, в ходе которого решалась судьба Запада. Главнокомандующий английским экспедиционным корпусом на континенте сэр Джон Френч 15 ноября 1914 г. писал личному секретарю короля Георга: «Фактом является, что все зависит от России — мы можем держаться, но мы недостаточно сильны, чтоба начать энергичное наступление» (подчеркнуто в оригинале. — А.У.). В западных столицах начинают опасаться того, что их русский союзник, не выдержав давления суровых обстоятельств, начнет в своих действиях исходить из собственных интересов, а не из союзнической» лояльности. Тогда Запад погиб. Именно в эти дни (1 ноября 1914 года) фельдмаршал Китченер уведомил президента Пуанкаре, а также генералов Фоша и Жофра, что Британия сможет довести свой экспедиционный корпус во Франции до миллиона человек лишь в июле 1915 года. «До этой же даты не рассчитывайте на нас». В этой ситуации все более уверенно возглавлявшая Запад британская дипломатия стала опасаться пассивности России. И это сказалось на межсоюзнических отношениях. Во-первых, Грей попросил Сазонова перенести центр русских усилий с Австро-Венгрии на Германию. Во-вторых, он потребовал от своих западных коллег и союзников предоставления русским более ощутимых стимулов, более привлекательных целей в конфликте, оказавшемся суровой войной на истощение. Чтобы сделать Россию надежным союзником Запада, следовало привлечь ее к долгосрочному планированию.

Удачей командующего Юго-Западным фронтом Иванова (его достоинством была рассудительность) было назначение начальником его штаба генерала Алексеева (которому принадлежит немалое место в истории данной войны). 28 ноября в Вене началась паника, связанная со слухами, что русские подошли на расстояние 15 километров от Кракова. Но в последующей семнадцатидневной битве у Лиманова русская армия понесла тяжелые потери и вынуждена была отступить. Через две недели русские оставили завоеванный с таким трудом перевал Дукла — дорогу в Венгрию. Только в это время Россия начинает признаваться союзникам, что набираемые в глубинах российских провинций дивизии не имеют вооружения. Первой среди союзников, к которым обратилась Россия, была Англия. Именно тогда были подписаны контракты, согласно которым Британия в течение двух лет продала России тысячу аэропланов и авиационных моторов, 250 тяжелых орудий, 27 тысяч пулеметов, миллион винтовок, восемь миллионов гранат, 200 тысяч тонн взрывчатых веществ {114} . Ожесточение войны поднялось на новую, неизведанную высоту, когда 21 ноября три британских самолета поднялись с аэродрома французской крепости Бельфор и осуществили бомбардировку ангаров германских цеппелинов в Фридрихсхафене. Один из самолетов был сбит, и летчикам пришлось спасаться от ярости немцев — гражданских лиц — с помощью германской полиции. Отныне и далее в истории двадцатого века расчет на то, что удары с воздуха деморализуют гражданское население не оправдался: он вызвал массовое ожесточение противника. Через несколько дней немцы снабдили свои самолеты радиосвязью. Теперь германские наблюдатели с воздуха могли наблюдать за приготовлениями противника и координировать сверху свои действия. Самая организованная армия в мире получила новое средство овладеть обстановкой. Впрочем, действовали и старые методы — с самолетов еще метали металлические дротики. Одно такое простое металлическое копье поразило германского генерала, гордо восседавшего на коне. В России 1 декабря 1914 года вышел указ о мобилизации российских студентов. Значительная доля прозападного населения оказалась поглощенной войной — процессом, никак не укреплявшим западнические иллюзии Но гораздо более быстрое разочарование во всяком гуманизме охватило многие десятки, сотни тысяч русских военнопленных, оказавшихся в плену противника. Первые смерти среди них были зафиксированы скрупулезными немцами в лагере близ Виттенберга, в пятидесяти километрах к юго-западу от Берлина. Ежедневный рацион военнопленных состоял из ста граммов хлеба на человека и похлебки. Трое военнопленных спали на одном узком матрасе, брошенном на земляной пол неотапливаемого барака. Русские, в отличие от англичан и французов, не получали продовольственных посылок из дома. 3 декабря 1914 г. капитан первого ранга А.В. Нелин, ответственный в русском министерстве иностранных дел за перспективное планирование, представил Сазонову меморандум о будущей политике России в отношении Балкан и Проливов. В нем говорилось, что немцы, видящие в славянах лишь рабочую силу, опасаются возрождения южных и западных славян. Но «рука судьбы» оттесняет Австро-Венгрию и Турцию с мировой арены, и это ставит перед Россией новые задачи. «Россия всегда ясно видела важность своих политических позиций на Балканах и в Проливах, требующих обращения „Царь-града“ и к Востоку и к Западу. Лучшие из русских государственных деятелей никогда не сомневались в том, что Турция рано или поздно лишится своих мировых позиций и ее место займет новая мощная Восточная Империя, которую возглавит правительство нашего Отечества. Только утвердившись твердо на Босфоре и Дарданеллах, может Россия завершить свою историческую миссию формирования единого государства всех народов Восточной Европы и части Азии, примирения между ними, умиротворения их и передачи им европейской культуры». Лишь сокрушив Германию и Австро-Венгрию, полагал Нелин, Россия положит конец «эксцессам милитаризма» 1904-1914 гг. Французы дойдут до Рейна, а русские до Одера, и тогда Стамбул станет Константинополем. На Сазонова, видимо, этот меморандум произвел впечатление, и он запросил 21 декабря 1914 г. мнение начальника генерального штаба Янушкевича в отношении Проливов.

