© Уваров П. Ю., 2017

© OOO «Новое литературное обозрение», 2017

* * *

 

Небольшое предисловие о ловле блох, а также о старых и новых подходах к социальной истории

С героями всех семи очерков я познакомился довольно давно. С каждым — при разных обстоятельствах и с разными целями. Иногда я обращался к их судьбам, желая продемонстрировать познавательные возможности такого недооцененного источника, как нотариальные акты (Шарль Дюмулен, Жан Ле Пилёр, Филипп Кавелье). В других случаях я стремился разобраться в хитросплетениях университетских интриг (Пьер Галанд и Николя Ле Клерк, Антуан Луазель и Луи Сервен) или в особенностях функционирования корпоративной памяти (Антуан Луазель и Пьер Паскье). А однажды просто не удержался от погружения в биографический материал, случайно наткнувшись на записную книжку провинциального адвоката (Жиль Бекдельевр).

Написанные про этих героев тексты (кроме случая Жиля Бекдельевра) были опубликованы как минимум по разу, а то и по два, к тому же на разных языках. Но их встреча под обложкой этой книги вполне оправдана хотя бы тем, что дает возможность взглянуть на них по-новому.

Между героями моих очерков много общего. Все они люди образованные, почти все с университетскими степенями, многие начинали карьеру как адвокаты, а некоторые так адвокатами и остались. Но адвокаты, как и разведчики, бывшими не бывают, что, впрочем, можно сказать и об университетских преподавателях. Привычка говорить много и красноречиво, подчеркивая собственную эрудицию, усиленно воздействуя на эмоции аудитории, проявлялась и при составлении документов, не связанных напрямую с профессиональной деятельностью.

Общее у них и то, что все эти по-своему красноречивые люди оказались вовлечены в разного рода конфликты, от которых осталось немало документальных следов. Конфликты эти вполне можно назвать коллизиями — столкновением противоположных сил, стремлений, взглядов, интересов. Но помимо бытового значения этого слова, речь может идти и об юридических коллизиях, то есть о противоречиях между компетенциями органов власти или между нормами, регулирующими правовые отношения. Такие ситуации можно также назвать казусами — сложными, запутанными случаями, требующими особого мастерства при их разрешении; именно поэтому они становились излюбленными объектами размышлений ученых-правоведов.

В нашей стране уже более двух десятков лет назад возник альманах, так и названный: «Казус: Индивидуальное и уникальное в истории». В преамбуле, расположенной на форзаце, говорилось, что исключительные, нетипичные случаи, счастливые или, наоборот, несчастливые случайности, которые обычно надолго запоминаются современникам, обладают особой познавательной ценностью. Если раньше историки, стремясь разыскивать в прошлом магистральные пути развития, в уникальных казусах видели лишь исключения из правила, забавные, но не заслуживавшие особого внимания, то сегодня некоторые исследователи считают, что именно в таких казусах может быть выражено неповторимое своеобразие минувшей эпохи и именно они позволят глубже осмыслить меняющиеся пределы свободы воли человека, с тем чтобы понять, дано ли рядовому члену общества влиять на настоящее, а значит, и на будущее.

Казус, являясь чем-то не вполне обычным, создает «напряжение нормы», выявляя то, о чем обычно не говорят, отчасти из-за некоей щекотливости сюжета, но чаще просто потому, что речь идет о вещах, кажущихся само собой разумеющимися. Это те самые «фоновые практики», о которых упоминают все, кто занимается историей повседневности. Точнее, не просто занимаются, но пытаются теоретизировать на эту тему.

Попав в сложную жизненную ситуацию или задумавшись над запутанной юридической проблемой, мои герои со свойственной им избыточной манерой «разговора о себе» оказываются особо ценными информантами, сообщая нечто такое, что с трудом улавливалось бы в традиционных нормативных или чисто нарративных источниках. Эти люди демонстрируют известную степень свободы, то маневрируя между различными конкурирующими юрисдикциями, то выбирая из противоречащих друг другу предписаний наиболее удобное для себя, то примеряя ту или иную личину, в зависимости от ситуации. Можно говорить о микроисторическом измерении их жизненных историй? Для чего может служить такое измерение при написании научной истории?

Те, кто занимался когда-либо ловлей блох у собаки, знают, что гладить ее при этом надо против шерсти. Это занятие азартное, но малоприятное как для хозяина, так и для животного. Если же гладить по шерсти, то и собаке радостно, и ее экстерьер выигрывает, но юрких кровососов так не разглядеть. Казусы, необычные случаи, могут обеспечить непривычный взгляд изнутри, взгляд через призму коллизий и конфликтов, расширить наши познавательные возможности.

Лет двадцать назад, указав на подобную аналогию, я бы поставил здесь точку. Теперь же понятно и другое. Из одних казусов картину прошлого выстроить невозможно, да и незачем. Да, степень свободы у героев этой книги немалая, они сами могут воздействовать на социальную реальность, изменяя ее, хотя бы в силу перформативного свойства большей части высказываний, запечатленных в документах. Но все же они интересны как представители конкретной социальной группы, сыгравшей важнейшую роль в истории Франции. У моих героев есть определенный капитал, как символический, так и вполне материальный. Они выстраивают траекторию своего социального возвышения в реальном мире, взаимодействуя с реальными институтами и реальными группами. Сколь бы оригинальны они ни были, они оставались членами своего линьяжа, да и зачастую воспринимались современниками именно в этом качестве. И конфликт между братьями по поводу наследства был не менее важен по своим последствиям, чем отношения с королевским правосудием, местными властями и, наконец, с церковью.

Если продолжить собачьи аналогии, случаи, когда собака кусает полицейского, для историка (в отличие от репортера) не менее важны и не менее интересны, чем те казусы, когда собаку кусает полицейский. В этом суть обновленной социальной истории. Она учитывает субъективность действующих лиц истории, старается избавиться от «реификации исследовательских категорий», понимая, что они не более чем конструкты, учитывает перформативный характер дискурса и отдает себе отчет в достижениях «лингвистического поворота». Она многим обязана и исторической антропологии, и микроистории, и гендерной истории, и «культурной истории», или «истории через культуру», и «прагматическому повороту». Но все-таки социальная история по-прежнему отвечает на старые вопросы: как было устроено общество, на какие группы оно делилось, каковы были его социальные иерархии и социальная динамика и как оно вообще было возможно?

Правда, отвечает она на подобные вопросы по-новому. Надеюсь, что судьбы наших адвокатов, судей и гуманистов этому поспособствуют. Иначе речь будет идти лишь о сборнике анекдотов. Впрочем, исторический анекдот — древний, достойный жанр бытования истории. Кто сказал, что он устарел?

 

Еще одно предисловие об исторических декорациях, на фоне которых происходили описываемые коллизии

Будет небесполезным напомнить, в какой исторической обстановке действовали наши герои. Активная жизнь большинства из них пришлась на период правления во Франции династии Валуа-Ангулемов.

Правление французских королей Франциска I (1515–1547) и Генриха II (1547–1559) называют сегодня периодом «ренессансной монархии». Франция была вынуждена в неслыханной ранее мере напрягать свои силы, ведя Итальянские войны, в которых она противостояла могущественным силам Габсбургов (обладавших короной Испании с ее старыми и новыми заморскими владениями, короной императора Священной Римской империи, наследственными землями Австрии и Венгрии, а также богатейшими Нидерландами), но это не мешает историкам называть этот период «прекрасным XVI веком» (le beau XVIe siècle).

К следующим сорока годам французской истории, когда на троне сменяли друг друга сыновья Генриха II — Франциск II (1559–1560), Карл IX (1560–1574) и Генрих III (1574–1589), вполне подходит определение Мишеля Монтеня — «свинцовое время». Религиозные войны (1562–1598) нанесли стране большой демографический урон. Массовые жертвы, как в Париже во время Варфоломеевской ночи 1572 года, были скорее исключением, чем правилом, сражения не отличались особыми кровопролитиями, однако постоянное присутствие наемных армий с их эндемическим насилием, как в военное, так и в мирное время, оборачивались катастрофой для сельских жителей, а передвижения войск были чреваты голодом и эпидемиями. Острейшим образом переживалась утрата конфессионального единства. Распад привычных социальных связей, прогрессирующее ослабление центральной власти, а затем и династический кризис поставили перед подданными «христианнейшего короля» ранее немыслимый вопрос: оставаться ли им в первую очередь французами или католиками? Первое решение предполагало верность Генриху Бурбону, королю Наварры, единственному легитимному претенденту на французский престол, согласно древнему праву престолонаследия, так называемому «Салическому закону». Но Генрих Наваррский был не просто вождем гугенотов, а человеком уже неоднократно менявшим веру. Можно ли было верить его обещанию в очередной раз принять католичество? Выбор в пользу «веры отцов» вел в ряды Католической лиги, стремившейся не допустить воцарения короля-еретика. Однако все яснее осознавалось, что тогда реальным претендентом на власть во Франции остается испанский король Филипп II или его ставленники. В конечном счете победа досталась Генриху IV, ставшему основателем новой королевской династии Бурбонов. Нантский эдикт 1598 года завершил Религиозные войны компромиссом: католицизм укрепился в роли господствующей религии, но протестантам гарантировались определенные права и привилегии.

Из потрясений французской смуты королевская власть вышла окрепшей — монархия Бурбонов прочно ассоциируется с абсолютизмом, хотя французские историки сегодня чаще говорят об «административной монархии». Вместе с королевской властью окрепла и новая социальная группа, генетически связанная с героями нашей книги. Или, точнее, они принадлежали к тому слою «образованных людей» (gens de lettres), судейских, «людей правосудия» (gens de justice) XVI века, из которого, как бабочка из куколки, возникнет привилегированная группа владельцев королевских должностей, «дворянство мантии» (noblesse de robe), как их будут именовать в следующем столетии. Впрочем, это лишь завершение долгого процесса, свидетелями и участниками которого стали наши адвокаты, судьи и гуманисты.

Уже в начале XVI века французский король обладал более развитым государственным аппаратом, чем его соседи. Но лишь с очень большими оговорками можно назвать этот аппарат «бюрократическим». Скорее уж судебным. Мы можем говорить о финансовом, военном, полицейском и даже дипломатическом ведомствах власти, но для современников речь шла о разных формах отправления главной функции короля — поддержании справедливости или правосудия. Уже достаточно поздно, в 1579 году, казначей Счетной палаты Монпелье Шарль Фигон опубликовал трактат, в котором структура королевского управления была представлена в виде «древа правосудия». В основании был сам король и его Королевский совет. В образе главного ствола выступал канцлер и хранитель печати; отходящей в одну сторону от ствола ветвью являлись суверенные курии, высшие суды — Парламенты, второй ветвью — Счетная палата, вершившая суд в налоговой сфере. Далее шли десятки веток и веточек, обозначавшие городские ратуши, маршалов Франции, королевский двор и даже королевских послов… Все это воспринималось частью единой системы правосудия. В XVI веке французскую монархию по праву можно называть правосудной (monarchie de justice); лишь в следующем столетии постепенно вровень с правосудием будут вставать финансовая и административная («полицейская») функции королевской власти.

Именно с правосудием были по большей части связаны люди, оказавшиеся героями этой книги. Большинство из них были адвокатами, некоторые являлись владельцами королевских должностей или хотели ими стать.

Часть королевских должностей покупалась и продавалась. Историки часто называли это явление «продажностью должностей» (vénalité des offices), но этот термин имеет в русском языке сугубо негативный смысл. Нельзя сказать, что современники относились к этой практике хорошо: в публичном дискурсе ее часто осуждали, но она была вполне законной и в семейных расчетах и планах занимала важное место. Уже при Франциске I некоторые должности можно было купить, уплатив деньги казначею случайных доходов (trésorier des parties casuelles) и получив квитанцию об оплате.

Фактически речь шла о предоставлении королю ссуды, проценты по которой выплачивались в виде жалованья. Помимо очевидной выгоды для казны в этом был и иной смысл: без «продажи должностей» их распределение зависело бы от аристократов, замолвивших словечко перед королем за ту или иную кандидатуру. Но тогда новый чиновник становился верным слугой не столько короля, сколько своего благодетеля. Купив же должность, ее обладатель служил верой и правдой только королю, иначе он мог лишиться вложенных денег. Важно, что должности можно было передавать (резигнировать, résigner) наследнику или фактически перепродавать стороннему человеку. Конечно, для вступления в должность было необходимо иметь определенный образовательный уровень, и потенциальному коллеге устраивали экзамен, но воля короля была важнее результатов этого испытания. Ко времени правления Генриха IV круг обладателей должностей все больше походил на замкнутую касту, попасть в которую могли лишь очень состоятельные люди или/и родственники членов этой касты.

Но наши герои по большей части жили в то время, когда этот процесс еще не был завершен, и полагали, что для социального возвышения важны не столько деньги, сколько знания, таланты и профессиональные качества.

Люди, о которых идет речь в книге, оставили о себе память в разного рода источниках. Это и их собственные сочинения: трактаты, сборники судебных речей, юридические комментарии. Но это и нотариальные акты, дошедшие до нас. Это чрезвычайно богатый тип источников: во-первых, нотариальных актов сохранилось достаточно много, во-вторых, они дают представление о разных аспектах реальной жизни и вместе с тем облечены в юридическую форму. Наши персонажи были не просто частыми посетителями нотариальных контор, они — благодаря культурному багажу и юридическим знаниям — имели возможность вмешиваться в процесс составления нотариального акта, привносить личное начало даже в устойчивый формуляр акта. Неудивительно, что их акты часто выделялись из общей массы. Это их отличие в свое время стало отправной точкой для моих биографических исследований.

И наконец, персонажи этой книги оставили много судебных документов, поскольку нередко выступали истцами или ответчиками на судебных процессах.

Французы XVI века жаловались на обилие судей, этих, как писал Франсуа Рабле, «пушистых котов», но сами судились очень часто, удивляя этим иностранцев. Судебные процессы между соседями и родственниками были обычным делом, что подтверждают и биографии наших героев. Все это превращало Париж в царство «судейских крючков». Только во Дворце правосудия на острове Сите размещались сотни советников суверенных курий, самой большой и престижной из которых был Парижский парламент. В середине XVI века он состоял из семи палат: Большой палаты, в которой рассматривались важнейшие дела, четырех Следственных палат, рассматривавших все остальные дела, Палаты прошений, созданной специально для тех, кто обладал привилегией commitimus — правом обращаться в Высший суд, минуя первичные инстанции, и Уголовной палаты — Турнель, названной так из-за своего расположения в круглой башне (tournelle). Для выполнения особых миссий создавались временные специальные трибуналы, например Огненная палата для рассмотрения дел по обвинению в ереси или Палата вакаций, действовавшая в то время, когда остальные палаты Парижского парламента распускались на каникулы.

Помимо магистратов — советников и президентов (председателей) палат, получавших королевское жалованье, — во Дворце правосудия находился огромный вспомогательный персонал: судебные приставы, секретари, писцы, а также прокуроры и адвокаты, чьи услуги оплачивали клиенты судебных учреждений. Самая распространенная ошибка, свойственная, как ни странно, даже историкам, — видеть в прокурорах государственных обвинителей, причем достаточно высокого ранга. На самом деле речь идет о «прокураторах», поверенных, тех, кто выступает от чьего-то имени. Прокуроры парламента брали на себя заботу вести дела своих клиентов, всю их судебную документацию. Они имели свои «скамьи» (конторы) во Дворце правосудия, где принимали клиентов, их документы хранились затем в холщовых мешках. Мешки запечатывались особой печатью, и в любой момент их содержимое могло быть востребовано парламентской комиссией. Прокуроры подсказывали клиентам их дальнейшие шаги, готовили встречные иски, заявления, апелляции, записывали показания свидетелей, словом, были незаменимы при ведении процессов. Но они не выступали в суде. Речи в судебных заседаниях за истцов и ответчиков произносили адвокаты, мастера судебного красноречия.

В отличие от прокуроров адвокаты должны были обладать степенью лиценциата гражданского или канонического права (во всяком случае, таково было требование для адвокатов Парижского парламента уже с 30-х годов XVI века). Если в нотариальных актах прокуроры именовались как «почтенный человек, мэтр» (honorable homme maître), то адвокату соответствовало определение «благородный человек, мэтр» или даже «благородный человек и мудрый мэтр» (noble homme et sage maître), что, конечно, никак не свидетельcтвовало о наличии у них подлинных дворянских титулов. Но разница между прокурорами и адвокатами была не только в титулатуре и уровне образования. Прокуроры, даже очень успешные, так и оставались прокурорами Парламента, и только их дети могли надеяться на продвижение по иерархической лестнице. Адвокаты же вполне могли стать обладателями королевской должности. Более того, чтобы стать советником парламента, требовался определенный адвокатский стаж. Поэтому во Дворце правосудия были как молодые адвокаты-стажеры, так и убеленные сединами маститые адвокаты-«профессионалы», поучавшие молодежь после заседаний. Общее число адвокатов Парижского парламента к началу 1560-х годов составляло не менее четырех с половиной сотен человек. И адвокаты, и прокуроры были приписаны к корпорации Парижского парламента, обладавшего над ними дисциплинарной властью.

Но в Париже на правом берегу располагался еще и могущественный суд первой инстанции, городской суд Шатле, имевший сходную с Парламентом структуру. Советники, адвокаты и прокуроры Шатле лишь немногим уступали своим коллегам из Дворца правосудия. К тому же именно к Шатле была приписана та сотня парижских нотариусов, что оставила нам столь ценный корпус источников.

Мир судейских в Париже был достаточно тесно связан с другой могущественной и многочисленной корпорацией — с Парижским университетом. В какой-то мере это были «сообщающиеся сосуды». Подавляющее большинство парижских магистратов и адвокатов учились в Парижском университете и оставались с ним тесно связаны. Правда, за исключением тех, кто получил степень на факультете канонического права Парижского университета, остальным приходилось доучиваться в других университетах, чаще всего в Орлеане, поскольку в Париже преподавание гражданского права было запрещено еще в 1219 году Гонорием III (дабы школяры не отвлекались от изучения наук Божественных). Парижские юристы почитали университет как свою alma mater, сохраняя определенную верность этой корпорации.

В рассматриваемый период университет был подсуден Парижскому парламенту в важнейших делах, относившихся ко всей корпорации. Судебные процессы, касавшиеся имущественных прав студентов и магистров, велись в Шатле, поскольку его глава — парижский королевский прево — был также «хранителем королевских привилегий Парижского университета».

Итак, между героями нашей книги было немало общего. И, рассматривая их жизненные коллизии, мы можем прояснить для себя много нового, необходимого для написания социального портрета этой в высшей степени важной и любопытной группы «людей знания», «людей правосудия». Каковы были их условия существования, источники их доходов, структуры социальных связей, их культурные горизонты и, наконец, их самооценка?

Мы вернемся к этим вопросам в конце книги.

 

Казус 1. Дюмулен против Дюмулена. Брат против брата: как отменить дарение?

[20]

Жизнь большинства французов XVI века регулировалась нормами обычного, кутюмного права. Тем не менее право римское в этом столетии оказало огромное влияние на эволюцию «духа законов» французского общества. Одним из самых важных каналов этого влияния было редактирование местных кутюм юристами. Соединение двух разных правовых систем не могло не порождать конфликты. В работе над подобными казусами ученые правоведы — «юрисконсульты», как их именовали во Франции, — придавали французскому праву завидную гибкость.

Особый интерес представляет казус, произошедший с Шарлем Дюмуленом, признанным корифеем французской юридической мысли эпохи Ренессанса. Его попытка отменить дарение, сделанное младшему брату, превратилась в настоящий юридический детектив.

Шарль Дюмулен (1500–1566) был юристом в пятом поколении, его предок Жан Дюмулен, королевский адвокат из бальяжа Мо, был аноблирован еще в 1391 году. Однако Шарль Дюмулен происходил из боковой ветви этого славного рода. Его отец, адвокат парижского Шатле, не обладал большими средствами, однако смог дать старшему сыну основательное образование. Обычное университетское обучение — степени магистра искусств в Париже и доктора гражданского права в Орлеане — дополнилось изучением канонического права в Пуатье. После небольшой стажировки в Шатле Шарль Дюмулен в 1525 году становится адвокатом Парижского парламента. Долгие годы он ежедневно посещал судебные заседания, общался с коллегами, обсуждая юридические тонкости судебных процессов. Ко второй половине 30-х годов он уже слыл ученейшим юристом. Правда, младшие современники, воздавая должное его знаниям, делали примечательную оговорку, обычно опускаемую позднейшими биографами Дюмулена: «самый ученый из юрисконсультов был в то же время весьма слабым и неумелым адвокатом». Возможно, практической карьере Дюмулена вредили его личные недостатки, об одном из которых мы осведомлены — он говорил невнятно и порой заикался. Один раз раздраженный этим президент Парижского парламента Кристоф де Ту грубо оборвал его речь. На следующий день на дом к президенту явилась депутация адвокатов, потребовавшая извинений за то, что он оскорбил их всех, унизив их коллегу, обладающего такой ученостью, какой никогда не достичь самому де Ту.

Отец Дюмулена умер в 1529 году, и Шарль остался старшим в семье, состоявшей из его брата Ферри, который также стремился получить юридическое образование, и трех сестер (старшая из них к тому времени уже удалилась в монастырь). Недвижимое имущество семьи оказалось невелико, поскольку Жан Дюмулен вынужден был многое отдать за долги. Ядро составляла сеньория Миньо — старинное родовое гнездо к юго-западу от Парижа на берегу речки Бьевр, близ важного центра современного «Большого Парижа» — Антони. Несколько не очень доходных земельных владений было разбросано в соседних фьефах.

Некоторое время Шарль Дюмулен выполнял обязанности главы семьи и распоряжался хозяйством, затем, после 1531 года, полностью отказался от имущества, причитавшегося ему по праву старшинства, и подарил сеньорию Миньо брату, а затем еще раз подтвердил свое дарение в 1535 году. Это был необычный поступок, коль скоро Шарль не уходил в монастырь, а оставался в миру. Но адвокат решил полностью посвятить себя ученым занятиям.

