— Очередность выступлений…
Голос — сквозь вату.
«Бу-бум-бу-бу… вам сказали… прошу… пр-р-р-ошу!.. бу-бум».
Тру глаза, тяну вверх свинцовую свою голову. Она перевешивает, падаю на койку. На секунду снова проваливаюсь в сон.
Снова просыпаюсь. Пытаюсь встать.
— А вы, вообще, в хорошей форме?
Вот, клейкие веки разошлись на ширину тонкой щёлочки. Оттягиваю их кончиками пальцев. Провожу ладонями по лицу.
Ну вот, почти проснулся. Сейчас бы встать да водичкой холодной (а горячей, кстати, у нас в клетке нет) в лицо побрызгать.
Сажусь на край койки. Смотрю вперёд, прямо перед собой.
Батюшки! Кто же это? Неужто… Сам господин старший старший распорядитель?
Красавец, ничего не скажешь! Павлин, как есть — павлин. Это не директор с его чёрном в серую полоску офисном костюме и унылой, как лист конторского ватмана, хотя и тщательно отглаженной белой рубашке. Рубашке, на которой даже прошитая белыми же нитками строчка полностью сливается с тканью, чтобы, не дай бог, узор какой не получился.
А этот… Блеск, красота.
Тёмно-синий бархатный кафтан, усыпанный серебряными звёздами, зелёные штаны до колен, расшитые золотыми дубовыми листьями; на голове — малиновая феска с оранжевой кисточкой. В руках — жёлтый пергамент, свёрнутый трубочкой. За поясом, широким, тёмно-синим, в цвет кафтана — перо большое, пышное (явно уж не гусиное) заткнуто.
Я уж подумал: «Господи…»
Нет, не так. А вот так:
«Господи! Проснулся ли я?»
Но рядом с господином распорядителем, а точнее — за спиной его (тупым Големом с ноги на ногу переминаясь и сопя отчаянно) стоял Боцман-охранник в серой охранниковой робе (она то ли выцвела у него, то ли запылилась до крайности, так стала мышино-серой).
Вот тут-то мне стало ясно, что я проснулся. Охранник-то мне присниться никак не мог! Не мог!
— Вы как себя чувствуете? — спросил старший старший распорядитель и вынул из-за пояса перо.
Карлик, что на койке беспокойно ворочался, как раз к этому моменту глаза открыл. Голову повернул, увидел господина распорядителя — и захихикал спросонья, пальцем в господина распорядителя затыкал.
— Ты чё это? — забеспокоился Боцман (ему, видно, наказали за Карликом в оба заплывших глаза следить, вот он необычно быстро и среагировал). — Я вот тебе…
— Стоять! — не поворачивая головы, скомандовал старший старший распорядитель.
Охранник замер.
«Ну точно, глина», подумал я.
А Карлик перестал смеяться.
— Я уж подумал — приступ у меня, обрадовался было… — проворчал он и, как и я, присел на край койки.
— Имена? — спросил старший старший распорядитель, разворачивая пергамент.
— Я в туалет хочу, — капризным тоном затянул Карлик. — И пить хочу, и ноги мёрзнут. Здесь сквозняк, а одеяло тонкое… А можно, пожалуйста, я поссу? А вы отвернётесь?
— Нельзя, — решительно ответил распорядитель. — Это оскорбляет мои эстетические чувства… Кстати, почему вы… с голыми э-э… я бы сказал, с голыми ногами?
— Лишён штанов за дерзость и вызывающее поведение, — чётко отрапортовал Карлик. — А чего это оскорбляет? Сами же по нужде, верно, ходите… Конечно, своё — не оскорбляет, а как артисту помочь, от мучений его избавить, так сразу…
— Мой визит не продлится дольше трёх минут, — прервал его заунывный речитатив господин старший старший распорядитель. — Итак, имена?
— Хорёк, — ответил я.
— Рыжий… — ляпнул отчего-то Карлик.
Потом подумал и добавил:
— Или Вероника.
— Так кто именно? — старший старший распорядитель зашуршал пергаментом. — Стойте, здесь путаница какая-то… У Рыжего я уже был, он у меня в списке отмечен.
— А Веронику я сегодня трахать буду по её личной просьбе, — со вздохом добавил Боцман. — В составе группы ответственных исполнителей, по приказу…
— Да замолчите же! — вскипел господин старший старший распорядитель. — Вы кто такой?
«Гад», — прошипел Боцман. И на всякий случай отодвинулся ближе к решётке, подальше от распорядителя.
— Вспомнить бы… — замычал Карлик. — Вспомнить бы, кто я… сумасшедший я… Правильно?
— Имя? — спросил старший старший распорядитель Боцмана.
— Карлик он, — доложил Боцман, подтянув живот и щёлкнув каблуками.
Ботинки у него были сношенные, так что подошва местами отходила, и потому щелчок получился неважный. Глухой, будто в ладоши еле хлопнули. Зря старался…
— Карлик…
Старший старший распорядитель поводил пером по списку, выискивая фамилию…
«Чего там искать? — подумал я. — Артистов-то всего пять».