 

Война на истощение

У скептиков появлялось все больше оснований для беспокойства. Первые месяцы войны показали, что к долговременному конфликту индустриального века Россия не готова. На что же полагались государственные умы из блестящей петербургской элиты? Складывается впечатление, что их главной внутренней опорой была вера в то, что (как это ни парадоксально) сама примитивность экономической системы России, преобладание крестьянского населения и крестьянского хозяйства в экономической системе страны явится защитой ее в грядущей борьбе экономик. Самодовлеющее крестьянское хозяйство, мол, обеспечит фактическую автаркию страны, сделает ее нечувствительной к колоссальной трансформации внешнего мира. Эта точка зрения оказалась трагическим заблуждением.

Ошибочным было также представление о бездонности людских ресурсов России. Уже среди первых пяти миллионов новобранцев 1914 г. было много квалифицированных рабочих, на которых держалась стремящаяся достичь уровня производительности Запада русская промышленность. Отток этих специалистов имел самые негативные последствия для русской индустрии.

Выше мы уже говорили, что самые разрушительные последствия для развития России имела установившаяся впервые за многие десятилетия почти герметическая блокада России. Два главных «окна в Европу» — Балтийское и Черное моря — потеряли свое значение каналов обмена. Немного понадобилось времени, чтобы сказалась губительная отрезанность России от науки и промышленности Запада. Швеция сократила поток товаров и людей между Россией и Западом в ответ на британскую блокаду. В результате рухнула внешняя торговля страны. Импорт сельскохозяйственной техники с Запада прекратился — это ударило по значительной массе русского населения. Уже на второй год войны цены на самые простые инструменты, даже такие как лопаты и топоры, выросли многократно. Обеспечение же национальных нужд средствами местной промышленности оказалось делом трудным.

Здесь мы приближаемся к ключевому моменту драмы. Мировая война должна была дать ответ на вопрос: стала ли Россия за столетие между Наполеоном и кайзером самостоятельной экономической величиной. Напомним, что конец самонадеянности Николая Первого был положен Крымской войной, и, начиная с 60-х г. XIX в., Россия интенсифицировала свои усилия. Она приняла, в частности, программу достижения самообеспеченности в сфере производства вооружений и боеприпасов. Помочь создать России такую промышленность могли лишь ведущие производители военного оборудования на Западе. Царское правительство пригласило в Россию гигантов военного производства — английские «Виккерс» и «Джон Брауно», французский «Шнайдер-Кредо». Мировая война послужила экзаменом сделанному в предшествующие десятилетия. Результаты этого экзамена такие ведомства, как Главное артиллерийское управление, ощутили достаточно быстро. Здесь, а не в чем другом царизм, прежде всего, потерпел поражение. Он не обеспечил военную систему страны, и за это предстояла историческая расплата.

