История эта произошла не в мире. А в таком, знаете ли, маленьком мирке…
Да там и жителей то почти нет. Так, трое… Нет, вру. Четверо.
Точно, четверо! Он, она, мамаша её (ох, характерец у неё! впрочем, и хуже бывает…), да ещё и сынок их приёмный. Ну, то есть, его сынок и её…
Впрочем, начну рассказывать по порядку. А то ещё запутаюсь окончательно.
Когда такие истории пересказываешь — запутаться очень легко.
Это вот если история какая-нибудь незамысловатая и вполне обычная, и в правдивости её ни один слушатель (или, скажем, читатель), даже самый недоверчивый, сомневаться не будет, то и пересказывать её одно сплошное удовольствие.
Знай себе рассказывай… Только прибавляй время от времени: «А дело то было в таком то году… ну тогда ещё лето такое жаркое было… леса прямо все посохли… ну, вы же помните, правда?»
А прибавлять для чего? Ну, это чтобы и самых малых сомнений не оставалось в том, что история эта и впрямь самая что ни на есть правдивая и такая гладкая и ровная, что и зацепиться за неё негде.
В общем, слушай да поддакивай.
И истории такие происходят в большом мире. Я бы даже сказал, в Мире с большой буквы «М».
А вот эта история произошла в маленьком мире. Соответственно, и писать его следует с маленькой буквы «м» (кстати, обратите внимание, какая это маленькая и беззащитная буква… особенно по сравнению со своей большой, рослой, внушительного вида соседкой… ну той, что чуть выше написана).
Истории, случающиеся в этом мире, подчас весьма запутаны (я потому и предупредил, что в этом деле запутаться — ну просто раз плюнуть), невероятны, неправдоподобны…
И рассказывать их подчас тяжело до крайности.
И тут уж никакого слушателя, даже самого доверчивого, не убедишь в правдивости рассказа.
«Э, брат» скажет слушатель (даже самый доверчивый). «Да ты, поди, врёшь всё… Разве такое бывает? Или бывало когда? Не припомню что-то… Вот в прошлом году… Ну, тогда лето ещё жаркое было… Вот тогда точно… В Тибете йогов откопали… шерстью обросли… оттаяли… мясо из рук рвут…оголодали, видно. Да об этом ещё в газетах писали! Точно, точно!»
Да разве с этим поспоришь? В большом Мире только такие вот правдивые истории и происходят. И о них пишут в газетах. Очевидцы пишут, должно быть.
А в малом мире нет очевидцев, которые могли бы подтвердить правдивость рассказа. Потому что мир уж больно маленький.
Ни один очевидец, будь он даже самого маленького роста, в этом мире просто не помещается.
Но, честное слово, имеет мир этот свой запас историй.
Итак…
У каждого человека есть маленький личный мирок. С личной маленькой Вселенной (это ничего, что я это слово с большой буквы написал? я ведь с приземлённых позиций, человеческих, так сказать… с таких позиций даже маленькая личная Вселенная кажется огромной и необъятной). С маленькой личной Солнечной системой, аккурат в самом центре которой светит маленькое личное Солнце (периодически выбрасывающее в окружающее пространство маленькие, очень личные, но огненные (и при том весьма опасные) протуберанцы).
Природа этого мира — это природа человеческая. Слабая, неуравновешенная… Без гармонии и порядка…
В этом мире некоторые звёзды, например, гаснут просто так… От скуки.
Представляете?
Планеты, конечно, там тоже есть. Летают они кое как, орбиты их искривлены и растянуты… Внешне, в большинстве своём, они скучны и безжизненны.
И покрыты толстым слоем пыли.
Некоторые планеты давно застыли недвижно, никуда не летят и даже уже не вращаются. И потому поросли паутиной и она свисает с них длинной, серой бахромой. Словно борода от старости выросла у этих планет.
Любое уважающее себя светило в большой Мире плюнуло бы с отвращением, едва завидев подобную загаженную планету.
А в маленькой Солнце ничего… Греет, как может…
Может, потому греет, не брезгуя, что знает тайну маленьких этих миров.
Ведь хоронит та пыль… Боже, что она подчас хоронит!
Да вот, кстати. С похорон мой рассказ и начнётся…
Героя моего зовут Иван Петрович.
Фамилию говорить не буду, он просил не называть.
Жил он в маленьком мире. Совершенно одиноко.
Большой Мир он не любил — его там часто обижали (сейчас не любит ещё больше, а почему — сами потом поймёте).
В большом Мире он работал ветеринаром. Лечил коров.
Каждый будний день Иван Петрович вставал в пять утра, умывался, брился, завтракал (как правило, яичницу себе делал и заваривал дешёвый, давным-давно купленный ещё в городе чай, щедро сдобренный самолично собранными в лесу душистыми травами) и уходил потом на ферму.
Возвращался к обеду, примерно к полудню. После обеда снова на работу уходил. И работал часов до трёх.
И опять домой возвращался.
А потом уж — по разному бывало.
Когда вызовут, если скотине какой занеможется. А если всё нормально — так чего лишний раз ходить?
Как правило, спал Иван Петрович часов с трёх-четырёх и до десяти часов вечера.
По вечерам… Об этом потом расскажу.
Жил Иван Петрович одиноко. В маленьком домишке, на отшибе села, что выделил ему когда-то колхоз в далёкие теперь уже времена, когда был Иван Петрович молодым специалистом-ветеринаром, завидным женихом (ещё бы! не пьёт ведь, представить только!) и вообще — личностью видной и незаурядной.
Ветеринар в колхозе был один (да и сейчас он один и есть). Талантом Господь Ивана Петровича не обидел, и в профессии своей был он на высоте.
