Конец августа две тысячи четырнадцатого года выдался неимоверно жарким. Зной калил и без того увядающую землю, и высохшая трава сделалась лысой и скользкой.

Ещё весной Вячеслав с Михаилом ездили на Моршанский деревообрабатывающий комбинат договариваться о материалах для крыши. Среди сложенного штабелями бруса, брёвен, рядов готовых туалетных кабинок бродили вялые, безучастные среднеазиаты, одетые, точно заключённые, в синие рабочие робы. Светленькая, как узбекская лепёшка, девушка проводила клиентов до начальственных дверей.

– Вы одна тут русская? – не удержался Михаил.

Девушка только вздохнула.

– Что у вас тут? – недоумённо спросил Михаил у директора, – пожилого краснолицего человека со старомодной массивной золотой печаткой на пальце. – Резервация какая-то. И у вас так? А мы думали, это только у нас. Местные-то что ж не идут?

– Хм, – отреагировал директор, привставая из-за стола и протягивая им для пожатия руку. – Впечатляет? Сейчас везде так. Я даже курсы обучения ввёл, лишь бы шли. Бесполезно. Зато как в городе объявление вывесят, что охранники в Москву нужны, так целая очередь выстраивается.

– Может, зарплата не устраивает? – предположил Вячеслав.

Директор помотал головой.

– Для наших мест у нас зарплата нормальная. Хотя какая она к чёрту нормальная? А я больше дать не могу. Сколько лет мы уж так живём? – спросил он сам себя. – Лет уж двадцать. Ну, двенадцать тясяч. Ну, хорошо, пятнадцать. Пусть. Много ты на них разъешься? По-божески-то так?

Постепенно от эмоций перешли к делу, посмотрели чертежи, сняли планы.

– Ну что, дать вам талибов-то? – предложил на прощанье директор.

– Да нет, спасибо, – ответил Вячеслав. – Что русскими руками строилось, то ими и восстановится. А то чёрт знает что получается.

– Это да, – согласно склонил голову директор и опять сунул для прощания свою крепкую руку.

До всего этого Михаил сделал ещё несколько попыток проверить истинность слов старика Чибисова. Как-то весной вместе с Вячеславом они даже ездили в Рязанский «Центр по охране и использованию памятников истории и культуры», но ничего не добились, хотя только потом Михаил осознал, что добиться ничего и не мог. Один из сотрудников этого учреждения был настолько любезен, что не затруднился приоткрыть перед любопытствующими методы своей работы. Владельца соловьёвской усадьбы определили по сохранившейся Уставной грамоте, заключённой капитаном 1-го ранга Воином Фёдоровичем Казнаковым со своими крестьянами после выхода Положения 19 февраля 1861 года, однако дальше следы терялись. Как-то не сразу до Михаила дошло, что даже если бы и нашлось что-то, что протянуло бы родовую нить Воина Фёдоровича ещё через несколько десятилетий, это никоим образом не могло ответить на вопрос, какое же отношение эти люди имели к нему.

Николай Капитонович раздобыл для Михаила несколько журналов Сапожковского уездного земства за девятьсот одиннадцатый год, и Михаил прилежно читал отчёты о собраниях. Занятие, откровенно говоря, было скучное. Обсуждению подлежали хозяйственные вопросы, кредиты, сметы, отношения, входящие и исходящие, и термины, которыми была пересыпана запись заседаний, уже малопонятные для неспециалиста, только затемняли суть вопросов.

Несколько раз среди бравших слово на этих собраниях попадалась фамилия гласного Казнакова. То, что он говорил, ничем особенным не выделялось из общей картины, но одна фраза Михаилу запомнилась. "Земля есть никогда не умирающий человек". Фраза эта, сказанная по вполне определённому поводу, поразила его своей скрытой глубиной, и чем больше он над нею думал, тем больше могущества в ней открывал. Освобождённая от своего контекста, она имела значение сама по себе.

Помыкавшись ещё немного, Михаил махнул рукой на дальнейшие разыскания: мало ли по свету ходит легенд? В конце концов, на то они и легенды, чтобы связывать прошлое с настоящим, чтобы каждый из живущих имел свою долю в жизни, чтобы не преходило её достоинство. Чтобы можно было сказать: никогда не умирающий человек.