Русская система управления народным хозяйством нуждалась, как минимум, в выделении и росте еще одного поколения инженеров, управляющих, индустриальных рабочих, чтобы встать на уровень, сопоставимый с германским, британским, французским, американским. Неподготовленной к войне индустриального века оказалась система управления Россией. Примитивная система управления аграрной страной не годилась для борьбы с отлаженным военно-промышленным механизмом Германии.

Петр Первый, сконструировавший сверхцентрализованную систему управления империей, не нашел в своих потомках создателей более гибкой, более приближенной к основной массе населения, к провинциям и губерниям, более инициативной и мобилизующей местные ресурсы системы управления. Царю непосредственно подчинялся Совет Министров, Имперский совет, министерства, суды, полиция, губернаторы и все прочее. Будь Николай Романов Наполеоном Бонапартом или Юлием Цезарем, он все равно не смог бы управлять эффективно империей от Балтики до Тихого океана из одного центра. При этом мечтающая о более современном уровне развития страны совещательная Дума думала, прежде всего, о борьбе за власть, а не о мобилизации национальных ресурсов — для чего она, собственно, не имела полномочий. Комитеты Думы могли жаловаться или выступать с остро критических позиций, но они не выступили генератором общественной энергии в великой войне на выживание. Усилия городских управ и земств заслуживают самых лучших слов, но они были лишь вспомогательным инструментом, не менявшим общей, закостеневшей, неготовой к планомерным многолетним усилиям системы.

Возобладал ли патриотизм над узкопартийной борьбой? Наблюдая за русской политической сценой, англичанин Д.М. Уоллес не переставал удивляться различию в политической культуре России и Запада. К примеру, он обратился к одному из лидеров партии кадетов (наиболее прозападной) со следующим: «Вместо того чтобы сохранять атмосферу систематической и бескомпромиссной враждебности к министерству, партия могла бы сотрудничать с правительством и посредством этого постепенно создать нечто подобное английской парламентской системе, которой вы так восхищаетесь, этого результата можно было бы достичь в течение восьми-десяти лет Услышав эти слова, мой друг внезапно прервал меня и воскликнул „Восемь или десять лет. Мы не можем ждать так долго“ — „Хорошо, — ответил я, — вы, должно быть, знаете ваши обстоятельства лучше, но в Англии мы должны были ждать в течение нескольких столетий“ {115}.

Нельзя, видимо, назвать удачным и осуществленное с началом войны разделение страны на две зоны — военную, подчиняющуюся ставке, и тыловую, оставшуюся под контролем императорского правительства. Трудно себе представить, но это факт: для перемещения из одной зоны в другую специалистам требовалось особое разрешение, что в конечном счете создало водораздел между двумя зонами. Любое число шпионов не могло бы принести больше вреда, чем разделение ресурсов в решающее время, отсутствие концентрации усилий, отсутствие общей картины военного снабжения армии и прифронтовой полосы. Потребовалось немного времени, чтобы противоречия перешли на персональный уровень. Довольно скоро главнокомандующий великий князь Николай Николаевич уже не мог терпеть военного министра Сухомлинова (и наоборот).

Русские военачальники основывали свои расчеты на опыте скоротечной русско-японской войны Они не создали крупных военных запасов. Во время балканского кризиса посол Бьюкенен спросил у видного члена государственной Думы, «готова ли Россия к европейской войне. — Нет, — был ответ. — Но она никогда не будет готова». Он был прав. Российская промышленность была еще в слишком отсталом состоянии: у нее не было достаточного количества фабрик и заводов, а на тех, которые существовали, не хватало необходимых машин и нужного числа квалифицированных рабочих.

Повторяем, все было очевидным образом рассчитано на короткую по времени войну. Военные запасы к первым кампаниям у России были не меньше, чем у Запада, но у России не было такой отлаженной системы сбора информации, не было системы гибкого реагирования в экономической сфере, того, что ныне назвали бы менеджеристским аппаратом, механизмов быстрого переключения на новые исторические нужды.