В холодные зимы, скажем, телят буквально с того света вытаскивал.
А на ферме их, бывало, морозили… Ой, да чего вспоминать!
Так что был Иван Петрович на самом высоком счету.
Бабы местные в те времена непрестанно судачили — когда он женится, да на ком.
И в самом деле — дом есть, участок тоже имеется, профессия, можно сказать, самая что ни на есть интеллигентная…
Какой следующий шаг?
Правильно.
«Горько!»
А вот и ничего подобного!
Не женился Иван Петрович. Так и не женился.
Потому что живых женщин Иван Петрович не любил. Они были из большого Мира.
И в маленьком мире ну никак они не помещались.
То ли большие были… То ли просто маленького мира не видели, потому и лезли в него не глядя, да так, что не только планеты, но и звёзды маленькой Вселенной испуганно от них шарахались.
А женщины того не замечали. Ведь они сами были большим Миром, и творили его так же, как и он когда то сотворил их.
Потому и не любил их Иван Петрович. Боялся. Ненавидел даже.
Потому так и не женился.
За замкнутость, трезвость и любовь к одиночеству на селе Ивана Петровича в конце-концов сильно невзлюбили. Один раз побили даже.
После чего и мужиков Иван Петрович возненавидел. Лютой ненавистью.
Ни с кем Иван Петрович не общался. Разве только по работе, на ферме…
Итак, вечерами…
Вечерами сидел он в домишке своём, совсем один.
Сидел за столом, у плотно завешенного окна (не хотел Иван Петрович, чтобы кто-нибудь с улицы в дом его заглядывал), при свете настольной лампы вырезал из бумаги и склеивал разные забавные фигурки.
Кенгуру (что видел он по телевизору, я въяве не видел никогда, потому объёмными они у него никогда не получались, плоскими только), коров (которых складывал он из листов толстой обёрточной бумаги с соблюдением всех необходимых пропорций и раскрашивал потом чёрным грифельным стержнем, так что бурёнки получались у него почти как живые, только роста, конечно, небольшого), гусей и кур (с этими он особо не мудрил, поскольку никакого уважения к домашней птице не испытывал), а также (из самой чистой и белой, альбомной бумаги) красавцев-лебедей с длинными, сухо шуршащими шеями.
Коровы паслись на столе, бродили где-то между подставкой для карандашей и кипой прошлогодних газет (Иван Петрович к краю стола их не подпускал, боялся, что упадут да и потеряются потом).
Лебеди плавали по большому куску синего стекла, что возле самого окна. Это был пруд.
Когда на улице шёл дождь, Иван Петрович прятал лебедей в верхний ящик стола. Он считал, что плавать в дождливую погоду совершенно незачем.
Гуси и куры бродили где попало и часто терялись. Но по этому поводу Иван Петрович нисколько не огорчался.
Небольшое стадо кенгуру паслось прямо под лампой (и на виду они были, да и полагал Иван Петрович, что под лампой им будет теплее, почти как в родной их Австралии).
Но особенно Иван Петрович любил вырезать из разноцветной бумаги разноцветных человечков.
У каждого человечка был свой пол (миниатюрные гениталии Иван Петрович грубоватыми пальцами своими сложить так и не смог, потому просто их подрисовывал шариковой ручкой на подходящих для того местах). И был свой характер. И своя судьба.
Характер, как правило, зависел от цвета бумаги. Жёлтые были весёлые. Красные — деловые, энергичные (но сними ухо востро держать надо было!). Белые — строгие, серьёзные, шуток не понимали (их Иван Петрович старался держать подальше от жёлтых). Чёрные — плуты и проказники, и очень в прятки любили играть (ещё бы, с таким то цветом да в тёмной комнате!), но ребята были добрые и отзывчивые.
Из розовой и голубой бумаги Иван Петрович вырезал и складывал замужних дам (розовые дамы ходили гулять в Австралию и смотрели там на кенгуру, а голубые любили сидеть у пруда и кормить проплывавших мимо лебедей).
Из зелёной бумаги складывал Иван Петрович девиц на выданье. Гуляли они с жёлтыми человечками. Но замуж выскакивали за белых (а одна девка отчаянная и за красного замуж вышла, да только из-за командировок почти его и не видела). Ивана Петровича практицизм такой огорчал, но в личную жизнь человечков он никогда не вмешивался.
А когда вечер заканчивался и ходики на стене первый час ночи показывали — вставал Иван Петрович, одевался, брал лопату, в мешковину завёрнутую, моток верёвки, фонарь, скатку ткани прорезиненной — и уходил из дома.
Он шёл в гараж. Заводил старенькие, лет восемь назад купленные «Жигули», и, не включая фар, ощупью почти выбирался на дорогу.
Объезжая село, выбирал он всегда грунтовую просёлочную дорогу (крюк, конечно, приличный, но так ему было спокойней). И только отъехав километра на три от дома, включал он фары и переходил на третью скорость (а по просёлку больше и не дашь).
Ехал он долго, минут сорок. А то и больше.
Это всё оттого зависело, где именно кладбище расположено…
При чём тут кладбище? А я разве вам ничего не сказал? Нет?
Ах да, правильно! Забыл совсем. Самое главное забыл!
Дело в том, что был Иван Петрович некрофил. Ну это термин такой. Так людей называют, которые к мертвецам неравнодушны.
Чего, чего… Трахают они их, вот чего!
Нет, не маньяк он был, Иван то Петрович. Никакой не маньяк.
И не циник вовсе. Чего вы так на него?
Оправдываю? Да нет же, объясняю просто.
Дело в том, что Иван Петрович сделал однажды открытие. По крайней мере, он так полагал, что сделал открытие. Исключительно путём рассуждений.