Из его собственных текстов и из описания биографа мы узнаем, что Дюмулен, освободившись от имущества, старался подражать жизни древних философов. Как только заканчивалось утреннее заседание суда, он спешил покинуть Дворец правосудия и торопился домой, чтобы работать в своем кабинете на общее благо. «Довольствуясь малым, он жил как школяр, лишая себя сладости публичных и частных бесед, дабы как можно больше трудиться, размышляя в одиночестве». Впоследствии он не раз отмечал, что отказывался от предложений получить должность или пенсион от какого-нибудь могущественного вельможи, опасаясь, что это отвлечет его от научных занятий и вынудит поступаться совестью, давая советы в плохих делах. Основным источником существования в тот период были гонорары за консультации, с которыми к нему обращались парижские и особенно провинциальные юристы. В 1538 году вышли комментарии Дюмулена к первому разделу Парижской кутюмы. В посвящении королю Дюмулен сообщает, что он, взяв за образец Боэция, который составил сумму всех наук и искусств, посвятил всего себя систематическому перетолкованию кутюмов с позиций римского права во имя общего блага. Дабы максимально способствовать своими занятиями общему благу, он вел отшельническую жизнь и даже отказался от модной в ту пору бороды а-ля Франциск I, чтобы не тратить время на ее расчесывание.

В переиздании трактата «Советы Александра», предпринятом в 1561 году, он воспроизводит беседу с Франсуа де Монтононом, своим соседом, а после одним из президентов Парламента. Сосед удивлялся, что адвокат возвращается из Дворца в час дня, а Дюмулен отвечает: «Там адвокаты-консультанты, отошедшие от дел или не занятые процессами, ведут досужие беседы, и так проходит вся их жизнь». Дюмулен, по его словам, удаляется, дабы работать над книгами, и его мир — это его кабинет. В других своих трудах он сообщал, что любое развлечение или беседа воспринимались им как пустая трата времени, наносящая ущерб общему благу. Поэтому он сильно возмутился, когда муниципалитет, в связи с угрозой Парижу со стороны императорских войск в 1536–1537 годах, обязал его участвовать в выплате денег на срочные военные расходы. Дюмулен ходатайствовал об освобождении от этого сбора, ссылаясь на бедность и на свои заслуги, а затем с негодованием вспоминал об этом в предисловии к одному из своих сочинений: «Как можно заставить платить того, кто расстался со своим имуществом, дабы всего себя посвятить общественной пользе?»

Однако ни репутация, ни слава не приносили адвокату богатства. Финансовые дела были расстроены, от напряженного труда испортилось и здоровье. Дюмулен все чаще болел. Друзья посоветовали ему жениться. В своих комментариях к каноническому праву (на слово «Uxor», «Супруга») он признается в своих сомнениях по поводу женитьбы. В 1538 году он, вняв советам друзей, женился на Луизе де Бельдон, дочери секретаря (greffier) одной из парламентских палат. Позднее он объяснял, что женился «не из похоти и не из корысти, но для отдохновения и для поддержания домашнего очага во время занятий».

Скромного приданого хватило, чтобы рассчитаться с долгами, накопившимися за годы отшельнической жизни. Мне удалось обнаружить в парижском центральном хранилище нотариальных минут несколько его актов покупки (конституирования) рент. Возможно, именно эти операции послужили толчком к написанию двух трактатов о природе рент — «Tractatus de usures» и «Labyrintis de eo quod interest»; работа над ними началась в 1542 году. В этих трактатах он затронул чрезвычайно важные для своего времени вопросы. Французский исследователь Бернар Шнапер полагал, что Дюмулен первым подошел к новой концепции коммерческого кредита.

До сих пор мы следовали за биографами, которые опирались на сведения, рассыпанные по текстам самого Дюмулена. В юридических комментариях он часто приводил примеры из собственной жизни и склонен был рассказывать о себе в предисловиях и посвящениях, которыми предуведомлял свои книги. Поэтому биографы и даже авторы словарных статей о Дюмулене не могли обойти молчанием историю его конфликта с братом, конфликта, превращенного самим же правоведом в классический юридический казус.

Я же заинтересовался этой историей, когда работал с таким источником, как «Инвентарь регистров инсинуаций Парижского Шатле». Согласно ордонансу Франциска I, изданному в 1539 году в Виллер-Котре, нотариальные акты дарений недвижимого имущества обретали полную юридическую силу лишь после их «инсинуации» — записи в книгах суда первой инстанции. Для столицы таким судом был Шатле. Наряду с разнообразными актами дарения в книгах регистрировались и редкие случаи отмены (ревокации) ранее сделанных дарений. 7 января 1550 года в книге инсинуаций Шатле были зарегистрированы сразу два акта Шарля Дюмулена.

В первом акте, датированном 29 июня 1547 года, он рассказывает о том, что еще в 1531 году уступил своему брату Ферри Дюмулену сеньорию Миньо, в свое время подаренную ему их покойным отцом, а также передал брату все документы на право владения унаследованным родительским имуществом. Он ничего не оставил себе, но между ними было договорено, что два других фьефа будут зарезервированы для того, чтобы выдать замуж их младшую сестру (две другие уже находились в монастыре). Шарль Дюмулен поясняет, что «в то время он не имел ни малейшего намерения жениться и заводить детей, но лишь продолжить занятия, чтобы перетолковать и прокомментировать как кутюмы, так и гражданское право…», однако позже случилось так, что у него появились многочисленные родные и законные дети. И если бы тогда он мог это предвидеть, он никогда не стал бы действовать в ущерб своему потомству. К тому же после смерти отца он содержал брата в школах, содействовал получению им степени лиценциата права и на свои деньги ввел в адвокатское звание. Поэтому дарение, сделанное ранее брату Ферри, им теперь отменяется «по праву решения» (en droict jugement) и переадресуется в пользу детей Шарля Дюмулена. От лица малолетних детей дарственный акт подписала их мать Луиза де Бельдон. Дети же не должны при этом требовать от Ферри Дюмулена чего-либо сверх сеньории Миньо.

Таким образом, Дюмулен полагал, что рождение «законных и родных» детей (то есть рожденных в законном браке, а не усыновленных) — достаточное основание для отмены своего прежнего дарения. Как показывает опыт работы с нотариальными актами, формулировка en droict jugement указывает на то, что составитель выходит за рамки обычного права, но вместе с тем считает свое решение юридически обоснованным и предполагает обоюдное согласие сторон. В данном случае путь к компромиссу с братом оставался открытым.

Следующий документ был составлен год спустя. Он датирован 7 августа 1548 года и, повторяя основные положения предыдущего акта, вносит в него существенные дополнения. Уточнялось, что сеньория была передана в виде «простого дарения» (purement et simplement) и что после смерти отца Шарль Дюмулен на правах старшего в семье выкупил все ренты и выплатил долги, оставшиеся от отца, и в течение трех лет содержал своего брата в «Орлеанских школах», а затем содержал, одевал и кормил его в своем доме. Но Ферри Дюмулен оказался «вопиюще неблагодарен, распускал порочащие ложные слухи о своем брате, возводил на него многие злостные неправды, повергая его в отчаяние и меланхолию, стремился отвратить от него друзей. Под ложным предлогом он изъял у него документы (lettres et tiltres) на владение землей и продал имущество, которое предназначалось для приданого сестре, отрицая все имевшиеся ранее договоренности». Более того, во время судебных заседаний 2 мая и 3 августа 1548 года он сам предъявил Шарлю встречный иск. Поэтому Шарль составил новый акт, требуя отмены дарения «по причине неблагодарности», и попытался вернуть уже не только земли, но и средства, израсходованные на обучение неблагодарного брата и введение его в должность.

Следует отметить, что в регистрах парижского Шатле, как и в публикации начала прошлого века, акты были записаны в обратной последовательности. Это породило заблуждения у многих, кто писал об этой истории, в том числе и у такого знаменитого историка права, как Франсуа Оливье-Мартен.

За год, прошедший со времени составления первого акта, Шарль Дюмулен изменил тактику. С защиты прав законных детей акцент переносится на неблаговидные деяния мэтра Ферри Дюмулена, оттеняемые добродетелями составителя акта. Что же произошло между двумя датами?

Итак, к 1547 году у Шарля родилось трое детей, а также потребовались деньги для обустройства будущего его сестры Жанны. По словам Шарля Дюмулена, он тогда сумел выделить ей в приданое 1400 ливров и обеспечить двум другим своим сестрам-монахиням по 25 ливров ежегодного пенсиона.

По всей видимости, составляя свой первый акт ревокации от 29 июня 1547 года, Шарль Дюмулен еще не потерял надежду получить от брата подаренное ему имущество. Составив документ, 7 декабря 1547 года Шарль отправил его в королевскую канцелярию и получил высочайшее соизволение отменить прежнее дарение. Однако письма, выдаваемые канцелярией (будь то легитимация детей, натурализация иностранцев, акты помилования или отмена сделанных прежде дарений), обретали законную силу лишь после того, как они регистрировались Парламентом, проверявшим соответствие королевской милости букве закона. Эта процедура называлась «энтеринация» (entérinement можно перевести как «ратификация»).

И на этом этапе Шарля Дюмулена ждал неприятный сюрприз. Документов на владение сеньорией Миньо он предъявить не мог — Ферри, по версии Шарля, заранее отобрал их «под ложным предлогом». Это было первое важное упущение. Кроме того, если мы сопоставим дату составления документа (29 июня 1547) с датой его регистрации в Шатле (7 января 1550), то обнаружим серьезное нарушение предписаний ордонанса Виллер-Котре, отводившего для регистрации четырехмесячный срок. Уже одно это делало формально незаконным акт ревокации к моменту его рассмотрения в Парламенте. Любой опытный прокурор должен был указать истцу на этот просчет.

Но ахиллесовой пятой первого акта ревокации оказалось другое обстоятельство. Составляя его, Дюмулен, по-видимому, ориентировался на закон si unquam императора Константина, согласно которому дарения подлежат отмене в случае рождения родных и законных детей (отсюда в акте отмены Дюмулен подчеркивает именно это качество своих детей, чего обычно не делается в остальных актах, зарегистрированных в Шатле). Следует заметить, что в законе императора Константина говорилось о возможности отмены дарений, адресованных вольноотпущенникам. Именно в этом случае щедрость дарителя не должна была идти во вред его потомству. Однако эта оговорка игнорировалась юристами XV–XVI веков. Но Дюмулен то ли по забывчивости, то ли умышленно не упомянул, что в 1535 году то же самое дарение сеньории Миньо было подтверждено им по случаю свадьбы своего брата Ферри. А это уже в корне меняло дело. Имущество, переданное по случаю заключения брака, пользовалось особой защитой кутюмного права, и кому как не Дюмулену, лучшему толкователю кутюм, было это знать. Пожалуй, приведенная выше оценка Дюмулена, сделанная Луазелем в «Диалоге об адвокатах Парижского парламента», была справедливой.

Вот мнение об этом деле младшего современника Дюмулена и признанного авторитета в вопросах судебной практики Жана Папона:

Адвокат Парламента, превосходящий всех своими знаниями, передал все свое имущество своему брату по брачному контракту….затем поменял мнение и раскаялся в свершении дарственной. Он стал искать средства отменить сей акт. Ему посоветовали жениться, что он и сделал и завел детей. [Папон остается глух к усилиям Дюмулена создать свой идеализированный образ аскета, борца за общественное благо.] ‹…› Его указанный брат выдвинул в противовес весьма важные причины: ‹…› что указанный Дюмулен объявил во всеуслышание о своем желании даровать все свое имущество брату, дабы хорошо его женить… И что, веря этим словам, он нашел женщину, на которой и женился [45] , и без данного обещания свадьба никогда бы не состоялась, и что, исходя из этой щедрости, он выделил солидный дуэр [46] своей супруге. И что отмена дарения была бы обманом и непростительным мошенничеством, свершенным по отношению к браку, который является таинством, честью и божественным установлением [47] .

Закон si unquam говорил об отмене только «простых дарений» (pures et simples), а вовсе не тех, что были сделаны с целью вознаградить или отметить какое-нибудь событие. По всей видимости, сопротивление Ферри Дюмулена в этом процессе было организовано достаточно продуманно. Он вчинил встречный иск по поводу растраты материнского наследства Шарлем Дюмуленом в период несовершеннолетия Ферри, потребовал от Шарля отчета об опеке, отрицал наличие каких-либо устных договоренностей.

Помимо самого мэтра Ферри Дюмулена против отмены дарения выступил с иском и влиятельный советник Парламента Николя Юро. После смерти Маргариты Майар, жены Ферри, он был назначен опекуном их несовершеннолетних детей и отстаивал в суде их интересы, поскольку сеньория Миньо как дуэр покойной матери принадлежала именно детям.

Папон отмечает всю деликатность проблемы, но в целом согласен с аргументацией Ферри. Согласно парижским обычаям, дарения, сделанные по случаю женитьбы (par la vraye cause de nopces) сообразно приданому жены, не отменяются даже после появления детей у дарителя, тем более если собственность эта находится под ипотекой и без нее имущества мужа не хватит на обеспечение дуэра, соответствующего приданому.

Сам же Шарль Дюмулен включился в борьбу за отмену дарения в свойственной ему манере. Он написал два трактата о дарениях, сделанных в виде брачного контракта и в виде завещания, причем в параграфе 64 первого трактата настаивал, что рождение наследника у дарителя служит достаточным основанием для отмены сделанного ранее дарения, даже если оно связано с брачным контрактом.

После ряда судебных заседаний весны — лета 1548 года Шарль Дюмулен решает изменить свою тактику. Не отказываясь от апелляции к закону si unquam, он обращается к более эффективному и более эффектному закону Юстиниана si totas (L. 10. Cod. de revocandis donationibus. Inst. De donat. § 2), согласно которому дарения могут отменяться в том случае, если одариваемый проявляет неблагодарность: угрожает жизни дарителя, порочит его честь или отказывается выполнить записанные или устные обязательства, взятые на себя при получении дара. Все признаки неблагодарности были подчеркнуты во втором акте Дюмулена. Пафос второго акта был не просто фигурой речи. Описывая свои чувства — расстройство, отчаяние и меланхолию, автор ставил вопрос о прямой угрозе своей жизни в результате действий брата, коль скоро меланхолия (разлитие черной желчи) считалась, согласно гуморальной теории, опаснейшей болезнью. Причем эти условия отмены дарения не противоречили Парижской кутюме и полностью были в нее включены.

Борьба продолжалась. Шарль Дюмулен зарегистрировал, наконец, свои ревокации в Шатле, вчинил еще один иск о возмещении судебных издержек за срыв «этиринации» документа, выданного королевской канцелярией. Противоположная сторона, по-видимому, старалась использовать факт оммажа, уже принесенного Ферри за оспариваемые сеньорию и фьефы. За время следствия накапливалась масса побочных исков, причем каждое действие одной из сторон порождало встречные претензии другой. 31 декабря 1549 года сторонам было предложено решить дело «без установления конечной истины по поводу исков, взаимно вчиненных мэтрами Шарлем и Ферри Дюмуленами, и без вытекающих последствий». Но дело продолжалось. За это время Шарль Дюмулен написал четыре трактата, посвященных этому процессу, — два по юридическому существу отмены дарений, два по вопросам процедуры судопроизводства. Как можно убедиться, таков был метод работы Дюмулена-старшего: свершая то или иное юридическое действие, он при этом пускался в рефлексию, соотносил свои поступки с нормами римского права и с кутюмами, и в результате появлялось новое сочинение. На его стороне были авторитет если не лучшего, то одного из лучших юристов, королевский фавор, общественное мнение, хорошо информированное о данном процессе не только из его трактатов, но и из предисловий к другим книгам. Ведь предисловия, в отличие от самих юридических трудов, писались по-французски и были доступны более широкому кругу читателей.

Так, Шарль Дюмулен добился от короля комплексной привилегии, датированной 1 января 1552 года, на издание своих сочинений последних лет. Вместо привычной лапидарной формы явно с подачи самого Дюмулена в тексте перечисляются его заслуги,

заключающиеся в том, что за 30 лет, на протяжении которых он пребывал в звании адвоката указанной курии, он прилагал усилия к соединению теории с практикой во имя благой и настоятельной преданности общественному благу, продвижения и развития образованности и облегчения науки права и судопроизводства… [52]

Среди прочих его успехов — комментариев к некоторым провинциальным кутюмам, трактатов о дарениях, о стиле парламента — там указаны его сочинения о правах французской короны и «Комментарии к Эдикту о малых датах». Этот трактат Шарля Дюмулена сыграл важную роль в истории всего королевства и стал поворотным моментом в биографии адвоката, покончив с его статусом «кабинетного ученого».

Папа Юлий III (1550–1555), получив папскую тиару при поддержке французов, неожиданно занял позицию, резко враждебную интересам французского короля в Италии. Генрих II ответил пересмотром привычного порядка распределения церковных бенефициев и отправки аннатов в Рим. Шарль Дюмулен, за которым уже прочно закрепилась слава специалиста по согласованию разных систем права (он слыл знатоком обычного права, римского права, королевских ордонансов, процессуальных норм), взялся за проблему соотнесения норм канонического права с остальным действовавшим в стране законодательством. На конкретном примере спора о «малых датах», относящегося к срокам и формам замещения вакантных бенефициев, Дюмулен защитил права французской церкви и права короля от «узурпации» со стороны римского папы. Но он пошел дальше: из его текстов следовало, что право верховенства в делах галликанской церкви издавна принадлежало королям Франции и должно быть восстановлено. Его «Комментарии к Эдикту о малых датах» (1552) имели большой резонанс благодаря написанному по-французски тексту пространного посвящения королю.

Дюмулен мог в данном случае действовать по собственной инициативе, он давно тайно склонялся в пользу реформированной религии, и отношение к Риму у него было сугубо отрицательным. Но он мог взяться за эту проблему и по указанию тех людей из королевского окружения, кто отвечал за итальянское направление королевской политики, — либо самого коннетабля Монморанси, либо государственного секретаря Жана Дютье. Правительство Генриха II тем самым наглядно показывало папе Юлию III, что его дальнейшая антифранцузская политика приведет к чему-нибудь вроде «Акта о супрематии» по английскому образцу. Весной 1551 года заговорили о созыве национального собора галликанского духовенства для «реформирования злоупотреблений» церкви во Франции. Насколько далеко в этом конфликте мог зайти «христианнейший король», осталось неизвестным: Святой престол, приняв этот сигнал, пошел на уступки. В этом была немалая заслуга Шарля Дюмулена. Именно тогда коннетабль Монморанси сказал королю, представив ему книгу нашего адвоката: «Сир, Ваше Величество не смогло с тридцатью тысячами человек принудить папу Юлия III к миру, сей человечек сделал это при помощи вот этой маленькой книжечки».

С точки зрения историка права, подобные факты носят внеюридический характер и не могут относиться к существу дела об отмене дарения. Конечно, то, что аргументы Шарля Дюмулена показались магистратам Парламента убедительными именно в тот момент, когда он был обласкан славой и королевским фавором, могло оказаться и простым совпадением.

Как бы то ни было, 12 апреля 1552 года в деле Шарля Дюмулена было вынесено окончательное решение. Причем была избрана наиболее торжественная форма его оглашения — purpurato rosato, то есть в торжественном облачении судей в красные мантии. Поэтому, кстати, самого текста этой сентенции мне так и не удалось найти в обычных регистрах Парламента. 12 апреля был последний рабочий день перед Пасхой и, следовательно, последний рабочий день года. Курия хотела закончить максимально возможное число дел и вынесла несколько десятков постановлений (arrests). Выписки из постановлений, датированных этим днем, занимают в регистрах Парламента целых восемнадцать листов, исписанных убористым почерком. В виде исключения к ним даже было составлено специальное оглавление. Но интересующего нас дела в этом списке нет. По всей видимости, торжественные постановления регистрировались в какой-то другой книге. Но решение Парламента по делу Дюмулена полностью воспроизведено в сборнике Барнабе Ле Веста и упоминается большинством «арестографов», то есть знатоков постановлений короля и его судей.

Решение было принято в соответствии с законом si unquam. Полная формулировка в публикации Б. Ле Веста звучит следующим образом: «XLIX приговор в пользу мэтра Шарля Дюмулена, касательно закона Si unquam sive de revoc. donat., но все же с условием ипотеки дуэра, от которого супруг не освобожден».

В приводимых материалах судебного постановления намечены основные моменты процесса, откуда мы и черпали информацию о ходе этого многолетнего разбирательства. Некоторые иски Шарля Дюмулена отклонялись (в частности, претензии к Николя Юро, опекуну детей Ферри Дюмулена, сорвавшего «энтеринацию» акта об отмене дарения, выданного Канцелярией), но в целом «указанный Ферри приговаривался оставить в пользование истца указанные вещи, как было до указанного дарения, и компенсировать ему доходы после вычета улучшений». Теоретически Ферри должен был возвратить доходы за время, прошедшее с 1547 года, с начала судебного разбирательства. Однако размер выплат мог быть существенно сокращен за счет вычета сумм, затраченных на «улучшения», например на строительные работы или мелиорацию, учет которых был затруднен. В отношении дуэра Маргариты Майар, покойной к тому времени, но оставившей детей, законных наследников ее «вдовьей доли», суд нашел компромиссное решение. Сеньория была возвращена Шарлю, но «указанное имущество пребывает под ипотекой в том случае, если имущество указанного Ферри не будет найдено достаточным для этого дуэра».

Вроде бы Шарль Дюмулен одержал долгожданную победу. Но сам он оставался недоволен. Его, как поборника применения норм римского права для трактовки кутюм, не могла устроить такая двойственность в определении прав собственника. Он говорил об этом в переизданиях своих трактатов об отмене дарений.

Весна 1552 года стала апогеем его карьеры. Дальше на Дюмулена обрушились несчастья. Стремление идти во всех вопросах до конца, столь благодатное для интеллектуального поиска, в политике оборачивалось драмой. После того как Генрих II заключил прочный мир с Юлием III, обличительный пыл Дюмулена стал уже неуместен. Но он, увлекшись первыми успехами на новом для себя поприще, продолжал развивать свои тезисы, готовя французское издание «Комментария к Эдикту о малых датах», еще более воинственное по отношению к Риму. И здесь нашему адвокату пришлось испытать на себе всю мощь «консервативной партии» — теологов Парижского университета и их парламентских единомышленников, стойких борцов за сохранение католической веры. Если соперничать в ученой аргументации «Комментариев к Эдикту о малых датах» было трудно даже заправским канонистам, то текст посвящения, сделанного на французском языке, оказался легкой мишенью для критики. Первый биограф и апологет Дюмулена пишет об этом следующими словами: «Это посвящение было чудовищным образом оклеветано, и посеян мятеж». Кстати, в Индекс запрещенных книг, составленный факультетом теологии, был включен и «Tractatus de usures» Дюмулена, в котором усмотрели апологетику ростовщичества.