 

Долгосрочное планирование

На Западе, решая проблему снабжения войск, французский посол в Лондоне Поль Камбон уже 5 августа 1914 г. предложил создать англо-французский орган для снабжения французских армий. Последовавшие двухнедельные дискуссии привели к созданию Россией и Западом Международной комиссии по снабжению (МКС). Российское руководство проявило преступную нерасторопность. В деле закупок вооружения была продемонстрирована типичная российская беспечность и, если выразиться щадяще, слабость организации. Русские представители в Международной комиссии по снабжению не знали нужд отдельных российских ведомств, у них отсутствовал единый план снабжения войск, им не было дано четкого наказа правительства. Бестолковость, беспечность, ставка на знаменитое русское «авось» вызвали непонимание англичан, французов и американцев, незнакомых с русским менталитетом. В западных столицах воспринимали поведение русских представителей как отражение, с одной стороны, достаточно благополучного состояния дел с боеприпасами, с другой стороны, как желание сохранить независимость.

Еще в пылу поражения на Марне маршал Жофр спросил у русских представителей, достаточны ли русские запасы снаряжения, и в ответ получил сугубо успокоительное заверение в его достаточности. Но через три месяца грянул гром. 18 декабря начальник штаба русской армии заявил британскому послу и французскому посланнику, что у России вполне достаточный запас людей, способных возместить колоссальную убыль на фронте, но русской армии не хватает стрелкового оружия, истощились запасы артиллерийских снарядов. С легкостью переходя от беспечности к панике, русский генштаб признал, что перспективы не обнадеживают. Несмотря на предпринимаемые меры внутри страны и заказы за рубежом, в ближайшие месяцы положение со снабжением русской армии не улучшится. По свидетельству посла Дж. Бьюкенена, «это был удар грома среди ясного неба» {116} . Такой оборот событий оставил неизгладимый шрам на межсоюзнических отношениях. Запад в конечном счете так и не смог простить русским чиновникам той «потемкинской деревни», которая была преступно возведена в деле производства вооружений. Однажды генерал Нокс заметил, что русские страдают от «самоубийственного желания представить существующее положение в фальшиво благоприятном свете» {117} . В приливе откровения великий князь Николай Николаевич внезапно признался навестившему ставку послу Палеологу, что «артиллерийские снаряды выпущены все до одного». Палеолог был поражен — в течение всех последних месяцев военный министр Сухомлинов множество раз доказывал, что нет оснований для серьезного беспокойства относительно положения с вооружениями в русской армии» {118} . Это прозвучало в воскресенье, 17 декабря 1914 г., как гром среди ясного неба. Послу сообщили, что русская артиллерия не имеет больше снарядов. А на следующий день обеспокоенный посол узнал, что в тылу русской армии сформирован почти миллион солдат, готовых выйти на передовую, но у них нет ружей. Преодолевая почти «детскую» преступную беспечность, западные дипломаты наконец-то получили первые реальные цифры. Как оказалось, в начальные месяцы войны русская армия нуждалась в 45 тысячах снарядов в день, а заводы России давали лишь 13 тысяч. Экстренные меры приняты не были. Увеличение к февралю 1915 г. планировалось совершенно незначительное — до 20 тысяч снарядов в день — вдвое меньше нормы. Лишь помощь Запада позволяла надеяться, что к маю 1915 г. у армии будет до 40 тысяч снарядов ежедневного запаса — внушительный объем, но меньше, чем того требовала более компактная армия осени 1914 г. «Недостаток офицеров, снарядов, винтовок, даже обуви и униформ на протяжении уже первых недель Великой Войны показал, как тяжело было России поддерживать современные военные усилия… Как только наступила первая зима, критическим вопросом стало: останутся ли граждане России твердыми в своей лояльности царю и стране? Ни одна из мыслей не была излишне авантюристичной и героической теперь, когда террор битвы унес миллион молодых жизней России» {119} . Поэтесса Зинаида Гиппиус написала в сентябре 1914 г.: «Острая мгла повисла над Россией летом. С приходом осени этот туман приобрел красный отсвет и стал еще более горьким… Общая беда не объединяет, а только делает ее более горькой» {120} . Для масштабных закупок на Западе финансовая система России нуждалась в кредитах. Первая попытка русского правительства получить кредит у Англии относится к началу сентября 1914 года (запрошено было 15 миллионов фунтов стерлингов). Залогом служили золотые резервы Русского государственного банка и русские финансовые бумаги, находившиеся в Английском банке. Осенью 1914 г. узкий круг британских политиков и финансистов обсуждал проблему финансирования вооружения России, оказавшейся, если судить трезво, неготовой к долговременной войне, показавшей — при всех своих гигантских природных и людских ресурсах — неспособность выступить в качестве самодовлеющего мирового центра. Это был горький вывод для российских патриотов, это был горький вывод для союзников России на Западе. Напряжение войны требовало колоссальных расходов Запада. Помощь России ложилась дополнительным бременем.