Думал Иван Петрович, что люди после смерти своей не в рай какой-нибудь переселяются и не в ад сходят. Остаются они просто один на один с маленьким своим миром. Потому что большой Мир уходит от них. Бросает их на кладбище и уходит.
И лежат они, одни одинёшеньки, на этом самом кладбище. И маленькие солнца их светят тускло над их могилами, словно сомневаясь даже — греть ли кого теперь или просто зашипеть да и погаснуть к едрене матери. И планеты их, рассевшись рядами на тёсаных лапах крестов, ёжатся от подступающего холода вечернего и, глядя на холмики окрестные (свежие, с сырыми глинистыми боками, и старые уже, ветром иссушенные и травой поросшие) всё приговаривают: «Вот, дескать… Доигрались… Допрыгались…»
И ездил на кладбище Иван Петрович не просто кого-нибудь из могилы выкопать. Он словно на свидание ездил к тем, кто, подобно ему, время коротал в одиночестве… Разве только без бумаги, без клея, без лампы настольной. Без кенгуру, лебедей и разноцветных человечков.
У кладбищ деревенских редко когда забор бывает. Так, ограда, в лучшем случае. А то и просто место неогороженное. Хорошо ещё, если деревья или кусты какие-нибудь высажены. А одно кладбище Иван Петрович видел — вообще в чистом поле, на бугорке.
Подъезжал к кладбищу Иван Петрович, глушил двигатель. Вынимал инструмент свой из багажника и шёл на свидание, с дамой новой знакомиться…
Да нет, правду говорю! Честное слово, так оно и было.
Когда Иван Петрович женщину какую откапывал (а он всегда знал, куда идти надо, к какой могиле; он едва ли не на всех похоронах присутствовал, венки иногда даже помогал нести, ленты на них поправлял… на поминки, правда, никогда не ходил, не хотелось ему с родственниками слишком близко знакомиться), то всегда и непременно он ей представлялся.
Так и говорил: «Здравствуйте и простите великодушно за беспокойство… Зовут меня Иван Петрович. Работаю я ветеринаром. Коров лечу. И телят тоже. И бык один есть. Остальных зарезали уже. Но бык не болеет совсем. Я его и не лечу. Так, осматриваю иногда… Живу один. Холостой. Характер у меня спокойный, тихий… Дом свой, хозяйство небольшое… Машина есть, старая уже правда. Заводится через раз… С запчастями беда просто — в деревне ж не достанешь… А в город ехать — одного бензину уйдёт… Не пью совсем, не курю тоже… Совсем… Готовить особо то и не умею, да и прибраться в доме всё не получается… Ну, в общем… Позвольте вас завернуть… Ну и в гости пригласить…»
Нет, вы только пошлостей каких не подумайте, не воображайте себе невесть что.
Никаких вольностей Иван Петрович себе не позволял.
Женщин он этих домой к себе иногда привозил, было такое. И заносил их, в ткань прорезиненную завёрнутых, через заднее крыльцо (чтоб не увидел кто).
Но вёл себя вполне даже прилично.
За стол их усаживал. Чаем их угощал… Ну, то есть, чашку перед ними ставил… Но не пили они, конечно, но гостя же в любом случае угостить надо, а гостью в особенности.
О жизни своей им рассказывал. На одиночество жаловался. О любви с ними беседовал, о семейных проблемах. Как, дескать, семью хорошо иметь… Но только чтобы жена мужа своего понимала… И чтобы жили они единой душою… Тихо да счастливо…
Иногда только Иван Петрович гостью робко по руке поглаживал. Да и тоотдёргивал сразу испуганно. А то обидится ещё или скажет чего грубое.
Но женщины грубостей ему не говорили. Вроде даже, довольны были, что составил он им компанию.
О потом (как правило, на следующую ночь) Иван Петрович их назад отвозил.
Часам к трём — четырём утра возвращался и спать ложился.
А через час — два вставал. На работу шёл.
До трёх дня работал. Потом до десяти отсыпался.
А потом снова вечер наступал…
Нет, на кладбище он не каждую ночь ездил. Этак умаешься лопатой то махать!
Да и машину жалко. Раз плюнуть её растрясти по грунтовкам то, в глубинке этой.
Но похороны старался не пропускать и на погосты ездил регулярно.
И вот однажды хоронили женщину одну.
Людмилой Сергеевной её звали. Молодая ещё баба совсем, тридцать только исполнилось.
От инфаркта умерла. Муж покойной на похоронах рассказывал, что последние полгода боли у неё тянущие были. То ли в лёгких отдавалось, то ли в боку где-то. Врач в районной больнице осматривал её раза три, да так и не понял ничего. Всё думал, бронхит хронический. Да только хрипов почему-то не слышал. Но диагноз свой не менял. А у неё, оказывается, сердце прихватывало… Но это уж потом выяснили, когда всерьёз уж прихватило. В больницу увезли её, а на следующий день уже родным передали (на почту позвонили, у неё то в доме телефона не было), чтобы забирали… Отмучилась, в общем.
Иван Петрович на гроб открытый глянул… Прямо чуть у самого с сердцем беда не приключилась от чувства такого сильного, что враз проснулось в нём. Такое чувство было, что захотелось ему вдруг на колени перед гробом пасть, да к ладони её прикоснуться. И погладить. Нежно, бережно…
И такой хрупкой показалась она ему, беззащитной такой.
И вроде не померла она даже — муж её бросил. И родственники все от неё отвернулись.
И из дома её выгнали. На кладбище отнесли.
Не выдержал Иван Петрович… В ту же ночь за ней и поехал.