Добиться осуждения Дюмулена его противникам не удалось — дело было передано на суд короля. Но проповедники, по словам самого адвоката, возбудили против него чернь, что вынудило его покинуть Францию. Вскоре его дом в Париже был разграблен разъяренной толпой. В дальнейших его скитаниях по Германии и Швейцарии за многообещающими успехами на новом месте всегда следовали горькие разочарования. В 1557 году ему удалось добиться восстановления в звании адвоката Парижского парламента. К тому времени Луиза де Бельдон уже умерла, и Шарль Дюмулен вступил во второй брак.

С началом Религиозных войн он подвергался нападкам как со стороны католиков, так и со стороны кальвинистов. До самой смерти Шарля Дюмулена в 1566 году и те и другие болезненно воспринимали его стремление указывать на их несообразности в доктринах и в практике.

Процесс Шарля Дюмулена против Ферри Дюмулена стал классическим юридическим казусом, изучаемым многими поколениями юристов. Но никто не заинтересовался дальнейшей судьбой сеньории Миньо. А ее история не закончилась на судебном решении 1552 года. Новые данные содержатся в нотариальных минутах. 24 июля 1552 года от имени детей, новых владельцев сеньории, договор с фермером, заключенный еще с Ферри, подтвердила жена Шарля Дюмулена (он сам в ту пору уже бежал из Парижа). Однако 1 октября 1564 года Шарль Дюмулен в нотариальной конторе объявил, что «начиная примерно с 1548 года он обрел эти земли, но опасаясь интриг и покушений, предпринимаемых против него, а также чтобы избежать преследований, обрушившихся на него вскорости и принудивших его бежать в Германию, он сделал дарения земли и сеньории Миньо своим указанным детям». При этом он заявил, «что никогда не хотел бы, чтобы это дарение имело место, если бы не означенные преследования. На этом основании дарение сеньории Миньо детям отменяется».

Это заявление несколько противоречит тому образу, над созданием которого Дюмулен трудился в 40-е годы XVI века, и надо сказать, трудился не без успеха. Однако оно в принципе соответствует первому акту ревокации (29 июня 1547 года). Главной оказывается воля собственника — в этом вопросе Дюмулен оставался последовательным сторонником римского права. На сей раз дети не подали в суд на новую ревокацию; судя по всему, особых проблем с наследованием не должно было возникнуть. Во всяком случае, после смерти Дюмулена из его детей в живых осталась лишь дочь Анна, вышедшая замуж за Симона Бобе, который настолько почитал труды тестя, что взял на себя заботу о посмертной их публикации.

Но наследники Дюмулена недолго смогли пользоваться доходами с сеньории Миньо. Весной 1572 года, пока Симон Бобе отсутствовал, неизвестные напали на дом Дюмуленов в Париже. Они убили Анну Дюмулен, ее новорожденного ребенка и прислугу, похитили ценности и документы, в том числе и бумаги на владение сеньорией Миньо. Преступление получило широкий резонанс, о нем даже Елизавета Тюдор расспрашивала французского посла в Лондоне. Дело безутешного Симона Бобе взялся вести известный адвокат Барнабе Бриссон. По его ходатайству были арестованы наследники покойного мэтра Ферри Дюмулена. Подозрение пало на них, так как они неоднократно говорили, что сеньория принадлежит им по праву и что они так или иначе вступят во владение своими незаконно отнятыми землями. На их причастность к преступлению указывало многое: злоумышленники похитили документы на владение сеньорией. Допустим, убив взрослых, они избавлялись от свидетелей, но зачем было убивать младенца, если за этим не стояла задача уничтожить всех возможных наследников?

Парламент назначил большую сумму в награду за разоблачение убийц, допрашивали всех преступников, содержащихся в тюрьмах, стремясь выйти на исполнителей или организаторов убийства. Но расследование не принесло результата, тем более что опять вмешались внеюридические факторы. Грянула Варфоломеевская ночь, на фоне которой жестокость убийства семьи Дюмулена как-то поблекла, да и работа парижского правосудия была дезорганизована. Через год подозреваемых выпустили на свободу. А сеньорию Миньо Парламент конфисковал для возмещения судебных издержек.

Всю историю с братьями Дюмулен трудно назвать иначе чем «казус» — исключительный, экстраординарный случай, проверяющий «на излом» существующие нормы, в данном случае соотношение принципа кутюмного права, предполагавшего прежде всего незыблемость имущества, выделенного во вдовью долю, с принципом свободы собственности по римскому праву. По иронии судьбы, а точнее в силу некоторой закономерности, Дюмулен, всю жизнь работавший над соединением этих двух правовых традиций, сам оказался в центре этой юридической коллизии.

 

Казус 2. Ле Пилёр против Ле Пилёров. Отец против детей: как поделить наследство?

[62]

Если Шарля Дюмулена можно смело отнести к интеллектуальной элите парижской адвокатуры, то его современника и коллегу Жана Ле Пилёра стоит расположить на противоположном полюсе: он не оставил печатных трудов, о нем нет ни свидетельств современников, ни сведений, занесенных в регистры Парламента; нам вообще ничего не известно о его профессиональной деятельности. Всё, чем мы располагаем, — его нотариальные акты. Но они весьма информативны. Воссоздавая круг забот и жизненные коллизии Жана Ле Пилёра, эти документы дают нам редкую возможность увидеть мир вполне заурядного парижанина в его антропологическом измерении. А тот факт, что Жан Ле Пилёр был адвокатом, объясняет его способность описывать свои проблемы гораздо более красноречиво, чем это предусматривал обычный формуляр нотариальных актов.

Последовательным разбором его документов я и предлагаю заняться.

Адвокат Парижского парламента Жан Ле Пилёр (встречается и другой вариант написания имени — Жан Пилёр) в 1539 году зарегистрировал в Шатле дарственную своим детям от второго брака. По сути, речь шла о разделе имущества: адвокат стремился защитить интересы своих младших детей. В отличие от Дюмулена, он не был дворянином, и поэтому его недвижимое имущество не подлежало «дворянскому разделу», предусматривавшему преимущественные права старшего наследника. «Буржуазный», или «ротюрный», раздел предписывал равное распределение наследства между всеми детьми. Ле Пилёр загодя, не дожидаясь смерти, одаривает младших детей, рожденных во втором браке, стремясь обезопасить их от притязаний старших, которые, с его точки зрения, и так уже достаточно обеспечены. Подобных актов в регистре Шатле немало, но мой изначальный интерес к персоне Ле Пилёра вызвала особо колоритная и подробная мотивация дарения.

«По причине того, что наш Господь Бог даровал ему с Томассой Понсе, его первой женой, и Дениз дю Троншон, его нынешней женой, большое число детей», он занялся переделом наследства. Дети от первого брака, по его словам, уже хорошо устроены: одних дочерей он отправил в монастырь, других выдал замуж, выделив им имущества больше, чем та доля, которая причиталась им из материнского наследства. Сыновья либо содержатся в школах, либо отданы в учение к прокурорам, и Ле Пилёр «выплачивает за них пенсион, чтобы ввести их в [профессию], ознакомить их с судейской практикой, дабы они в будущем имели средства к существованию». Но мэтр Жан опасался, что несмотря на все благодеяния, с его стороны оказанные детям, по поводу раздела наследства возникнут неизбежные ссоры.

Из-за подобных случаев уже многие могущественные, богатые и влиятельные дома пришли в ничтожество, и дети стали вынуждены добывать себе хлеб милостыней, растратив все имущество на ведение процессов, питая вечное беспокойство и гнев друг против друга.

Дав эту мрачную экспозицию, Ле Пилёр моделирует вполне конкретный вариант развития событий:

…его упомянутые дети от второго брака совсем малы, не смогут помочь друг другу, и прежде чем вырастут, они уже растратят свое имущество в тяжбах и процессах, в которых они не смогут совладать с детьми от первого брака, породнившимися со стряпчими и способными получить многие выгоды, каковых не имеют дети от второго брака.

Принимая во внимание эти соображения, Жан Ле Пилёр совершает дарение своих многочисленных парижских домов, рент и участков земли в пригородах.

Дружба с «практиками» — прокурорами — важное условие адвокатского существования, о чем свидетельствует отрицательный опыт Дюмулена. За судьбу людей, искушенных в судебной практике, можно было не волноваться, однако для детей Ле Пилёра от второго брака путь прямого социального возвышения был закрыт. Они могли бы стать прокурорами Шатле или даже Парламента, но это были «тупиковые» должности, дальнейший карьерный рост оставался уделом лишь адвокатов, людей с университетскими степенями. Обеспечить своих детей университетским образованием Ле Пилёр не смог или не захотел, в противном случае он не преминул бы напомнить об этом в дарственной.

Дарение оформляется юридически очень грамотно: ему предшествует документ об эмансипации детей, что делает несовершеннолетних правоспособными. Свидетелем сделки становится особый куратор из числа прокуроров парижского Шатле, выделенный правосудием, чтобы представлять интересы несовершеннолетних детей. В дарении оговаривается, что Жан Ле Пилёр и его супруга Дениза дю Троншон сохраняют узуфрукт на передаваемое имущество, причем адвокат мог закладывать на условиях ипотеки имущество на сумму до 1200 ливров. Дети же такого права не имели. А если бы они попытались это сделать, то дарение было бы аннулировано. При этом оговариваются обязательства одариваемых детей по продолжению благочестивых деяний, начатых еще матерью Ле Пилёра: раздача хлеба и вина бедным, регулярное чтение месс и прочие обязательства. Дарение было составлено в конторе нотариусов Мопу и Бастоно 23 мая 1539 года. Регистрация же была осуществлена несколько позже, 3 марта 1540 года, мэтром Флореном Пиро, тем самым куратором детей, который был назначен правосудием. Как мы помним, ордонанс, изданный в Виллер-Котре, определял максимально допустимый срок регистрации дарений в регистрах Шатле в четыре месяца со дня составления акта. Но королевский ордонанс вступил в силу лишь в сентябре 1539 года, поэтому о задержке регистрации в данном случае говорить не приходится.

В этом акте не называются имена детей, что весьма нехарактерно для документов подобного рода. Но мы можем получить кое-какую информацию о детях Ле Пилёра от первого брака. Так, в акте, зарегистрированном в Шатле 17 августа 1546 года, мэтр Жан Ле Пилёр-младший, проживавший в городе Флоранс, что в сенешальстве Тулузы, посетив Париж, «заявляет о дарении мэтру Мишелю Ле Пилёру, своему брату, стряпчему парижского Шатле, всех своих прав на имущество, причитавшееся ему после кончины покойной Мадлен Ле Пилёр, их сестры, при жизни монахини». Брат-стряпчий аккуратно зарегистрировал это дарение уже на следующий день, 18 августа 1546 года. Таким образом, хотя бы часть планов Жана Ле Пилёра сбылась: его сыновья «вошли в профессию» судейских.

В 1548 году адвокат Жан Ле Пилёр-старший составил новый акт, в котором уточняет некоторые статьи дарения 1539 года. Он вносит важное дополнение, отказавшись от статьи, в которой ранее резервировал за собой возможность поместить под ипотеку имущество на сумму до 1200 ливров, «так как он закончил свои дела и его решение таково, чтобы с Божьей помощью более ничего не закладывать и помещать под ипотеку». Также в дополнение к многочисленной недвижимости в Париже он передает детям еще один «дом в тупичке, выходящем на улицу Кенканпуа, примыкающий к дому „оловянного горшка“, который ранее принадлежал Нивуазенам». Этот запоминающийся домовой знак «оловянного горшка» встретился мне в другом акте, составленном год спустя: в своем дарении некий крестьянин Жан Дусе упоминает дом на улице Кенканпуа, «где висит обычно оловянный горшок», дом, по поводу которого ведется процесс в Шатле, ввиду узурпации его Жаном Ле Пилёром. Таким образом, наш адвокат остается еще весьма активным и продолжает округлять свои городские владения, порой достаточно спорными методами.

Тем не менее в акте 1548 года Ле Пилёр говорит о завершении своих дел не случайно. Акт был составлен 3 марта 1548 года, и тем же числом датировано завещание адвоката.

Мне посчастливилось отыскать текст завещания в черновиках-минутах конторы нотариуса Жака Жуайе. Судя по всему, его составлял сам Жан Ле Пилёр. Документ представляет собой отдельную тетрадку, подшитую к связке минут и исписанную мелким, вполне читаемым почерком, совершенно непохожим на все те, которые встречались в данной связке.

Дело обстояло, по-видимому, следующим образом: Ле Пилёр сам составил завещание, полагаясь на свое знание нотариальной процедуры и формы. Нотариусы, однако, нашли в тексте некоторые несообразности, внесли правку, а затем составили гроссу — нотариальный акт на пергамене с полной формой вступления и заключения. Но вместо того, чтобы затем записать минуту, передающую точное содержание документа и хранящуюся в архиве нотариальной конторы, нотариусы или их клерк просто подшили составленный Ле Пилёром акт к связке текущих документов. Это сэкономило им трудовые затраты: если за гроссу платил клиент, то минуты клерки записывали бесплатно (поэтому текст обычной минуты неудобочитаем из-за плохого почерка и обилия сокращений). Здесь же почерк нотариуса встречается лишь на полях десятистраничной тетради.

Таким образом, мы имеем дело с «олографическим» завещанием, составленным самостоятельно, без помощи нотариуса и, как правило, не совпадавшим с принятым формуляром. В него следует вчитаться внимательнее: помимо информации о конфликтах между наследниками в нем есть сведения о сторонах жизни парижан, малоизвестные нам по другим источникам.

Этот объемный документ начинается пространным разделом «благочестивых статей» (les clauses pieuses). В свое время подобные разделы завещаний интенсивно изучались французскими исследователями, пытавшимися реконструировать отношение людей прошлого к смерти и определить динамику этих изменений. Текст Ле Пилёра немного отличается от принятой формы и начинается следующим образом:

Я, Жан Ле Пилёр, беднейший грешник, часто думая, что никакой смертный человек не может спастись или избегнуть прав смерти, но, напротив, всё приближает его тело к ней, и учитывая также кратковременность жизни и ее преходящий характер и то, что после кончины он хочет с Божьей помощью подняться в Царствие Небесное; здравый телом и мыслью, находясь в стадии выздоровления, я сделал заявление о своей последней воле.

Поддавшись пафосу, Ле Пилёр явно что-то напутал с местоимениями. Его следующая фраза может показаться нам тавтологичной:

По обычаю древних отцов и по примеру благочестивой доктрины, я делаю сие настоящее распоряжение, согласно своей последней и завещательной воле, как следует ниже.

Прежде всего, я вручаю Богу свою душу, каковую ему было угодно создать бессмертной и выкупить и защитить от врага, а в будущем спасти, в чем я надеюсь на Него и на Его прославленную мать, Деву Марию, заступницу ( advocate ) и убежище для бедных грешников.

Затем, я хочу и постановляю, чтобы мои долги все были выплачены, и мои штрафы… (здесь Ле Пилёр оставляет без продолжения эту ритуальную фразу).

Затем, чтобы после моей кончины мое тело находилось бы в церкви, а после службы и произнесенных месс было бы полностью положено в могилу моих покойных отца и матери, их потомков и иных моих родственников, похороненных на кладбище Невинноубиенных в двадцатом склепе ( charniers ), считая от большого портала этого кладбища, находящегося на улице Сен-Дени, в сторону от других ворот, выходящих в сторону Пляс-о-Шат [Кошачей площади].

Затем, моему погребению быть такому, как у бедного человека, без всякого кольца свечей и прочего освещения вокруг тела, без представления [видимо, портретное изображение покойника]; за исключением лишь двух свечей, которые будут зажжены на алтаре во время погребальной службы, и двух факелов со стороны креста, которые будут нестись, сопровождая крест при моем погребении и обратно до церкви, откуда был взят этот крест. А если возникнет спор с кюре или викариями, которые будут возражать, то я не желаю, чтобы на моем погребении и во время погребальной службы зажигались бы иные свечи, кроме четырех малых. А также не желаю никакого шума плакальщиков и не желаю, чтобы устраивались поминки, как водится по обычаю, потому что такая помпа при похоронах и погребениях нужна лишь живым и не идет на пользу душам бедных покойников.

Как видим, Жан Ле Пилёр не жалует пышные похороны и роскошные заупокойные мессы, но делает это не по какимто «реформационным» соображениям, а из общей подозрительности и недоверия к моральным качествам тех, кто обычно выступает в качестве плакальщиков и богомольцев. Как мы дальше увидим, он имел большой опыт общения с этой публикой. К тому же отношения с приходским священником у Ле Пилёра также не были безоблачными, на что указывает продолжение текста завещания: он жалует половину экю своему кюре за то, чтобы он осуществлял контроль (визитацию) за ходом всего похоронного обряда, но если кюре будет участвовать в процессии лично и сам служить последнюю мессу, то получит только то, что следует по обычаю. Впрочем, общине церкви Сен-Мерри, «чьим прихожанином я был дольше всего», также отводится пол-экю.

Затем, я хочу, чтобы для всех моих квартирантов и квартиранток, плательщиков рент и цензитариев, которые проживают в этом городе Париже и будут присутствовать на моей погребальной службе и на мессах… было бы сбавлено по четыре парижских или турских су с их платежей после моих похорон, но только единожды, на один срок.

А каждому из оставшихся его должников, платящему ренту, он готов простить однократную выплату из всех причитавшихся, не уменьшая основной суммы долга, с тем чтобы они молили Бога за благодетеля.

Затем он обращается к «преподобным матерям аббатисам или приорам и монахиням» того монастыря, где подвизались его дочери Женевьева, Клод и Антуанетта Ле Пилёр. Помимо обычной службы, которая устраивается, когда умирает отец или мать монахини, на кладбище при монастырской церкви надлежит «прочитать и отслужить достойным образом высокую мессу-реквием с поминовением усопших, всенощную, заутреню, поминальную [службы], на которых будут присутствовать все монахини, и для этого каждой из них будет уплачено по 15 су за службу и по 20 су, чтобы иметь что-нибудь к обеду сверх их обычной еды». Затем на протяжении года со дня смерти еженедельно следует служить малую мессу-реквием, на что им выделяется 3 турских су в год, а затем эта месса должна будет повторяться ежегодно. На этих мессах молитвы должны читать дочери — Женевьева, Клод и Антуанетта — или те монахини, которым будет поручена эта миссия в случае смерти дочерей Ле Пилёра. Своим дочерям он выделяет пожизненный пенсион — по 25 су в год, «чтобы молили Бога за меня». Эти деньги должны использоваться на их нужды и частные денежные расходы и выплачиваться ежегодно в Париже в день поминовения мертвых. Но недоверчивый Ле Пилёр остается верен себе:

Я не хочу, чтобы их обитель брала и присваивала что-либо для монастыря, но оговариваю, что указанные 25 су должны идти на мелкие расходы сверх обычных средств, выделяемых монастырем на их содержание. А если будет сделано иначе, то пусть ничего не будет выплачиваться.

Затем речь идет о «милостыне — большом сером хлебе и кварте вина, которые моя покойная мать имела обыкновение раздавать бедным каждое воскресенье и что продолжаю делать я», а также о другой милостыне, которая время от времени раздавалась бедным заключенным. К тому времени, отмечает Ле Пилёр, король запретил подавать бедным, побирающимся по домам (речь шла о серии ордонансов Франциска I, которые в историографии часто сравнивают с тюдоровским законодательством, направленным против бродяг и нищих), но«…я продолжал поступать, как и моя мать, подавая беднякам, которые приходили по воскресеньям просить под мои ворота, и иногда еще и сейчас делаю так». Но в этом противостоянии королевского указа и незапамятного обычая адвокат решается, наконец, поставить точку: «Каковую милостыню я перенес на содержание и проведение большого ремонта дома и хозяйственных построек на улице Гарнель в Париже, в каковом доме мои покойные отец и мать поселили и содержали бедных старых вдов».

Далее Ле Пилёр в своем завещании дает краткий экскурс в историю своих взаимоотношений с семейным приютом для вдов. После кончины родителей он продолжал содержать это частное благотворительное заведение, целью которого было «обеспечение двух месс, которые имеют обыкновение служить в обители Раскаявшихся дев, одну на следующий день после праздника Св. Иоанна Крестителя, а другую после праздника Св. Симона и Св. Иуды. Упомянутые вдовы должны при сем присутствовать, и я всегда платил им по 10 турских су, так как эти вдовы бедны, и так я поступал вследствие моей доброй к ним любви и милосердия, но вовсе не потому, что обязан или обещал им это делать». Ле Пилёр как всегда предусмотрительно заботится о том, чтобы уступка или благодеяние не обрели характер обычая.

Учитывая, что вскоре приюту понадобится ремонт, адвокат учреждает ренту в 10 ливров, которые предстоит выплачивать его детям от второго брака. Эти деньги, по замыслу завещателя, должны скапливаться в сундуке «о двух замках», хранящемся во вдовьем доме. Ключ от одного замка должен был находиться у самой старой из живущих в доме вдов, а второй ключ «будет иметь тот из моих детей или кто-нибудь, действующий от их имени, кто будет наделен правом распределять комнаты». Из этих 10 ливров ренты должна будет выделяться милостыня «тем вдовам, которые будут пребывать в болезни, для организации ухода за ними, либо для тех, кто по старости лишится возможности ходить и не сможет обходиться без посторонней помощи и при этом не будет включен в список бедных церкви Сент-Эсташ, прихожанками которой они являются». В таком случае они будут получать помощь в размере 4 ливров. Если же среди вдов не будет нуждающихся в уходе, то эти 4 ливра будут переданы в «ящик для бедных» прихода Сент-Эсташ, чтобы раздаваться в виде милостыни на Пасху, Пятидесятницу, День всех святых и Рождество.