— Карлик… Ага, нашёл. Вас, друг любезный, отчего-то к акробатам вписали. Надо же, путаница какая! Вот, теперь всё хорошо…
Перо скрипнуло так неожиданно и пронзительно, что я вздрогнул.
— Хорька отметили, Карлика так же… отметили. Вычеркнули из одного списка, и… Что?
Старший старший распорядитель повернулся к Боцману и посмотрел на него вопросительно.
Боцман пожал плечами и тяжело вздохнул.
Старший старший распорядитель повернулся к нам.
— И что? — спросил он нас.
— Вносим в список артистов, — ответил Карлик.
— Молодец! — обрадовался господин старший старший распорядитель. — Умничка лысый! Именно так — вносим…
Скребнув пером по жёлтому листу тонкой кожи, старший распорядитель вытер перо о камзол, свернул пергамент и, глянув на голые ноги Карлика, довольно явственно облизнулся.
«А с карликами-то я…» — прошептал он.
— Мне выйти? — робко спросил Боцман. — Или… это… наоборот?
— Стой, я тебе сказал! — прикрикнул на него старший распорядитель.
И, подойдя ближе к Карлику, зашептал:
— А хочешь, малыш, репетицию в дневное время и готовый сценарий для выступления? С гарантией успеха? Проверено, лучший наш автор…
— Я псих, а не малыш, — недовольно пробурчал Карлик. — В туалет я хочу… Слушай, у меня и так голова болит. Кожа тонкая, череп слабый. Мысли мои не держит. Да и парфюм тут такой, что и стерпеть нельзя. У тебя то ли духи, то ли пудра…
— Что ты в парфюме понимаешь? — сказал старший распорядитель и улыбнулся. — Впрочем, иногда и запах пота, немытого тела… Шарман, правда?
— Я голову вымыть хочу! — заявил Карлик.
— Ладно, — вздохнул старший распорядитель. — Всё равно я тебя люблю. Я всех артистов люблю. Хорошие они, чистые… душой. Я и сам бы артистом стал, да уж больно чувствительный я и кожа у меня тоже тонкая. Рвётся легко… Ты меня поймёшь, я знаю!
И он самыми кончиками губ поцеловал поёжившегося Карлика в щёку.
Потом отошёл к двери и сказал:
— Распоряжение по репетициям. Малыш — в час дня…
— Слушаюсь! — прорычал из-за спины распорядителя Боцман.
Карлик вытер щёку и заёрзал беспокойно, словно стала одолевать его невесть откуда взявшаяся чесотка.
— Хорёк!.. — торжественно провозгласил распорядитель, ткнув в меня пальцем, — в одиннадцать вечера!
— Слушаюсь! — громче прежнего гаркнул Боцман и снова захлопал каблуками.
— Чего ты, толстый, за нас отвечаешь? — пробурчал Карлик. — Я, может, недоволен, обжаловать хочу…
— Отдыхай, гений мой капризный, отдыхай, — успокоил его старший распорядитель.
И, развернувшись, пошёл прямо на попятившегося к двери Боцмана.
— У меня в сумасшедшем доме был роман с санитаром, — заявил Карлик. — Он очень ревнивый!
Старший распорядитель, не оборачиваясь, погрозил ему пальцем. Боцман, задом раскрыв дверь, вывалился в коридор и прижался к стене.
Старший распорядитель вышел и Боцман быстро (торопливо, как мне показалось) закрыл за ним дверь.
— Ну как? — спросил я Карлика. — Воспользуешься предложением?
— У меня свой сценарий, — ответил он. — Переделывать поздно… Да он… Сам видишь — на экзотику тянет. Карликов он, видите ли, не пробовал! Тоже мне, благодетель… Разве это… судьба?
— Не судьба, — согласился я. — Он тут единственный, кто одет прилично. А в остальном — ерунда… Нужен он артисту… что тебе от такого…
Карлик кивнул и снова вытер щёку. Уголком одеяла.
Вечер тянулся тянулся долго, лениво полз — час за часом.
Карлик лежал молча и практически неподвижно (разве что иногда переворачивался с боку на бок).
Рыжий ходил из угла в угол своей клетки (которую делил он с Поваром), иногда хватался за прутья решётки и тряс их.
— Рыжий! — позвал я его.
Он подошёл, отогнул лист картона, что прислонен был к прутьям с его стороны (и играл роль импровизированной и весьма условной ширмы, что скрывала нас от взоров соседей… а их — от наших взоров…) и спросил:
— Чего тебе, грызун?
Он никогда не называл меня Хорьком. Постоянно придумывал какие-то новые прозвища и обращения. Мне так и не удалось понять — хотел ли он оскорбить меня, продемонстрировать своё остроумие (но это уж точно у него не получилось!) или же просто развлекался со скуки (свой чудесный, никем ещё ранее не виданный номер он придумал в первые дни пребывания в клубе, и далее — лишь убеждал скульптора в своей правоте, на столкновения с охраной и на вечные свои припадки, которые по мере приближения открытия сезона становились, по-моему, всё острей и опасней).
— Волнуешься, Рыжий? — спросил я.
— Оставь его в покое! — заорал неожиданно Повар откуда-то из невидимых для меня глубин клетки.
— Да! — взвизгнул Рыжий. — Оставь меня! Завистник!