Привёз её домой. Как положено, за стол усадил.
По такому случаю, особому, отборный, душистый чай заварил. С малиновым листом.
О жизни своей рассказывать ей начал. О работе своей (в тот день как раз корова одна телилась, да телёнок тяжело шёл, так что и намучился с ней Иван Петрович, но и рассказ его зато в тот день яркий получился, запоминающийся, даже с какими-то героическими нотками).
А уж час спустя, совсем уж разговорившись, стал Иван Петрович ей на соседей своих жаловаться («… не здороваются даже… хоть за калитку не ходи…»). А потом (подумать только!) стал ей и про зверей, птиц да человечков своих рассказывать.
Ей он первой про увлечение своё подробно всё рассказал. Никому до этого не говорил (одной только знакомой признался однажды, что хорошо умеет из бумаги фигурки разные складывать, и в доказательство того пруд с лебедями ей показал).
Про Австралию он ей рассказал («… и ехать никуда не надо! прямо тут вот, на дому, так сказать…»), про пруд с лебедями. Про кур и гусей.
А потом человечков своих решил показать.
Взял в руки одного, жёлтого. Любимца своего.
Ближе к ней поднёс, чтобы рассмотреть она смогла.
Улыбнулся ей человечек. Рукой махнул. Поприветствовал.
А она… Взяла да и в ответ ему тоже улыбнулась!
Не то, чтобы удивился Иван Петрович… Нет, обалдел просто. Замер недвижно, в лицо гостьи своей вглядываясь. Нет, не привык он к подобному то поведению, прежние то дамы тихо сидели да рассказы его слушали.
А лицо у неё и впрямь на глазах соками жизненными наливаться стало. Губы из белёсых розовыми стали и даже припухли как будто немного, словно бы кровь к ним прилилась. Кожа размякла и из голубовато-белой стала цвета топлёного масла, желтоватая. И пятна трупные исчезать стали прямо на глазах.
Красивая стала, глаз не оторвать.
— Это же это… — Иван Петрович пробормотал (даже и не зная, что сказать). — Чудо что ли?..
Читал он когда-то книги о мудрецах-некромантах, что мертвецов умели воскрешать. И твёрдо знал, что антинаучное это занятие. И вообще — дело пустое. Смерть — явление необратимое. Это тебе не телят да поросят откачивать. Да и мёртвого телёнка к жизни не вернёшь. А здесь — человек…
— Вы это гражданка как это?… — решился наконец спросить Иван Петрович. — Это как это можно то?
— Будто и не рады вовсе? — гостья его спросила и снова при том улыбнулась. — Сами в гости пригласили, час уж с лишним о жизни своей рассказываете. А как улыбнёшься вам в ответ да поговорить захочешь — так сразу глаза круглые делаются. Эх, мужики, мужики!.. Только себя слушать и умеете, никакого с вами общения не получается. Чайку может ещё подольёте, мой то остыл уже весь?
Подлил ей чаю горячего Иван Петрович, но в себя придти так всё и не может.
Нет, удивительно это всё таки!
— Нет, это конечно здорово очень… Но уж больно, Людмила Сергеевна, явление это необычное. Прямо на сказку какую-то похоже. Это же вы… Воскресли, получается?
— А от любви всегда воскресают, — спокойно так ответила Людмила Сергеевна, чай прихлёбывая. — Вот только мёртвых пожалеть да полюбить никто не догадывается. Оттого и воскреснуть они не могут. Лежат себе в печали, гниют потихоньку… Я вот день только один полежала — и то выть хочется…
— Это вы, пожалуйста, не надо, — забеспокоился Иван Петрович. — Я мужчина холостой, одинокий. Вся деревня знает, что я один живу. Ежели у меня кто выть станет, да ещё и женским голосом… Такие тут слухи пойдут.
— Ну это вы, Иван Петрович, напрасно, — гостья ответила. — Это я так, фигурально выражаясь говорю, что выть хочется…
«Надо же, выражаться ещё умеет» подумалось отчего то Ивану Петровичу. «Да ещё и фигурально… А женщина вроде интеллигентная».
— …А на самом деле тоска просто смертная. А вы вот меня не бросили…
— Людмила Сергеевна, а вы имя моё откуда знаете? — спросил её вдруг Иван Петрович. — Неужели… на том свете?..
— Да вы же сами мне представились, когда из могилы выкапывали! — в удивлении воскликнула Людмила Сергеевна. — Что ж вы всё забываете то! Или от волнения это у вас, Иван Петрович?
— Действительно, действительно… — Иван Петрович и впрямь из головы это совершенно выпустил.
— А то свет… Нет его, наверное, — сказала Людмила Сергеевна. — Скучно просто и всё. Лежишь, жизнь свою вспоминаешь… Так хочется, чтобы пришёл кто, поговорил… Вы уж меня не бросайте, Иван Петрович! Не хочу я обратно!
— Это как это — «не бросайте»? — забеспокоился Иван Петрович. — У меня, сами видите, дом маленький. Жилплощади, можно сказать, никакой, да и от колхоза улучшений не предвидится. Хозяйства своего нету почти, зарплата так себе, да и ту ещё дождаться надо. Колхоз загнётся, фермеров в округе — от силы два-три хозяйства, и у них, небось, и зоотехники, и ветеринары свои имеются… Нет, я не против, конечно… Но сами подумайте, мы ж это… Как жить то будем?
— Так, значит?! — спросила Людмила Сергеевна и голос её показался Ивану Петровичу каким-то даже угрожающим. — Как женщину беспокоить, из могилы выкапывать — так это жилплощадь позволяет? И истории ей разные рассказывать — это тоже мы умеем?! Замужнюю женщину в дом себе заманили значит, семью, можно сказать, разбили, а теперь — убирайся вон, значит?! Доживай, стало быть, в одиночестве?!! Подлец вы, Иван Петрович, вот что я вам скажу!! Совести у вас нет, у гада-а-а!!..