Также выделяется по 10 су для оплаты двух ежегодных месс, которые вдовы должны совместно заказывать «в указанном доме накануне праздника Королей, чтобы поддержать дружбу и братство между ними и без того, чтобы разделять между ними указанные 10 су, как они привыкли делать, когда им дают какие-нибудь деньги». Ле Пилёр остается верен себе и предполагает развитие событий по худшему варианту: «а если указанные вдовы будут поступать противоположным образом и если они не будут собираться и ужинать вместе накануне праздника Королей (вставка на полях: и если хоть одна из них будет отсутствовать), то в этом случае я хочу и постановляю, чтобы указанные 10 су на следующий день после указанного праздника Королей вышеназванным патроном или тем, кто будет этим заниматься…» раздавались всем бедным, которых найдут у ворот церкви Сент-Эсташ.

Оставшиеся 100 су помимо указанной суммы в 10 ливров пусть пребывают в указанном сундуке, чтобы использоваться тем из моих детей, кто будет их патроном, на проведение и содержание ремонтных работ в указанном доме по мере надобности.

Адвокат отдает дополнительные распоряжения относительно стройматериалов (garnier) для вдовьего дома. Тому, «кто будет иметь достаточное благочестие, чтобы организовать работы», надо зарезервировать остаток досок (каждая длиной от семи с половиной футов) для четырех комнат.

И пусть указанные материалы для названных комнат служат тому или тем из вышеназванных моих детей, которые будут ведать этим домом… без того, чтобы мои дети при использовании названного материала были принуждены платить что-либо… если только не надо будет чинить крышу, что они [дети] обязаны делать на свои средства.

Ле Пилёр стремится избежать любой двусмысленности, расставляя все точки над i.

Он прекрасно понимает, как единичный акт превращается в обычай и, следовательно, может стать институцией. Стремясь избежать этого, он поступает в духе авторов средневековых «грамот о ненанесении вреда», применяя уже испытанный способ выдвижения альтернатив:

И таким образом, я желаю и постановляю, чтобы указанные вдовы молили Бога за меня, моих покойных отца, мать и иных скончавшихся родных и друзей. Все это не должно иметь следствием закабаление моих детей и их обязательство вести там строительные работы, превышающие вышеназванную сумму в 100 су и сумму, которую мне будут должны выплачивать по вышеназванной ренте. Поскольку ни я, ни мы не обязаны вести строительные или ремонтные работы в этом доме (зачеркнуто: если возникнет какой-либо судебный процесс, призванный принудить моих детей ), желаю, чтобы в случае, если мои вышеупомянутые дети каким-либо иным образом окажутся обязаны и должны оплачивать содержание и ремонт этого дома, они будут от этого освобождены в силу действия настоящего завещания. А если возникнет какой-либо судебный процесс по этому поводу, призванный принудить моих детей платить на ремонт сумму, превышающую указанные 100 су ренты… то я отменяю указанную статью завещания, а также аннулирую ее и те 10 ливров ренты, дарованные им мной лично. И чтобы в этом случае там не жил никто из старух…. и я хочу, чтобы указанная рента была оттуда изъята, а выплаты им будут прекращены.

Наверное, не только мнительность, но и немалый жизненный опыт, накопленный в ходе многолетнего общения со вдовами, сказываются в следующих словах Ле Пилёра:

Настоятельно прошу указанных вдов и их преемниц, чтобы они жили в мире и дружбе и в полном уважении как друг к другу, так и к их начальнику и патрону, который будет им назначен и кого они должны слушаться; и также прошу моих детей, чтобы они соблаговолили распорядиться и использовать к их благодеянию и обеспечить благотворительную помощь бедным и способствовать им, а также ремонту указанного здания.

Трезвый расчет сочетается со стремлением поставить дело так, чтобы избежать формализации благотворительного акта — стороны обязаны быть искренними: старухи ничего не должны требовать, но только молиться за семью своих благодетелей и жить в мире как с ней, так и между собой; дети ничего не обязаны делать, но Ле Пилёр настоятельно просит их быть милосердными. И еще одно характерное пожелание адвоката, адресованное насельницам вдовьего дома:

Затем, я еще оставляю указанным вдовам мой портрет, ныне находящийся в их доме, чтобы он был помещен на видное место для памяти обо мне [80] .

Значение последнего предписания трудно переоценить. Удивительный взлет искусства портрета в конце Средневековья — начале Нового времени помимо эстетических причин имел и практическое объяснение. Например, по завещанию Луизы Рагье, жены президента Счетной палаты Жана Бриссоне, значительные суммы тратились на содержание приюта Детей Господних (так называемый приют Красных детей), но оговаривалось условие:

предписывается, чтобы в зале, где будут питаться указанные малые дети, было повешено изображение Страстей Господа Нашего, и чтобы под картиной была нарисована женщина, дабы указанные дети имели напоминание, чтобы молить Бога за указанную усопшую [81] .

Нашему Жану Ле Пилёру также было чрезвычайно важно, чтобы молящиеся совершенно точно представляли, за кого именно они возносят молитвы, ведь от этого напрямую зависел срок пребывания благодетеля в Чистилище…

Наконец, Ле Пилёр переходит в своем завещании к наболевшему вопросу об отношениях между детьми. Напомнив о первом дарении 1539 года,

и хорошо продумав веские причины, почему я так поступил, и обстоятельства, сопутствующие этому дарению, ибо я дал моим детям от первого брака скорее больше, нежели меньше, и эти причины, мной изложенные, объявил многим теологам и адвокатам и иным лицам из числа моих близких друзей, дабы они высказали свое мнение и суждение, и по их совету я подтвердил и ратифицировал указанное дарение в другом своем контракте, оформленном у нотариусов Жако и Соре в субботу 3 марта 1547(8) года, каковое подтверждаю и ратифицирую его во всех пунктах его формы и содержания…

К упоминанию о друзьях, адвокатах и теологах мы еще вернемся, а пока рассмотрим тактику Ле Пилёра.

Добавляя к уже сделанным дарениям свои благоприобретенные земли в деревне Кламар, он оговаривает, что различного рода благоприобретения, «улучшения», не учитываются сторонами при дележе, то есть разделу подлежит только наследственное имущество. Далее адвокат возвращается «к тому, что служит раздором и может привести к процессам между указанными детьми от разных браков по причине указанного дарения». Дети от первого брака, затевая процессы против своих единокровных братьев и сестер, должны понимать, что те

являются юными детьми и не имеют разумения и способности распознать добро и зло и не [смогут] адресоваться ко мне, чтобы знать, как себя вести, и поскольку они не имеют иного имущества, кроме моего, то в ходе этого процесса они будут лишены возможности обеспечивать себе питание и воспитание.

Ле Пилёр повторяет аргументы, приведенные в первом своем дарении 1539 года. Но ведь с тех пор прошло уже без малого десять лет, должны были подрасти «малые и неразумные» дети от второго брака. И действительно, его дочь, названная в честь матери Денизой, уже скоро должна была выйти замуж. Ей отводится имущества на 2000 ливров «без того, чтобы претендовать на большие права». Ле Пилёр остается верен своему стилю, оговаривая, что это произойдет лишь при условии,

что она будет хорошего поведения, живя целомудренно и стыдливо, не позоря свой род, и будет послушна своей матери…. ибо, поступая по-другому, она не добьется моего согласия, и таким образом это дарение останется недействительным в отношении ее.

Тогда имущество не будет ей выделено и увеличит долю ее братьев от второго брака.

Как поступить с доходами, которые будет приносить имущество, оспариваемое детьми от первого брака? Ле Пилёр распоряжается, что за время, пока будет длиться процесс, деньги «пусть будут розданы в виде милостыни бедной прислуге (menagiers), которая трудится в поте лица и зарабатывает себе на жизнь».

Таким образом, адвокат страхуется на случай неблагоприятного исхода процесса, отдавая себе отчет в реальности такой перспективы. Возможно, дети от первого брака добьются «выгодного для себя исхода этого процесса, что вполне может произойти по причине лазеек и связей, имеющихся у них в [мире] юстиции». Но даже если им и будет присуждена их доля наследства, они не смогут требовать возвращения доходов с имущества, полученных за время, пока велся процесс. «Я делаю настоящие распоряжения не без совета и не без причины», но и дети от обоих браков «должны с уважением принять указанные дарения».

Отдав распоряжения относительно строительных работ, начатых им в доме под знаком «веретена» и доме под знаком «оловянного горшка», Ле Пилёр во избежание новых процессов отдает распоряжение о слиянии дуэров. Это означало, что вдовья доля первой жены Ле Пилёра будет рассматриваться консолидированно, вне зависимости от конкретной доли, доставшейся каждому из детей от первого брака. Точно так же надлежит поступить и с дуэром второй жены.

При знакомстве с завещанием Ле Пилёра создается впечатление, что размеры помощи, оказываемой обездоленным в Париже, были обратно пропорциональны миру и согласию в семьях состоятельных парижан. Во всяком случае, наш адвокат постоянно пугает родственников перспективой отдать спорное имущество бедным.

Затем, постановляю, чтобы Жан Бабюс и Мари Ле Пилёр, его жена и моя дочь от первого брака, обещали прекратить возбужденный против меня процесс по поводу оспаривания контракта на дом по улице Сен-Жак, что близ Малого моста, который они затеяли незаконно, желая обездолить их вышеназванных братьев и сестер… и если они не захотят прекратить указанный процесс, желаю и постановляю настоятельно, чтобы их часть и доля не была ими унаследована, но пошла на раздачу милостыни для того, чтобы выдать замуж бедных девушек хорошего поведения и нравов.

Ле Пилёр старается «лишить детей от первого брака всякой возможности заключить монополию и сговор с указанным Бабюсом и его женой по поводу этого дома». Предвидя, что наследники могут выступить единым фронтом, договорившись разделить между собой доходы от оспариваемого имущества, адвокат затевает многоходовую комбинацию. Согласно обычной практике, он должен дать отчет детям от первого брака в том, как он во время их малолетства распоряжался на правах опекуна причитавшейся им долей материнского имущества. Скорее всего, рассуждает Ле Пилёр, он будет принужден уплатить некий остаток. Так вот, эта выплата должна быть осуществлена из доходов адвоката, поступающих с дома на улице Сен-Жак. Таким образом, судебная победа дочери Ле Пилёра (по-видимому, старшей) и ее мужа автоматически лишит прочих детей от первого брака положенной им компенсации со стороны опекуна.

Наилучшим вариантом для Ле Пилёра было бы вообще избежать возбуждения дела об отчете по опеке. Ведь после его смерти отчитываться придется детям от второго брака, которые, как мы помним, «молоды и не сумеют дать отчет». Чтобы избежать повода для любых судебных процессов, он выделяет в наследство сыновьям от первого брака дом на Малом мосту вместе со всеми правами на наследство, ранее выкупленными адвокатом у их сестер, как монахинь, так и замужних, а также у Жана Ле Пилёра-младшего (уже знакомого нам «практика», теперь фигурирующего как нотариус из сенешальства Тулузы), вместе со всеми конституированными рентами, приобретенными завещателем как совместно с их покойной матерью, так и после ее кончины. Ле Пилёр уточняет: «без того, чтобы их братья и сестры от второго брака претендовали в этом на что-либо».

Наконец, нам становится ясен полный смысл дарения 1539 года. Детям от первого брака выделяется некая определенная доля (но меньшая, чем им полагается по обычному, кутюмному праву). Дети от второго брака вообще не участвуют в наследовании семейного имущества Ле Пилёров. Им сделано крупное дарение, которым они и должны удовлетвориться (опять же при соблюдении определенных условий). Таким образом, процесс о разделе наследства лишается юридического основания — дети от второго брака получают не наследство, а дарение.

И вновь Ле Пилёр предлагает компромиссные варианты, и вновь предусматривает альтернативу на случай, если его дети от первого брака «воспротивятся тому, чтобы просто стать моими наследниками, нанеся мне такое оскорбление, что объявят себя моими наследниками по праву описи (benefice d’inventaire)», то есть через суд. «В этом случае, — возмущенно продолжает завещатель, — незамедлительно после того, как они представят в суд свои документы на проведение описи, желаю, чтобы тот, кто получит указанный статус наследника по описи, был исключен из числа наследников и лишен наследства». А «за то, что они не захотели быть простыми законными наследниками», его доля наследства прибавляется к доле детей от второго брака.

Конечно, то, что суд определит обязательным для возвращения по описи имущества их покойной матери, они рано или поздно получат, но лишатся при этом всех остальных благ (то есть благоприобретений, сделанных Ле Пилёром).

Далее Ле Пилёр включает статьи, уже вполне ординарные для завещания, — душеприказчики должны единовременно раздать в пользу бедных 30 турских ливров. Мария Либо, жена мэтра Франсуа Дюкло, и ее брат Франсуа Либо, дети Дениз дю Троншон от первого брака, обязуются молить Бога за завещателя. Упоминается в тексте и клерк Ле Пилёра, Леонард. (Не он ли написал красивым почерком проект завещания Ле Пилёра, подшитый нотариусами к связкам минут?) Впрочем, точная сумма, полагающаяся этим людям, в завещании не указана. Зато имеется позднейшая приписка: «Каковым дарениям, содержащимся в трех ближайших и последних статьях, я оставляю [место] заполнить позже». Крестник адвоката Гильом Бенар получает сумму в 20 турских ливров, которую остался должен завещателю его кум, то есть его вознаграждают прощением долга.

Исполнителями завещания назначаются вторая жена адвоката Дениз дю Троншон и его двоюродный брат. Им обоим оплачиваются расходы по пошиву траурных платьев (сумма этих расходов впечатляет — 450 ливров). Далее Ле Пилёр оговаривает права своей супруги, которой помимо прочего надлежит получить компенсацию за те 210 ливров, которые были выплачены из ее приданого Марии Ле Пилёр и ее мужу Бабюсу в виде выкупа их наследственных прав. Это было сделано, чтобы уменьшить возможные претензии наследников к детям Ле Пилёра и Денизы дю Троншон.

Нотариусы Рене Барьер и Жак Жуайе оформили его завещание, и оно вступило в силу с 3 апреля 1548 года. Однако адвокат оправился от болезни (не случайно в завещании говорилось о том, что он находится на пути к выздоровлению). Ле Пилёр продолжал проявлять нотариальную активность. В материалах той же нотариальной конторы сохранился его договор о сдаче в наем жилья на улице Сен-Жак близ Малого моста мэтру-кожевнику Этьену Вальтуру.

«В конце срока наниматель обязуется вернуть дом в хорошем состоянии и содержать его достойно, согласно парижским кутюмам…», и, кроме того, наниматель обязуется понести половину расходов, необходимых для закупки материалов для ремонта, а также на свои средства переделать двери, подобрать к ним ключи и обеспечить, чтобы оконные стекла в комнатах и на чердаке были целы. Но Ле Пилёр изменил бы себе, если бы и на сей раз не учел альтернативный вариант развития событий, включив в договор статью, предусматривавшую порядок действий на тот случай, если хозяин по той или иной причине («из-за процесса, продажи или обмена») вынужден будет распорядиться жильем иначе.

2 октября того же 1548 года Ле Пилёр от имени своей дочери Денизы-младшей заключает брачный контракт с ее женихом мэтром Робером Базанье, прокурором парижского Шатле. Свидетелями выступают все те же лица, упомянутые в завещании: адвокат Жан де Корп, «кузен со стороны жены» (он был назначен душеприказчиком Ле Пилёра, как самый верный друг), а также сводный брат невесты Франсуа Либо, прокурор Шатле.

Был ли брак дочери адвоката с мэтром Базанье мезальянсом? Прокуроры Шатле в целом были людьми не очень зажиточными даже по сравнению со своими коллегами из Парламента. Как показывает анализ парижских брачных контрактов, адвокаты достаточно часто женились на дочерях прокуроров, тогда как сыновья прокуроров редко брали в жены дочерей адвокатов. Однако Базанье — древний род парижских судейских, среди их родственников было немало адвокатов. Ле Пилёр же — родитель многодетный. Отметим, что сумма приданого, упоминаемая в контракте, составляла 1200 ливров звонкой монетой и 50 ливров ренты (то есть 600 ливров капитала). По сравнению с аналогичными контрактами других адвокатов Парламента это была довольно-таки скромная сумма.

Особым актом, приложенным к брачному контракту, Робер Базанье уточняет, что в размер preciput включена «полностью вся практика указанного Базанье», то есть, по-видимому, клиентура и документы его конторы. Это дополнение делается сверх условий, оговоренных в брачном контракте, но в случае смерти Базанье без детей от этого заключаемого брака Дениз Ле Пилёр должна будет уплатить компенсацию родственникам Базанье.

Дошедшие до нас позднейшие акты Ле Пилёра содержали все те же особенности его стиля. Так, например, в договоре от 16 марта 1549 года с каменотесом Пьером Башело последний передает Ле Пилёру 1 арпан виноградника на территории Клиши в виде ипотеки за ренту в 100 ливров. С этого арпана надлежит выплачивать ренты его сеньору — кюре Клиши. Адвокат предусматривает, что если ему придется уплатить с этой земли сумму, превышающую 13 су, каменотес обязан будет возместить Ле Пилёру его убыток.

Итак, Жана Ле Пилёра трудно назвать птицей высокого полета. Но близкое знакомство с ним обогатило нас не меньше, чем история Дюмулена.

Прежде всего, мы можем оценить плюсы и минусы альтернативной системы профессиональной подготовки юристов. Несмотря на все расходы, пребывание в учении у прокурора сулило в чем-то бóльшие выгоды, чем престижная, но дорогостоящая университетская степень. Пусть новоиспеченные практики пользовались меньшим уважением, чем университетские лиценциаты, но они знали судейский мир «с изнанки», владели тонкостями ремесла, заводили ценные знакомства и семейные связи в мире судейских. Прокурорский статус гарантировал «синицу в руке», адвокатское звание манило «журавлем в небе», но отнюдь не гарантировало получение королевской должности. Ле Пилёр понимал это хорошо.

Не менее ценным оказалось знакомство с особенностью благотворительных учреждений. Одно дело читать у Филиппа Ариеса тезисы о возрастании обеспокоенности своей индивидуальной загробной участью на исходе Средневековья, другое — наблюдать практическую реализацию этой озабоченности. Помимо многочисленных и многосложных родительских обязанностей на плечи адвоката давил груз ответственности за поддержание семейных благотворительных учреждений. Пребывание в Чистилище душ родителей, родственников, а в скором времени и самого Ле Пилёра не могло не заботить адвоката. Старые благотворительные институты, несомненно, должны функционировать, но для этого надо отвечать на вызовы, предъявляемые жизнью. Франциск I издал закон против бродяг и, главное, против тех, кто подает бродягам и нищим. Старые формы благотворительности сопротивляются некоторое время — обычай и забота о душе родной матушки, пребывающей в Чистилище, велят продолжать хотя бы время от времени раздавать хлеб и вино бедным, а Ле Пилёр даже добавляет к этим раздачам денежные суммы. Но в итоге возобладало более гибкое отношение, и благотворительность обретает новые очертания. Впрочем, угроза раздать бедным ту или иную сумму остается хотя бы как пугало для нерадивых или упрямых контрагентов Ле Пилёра.

Более серьезный вызов, волновавший в той или иной степени всех современников Ле Пилёра, заключался в осознании опасности формализации веры, сожалении по поводу замены искренности лицемерием, благодарности алчностью. Об этом он размышляет, планируя организацию собственных похорон, намечая будущее семейной гордости Ле Пилёров — приюта для вдов. Он хорошо представляет источник зла: обычай, рутина неминуемо убивают искренность, дружеские чувства и благоговейность. А без этого все возносимые молитвы не имеют большой силы. Для того чтобы постоянно «освежать» отношения благодетеля и благополучателя, Ле Пилёр придумывает весьма прихотливую систему мер. Но эти меры носят внешний характер. Зашел бы рационализм Ле Пилёра так далеко, чтобы принять учение об оправдании верой или даже об абсолютном предопределении, проживи он еще лет десять? Не думаю, слишком уж погружен он в традиции парижской благотворительности. Для радикального разрыва с ними ему понадобился бы какой-нибудь внешний импульс.

Что же необычного в личности Жана Ле Пилёра, адвоката в Парижском парламенте? Мы бы назвали его утомительно дотошным, но для того времени в его судебных тяжбах с ближними не было ничего экстраординарного. Он многодетен, в чем тоже нет ничего удивительного: Бог не только даровал ему много детей, но и многих из них сохранил. У него было как минимум семеро взрослых детей от первого брака и не менее трех от второго, не считая пасынков. Это создавало проблемы, с которыми адвокату все же удавалось справляться; при этом он не гонялся за призрачными титулами и должностями для своих детей, но старался жить по средствам. Но и это отнюдь не оригинально, просто многодетная семья, особенно городская, во все времена оказывалась в менее благоприятных условиях для социального воспроизводства.

Пожалуй, чертой, которая придавала неповторимое своеобразие его стилю нотариального поведения, было стремление формировать альтернативы. Практически каждый из актов Ле Пилёра ставит партнеров в ситуацию выбора: поступить «по совести», как это видится адвокату, или же действовать по-своему и за это лишиться сулимых им выгод и его морального одобрения.

Возможно, не только он обладал подобным «проектным мышлением», позволявшим хорошо представлять будущее развитие событий и направлять их в нужное русло. Но он лучше других отразил эту черту в своих нотариальных актах. Оригинальность Ле Пилёра заключалась также в его несколько повышенной даже для адвоката склонности к резонерству. Это его гипертрофированное свойство позволяет разглядеть на его примере важное качество, по-видимому присущее и многим актам. Свершая некий не вполне стандартный поступок (в данном случае он действует вопреки нормам парижской кутюмы), автор как бы репетирует судебную речь, примеряя тогу оратора. Причем, поступая по своей воле (en droit jugement), в наиболее сложных случаях Ле Пилёр советуется с друзьями, среди которых теологи и юристы. В важные минуты жизни человек ничего не предпринимает без совета. И, следовательно, его действия легитимны.