* * *

Строителей Вячеслав с Михаилом нашли в Муравлянке. Половина лета ушла на то, чтобы удалить из кирпича грибок, который в некоторых местах свисал со стен чёрными мшистыми космами. В конце июля поставили матицы, стропила и сейчас уже крыли жестью. Ваня Болотников познакомил с одним архитектором-реставратором, который уже имел опыт восстановления похожей усадьбы в Костромской области.

Хотя Вячеслав в самом начале эпопеи с озеленителями письменно уведомил своих иностранных сотрудников, что больше не сможет оплачивать их труд, один из них, а именно индиец Ракеш Найду оказался человеком, в котором страсть исследователя и творца превозмогала надежду на прибыли, сулимые его ремеслом. На свой страх и риск он продолжал работать, не особенно заботясь о вознаграждении.

В недолгом времени после того, как состоялась земельная сделка его работодателя, Найду нежданно-нагадано прислал решение проблемы, и в течение месяца с небольшим Вячеслав сводил находки Найду со своими собственными.

Патент на разработку он получил осенью, а уже в начале следующего года крупная корейская компания, производящая электронику, заинтересовалась его технологией. Как и предвидел много лет назад Вячеслав, производителям показалось разорительно припаивать модули DRAM стоимостью в один доллар к тридцатипятидолларовому чипу радиомодема.

Этот новый поворот своей судьбы Вячеслав принял с удовлетворением, хотя, конечно, в нём было больше удивления, чем чистой радости. Денег, которые заплатила корейская компания, при разумном употреблении достало бы Вячеславу и Наташе до конца жизни. Но он думал о них как о средстве, которое годилось бы только для какого-то нового применения. За последние двадцать лет он насмотрелся на пустоту и постиг ту истину, что пустоту надо заполнять. Если рациональное больше не имело силы, то надо было делать иррациональное: ведь наше знание о неизбежной собственной смерти не упраздняет нашей жизни и не прекращает наших дел. В сущности, это была несложная философия. Ведь в чём ином может найти себе применение воля человеческая, как не в том, чтобы заполнять пустоту, в которую был явлен первый из людей, – сопричастник солнца, повелитель полнолуния, – чтобы познавать то, что кажется ею, и это угодно Тому, кто даёт нам эту способность, Тому, кто дарует на это силы, кто ввергает в несчастья, чтобы потом возродить.

Быть может, впервые собственное желание Вячеслава и законодательное предписание власти непостижимым образом совпали. Когда он получал согласования на восстановление усадьбы в Рязанском Управлении культуры, чиновники взирали на него с изумлением, так как по совести никто из них не верил в осуществимость этого законодательства и не осудил бы Вячеслава за какой-нибудь изящный его обход.

Но теперь новенькая жесть, по которой бессильно каталось раскалённое солнце, веселила его душу. Сощурившись, он смотрел на белые комки солнца до боли в глазах, и когда зажмуривал их, комки на какое-то время становились чёрными. И бодрый перестук молотков вызвал в памяти строки, которых он никогда не знал, но которые существовали в мире независимо от чьей-то способности слагать их таким порядком: женщины наши гаснут, ботинки наши изношены, поэты наши расстреляны, знамена истлели… Стройтесь, батальоны мёртвых, играй поход, барабанщик… Здравствуй, чёрное солнце полуденной стороны!

* * *

Внезапно чей-то истошный вой прошил раскалённый воздух. Звук доносился из-за поросли ракит, которые отделяли Гнилой мост от более благоустроенного Ягодного. Рабочие на крыше бросили стучать молотками и озабоченно переглядывались, прислушиваясь к то затихающему, то усиливающемуся женскому плачу-причитанию.

Недоразумение разрешила Тоня Чибисова, которая быстрым шагом приближалась от Гнилого моста.

– Да то Алёшку Панфёрова привезли с Донбасу, – прокричала она. – Пошли, и мы, люди все идуть, – пригласила она, – и мы пошли.

Её отец умер весной в районной больнице, и Тоня ещё продолжала носить по нём чёрное.