В кругу финансистов Сити (центра тогдашней мировой финансовой системы) начались горячие споры. В конечном счете возобладали взгляды двух экспертов — Бэзила Блэкета и сэра Джорджа Пейджа: Россию следует финансировать, следует помочь ей делать закупки в Европе, США и повсюду, где это возможно. Но необходимы гарантии — для получения кредитов нужно перевезти часть русского золота в Лондон и постараться избежать гонки за заказами в Америке. Неупорядоченные заказы американской промышленности создают хаос — это работает против союзников. Министр финансов Д. Ллойд Джордж потребовал от своего русского коллеги П. Барка доставить русское золото в Лондон — обменный курс фунта зависел от его золотого обеспечения. Англичане отклонили возражения насчет того, что опасно везти золото через морские просторы в условиях войны. 26 октября 1914 г. соглашение вступило в силу.

 

Конец иллюзий

В начале декабря 1914 года Россия начала второй раунд переговоров о займах в Британии. Потребности войны, вполне очевидно, потрясли российскую финансовую и промышленную систему. На этот раз в Лондоне отношение к восточному союзнику было более сложным. Часть правящей элиты Запада относилась к финансовой помощи России благожелательно. Сторонники такого подхода исходили из того, что Россия несет свою долю союзнических усилий и ее резкое ослабление гибельно для Запада. Из донесений советника британского посольства в Петрограде О'Бейрна значилось, что Россия расходует на войну примерно один миллион фунтов стерлингов в день, а общие финансовые ресурсы составляют 245,7 млн. фунтов стерлингов. Соответственно, к концу 1914 года сокращение финансовых ресурсов России позволит ей рассчитывать на ведение полнокровных боевых действий в течение всего лишь двух месяцев. О'Бейрн писал из Петрограда личному секретарю Грея сэру Уильяму Тиррелу 8 декабря 1914 года: «Финансовый вопрос приобретает здесь экстренное значение».

О'Бейрн полагал, что в сложившейся критической ситуации Лондону не следует настаивать на доставке в Британию русского золота, «потому что это требование называет величайшее возмущение русских». В распространенном среди британской элиты меморандуме О'Бейрна приводились слова министра финансов России Барка: «Если Британия не даст денег, он (Барк) откажется продолжать войну». Посол Бьюкенен поддержал мнение своего финансового эксперта и написал в Форин-оффис Николсону, что Британия должна смягчить условия финансирования русских военных усилий. На карту поставлена судьба всей антигерманской коалиции. Лондон попросил конкретизировать запросы Петрограда, и 15 декабря 1914 года Россия пояснила свою позицию в отношении займа. Из запрашиваемых 100 млн. фунтов стерлингов около 30 млн. пойдут на оплату западного оборудования для русской военной промышленности, примерно столько же — в счет погашения прежней русской задолженности, на 15-20 млн. фунтов стерлингов предполагалось разместить русские заказы в Британии. С запросом такого масштаба Ллойд Джордж немедленно ознакомил Военный кабинет. Он довольно жестко охарактеризовал русские запросы: 30 млн. — в уплату долгов и только 40 млн. фунтов «на войну». Министерство финансов желало иметь дело лишь с последней цифрой, да и то под 5-6 процентов годовых. Любая сумма, израсходованная за пределами Британии, — потребовало министерство финансов, — должна быть обеспечена минимум на 40 процентов золотом, доставленным в Британию.