Ле Пилёр старательно конструирует свой публичный образ, используя имеющиеся заготовки. Оппозиций этих несколько: благородный и бескорыстный глава семьи, не жалевший средств для ее процветания, — и алчные неблагодарные крохоборы из числа детей; правдолюбивый адвокат, борец за справедливость — и корыстные, ловкие крючкотворы-стряпчие, то есть прокуроры. Здесь-то и проявляется оригинальность Ле Пилёра, которая будет очевидной при знакомстве с казусами других парижских адвокатов. Поскольку он предвидит альтернативное развитие событий, то его дети лишь потенциально могут войти в фавор к прокурорам, породниться с ними и путем затяжек и проволочек разорить своих младших братьев и сестер. Но пока они этого не сделали, в дарениях и в завещании остается возможность интерпретировать их облик в благоприятном для них смысле. И действительно, Ле Пилёру не к лицу так брезговать прокурорами: за прокурора он выдает свою дочь, прокурором является его пасынок, да и детей от первого брака он сам решил сделать именно прокурорами. Речь идет лишь о потенциальной негативной интерпретации.

И еще одно наблюдение — Ле Пилёр использует, судя по всему, одну и ту же заготовку для разных случаев. Одно дело живописать беззащитность малых и неразумных детей от второго брака в 1539 году, когда составлялся первый акт. И совсем другое — повторять те же слова в 1548 году, да еще накануне свадьбы дочери, Денизы Ле Пилёр, с представителем могучего клана прокуроров парижского Шатле. Здесь эта аргументация не очень уместна, но адвокат не избежал искушения воспользоваться ею еще раз, уж больно убедительной она ему показалась. А еще вернее, он просто механически воспроизводит готовый текст предшествующего акта. По всей видимости, составляя завещание, он держал перед собой текст документа десятилетней давности. Точно так же как сегодня мы, составляя служебную записку на закупку расходных материалов, не пишем ее каждый раз заново, но берем из памяти компьютера готовую предшествующую форму. Главное — не забыть поменять дату.

 

Казус 3. Ле Клерк против Галанда. Декан против ректора: как помешать реформе в университете?

[93]

Советником Парламента можно было стать, только имея приличный стаж адвоката, а адвокатом — лишь обладая университетской степенью. Поэтому у людей из Дворца правосудия с университетом были особые отношения. Для большинства из них в роли alma mater выступал именно Парижский университет, хотя доучивались они, как правило, в Орлеане. Парламент дорожил своей юрисдикцией в университетских делах, создавал комиссии для проверки и реформирования той или иной университетской коллегии, разбирал конфликты между корпорациями, составлявшими университет, был озабочен общим уровнем университетского образования. Некоторые университетские преподаватели-правоведы иногда сами выступали в роли адвокатов. Представлять интересы университета в Парламенте было большой честью для адвокатов. Мир парламентских судей и адвокатов и мир университетских магистров вполне можно назвать сообщающимися сосудами — конфликты, сотрясавшие университет, так или иначе отзывались во Дворце правосудия.

Конфликты были неотъемлемой частью университетской истории. На одном из них, связанном с попыткой сократить период обучения на факультете искусств, мы сейчас остановимся. Но предварительно стоит напомнить, что представлял собой Парижский университет в XVI веке. Он был федерацией семи самоуправляющихся корпораций. Факультет искусств состоял из четырех землячеств-наций (французской, нормандской, пикардийской, германской), чьи интересы представляли выбираемые из их среды прокуроры. Это был самый многочисленный факультет, по окончании которого студенты, получившие степень магистра искусств, могли переходить на любой из высших факультетов — теологии, канонического права или медицины. Во главе каждого из этих трех факультетов стоял декан, в помощь которому могли избирать синдика. Нации факультета искусств в порядке строгой очередности выдвигали кандидатуры на должность ректора, который считался главой не только факультета искусств, но и всего университета. Это объяснялось тем, что факультет искусств был самым древним в университете и всегда насчитывал больше студентов и магистров, чем на трех высших факультетах вместе взятых. Кроме того, на университетской ассамблее факультет искусств по числу наций имел четыре голоса, которые всегда перевешивали три голоса высших факультетов. Ректор обладал наибольшими правами в университете; если он умирал на своем посту, его должны были хоронить по чину принца королевской крови, поскольку университет носил титул «старшей дочери короля». Но полномочия ректора длились недолго, его избирали только на три месяца.

О необходимости реформировать изучение свободных искусств в университете, приведя его в соответствие с гуманистическим обновлением словесности, разговоры шли давно в Европе и самом Париже. Жаловались, что университетские обязательные курсы давно устарели и не оставляют места для studia humanitatis, изучения древних авторов в новом, гуманистическом духе. Но университетские уставы, регламентирующие содержание курсов и их продолжительность, не менялись — грамматику и риторику изучали по средневековым компиляциям, а философия, съедавшая львиную долю времени, заключалась в схоластических спорах по поводу комментариев к Аристотелю. Новые веяния проникали в Парижский университет скорее de facto, чем de jure. Руководители (принципалы) учебных коллегий могли по собственной инициативе приглашать гуманистов для чтения курсов. Особую роль сыграло учреждение Франциском I «корпорации публичных королевских лекторов в Парижском университете». Известные гуманисты получали статус «королевских лекторов» и от имени короля читали публичные лекции. Происходило это в той из парижских коллегий, где проживал сам лектор, который, конечно, был членом Парижского университета, но доступ на занятия был открыт для всех желающих. Изначально это были кафедры греческого и древнееврейского языков, однако вскоре к ним добавились кафедры латинского красноречия, математики, медицины. Позже, уже в следующем столетии, кафедры королевских лекторов будут сведены в единый Королевский коллеж (современный Collège de France).

Как показывает свод материалов по истории Парижского университета, составленный С. Э. Дю Буле в XVII веке, о необходимости сократить срок обучения на факультете искусств ректоры говорили и в 1530-х годах, однако дальше деклараций дело не пошло. Реальный шаг в этом направлении был сделан сразу после избрания 23 июня 1543 года ректором Пьера Галанда.

Галанд взялся за дело энергично. Уже 6 июля он созвал ассамблею факультета искусств, на которой один из магистров по его поручению выступил с речью о сокращении курса философии. По мнению оратора, у факультета достаточно полномочий, чтобы самостоятельно сократить срок обучения с трех с половиной до двух с половиной лет, поскольку чрезмерно длительные курсы лишь отвращают молодежь от этой науки. Такие сокращения уже проводились, ведь некогда срок обучения философии составлял пять лет. К тому же монашеские ордены в своих учебных коллегиях (studia) всегда имели краткие курсы философии, что не мешало им выпускать таких блестящих философов, как Альберт Великий и Фома Аквинский.

Несмотря на заявления факультета искусств о достаточных полномочиях для проведения внутренней реформы, дело затрагивало интересы высших факультетов, поскольку они пополнялись в основном выходцами с «артистического» факультета. И 11 июля этот вопрос рассматривался на ассамблее университета (Comitijs Centuriatis). Выяснилось, что далеко не все согласны с предложенным сокращением курса. Попечитель (провизор) Наваррской коллегии настаивал на противоречии предлагаемой реформы предписаниям канонического права и королевским привилегиям университету. Он даже обратился от имени факультетов теологии и медицины в Парижский парламент с прошением опротестовать действия ректора.

Поскольку это решение факультет искусств принял самостоятельно, без обсуждения с представителями высших факультетов, то последние решили собраться независимо от «артистов» 21 июля, чтобы обсудить их инициативу. Декан факультета теологии поставил под сомнение право ректора председательствовать на этом заседании и вообще присутствовать на нем, поскольку ректор, как глава факультета искусств, является заинтересованной стороной в данном вопросе. За ректора вступился канцлер университета, напомнив, что тот присутствует на заседании не как представитель факультета, но как глава всей университетской корпорации. Чтобы избежать ссоры, функции председателя на этом собрании взял на себя канцлер.

Должность канцлера занимал обычно один из парижских каноников, представлявших права Парижского диоцеза и епископа в университете. До начала XIII века канцлер выдавал разрешения на преподавание — лиценции (licentia docendi), которые явились прообразом университетских степеней. В результате создания университетской корпорации и ее выхода из-под юрисдикции епископа право выносить суждение о выдаче лиценций перешло к коллегии магистров. Однако канцлер по традиции присутствовал на экзамене и визировал свидетельства о присуждении степени на высших факультетах. Порой канцлеры играли заметную роль в университете; так, теолог Жан Жерсон в самом начале XV века произносил свои знаменитые речи от имени всего университета. Но в XVI веке права канцлера в университете носили лишь символический характер. Возможно, канцлер присутствовал на заседании 21 июля как доктор обоих прав (in utroque jure, то есть гражданского и канонического права) в составе группы представителей факультета канонического права, или, как их называли, «декретистов».

Новое заседание общей ассамблеи университета состоялось 31 июля. Оно открылось выступлением ректора, попытавшегося опровергнуть главные возражения противников реформы. По его словам, враги столь необходимых для факультета изменений считали, что сокращение сроков, отведенных на курс философии, якобы повредит изучению католической веры, а также настаивали, что философию невозможно постигнуть за два с половиной года. На первое возражение Пьер Галанд ответил, что религиозные науки ни в коей мере не зависят от философии, они опираются на авторитет, тогда как философия опирается на рассудок. Ему вообще кажется странным, что теологи настаивают на важности философии, храня молчание по поводу изучения других областей знания — грамматики, риторики, языков, истории, столь необходимых для вразумления и убеждения народов и постижения смысла Священного Писания. Что же касается якобы недостаточности сроков, Галанд объяснил, что первый год обучения студенты будут начинать с логики, морали и элементов математики. Весь второй год планируется читать книги Аристотеля по физике, политике и астрономии. Последние полгода будут посвящены метафизике. Те, кто изучает философию, чтобы перейти на высшие факультеты, получат достаточные знания для избранных сфер деятельности. Те же, кто захочет посвятить себя именно философии, получат за первые два с половиной года достаточную основу, чтобы в дальнейшем работать самостоятельно.

Медики (а именно от них и от теологов было составлено заявление провизора Наваррской коллегии) на сей раз объявили, что затеваемые изменения не наносят им никакого ущерба. Решение факультета канонического права было оглашено деканом Жаном Кентеном. Он привел дополнительные доводы в поддержку реформы, заключавшиеся в не виданных ранее успехах образованности: «сегодня мы видим, что молодые люди, едва вышедшие из детского возраста, в латыни и греческом превосходят старцев, которые прежде достигали подобных знаний годами трудов». В то же время декан признал, что эта реформа затрагивает интересы его факультета. Она может стать причиной уменьшения числа студентов, так как сейчас оно растет за счет тех, кто досрочно покидает факультет искусств из-за недовольства длительностью курса философии. И все же факультет канонического права, как и подобает юристам, поддерживает предлагаемое сокращение, предпочитая общественную пользу частным интересам.

Однако эти аргументы не убедили теологов. Они отказались принимать решение до того, как будет вынесено постановление Парламента, который уже занимался этим делом. Декан факультета теологии отказался от дальнейших обсуждений. Поэтому 8 августа депутаты факультетов собрались, чтобы составить совместное прошение на имя короля уже в отсутствие богословов. Это собрание можно рассматривать как своего рода рабочее совещание сторонников реформы, поскольку оно проходило не в обычных для общеуниверситетских ассамблей залах, а в коллегии Бонкур, принципалом которой был ректор Галанд. Текст этого прошения полностью приведен в публикации Дю Буле, и в нем вновь звучат уже знакомые нам «гуманистические аргументы»:

Ныне по милости Божией открыто искусство книгопечатания к приращению и возрастанию образованности и наук через представление на свет всех хороших, полезных, необходимых книг. И тем самым молодые люди, выходящие из первых классов грамматики и начинающие курс философии, суть более ученые, чем те, кто достигал этих степеней ранее… Да будет угодно Вашему Величеству сократить курс философии на год, учитывая избыточность срока, содержащегося в нем [105] .

Этот документ, напоминающий знаменитое письмо Гаргантюа, был представлен королю лишь в декабре 1543 года уже другим ректором. Тогда же, в августе, дело реформы зашло в тупик. Без согласия факультета теологии прошение от имени всего университета подать было невозможно. И в этот момент на сцену выступил канцлер университета.

Желая поддержать реформу, он решил представить прошение в Парламент сам, по праву главы всего университета. Однако демарш канцлера был опротестован университетом. Главой университета был ректор, в этом сходились все доктора и магистры. Факультет искусств отправил канцлеру представителя с требованием дать разъяснения по поводу своих притязаний. Ведь всего несколько недель назад, 21 июля, канцлер сам утверждал, что ректор присутствует на собрании как глава университета, а не как представитель факультета искусств. Прошение канцлера было отклонено, и союз сторонников реформ распался.

В оставшееся от своего трехмесячного срока ректорства время Галанд больше не пытался реализовать эту реформу. У него были иные неотложные дела. 1 августа Галанд как глава университета подписал знаменитые 26 статей «Исповедания католической веры», составленные факультетом теологии. Это событие считается поворотным пунктом в истории французской Контрреформации.

Таков был сценарий этой коллизии. Обратимся теперь к характеристике основных действующих лиц: декана, канцлера, ректора — и попробуем понять мотивы их поступков.

А. Декан Николя Ле Клерк (1474–1558)

«Этот пастырь был крайне ревностным в защите веры, большим ученым и величайшим врагом сторонников новизны» — такая характеристика дана Николя Ле Клерку в «Большом историческом словаре» Л. Морери. Роберт Ценалис, сменивший Ле Клерка на посту декана и заслуживший прозвище «бич сектантов», посвятил своему предшественнику книгу «Четырехчастный труд об обуздании козней еретиков», где обыгрывал его имя: «Весь мир знает тебя не только как Клерка, но как клирика — защитника всей теологии».

И действительно, ни одна атака факультета на врагов ортодоксии не обходилась без участия Николя Ле Клерка. В 1534–1535 годах он играл важную роль в ожесточенных баталиях университетских богословов со сторонниками обновления веры, которым покровительствовал парижский епископ Жан Дю Белле. Так, в 1533 году Ле Клерк возглавлял депутацию факультета, которая должна была указать Франциску I на опасность новых доктрин. Через год за излишнее рвение в нападках на противников (в том числе и на тех, которым покровительствовал король) Ле Клерк провел несколько недель в тюрьме. В 1534 году Рабле опубликовал «Гаргантюа», где теологастры подверглись острой критике. Похоже, что именно Ле Клерк выведен там в образе выжившего из ума магистра, отправленного университетом к Гаргантюа с просьбой вернуть колокола собору Нотр-Дам. Во всяком случае, когда осенью 1541 года Ле Клерк стал деканом факультета, он сразу же включил сочинения Рабле в Индекс запрещенных книг. Надо сказать, что новый декан увеличил число цензурируемых книг в несколько раз. Его влияние еще более возросло летом 1543 года, после составления факультетом 26 статей «Исповедания католической веры». Этот текст лег в основу присяги, которую ежегодно были обязаны приносить все должностные лица королевства.

В отличие от своих коллег Роберта Ценалиса, Ноэля Беды и других влиятельных богословов, Николя Ле Клерк не значится автором ни одного сочинения. Возможно, он писал тексты от имени факультета, не стремясь увековечить свое имя. По наблюдениям Дж. Фарджа, такова была практика большинства парижских теологов, чей авторитет базировался скорее на престиже грозной корпорации, чем на личных сочинениях. Канадский исследователь приходит к выводу об относительно скромном социальном происхождении основной массы членов этого факультета. Но как раз в этом Ле Клерк отличался от своих коллег. Он происходил из старинного парижского рода, хорошо укорененного в городской среде и мире должностей. Его семейство оставило достаточно документов в конторах парижских нотариусов. И если стиль Ле Клерка-теолога остается для нас неизвестным, то как автор нотариальных актов он демонстрирует изрядную оригинальность.

Дошедшие до нас документы напоминают наброски судебных речей, поскольку по большей части в них идет речь о запутанных семейных коллизиях. Маргарита Ле Клерк, старшая сестра Николя Ле Клерка, вышла замуж за Жака Куатье, в прошлом влиятельного лейб-медика Людовика XI, сумевшего «конвертировать» фавор мнительного короля в земельное богатство и должности, став президентом Счетной палаты. После смерти своего благодетеля Жак Куатье вынужден был вернуть в казну значительную часть нажитого, но при этом в виде компенсации ему была дана почетная должность вице-президента Счетной палаты. Породнившись с патрицианской семьей Ле Клерков, Куатье, парвеню из Бургундии, укрепил свои позиции в Париже. В квартале, где располагались дома Ле Клерков, он возвел солидный особняк вблизи церкви Сент-Андре-дез-Ар, к которой пристроил капеллу Св. Николая, ставшую усыпальницей этого клана. Не имея детей от позднего брака, Жак Куатье сделал наследником своего племянника и крестника Жака Ле Клерка, с условием, что тот возьмет себе патроним Куатье. Его жена Маргарита, в свою очередь, хотела облагодетельствовать племянницу Филиппу, оставив ей значительную долю имущества. Она известила семью о своем намерении, но умерла, не успев составить завещания. В результате братья Филиппы оставили ей лишь крохи наследства, и только Николя Ле Клерк вступился за племянницу, постепенно втягиваясь во все новые тяжбы с остальными родственниками.

Обо всем этом мы узнаем из нотариальных актов самого Николя Ле Клерка, хотя этот тип документов обычно не предполагает особого красноречия. Правда, теолог, борясь с несправедливыми родственниками, отменяет сделанные им ранее дарения, а отмена дарений, как мы уже убедились на примере Шарля Дюмулена, требует веских обоснований — например, причинение угрозы здоровью и жизни дарителя. Теолог полностью перешел на сторону Филиппы и ее супруга, советника Парижского парламента. В его актах все красноречивее повествовалось о злокозненности неблагодарных племянников, занимавших высокие посты в церковной и чиновной иерархии, но не останавливающихся перед подлогами, ложью и прямыми угрозами. Однако теолог стремился показать благородство собственных поступков в отношении семьи. И здесь мы можем узнать много нового. После смерти некогда богатого зятя в 1506 году овдовевшая сестра Маргарита и вся семья оказались в затруднительном положении. Николя Ле Клерк подробно описывает, как

в продолжение вдовства указанной дамы Маргариты Ле Клерк она столкнулась с необходимостью нести большие расходы и траты, чтобы сохранить семью. Указанный Ле Клерк по мере своих возможностей участвовал в этом, для чего поступил на службу к Монсеньеру его высокопреподобию кардиналу Лотарингскому и господам его братьям, в бытность их юными [114] … а также оплатил все расходы на похороны, погребение и исполнение завещаний… матери Николя Ле Клерка и указанной госпожи Маргариты, своей сестры, в сумме до 1000 экю-солей. Также указанный Николя Ле Клерк основал и поддерживал некие благочестивые вклады, согласно пожеланию его покойной сестры, и способствовал украшению церкви Сент-Андре-дез-Ар [115] .

Задача украшения приходской церкви, в соответствии с завещанием Маргариты, чей муж был там похоронен в капелле Св. Николая, оказалась тем более важной, что Николя Ле Клерк долгие годы был кюре этой церкви, являвшейся символическим центром патримонии Ле Клерков. Важную роль в этом играл университет, который обладал правом светского патроната над некоторыми парижскими церквами, в том числе и над церковью Сент-Андре-дез-Ар. Это означало, что на освободившееся вакантное место кандидатуру выдвигали по очереди факультеты и нации. Впрочем, такой порядок не препятствовал превращению «университетских» приходов в почти семейную собственность влиятельных парижских родов. Так, на протяжении большей части XVI века приход Сен-Ком-э-Сен-Дамиан удерживала парижская семья Версорисов. Церковь Сент-Андре-дез-Ар также осталась в руках Ле Клерков. В 1547 году племянник теолога, Пьер Ле Клерк, доктор прав и хранитель апостолических привилегий Парижского университета, сменил дядю на должности кюре. Впрочем, в акте Пьер обвинялся в том, что завладел приходом обманным путем, воспользовавшись болезнью Николя Ле Клерка.

В этих и во многих других случаях теолог

жаловался перед Богом и правосудием на величайшие несправедливости, беспокойства, неблагодарности и клевету, чинимые против него… племянниками, в отношении которых из-за их подношений, связей, затягивания, жульничества, проволочек, подвохов и прочих зловещих обходных путей он не смог добиться правосудия [118] .

Мы можем увидеть в его актах мнительность, подозрительность, склонность к конфликтам и нелюбовь к компромиссам, что проявлялось и в университетской карьере. Не отрицая этого, отметим еще раз, что сам характер актов — отмена дарений — диктует такой стиль, коль скоро надо было доказать неблагодарность и, что еще пуще, угрозу жизни дарителю. Он разоблачает намерение племянников «замучить указанного мэтра Николя Ле Клерка и мучениями заставить его принять смерть и в величайших бедствиях окончить свои короткие дни старости». Несмотря на грустное пророчество, сделанное в 1547 году, дни его старости были не столь коротки. Он прожил еще больше десяти лет, пережив племянницу с ее супругом, неблагодарных племянников и даже своих учеников из Лотарингского дома.

Б. Канцлер Жак Спифам (1503–1566)

Жак Спифам происходил из семьи итальянских финансистов, давно укоренившихся в Париже. Став доктором обоих прав (in utroque jure), он некоторое время преподавал в коллегии кардинала Лемуана, был избран прокурором французской нации и ректором университета. При этом он был секретарем кардинала Лотарингского (о котором речь шла выше), а впоследствии и его викарием. В 1529 году он стал обладателем должности советника-клирика Парижского парламента и играл важную роль в среде парижских магистратов. В это же время он получил несколько церковных бенефиций. Став в 1533 году канцлером университета, он стремился восстановить значимость этой должности, используя еще и свой статус советника Парламента для преобразований в стенах alma mater. Он возглавляет парламентскую комиссию, призванную реформировать факультет права, и всерьез пытается превратить символические права канцлера, от имени которого происходило присвоение степени, во вполне реальные прерогативы. В 1536 году это стало причиной конфликта с факультетом теологии, а в 1540 году — с факультетом медицины. О последнем случае мы осведомлены полнее. Медики традиционно приносили канцлеру на подпись список кандидатов, ранжированный в соответствии с академическими успехами. Спифам же настаивал на своем праве решающего голоса. Ему удалось добиться, чтобы процедура происходила не на факультете медицины, а в зале епископского дворца в присутствии канцлера. Поскольку конфликт разбирался в Парламенте, мы знаем аргументы Спифама, высказанные его адвокатом:

согласно апостолическим и королевским привилегиям канцлер Парижской Церкви предназначен к управлению и надзору за обучением в Парижском университете, и ему дана власть испытывать студентов, в зависимости от факультета и науки, которыми они занимаются, и присваивать им метризу и степень по их заслугам [121] .