Рабочие бросили работу и вместе с Михаилом и Вячеславом не спеша направились к центру села. Кладбище лежало в поле за магазином. Из дворов по длинной волнистой деревенской улице тянулись люди: женщины, в одиночку и по двое, на ходу покрывая головы черными платками, и мужчины, сморщенные, как груши из компота, в полотняных кепках.

Кладбищенское пространство объединяло все эпохи и все воззрения: оно было уставлено призмообразными, сваренными из железных листов синими и серыми надгробиями, увенчанными красными звездами, здесь же сгрудились железные кресты с ажурными перекрестьями, высоко стояли простые деревянные… Соловьёвские подошли к кладбищу как раз в те минуты, когда глухой цинковый ящик, наскоро запаянный по швам, собирались опускать в яму на расшитых полотенцах.

В толпе Михаил узнал Сашку. Сашка жил сразу за Гнилым мостом в кирпичном домике двадцать седьмого года постройки, крашенном когда-то в голубой цвет. Но краска давно уже сошла, обнажив поблекшие кирпичи и напоминая о себе облизанными дождями белёсыми затёками. Хозяин был под стать своему жилищу: и зимой и летом на голове его торчала шерстяная вязанная шапка неопределимого цвета. Чем он жил, было неведомо; на задах его дома, на полосе, выходившей к Паре, лежал всегда возделанный огород. Было зато известно, что как только какая-никакая копейка благоволила осчастливить его карман, он впадал в запой. Но держался он смирно, добродушно, и никакого зла во хмелю от него не исходило. Длинный, сутуловатый, он походил на чучело.

Здесь же мялся глава администрации Николай Хвостов. Выражение его лица было столь непроницаемым, что на нём сложно было прочитать какое-то определённое человеческое чувство. Увидав Михаила с Вячеславом, он как будто облегчённо вздохнул, поздоровался за руки и тихо спросил:

– Ну, как у вас?

– Кроем, – лаконично ответил Михаил.

– Ну и дело, – одобрил Николай. – Погоды-то вишь какие. Ещё и снаружи что успеете.

– А что, Коля, тут делается? – спросил Михаил.

Николай помолчал, не глядя на своего приятеля, потер лицо рукой, и сказал как-то нехотя:

– Да, вишь, Алёшку Панфёрова привезли. Десантник он, по контракту служил. В Иваново, что ли? – повернулся он к кому-то. Тот, к кому он обратил свой вопрос, коротко кивнул.

Михаил подошёл к холмику, под которым лежал Чибисов, постоял немного рядом, но свежая смерть требовала к себе внимания. Двое молодых людей явно не районного обличья, незаметно перемещаясь в толпе, делали бесконечные снимки профессиональными фотоаппаратами.

Меж тем ящик с телом уже опустили, и трое мужиков, быстро работая лопатами, сыпали на безымянный железный ящик горы перемешанного с глиной чернозёма. Тут же наготове наклонно держали деревянный крест с прибитой чёрной табличкой, на которой серебристой краской были означены годы Алёшкиной жизни.

Алёшкина мать, в просторечии именуемая Маревой, скорбно покачивалась на подкосившихся ногах. Две строгие девушки поддерживали её под руки. Когда настала минута ставить крест, Сашка неожиданно предложил:

– А то камень есть, от усадьбы ещё, вон у коровника лежит. Такому герою в самый раз. Старинный камень. В Сараи отвезти, стесать там что да наново отчеканить. А новый-то поди купи. Знаешь, сколько заломят?

– Не, – подумав, отвергла Марева. – Камень тяжёлый, давить будет ему, сыночке моему. А крест-то деревянный, лёгонький… – она не смогла довести свою мысль до конца и снова забилась в рыданиях. Младший Алёшкин брат, мальчик лет тринадцати, – Михаил не знал, как его зовут, – не отходил от матери, но не касался её, угрюмо, с испуганным укором посматривая на окружающих взрослых людей.

– Что за камень такой? – тихо поинтересовался Михаил у Сашки.

– Да камень, вишь, могильный, – объяснил тот, – у церкви, видно, стоял. Взяли когда на что да и кинули. Да ну, я ж вижу, что старых времён.

– А где он? Посмотреть можно?

– А чего ж? – сказал Сашка. – Магарыч только ставь.