И в голос завыла, заплакала.
— Да что ж это! — заметался Иван Петрович по дому, время от времени подбегая к окнам и плотнее задергивая занавески. — Да это ж такая история приключиться может!.. Это ж безобразие такое!.. Подсудное ведь дело будет!.. Ой, да успокойтесь вы, Людмила Сергеевна! Я ведь тоже того… фигурально выразился!
— Не успокоюсь! — отвечала со слезами Людмила Сергеевна, не розовея уже даже, а краснея от бурных чувств. — Пускай тебя, гада, милиция заберёт! Гробокопатель хренов! Обманщик ты подлый!.. Что мне теперь, на улице ночевать? Или к мужу тридцать вёрст пешком топать?!!
«Да он это… от радости такой нечаянной инфаркт ещё получит» подумал Иван Петрович. «А, может, и впрямь?.. Пожить, попробовать?.. Не выгонять же, в самом деле…»
— Вы это… ты не реви, в общем, — сказал он, голосом робким и неуверенным (хотя и переходя уже на «ты»). — Ну ладно… Нравишься мне, правда… Оставайся тогда… место есть. Проживём как-нибудь.
Всхлипы прекратились так резко, что наступившая тишина буквально ударила его по ушам.
Людмила Сергеевна вытерла тыльной стороной ладони глаза и взглянула подозрительно на Ивана Петровича (не подвох ли какой?).
— Передумали, стало быть? И надолго ли у себя оставляете, позвольте спросить?
— А насовсем, — уже уверенно и беспечно ответил Иван Петрович. — я человек одинокий. Вам вот тоже идти некуда. Так что… Живите у меня, чего там. Одному ведь тоже… тяжело иногда бывает. И это… мы ж на «ты» вроде называть друг друга стали?
— И правда, — согласилась Людмила Сергеевна. — А к чайку, что ж? Нет у вас ничего? Приготовить, небось, некому?
А к рассвету уже ближе, когда с подругой своей (или супругой уже?) Иван Петрович спать укладывался (нет, вы опять чего не подумайте… это она настояла, чтобы вместе лечь), увидел он прямо над своей головой огромный жёлтый светящийся шар. Шар гудел и потрескивал, словно был под сильным напряжением.
«А почему это другие бабы не воскресали?» спросил у шара Иван Петрович.
«Да не любил их ты вовсе» шар ему ответил. «Чувств глубоких не было. Так, баловство одно холостяцкое…»
— Чего бормочешь то? — спросила Людмила Сергеевна, платье снимая.
«Спокойной ночи вам» сказал шар.
И погас.
Вот так и зажили они вдвоём.
Хоть дом его и на отшибе стоял, но узнали, конечно, люди, что в доме у Петровича баба какая-то живёт. Первые бабы, конечно, языки чесать начали. Кто она, дескать, да откуда появилась.
Знать её толком и не знал никто на селе (из другого района она была и тут, по счастью, знакомых у неё не было), поэтому версий разных напридумывали множество.
Но с расспросами к Ивану Петровичу никто особо не приставал.
Изучили уже за долгие годы Ивана Петровича, знали, что ничего у него не выведаешь.
Мужики, правда, на бутылку у него сшибить попытались (по случаю окончания холостяцкой жизни), но и это у них не выгорело. Никогда на бутылку не давал Иван Петрович, и в этот раз не дал. Плюнули мужики, поматерились и отстали.
Людмила Сергеевна дома, как правило, сидела, света солнечного побаиваясь (всё таки смерть то для неё даром не прошла). Гулять выходила по ночам. Так что ни с кем на селе она и не общалась.
Платья ей новые Иван Петрович покупал. И за продуктами ходил.
А дома уж она хозяйничала.
Вот пожили они так недели две и тут завила Людмила Сергеевна, что мамашу её надо бы в гости пригласить.
— А где мамаша живёт? — спросил Иван Петрович (прикидывая, не придётся ли на машине за ней ехать да бензин ещё тратить).
— Да не живёт нигде пока, — ответила Людмила Сергеевна. — В могиле мама моя, месяц уже как…
— Да ты что говоришь то такое! — возмутился Иван Петрович. — Это, Людмил, глупости какие-то, честное слово! Это какой же мужик в здравом уме тёщу свою из могилы выкапывать станет?! Туда — ещё куда ни шло… Но оттуда — это же дурость форменная! Да и месяц уже прошёл, сама сказала… Она ж провоняла уже небось. И где жить то ей?!
— Ты что такое про маму мою говоришь?! — возмутилась Людмила Сергеевна и поварёшкой о тарелку хлопнула. — Это ты сам тут провонял! Носки три дня не стираны! Как на ночь снимешь — так дышать нельзя! И маму мою грязью после этого поливаешь?! Места тебе жалко для пожилой то женщины? Объест она тебя, что ли? Я вот не ем почти ничего, тебе только всё отдаю! А ты, вместо благодарности, подлостью мне такой отвечаешь?!
— Да я…
— Эгоист! Совсем о семье не думаешь! Мама одна сейчас мучается, а ему и дела нет!
— Да, может, она уснула уже… Чего будить то?
— Бери лопату, выкапывай! Кому говорю!
Делать нечего.
В ту же ночь взял Иван Петрович инструмент свой, на кладбище поехал.
Выкопал мамашу её (скелет, конечно, уже был в сорочке какой-то истлевшей, оборванной), в багажник загрузил, домой привёз.