Британское правительство, вставшее перед перспективой долгосрочной войны, нуждалось в создании собственной армии многомиллионной численности. Поэтому оно подходило к любым финансовым запросам весьма жестко. Британия не желала терять свое положение мирового финансового центра, а такая опасность обозначилась явственно — пока на ведении войны наживались лишь Соединенные Штаты. Пожалуй, это был один из наиболее важных моментов в межсоюзнических отношениях. 18 декабря 1914 г. Бьюкенен сообщил, что русское наступление в Силезии остановлено из-за недостатка в военных припасах. В Петроград из Лондона пришла телеграмма, в которой английское правительство отказывалось удовлетворить русские пожелания. Лондон стремился избежать потери финансового могущества. Но, упорствуя в этом стремлении, он мог потерять все.

Сможет ли Россия, вступив в полосу критических испытаний, выстоять? Возможно, острее других чувствовал и русскую неподготовленность, и британскую ошибку фельдмаршал Китченер. Он информировал коллег по кабинету 21 декабря 1914 г., что в России складывается чрезвычайная ситуация: «Для нас существенно важно знать намерения русских в данной ситуации». Как далеко они могут отступать, сколько германских дивизий может быть перемещено на Запад, смогут ли русские связать значительные силы немцев во время битвы в Польше? От ответов на эти вопросы будет зависеть не только отношение Запада к России, а нечто большее — собственно судьба Запада.

Китченер призывал избавиться от иллюзий. Ситуация грозит резким осложнением для Запада. Если немцы возьмут Варшаву, они перебазируют на Западный фронт сорок своих дивизий. Угроза повлияла на коллег по кабинету — они ощутили угрозу и поручили фельдмаршалу Френчу обсудить с французами проблему союзных поставок России.

До британского правительства уже доходили сообщения о росте в России ксенофобии, о горьких упреках в адрес союзников, о горечи русских, часто перелагающих собственную вину на других. Бальфур отметил, что среди русских распространяется мнение, что «вся тяжесть войны — кровь и деньги — падают на Россию… и что Англия ведет себя неблагодарно в отношении России». Но было бы преждевременно полагать, что Запад потерял веру в своего восточного союзника. Верный своим убеждениям Николсон писал 24 декабря Бальфуру: «Меня не смутили события в России. Хотя ее наступление отложено и она страдает от анемии в некоторых частях своего организма, эта болезнь не фатальна, и я все еще верю, что она сыграет свою роль к нашему удовлетворению. Мы должны быть готовы к неожиданностям в этой великой войне, где нам противостоит такой мощный противник. Что касается духа русского народа, то у меня нет на этот счет сомнений». Поддерживали пока такое умонастроение и телеграммы главного военного эксперта англичан в России. Нокс в своих сообщениях с Восточного фронта в конце декабря 1914 г. высоко оценил боевой дух и опыт русской армии. По мнению Нокса, в уходящем году «русская армия проявила себя настолько хорошо, насколько все, кто знал ее, мог надеяться. Ее недостатки и встреченные ею трудности можно было предусмотреть» {121}.

Французская точка зрения была выражена в самом конце 1914 г. и звучала оптимистично: немцы даже при самом благоприятном для них повороте событий в ходе кампании в России не смогут добиться здесь быстрого решения. Решающим обстоятельством всей войны, борьбы двух коалиций станет способность французов и англичан выстоять. Маршал Жофр обещал помочь русской армии оружием и боеприпасами; он заключил, что перебои с вооружением у русских временные.