И резко отпустил ударивший по жалобно и тонко загудевшим прутьям лист картона.
— Убийца! — услышал я голос Повара. — Он специально тебя к самому краю подманивает, специально! Осторожней с ним, бедный мой принц, осторожней! Он столкнёт тебя в бездну!
«Идиоты», — прошептал я и подошёл к двери.
Прислонившись вплотную к часто наваренным на стальные балки витым прутьям, я изогнул голову, заглянул за угол коридора, в полумрак, почти растворивший выварено-лимонный свет двух слабых лампочек, что свисали с потолка на тонких, скрученных в спираль, до черноты грязных проводах.
Я смотрел на пустой коридор (странно, сегодня охранники как будто совсем о нас забыли). Налёг на дверь — и она со скрипом отворилась.
— Непорядок… — сонно прошептал Карлик. — Идиот Боцман дверь забыл закрыть.
— Он не артист, — ответил я. — Что он знает о свободе.
Я открыл дверь и вышел в коридор.
— Чай у них попроси! — крикнул мне вдогонку Карлик.
Я плохо ориентировался в служебных помещениях клуба и плутал почти полчаса, выискивая дежурную комнату охраны. Один раз едва не забрёл в бухгалтерию… Какая-то старушка, прижимая к груди толстую синюю папку в ползущими из неё во все стороны разноцветными листами, выполза из кабинета в самом конце длинного, пропахшего чернилами коридора, увидела меня — пискнула испуганно и куда-то пропала. Словно провалилась сквозь пол — я поклясться мог бы, что не забежала она обратно в кабинет, и вообще никуда не ушла. Исчезла…
«Опыт», — с уважением подумал я.
Ещё проходил, видимо, мимо кухни клубного ресторана. Помню долетевший запах и едва слышное шипение жарящегося мяса (бифштексы?) и ещё… Кажется, аромат сырного соуса.
Потом спустился по лестнице вниз, прошёл метров сорок вперёд, ещё раз спустился вниз.
И понял, что, по какой-то счастливой случайности, нашёл, наконец, верный путь.
Я вышел в тот самый коридор, что вёл к нашим камерам-клеткам. Но вышел я к нему непонятно каким образом… Ведь не было здесь двери! Я проходил здесь, но никакой двери не заметил.
Или тусклый свет сыграл со мной дурную шутку?
Я стоял, размышляя о загадках здешних комнат и проходов, и (на пятой минуте раздумий) услышал такой знакомый, раскатистый, раздражающий до судорог, идиотский смех охранников.
Я пошёл на звук (смех у них всегда долгий… они живут в полусне, или, может, в полусне работают, лишь при виде начальства на пару минут переходя в состояние маниакальной исполнительности… но если уж проснутся в отсутствие руководства да в неурочный час — то непременно будут смеяться… вот так — долго, долго…).
Дежурная комната оказалась в каком-то закутке, в тупиковом ответвлении от коридора, в котором лампочек (даже самых тусклых) не было вообще.
По счастью, дверь в дежурную комнату была открыта, отчего и смех слышался хорошо, и свет от лампы в комнате хоть и отчасти, но освещал коридор.
— Ты чего? — спросил меня один из охранников (он развалился на продавленном диване с рваной табачной обивкой, доминал его до блина, ворочался оплывшей тушей… завидев меня — забурчал недовольно и с силой надавил на вылезшую из дыры в обивке кривую пружину). — Тебя старший увидит — там таких вставит!..
— И по делу! — нагло заявил я.
Один из охранников (кажется, в комнате их всего было четверо… точно, четверо), тот, что, присев на корточки, настраивал шипевший и свистевший телевизор, время от времени подкручивая ручку громкости и постукивая по боковой панели, оторвался от полезного своего занятия и удивлением посмотрел на меня.
— Ты чего это? — спросил он.
На экране мелькали расплывающиеся в тумане картинки и иногда слышались короткие обрывки фраз.
«На первом канале…»
— Чего это?
— Дверь вы забыли закрыть в нашу камеру! — недовольно сказал я. — Непорядок.
— А мы-то тут при чём?! — возмутился третий охранник (он сыпал чай в большой ведро, подхватывая щепотью листья из красной жестяной банки). — Боцман на обходе был. Ты Боцмана тут видишь?
— Нет, — ответил я.
— А почему? — задал третий риторический вопрос.
Тот, что настраивал телевизор — снова начал было гоготать (так это на его голос я шёл!), но третий перевернул банку, высыпав в ведро весь оставшийся чай, и решительно прервал своего коллегу:
— Ты, Баклан, техникой занимайся! Кто тут электрик?
— Я, — ответил настраивавший, враз перестав смеяться.
— Вот так и чини! — прикрикнул на него третий. — До футбола полчаса осталось, а у тебя конь не валялся!
— Чиню… — пробубнил электрик и сердито засопел.
Видно, ему очень не понравилось, что отругали его в присутствии артиста.
— Почему ты тут Боцмана не видишь? — снова спросил меня третий.
И ответил:
— Он к Веронике пошёл. Приказ выполнять. Так что у вас его и ищи. Скажи, чтобы клетку закрыл и заодно скажи, чтобы ключи на вахту сдал. А то потеряет ещё, долбоёб старый…
— А вы нам чайку не дадите? — попросил я.