Пока Иван Петрович вокруг ходил да водой прыскал — скелет недвижно лежал.
«Может, не оживёт уже?» Иван Петрович с надеждой думал.
Да только Людмила Сергеевна с прогулки ночной вернулась да к костям поближе подошла — ожил скелет да и запрыгал от радости.
— Людочка! Дочка! Похорошела то как! Ой, смотри-ка! Румяная прямо! Я уж соскучилась по тебе! Сколько ж не виделись то мы, а?! Ой, а ты переехала, что ли, куда? Дом то не твой вроде?
— У мужа своего живу теперь, — ответила Людмила Сергеевна.
И добавила:
— Нового… Так что познакомься с ним, мам. Иван Петрович. Ветеринаром работает.
Подошёл скелет к Ивану Петровичу да провалами своими чёрными в глаза ему пристально и заглянул.
— Новый, говоришь? От старого ушла, стало быть? Ну, девка, сама думай… Тебе жить… Иван Петрович зовут? А меня Антонина Макаровна…
— Приятно… очень, — выдавил Иван Петрович, с трудом сдерживаясь, чтобы нос не зажать (запашок от тёщи тот ещё шёл).
Пошла тёща по дому, застучала суставами.
— Да, домишко то маленький, конечно… И прибрать его не мешает… Мусор тут… Бумага какая-то резаная… А здесь чего?.. Смотри-ка! И чего ж ты ему бельё то не постираешь? Где, где… Вон, в ящик свалено! Ох, бесхозяйственная ты, Людка, сколько раз тебе говорила! Ну, ладно… Поживу у вас, так и быть. Помогу хоть убраться.
«Сама бы ты… убиралась отсюда» подумал Иван Петрович, но вслух ничего не сказал.
Вот так и втроём они зажили.
Тёщу Иван Петрович, понятное дело, вообще старался из дома не выпускать. Да она особо и не рвалась (может, боялась, что обратно её уже и не пустят).
Всё ходила, ворчала. Порядок наводила. Подметала да полы мыла непрестанно. Иван Петрович не знал, куда от швабры от её деться.
Фигурки да зверюшек своих с трудом ему удалось спасти. В ящик он их убрал. По выходным их только вынимал. На столе раскладывал. Глядел на них. Кенгуру на выпас гонял. Истории слушал, что человечки ему рассказывали.
— Зерна бы курам насыпал лучше, — тёща ворчала.
— Не дёргай его, мам, — говорила Людмила Сергеевна. — Пусть играет… Как маленький, ей-богу…
Да, с маленьким ещё одна история вышла.
Через месяц у Людмилы другой бзик начался.
— Ребёнка хочу, — заявила она.
Тут Иван Петрович на табуретке закачался (совсем ему плохо стало).
— Это как это? Какого ещё ребёнку? Беременна ты, что ли?
— Нет, — грустно Людмила Сергеевна ответила. — Сама то я родить теперь, наверно, не смогу. А вот приёмного… Поискал бы ты, Петрович?
— Я? Зы… мы… гы-ж, — зашипел и захрипел Иван Петрович, слова от возмущения не в состоянии вымолвить. — Это чтобы я?! Ещё и сопляка какого сюда тащил?! Тоже из могилы, стало быть?!! Хорошо придумали! Очень хорошо!!
Ну, что тут можно сказать…
Дня три он продержался. Людмила Сергеевна и маму свою подключила (та дура на старости лет тоже о внучатах затосковала).
В общем, не выдержал он. Сломался.
Поехал на кладбище, дитё себе выкапывать.
Искал долго, почти неделю. Все кладбища окрестные объездил.
Нашёл, наконец, мальчишку одного («Это хорошо, что пацан» думал Иван Петрович. «С тремя то бабами я бы вообще свихнулся…»)
Выкопал. Домой привёз.
Как Людмила Сергеевна взяла его на руки — ожил мальчишка. Глазками захлопал.
Чужих людей увидел — и в рёв кинулся.
— Да что ж ты плачешь то? — говорила ему Людмила Сергеевна, по голове гладя и в макушку целуя. — Вон гляди, гляди… Папка твой стоит! Смотри, папка какой смешной, в земле весь! А вон бабушка… Смотри, смотри! В тазу возится, бельё папке стирает.
«Ну всё, пошло дело…» обречённо подумал Иван Петрович, но вслух ничего не сказал.
Только проходя мимо тёщи (да и то, только чтобы злость сорвать), заметил ей весьма ядовито:
— Вы, мамаша, когда бельё стирает, не отжимайте его, пожалуйста. А то пятна потом на нём остаются.
Ничего тёща на то не ответила. Только рубашку мокрую встряхнула, Ивана Петровича обрызгав.
Так вот вчетвером и зажили.
Мальчишка дичился, конечно, первое время. В углу сидел, бегал от всех.
А потом привык. Признал родителей. Людмилу Сергеевну мамой стал называть. Ивана Петровича — папой.
Имя своё сказал (через неделю только). Петя его имя было, оказывается.
Скромно, конечно, жили и тихо. Но заметил Иван Петрович, что денег ему стало хронически не хватать. Семья, конечно, затрат больших требует.
Жене платья покупай, теще тоже кости прикрыть надо. И пацану одежонка нужна (он хоть и тоже по улице не бегал и с другими мальчишками, понятно, не играл, возле дома с игрушками возился, что из обрезков деревянных Иван Петрович ему сколотил, но рукава да штаны на коленях и возле дома рвать умудрялся).
Думал Иван Петрович, как семью обеспечить. Долго думал, как бы денег заработать.
И придумал, наконец.
Дождался как то вечера и сыну то говорит:
— А пойдём, Петь… Погуляем, что ли?