Оптимистические заявления еще играли свою роль, но общий итог 1914 г. был достаточно печален. В геополитическом уравнении «Россия — Запад» выявилось истинное соотношение сил сторон. Увяли представления о скоротечной войне (максимум 6 месяцев), победно осуществленной с двух сторон. Рухнуло представление о русском «паровом катке», сметающем на своем пути кайзеровскую Германию. Даже французы, которые всегда были более высокого мнения о русских, чем скептичные англичане, стали терять веру в русскую военную машину — так записал в дневнике британский посол в Париже Берти 6 января 1915 г. Но при этом также стало ясно, что русские боеспособны, что они могут выдержать выпавшие на их долю испытания и сделают это тем успешнее, чем больше будет помощь индустриальных стран Запада. С каждым месяцем войны понимание важности России как союзника все больше овладевало лидерами Запада. Параллельно возникает настороженность в отношении того» что Россия под давлением горьких обстоятельств может пренебречь союзнической лояльностью. 28 декабря 1914 г. Бальфур писал Николсону: «Война не может быть завершена в нашу пользу, если западные союзники не будут иметь Россию полностью на своей стороне до конца».

В России также начался процесс критического осмысления своих возможностей в условиях демонстрации поразительного военного потенциала и организационной силы, проявленных Германией. Для России испытание, которым явилась мировая война, потребовало исключительного внутреннего напряжения сил. Правящим кругам страны стало ясно, что России следует готовиться к мобилизации всех внутренних ресурсов, что ей нужно создавать запас материальных и моральных сил, подобно тому как снаряжают корабль для очень опасного и очень долгого плавания. Союз России с Западом в условиях военного времени стал требовать мощных внутренних перемен. Это стало особенно очевидным, когда выяснилось, что готовая к жертвам русская армия, несмотря на подвижничество и готовность к потерям, не может возобладать над научно-организованной военной машиной немцев.

Стало ясно, что союз России с Западом, омытый в 1914-1917 г. кровью, был политическим и военным союзом социально и культурно разнородных организмов. Разумеется, правящий класс обеих частей находил общий язык — он рос в условиях общей европейской цивилизации. Но в свете военного напряжения высветился тот факт, что, как общество, Россия не является частью западной цивилизации. Месяцы и годы войны показали более отчетливо, чем прежде, что Россия ни по внутренней структуре, ни по менталитету населения не является западной страной. Теперь на фоне кризиса, грозящего национальной катастрофой, вставал вопрос: а может ли она в будущем в принципе претендовать на то, чтобы стать частью Запада? Является ли путь слияния с Западом единственным для нее путем прогресса? Да и нужно ли ей стремиться быть западной страной? Возник внутринациональный спор, базировавшийся на традиционных идеях славянофилов и западников. Теперь прежние славянофилы (а ныне реалисты справа) говорили: посмотрите, наш национальный характер противоречит западным политическим и техническим методам. В результате прозападная императорская власть начала вступать в конфронтацию с народными массами, на которые пали невообразимые тяготы войны.

После учреждения в 1905 г. Думы прозападный правящий слой и народные массы сделали некоторые шаги навстречу друг другу. Но движение было медленным, а война это движение практически остановила. Более того, она усилила в русском обществе социальное напряжение. Союз городов и Союз земств, будучи национальными русскими патриотическими организациями, отражая логику растущей конфронтации, стали все более противостоять царской администрации. Министр земледелия России Кривошеий определил опасность обозначившегося противостояния в простой формуле: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом „они“ и пока они не будут употреблять слово „мы“, указывая на всю совокупность русских».

Отсутствие согласия между обществом и правительством, не сумевшим подготовить Россию к войне (и ввиду этого ответственным за поражения в ней), подорвало позиции России в союзе с Западом. Однако царское правительство, вместо того чтобы на патриотической основе консолидировать общество, не желало признавать неэффективность и слабость своего правления. Оно предпочитало прибегать к наивным утверждениям вроде того, что германцы обязаны своим превосходством проволочным заграждениям. Более глубокие причины не были определены, и, может быть, именно этим правительство обрекало себя. Первый удар колокола — гибель армии Самсонова в Восточной Пруссии. Второй — кризис со снарядами и винтовками. Третий — великое отступление, начавшееся в феврале 1915 года и продолжавшееся до осени.

