П.Ю. Уваров

АЖЕНСКАЯ КОММУНА В ОПИСАНИИ В.И.РАЙЦЕСА

Статья опубликована в сб. Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т.3 Человек внутри городских стен. Формы общественных связей. - М.: Наука, 2000 (отв. Редактор А.А. Сванидзе).

В отечественной историографии можно найти немало описаний различных средневековых городских восстаний. Но мало кому из российских коллег доводилось работать с первоисточниками. Такая возможность представилась В.И. Райцесу, который посвятил свою монографию восстанию 1514 г. в Ажене. Ему удалось получить полный набор фотокопий из муниципального архива, написать и защитить диссертацию в 1968 г., но лишь в 1994 г. ее текст был опубликован в виде монографии...

Формально этот сюжет выходит за хронологические рамки нашего труда, но ряд соображений побуждает нас отступить в данном случае от правила. Сами французы начинают историю своего "прекрасного XVI в." со вступления на престол Франциска I, т.е. с 1515 г. Но дело, конечно, не в этом, а в самом Аженском восстании. В силу ряда причин оно было достаточно архаичным, демонстрируя традиционную, средневековую логику развития событий. Между тем по степени освещенности источниками его уже смело можно отнести к новому времени: история и предыстория восстания раскрывается в обильной муниципальной документации, в "Жалобах" и "Заявлениях" конфликтующих сторон и, главное, в материалах нескольких следственных комиссий. В результате вполне средневековое по типу восстание описывается с невиданной ранее полнотой: мы можем восстановить ход событий по минутам, услышать голоса большинства действующих лиц. Это если и не превращает Ажен в хрестоматийный "средневековый" пример, то все же позволяет акцентировать внимание на некоторых деталях, существенных для понимания как логики средневековых городских конфликтов, так и действия средневековой социально-политической городской системы в целом. Мы предлагаем реферат труда В.И. Райце-са с некоторыми комментариями, выделенными курсивом. Конечно, надо было попросить самого В.И. Райцеса, обладавшего удивительно легким пером, рассмотреть Аженскую коммуну в общем контексте данного издания, но увы, мы этого не успели...

Ажен в самом начале XVI в. вместе со своей округой насчитывал 11-12 тысяч жителей. Он лежал на пересечении важных торговых путей, но главным источником процветания города являлось, как и в других городах Гиени, виноградарство, разведение технических культур (в частности - вайды) и садоводство. По-французски, кстати, чернослив так и называется "аженская слива". Это был город аграрного типа, большая часть населения которого была занята либо в сельском хозяйстве, либо занималась переработкой сельскохозяйственной продукции.

Становление аженской городской республики было тесно связано с общей политической историей Южной Франции до XVI в. Распри местных феодалов, конфликты светских и церковных сеньоров и, главное, многовековое англо-французское соперничество - все это использовалось горожанами для обретения фактической независимости. Номинальным сеньором города оставался епископ, но никакой властью он давно не обладал, и город подчинялся только королю.

Аженский городской совет состоял из восьми членов-консулов - по два от каждого из городских кварталов. Население же сельской округи, на которую распространялась власть муниципалитета, никак не было в нем представлено. До начала XVI в. перевыборы консулов производились ежегодно. Незадолго до восстания исподволь утвердился двухгодичный срок консулата. Процедура выборов была предельно проста: консулы сами назначали своих преемников. Бывшие консулы становились "присяжными" - несменяемыми членами совещательного органа при действующем муниципалитете. Компетенция городского совета была исключительно широка. В том, что касалось администрации, юрисдикции, консулы были полновластными хозяевами. Они назначали должностных лиц, хранили книги кутюм и привилегий, ведали всем, что было связано с охраной города: постройка новых и ремонт старых стен и укреплений. Командование ополчением, организация городской стражи, контроль за городским арсеналом - все это также находилось в их руках. Столь же обширны были права муниципалитета в области финансов.

Консулы бесконтрольно распоряжались городской казной: они могли вводить новые муниципальные поборы с последующим (тогда еще чисто формальным) утверждением их королем. Представляя городскую общину в ее сношениях с правительством, консулы были одновременно и главными агентами королевской власти внутри города. Они производили раскладку прямых государственных налогов, назначая для этого сборщиков и проверяя их счета.

Более ограничены были судебные функции муниципалитета. Ажен был резиденцией сенешальского суда, чиновники которого не переставали оспаривать правомочность консулов разбирать различные дела. Кроме того, члены муниципалитета могли вершить свои суд только в присутствии королевских чиновников. И все же консулы оставались городскими судьями по уголовным и гражданским делам, облеченными правом высшей юрисдикции.

Итак, консулат Ажена в начале века пользовался реальной властью в том объеме, о каком муниципалитеты большинства других городов уже не могли и мечтать. Даже соседи Ажена по "зоне городской свободы" - Монтобан, Перигё, Родез и Ангулем не освободились полностью от власти сеньоров, прерогативы которых наследовал король. В крупных городах Юго-Запада Франции (Бордо, Тулуза, Монпелье) важнейшие административные функции городских советов постепенно перешли к вновь созданным королевским учреждениям - к парламентам и счетным палатам. Что же касается Ажена, то кроме короля иной власти над собой горожане не знали; король же находился очень далеко. Ажен представлял собой практически автономную городскую республику, реальная власть в которой принадлежала патрициату.

В воскресное утро 2 июля 1514 г. в аженской ратуше состоялось необычно многолюдное собрание. Изменив на сей раз правилу решать все келейно, консулы обратились за советом к горожанам по насущному вопросу. Дело в том, что Ажену не везло с мостом. Построенный на скорую руку еще в начале XIV в. он несколько раз разрушался, размываемый неспокойными водами Гаронны. В начале XVI в. от моста остались развалины, и переправа стала опасной. Поток людей и грузов проходил стороной. Город терпел убыток, но отстроить мост собственными силами не мог. Но вот в апреле 1514 г. консулы ознакомили "присяжных" с предложением соседнего епископа Мандского. Предложив поначалу профинансировать строительство моста, епископ, втянув горожан в переговоры, постепенно ужесточал условия своего займа. И все же консулы шли на удовлетворение этих требований, увеличивая расходы, прокрыть которые из текущих поступлений бюджета не представлялось возможности.

Декларируя заботы о дальнейшем процветании города, консулы и "присяжные" были увлечены перспективами личной наживы. Еще заранее, до соглашения с епископом, они поделили подряды на подвоз стройматериалов и наем рабочих. Для того, чтобы в очередной раз собрать недостающую сумму в 1400 ливров, решили ввести специальный побор, отвергнув идею. "прогрессивного налогообложения" - прямой раскладки пропорционально доходам.

В пятницу 30 июня городской совет решил просить короля дозволить обложение вина, хлеба и мяса акцизом с розничной торговли. Это был налог на бедных, поскольку богатые буржуа имели свои мызы, снабжавшие их необходимыми продуктами.

Один из парадоксов социальной истории города заключался в том, что хотя он всегда был средоточием товарности, люди, задающие в нем тон, старались реализовать хозяйственный идеал средневековья - "жить на своих харчах". Тосканские "жирные пополаны", как и английские олдермены или ганзейские гешлехтеры не только скупали окрестные земли и не только любили отдыхать в загородных поместьях, но и угощались непременно своим вином или пивом, хлебом, выпеченным из своего зерна, и мясом своей, специально откормленной скотины или птицы. В неспокойное время неурожаев или войн амбары "отцов города" ломились от припасов, которые они могли продавать по высокой цене или делиться со своими "друзьями", укрепляя свои экономические или политические позиции. В периоды благоприятной конъюнктуры богатые бюргеры охотно заменяли денежные ренты на натуральные и часто скупали у крестьян урожай на корню. И, наоборот, чем беднее был горожанин, тем дороже он платил за свое пропитание: розничные цены были как минимум в полтора-два раза выше оптовых, сделать запас продовольствия было сложно, поэтому приходилось идти на рынок даже тогда, когда цены там становились чрезвычайно высоки. Городская иерархия всегда подкреплялась и продовольственным неравенством.

Новые акцизы могли вызвать волнения. Поэтому консулы решили вынести проект на обсуждение городской ассамблеи, хотя могли обратиться к королю только от своего имени. Понимая, что решение, обсуждаемое восемью консулами и двумя десятками "присяжных", удержать в секрете все равно не удастся, они пошли на публичное обсуждение финансовой проблемы с целью представить дело в выгодном свете и контролировать общественное мнение.