За спинами собравшихся послышался шум автомобильного мотора, и кое-кто оглянулся на него. Из чёрного внедорожника, лакированного, как гроб, вышли несколько мужчин в строгих официальных костюмах.

– Глава, глава, – прошелестело над головами, и Николай, дотоле как будто вовсе безучастный, бросился навстречу прибывшим.

Время тянулось, люди топтались, то жались к свежему холму могильной земли, который торопливо обкладывали цветами, то разбивались на кучки и что-то вполголоса обсуждали. Казалось, что кем-то должна быть произнесена речь, хотя бы короткое слово поминовения, но никто, даже представители администрации, не раз уже обошедшие могилу, на это как будто не решались, и создавалось впечатление, что похороны эти словно бы происходят тайком, словно покойный совершил нечто недостойное прощального слова.

Какая-то женщина, пользуясь оказией, протиснулась к главе. Одета она была не по случаю, в светло-синий халат, с белой косынкой на голове. В давящей тишине звуки её голоса показались колокольным звоном.

– Дорогу-то к нам когда сделают? А газ? Сколько лет слышим? Половина села с газом, а другая как при царе-горохе. На заграницу вон находится.

Николай Хвостов бросился между говорившей и главой, словно закрывая его от вражеской пули собственным телом. Округлившимися от ужаса глазами смотрел он на женщину, и губы его беззвучно шевелились…

Из-за жары поминальную трапезу устроили на дворе. Из сарая вынесли длинный верстак, прислонили к нему пару кухонных столов, покрыли конструкцию голубым ситцем. Здесь администрации уже не было. Каждому приходящему бабка Алёшки Панферова, по обычаю вручала утирку.

Михаил с Вячеславом тоже получили по простенькому платочку с голубой каймой, выпили по три рюмки. Марева, подперев щеку полной рукой, смотрела вбок полными слёз глазами. Младший сын её сидел рядом и ковырял вилкой в тарелке, изредка вскидывая на присутствующих свой по-прежнему укоризненный взгляд. Сашка не садился, бродил за спинами поминающих, трогал их за плечи, что-то жарко шептал на уши.

* * *

Ранним утром Сашка уже толкался около усадьбы, готовый отвести к камню.

– Через магазин давай, – напомнил Сашка, заметив, что Вячеслав повёл машину прямо в поле.

– Как скажешь, начальник, – покорно спохватился Вячеслав. – Как там вчера-то, чем закончилось?

– Чем закончилось? – усмехнулся Сашка. – Как обычно – башка болит…

Вячеслав сочувственно покивал.

– Да приехали там одни с раёна, чтоб табличку снять, – снова, как бы нехотя, заговорил он, морщясь от похмельной боли.

– Какую табличку? – не понял Вячеслав.

– С креста, – коротко и мрачно ответил Сашка.

– Зачем? – спросил Михаил.

– Зачем? – повторил Сашка, как эхо, мотнув головой. – Ну наши армейские там вроде не воюют. Типа добровольцы одни.

Поравнялись с магазином.

– Закусить взять что? – обернулся Михаил.

Этот вопрос поставил Сашку в тупик. Некоторое время он мучительно соображал, потом сказал неуверенно:

– Ну, там, пряник какой.

– Один? – словно издеваясь, уточнил Михаил.

Сашка молча и незаинтересованно кивнул головой. Михаил подумал, испытующе посмотрел на Сашку, и вошёл внутрь.

В здании из белого кирпича работал кондиционер, и его обдало ледяным холодом.

– Что за жара такая? – жалобным голосом проговорила продавщица. – У коровы тепловой удар.

– Надо же, – сказал Михаил, думая о своём. – А кто это на кладбище сегодня приезжал, не слыхали?

– Да то с области какие-то, – ответила продавщица.

– А чего хотели?

– Кто их знат, – пожала она плечами. Видно было, что что-то ей известно, но говорить об этом она не хотела.

– И что же теперь будет? – спросил Михаил. – С коровой?

– Ох, что будет? – вздохнула она. – То будет, что молока не будет.

Кроме двух бутылок водки Михаил купил ещё колбасы и солёных огурцов.

– Да, и один пряник будьте добры, – вернулся он уже от самой двери.

Эта просьба ненадолго вывела несчастную продавщицу из её горестных мыслей.