Уже в первые месяцы войны С.Ю. Витте получил доказательства правоты своего убеждения в губительности для России конфликта с Германией. Во французском и английском посольствах сразу же ощутили это мнение возглавляемой им политической фракции. В начале ноября 1914 г. Палеолог в беседе с Сазоновым указал, что царю следует принять меры против возглавляемой Витте кампании, принимавшей, по словам французского посла, «угрожающие размеры». Его английский коллега Бьюкенен поднял (если цитировать его слова) «брошенную перчатку», выступая в Английском клубе накануне нового 1915 года: «Некоторые известные германофилы обвиняют нас в том, что мы толкнули Россию в войну ради наших личных выгод, а теперь предоставляем ей одной нести все ее тяготы. Эти господа постоянно спрашивают нас: „Где ваш флот? Что делает ваша армия?“ Перечислив немалый вклад, внесенный англичанами в коалиционную борьбу, посол подчеркнул, что именно Англии „германские поэты посвящают свои гимны ненависти, именно на Англию германские профессора обрушивают потоки своей ярости, зная, что путь к владычеству над всем миром им преграждает, прежде всего, Британская империя“.

16 марта 1915 г. известный своим безупречным тактом император Николай поступил, в общем-то, нехарактерно для себя. С блеском иронической радости в глазах он спросил посла Палеолога, не слишком ли тот опечален смертью графа Витте? Посол заключил свое мнение в одной фразе: большой очаг интриг погиб вместе с ним. Формула Палеолога чрезвычайно понравилась Николаю, и он дважды повторил ее гостям. Между тем, если бы стратегия Витте, стратегия союза Париж-Берлин-Петербург была реализована, император имел бы шанс умереть на троне и своей смертью. Ослепление коалиционным мышлением и ложный расчет погубили императора. И его иронический смех оказался иронией истории.

 

Германская военная машина поворачивает к России

После западного сражения у Ипра и восточного сражения у Лодзи завершился первый этап войны. Западные союзники испытывали огромное чувство облегчения: они выстояли против пяти шестых германской армии. Теперь время должно потечь в пользу союза Запада и России; блокада Центральных держав должна сказать свое слово; мобилизация огромной Британской империи явится растущим фактором.

В Германии фанфары первых месяцев утихли. О «плане Шлиффена» следовало забыть. Берлин скалькулировал, что стабилизировавшийся на Западе фронт не сулит благоприятных перспектив. Франция вынесла удар 1914 г. Да, германские войска стояли на чужой территории, но на кого работает время? По большому счету, немцы сражались уже не за победу, а за почетное окончание войны. Италия и Румыния начали вести тайные переговоры с Антантой. Оттоманский союзник был отрезан от Центральных держав. 14 декабря 1914 г. генерал фон дер Гольц пишет из Константинополя Фалькенгайну, что войну решит то, к кому присоединятся Малые балканские государства. От того, на чьей стороне они выступят, зависит судьба Австро-Венгрии и Оттоманской империи. 27 декабря Конрад телеграфирует Фалькенгайну: «Полный успех на восточном театре является решающим фактором для всей ситуации — это чрезвычайно экстренное обстоятельство… Быстрое решение и быстрое исполнение этого решения абсолютно необходимы для предотвращения выступления против нас нейтралов».

Все это предполагало изменение направленности германских действий, убедившихся в неожиданном упорстве французов в обороне. На Востоке еще не было сплошной окопной линии от Карпат до Балтики. Здесь маневр значил многое. Берлин стал благосклоннее к тем, кто приносил победные известия. Канцлер Бетман-Гольвег и министерство иностранных дел встало на сторону героев Танненберга.

Наступает черед России. Главнокомандующий австрийскими войсками Конрад фон Гетцендорф телеграфировал 27 декабря 1914 г. начальнику генерального штаба германской армии Фалькенгайну: «Полный успех на восточном театре является решающим условием для улучшения общей ситуации. Быстрое принятие решения и его немедленное исполнение необходимы для предотвращения выступления нейтралов, и наступление должно быть начато не позднее начала марта». Судьбы войны сместились на Восток. Гинденбурга и Людендорфа — героев Танненберга — не нужно было убеждать в значении Восточного фронта.