— К ночи ближе… — как-то неопределённо ответил третий. — Если кипяток дадут… Не видишь — сами в ведре кипятим!
— Вижу, — ответил я.
И ушёл.
Боцман и в самом деле пришёл к Веронике.
Один.
— Я… это… в соответствии с заявкой, — замычал он.
И опустил голову.
Я стоял в коридоре. Рядом с клеткой Вероники, в двух шагах от Боцмана, за широкой его спиной.
Вероника, конечно, сразу меня заметила. Подмигнула мне и поманила пальцем.
Я отрицательно помотал головой (нет, правда… какая-то она неухоженная, как будто специально вымазалась грязью и посыпала голову пухом из дырявой своей подушки… с Никой разве сравнить?.. да и вдохновения с ней никакого, уездный цирк-шапито с дырявым куполом, пускай уж к ней клоуны с охранниками ходят…).
— А чего один? — обиженно спросила Вероника, и расстегнула верхнюю пуговицу на розовом своём халате с рюшками, синей заплаткой на левом рукаве и маками, что красной нитью вышиты были на уровне талии. — Договорились же, что групповое будет…
— Не-е-е! — Боцман замотал головой и переступил с ноги на ногу. — Групповое — никак нельзя. Скоро же футбол, финал будет… Ребята никак придти не могут, меня вот попросили. Так сказать, делегатом от всех… Я же всё равно в футболе не очень…
— Да ну! — удивилась Вероника и быстрым движением расстегнула все остальные пуговицы. — Молодец! Настоящий моряк! Один за всех, стало быть, и все…
— Ты… это… — обиженно пробурчал Боцман. — Ты не издевайся. Чем могу, как говорится… Я тебе не пацан какой, так что предупреждаю — сильно не дёргайся. А то ведь не получится ничего…
— Ой, ой! — Вероника хихикнула и сбросила халат, оставшись в ночной сорочке.
«Ну, ладно» решил я. «У неё с Боцманом тягомотина ещё часа три будет тянуться, а мне камеру надо закрыть… А то старший охранник с обходом пойдёт».
— Эй, охранник! — позвал я.
Боцман вздохнул и повернулся ко мне.
С полминуты морщил лоб, соображая (я терпеливо ждал).
Потом лицо его просветлело от озарившей его догадки.
— Ну, правильно, — сказал он. — Второй раз на этой неделе… Склероз, мать его! Я что, опять дверь забыл закрыть?
— Опять, — подтвердил я.
Вероника устала ждать, махнула рукой, решительно сбросила сорочку (конечно, у неё не только лицо чёрным вымазано было!.. ну груди, как ни странно, ничего, очень даже ничего — полные, но тугие, не отвисшие… может, когда-то она и впрямь была красавицей?… на мгновение я даже позавидовал Боцману… фу, дошёл!.. я же артист!).
Потом упала на койку и истошно завопила:
— Оставьте меня! Мерзавцы! Ой, мама, не надо! Не надо!!
— На ключи, — шепнул Боцман и поспешно сунул мне в руку тяжёлую связку. — Свой сам найдёшь… Некогда мне.
— Я дверь закрою изнутри, — ответил я ему. — Будешь проходить мимо — заберёшь. Идёт?
— Да за что же это мне?!! — продолжала вопить Вероника.
— Идёт, — согласился Боцман.
И, заткнув уши ладонями, зарычал:
— Да не ори же ты! Имей совесть, дура немытая! Я же пожилой человек, я устал. Дай хоть раздеться, сосредоточиться… Да, кстати, чуть не забыл! Я журнал вахтенный принёс, тебе тут отметку надо сделать, расписаться… Директор приказал. По мере выполнения задания… Так я тут за троих расписался, и для тебя местечко в уголке осталось… Всё по правилам…
— Пошляк! — всхлипнула Вероника и пнула Боцмана пяткой.
Я вернулся в камеру.
Закрыл дверь.
Просунул в узкое пространство между прутьями руку и начал по очереди пробовать ключи, пытаясь вставить их в узкую скважину замка.
— Как там? — спросил Карлик.
— Никак, — ответил я. — У Вероники Боцман…
— Обломился ей праздник, — заметил Карлик.
Я кивнул. И поморщился — прутья с ребристой насечкой больно давили на руку.
— Ещё? — спросил Карлик.
— Больше ничего, — сказал я. — Ничего… И чая, полагаю, не будет. Ужин пока не приносили?
Карлик перевернул подушку, достал спрятанные часы (часы у него странные были — с треснувшим циферблатом и оборванным ремешком… он как-то сказал мне, что часы эти у него уже девять лет и прошли с ним все его клиники, приюты для бездомных и ночлежки… и всё ещё ходят!).
— Через час.
Он снова убрал часы под подушку. И вздохнул.
— А есть-то неохота…
Всё!
Седьмой по счёту ключ подошёл. Замок щёлкнул.
Я с силой надавил на дверь, потом долго тряс её. И успокоился, только лишь когда окончательно убедился в том, что замок сработал, и сработал на славу — язычок до конца вошёл в паз.