В оценке численности горожан, явившихся на ассамблею 2 июля, источники сильно расходятся (от 99 до 600 человек). Но обе оценки справедливы. Дело было в том, что в зал заседаний помимо присяжных и консулов были приглашены представители от кварталов, "благонамеренные люди". Их действительно было не более сотни, и позже лишь пятнадцать из них будут проходить в следственных материалах как бунтовщики. Но помимо этого "управляемого большинства" в ратушу без всякого приглашения пришло еще много горожан, толпившихся в соседнем зале, на лестнице и на ратушной площади, настороженно внимая новостям из зала заседаний.

Консул Сан де Годай открыл ассамблею, предусмотрительно поставив сперва вопрос, призванный сплотить горожан. Речь шла о том, как избежать расквартирования солдат в городской округе. Все сошлись на том, что надо сделать небольшое "подношение" уполномоченным губернатора. Затем перешли к проблеме финансирования строительства моста. Проект введения акциза был якобы высказан кем-то из зала. Сан де Годай "поддержал" его, убеждая собравшихся, что платить будут не горожане, а пришлый люд. "Присяжный" Ломбар сослался на пример Парижа, где подобные поборы позволили спешно отстроить мост Нотр-Дам, упавший в Сену во время паводка 1499 г. Пример столицы подействовал, и ассамблея одобрила акциз. Консулы не ошиблись, приглашая участников: "благонамеренные люди", "видные горожане" не подвели.

Решение было принято, секретарь сделал должную запись в муниципальном регистре и ассамблея уже перешла к выборам городских синдиков, как вдруг "некий Клерге, и другой, по имени Броссе, и третий, по имени Пюлле, и еще многие - люди бедные и ничтожные... заявили с проклятьями и богохульством, что ничего из этого не выйдет, раз консулы хотят ввести габель на пропитание".

Из этой троицы лишь один Пьер де Лассер, по прозвищу Клерге, значился в конце списка приглашенных. Два других смутьяна, видимо, были людьми из толпы.

Каким образом Клерге, сам на допросе назвавший себя "неимущим виноградарем", попал в число "видных горожан"? Он был грамотным человеком, в ту пору ему перевалило за 60, и он относился к числу неформальных лидеров своего квартала, будучи завсегдатаем таверн -этих "политических клубов" горожан. Главное, что он обладал богатым опытом политической деятельности. Вечером того же дня, когда он поведет восставших аженцев на штурм ратуши, он все время будет повторять: "Дети мои, я уже 30 лет мечтаю об этом дне!" И окружавшие прекрасно понимали, о чем идет речь.

В 1481 году в Ажене уже был один конфликт между муниципалитетом и общиной из-за внутригородских поборов, в котором молодой Пьер де Лассер принял деятельное участие, войдя в "синдикат" (группу лиц, избравших общего представителя - синдика для ведения судебного дела). Как он сам покажет на допросе в 1514 г., "около 80 лет назад был введен побор, называемый souquet - 3 су 9 денье с пипы вина, для постройки стены в квартале Сен-Жорж. Так он слышал от своего покойного отца. А лет 36 назад он и коммуна названного города жаловались королю на названный побор 8оицие( и на другие подати, которыми их обложили консулы. Между коммуной и консулами в Бордосском парламенте был процесс, чей приговор гласил, что побор будет отменен, но консулы его потом незаконно продолжали взимать".

На деле парламентский комиссар тогда вовсе не отменил, а лишь снизил фиксированную подать. Но массы, как часто бывает, восприняли желаемое за действительное. Люди типа Клерге были искренне убеждены в том, что выступая против консулов, они действуют не только по совести, но и по закону.

Итак, издавна существующая традиция глухого недовольства действиями консулов была актуализирована целеустремленным Клерге, уверенным в правовой основе своих действий и популярным в определенных кругах горожан. Он напомнил, что предшественники консулов обещали отменить "временный" налог souquet, но не сделали этого даже после судебного приговора, и что посему он против любых новых поборов. Выступивший за ним "псаломщик" Пюлле сказал, что акцизы отпугнут от городского рынка крестьян и создадут угрозу голода.

Консулы пригрозили Клерге тюрьмой, но было уже поздно, недовольные покинули ратушу. Можно ли назвать этот взрыв недовольства полностью неожиданным?

Помимо застарелых "грехов", консулат этого созыва уже обременил горожан изрядным числом поборов - после Пасхи были введены рыночные сборы по 3 су с каждого локтя длины прилавка, а также тележечный сбор. Поборы били по малоимущим слоям горожан - по торговцам, не имевшим собственных лавок, но горожан на сей раз возмутила незаконная форма принятия этого налога. И действительно, в консульских счетах и в муниципальном регистре запись об этом налоге отсутствует. Кто принимал решение, и, главное, куда шли собранные деньги?

В тот же день, 2 апреля, состоялась тайная сходка в приходской церкви Сен-Крапази, где от 50 до 80 горожан избрали синдиков для возбуждения судебного иска против консулов. Далеко не все, кто проявлял тогда активность, станут участниками событий 2 июля. Такие члены синдиката, как богатый купец Жиро Шевалье ("Большой Жиро"), мэтр Жан де Броа, нотариус и прокурор городского суда, в июле будут в стане консулов.

Несмотря на то, что собравшиеся заручились тогда формальным разрешением сенешаля на создание синдиката, дело застопорилось. Они сами объясняли это тем, что им не удалось привлечь на свою сторону никого из королевских чиновников.

Впрочем, сходка не прошла даром, она активизировала общественное мнение, привлекла к действиям муниципалитета враждебно-настороженное внимание горожан, громче заговоривших о злоупотреблениях консулов. С первых же часов июльского восстания муниципалитет называли не иначе как "эти воры-консулы". К тому же тогда, в апреле, все же были составлены некоторые статьи, перечислявшие злоупотребления консулов. Более того, королю была отправлена жалоба на злоупотребления консулов. Судя по всему, список подписей участников синдиката начинался с имен четырех аженских нотариусов: Антуан Ринаси, Пьер Валези, Леонар Помарелли и Пьер Бесс. Во всяком случае, когда в середине июля (в самый разгар восстания) в Ажен прибудет чиновник по особым поручениям, на руках у него будет грамота, адресованная именно этим четырем нотариусам "и другим горожанам".

Во втором томе нашего издания мы уже говорили об особом положении нотариусов в городе. Несмотря на образованность, (многие имели университетские степени), относительный достаток и престиж, они далеко не всегда становились полноправными членами городской элиты. Как правило, они уступали по своему богатству местной олигархии - крупным купцам, ростовщикам, землевладельцам. Они хоть и получали свои должности от короля (уплатив за это немалые деньги), но не считались королевскими чиновниками, живя не на жалование, но на гонорары клиентов. Путь из семьи нотариусов в ряды патрициата обычно растягивался на несколько поколений. Но были у нотариусов и определенные козыри - они имели хорошую репутацию в городе, ведь честность была их капиталом. Они прекрасно понимали чаяния своих клиентов - горожан, в совершенстве зная законы и владея терминологией, они без труда могли облечь их волю в форму судебного заявления или прошения. У нотариусов был достаточно велик соблазн использовать недовольство горожан своими "недостойными" правителями и стремление заменить их на новых "достойных" и тем самым ускорить свою интеграцию в ряды патрициата. Нотариусы в дальнейшем будут весьма активны в городских восстаниях эпохи Религиозных войн. Но они же зачастую удерживали движение в рамках законности. Можно быть уверенным, что без нотариусов события 1514 были бы куда более кровавыми...

Таким образом, уже в апреле в Ажене сформировалась группа горожан, недовольных консулатом и обладавших при этом определенным престижем.

Однако на ассамблее 2 июля голоса этих участников апрельской сходки в Сен-Крапази были не слышны. Протест "мелкого народа" был для них полной неожиданностью, как и для самих городских властей. Но они сразу поняли, какие возможности открывает перед ними начавшаяся смута. И пока в ратуше стоял "великий шум", и пока Клерге и его товарищи продолжали уже на улице возмущаться "ворами-консулами", нотариусы и их единомышленники спешно дописывали "статьи", составлять которые начали еще на сходке в Сен-Крапази. Назавтра этот документ будет предъявлен консулам от имени всей коммуны.