– Один? – оживилась она, и долго, тщательно взвешивала на своих весах пятнистый пряник. И, с терпеливым пониманием наблюдая за её действиями, Михаил подумал, что даже у продавщиц сельских магазинов имеется в работе своя скрытая поэзия.

* * *

Сашка посмотрел на колбасу с огурцами как на некую расточительную роскошь, – не то что бы робко, но с даже каким-то осуждением. Он отхлебнул водки и немного ожил.

– Вчера вечером корреспондентам в Сараях наваляли, – сообщил он. – Ну, тем, кто вчера тут шастали. Из Рязани они.

– В смысле – наваляли? – удивился Михаил.

– Вы по-русски понимаете? – уже более суровым тоном уточнил Сашка.

– Кто? За что? – в один голос изумились Михаил с Вячеславом.

– Ну, смешные вы, ребята, – добродушно хохотнул Сашка. Водка шла уже по его жилам, как лазарет Красного Креста по полю сражения, неся страждущим долгожданное облегчение. – У кого здоровья много…

Машина подпрыгивала на ухабах убитой дороги, и Сашка бережно прижимал к впалой груди целлофановый пакет с чёрными огурцами. Колбасный отрезок он положил в карман, и в руке, крепко зажав пальцами, держал только пряник. И Вячеславу, когда он поглядывал на Сашку в зеркало заднего вида, почему-то вспомнилось, как он несколько лет назад съел шоколадных жениха и невесту со свадьбы Ашихмина.

* * *

Могильный камень действительно нашёлся в бурьяне у брошенного и разваленного ветрами коровника. Был он из ракушечника, но чистого помола, и, судя по всему, лежал здесь уже так долго, что почти врос в землю. Немалых усилий стоило перевернуть его. Они долго и безрезультатно возились втроём в сухом бурьяне, пока Сашка не взял дело в свои руки.

– А ну, отойди, – отмахнулся Сашка, подцепив край своими грязными, крючковатыми пальцами, похожими на когти грифа, и, напрягшись до вздувания вен, один перевернул камень.

Прямоугольник жирной черной земли, внезапно открытый воздуху, был прорезан многочисленными ходами насекомых; в панике разбегались какие-то букашки, чинно, с достоинством уползал пухлый розовый червь.

Один нижний угол камня был сколот. Михаил нарвал полыни и яростно тёр поверхность, пока на ней не стали проступать выщерблены, насечки, оказавшиеся буквами. Солнце стояло отвесно и быстро изгоняло влагу, и влажная земля на глазах обращалась в серый пепел. Ниже, под именем умершего и датами его жизни был высечен якорь, обрамлённый терновым венцом.

– Ну-ка, – Сашка пролез вперед. – Фло-та капитан, – прочитал он и усмехнулся. – Вишь ты. Флота капитан. Ну точно от церкви камень.

Видимо удовлетворённый содеянным, он присел на корточки и время от времени прикладывался пересохшими губами к горлышку водочной бутылки.

– Как же ты теплую её пьёшь в жару такую? – в брезгливом каком-то физиологическом негодовании спросил Михаил.

– Пью, – коротко и безаппеляционно отозвался Сашка.

* * *

Только с четвёртой попытки им удалось загрузить камень в багажник «ленд-круизера».

– От з-зараза, – сказал Сашка, отряхивая свою сиреневую спецовку. – Тяжёлый капитан… А вы-то за фашистов или без? – неожиданно поинтересовался он.

– Мы – против, – веско ответил Вячеслав, будто бросил на весы чугунную гирьку.

– Ну а я об чём? – обрадовался Сашка. – Что эти фашисты? Фашисты, что ли, виноваты, что у нас в пол-деревни газа нет. Это чё за херня? Или вон "Камаз" к вам ехал, балки вёз, чуть мост под ним не подломился. Тоже они, что ли?

– Они, – процедил Михаил. – Всё они, проклятые.

Въехали в дубовую рощицу.

– А чего здесь? – удивился Сашка. – К церкви надо.

– Нет, – сказал Михаил. – Он здесь стоял, я с детства помню.