На душе стало легко и спокойно.
— Главное — что? — спросил я.
— Не знаю, — ответил Карлик.
Я постоял немного — и силой бросил связку ключей на пол. И пинком зашвырнул под умывальник.
«Господи, как жизнь затянулась!».
Раздался грохот и крик.
Рыжий бил кулаком по картону и орал.
Карлик вскочил и начал лупить по треснувшему листу со своей стороны.
Рыжий затих. И захихикал.
— Ты сумасшедший! — заявил он. — Ты псих, Карлик! Урод! Мразь! Говно! Вы****ок! Недомерок!
— А ты!.. — начал было Карлик.
Потом замолчал и махнул рукой.
— Тебя с выступления снимут! — не унимался Рыжий. — Ты неблагонадёжен! Тебя потому в первый же день на сцену выпускают, что веры тебе нет никакой. Ты чужой! Ты не артист, ты лжец, притворщик, бездарь!
— Артист должен быть лжецом, — возразил Карлик. — Даже в этом театре.
— Ты бездарный лжец! — продолжал, снова срываясь на крик, Рыжий. — А я — гениальный! Я должен открывать сезон! Я! Кто тебя сюда пристроил? Как ты сюда пробрался? Как попал?! Кто пропустил?!! И все, все тебя любят! Почему? Ведь это моя, моя любовь! Ты крадёшь её, а она для меня! И нечего тут отмалчиваться, недомерок! Я слышал — тебе старший распорядитель лучшее время для репетиции выделил. Ты и его на свою сторону переманил? Гад! Гад! Сука! Развратник, тварь, прилипчивая сука!
Рыжий всхлипнул. Кажется, подавился слюной или судороги начались.
— Ты не рыжий, — усталым голосом произнёс Карлик. — Ты — серый. Покрась волосы!
И ещё раз ударил по картону.
Боцман вразвалку прошёл по коридору.
Остановился у нашей камеры.
Подёргал дверь.
— Хрен ли дёргать? — спросонья пробурчал я. — Дёргали уже…
Я встал, поёживаясь от ночного холода (он добирался и до наших клеток, проникая сквозь толстые стены, коридоры, переходы, перегородки и перекрытия), заглянул под раковину, достал ключи.
И просунул связку сквозь прутья Боцману.
Мне не хотелось спрашивать его, как там вышло с Вероникой. И так было понятно, что получилось скучно. Хотя он, верно, старался.
Боцман забрал ключи, плотнее прижал к груди журнал — и ушёл.
Весь следующий день, с утра до ночи, я сидел в камере и разучивал роль.
Теперь время пошло быстрее.
Мне показалось, что обед принесли сразу после завтрака. Но это, конечно, было не так. Часов у меня не было (отдал гардеробщику вместе с прежним моим, старым джинсовым костюмом… из прошлой жизни… так захотелось отметить новое моё рождение, что избавился от всех старых вещей, но поспешил, видно, поспешил от всего избавиться — часы сейчас бы пригодились).
Карлик ушёл рано. Сразу после завтрака. Странно… Именно сразу после завтрака — в десять часов утра. За три часа до назначенного времени. Впрочем, зачем думать мне о чужих делах и вмешиваться (пусть и мысленно) в чужую судьбу? Кто знает, что придумал этот Карлик.
В конце концов, он может три часа подбирать и проверять реквизит. Это вот у меня — всё просто. Пара блоков… Э, нет! Ничего пока рассказывать не буду!
Не время ещё. Моё выступление — последнее. А коллеги мои, шпионы, наушники, завистники, конкуренты проклятые — так и ушки свои, небось, навострили.
Рыжий (он с пяти утра репетировал… вернулся мокрый от пота, роба из серой стала чёрной и запах шёл от неё тяжёлый, кислый… у Рыжего точно с обменом веществ не всё в порядке!) на койке валяется. Как пришёл — так и лежит неподвижно. Может, и впрямь спит. Но, скорее всего, подслушивает.
Он изучил уже мою манеру — вслух рассуждать, спорить, что-то самум себе доказывать. Я часто вот так увлекаюсь, прыгать начинаю на койке, кричу сам на себя, потом не выдерживаю — бегать начинаю по камере.
Рыжий знает, хорошо знает, как безрассуден и уязвим я бываю в такие вот периоды. И как много могу выболтать…
Нет, не дождётся! Времени мало, его почти не осталось. Только одна репетиция… Сколько можно повторить? Один раз, два, три… Изменить, ещё раз прогнать выступление — до середины, до трёх четвертей, до конца.
А если скульптор устанет? Без старшего партнёра так трудно отработать номер! Нельзя же, в конце концов, сделать за него работу: закрепить крюки, перекинуть…
Тьфу ты! Опять забылся!
Но, кажется, вслух ничего не сказал. Хорошо, это очень хорошо…
Рыжий устал притворяться, весьма ненатурально (нарочито громко и протяжно, чуть ли не со стоном и всхлипами) захрапел, замычал, заворочался… Нет, дурной, бездарный актёр это Рыжий! Всё время переигрывает и вкус ему изменяет и такт художественный. Любитель дешёвых трюков, провинциальных страстей и картонных декораций!