И жене сказал:
— Я хоть лес ребёнку покажу. А то сидит все дни дома, не видит ничего. Часа через два вернёмся.
Когда они вдвоём на двор вышли, сказал Иван Петрович:
— Мы с тобой, Петь, на машине поездим немного. На шоссе поедем. Папка вещь одну придумал…
— Это какую же? — Петя его спросил.
— Потом объясню… Ты только мамке не говори. А тебе мороженое будет… И самолёт я тебе куплю.
— А танк?
— И танк… И парашютиста… Такого, знаешь… Из рогатки запускать…
Завёл он машину.
Поехали.
Выехали на шоссе.
Иван Петрович машину в сторону отогнал, за деревьями спрятал.
Потом вывел сына на дорогу и говорит:
— Мы, Петь, так поступим… Здесь место светлое, фонарями освещено. Но в то же время ночь сейчас, так что света особого нет. Как машина какая поедет (только чтобы не очень быстрая) — мы с тобой дорогу начнём переходить. Причём близко от неё, прямо перед ней. Как она тормознёт пере нами — ты на землю падай и лежи, будто мёртвый…
— Да я и есть мёртвый, — Петя ему отвечает.
— … Нет, ты лежи так, будто ты и не оживал никогда. А дальше я уж за дело возьмусь.
В общем, так и поступили они.
Первые две машины прозевали (опята ещё необходимого не было), зато с третьей всё как по маслу пошло.
Прямо перед капотом побежали, шофёр еле успел по тормозам дать.
Петя на дорогу упал, и захрипел ещё так натурально.
А Иван Петрович как начал над ним голосить.
— Ой, сыночек! Что ж это творится то, а?! Да за что же это мне? На кого ж ты папку то бросил?! За что же сбила тебя машина то эта проклятая, номер такой-то, регистрация Московской области! Да мне же и хоронить то тебя не на что! Да как же я один то теперь буду!..
Обработал шофёра на славу Иван Петрович. И откуда талант в нём такой взялся?
Шофёр глядит — и впрямь пацан мёртвый лежит и даже остыть уже успел. Побелел весь (Петя то в могиле неделю почти провёл, так что цвет у кожи его самый подходящий для такого случая был, особенно, если в свете фонаря глядеть).
Сначала судом пригрозил Иван Петрович. Потом вроде (на бедность жалуясь) согласился на месте деньгами взять. И даже потом расписку написать, что сын погиб по собственной неосторожности и претензий к водителю у него нет.
Шофёр на радостях, что дело можно так просто закрыть все деньги наличные выгреб и даже канистру с бензином Ивану Петровичу отдал, лишь только то намекнул, что цены на топливо быстро растут, не угонишься.
А когда уехал шофёр, сказал Иван Петрович:
— Вставай, Петька. Пять тыщ нам с тобой перепало! Понравилось?
— Спрашиваешь, — ответил Петя, с асфальта поднимаясь. — Только ты, папк, с иномарками поосторожней…
И как в воду смотрел!
Ещё одну машину они опять прозевали (Иван Петрович канистру относил да в багажник прятал).
А следующую тормознули…
Иномарка! Роскошная, чёрная. С тонированными стёклами.
Ну, Иван Петрович старую песню начал.
— Ой, сыночек! И сбила тебя проклятущая эта машина, номер такой-то, московской регистрации! На что ж мне хоронить то тебя!
Водитель (мужик серьёзный, в тёмной, солидном костюме) из машины вышел.
На Петю посмотрел. Пульс ему пощупал.
И молчит, главное.
— Ой, как же мне жить то теперь! — пуще прежнего завёлся Иван Петрович. — Унесла тебя от меня машина номер такой-то, московской регистрации!..
— Да, мёртвый пацан… — сказал водитель.
И огляделся по сторонам.
— А ты, стало быть, и номер успел запомнить?
И руку за пазуху сунул.
— Бежим, папка! — Петька заорал и подпрыгнул даже. — У него там кобура под пиджаком!
Водила от неожиданности отшатнулся даже. На капот машины упал, глазами только хлопает.
А Иван Петрович с Петей как припустились!
За деревья забежали, в машину прыгнули.
Только услышали — выстрел им вслед хлопнул.
Ох, как быстро с места рванул Иван Петрович! Машина заскрипела аж вся!
Прямо через поле поехал, на кочки не глядя. На грунтовку выбрался — и домой.
— Хватит, — говорит он. — Хватит, Петя, нетрудовыми доходами заниматься. Заработали уже, ладно… А ты откуда про иномарки знаешь?
— Так меня же иномарка сбила, — Петя ему отвечает. — Когда я умер. И уехала… Гад, правда, папк? А катер мне купишь? На батарейках?
— Гад, — согласился Иван Петрович.
И добавил:
— Куплю. Только мамке ни-ни! Ни слова!
А дальше жили они спокойно уже.
Иван Петрович промысел ночной забросил. На работу ходил, да отсыпался днём.
Да только зашла как-то днём к нему соседка, Алевтина Николаевна. Давно она, видно, за домом его наблюдала и приращенье семейства заметила.
Если с бабой ей ещё понятно всё было (ну, нашёл… бывает и такое), то с пацаном, что по ночам возле дома бегает ей ничего не было понятно.
Откуда ребёнок то взялся? Баба то, вроде, у него недавно появилась. И не беременная она была. И не рожала. Чужой? Усыновил, что ли?
Бобыль-бобылём, а дитё, стало быть, усыновил? И это в таком то возрасте?
Интересно ей стало.
Зайти она решила. Заглянуть, вроде. С бабой его поговорить, выведать побольше.