Весть о конфликте в ратуше быстро распространилась по городу и его окрестностям. Так, например, семидесятилетний земледелец Ле Байонне на следствии показал, что он работал на своем поле, когда услыхал от прохожих, что консулы намереваются ввести новые поборы с продовольствия, для чего и собрались в ратуше. Тогда он оставил работу и поспешил в город. По дороге он узнал, что ассамблея уже вотировала налоги. И тогда, не сговариваясь с Клерге, он буквально повторил его слова: "Это будет преступлением, потому что если уж введут побор, то навсегда, как произошло с поборами с вина и телег, введенными в свое время для ремонта башни". Эти слова долетели до ушей "присяжного" Марка де Тапи, который шел из ратуши. Он вмешался в разговор, назвав Ле Байонне негодяем, которого следовало бы отправить в тюрьму. Ведь если кому и придется платить новый побор, так это такому состоятельному человеку, как он сам: там где Ле Байонне уплатит 3 су, ему придется выложить 50 экю. На том и разошлись. Но когда вечером Ле Байонне шел мимо лавки Марка де Тапи, тот остановил его и спросил, продолжает ли он держаться прежнего мнения о решении ассамблеи. А когда тот ответил, что никогда с этим решением не согласится, де Тапи снова пригрозил тюрьмой и сказал, обращаясь к другому "присяжному", что следовало бы дать каждому из 400-500 аженских негодяев, подобных Ле Байоне, по десяти франков, чтобы они убрались из города.

Этот разговор показывает, что власти еще не представляют размеров грозящей опасности, они хоть и раздражены упрямством "негодяев", но пока вполне уверены в себе. А между тем опасность возрастала с каждой минутой. На улицах появлялись группы возбужденных людей. Везде, где показывался герой дня Клерге, его встречали возгласы одобрения, "ему говорили, что он хорошо сказал сегодня утром, что они разделяют его мнение".

Уже с самого начала движение приобрело некоторые элементы организации. Возможно, что у восставших существовал и план действий. Во всяком случае налицо некий порядок. По словам одного из участников, "жители из прихода Сент-Иллер, Сен-Крапази и Сен-Фуа имели своих капитанов, которые собирали каждый в своем квартале коммуну". Затем приходские отряды сошлись на улице Молинье, откуда двинулись к ратуше.

Предположение о предварительном плане все же маловероятн. Скорее всего это движение, как и во многих других городах, сразу же использовало готовые формы квартального ополчения. Именно на эти структуры возлагались заботы об охране ворот и организацию ночного патрулирования в случае опасности. В каждом квартале избирали своего капитана из числа достаточно активных и представив тельных горожан. Нагрузка эта не давала особых привилегий и власти, зато была хлопотным делом. Эти должности (квартальные старосты, десятские, капитаны) становились уделом достаточно авторитетных и, порой, весьма амбициозных горожан, не имевших по тем или иным причинам доступа к муниципальной власти. Для представителей патрициата куда более привлекательными выглядели высшие муниципальные или, еще лучше королевские должности. От "соседских", квартальных обязанностей они старались лишь ,уклоняться. Но как показывает опыт социальной борьбы во французских городах и, в частности, в Париже, зря они недооценивали значения этих традиционных форм городской солидарности.

Шествие возглавлял молодой судовщик Антуан Шарль, который нес острием вверх обнаженную шпагу. Оборачиваясь к идущим сзади, он кричал: "Марш, марш! Коммуна! Вперед, вперед!" Его сопровождала толпа мальчишек, кричавших по его знаку: "Да здравствует король и коммуна!" За ним шли два сержанта коммуны с деревянными жезлами - "так, как если бы они были королевскими сержантами". Один из них был Клерге, жезл которого венчал букет цветов, и он твердил одно и то же: "Дети мои, вот уже 30 лет я мечтал об этом. Я дал вам хлеб в руки!" А дальше, вооруженные камнями, палками, шпагами и кинжалами шли восставшие, их число перевалило за тысячу. Кричали: "Да здравствует король и коммуна!" "Где воры-консулы? Их всех надо перебить и выбросить во рвы". Угрозы раздавались в адрес "присяжных" и других "жирных горожан". Прошли по центральным улицам, где в страхе позапирались в своих домах буржуа. В сумерках вступили на городскую площадь. Но она казалась безлюдной, а ратуша - запертой. На мгновение толпу охватила растерянность. Но тут мясник Пьер Лавиль заметил людей, спрятавшихся за угловым выступом дома. Он узнал консулов Годая и Альбрекомбра, "присяжных" Робера Легети и сьера дю Бюскона, а также трактирщика Луи Вергу. Они давно уже стояли в затененном месте, наблюдая за восставшими. "Какие новые поборы хотели вы сегодня ввести? Отвечайте немедленно!" - вскричал Лавиль. К ним уже бежали люди. Годай вырвался из рук мясника и скрылся в лавке аптекаря. "Если бы его схватили, то убили бы, - замечает очевидец, - потому что народ был охвачен сильной яростью".

Воспользовавшись тем, что толпа хлынула к аптеке, остальные "отцы города" укрылись в доме самого Годая, попав туда через соседний двор. Они забаррикадировались, ожидая штурма.

В жестах толпы, стихийно возродившей коммуну, с легкостью прочитываются ритуальные обоснования, проявлявшиеся и в других восстаниях. Самозванные "сержанты" сразу же взяли в руки символ власти - жезлы, ведущие свое происхождение он фасций римских ликторов. Во главе толпы оказался человек со шпагой, что символизировало военную силу коммуны. По его команде лозунги выкрикивает толпа мальчишек. Их участие указывало на чистоту помыслов восставших, ведь дети связывались с непорочностью, их действия носили заведомо бескорыстный и анонимный характер (заметим, что даже дотошные следователи не задались целью выяснить, кто из детей участвовал в шествии 2 июля). Действиям восставших придавался, таким образом, очистительный характер. Отсюда и намерение побросать трупы "воров-консулов" во рвы (риу15 - сточные канавы):

община намеревалась избавиться от тех, кто угрожал ее существованию, как избавляются от мусора и нечистот. В Ажене толпа лишь грозилась так поступить, но трупы, арманьяков в 1418 г. в Париже и трупы гугенотов в 1562-1572 гг. во многих городах Франции во время погромов выбрасывались в сточные канавы или в реки. То, что именно мясник первым поднял руку на консула было чистой случайностью, но и случайность эта являлась частью традиции - фигура мясника обычно окружалась неким зловещим ореолом, в мяснике что-то напоминало табуированную фигуру палача. Мясниками были люди энергичные и физически сильные, обладавшие известным достатком и пользовавшиеся уважением соседей. Но чаще всего доступ к муниципальным должностям им был закрыт, что рождало чувство уязвленности и недовольства. Вспомним роль мясников в Париже начала XV в.

В тот вечер консулу Санду де Годаю, да и всем аженцам очень повезло. Стоило бы пролиться крови, как "фольклорное" начало в восстании возобладало бы над рациональным. И тогда...

Но штурма не произошло. "Присяжный" де Бюскон не последовал за беглецами, то ли не успев скрыться, то ли понадеявшись на собственную популярность. Будучи достаточно смелым человеком, он вступил в переговоры с толпой. "Многие спрашивали его, куда скрылся де Годай. Он сказал, что не знает, но что если им что-либо нужно, то пусть скажут ему об этом, и он предложит им правосудие. Но жители заявили, что схватят консулов живыми или мертвыми. Тогда он сказал им, что уже поздно. И что он заставит консулов завтра дать им удовлетворение в том, что они потребуют". Далее, рассказывает де Бюскон, один из жителей из квартала Ла Шапель, имени которого он вовсе не знает, сказал:

"Так как мы не можем схватить ни консулов, ни присяжных, то схватим вот этого". Но кто-то другой возразил: "Оставь его, он из наших". Де Бюскона спросили, их ли он сторонник. Он ответил утвердительно "из боязни, что ему причинят зло". Ему предложили в этом поклясться, и он сказал "да" и поднял правую руку. Договорившись, что завтра в пять утра он придет для разговора с ними в монастырь кармелитов, собравшиеся разошлись. Консулов спасло слово "завтра".

С самого начала восстание развернулось под лозунгом коммуны. Этот традиционный клич означал требование передать управление самому коллективу горожан, что означало муниципальный переворот. Аженская коммуна уже в первые часы восстания противопоставила себя консулату, выступив как носительница власти. Любопытно рассмотреть сам механизм "снятия" прежнего городского управления. Как известно, средневековый городской коллектив во Франции был объединен присягой всех полномочных членов общины по отношению к муниципалитету, что придавало ему легитимность.

Уже вечером 2 июля на площади раздавались крики "Надо принести присягу коммуне, а не консулам!" Тогда же начали составлять списки "людей коммуны". Ночью нотариус Леонар Помарелли у дверей своего дома близ Новых Ворот заносил в свиток имена обступивших его "людей коммуны". В другом конце города тем же занимался другой нотариус - Пьер Бесс. Наутро оба списка были сведены в один. Запись была, добровольной, хотя на следствии некоторые утверждали, что их имена вставили в список помимо их воли.