Да, да, конечно… Можно ещё по решётке коленкой дать, якобы спросонья. Застонать (а как же!) и якобы проснуться.
Ты, Рыжий, сам картонку колотил, смял так, что она в двух местах порвалась. Так что ты мне теперь хорошо виден. И притворство твоё (а чего у тебя, спящего, веки дрожат? и чего это норовишь во сне глаза сощурить?) — на виду теперь, на виду.
Нуда, обед принесли как обычно — в половине второго.
— А Карлика покормят? — спросил я угрюмого раздатчика.
— Пайку его заныкать хочешь? — пробурчал он и грозно загремел пустым котлом. — Я всем раздал, лишнего нет! Карлика твоего сегодня прямо в репетиции… тьфу!
— В репетиционном зале, — подсказал я.
— Ага! — подтвердил раздатчик. — Вот там его и кормят. Ресторанной едой, не бурдой какой-нибудь. А тебя чего старший распорядитель на общем пайке держит?
— У меня рост слишком большой, — пояснил я. — Не в его вкусе… И нечего подозревать! Меня! Это нелепо! Я артист!
— Отойди от решётки, — прошипел раздатчик.
И постучал половником по прутьям.
— А то охрану позову!
— Трус! Обгадился, мерзкий обыватель?! — я завопил и запрыгал по камере.
Потом положил миску на пол и по-собачьи начал лакать, время от времени задирая на койку правую ногу.
«Шизофреники одни… Уволюсь!» — пообещал раздатчик.
Но я ему отчего-то не поверил.
В пять часов вечера пришёл Карлик — пьяный и весёлый.
Одет он был уже не в ту серую куртку (штанов-то, понятное дело, не было), в которой покинул он утром камеру. Нет.
Куртка пропала. А вместо неё…
Был на нём новенький жёлтый, прямо по нему пошитый (и где такой нашли?) пиджак, сплошь оклеенный разноцветными конфетными фантиками. И штаны ему подарили… Ой, чуда, а не штаны! Зелёные (и тоже ведь — его размер!), в красную полоску, разрисованные солнечно-оранжевыми мандариновыми дольками.
А на ногах — штиблеты. Лакированные, чёрные штиблеты с широкими белыми вставками по бокам. Охре… Обалдеть, в смысле!
— А, может, он тебе и сценарий подарил? — съехидничал я. — С гарантией?
— А как же! — самодовольным тоном заявил Карлик и рухнул на койку.
Потом, будто вспомнив что-то, хлопнул себя по лбу, вскочил и подбежал к тому краю клетки, что смыкалась с камерой Рыжего и Повара, просунул руку сквозь прутья, отогнул край картонного листа и крикнул:
— Рыжий! Повар, толкни его! Толкни, я разрешаю! Рыжий… Просыпайся, давай.
Рыжий заворочался (теперь его было совсем хорошо видно), открыл свежие, совсем не сонные глаза, лениво повернул голову.
И взвыл:
— Шлюха! Мразь!
Подпрыгнул и попытался ударить Карлика. Но, понятно, попал по прутьям, рассёк кожу до крови и, заныв, начал облизывать застывший в судороге, крепко сжатый кулак.
— Во как! — и Карлик подмигнул мне. — Ревнует, бездарь…
Потом он закружился в вальсе, пролетев из одного угла камеры в другой. Попытался даже что-то спеть, да сбился, захрипел, закашлялся.
И только тогда угомонился, присел на табурет у стола.
— А как ты можешь такое дерьмо лопать?!
Он толкнул мою миску, что стояла на полу, возле табурета.
Миска со звоном отлетела к двери.
— Сам вчера вечером лопал, — возразил я. — И нахваливал!
— Так то вчера…
Карлик внимательно оглядел пиджак, оторвал один из фантиков и протянул мне.
— На, гляди! Пиджак подарили, фантики сам клеил. Ел конфеты и клеил.
— Судя по обилию украшений, — заметил я, — у тебя будет диабет. Как…
— Что?
Мне показалось, что переспросил с каким-то… испугом?
— Репетиция, — сказал я. — Как репетиция прошла?
— Хорошо, — ответил Карлик. — Удачно… Реквизит, конечно, бутафорский…
— Ну, настоящего ты не пережил бы, — возразил я.
— Не пережил бы, — согласился он. — Это только немного смущало. А так — всё хорошо. Поработали на славу… Как ты думаешь…
Он опустил голову и начал из крошек выкладывать нас столе какой-то узор.
— Как ты думаешь… Наши зрители — кто?
— Не знаю, — ответил я. — А какая тебе разница?
— Да вот…
Он вздохнул.
— Может, и никакой. Так, интересно… Вот приходят люди на меня смотреть, а я их и не знаю. Какая жизнь, мысли у них какие, что надо им от меня, от себя… Какие они? Богатые? Очень богатые?
— Не знаю.
Я пожал плечами.
— Должно быть, не бедные. Клуб, по моему, не бедствует.
— Кабы нам платили — я бы многое понял, — продолжал Карлик. — Но не платят ведь! И что тут поймёшь? Ты когда-нибудь этих зрителей видел?