Таким образом, постановление парламента от 1 июня 1540 года можно считать частичной победой канцлера — его контроль над процедурой экзаменов укрепился.

Был ли он озабочен лишь усилением своих властных полномочий или пытался провести реформу в гуманистическом духе за счет контроля со стороны Парижского епископства, во главе которого в то время стоял Жан Дю Белле? Был ли Спифам в 30–40-х годах XVI века интегрирован в круг гуманистов-реформаторов, находившихся под покровительством Парижского епископа? На эти вопросы нет однозначного ответа, но, во всяком случае, в глазах «консервативной партии» он мог казаться фигурой подозрительной. Также относились и к его начинаниям.

Однако Спифам не оставил попыток провести реформы в университете. После поражения в деле Галанда он сумел реформировать коллегию Трегье, Нарбоннскую коллегию и родную для него коллегию кардинала Лемуана.

Жаку Спифаму приходилось уделять много времени делам семьи. В 1529 году его старший брат Гайар Спифам был арестован вместе с другими финансистами. После длительного процесса в 1534 году ему было предъявлено обвинение в хищении королевских денег на сумму 692 585 ливров. На следующий день он разбился насмерть, упав с балкона тюремной часовни на каменный пол (семья настаивала на том, что это был несчастный случай). Семья должна была вернуть огромную сумму. Жак Спифам взял на себя переговоры с казначейством об уменьшении долга. В итоге ему удалось повернуть дело так, что Спифамы компенсировали лишь 20 тысяч ливров, мотивируя это полным отсутствием средств. Впрочем, это не помешало сыновьям Гайара со временем приобрести достаточно выгодные должности. Эта история свидетельствует о ловкости Жака Спифама, о наличии у него связей и влияния в кругах чиновников и судейских. В 1544 году он приобретает должность президента Палаты расследований Парламента, а 1546 году получает епископскую кафедру Невера и в этом качестве представляет Францию на Тридентском соборе. В 1554 году он становится докладчиком прошений королевского дворца (это была своего рода «номенклатурная» должность, обладателям которой доверяли особо важные поручения). К началу 50-х годов XVI века его светская и духовная карьера складывалась наилучшим образом.

В парижских нотариальных архивах сохранилось немало актов Жака Спифама, но в них не было столь яркой индивидуальности, как в актах Николя Ле Клерка. Хотя и у него можно найти любопытные вещи. В 1544–1546 годах он регистрирует два дарения (без объяснения причин) некоей Катрине де Гасперн, вдове Этьена де Греля, прокурора парижского Шатле, и ее малолетнему сыну Андре. В завещании, составленном Спифамом в 1552 году, ничего не говорится об этом семействе. Но оно примечательно полным отсутствием обычных для такого рода документов благочестивых формулировок, указаний на организацию заупокойных месс, раздачу милостыни бедным, прославление своего святого покровителя. Это может свидетельствовать о симпатии епископа Неверского протестантским учениям.

Из актов парижской нотариальной конторы, клиентом которой был Жак Спифам, следует, что в 1558 году он начинает энергично освобождаться от многочисленной недвижимости и должностей, переводя их на других лиц. Финалом этой деятельности стала резигнация в январе 1559 года Неверского епископства племяннику Жилю Спифаму, сыну покойного Гайара. В начале того же года Жак Спифам бежал в Женеву. Он был далеко не единственный из французских прелатов, эмигрировавших к Кальвину, но отъезд Спифама стал одним из самых скандальных. К тому же он прибыл в Женеву с уже известной нам Катриной де Гасперн и двумя детьми, предъявив в Женевской консистории странный документ. Это было нотариально заверенное свидетельство об их тайном браке, датированное 1537 годом. В Женеве брак Спифама был признан легитимным, а дети — рожденными в законном браке. Жак Спифам стал весьма влиятельной фигурой в стане кальвинистов. Ему доверяли дипломатические миссии; в 1562 году принц Конде назначил его сюринтендантом Лиона, занятого гугенотами, позже Спифам представлял интересы Женевы при дворе Жанны д’Альбре.

Но на свою беду Спифам вступил в конфликт с некоторыми из своих единоверцев, возбудив против них процесс в Женеве; те ответили ему встречными исками. В Париже советник Парламента Жан Спифам, старший из сыновей Гайара, также начал судиться со своим беглым дядей, поскольку бывший епископ решил выделить солидную долю наследства своим детям от Катрины де Гасперн, что вызвало решительные протесты семьи Спифамов. Для советника Парламента оказалось несложно доказать, что «брачный контракт» является фальшивкой, так как в 1537 году супруг Катрины, прокурор Этьен де Грель, был еще жив и она не могла считаться вдовой. Дети, рожденные любовницей священника при живом муже, конечно, никаких имущественных прав иметь не могли. Если в Париже был оспорен лишь раздел наследства Жаком Спифамом, то для его женевских врагов обвинение в подлоге оказалось более грозным оружием. Адюльтер и клятвопреступление карались кальвинистами значительно серьезнее, чем католиками. Весной 1566 года Жак Спифам в Женеве был обезглавлен.

Жак Спифам имел репутацию одного из самых образованных советников Парламента своего поколения. Однако список его опубликованных трудов на удивление мал: предисловие к правоведческой работе и два небольших памфлета времен войны. К этому можно прибавить и рукопись, хранящуюся в парижской библиотеке Сент-Женевьев: «Письмо, написанное Генриху Второму епископом Неверским в мае 1559». Составители библиотечного каталога приписали этот трактат Жилю Спифаму, поскольку именно он был епископом Неверским с января 1559 года. Однако содержание этого смелого трактата, представлявшего собой апологию кальвинистов, указывает на авторство Жака Спифама, желавшего, по-видимому, обрести в Женеве дополнительный вес политика и теолога. Догматические положения этого трактата мало отличаются от идей Кальвина, однако многочисленные примеры, иллюстрирующие небесные кары, фатальные для гонителей истинной веры, свидетельствуют о прекрасном знании жизни парижских магистратов и высокопоставленного духовенства середины XVI века.

В. Ректор Пьер Галанд (1510? — 1559)

В отличие от Николя Ле Клерка и Жака Спифама Пьер Галанд не был коренным парижанином. Уроженец Артуа, происходивший из скромной семьи, в 1541 году он получил место принципала коллeгии Бонкур и оставался на этом посту до самой смерти. Его даже похоронили в капелле этой коллегии. Своей репутацией гуманиста Галанд обязан пространным комментариям к Квинтилиану.

Он достаточно часто посещал парижские нотариальные конторы, что позволяет составить представление об его многообразной деятельности. Главным «социальным капиталом» Галанда были связи в среде парижских гуманистов. Дружба с Бартелеми Масконом (латинизированная форма имени — Латомус), первым профессором корпорации королевских лекторов в Парижском университете по кафедре латинского красноречия, позволила Галанду впоследствии занять ту же кафедру (1544 год). В 1546 году Галанд заболел и составил завещание, в котором просил Латомуса помочь в передаче должности королевского лектора своему другу Адриану Турнебёфу (латинизированная форма имени — Турнебус).

Завещатель выздоровел, Турнебус получил искомую должность королевского лектора в 1547 году, сменив эллиниста Жака Тусена, но его дружба с Галандом лишь укрепилась. Во втором завещании, датированном 1559 годом, Галанд доверяет ординарному королевскому лектору Турнебусу ренту для обеспечения образования своего внебрачного сына. Среди друзей Галанда можно найти таких ярких представителей французского гуманизма, как Франсуа Ватабль, Жоашен Дю Белле, Пьер Дюшатель. В коллегии Бонкур, которой управлял Галанд, в 1553 году состоялась постановка первой французской гуманистической трагедии «Плененная Клеопатра» Этьена Жоделя. На смерть Пьера Галанда были написаны по крайней мере три поэтических сочинения. После смерти Пьера руководство коллегией перешло в руки его брата Гийома, продолжавшего развивать гуманистические традиции этого заведения.

Связи Галанда в университетской среде были не менее интенсивными и приносили свои материальные плоды: деньги для реконструкции своей коллегии Галанд занимал у мужа сестры, который в актах упоминается как «присяжный университетский посланник» (messager juré universitaire). Вместе со своим кумом Симоном Ларше, занимавшим должность университетского секретаря (scribe), Галанд брал на откуп сбор доходов епископа Парижского Жана Дю Белле.

По многим признакам Пьера Галанда можно было бы назвать типичным гуманистом, да еще и входящим в число креатур Жана Дю Белле. В коллизии 1543 года уже одно это могло сделать фигуру ректора Галанда весьма подозрительной в глазах декана Ле Клерка. Но ректор в итоге предпочел развернуть оружие своей критики против канцлера Спифама как узурпатора университетских прав, вместо того чтобы вместе с ним бороться за победу гуманистической реформы. Было ли в этом стремление отстоять попранные ректорские права или политический расчет, заключавшийся в нежелании далее противостоять «консервативной партии» в момент апогея ее могущества?

В любом случае Галанд умел менять роли и получать от этого максимальную выгоду. В 1551 году он опубликовал небольшой, но очень суровый по тону трактат против королевского лектора и известного вольнодумца Пьера де ля Рамэ (латинизированная форма имени — Рамус). На этот раз цензоры с факультета теологии полностью поддержали Галанда, выдав апробацию, согласно которой они «нашли книгу хорошей, католической и противной мнению Рамуса» (trouvèrent le livre bon, catholique et contre l’opinion de Ramus). Как считает К. Мейерхоф, в данном случае Галанд примерил на себя несколько ролей. Как университетский деятель он реагировал на оскорбления Стагирита, содержащиеся в трактате Рамуса «Aristotelicae Animandversiones», ведь тот в свое время (как любой преподаватель факультета искусств) давал клятву правильно трактовать тексты Аристотеля. Как гуманист Галанд пытался доказать филологическую некомпетентность Рамуса, настаивая при этом, что статус королевского лектора обязывает его разоблачать подрывной характер критикуемой книги, автор которой также именуется королевским лектором. Поскольку образование составляет основу общества, Галанд демонстрировал намерение встать на защиту общественного блага, чтобы разоблачить врага, чьи происки угрожают социальному порядку.

Во время знаменитого «бунта на Пре-о-Клер» 1557 года, закончившегося кровавыми столкновениями студентов с сержантами королевского прево, Галанд занял примечательную позицию. Король приказал Парламенту примерно наказать виновных, и в суд стали вызывать принципалов коллегий. 27 мая был вызван Пьер Галанд «по поводу неповиновения и оскорблений, выразившихся в кидании камней, горшков и булыжников в сержантов из окон коллегии Бонкур», как записано в регистрах Парламента, инкриминировавшего принципалу тяжкое преступление — мятеж. Защищаясь, университетские деятели обычно ссылались на грубое нарушение университетских прав в этом конфликте или же, в духе правосудия того времени, предъявляли встречный иск, жалуясь на насилия, разрушения и грабежи, чинимые сержантами и судебными исполнителями. Но Галанд применил совсем иную тактику.

Он заявил, что эта курия прослыла не только в сем королевстве, но и среди иноземных наций защитой невинных и борьбой с клеветой.

Обычно чрезвычайно лаконичный регистр Парламента на сей раз не мог оставить без внимания элегантную похвалу в свой адрес, произнесенную преподавателем красноречия.

Что же касается мятежников, которые возмутили студентов, то они желали ему великого зла (mal immortel) из-за того, что он не захотел ни взять их сторону, ни поддержать их безумства… Посему он не захотел находиться в конгрегации, чтобы показать, что он не причина этого возмущения, но покорнейший слуга короля и этой его курии [то есть Парламента]; что же касается его, то он решил удалиться в собор Нотр-Дам и покинуть коллегию.

На сей раз Галанд роли королевского лектора, принципала коллегии и верного сына университета предпочел образ почтенного благонамеренного каноника.

Былой соперник Галанда Рамус вел себя иначе. Он разразился пространной речью, адресованной королю (впоследствии она была переведена на французский язык), и мотивировал свою позицию королевского лектора: «Я, питомец короля и университета, желаю исполнить свой долг». Кстати, в депутации к королю Рамуса сопровождал другой королевский лектор — уже упомянутый Турнебус. По предложению депутатов король, сменивший гнев на милость, организовал комиссию для подготовки всеобъемлющей реформы университета. В нее, конечно, был включен Рамус. Но ее президентом был назначен Пьер Галанд как «старейшина» (doyen) королевских лекторов. Вновь его умение быстро менять свой образ принесло плоды.

Вернемся теперь к содержанию конфликта.

Разрыв между требованиями эпохи и традициями преподавания казался современникам вопиющим, но и попытки изменений в системе образования воспринимались болезненно. Все же что-то менялось. В прошении, поданном в конце 1543 года, сторонники реформ, описывая предлагаемые изменения, ссылались на прецедент:

Согласно ордонансу короля Людовика XII, время, необходимое для достижения степени на факультете искусств, составляло 4 года, затем по обычаю и негласному одобрению каждого оно сократилось до трех лет с половиной [142] .

По всей видимости, принципалы коллегий по собственному усмотрению могли сокращать длительность некоторых курсов. Шансы на официальное сокращение программы возросли в 1559 году, когда была сформирована комиссия по университетской реформе, в состав которой вошли Галанд и Рамус. Однако смерть Генриха II и начавшиеся религиозные войны вновь заблокировали преобразования. И только после окончания войн, согласно новому уставу 1598 года, преподавание философии было сокращено до двухлетнего срока. В общем курсе факультета искусств уделялось больше места грамматике и красноречию, изучаемым по оригинальным текстам древних, а не по средневековым компиляциям, из философии стремились исключить схоластические тонкости, «софизмы» и «метафизику». Разумеется, это лишь малая часть изменений, предусмотренных всеобъемлющей реформой.

Таким образом, если видеть в борьбе за университетскую реформу 1543 года столкновение гуманистов и обскурантов, это, в конечном счете (как писалось в учебниках исторического материализма), будет соответствовать действительности. Но важнее рассмотреть социальный аспект конфликта, в котором, помимо различия в культурных предпочтениях, у участников, как мы поняли, были свои прагматические интересы.

Но рассмотренный нами эпизод длительного конфликта имел и еще один аспект, о котором никто впрямую не говорил. Однако косвенные указания на него в аргументации сторон мы можем найти.

За рассуждениями представителей факультетов о плюсах и минусах сокращения курса философии чаще всего стояла борьба за право «номинации» — представления кандидатур для наделения вакантными церковными бенефициями. Так, уже в первом предложении, внесенном сторонниками ректора 6 июля 1543 года, содержались ссылки на Болонский конкордат (1516 год), Прагматическую санкцию (1438 год) и устав, принятый в результате реформы кардинала Эстутвиля (1453 год), что не помешало провизору Наваррской коллегии подать протест с указанием на несоответствие проекта этим и другим предписаниям канонического права. В декабрьском прошении на имя короля сторонники реформы пытались ответить на возражения противников, указав, что предлагаемые сроки обучения

являются истинным временем, не наносящим ущерб интересам кандидатов ( aux Promeuz ) факультета. И в будущем пусть не ставят им в вину, что они стали кандидатами per saltum [ «перескочив» через необходимые курсы], учитывая, что они смогут с бóльшим тщанием завершить свой срок обучения ( Quinquennium ) на факультете искусств или на любом из высших факультетов, необходимый для того, чтобы получить представление [к бенефицию] согласно конкордату, и тогда соискатели будут с еще большим усердием молить Бога за процветание Вашего Королевского Величества [145] .

Право номинации было древнейшим атрибутом университетской организации. Издавна университеты составляли списки — Rotuli nominandorum (буквально — свитки номинаций), в которые вписывали имена тех своих членов, кто достоин занять вакантные бенефиции. Когда-то эти списки направлялись непосредственно папам в Рим. Во Франции со времен Великой схизмы и особенно после Буржской Прагматической санкции 1438 года специальные распределители бенефициев — коллаторы (collateurs des bénéfices) располагали правом определять на освободившиеся церковные должности кандидатов, внесенных в университетские списки соискателей. Согласно Прагматической санкции, треть всех вакантных бенефиций в галликанской церкви должна была отводиться тем, кто получил степени в университетах, стал магистром искусств или бакалавром, лиценциатом или доктором на высших факультетах. Чтобы претендовать на церковную должность, надо было представить свидетельство о прохождении полного курса искусств (Quinquennium). Такая же система в основных чертах сохранялась в режиме действия Болонского конкордата. В правовых текстах было очень четко прописано, что претендент должен пройти весь срок обучения, ничего не пропуская. Соискатели, прошедшие обучение per saltum, перескочив через те или иные курсы, рисковали быть вычеркнутыми из числа кандидатов на вакантный бенефиций или, во всяком случае, могли столкнуться с дополнительными трудностями. Вот почему теологи и провизоры тех коллегий, где преподавали теологию, были столь бдительны в отношении попыток сокращения сроков обучения. Перспектива остаться без церковных доходов мешала им присоединиться к красноречивым доводам сторонников реформ. Представители факультета медицины заняли в споре нейтральную позицию: значительную часть преподавателей и студентов-медиков составляли миряне, и получение церковных бенефиций не представляло для них жизненного интереса; они имели иные легитимные доходы от своей практики.

Но почему преподаватели факультета искусств готовы были идти на сокращение собственных курсов, казалось бы, жертвуя своими интересами? Чтобы ответить на этот вопрос, следует вспомнить, что, если не считать обычных и вполне ритуальных призывов к реформам на факультете, раздававшихся с незапамятных времен, конкретное требование сократить время обучения философии впервые предъявлено лишь в 1539 году. Именно с этого времени на факультете заговорили об избыточности срока trivium annorum com dimidio, а заговорив, уже не могли успокоиться.

Осмелюсь высказать гипотезу, что это было вызвано некими недавними изменениями в расстановке университетских сил. В 1538 году буллой Павла III была подтверждена особая привилегия (индульт; indultum), укреплявшая право Парламента выдвигать кандидатуры на получение бенефициев; это право Парламент использовал в обход жестких требований университетов. Но еще более важным событием стала победа факультета канонического права в длительной борьбе, которая велась с конца XV века, когда «декретисты» начали претендовать на право выдвигать свои кандидатуры на получение бенефициев, не требуя от соискателей наличия степени магистра искусств. До поры до времени речь шла скорее о негласном обычае, чем о праве, и это вызывало протесты со стороны других факультетов. Но в 1538 году постановление Парламента окончательно закрепило право «декретистов» вписывать сих кандидатов в число graduéz nommés (обладателей степеней, номинированных на получение бенефициев) без обязательного наличия у них степени магистра искусств и, соответственно, без документа, подтверждавшего прохождение полного курса обучения (Quinquennium). Это решение было чревато серьезными последствиями для факультета искусств. Как мы поняли, многие студенты предпочитали прерывать слишком длинный и, как они полагали, бесполезный курс философии, чтобы сразу перейти к изучению права. «Артисты» рисковали потерять значительную часть студентов-«дезертиров», пополнявших ряды учащихся на факультете права. Поэтому вовсе не обязательно было разделять взгляды Эразма и Рабле, чтобы поддержать реформу: угроза остаться без учеников обеспечивала Галанду поддержку всего факультета. Это не значит, что «артисты» не поддерживали идею гуманистических преобразований университетских курсов, но они не считали необходимым заботиться об этом на институциональном уровне до 1539 года, пока правоведы не закрепили свои исключительные права. Кстати, впервые необходимость реформ на факультете искусств провозгласил ректор Жак де Говеа 21 марта 1539 года, но тогда это осталось лишь декларацией.

Если кто и действовал из бескорыстных побуждений, то уж скорее выдающиеся декретисты, такие как Спифам или декан Жан Кентен. Вспомним, что позиция факультета права была представлена последним как «жертвенная». Сокращение сроков изучения философии могло лишить студентов стимула к бегству с факультета искусств и, как следствие, уменьшить поток желающих досрочно перейти на факультет канонического права. Но это возможное неудобство не страшило факультет, и без того обладавший наибольшей привлекательностью. Зато решение поддержать реформу, а значит, как и положено юристам, «предпочесть частной выгоде общую пользу» представляло в выгодном свете декретистов, достаточно долго конфликтовавших с другими факультетами.

В действительности цели административные (борьба за право выдвижения кандидатов на бенефиции, борьба за студентов) тесно переплетались с аргументами культурно-идеологическими (борьба за обновление образования). К тому же «дух институций» был воплощен в словах и поступках людей, бывших, как мы убедились, личностями весьма самобытными. В какой мере личные черты каждого из основных действующих лиц определяли интригу?

Неожиданно выявилась общая черта: все три героя этой коллизии отличались от коллег относительной скромностью своего творческого наследия. Мы указывали на отсутствие дошедших до нас авторских текстов Ле Клерка-теолога. Жак Спифам, даже врагами описываемый как «лучший из французских прелатов», оставил два памфлета, одно предисловие и письмо королю, так и не изданное. Список трудов Галанда, конечно, более обширен. Его речь на смерть Франциска I была переведена с латыни на французский. Он произнес похвальную речь в честь покровителя французских гуманистов Пьера Дю Шателя, которая была опубликована в следующем столетии. О популярности его небольшого трактата против Рамуса мы уже говорили. Три раза в течение жизни Галанда переиздавались его комментарии к Квинтилиану. С помощью своего друга Турнебуса он опубликовал небольшой трактат о римских землемерах (agrimensori romani). Для принципала парижской коллегии, умершего в возрасте 50 лет или немногим более, это кажется вполне солидным. Но список трудов, изданных этим «старейшиной корпорации публичных лекторов короля в Парижском университете», оказывается значительно короче библиографий работ других королевских лекторов, как друзей, так и врагов Галанда. Часто бывает так, что формальные, да и неформальные лидеры академических сообществ пишут мало. Это относится не только к XVI веку.