В полночь у стражников всех пяти городских ворот отобрали ключи. Важнейшая функция - охрана города - перешла к коммуне. Большую часть следующего дня ворота были заперты - стражникам вернули ключи со строгим приказом никого не выпускать.

Наутро колокола церквей Сент-Илер и Сен-Фуа призвали горожан на сходку к монастырю кармелитов. Полуторатысячная толпа, заполнив огороженную лужайку перед зданием, ждала консулов. Но они не пришли.

Той же ночью сьер де Бюскон виделся с де Годаем и королевским казначаеем Ломбаром и посоветовал им не показываться на улицах. Консулы попытались обсудить свою тактику. Де Бюскон должен был предложить начать переговоры и для того направить к консулам делегацию из трех-четырех человек от каждого избирательного округа (консулата). Муниципалитет готов был уступить горожанам в вопросе о новых поборах - главным было лишить движение его массовости.

Но утром речь пошла вовсе не о поборах. "Пусть они отчитаются и теперь другие станут консулами в свой черед!", - заявил все тот же мясник Пьер Лавиль от имени коммуны. Предложение де Бюскона о представителях вызвало возмущенный отказ. Клерге и прочие закричали, что пойдут все вместе, захватят городские документы и заставят консулов отчитаться.

И вновь толпа двинулась к ратуше. Во главе шел Клерге с деревянным (сливовым, как уточняли очевидцы) жезлом. Он кричал вместе с другими: "Где эти воры-консулы и присяжные? Их надо перебить и забрать у них шапки и мантии, потому что они уже не консулы!". Похоже, для себя они вопрос о власти уже решили.

Ратушу заняли без всякого сопротивления. Тотчас человек триста -"самые скверные парни", по оценке консулов, начали поиски "отцов города". Клерге, бывший во главе одной из таких групп, неподалеку от площади встретил консула Жана Теобальди. В ответ на грозное: "сударь, коммуна приказывает вам идти в ратушу", тот, разглядев в толпе королевского сержана Пьера Ломбеля, попросил принести из его дома двуцветную шапку. Но затем незаметно улизнул и укрылся в соборе Сент-Этьен.

Клерге ворвался в собор и обнаружил там почти все сливки аженского общества, которых с угрозами заставили двинуться в ратушу. Консул Альбрекомбр наотрез отказался туда идти, будучи уверен, что его убьют по дороге. Уговоры коллег не помогли, и тогда его вытащили из собора силой.

Тем временем уже упоминавшийся пожилой земледелец Ле Байон-не во главе другого отряда явился в дом "присяжного" Марка де Тапи и напомнил, как накануне тот грозил ему тюрьмой. Теперь роли поменялись, и Марка де Тапи, как и прочих "пленников коммуны", заперли в капелле ратуши. Туда же доставили и нотариуса Жана де Броа, служившего также и городским прокурором, который накануне неосторожно заявил, что устраивать такие сходки - преступление и что за это следует повесить по одному человеку от каждой улицы. Эта угроза так возмутила восставших, что его хотели повесить на месте. Жан де Броа пытался бежать и укрылся на чердаке соседнего дома, но толпа, среди которой был и Андре Броссе, стащила его оттуда за волосы и начала бить. Жизнь ему спасло лишь вмешательство "присяжного" де Бюскона и нотариусов Ринасси и Бесса, которых восставшие считали своими.

В капелле оказался заперт и купец Жиро Шалвье. А ведь он был участником апрельской сходки в церкви Сен-Крапази, но затем скомпрометировал себя соглашательством с консулами, поддержав их решение о поборах. Среди "пленников коммуны" были "присяжные", контролеры и сборщики налогов, секретарь муниципалитета и просто "видные горожане". По позднейшим показаниям .Жиро Шалвье, в капелле собралось до 50 арестованных, среди которых лишь трое - портной, каменщик и сапожник, схваченные за враждебные коммуне речи, не принадлежали к состоятельным слоям горожан.

Судя по материалам следствия, в то утро много говорилось о том, что "консулы - воры и что будет великим грехом, если их всех не повесят, и что казначей Пьер Ломбар за счет награбленного построил себе дома в Ла Серре и Ажене и выгодно выдал дочерей замуж". Как показал свидетель, толпа подошла к дому Ломбара, заявляя о своем желаний схватить его, но было непонятно, чьей властью или приказанием они действовали. "Правда, они говорили, что хотят разделить имущество тех, кто имеет больше, чем они, и что они разделят имущество, хотят те того или нет".

Итак, прозвучал лозунг раздела имущества! Как известно, уравнительные настроения сопутствовали многим народным движениям 6 средние века, а подчас становились главным лозунгом восстания, его идейным знаменем. Происходило это в тех случаях, когда в самом движении брали верх плебейские или крестьянско-плебейские слои. Но в Ажене этого не случилось. Здесь в самой коммуне внутри организации восставших умеренные элементы движения возобладали над радикальными. Кстати, когда "люди коммуны", подойдя к дому Ломбара, нашли его двери запертыми, то они так и не решились взломать их.

Требование раздела имущества богачей осталось нереализованным, но важно, что оно выдвигалось, поскольку это раскрывает новую социальную тенденцию восстания: неимущие против собственников. По-видимому, с этой тенденцией связан арест нескольких богатых купцов. Свидетели показывают, что один из земледельцев, Гильом Фульке, кричал тогда же в ратуше, что нужно перебить пятьдесят самых жирных горожан.

Во Франции XIV-XVI вв. средние и даже вполне состоятельные слои горожан зачастую оказывались причастными к городским восстаниям. Но в описании этих событий преобладали традиция, перекладываются основную вину на "неразумную чернь", "людей неимущих", "грабителей". Королевская власть все понимала, однако охотно принимала эту версию событий, обрушивая основные репрессии на городские низы и достаточно мягко обращаясь с респектабельными инсургентами. Но многие историки, не отдавая себе отчета, что имеют дело с одним из средневековых топосов, преувеличивали плебейский, эгалитаристский, "коммунистический", характер того или иного движения. Так, известный историк начала XX в. Эмба де ла Тур оценивал аженское восстание как попытку социалистического переворота и раздела имущества.

События 2-3 июля представляли собой муниципальный переворот. Действия "людей коммуны" не встретили никакого сопротивления, что объяснялось не только полной неожиданностью восстания, но и узостью социальной базы аженского патрициата. Против него выступили городские низы при молчаливом одобрении и даже частичном участии средних слоев бюргерства.

Днем в верхней зале ратуши собралось до полусотни "людей коммуны". На консульских местах сидели четверо нотариусов: Ринаси, Вале-зи, Помарелли и Бесс. Нижний этаж ратуши и площадь были заполнены толпой. Леонар Помарелли перед доставленными наверх консулами огласил текст, в основе которого лежали статьи, которые начали составлять еще в апреле и в спешке закончили уже во время восстания. Там перечислялись злоупотребления последних лет: превращение временного побора с вина в постоянный, тележечный и рыночный сборы, введенные без согласия коммуны, муниципальные займы для финансирования так и неосуществленных работ, бесконтрольное расходование средств и др. Консулам предписывалось незамедлительно отменить решение о поборах с вина и мяса, выдать представителям коммуны книги кутюм, привилегий и счетов города, отчитаться перед коммуной в расходовании денег и возвратить остаток.

Первое требование было реализовано немедленно: сделанная накануне в регистрах запись о введении поборов, была перечеркнута крест-на-крест. Консулы выдали де Ринаси книги кутюм, ремонстраций и счетов. Но выяснилось, что книга привилегий хранится в сундуке за восьмью замками и может быть открыта, только если все консулы соберутся вместе со своими ключами. Некоторым же из них удалось скрыться.

Нотариус Ринаси забрал книгу счетов домой, чтобы осуществить ревизию. Консулов отпустили до четырех часов для подготовки своего отчета. Одновременно отпустили и остальных "пленников коммуны".

Когда после обеда по набату ратушной каланчи "люди коммуны" вновь собрались на встречу с консулами, те держались уже куда увереннее. Они ссылались теперь не только на нехватку ключей, но и на то, что "книги привилегий" принадлежат королю. Затем они запросили целую неделю на подготовку полного отчета и поклялись коммуне, что в следующее воскресенье она получит удовлетворительный ответ на свои жалобы. Коммуна дала свое согласие, благо что и Ринаси еще не проверил муниципальные счета.

Но едва лишь консулы вышли на площадь, толпа, узнав об итогах переговоров, закричала, что горожан предали. От консулов требовали немедленной отставки и признаний в свершенных растратах. Казалось, их могут разорвать на части. Но вмешательство "людей коммуны" из верхнего зала ратуши сделало свое дело, и после длительных препирательств консулов, наконец, отпустили.