— Нет, — признался я. — Да что тебе они? Разве кто-нибудь из артистов может надеяться на то, что увидит он что-то большее, чем десятки, сотни глаз, белых глаз в полумраке зрительного зала? Что узнает он хоть что-нибудь о своих зрителях? И что? Их имена, фамилии, вкусы, биографии? Да кому они нужны! Кому вообще были бы нужны эти зрители, если бы нас не существовало? Достаточно того, что они приходят на наши представления, тратят на нас деньги, аплодируют нам, кирпичиками ложатся в подножия наших пьедесталов, плитами мостят дорожки в бессмертие. Больше зрителей — больше плит. Не всё ли тебе равно, что думает о тебе плита, и как ей там лежится под твоими ногами? Плюнь! Кому из артистов есть дело до этого?
— У артистов, — возразил Карлик, — у других артистов — есть шанс. Пусть не сейчас, потом, через годы, хоть как-то, хоть где-то, но увидеть своего зрителя. Одного, двух… десяток… Есть шанс! А у нас его точно нет. С гарантией — нет! И каким ты был на сцене…
— Шанса нет, — согласился я. — Но и провала быть не может. У других — может. А у нас нет, не было и не будет провалов. Мы — театр будущего, театр абсолютного успеха. Так?
Карлик смахнул крошки со стола.
И вынул откуда-то из внутреннего кармана пиджака плитку шоколада, завёрнутую в глянцевую красную бумажку.
— Вот, — гордо произнёс он. — В ресторане клуба стащил!
— Эк тебя занесло, — удивился я.
— Ешь, — и Карлик протянул мне шоколад. — Тебе надо. Перед репетицией…
— Веселей!
Ап!.. Взлетаем в воздух. Зависли.
— Ноги вместе. Вместе!
Чего он меня учит? Его дело — работа с резцом. Куда он лезет, зачем вмешивается?
— Вместе, я сказал!
Я бы ответил ему. Непременно ответил бы. Но дыхание перехватило — ремни сдавили грудь, сжали плечи и передавили тугими жгутами локти.
На репетиции стальные крюки, естественно, использовать никак нельзя…
— Теперь улыбаемся… Задорней, веселее! Терпеть недолго осталось, я уже подключаюсь. Вот я уже подхожу… Ноги вместе!
Чёртов старший партнёр! Какое тут творчество, какая с ним игра? Даже улыбки из себя не выдавить, да и ноги провисают в воздухе, не держатся, разъезжаются.
Тьфу, кошмар! Хорошо, что я не вижу себя со стороны. Наверное, очень похож на лягушку, подготовленную к препарированию. Нет, легко из ларца Шекспира жемчужины страстей извлекать, и напрягаться не надо. А вот из такого материала хоть что-нибудь выжать — это какого?
Потому я и говорю…
— Внимание! — скульптор Сергей проверяет натяжение канатов.
Канаты перекинуты через блоки. К стальным карабинным креплениям на концах канатов (на время представления именно там будут установлены металлические рейки с крючьями) прочно прикреплены кожаные ременные петли. В петли продеты мои руки, петлёй перехвачена моя грудь. Я повис в двух метрах от земли.
Ассистенты тянут канаты.
Я пытаюсь держать ноги под прямым углом!
…На репетиции нельзя использовать стальные крюки. Артист должен в начале представления выглядеть безупречно: никаких порезов, проколов, синяков. А уж глубокие раны, да ещё и сквозные — нет, это исключено!
Только белая, слегка припудренная кожа, улыбка накрашенных сладкой помадой губ (я выберу синюю… красного цвета и так будет предостаточно), шелест шёлкового трико (оно будет ярко-зелёным, в частых золотистых блёстках).
А сейчас на мне — репетиционный костюм. Когда-то чёрное, а теперь, после многочисленных стирок — серое в тёмно-грифельных пятнах трико. Безразмерное… Я, похоже, даже не в первой сотне тех актёров, что носили его на репетициях.
Ткань такая ветхая, скрутившаяся от нагрузки кожа так безжалостно сминает и тянет её, что, кажется, репетиция эта вполне может стать для трико последней. Поползёт, порвётся в лоскуты… На тряпки половые, в помойку…
Канат провисает. Ассистенты потихоньку опускают меня вниз.
Всё! Не могу больше… Ноги опускаются вниз, болтаются, колени — на уровне лица Сергея, он хватает мои ноги, пытаясь остановить эту мучительную болтанку.
Доски репетиционного зала, линии, параллели, пространство, расчерченное полосами — подо мной раскачивается, не в силах остановиться, успокоится.
Ассистенты, упираясь пятками в деревянные упоры, прибитые к полу на линии кулис, осторожно опускают меня. А уже так низко, что, вытянув пальцы ног, мог сквозь ткань пошитых из мешковины тапочек почувствовать полированную подошвами многих и многих артистов поверхность досок.
Скульптор подходит к столику.
— Теперь? — спрашивает он.
Ассистенты бросают канат. Подбегают ко мне. Ослабляют узлы…
— Поклон, — отвечаю я.
Скульптор кланяется.