Долго бродил между стволами, пытаясь не сколько вспомнить, сколько угадать место, где стоял камень. Наконец глаза его остановились на небольшой впадине, он присел и ощупал её руками, подбирая и отбрасывая бурые, плотные и ломкие дубовые листья, встал, огляделся ещё раз.

– Ну, не знаю, – сказал он. – Здесь, вроде.

Но когда попытались выгрузить камень из багажника, не удалось даже сдвинуть его с места.

– Татар надо звать, – решил Михаил и отправился за ними.

Вскоре они явились – старший Равиль и двое молодых его помощников. Его обнажённый торс, перевитый сухими мышцами, напоминал ствол оливы.

– Ил пошел, – сообщил он, – кольца уже ставить будем.

Вшестером, с огромными усилиями им едва удалось спустить камень на землю.

– Как же вы его подняли? – изумился Равиль, стрельнув быстрыми глазами на испитого слабосильного Сашку.

Михаил недоумённо переглянулся с Вячеславом. Теперь они и сами никак не могли объяснить произошедшего. Вячеслав достал телефон, вошёл в сеть и узнал удельный вес известняка. Потом измерил камень по всем сторонам, произвел расчёт и сообщил его вес – двести семьдесят три килограмма.

– Сколько? Двести семьдесят три? – переспросил Равиль. – Да ну, – обиженно воскликнул он, решив, что его разыгрывают.

Вячеслав снова глянул на Михаила, а тот на Сашку. Сашка стоял поодаль и курил в кулак. Удивление их возрастало.

– Но ведь подняли? – как-то уже неуверенно не то констатировал, не то спросил Михаил.

– С перепугу, – усмехнулся Сашка.

Равиль снова недоверчиво покачал головой, но спорить не стал. Поставили камень вертикально, Михаил сапёрной лопаткой, взятой из машины Вячеслава, принялся обрубать землю по периметру, и тут же лопата споткнулась о что-то твёрдое. Расчистив место, увидели остатки фундамента, который скрывала сухая, жухлая трава.

– Надо же, – сказал Михаил, – угадали.

Он очистил пространство, обозначенное старинной заливкой, после чего, обмотав камень веревками, аккуратно вставили его в углубление.

– Ну что, стоит? – обратился Михаил к приблизившемуся Сашке.

Тот отступил на два шага, свернул на бок шею, приглядываясь, и в знак согласия повёл головой.

* * *

– Вода-а, – донёсся в неподвижном воздухе крик Равиля.

Оставив камень, все помчались на этот голос. Даже рабочие спрыгнули с крыши и устремились к колодцу.

Поочередно все заглядывали в чёрную дыру, образованную серыми кольцами, точно хотели силою взгляда поторопить воду, но она прибывала по своему собственному расписанию, ощутимо, с равномерностью, которая не зависела ни от чьих-то мысленных усилий, ни от желаний, но подметить само это движение не получалось…

Уже ближе к вечеру вода стала, достигнув шва между пятым и шестым кольцом. Пришла Тоня Чибисова и заглядывала в колодец и тоже дивилась мощи его и полноте.

– Повезло, бачка, – сказал, блеснув крепкими зубами, голый по пояс, бронзовый Равиль, – на родник попали.

Все поочередно подходили к колодцу и заглядывали в него.

– Откачать бы, – заметил Равиль. – Насос-то есть?

– Да ну его к чёрту, – вскричал вдруг Михаил, ощутив, что какая-то необыкновенная энергия овладевает им. – Черпай!

Как одержимый, он доставал ведро за ведром, и скоро полоска четвёртого кольца обнажилась глянцевой мокротой. Он стоял мокрый от пота, тяжело дыша и наблюдая за тем, как Вячеслав налаживает насос.

* * *

Татары получили расчёт, побросали в прицеп инструменты и механизмы своего ремесла и укатили, вздымая облака пережжённой жарою пыли. Михаил зачерпнул два ведра воды, отнёс их к могильному камню и одно за другим выплеснул на него. Точно бриллианты, заискрились на солнце капли стекающей влаги. Камень глянцево заблестел, Михаил подхватил вёдра и отправился ещё за водой.

"Как цветок его поливаю", – подумал он, сорвал пучок скользкой сухой травы и окончательно очистил его поверхность от пересохшего чернозёма и куриного помёта.