С этого момента восстание пошло на убыль, новые органы власти так и не были созданы, и муниципальная революция осталась незавершенной. Первая надежда забрезжила у консулов, когда они осознали, что их не убьют на месте, и что вместо яростной толпы они имеют дело со сторонниками легальных методов. Помог им в этом запертый сундук. Когда цирюльник Лабрюн уже сбегал домой за зубилом и клещами, чтобы ломать замки, кто-то из коммуны запретил ему прикасаться к сундуку, ведь это могло расцениваться как взлом королевского имущества.

Затем консулы перехватили инициативу - они выдвигали пункты соглашения, а коммуна их принимала. Впрочем, и во время вечернего заседания было несколько горячих моментов. Ринаси не завершил свою инспекцию, но ему удалось сразу же обнаружить недостачу в казне 1200 ливров, суммы, равной ординарному мунициапальному доходу за год. Однако он решил не разглашать эти результаты, и собравшиеся в верхнем зале договорились, что консулы возвратят эту сумму в казну и она пойдет на погашение долга епископу. Всем было ясно, что эту информацию надо держать втайне от "крикунов" типа Клерге, Ле Байон-не и Броссе.

Внутри коммуны явственно видно действие сдерживающей силы. Умеренные лидеры оппозиции, представленные четырьмя нотариусами, сумели оседлать движение. Утром, 3 июля, как только ратуша была занята восставшими, наиболее радикальные из них ("самые скверные парни") бросились на поиски консулов и их приспешников, а более умеренные остались в ратуше. По показаниям Помарелли, как только "некоторые люди коммуны ушли на розыски, мэтр Пьер Валези показал ему бумагу с жалобами названной коммуны, каковые они должны были заявить консулам". Наличие уже готового документа, в котором обвинения против консулов были приведены в систему, выдвинуло его авторов на первый план. Нотариусы сами не просили назначить их полномочными представителями коммуны, но они охотно дали себя уговорить.

И когда Клерге и его друзья торжествуя приволокли арестованных в ратушу, дело уже было сделано. Лидеры умеренных настолько прочно овладели положением, что им удалось отстранить от участия в переговорах самых активных участников восстания.

Любопытная деталь - свидетели утверждали, что переговоры с консулами вело человек 40-50, последние же в своем "Заявлении" называют в качестве представителей коммуны лишь четырех нотариусов, да двух мясников: Пьера Лавиля и Пьера де Сен-Жиля, особенно бранивших консулов. Кем были остальные - неизвестно; видимо, они никак не проявили себя во время восстания, и у консулов не было особых причин жаловаться на них.

Дневной перерыв между заседаниями был использован умеренными для придания своему собранию видимости некоего представительного органа. Тот же Леонар Помарелли показал, что на вторых переговорах присутствовало 48 представителей - по 12 человек от каждого квартала. Вот, например, как там оказался торговец Жан Ле Сер. С утра он не был ни в кармелитском монастыре, ни на ратушной площади. После полудня к нему домой пришел нотариус Антуан Ринаси и пригласил в ратушу, сказав, что с консулами должны говорить по 12 "главных жителей" от квартала. Другие представители были "избраны" подобным образом и, понятное дело, они оказались послушными воле нового руководства.

Вряд ли нотариусами в данном случае двигали лишь жажда власти и стремление использовать ситуацию в своих целях. Определенные амбиции у них были, но они, как показали события, не слишком стремились создать новый муниципалитет. Ведь достаточно было бы Ринаси крикнуть толпе о результатах своей ревизии, как судьба консулов была вырешена. Нотариусы главным образом стремились избежать кровопролития и действовали в соответствии со своими профессиональными навыками, поскольку их мастерство заключалось прежде всего в поисках компромисса между участниками сделки. Поэтому решение спора между консулами и восставшими они стремились передать на рассмотрение "нейтральной" третьей стороны. И, главное, "выборы" представителей для переговоров с консулами не были "подтасованы" нотариусами. Они действовали в духе традиционной логики городской политической культуры - решение важных вопросов передавалось в руки "нотаблей" - не самых активных, но самых респектабельных жителей, с которыми община охотно себя идентифицировала.

Радикалы были недовольны. Очевидцы показывают, что Клерге, Броссе и Ле Байонне кричали громче других, требуя немедленного ареста консулов. Но в итоге авторитет сторонников легальных мер возобладал. Однако "смутьяны" еще не сложили оружия. Поздним вечером человек 200 снова явились к ратуше, поскольку прошел слух о том, что консулы похитили документы, так и не выданные коммуне. Сначала пытались найти ключи от ратуши. Но содержателя постоялого двора Пьера Андре, у которого обычно хранились ключи от ратуши, не нашли дома. У стражников королевской тюрьмы нужных ключей не оказалось. Пришлось проникнуть в ратушу через крышу, и выставить караул у сундуков. Жители богатого квартала так и не заснули в ту ночь.

Утром 4 июля консулы посетили главного судью сенешальства Жака Севена и попросили объявить через глашатая приказ о запрещении каких бы то ни было сборищ. Через несколько дней такой приказ был оглашен на площадях и перекрестках города. Именем короля мятежи и сборища запрещались под страхом виселицы. Впрочем, судья сразу же предупредил консулов, что никаких реальных средств привести в исполнение эту угрозу у него нет. Можно было рассчитывать лишь на авторитет королевской власти. Но это не возымело действия, поскольку "люди коммуны" были уверены в справедливости и законности своих действий.

Вечером 8 июня к судье пришла делегация, в которую входил нотариус Пьер Бесс и два мясника, Марсель Редон и Пьер Ла Виль. Они потребовали копию приказа, чтобы опротестовать его в законном порядке, и предупредили, что запрета они не послушаются. События следующего дня хуже отражены в источниках - они последовательно изложены лишь в "Заявлении" консулов, от которых трудно ожидать объективности. 9 июля, невзирая на запрет, ""люди коммуны" объявили через глашатая, что всякий, кто принес им клятву, должен придти в кармелитский монастырь под страхом | штрафа в 20 су. И этим средством собрали большое число людей, како" вые прошли через город с криками: "Настало время действовать!", "Куда удрали эти предатели и воры-консулы? Если их не найдут в ратуше, то их повесят". Затем они заставили нотариуса Бродини писать в ратуше, что им заблагорассудится".

Далее толпа во главе с Андре Броссе подошла к дому Сана де Годая королевского сборщика и консула данного города. Его брат - священник ответил, что он отбыл по королевской надобности, пусть скажут, что им нужно. Ему выкрикнули, сопровождая свои слова богохульством: "мы хотим, чтобы он выдал нам бумаги и привилегии города". На что мессир де Годай сказал, что если им нужен его молитвенник, он его им отдаст с радостью. Затем люди вернулись на площадь и продолжали браниться, а консулы, видя их ярость, скрывались, спасаясь кто как мог.

Такова консульская версия происходящего. На деле же все было достаточно мирно. Руководство "людей коммуны" собралось утром в кармелитском монастыре, чтобы обсудить ситуацию. Стало ясно, что консулы не выполнили своего соглашения с коммуной. Но и на сей раз решено было не свергать муниципалитет, а действовать в рамках закона и возбудить против консулов судебный процесс. Близ полудня королевский сержант Жан де ла Кут, который уже третьего числа примкнул к коммуне, огласил приказ о немедленном сборе всех ее членов.

Горожане были поставлены перед выбором: явиться на сходку в тем самым нарушить королевский запрет, грозивший ослушникам смертной казнью, или не прийти и подвергнуться менее грозному, не более реальному наказанию штрафом. Коммунальная солидарность возобладала над авторитетом распоряжения, сделанного от имени короля. Не успел сержант обойти город, как толпа уже собралась у монастыря. После переклички, проведенной нотариусом Пьером Бессом, "люди коммуны" пошли к ратуше. Видимо, они составляли там исковое заявление, поэтому им потребовался Бродини как нейтральный нотариус, не участвовавший в восстании.

Скорее всего, консулам все же удалось спрятать привилегии и другие "бумаги города". Поэтому толпа бросилась их искать в доме Сана де Годая. Но тот факт, что "людьми коммуны" руководил Броссе, дает основание видеть в этой попытке самостоятельное выступление городской бедноты. Трудно представить, что руководители коммуны, старательно оттеснявшие на задний план Клерге, Броссе и подобных смутьянов, доверило бы им розыск консула и изъятие бумаг. Но и эта попытка была непохожа на поведение тех же самых людей в первые дни восстания, когда они в ярости сметали засовы на домах "жирных горожан" и нарушали право церковного убежища. Теперь же, когда консулы сами разоблачили себя, вместо вспышки мы наблюдаем угасание. Восстание все больше превращается в тяжбу.