В пустом, тёмном, холодном зале — лишь уборщица. Она перекатывает с места на место грохочущую тележку с вёдрами, тряпками, швабрами, флаконами с приторно-пахучими моющими жидкостями, останавливается, полощет тряпку в одном из вёдер, яростно трёт пол, будто стараясь стереть с него следу лично ей неприятного человека, накручивает тряпку на швабру, чтоб добраться до пространства между рядами зрительских кресел, толкает швабру вперёд, и, цепляясь за ручку, тянет её к себе. Она не обращает на нас никакого внимания.
Она привыкла к артистам.
Но один раз — она повернула голову, посмотрела в сторону сцены. Это был тот момент, когда скульптор согнулся в глубоком поклоне на самом краю сцены, покачнулся, едва не потеряв равновесия, но всё-таки удержался, взмахнул руками — и, сделав кувырок через голову, отпрыгнул назад.
— Ап!
— Готово, — сказал один из ассистентов (он помассировал мне грудь, потом к груди приложил ухо и кивнул удовлетворённо — сердце билось ровно). — Можно приступать!
— Внимание! — крикнул скульптор. — Никакого движения на сцене! Всем стоять! Работает актёр!
«Вот спасибо, — подумал я, обнаружив в себе силы ещё и на лёгкую иронию. — А уж подумал, что зрители останутся без игры… С одними только дурацкими аттракционами».
Акробат справа от меня сделал стойку на голове. Слева — встал на четвереньки и оскалил зубы, высунув кончик языка. Оба — застыли. Кажется, на время перестали дышать.
— Уважаемая публика! — начал я. — Грязные пидоры и их подруги-извращенки, вы, собравшиеся сегодня в этом зале непонятно за каким ***м — к вам обращаюсь я, дорогие мои! Я Хорёк…
Уборщица шлёпнула тряпкой об пол и стала петь с завываниями какую-то странную, непонятную, заунывную, бесконечную песню.
— …И кур я люблю, и охочусь на них. Ночною порой — шаг мой неслышен, движенья быстры. Бегу, пробираюсь, сквозь щели в заборах, оградах — к домам. О, вы, сторожа!
Акробаты: справа (грохот!) — упал на спину, слева — лёг на бок, оскал стал просто улыбкой.
— Напрасно, напрасно, напрасно! Вам не удержать бесстрашного зверя и птиц вам своих не спасти, негодяи! Грядущий ****ец с темнотою ночною в обнимку — уж близится к курам, к трепещущим шеям — и скоро с косою костлявая… Крик, избиение, ужас!
— Лицо ужасней надо, — заявил старший партнёр. — Выразительней! Глаза выпучить, голову на бок.
— И так хорошо, — ответил я.
«Ну вот, весь настрой сбил… Остолоп! Только и может, что ножом перед носом махать».
— И перья взлетели…
Дыхание так до конца и не восстановилось. Конечно, такой монолог, произносимый голосом слабым, еле слышным, с хрипотцой чудом спасённого удавленника, особого впечатления не произведёт.
С другой стороны, сейчас мы работаем без микрофоном. Во время выступления звук будет другой — куда сильнее, чище, да и звукорежиссёры поработают. Может, добавить мне лёгкое эхо? Пропустить голос через синтезатор?
— Но вот я попался…
Акробаты задрожали. Затряслись. Тела их изогнулись в конвульсиях.
— О, боже! Конец мне! Мне верная гибель! И быстрый прыжок мой по грядкам меня не спасёт от безумцев, что боль мне готовят и муки. Уж сталь мне под кожу вонзилась, и сыплются белые крошки с полночного тёмного неба… Я слепну от боли! Спасите!
— Стоп! — воскликнул скульптор. — Так, кульминация! Зрители затаили дыхание…
Уборщица уронила ведро. Села на пол и негромко заплакала.
— Дура пьяная! — прошептал акробат слева.
Акробаты перестали трястись. Лежали неподвижно (но тот, что справа — чесал иногда ногу, блаженно при этом посапывая).
— …Я подхожу к столику, — продолжал скульптор. — Беру нож… С каким лезвием?
— С широким, — ответил я.
— Правильно, — сказал скульптор. — А кто мне подскажет, с чего мы начинаем?
Ассистент помотал головой и фыркнул:
— Ещё чего! Я не обязан всю сцену заучивать.
— Между прочим, здесь и тебе надо подключаться, — напомнил ему скульптор.
— Это я помню! — заявил ассистент. — Надеваем фартук, берет, берём тазик…
«Там, вдали…» — простонал уборщица.
И тут же перестала плакать. Встала, подтолкнула ногой тележку и покатила её прочь, к выходу из зала.
— Чисто! — крикнула она, не оборачиваясь к нам. — Давайте, мудачьё! Пользуйтесь!
— Я вот директору пожалуюсь, — прошептал скульптор, — так её уволят к чёртовой матери…
Ассистент протянул руки вперёд, снял со стула воображаемый фартук, надел его, завязав воздушные тесёмки за спиной. Надел воображаемый берет. Поправил его, коснувшись ладонью волос.
Вместо тазика взял картонку со стола.
— Я готов!
— Вижу, — ответил скульптор. — Приступаем!
И подошёл к невысокому пластиковому столику, на котором разложен был картонный репетиционный реквизит…