Надпись стала виднее, и сейчас её можно было прочесть без помех.

"Флота капитанъ II ранга Казнаковъ Павелъ Леонидовичъ. 11.ХII.1879 – 12.XI.1910".

"Ну вот", – подумал Михаил. Удовлетворение его было едва ли не сильнее удовлетворения от удачного снимка, который не отпускал взгляд и который можно было разглядывать бесконечно долго, и не потому, что он не был художником или перестал им быть. Природу этого чувства он сразу не мог постичь, и некоторое время размышлял об этом. "Вот что", – как будто шевельнулась какая-то мысль. – "Земля есть никогда не умирающий человек". Гармония возможна в обжитом пространстве, и он ещё раз порадовался, что они поставили могильный камень именно сюда, а не к церкви, как предлагал Сашка. Если этот камень стоял здесь, значит, на это были причины, а гадать о них было бесполезно.

Целый день они строили предположения, отчего камень, поднятый ими троими, спустя десять минут с трудом поддавался шестерым, и по всему выходило так, что это не они потеряли в силе, а камень потяжелел, но это было ешё более необъяснимо и даже рождало какое-то беспокойство. Теперь же тревога сменилась покоем. Михаилу пришли на ум его собственные слова: "Когда я снимаю, например, камень, я хочу добиться того, чтобы он оставался камнем, но выглядел бы как что-то большее". И он подумал с облегчением, что если существует что-то, чему никто не может дать объяснения, значит, жизнь ещё не пребудет, потому что не оставлена на власть произвола…

Солнце продвинулось по своему пути. Его лучи, помедлив, нехотя соскользнули с крыши усадебного дома. И в этот момент пришла новая мысль, что восстановление – это восстановление справедливости, и прошлое представлялось ему бесконечным её торжеством, и, хотя прошлое иногда оступалось, всё же оно было восхождением, и это оказалось именно то, что дарило удовлетворение.

Он сидел, привалившись мокрой спиной к корявому стволу дуба, на том самом месте, откуда Сергей Леонидович любил наблюдать за косцами, только теперь не было косцов, и перед ним простиралось сжатое комбайнами поле, покрытое стернёй, как щетиной небритых щёк, а вдалеке в расплавленном точно свинец воздухе дрожали очертания брошенного коровника, за которым тёмно-зеленая линия лесопосадки тонкой полоской отделяла небо от земли. В половине шестого издалека прогудел рабочий поезд и бойко простучал по мосту…

"Ну, что было, мы примерно знаем", – подумал Михаил и глянул на ведро с водой, которое стояло рядом неопорожнённым. Едва слышно, как будто из другого измерения, шелестели листья старого дуба. Солнечные лучи, пробивающиеся между толстых его ветвей, бликами переливались на поверхности воды и, казалось, заигрывали с ней.

– Что будет? – проговорил он, дотрагиваясь ладонью до прохладной стенки ведра и удивляясь, что произносит это вслух. – Скажи, водица.

Она знала ответ, но кокетничала теперь уже с ним. Голубая, тугая от избытка собственной силы, вещей чистоты, она едва заметно подрагивала, как будто ей было тесно в ведре.

Солнце уже опустилось. Будет, обязательно что-то будет, но ты знай, что есть, хотела сказать она, и как будто он слышал её голос.

Люди убивают людей, а над ними летит самолёт. Вот-вот длинными вереницами по пути его потянутся перелётные птицы – за тридевять земель. Кто куда.

В дальние стороны, в разные царства-государства. В народоправства и княжества, в ханства и сатрапии, в полис и хору. Над торжищами и стогнами пролетят они невредимы, и над причалами пролетят, и над скорбями многими проведут крылом. Понеже нелицеприятны они к устройству людскому, ибо нет дела птицам небесным в дольних острожищах. Стрижи полетят в Африку, в Южную Индию, иные доберутся и до Таиланда. Зимородки и цапли поближе – на балканские прощи. В Боснию. В Хум и Травунию, иже зовётся Герцеговиною. В Хрватску. В Сербию, в Македонию. В Охриды. На Скадарское озеро… На зелёную Бояну. На голубой Дунай.

И да, вот ещё что.

Дом в Черногории ещё продаётся.

Лука за ним присматривает.

2012–2016