Но почему коммуна так добивалась, а консулы так оберегали именно книги привилегий? Казалось бы, в первую очередь стоило держать в секрете финансовую документацию, но она легко попала в руки "людей коммуны". Королевская хартия и списки городских свобод, судя по всему, не содержали ничего секретного, но сами по себе являлись сакральным объектом, своего рода инсигнией, символизирующей наравне с городской печатью и набатным колоколом право городской корпорации на существование. Быть может, они и были тем, что несколько неопределенно именовалось во Франции "Corps de la ville" (буквально - тело города), обладание которым и отличало город от негорода. Понятно, что столь важный объект хранился буквально за семью печатями - ведь кто владеет им, тому и принадлежит власть внутри городских стен.

В середине июля в город прибыл Матюрен Ириссон, занимавший скромную должность королевского нотариуса-сержанта в соседнем городе Кондоме. Но королевская грамота именно ему поручала провести расследование деятельности муниципалитета. Его миссия была связана с той жалобой, которую участники сходки в Сен-Крапази составили на имя короля еще в апреле. Но теперь ему передали новую жалобу с перечнем злоупотреблений консулов, и Матюрен Ириссон начал опрос свидетелей.

Однако вскоре прибыл новый чиновник. Парламент Бордо, получив известие о мятеже, отправил в Ажен советника Бретрана де Шассе-ня. Коммуна встретила его с враждебной настороженностью. Как только он въехал в город, за ним сразу захлопнули ворота: пронесся слух, что следом идут солдаты, которых тайно хотят ввести в город. Были усилены ночные дозоры. На следующее утро мясник Плантье жаловался трактирщику Пьеру Андрье, что он стер себе шею, таская всю ночь арбалет. Коммуна почувствовала угрозу и готова была принять меры к своей защите, и ее желание избегать насильственных действий не следовало преувеличивать.

Появление королевских комиссаров не было неожиданностью. Позже один из мелких чиновников, проживавших вне Ажена расскажет, как 13 июля он встретил близ своего дома аженца Жана Сера. На вопрос о том, чью сторону тот держит. Сер отвечал, что он - сторонник коммуны, и что консулы - просто воры, и когда кому-нибудь из них надо прикупить участок земли или справить жене новое платье, они придумывают новые поборы. На замечание, что в таком случае следовало бы обратиться в суд, Жан Сер ответил, что они не будут просить правосудия, но сами сотворят его. Люди коммуны решили связать себя круговой порукой, условившись, что если убьют кого-нибудь из королевских чиновников или консулов, то каждый из трех или четырех тысяч возьмет убийство на себя. Ведь не казнят же всех из-за убийства одного! "Затем названный Сер сказал ему, что если в Ажен прибудет комиссар парламента для следствия о беспорядках... то люди названной коммуны решили насильно привести его к реке и посадить его там одного в лодку без руля и паруса и сказать: "Вы прибыли из Бордо, ну и возвращайтесь туда в этой лодке, да берегитесь мельниц!"". Шансов спастись у комиссара было бы немного. Впрочем, Жан Сер принадлежал, судя по всему, к числу тех "смутьянов", чье влияние руководство коммуной стремилось всячески ограничивать.

Коммуна выразила свое отношение к комиссару де Шассеню иным способом. В воскресенье, 17 июля перед домом, где он остановился, появилась веселая процессия. Возглавлял ее некий Антуан Де-санти, по прозвищу Требуха (1-а Тпрре). Он был без штанов, но выряжен в длинную мантию, из-под которой торчали голые ноги. На голове красовался зеленый капюшон и плоская шапочка. Рядом с, Десанти шел, кривляясь, мальчишка-паж. Главные действующие лица разыгрывали сцену въезда комиссара со своим клерком. Надсмеявшись над ними, их оставили в покое. Позже на суде консулы будут обвинять Десанти в том, что он стремился опорочить королевское, правосудие. Тот же станет утверждать, что не хотел никого оскорбить, но просто побился с приятелем об заклад, что пройдется по 1 улице в нелепом наряде.

Когда В.И. Райцес работал над своим исследованием, мода на изучение "шаривари" и других проявлений "карнавальной" культуры только начиналась, и эти книги еще не попали в нашу страну. Сейчас. же о различных смеховых ритуальных формах порицания общиной того или иного явления написано уже очень много.

Де Шасень сразу же распорядился запретить сборища, но в тот же день, 16 июля, по приказу другого комиссара, Ириссона, в ратуше собралась ассамблея. Явившиеся 80 человек начали сбор денег для составления нового "синдиката" для отправки представителей в Париж, Ириссон привел пример родного Кондома и соседнего Бордо, где горожане конфликтовали со своими муниципалитетами и добились переноса дел в Большой королевский совет.

Синдиками коммуны были выбраны нотариусы Ринаси, Бесс и Валези (Помарелли к тому времени отошел от восстания и уехал на свою мызу, где и пробыл до осени), торговец Пьер Липост и сержант Ла Кут. Коммуна была настолько уверена в полной законности своих действий, что не придавала значения активности де Шассенд. Тот же, сняв показа";

ния с консулов и других "пленников коммуны", вернулся в Бордо, где 27 июля доложил о результатах следствия. Парламент принял решение о привлечении к суду 56-ти горожан. Список начинался именами Клерч ге, Броссе, Пюле, Жанна Сера (его собеседник поспешил донести де Шассеню об опасных речах), но включал также и имена четырех нотариусов и других "умеренных" деятелей.

В Ажене тем временем синдикат готовился к поездке в Париж. Туда упросили отправиться 56-летнего шевалье Бертрана де Форса" рассчитывая на его связи при дворе. Для него собрали солидную сумму на транспортные расходы и вознаграждение. На улицах по прежнему продолжали кричать о ворах-консулах. 30 июля кармелиты устроили традиционный крестный ход, консулы же вопреки обычаю не приняли в процессии участия. Вечером горожане с живостью обсуждали это событие. Кое-то говорил, что консулы там были, но без своих парадных одеяний, другие возражали, что появись они там, их бы избили.

Консулы оказались в сложном положении. Ведь крестный ход, сопровождавшийся выносом Тела Господня либо священных реликвий, являлся моментом единения городской общины в молении о небесном заступничестве. Отказ от участия в религиозной процессии означал противопоставление себя сакральным основам городского единства. Но поскольку эти обряды являлись демонстрацией городской иерархии и городской сплоченности, то появись там во главе процессии критикуемые "отцы города" в своих мантиях, их немедленно изгнали, а то и побили бы.

30 июля королевские сержанты доставили в Ажен грамоту Бордосского парламента. И хотя вызов в суд начинался с имени Клерге и других смутьянов, сержанты предусмотрительно сперва ознакомили с ней нотариусов. Те прореагировали на вызов вполне спокойно, прося лишь отсрочки для того, чтобы снять копии с этого документа. Возмущался лишь один Клерге, кричавший, что это - издевательство.

7 августа в Бордо прибыли лишь Пьер Ринаси и сержант Жан Ла Кут, но не как обвиняемые, а как делегаты, посланные коммуной, дабы ознакомить Парламент со своими доводами. Однако их арестовали и подвергли допросу. Известие об этом вызвало новый подъем движения в Ажене.

Снова начались многолюдные сборища и ночные караулы у ворот. Вооруженные группы расхаживают по улицам, и достаточно было одной искры, чтобы произошел взрыв. Так, например, 11 августа "людям коммуны" дежурившим у Гароннских ворот, показалось подозрительным поведение стражника. Поджидая слуг епископа, которые отправились в ближайшее село и должны были вот-вот вернуться, он сам вышел за ворота, не закрыв их. Патруль решил, что стражник хочет впустить в город солдат и спешно затворил ворота. Стражник начал препираться с ними, и некий Бернар дель Гаррик отвечал, что ворота не будут открыты до утра. Началась перебранка: стражник грозил дель Гаррику, что того завтра же изгонят из города за распутство, поскольку он держит у себя дома шлюх; тот называл стражника предателем. На шум вышел сосед и попытался было открыть ворота, но ему пригрозили шпагой. Наконец, жена стражника несмотря на угрозы впустила мужа и подоспевших епископских слуг. Но тут ударил набат, и с ратушной площади прибежал отряд вооруженных горожан, прослышав, что у Гароннских ворот полно солдат, и что город погиб. Дель Гаррик ворвался к стражнику домой и отобрал у него ключи. Затем отряд с факелами обследовал берег Гаронны. Не обнаружив солдат, аженцы вернулись в город и остаток ночи спали вповалку у ворот, не выпуская оружия из рук.