Очевидно, что личностные качества участников любого конфликта играют очень важную роль. В нашем случае все оказывается значимым: непримиримость, неуступчивость и мнительность Николя Ле Клерка, гибкость Пьера Галанда, его умение вести тонкую игру своими личинами, идентифицируя себя то с одной, то с другой группой, амбициозность, экстравагантность и страстность Жака Спифама. Личные качества оттеняли восприятие конфликта сторонами и диктовали определенную логику поведения. Николя Ле Клерк в реформе, предложенной Галандом и поддержанной Спифамом, скорее всего, увидел происки епископа Жана Дю Белле и тех подозрительных «новаторов», которые находились под его покровительством. Жак Спифам не мог упустить удобный случай проявить свои качества реформатора через восстановление древних канцлерских прерогатив и, судя по всему, на сей раз переоценил свое влияние в парламентских и университетских кругах. Пьер Галанд быстро оценил силу сопротивления и мощь «консервативной партии» и предпочел в данном случае сменить амплуа просвещенного гуманиста на роль защитника ректорских прав и чести университета. Во всяком случае, такие объяснения, при всей их гипотетичности, вписываются в общую канву жизненных траекторий каждого из героев нашей истории.

И наконец, об источниках. Наш анализ был бы невозможен без использования нотариальных архивов либо привел бы к совсем иным результатам. Нотариальные источники хранят в себе достаточно данных о людях Парижского университета, чтобы предложить новую версию университетской истории, понятую «изнутри». Однако нотариальные акты обладают любопытным свойством — поиски данных о том или ином человеке, как правило, выводят на историю его семьи, «линьяжа», вне которого его действия непонятны, а зачастую кажутся даже бессмысленными. Важность истории семьи как неотъемлемой части социальной истории не требует доказательств. Но и для истории интеллектуальной семейный аспект играет огромную роль. Как говорил один из персонажей Фазиля Искандера, «человек сам на себе не кончается». Николя Ле Клерк рассказывает в одном из своих актов, как племянники обманули его, когда он находился у одра умирающего брата в поместье дю Трамблей в 1546 году. Через 39 лет в этом поместье появится на свет правнучатый племянник грозного теолога — Франсуа Ле Клерк дю Трамблей, в будущем капуцин, «отец Жозеф», более известный как «серый кардинал», одна из самых ярких и загадочных фигур в истории Франции. Несгибаемая воля, истовая вера, глубокий мистицизм и тонкое политическое чутье — трудно не увидеть в этих чертах наследия клана Ле Клерков. Линьяж Спифамов оставил заметный след в интеллектуальной истории Франции, столь же удивительный, как взлет и падение епископа Неверского, — достаточно указать на политического прожектера Рауля Спифама, поэта-мистика Мартена Спифама, дипломата Самюэля Спифама. Что же касается Галандов, прибывших из Артуа, то на протяжении восьмидесяти лет они будут управлять коллегией Бонкур, превратив ее в один из важных интеллектуальных центров Парижа.

Успешная реформа университета состоялась в 1598 году. Но подготовка к ней велась долго, и список комиссаров, назначенных по распоряжению короля для реформирования университета, составлен был тремя годами раньше. В феврале 1595 года состав реформационной комиссии был торжественно оглашен на университетской ассамблее ректором, которого звали… Галанд!

Трудно не увидеть в этом «иронии истории». Но, может быть, за подобными курьезами и случайностями скрываются пока не познанные нами закономерности.

 

Казус 4. Кавелье против Бюлта. Подследственный против судей: как спастись из тюрьмы?

[155]

Как мы поняли на примере адвокатов Дюмулена и Ле Пилёра, нотариальный акт, составленный comme en droit jugement («по праву решения»), выходил за рамки кутюмных норм и поэтому нуждался в дополнительном обосновании. Но в дарении некоего Филиппа Кавелье, адресованном его другу и родственнику, это обоснование обернулось подробным рассказом о злоключениях дарителя, о его обидчиках, о поддержке, которую оказал ему друг, и о трудностях, с которыми последний при этом столкнулся. Подобные истории были уместны в актах отмены дарений (ревокации), когда требовалось продемонстрировать полную обоснованность своего решения. Мы видели это на примере акта Николя Ле Клерка, поведавшего о происках своих племянников, или на примере второй ревокации Шарля Дюмулена, сообщившего о черной неблагодарности своего брата. При всей экстраординарности подобных актов, их логика понятна — убедительно описать неблагодарность одних и ценность услуг других, ведь в отличие от завещания дарение отменить было весьма непросто.

У Филиппа Кавелье речь не шла об отмене какого-либо акта, он совершал простое дарение. К чему же такое красноречие, требовавшее, помимо прочего, немалых расходов, ведь клерку нотариуса платили постранично и потому каждая лишняя строка буквально была на вес золота? Тем более что в акте рассказывалось о бедственном материальном положении, в котором оказался и сам даритель, и его друг.

Обратимся к этому странному акту, настолько колоритному, что его придется пересказать почти полностью.

Мартен Гонд и Филипп Кавелье, уроженцы Сент-Эньяна близ Руана, заявляют comme en droit jugement о том, что заключают соглашение следующего характера. Оно состоит в признании Филиппом Кавелье величайшего значения того усердия, которое Мартен Гонд проявлял на протяжении семи лет, пока Кавелье и его жена Перетта находились в заключении. В 1546 году они оказались в тюрьме, в Консьержери Руана, по ложному обвинению в фальшивомонетничестве со стороны Фредерика Годе, сеньора де Сент-Эньян, Робера Бюлта и других их сообщников. Благодаря хлопотам Мартена Гонда, не пожалевшего значительных средств, после многих лет мытарств Кавелье к моменту составления акта добился постановления о своем освобождении. Оно было вынесено Монетной курией 22 июня 1553 года. Согласно этому постановлению, движимое имущество — золото, серебро и домашняя утварь — должно быть возвращено Кавелье.

На протяжении всех семи лет пребывания Кавелье и его супруги в тюрьме Мартен Гонд не переставал хлопотать об их освобождении, подавая прошения не только в парламент Руана, но и в Частный совет короля, в королевскую канцелярию, в Большой совет, в Монетную курию. В этих хлопотах Гонд не только потерял свое время, но и издержал крупную сумму денег. И если в начале процесса Мартен Гонд был уважаемым и зажиточным человеком, ведущим торговлю и владевшим королевскими должностями в Руане, то постепенно ему пришлось продать все, включая семейное наследственное имущество, расположенное в Сент-Эньяне (при том что сеньор этого города в отместку за помощь Кавелье чинил ему всяческие препятствия). Теперь, растратив свое имущество и годы молодости на этот судебный процесс, он находится на грани нищеты. Филипп Кавелье понимает и признает заслуги Гонда, без которых он был бы несправедливо казнен или умер бы, не перенеся лишений и пыток, подобно тому как три месяца назад умерла его жена, не дождавшись освобождения из тюрьмы. Учитывая, что даже если бы Кавелье распродал все свое оставшееся имущество, он все равно не смог бы возместить ущерб, понесенный Мартеном Гондом, он «по своей доброй воле и желанию, из признательности за благодеяния» составляет на имя Гонда генеральное дарение всего имущества «как в силу всего вышесказанного, так и по семейной близости (proximité du lighnaige)».

Акт был составлен 24 июня 1553 года и подписан нотариусами Гектором Лескюйе и Пьером Леконтом. А уже через два дня, 26 июня, он был зарегистрирован в Шатле неким мэтром Шарлем Артом и самим мэтром Гондом. Столь сжатые сроки регистрации могут указывать на то, что участники сделки торопились. И действительно, Кавелье получил свободу, но его гражданское дело только начиналось, и в нем имущественные права истцов должны были быть определены. Но зачем бывшему узнику потребовалось проявлять такое красноречие? Сказалось потрясение от перенесенных испытаний и потери супруги? Или же здесь присутствовал некий расчет?

Детективные подробности этого дела интересны сами по себе, тем более что, по всей видимости, уголовный процесс разрастается в рамках одного документа до социально-политической коллизии. Местные буржуа, купец и, по-видимому, обладатель некоей должности, связанной с финансами или с королевской монетой (иначе откуда бы взяться обвинениям в фальшивомонетничестве?), вступили в борьбу с самим сеньором данного города и его людьми. Единственную надежду они возлагали на королевскую власть и ее органы, способные защитить от враждебности местных элит. В конечном счете союз буржуа и короля против сеньора приносит свои плоды, как бы продолжая иллюстрировать старый тезис Огюстена Тьерри об успехах третьего сословия во Франции. Помимо этого, «микроисторический» пафос возбуждает понятный интерес к поведению и реакциям человека, оказавшегося между жерновами грозной судебной системы и пытавшегося спасти свою жизнь. Для нас оказалось важным то, что в этом акте были указаны конкретные институты, в архивах которых могли храниться документы данного процесса, — Большой королевский совет, канцелярия, Монетная курия, парламент Руана.

Мне удалось найти часть материалов этого долгого процесса. В регистрах уголовных дел Монетной курии хранилась подшивка документов по делу Кавелье, составленных на раннем этапе его процесса, в январе 1549 года, к которой были добавлены постановления этой курии. Документы позволяют нам проследить за основными этапами процесса, затянувшегося на долгие годы. Попробуем восстановить шаг за шагом логику судебных действий, заранее принеся извинения за монотонность изложения и бесчисленные повторы, свойственные данному жанру. Очередность документов и шагов, предпринимаемых в ходе следствия, дана в таблице (см. Приложение).

Подшивку открывает недатированная копия указа Франциска I (следовательно, подписанного ранее 3 марта 1547 года, даты кончины короля). Король предписывает советнику парламента Руана Жану Кеснелю принять экстренные меры:

Видя, что многие люди, отринув страх Божий и законы правосудия и честь, занялись изготовлением фальшивых монет в нашем королевстве…. впадая в преступление Оскорбления Величества ( Lez-Majesté ) и нанося величайший ущерб людям всех состояний нашего королевства, а в особенности простому народу и людям третьего сословия, которые не могут понять всего обмана и преступления, мы уже давали поручения различным судьям в разных провинциях и краях нашего королевства, но тем не менее это преступление продолжает множиться и грозит стать обыденным вследствие постоянства правонарушений. Этому надлежит найти подходящее противодействие. Желаем, чтобы это преступление было незамедлительно истреблено…

Для этого Жану Кеснелю давались полномочия «быстрого и тайного расследования» преступлений фальшивомонетчиков. Король предписал своему комиссару призвать в помощь до шести достойных советников из числа членов парламента Руана, бальи и королевских наместников в Нормандии, а за неимением достойных кандидатур брать сотрудников из числа адвокатов, «чья репутация и опыт известны и кто будет вне подозрений в симпатиях к подследственным», чтобы выносить судебное решение, согласуясь с мнением своих советников. В анализируемой подшивке документов этот текст приводится лишь как обоснование тех действий, которые впоследствии были предприняты в отношении нашего героя.

15 апреля 1547 года был составлен не дошедший до нас документ, который неоднократно упоминается в других актах. Речь идет о письме Жана Кеснеля новому королю Генриху II с изложением обстоятельств дела Филиппа Кавелье и протестов как с его стороны, так и со стороны его друзей. Можно предположить, что их активность не на шутку встревожила королевского комиссара. Ведь Кеснель получил свои полномочия от Франциска I, а Генрих II не особенно жаловал верных слуг своего отца, и все говорили о грядущих кадровых перестановках. В условиях прихода к власти «новой метлы» бурные протесты со стороны подследственного могли привести к самым неожиданным результатам, и Жан Кеснель спешит изложить королю свою версию событий.

К сожалению, до нас не дошел этот документ, способный пролить свет на многие обстоятельства дела. Но если донесения, адресованные королю, сохранялись сравнительно редко, то документация, исходящая от короля, регистрировалась куда более аккуратно. В документах сохранилась копия письма Генриха II Жану Кеснелю от 1 июня 1547 года.

Комиссар должен был быть доволен его содержанием: новый король подтвердил его полномочия, вспомнив письмо отца, который поручил советнику Кеснелю «действовать против фальшивомонетчиков, биллонеров и прочих нарушителей нашей монеты» и приказал судить их при помощи шести советников.

Генрих II с удовлетворением отмечает, что

приговоры, вынесенные нашими суверенными куриями, завершили многие процессы и казнили многих фальшивомонетчиков, но что еще есть некоторые, кто содержится ныне в тюрьмах, и среди прочих некий Филиппо (!) Кавелье и его жена, со стороны которых имелись [встречные иски].

Король, по сути, выдает временное продление чрезвычайных полномочий комиссии Кеснеля — «даем вам право осуществить то, что осталось, без получения на то нашего особого разрешения, желая противодействовать ущербу, нанесенному нам и общему благу (republique), в силу чего мы желаем, чтобы указанный процесс был завершен с наибольшим тщанием». Что же касается других процессов, находившихся на стадии расследования, их надлежало также спешно завершить, подготовить к судебным заседаниям и отправить в парламент, «чтобы там по вашим представлениям были вынесены судебные решения. Ибо такова моя воля…».

Вот как воспроизводится заключительная часть данного документа в подшивке Монетной курии:

Подписано в 1547, в первый день июня, в первый год [правления]. Король в своем совете. Секретарь Роштель.

Запечатано двойной висячей печатью, другой рукой приписка:

Копия снята мной, Журденом Александером, королевским приставом в парламенте Руана по просьбе Робера Бюлта, королевского прокурора, для дальнейшего использования по его разумению. Сделано 8 июня 1547, Александер.

Помимо прочего мы можем оценить скорость распространения информации. Письмо было составлено от имени короля в его резиденции Сен-Жермен-ан-Ле близ Парижа, затем за неделю оно дошло до Руана, поступило в местный парламент и было скопировано по просьбе королевского прокурора. Им оказался, конечно же, тот самый Бюлт, о котором упоминается в нотариальном акте Кавелье. Общий ход событий пока вполне ясен. Комиссия Кеснеля приступила к работе и среди прочих арестовала Кавелье и его жену Перетту где-то в 1546 году (на этот год указывают данные нотариального акта 1553 года, где говорится о семилетнем заточении). Как правило, по делу о фальшивой монете арестовывали и жену подозреваемого, чеканка или подделка монеты всегда проводилась втайне дома, и домашние не могли не знать об этом. Кавелье подает встречный иск, по-видимому обнадеженный сменой короля. Однако иск не возымел успеха, король, может, и был склонен ограничить полномочия комиссии Кеснеля, оставив за ней на будущее только дознавательные, а не судебные функции, но суд над Кавелье должны были вершить именно те, кто возбудил этот процесс и на кого тот пытался подавать жалобы. Кеснель и его люди спешат (о чем свидетельствует быстрота снятия копии), для них дело Кавелье имеет особое значение: комиссия должна доказать королю свою эффективность, в противном случае суд над Кавелье будет их «лебединой песней». Как бы то ни было, дела четы подследственных были очень плохи.

Однако супруги не сидели сложа руки, о чем косвенно свидетельствует новое королевское письмо, адресованное на сей раз всему парламенту Руана и датированное 27 октября 1547 года. В нем упоминается об уже известных нам предшествующих документах, причем отмечается, «что названный Кавелье и его жена потребовали отвода нашего советника Кеснеля… посредством чего указанный процесс пребывает без движения». Король желает положить этому конец и предписывает парламенту Руана «обеспечить решение суда по этому процессу». Завершение процесса надо поручить «тем из вас, кого сочтете нужным, и наделить его теми же или подобными правами, что и Кеснеля в его комиссии».

На обороте письма указано:

За короля составил мэтр Франсуа де Конар, ординарный мэтр прошений Дворца. Подписано Робилар, наложение печати ( collation ) осуществлено в Лонгвале и переписано мной, Жаном Делапортом, королевским приставом в парламенте Руана по просьбе Робера Бюлта, прокурора короля в указанной реформации 27 ноября 1547 года.

Проясняется статус Робера Бюлта — он не был королевским прокурором парламента Руана, как можно было понять из предыдущего королевского письма, но всего лишь королевским прокурором «указанной реформации», то есть той же самой комиссии Кеснеля. Это значит, что его полномочия были временными, а статус — не слишком высоким. Обратим внимание, что на сей раз скорость движения письма замедлилась. Между наложением печати и составлением копии в парламенте Руана прошел целый месяц. То ли письмо шло медленнее, то ли копию снимать не торопились.

Таким образом, вопреки буквальному содержанию письма, ясно, что сопротивление четы Кавелье не было лишь жестом отчаяния, заранее обреченным на провал. Подавая отвод Кеснелю, они, вероятно, старались сыграть на противоречии между ординарной судебной корпорацией (парламентом Руана) и экстраординарной комиссией. Им удалось главное — получить некоторую отсрочку (их вполне могли бы казнить «под горячую руку», а казнь фальшивомонетчиков была мучительной). Вроде бы компетенция Кеснеля подтверждена, но лишь как следователя, а не судьи. Обратим внимание, что если король называет его команду просто комиссией или же вообще никак не именует, то они устами прокурора продолжают гордо именовать себя реформационной комиссией, то есть претендуют на нечто большее, чем просто на поимку жуликов.

22 апреля 1548 года король отправляет письмо своему Большому совету, то есть личному, как мы бы сейчас сказали вневедомственному, апелляционному суду. Из этого примечательного документа выясняется, что в ответ на жалобы Кавелье и его жены (она впервые названа по имени, Перетта, но форма имени самого Кавелье по-прежнему дается уменьшительная — Филиппо) по поводу притеснений, дурного обращения и ущерба со стороны Жана Кеснеля, причиненных им во время следствия, расследование (information) было поручено бальи города Эвре и его лейтенанту. Но они, как следовало из очередной жалобы Кавелье, оказались связаны с Кеснелем узами родства и свойства и поэтому также подлежали отводу, о чем Кавелье составил письменное заявление для судебных секретарей. Вероятно, на этом этапе дела и было составлено упомянутое королевское письмо.

Однако 19 ноября, после получения нового отвода, король дал поручение бальи Руана и его лейтенанту «быстро и тайно произвести расследование по форме»; материалы расследования, запечатанные малой канцлерской печатью, надлежало затем доставить в Частный королевский совет, который должен был вынести решение.

Но указанный Кавелье и его жена жалуются, находясь в заключении, в величайшей нужде и лишениях, что по причине великой занятости, в которой суд пребывал и пребывает изо дня в день, дело их до сих пор не решено.

Жалобы и опасения подследственных вполне понятны — и их руанские судьи, и те, кто был призван контролировать процесс, да и те, кто должен контролировать контролеров, были людьми одного круга, связанными если не родственными связями, то корпоративной солидарностью. Их дело могло быть попросту положено под сукно. И они вот уже третий год оставались в заточении, во власти следователей. «Этот Кавелье и его жена нас всепокорнейше просили передать этот процесс судьям, не заподозренным и не подлежащим отводу», — гласит текст королевского письма.

Со стороны подследственных было бы слишком оптимистично надеяться на то, что монарх заинтересуется их судьбой. Но факты нарушения судебной процедуры, самоуправство комиссии, назначенной еще предыдущим королем, случаи кумовства в местной судебной курии могли привлечь внимание если не самого короля, то людей из его окружения. Ведь в это время, уже полностью приняв родительское наследие, Генрих II стал замышлять широкомасштабные преобразования, а точнее наведение порядка, начав наступление на местные вольности. Похоже, что комиссия Жана Кеснеля представала в глазах короля уже не в столь выгодном свете, как год назад. Его и других членов комиссии называют «мэтром Жаном Кеснелем, советником нашей парламентской курии в Руане, называющим себя (!) комиссаром нашего досточтимейшего господина и отца короля, да спасет Господь его душу, по делу о реформации фальшивой монеты, и мэтром Робером Бюлтом, так называемым порученцем (комиссаром) прокурора».

Похоже, что люди из Частного совета, то есть из штаба королевских преобразований, решили сделать из этого казуса далекоидущие выводы:

Настоятельно необходимо во избежание еще большего скандала и примерного наказания в назидание другим… для сокращения тяжб и процессов между нашими подданными, что правосудие должно быть единым и отправляться по отношению к бедным узникам согласно требованию данного случая, а также в силу других справедливых и разумных соображений… решение указанных поручений и расследований мы отсылаем с 20 мая сего года в ведение и суд Большого совета.

В письме содержалось поручение бальи Руана или его лейтенанту, который осуществлял это расследование, отправить скорейшим образом дела в Большой королевский совет, а «настоящий документ дать на ознакомление указанным Кеснелю и Бюлту». Письмо датировано 22 апреля 1548 года и засвидетельствовано об ознакомлении с текстом «благородным человеком Робером Бюлтом».

Итак, король, точнее чиновники из его Частного совета, передал дело в Большой королевский совет, действовавший непосредственно от имени короля. Казалось, в деле Кавелье назревает благоприятный для него поворот. Во всяком случае, ему, а скорее всего, его другу Гонду, известному нам по цитировавшемуся выше акту дарения, удалось ознакомить нужных людей в Париже со своей версией дела.

Однако и руанские судьи не дремали. Со времени передачи дела в Большой королевский совет не прошло и двух месяцев, как король направил в свой суд уже совсем другое письмо, датированное 4 июля 1548 года, где дело предстает в ином свете. Оказывается, после отвода Жана Кеснеля его заменили

на нашего верного советника того же суда — Орше Постеля, который не приступил к процессу. Указанный Кавелье и его жена, чтобы избежать наказания за свершенное ими преступление, нашли способ получить письма о переносе [дела]… и добились разрешения начать следствие против господ чиновников и иных, кто якобы их велел арестовать и кто якобы подбросил красные и черные штампы в их дом и иные инструменты для чекана королевской монеты.

Итак, супруги потребовали отвода, адресуясь, согласно обычаю, в Большой совет, и дело было выведено из парламента Руана в особое производство. Но выяснилось, что Кавелье в своей жалобе не упомянул, что после отвода судьи Кеснеля дело вел другой судья — Постель. Поэтому король распорядился не забирать дело в Большой совет, а отослать его назад в парламент Руана. За короля это письмо подписал ординарный мэтр прошений Роберте.

И вновь появляется запись другим почерком:

16 июня в субботу 1548 по просьбе почтенного человека мэтра Робера Бюлта [166] , прокурора короля по делу о фальшивой монете, и в силу некоторых документов, данных королем 4 [дня] сего месяца, мной, Жаном Лапортом, приставом парламента Руана, эти письма были зачитаны в Консьержери Руана Филиппо Кавелье; он попросил меня снять копию этого документа, каковая и была мной выдана.