Очень уж её любопытство мучило!
Вот и зашла.
Иван Петрович, на беду свою, на работе был. Людмила Сергеевна и Петька спали. Отсыпались.
Одна тёща, чёрт неугомонный, шкаф протереть надумала. От пыли. Запылился, дескать. На табуретку залезла, в шкаф голову засунула. Водит тряпкой да под нос гадости себе всякие бурчит, зятя вспоминая.
Зашла Алевтина Николаевна.
Поздоровалась.
— Здравствуйте, — говорит. — А я вот… по соседски… проведать пришла. А то люди новые — как же не познакомиться! А вы откуда бу…
Тут Антонина Макаровна голову из шкафа высунула да на голос то и обернулась.
Алевтина к двери отпрыгнула, затылком о косяк ударившись.
— Я-ай! — заорала она.
И сознание потеряла.
— Приходят тут без спросу, — тёща заворчала. — Да орут ещё! Прямо припадочная какая-то… Пойду в «скорую» звонить… А то помрёт ещё тут…
— Мам, ты куда? — спросила её проснувшаяся от крика Людмила Сергеевна. — Куда на улицу то? День ещё!
Но тёща своенравная уже и дверью хлопнула.
Платок только набросила и вокруг головы плотно обернула, от солнца защищаясь.
На почту пошла (от зятя слышала, что телефон там должен быть).
Но не дошла до почты. Возле магазина уже гвалт поднялся.
Ребятишки глазастые её увидели, гвалт подняли.
Женщины визжат. Мужики орут чего-то, кулаками машут.
Один только алкаш местный ей обрадовался.
Заглянул ей под платок да воскликнул радостно:
— Здорово, костлявая! Неужто за мной пришла? А ну и забирай ты меня отсюда к едрене фене! За. бало тута всё!
А там уж в тёщу и камни полетели, бутылки пустые.
Ребятишки орут:
— Мертвяк! Мертвяк ходит!
Тёща обратно домой кинулась.
Да поздно уже было. За ней и не погнались хоть, но толпа возле магазина собираться стала. Шум нарастал. И кричал уже кто-то:
— Это у Петровича в доме зараза эта живёт! Он их по ночам выпускает! Может, они ещё и кровь тайком пьют!
Забежала в дом Антонина Макаровна, а соседки нет уже.
— А где эта, припадочная?
— Ушла уже, — Людмила Сергеевна ей отвечает. — Очнулась было, в себя стала приходить… Да тут Петьку нашего и увидела. В дверь и кинулась.
— Дура — она дура и есть, — резюмировала Антонина Макаровна.
— Чего там такое? — спросила Людмила Сергеевна. — Шум вроде какой?
— Да это… — начала было тёща.
Да тут камень в окно влетел.
— Не ты ль, мамаша, народ взбаламутила?! — спросила Людмила Сергеевна. — Куда ж ты бегала? Да днём ещё?!
— На почту… Звонить… Ой, забыла я!
Ещё одно окно разлетелось со звоном, осколки на стол посыпались.
— Вещи хватай, какие успеешь! — закричала Людмила Сергеевна. — Через запасную дверь уходим! Там, в кладовке!
И, Петьку в охапку схватив, бежать кинулась.
Тёща, тряпки какие-то наскоро похватав, за ней вслед побежала.
Мужик один, за угол дома заглянув, тёщу убегавшую увидел. Да камень ей вслед и бросил.
Отскочил камень от черепа её. Обматерила тёща мужика того. Обернувшись, погрозила ему кулаком костлявым.
Дальше побежала.
А мужик, от греха подальше, снова за угол спрятался.
Когда через два часа Иван Петрович вернулся домой — разгром там полный уже был. И народ, на счастье его, разойтись уже успел.
Одна Алевтина у забора стояла и, Ивана Петровича увидев, вздрогнула и в кустах спряталась.
— Слышь, соседка… Что было тут? — спросил ошарашенный погромом Иван Петрович.
— Сбёгли, сбёгли стервы твои костлявые! — заорала из кустов Алевтина, пятясь задом к своему крыльцу. — Все сбёгли!
Ничего не ответил ей Иван Петрович.
Вздохнул тяжело.
В машину сел (что не разбили и не сожгли по счастливой случайности), завёл её.
И уехал.
Навсегда уехал из села.
Я встретил его недели через две после этой истории.
Дело было вечером, уже перед самым закатом солнца.
Он отдыхал, полулёжа на заднем сиденье машины. Смотрел в потолок и время от времени барабанил пальцами по лампе освещения салона.
И рассказывал…
Честно говоря, не знаю, почему он рассказал мне эту историю. В благодарность ли за бензин, что я ним поделился (он жаловался, что деньги на исходе, а ездить приходится много), или просто захотелось вдруг ему выговориться.
Или просто почувствовал он, что сразу поверю я ему. Не требуя никаких доказательств. Ничуть не смущаясь кажущимся неправдоподобием его рассказа.
Просто поверю. Потому, что так может быть. Вполне.
— И как же теперь? — спросил я его.
— А что теперь… В машине вот живу, — ответил он. — По кладбищам езжу, по пустырям всяким. Вот фигурки, конечно, жалко… Бросил, не взял с собой… Вот так всё и езжу. Ищу их… Семью свою ищу. Ведь должны же они где-то быть. Правда? Ведь не могли же они снова… умереть?
— Не могли, — согласился я. — Ты ищи их. Обязательно ищи. Они тебя подождут, обязательно…Во поспи немного, и поезжай…
Я повернулся. Пошёл к своей машине.
И, обернувшись буквально на миг, увидел вдруг, что над головой Ивана Петровича висит яркий, жёлтый, сияющий шар.