Такие сцены повторялись почти каждую ночь. В городе стал ощущаться вакуум власти. Консулы и "присяжные" были парализованы страхом перед коммуной и не выходили из своих домов. Королевское правосудие также не располагало реальной силой. Но "коммуна" так и не сформировала новых муниципальных органов. "Благонамеренных людей" все сильнее тревожил яаплыв в город пришлых "развратников, распутников и мошенников".

18 августа главный судья сенешальского суда приказал в 24 часа изгнать "бродяг" и запретить принимать их на постоялых дворах. Но это не возымело действия, поскольку бродяг поддерживали многие "люди коммуны". " В настоящее время, - писал торговец Пьер Дебос, - вряд ли в городе найдется хоть один благонамеренный человек, который осмелится возразить лишь словом самому отъявленному из городских мерзавцев". Некоторые состоятельные люди поговаривают, что если это будет продолжаться, "они покинут город и перевезут свое имущество в другое место, опасаясь, что здесь их будут грабить и притеснять многие из тех, кто присоединились к названным сборищам". Особенно тревожно было тем, кто не входил в синдикат коммуны, но призрак грабежей встал перед глазами и состоятельных "людей коммуны". И перед этим призраком начинало отступать желание свести счеты с консульской олигархией.

Город - замкнутое пространство и потому контроль над воротами играл огромную роль. Достаточно дать приказ, как это было в начале восстания, и никто из консулов не мог покинуть город. Пока ворота под охраной, горожане могут спать спокойно... Но тем сильнее был их страх перед внешними врагами и перед тем, что они тайно проникнут в город. И тогда - неизбежные грабежи и гибель устроенного, охраняемого городского правопорядка. Постоянное опасение предательства, в результате которого внутренние враги (будь то предатели - консулы или "самые скверные парни") впустят в город врагов внешних (будь то солдаты или "бродяги и разбойники"), приобретало характер невроза.

Удивительное дело - но источники умалчивают о том, как закончилось аженское восстание. Мы знаем только, что 17 сентября прибыла новая следственная комиссия. Книга консульских счетов упоминает о выплате суммы в 168 ливров "для содержания солдат из роты сеньора де Лотрека, явившихся в город сопровождать сеньора д'Этиссака и других королевских комиссаров".

Итак, в сентябре случилось как раз то, чего так панически боялись в августе - в город введены войска. Впрочем, судя по выплаченной сумме, отряд был совсем маленьким, и горожане при желании могли оказать ему действенное сопротивление. Дело было в том, что августовская тревога была ответом на насильственные действия Бордосского парламента, на арест депутатов коммуны. Надежды на мирное разрешение конфликта тогда рухнули, и позиции "умеренных" ослабли. Но на рубеже августа и сентября в Ажен из Парижа вернулась делегация коммуны во главе с шевалье де Ла Форсом. Результаты их поездки были расценены как положительные, ведь король согласился подключить к делу свой Большой совет. Надежды на благоприятный исход вновь возродились, умеренные снова руководили городом, и никто уже не думал сохранять бдительность. Городу было просто не до того, все чествовали шевалье де Ла Форса - у его дома играли трубачи и барабанщики, аженцы подносили ему куропаток, называя его подлинным "правителем" города и сравнивая с Моисеем и Иосифом.

Но радоваться было нечему. Откомандированный в Ажен советник Большого королевского совета Николя Бойе сразу солидаризировался с позицией Бордосского парламента. Впрочем, когда появились солдаты, подавлять уже было нечего. Восстание угасло, исчерпав резервы горения.

В ходе работы следственной комиссии, преобразованной затем в чрезвычайный трибунал, число обвиняемых выросло до 124 человек. Помимо заводил смуты Клерге и Байонне (Броссе удалось скрыться) и руководителей легальной оппозиции, к ответственности привлекали и людей вполне случайных, просто потому, что кто-то из свидетелей запомнил именно их. Стереотипные вопросы следствия касались участия в главных сходках, сбора денег на нужды коммуны, вооруженное патрулирование. Виновным инкриминировался "шумный мятеж с узурпацией и использованием прав магистрата", насилие над консулами, аресты должностных лиц, ночные шествия, призывы к расправе, круговая порука, битье в набат.

Наиболее серьезные наказания понесли Клерге и Ле Байонне, виновные в арестах "пленников коммуны" утром 3 июля. Их приговорили к публичному покаянию в ратуше и перед собором (то есть на месте преступления), к бичеванию на перекрестках, к штрафу в 25 ливров и изгнанию из пределов королевства. К покаянию и бичеванию и изгнанию были приговорены пятеро "скверных парней" из числа земледельцев и подмастерьев, которые были особенно активны 3 июля. Судовщик Антуан Шарль (который вечером 2 июля шел со шпагой во главе шествия коммуны) уплатил крупный штраф в 150 ливров. Некоторых приговорили к изгнанию из пределов сенешальства на пять лет с уплатой штрафов и поражением в правах (оппозиционные нотариусы объявлялись пожизненно неизбираемыми на консульские должности). 71 горожанин отделался только штрафами, чья величина соотносилась не только со степенью вины, но и с материальными возможностями подсудимых - ведь городу нужно было покрыть огромные судебные издержки.

Приговор был сравнительно мягким, поскольку человеческих жертв и погромов удалось избежать. Судили не коммуну, а восстание -руководители коммуны отделались легкими наказаниями.

Однако на этом дело не кончилось. В мае 1515 г. выяснилось, что все изгнанники вернулись и спокойно разгуливают по городу. Сам факт возвращения "навечно изгнанных" был делом вполне обычным для правосудия того времени, но вот то, что они вновь произносят угрозы, обеспокоило власти. Лейтенант губернаторского конного отряда распорядился схватить рецидивистов, но большая часть из них успели скрыться. На сей раз арестованных держали в загородном замке. Среди них оказались Клерге, Ле Байонне, дель Гаррик, Любэ и Десанти по прозвищу Ле Трипье - "Требуха". Мотивы возвращения осужденных были весьма показательны.

Клерге показал, что в момент оглашения приговора он находился в местечке Сериньяк, что в одном лье от Ажена. А по судебным документам выходило, что он был арестован на время ведения следствия и подвергся публичному покаянию и бичеванию. Затем он перебрался за 4 лье - в Нерак и там работал на виноградниках, но нужда заставила его вернуться: "Я старый человек и не могу добывать кусок хлеба в другом месте, кроме Ажена... В Нераке все дорого - коровы там стоят столько, сколько у нас быки". К тому же ходили слухи об амнистии.

Любэ и Ле Байонне также объяснили свое возвращение дороговизной (последнему надо было кормить жену и шестилетнего ребенка) и надеялись на помилование по случаю воцарения нового короля и примирения его с папой Римским. Бернар дель Гаррик вообще продолжал жить в пригороде и как прежде ходил в Ажен, вовсе не считая себя изгнанным. Десанта покинул Ажен лишь после прямого приказа судьи, а затем жил в Бордо где, как и прежде, кормился поденной работой, а потом вернулся, прослышав про амнистию.

Чем закончился этот судебный процесс - неясно. Сохранился лишь черновик протокола поименного голосования асессоров. Клерге и Ле Байонне грозила смертная казнь, остальным - пожизненное изгнание. Но утвердил ли губернатор это решение, мы не знаем.

Что же не устраивало аженцев в городе к моменту начала восстания? Жалобы коммуны наиболее подробно были изложены в показаниях, собранных в июле королевским комиссаром Ириссоном, и представляют определенный интерес для характеристики "морфологии власти" в городе.

"Вот уже 30 лет, как консулы названного Ажена связаны между собой кровным родством или браками. В настоящее время городом правят две "банды", которые не выпускают должности из рук... хотя в городе найдется немало мудрых, скромных и добродетельных людей, способных управлять так же или еще лучше".

Группировка королевского казначея Пьера Ломбара, вот уже двадцать лет имеет в консулате по меньшей мере одного представителя. Это или он сам, или его племянники, зятья, свояки, а в 1512 году консулом даже стал его слуга. При вступлении в должность с консулов | якобы брали клятву вернуть ее по истечении срока прежним владельцам, пользуясь системой кооптации.

Аженцы ссылались на примеры соседних городов - Кагора, Монтобана, Перигё и Сарлата, "где консулов выбирали из людей всех сословий, состояний и занятий, и то же следует сделать в Ажене в силу его кутюм и соизволения короля".

Особую тревогу вызывало постоянное присутствие королевских чиновников в магистрате. "В этом причина того, что простонародье и бедняки не смеют жаловаться на названных консулов и не могут найти защиты у правосудия".

По мнению горожан, консулов прежде всего привлекали налоговые льготы. "Будучи наиболее богатыми, они вместо того, чтобы нести бре- \ мя налогов, освобождаются от тальи, издержек и податей. А прокурор и казначей вместе владеют большей недвижимостью, чем 20 других горожан вместе взятых, но они не несут бремени тальи и налогов".

Просопографический анализ подтверждает справедливость высказанных обвинений. Из 109 консулов, занимавших должности с 1481 по 1515 г. можно выделить ядро магистратуры: 23 человека, избиравшихся свыше трех раз. Примерно через три-четыре года (а после негласного увеличения срока консулата до двух лет - через четыре-пять лет) в списках возобновляются те же имена консулов. Видимо, это и называлось "клятвой вернуть должность прежнему владельцу".

Но почему коммуна спохватилась так поздно, ведь общепризнано, что олигархия приходит к власти во французских городах не позднее конца ХШ в.?

Средние и мелкие города Юга представляли собой некое исключение. Ссылки на соседний Монтобан были весьма уместны. Там по обычаю избирались шесть консулов, из каковых трое были полноправными горожанами, в чье число включались клирики, дворяне и купцы, а трое других должны выбираться из народа, то есть из лиц, занятых ручным трудом. В числе "народных" консулов один должен быть представителем сельской округи, "добродетельный и честный земледелец, который на время консулата должен проживать в названном городе и вести себя достойно".

В Ажене олигархи пришли к власти где-то между 1450-1470 гг., но о том, что доступ в муниципалитет некогда был открыт для всех достойных людей, память была еще жива. Во всяком случае, о событиях 1481 г., когда аженцы попытались вернуть прежние порядки, помнили к моменту восстания многие.

Возмущение вызывал стремительный рост городских налогов. С начала XVI в. одна лишь городская талья - подушная подать - выросла в 10 раз. Тревогу вызывало и нарушение королевских привилегий, издревле дарованных Ажену. Консулы взяли на откуп сбор королевского соляного налога в округе Ажена и распространили его на горожан, которые прежде имели привилегию беспошлинно покупать соль прямо из королевских амбаров. По вине консулов нарушалось и стапельное право. Суда, плывущие из Бордо, были обязаны делать перевалку у причалов Ажена, что давало заработок городским беднякам. Теперь же консулы за деньги освобождали судовщиков от перегрузки. Для винодельческого центра, каким был Ажен, также чрезвычайно болезненной была практика ввоза консулами вина, произведенного вне пределов городской "юрисдикции".

Список злоупотреблений консулов был пространен: критиковалась и роскошь консульских одеяний, оплачиваемых из городского бюджета, и манера бесконтрольно заимствовать казенные деньги для личных нужд, и чинимые насилия над женщинами.

Перед нами классическая картина господства патрицианской олигархии. Власть принадлежит узкому кругу лиц из числа богатых купцов и королевских чиновников. Они перекладывают на плечи бедняков и людей среднего достатка налоговое бремя и сами наживаются при введении и сборе различных податей. Попытки протеста пресекаются безоговорочной поддержкой королевских чиновников.

Аженский патрициат был все же еще неопытен. Захватив власть, он не разработал механизмов социального контроля. Консулы чувствовали себя уверенно, полагаясь на действенность союза с королевской властью, и не заботились о создании социальной базы хотя бы в виде разветвленной системы клиентел. А ведь восстание 1514 г. показывает, что власть в средневековом городе не располагала действенным аппаратом принуждения. Она в большей степени опиралась на традиции и авторитет, на те самые кутюмы, столь часто поминаемые восставшими. В мирное время этого было вполне достаточно, но в ситуации социального конфликта власть оказывалась бессильной. Ни консулы, ни королевские судьи не могли произвести ни одного ареста и могли предпринимать лишь символические действия.

Аженцы выступили под лозунгом "За короля и коммуну!" Но как они представляли себе королевскую власть и как далеко простиралась их лояльность?

В конце июля некий житель соседнего с Аженом местечка Вильнёв встретил в таверне аженского мясника Антуана Кастельно, с которым они вместе воевали в Пикардии. Они хорошо выпили, а наутро королевскому судье поступили показания: "названный Кастельно сказал, что шевалье де;

Форс отправился к королю ради них, ради простого народа. Королю же хо-' рошо известно, что сия провинция раньше была английской, а их предки были англичанами. И что если король вздумает слишком понукать или притеснять их, то они предпочтут вернуть англичан". На возражение своего однополчанина о том, что ему не поздоровится, если об этих словах узнает король, Кастельно отвечал, что так очень часто говорят в их городе.

А вот другое показание: "названный Любэ говорил, что примкнул к коммуне по своей доброй воле, потому что консулы и присяжные хотели обложить их новым побором, что не вправе делать ни они, ни король без их согласия. А если король захочет это сделать, то они соберутся в большом числе, чтобы уйти к другому королю". На ироническое замечание собеседника о том, что он, очевидно, имеет в виду короля разбойников, Любэ ответил, что речь идет о короле испанском. Каменотес Жан Бер-нар был еще категоричнее: "Если коммуна не сможет взять верх над консулами, то восставшие подожгут четыре лучшие улицы, а потом соберутся числом 14-15 тысяч человек и уйдут к королю Арагона".

Таким образом, отношения с королем носили в сознании горожан договорный характер. Ведь каждый губернатор, генеральный наместник или сенешаль, нанося свой первый официальный визит в город, прежде всего обязан был от себя и от короля принести клятву уважать привилегии города, и только затем принимал присягу консулов.

Некоторый архаизм движения 1514 г. заключался в особом положении Гиени, где города значительно позже были поставлены под жесткий королевский контроль, но также и в аграрном характере Ажена. Как и в большинстве южных городов, здесь отсутствовала цеховая иерархия, но не было и быстрого отделения производителя от средств производства. Процесс дифференциации протекал медленнее, чем в крупных торгово-ремесленных центрах, связанных с экспортным производством. Поэтому и не сложилось взрывоопасного слоя наемных рабочих и закабаленных ремесленников, как в городах Фландрии или Тосканы. Плебейские элементы были и в Ажене - не случайно главными смутьянами выступают беднейшие земледельцы и поденщики, но они в итоге не сумели придать движению радикальный характер.

Как бы далеко ни зашло укрепление власти олигархии в Ажене, "демократическое начало" чувствовалось и в этом городе. Ведь трудно представить, чтобы где-нибудь во Флоренции, в Париже или в Бристоле земледельца, малоимущего крестьянина из пригорода "отцы города" пригласили бы на ассамблею, где решались важные вопросы. А Клерге был приглашен самими консулами в тот памятный день 2 июля 1514 г. Мелкие ремесленники и торговцы, земледельцы и поденщики в это время набились в ратушу и стояли на площади, прислушиваясь к решениям муниципалитета - и это само по себе еще никого не удивило и не напугало. Разве возможно такое было в Венеции? Думается, что причиной тому не просто "аграрная доминанта" и архаизм городской структуры, но именно виноградарство и садоводство, принесшие Ажену славу. Марк Блок называл районы виноградарства "островками демократии". Когда в областях зернового хозяйства или животноводства крестьяне уже утрачивали земли, превращаясь в арендаторов или батраков, виноградари сохраняли свои парцеллы - лозу может выращивать только хозяин, привлекая поденщиков лишь на сезонные работы. Отчасти это справедливо для сложной культуры вайды и некоторых садовых культур и олив-ководства. " Огородники", "виноградари" и прочие земледельцы в этих условиях вполне могли сохранять определенные позиции не только в мелких, но и в довольно крупных городах. Они были беспокойным народом, часто доставляя властям много хлопот. Но то были не пауперы, а собственники, проявлявшие немалую гражданскую активность. Характерный пример участия виноградарей в жизни города являет собой история Дижона - столицы Бургундии и резиденции Парламента.

Аженское восстание, ничем особым не примечательное и, к счастью, вовсе не кровопролитное, позволяет нам реконструировать другие, куда более древние события, не оставившие следов в источниках. Становятся понятнее внутренние мотивы поступков горожан, заключавших в трудную минуту клятвенный союз - коммуну, и их стремление по возможности оставаться в.рамках законности, пусть и трактуемой весьма своеобразно. Вырисовываются узловые моменты функционирования городской системы и то, как горожане выбирали то или иное возможное решение. Таковы одни из преимуществ популярного ныне микроисторического метода. Впрочем, в эпоху, когда В.И. Райцес кропотливо трудился над "малоизвестной главой из жизни средневекового города", такого термина еще не придумали, простодушно именуя подобные штудии "мелкотемьем"....