Примечательно, что в этом столь зловещем для подследственных письме не упоминалось о Частном королевском совете. Напротив, в адрес Кавелье слышны скрытые упреки: фальшивомонетчики-де пытались сорвать судебный процесс, подавая ложные апелляции. По всей видимости, люди Кеснеля, получив предыдущее королевское письмо, запустили ответную бумагу и действовали по своим проверенным каналам: скорее всего, через старых служак покойного короля то ли из членов Большого совета, то ли из числа докладчиков прошений королевского дворца (тот же Роберте, который и составил текст этого королевского письма, принадлежал к старой чиновной фамилии). Возможно, сработали старые связи, или знакомство с обстоятельствами дела выявило очевидную надуманность заявлений Кавелье, не исключено, что «старая гвардия» выражала недовольство прытью реформаторов из Частного совета короля, а скорее всего, все причины подействовали вместе. В результате супруги вновь были отброшены на исходные позиции. У «Филиппо» еще хватило самообладания запросить копию этого страшного для него документа.

Следующее из сохранившихся королевских писем датировано 3 января 1549 года (1548 год по старому стилю) и вновь адресовано Большому совету:

Филипп Кавелье и Перетта, его жена, заключенные в Консьержери Руана, представили нам заявление с многочисленными обвинениями против мэтра Жана Кеснеля, советника… Робера Бюлта, называющего себя нашим прокурором по фальшивой монете, и сьёра де Сент-Эньяна. Указанный Кавелье и его жена были обвинены в фальшивой монете указанным Кеснелем, Бюлтом и де Сент-Эньяном и их пособниками с допущением многих нарушений, клеветы и ложных обвинений… Поэтому мы… отправляем вам документы, касающиеся этого дела, собранные по поручению нашего Частного совета, согласно прошению указанного Кавелье и его жены.

На ознакомление с документами Большому совету давалась неделя, а затем надо было доложить королю о принятом решении, то есть о том, забирать это дело из парламента Руана или нет. В предпоследний день января с письмом были ознакомлены и Робер Бюлт, и Филипп Кавелье, узник Консьержери, а также его жена, заключенная в тюрьме старого Дома города Руана.

Таким образом, в дело вновь включился Частный совет, и вновь процесс отзывается в Большой совет. Какие же, собственно, обвинения, выдвинутые Кавелье, возымели действие?

Ответ на этот вопрос мы находим в упомянутой в регистрах (протоколах заседаний) Большого совета копии письма, поступившего в Руан ровно через год, 20 января 1550 года (1549 год по старому стилю), о деле «между мэтром Робером Бюлтом, прокурором короля в реформировании фальшивой монеты герцогства Нормандии, отведенного решением о судебной ошибке (default), с одной стороны, и мэтром Франсуа Флатоном, прокурором Филиппо Кавелье и его жены, потерпевших от судебной ошибки, с другой стороны…». «Генеральный прокурор установил, что действия суда были вполне законны, и в результате дело отправлено в парламентскую курию Руана, чтобы вестись там», на что отводилось две недели. Супруги приговаривались к возмещению судебных издержек, а их прокурор Флатон — к штрафу в сто су в пользу короля.

Второй раз события разворачиваются по одному и тому же сценарию — Частный совет изымает дело из Руана и передает в Большой совет, Большой совет возвращает его в парламент Руана. Вновь Филипп и Перетта Кавелье попадают в руки своих врагов, жаждущих положить конец их жалобам.

Но и на сей раз маятник королевского правосудия качнулся в другую сторону. 26 июня 1550 года Большой королевский совет представляет на имя короля заключение на прошение, в очередной раз поданное Филиппом Кавелье и Переттой на имя короля, «о том, чтобы угодно было указанному сеньору забрать их процесс, о котором говорится в прошении». Курия Большого совета «придерживается мнения, что королю следует соизволить призвать на указанный совет сеньора де Сент-Эньяна, мэтра Робера Бюлта, прокурора реформации фальшивомонетчиков в Нормандии, и иных, если надо будет их заслушать по этому прошению. Указанным советом было высказано мнение, что комиссарам указанной фальшивой монеты должно быть запрещено брать на себя судебные решения по данному вопросу».

Возможно, позиции друзей руанских магистратов в Большом совете были уже ослаблены или же совет был обеспокоен излишней активностью следственной комиссии, старавшейся взять на себя судейские функции и окончательно решить проблему.

Неизвестно, сколько еще раз бумаги злосчастных супругов передавались бы из Парижа в Руан и обратно, но вскоре ситуация претерпела качественное изменение. В начале 1552 года Монетная курия получает новые полномочия. Этот институт существовал еще с XIV века. В XVI веке в состав курии входили десять «генералов» (правильнее — генеральных мэтров монет), президент, королевский прокурор и королевский адвокат, но курия являлась всего лишь следственной комиссией, не имевшей права выносить судебные постановления (сентенции). Монетная курия передавала материалы следствия в Парламент, а в случае уголовных преступлений — в Шатле. Но в 1552 году Генрих II возвел это учреждение в ранг суверенной курии, формально поставив ее в один ряд с парламентами, Счетной палатой, Налоговой курией. Теперь это был суверенный кассационный суд, имевший функцию контролировать и судить чиновников монетных дворов и ювелиров, измерять монетную пробу, а также вести дела о фальшивой монете. Парламент выступил с протестами, но в конце концов король настоял на своем, и курия приступила к работе.

Дальнейшая судьба дела Кавелье прослеживается по регистру уголовных дел Монетной курии.

Во исполнение королевского письма от 26 июня 1551 года процесс… отзывается в курию генеральства монет в Париже в двухнедельный срок, чтобы вестись там и перевести туда заключенных. Дано в Компьене 18 августа 1552, подписано: Дотон.

Но соответствующая запись появилась в регистрах Монетной курии лишь 18 декабря 1552 года.

Судьба дела Кавелье в 1551 году не совсем ясна, но вполне возможно, что уже в этом году оно было выделено в особое производство, дожидаясь того времени, когда завершится подготовка к началу работы курии.

Итак, решение об отзыве дела из Руана принято 26 июня то ли 1550, то ли 1551 года; в августе 1552 года приняли решение о переносе его в Монетную курию. И только в декабре 1552 года это решение было принято к исполнению. По-видимому, такая задержка была вызвана неизбежной волокитой и неразберихой, сопровождавшей создание нового судебного учреждения. Этим можно объяснить столь длительный срок, затраченный на движение бумаг от Компьена до Руана и Парижа.

Уже 20 декабря на основании прошения, поданного в Монетную курию четой Кавелье, было решено, «согласно постановлению Большого совета об отзыве дела от 18 августа сего года, перевести их в тюрьму Консьержери в Париже». Перевод заключенных был делом достаточно дорогостоящим, и в данном случае расходы на транспортировку возложили на Жана Кеснеля и Роберта Бюлта. Монетной курии было поручено также произвести расследование и разобраться

по поводу угроз, фактов оскорблений и насильственных действий, произведенных в отношении Мартена Гонда, кузена, родственника и ходатая за подследственных, и поставить его под защиту и охрану короля и указанной курии, и да будет запрещено кому бы то ни было вредить указанному Гонду, и оскорблять его жену и семью.

Нетрудно догадаться, что такой поворот дел ничего хорошего не предвещал для Кеснеля и его людей. Не без основания они видели корень зла в Мартене Гонде, без чьей помощи сопротивление заключенных было бы давно сломлено. Роковым обстоятельством для Кеснеля и Бюлта оказалось то, что Гонд нашел выход на Частный королевский совет. К тому же так некстати для них подоспело создание новой курии. Пока дело направлялось в Большой совет, оно каждый раз спускалось на тормозах и возвращалось в Руан, а дома, как известно, и стены помогают. Но теперь, несмотря на все протесты, Монетная курия все-таки была создана и, заполучив дело Кавелье, уже не собиралась выпускать его из своих рук. К тому же и подследственных переводили из Руана в Париж. Единственным выходом было надавить на Мартена Гонда, без него Кавелье оказался бы бессилен.

Все же не совсем понятно, почему между августовским постановлением курии и его занесением в регистр прошло почти полгода. Когда решалась судьба Кавелье и когда он был переведен в Париж — в августе — сентябре или все-таки в декабре? Последнее постановление из этой же подшивки оставляет эти вопросы без ответа.

Постановлением той же курии от последнего дня августа сего года (и) заключением королевского генерального прокурора в этой курии, указанному прокурору будет дано поручение доставить заключенного в том состоянии, в каком он есть, в тюрьму Консьержери в Париже на средства указанного Кавелье.

Это означало, что Кавелье и Гонд спешили выбраться из Нормандии. Конечно, заставить своих противников оплатить перевод арестантов было бы весьма эффектным актом. Но это могло занять много времени и к тому же, судя по формулировке, с подследственными что-то было не в порядке (возможно, болезнь?).

Тюремщик той тюрьмы, где находятся указанные заключенные, должен… выдать их по предписанию королевского прокурора и препроводить под доброй и надежной стражей в указанную тюрьму (имеется в виду парижская Консьержери). И да будет дано распоряжение секретарям или их клеркам отправить в указанную курию закрытые и запечатанные материалы следствия по поводу указанных заключенных и все прочие судебные документы ( procedures ) в виде писем или копий, подшитых к оригиналам. И известить их, что они получат оплату в разумных пределах. По завершению указанного будет дано поручение сверх того расследовать дело о нападениях, упомянутых в том прошении… и названные выше заключенные вместе с этим Мартеном Гондом будут взяты под королевскую охрану, о чем указанной курией они будут поставлены в известность.

Другим почерком было дополнено:

Указанное постановление и поручение выдано Мартену Гонду, кузену и ходатаю указанных заключенных, 26 декабря 1552.

Да, расходы от Гонда потребовались большие: он оплачивал транспорт и конвой заключенных, а также труд многочисленных клерков. Одного лишь решения о возврате конфискованного при аресте имущества было бы мало, надлежало заставить следователей возместить все судебные издержки, а размеры их становились поистине астрономическими.

Настало время вновь обратиться к нотариальному акту, с которого началось повествование. Из его текста следует, что 22 июня 1553 года «генералы монет» (généraux des Monnaies) вынесли, наконец, долгожданное постановление о возмещении ущерба за имущество, взятое во время ареста. Известно, что Перетта умерла примерно в марте, — возможно, ослабленное длительными лишениями здоровье не выдержало транспортировки под конвоем в Париж. Кавелье был освобожден из-под стражи и через два дня после постановления курии, 24 июня, составил заинтересовавший нас акт дарения, который очень быстро, уже через день, регистрируется в Шатле. Мартин Гонд готовится к борьбе и процессу против своих врагов. Правда, среди них нет Жана Кеснеля, главы комиссии, виновными оказываются «стрелочники», но тем больше шансов на успех; годы мытарств выработали у Кавелье и Гонда хорошую интуицию в подобных делах.

Вернемся к вопросу о необычном красноречии этого акта. Мы получили редкую возможность посмотреть, что стояло за этими строками благодарности. Кавелье действительно было за что благодарить Гонда, двоюродного брата своей жены. Его самоотверженные действия позволили выйти на нужных людей, и колоссальные затраты оказались не напрасны. Кстати, судя по нотариальному акту, он действовал и через королевскую канцелярию, это был чрезвычайно важный орган в делах о помиловании. Собственно, на основании прошений, поданных в канцелярию, дело и переправлялось на личный суд короля.

Думается, что красноречие нотариального акта определено и благодарностью Кавелье, и его взволнованностью (ведь долгожданное постановление он заслушал днем ранее), но есть и еще одна причина. Несмотря на краткость выписок из регистров Монетной курии, там встречаются одни и те же выражения и характерные черты. Так, например, ни в нотариальном акте, ни в судебных бумагах не уточняется родовое имя (nom) жены Кавелье, хотя ее присутствие все время отмечается. Видимо, один и тот же текст многократно переписывался, имелась некоторая заготовка, которую воспроизводили в том или ином контексте (подобное мы предположили в завещании адвоката Ле Пилёра). Но то, что казалось вполне ординарным в материалах следствия или в ходатайствах о пересмотре дела, выглядело несколько необычным среди дарственных актов. Надо ли было участникам сделки этого опасаться? Вспомним, что нотариальный акт остается в основе своей публичным. Зачем же отказываться еще раз заявить перед всем миром о своей правоте и своих лишениях? Простая справка, призванная храниться в холщовом мешке прокурора, на будущем процессе приобретает характер еще одной диатрибы, чтобы при случае стать дополнительным аргументом в борьбе.

Мы не можем вынести вердикта о виновности или невиновности четы Кавелье. В наших силах лишь оценить успешность их тактики. Столкнувшись с могущественными противниками: сеньором города, председателем следственной комиссии и ее прокурором, суверенной курией — парламентом Руана, — Кавелье и Гонд подавали кассационные жалобы, отводили судей, предъявляли встречные иски, играя на противоречиях между судебными инстанциями, апеллируя к личной судебной власти короля. Они тянули время в заведомо неравной борьбе, и, как оказалось, не напрасно.

Конечно, величайшим везением для Кавелье было так кстати подоспевшее возведение Монетной курии в статус суверенного суда. Эта курия сразу же начала с боем отстаивать свои прерогативы, и дело Кавелье предоставило для этого удобную возможность. Скорее всего, еще на сравнительно ранней стадии процесса эти документы, попав в Частный совет, породили стремление придать этому делу образцовый характер.

Когда Генрих II и чиновники из его окружения затевали создание нового суверенного суда — Монетной курии, они преследовали фискальные цели, ведь учреждались новые должности, которые можно было выгодно продать без особых затрат со стороны короля. Точно так же было затеяно куда более грандиозное предприятие — создание сети президиальных судов. Но, учреждая Монетную курию, власть руководствовалась и определенной «идеологией проекта» — упорядочением, специализацией и ускорением судопроизводства, поставленного под более строгий королевский контроль. Для реформы требовались весомые аргументы, хотя бы для того, чтобы сломить сопротивление Парламента. Этими аргументами были загруженность ординарных судов делами, накопление массы нерешенных дел, множащиеся случаи судебных ошибок, коррупции и кумовства. Трудно не согласиться с тем, что в момент дебатов по поводу создания Монетной курии дело Кавелье могло послужить благодатным вместилищем примеров, используемых для демонстрации необходимости затеваемой реформы.

Приложение.

Судебная одиссея Филиппа Кавелье

 

Казус 5. Бекдельевр против де Кайдёка. Судья против судьи: как сохранить должность?

[173]

До сих пор мы говорили либо о парижанах, либо о тех, кто волей или неволей оказался в столице, где и были составлены многие из рассматриваемых в этой книге документов. Но теперь мы обратимся к истории, разворачивавшейся в провинции.

Жиль Бекдельевр, сеньор де Бюри, адвокат, а затем судья из бретонского города Ренна, был человеком скрупулезным: от него до нашего времени сохранился представительный набор документов, характеризующих его разностороннюю деятельность, — регистры семейных событий, записные книжки, инвентарные описи имущества, письма, ходатайства, судебные документы; они хранятся в Архиве департамента Иль-и-Вилен. Для Бретани XVI века такая сохранность — большая редкость. Впрочем, сделать Бекдельевра героем монографического исследования пока ни у кого из историков желания не возникало, вероятно потому, что комплекс источников уже был исследован бретонским архивистом конца XIX века Полем Парфурю, который написал работу, посвященную семейным записным книжкам (livres de raison) из местного архива. Львиную долю своего небольшого исследования (49 страниц из 78) автор посвятил анализу документов Жиля Бекдельевра. Парфурю дал хорошо аннотированное описание документов с публикацией пространных отрывков и таким образом ввел материалы в научный оборот. К сожалению, именно поэтому эта богатейшая коллекция не представляет особого интереса для французских историков, ориентированных прежде всего на поиск неопубликованных документов.

Фонд Бекдельевра чрезвычайно богат самой разнообразной информацией. Разумеется, мы сможем осветить лишь небольшую часть истории бретонского адвоката и его ближайшего окружения. Думаю, что в качестве путеводной нити проще всего избрать путь последовательного описания имеющихся в нашем распоряжении источников.

1. Коричневый кодекс

Том in quarto, переплетенный в коричневую кожу, изначально принадлежал Жану д’Оти, купцу-буржуа из Ренна; с 1467 года он изредка делал в нем краткие записи о своих сделках по продаже вина и тканей. В 1485 году он решает, что в книге следует фиксировать важнейшие события жизни семьи, и сообщает о женитьбе своего сына Клемана д’Оти (позднее чаще встречается транскрипция имени Доти) на Жанетте Карре. По всей видимости, сразу вслед за этим событием он передал книгу сыну, которому принадлежат записи о рождении дочерей, а также о том, кто были их крестные. Эта несколько однообразная информация дает нам ценные сведения о социальных связях хозяев Коричневого кодекса. Среди крестных, помимо близких родственников, были «нотабли» города Ренна — судейские и фискальные чиновники. После того как Клеман д’Оти занес в книгу сведения о браке в 1503 году старшей дочери Жанны с Этьеном Бекдельевром, сеньором де Бюри, он передал дневник зятю.

Бекдельевры (или Бек-де-Льевры) были достаточно известным бретонским родом. Старшую ее ветвь представлял Рауль Бекдельевр, сеньор де Буэксик, еще в конце XV века ставший лейтенантом сенешальства Ренн (то есть «заместителем» или «местоблюстителем» местного сенешаля). Он сумел передать эту должность сначала одному сыну (Жилю), затем другому (Этьену).

Младшая ветвь — Бекдельевры де Бюри — была не столь успешной. Этьен Бекдельевр, сеньор де Бюри назван среди владельцев сеньорий в диоцезе Сен-Мало, причем охарактеризован почетным эпитетом noble homme maître, что могло указывать на наличие образования, на обладание не очень крупной должностью или на звание адвоката. Уточнить статус нового хранителя Коричневого кодекса мне, к сожалению, не удалось. Как бы то ни было, Бекдельевры являлись представителями мира судейских, владельцев некрупных сеньорий; с точки зрения социальной истории это был классический брак, скреплявший семьи купцов и чиновников.

В Коричневом кодексе Этьен Бекдельевр указал не только дни рождения и смерти своих девятерых детей, но и точный час этих событий. Социальный статус крестных был примерно таким же, что и в предыдущем поколении владельцев семейной хроники, но к ним добавились и более знатные представители старшей ветви Бекдельевров, сеньоров де Буэксик.

В 1534 году роль хранителя Коричневого кодекса перешла к старшему сыну Этьена Бекдельевра — Жилю, родившемуся в 1515 году. Вот что написал Этьен по этому поводу:

В предпоследний день мая 1534 года господин Жиль Бекдельевр, старший сын благородных людей мэтра Этьена Бекдельевра и Жанны д’Oти, обвенчался с Жанной Жюэль, дочерью покойных Марка Жюэль и Луизы Ле Колилю, при жизни сьёра и госпожи Бретамай, в присутствии мэтра Этьена Бекдельевра, сьёра де Буэксик, лейтенанта Ренна, и среди прочих присутствовал Жан Ле Меснаже, опекун указанной дамы Жанны Жюэль.

Торжественность записи предписывала автору говорить о себе в третьем лице.

Дальше регистр будет вести уже Жиль Бекдельевр, и он сразу же начинает писать от первого лица: «Во вторник, во второй день июня, мы сочетались браком в церкви Сен-Жермен в Ренне, примерно в пять часов утра, венчал дом Жиль Ле Кок, помощник кюре указанной церкви Сен-Жермен, в присутствии большой и почетной компании».

Новобрачная Жанна Жюэль была сиротой. Ее опекун Жан Ле Меснаже передал семье жениха отчет по опеке. Он вел подробные записи доходов и расходов в книге, переплетенной белым пергаменом. Этот чрезвычайно интересный источник, содержащий информацию по экономической истории, повседневной жизни и факты политических событий, безусловно, заслуживает отдельного исследования. Пока же запомним, что в этом Белом кодексе оставалось еще много чистых листов и до поры до времени он хранился у родителей жениха.

В 1534 году невесте было 13 лет, а жениху — 19. Для меня остается загадкой, успел ли Жиль Бекдельевр пройти курс в университете и получить степень. В ту эпоху женатый студент был большой редкостью. Возможно, Жиль получил неплохое домашнее образование и доучивался на практике, присутствуя на судебных заседаниях. Ни в одном из документов, как исходивших от самого Бекдельевра, так и упоминавших о нем, нет сведений о его университетской степени. В парижских королевских судах наличие университетской степени в области права уже с 30-х годов XVI века было обязательным и для судей, и для адвокатов; в провинциальных куриях, тем более в недавно присоединенной Бретани, таких жестких требований пока, вероятно, не предъявлялось. Тем не менее Жиль владел культурным багажом, характерным для французского юриста с университетским образованием: как это было принято среди его коллег, любил вставлять в тексты латинские пассажи. Оставшись после смерти отца старшим в семье, Жиль Бекдельевр, как лет за пятнадцать до этого Шарль Дюмулен, отправил своего брата учиться в университеты Парижа и Пуатье, старательно отмечая понесенные в связи с этим расходы на обучение и университетские степени. Не исключено, что Жиль Бекдельевр и сам мог некоторое время после свадьбы обучаться или доучиваться в одном из университетов, проживая отдельно от юной жены. Первый ребенок в их семье появится лишь после четырех лет супружеской жизни — в 1538 году, 21 июня, в 6 часов пополудни.

В 1541 году Жиль предпринял попытку фиксировать наряду с записью важных семейных дат отдельные значимые события, происходившие в городе. К сожалению, его хватило ненадолго. Что же касается семейного регистра, то он старательно продолжал его вести, отмечая дни и часы смерти родственников: отца Этьена (1537), бабки Жанетты Карре (1546), матери Жанны д’Оти (1547), а также рождение детей: Тьенетты (1538), Перрины (1539), Жилетты (1541), Пьерры (1543), Оливии (1545), Мадлен (1551). Перрина и Мадлен умерли в младенчестве. Первую девочку назвали именем, производным от мужского, — Тьенетта, по имени ее главного крестного Этьена Бекдельевра, лейтенанта Ренна. В отличие от своих предшественников, Жиль оставлял комментарии на полях регистра. Например, латинская маргиналия к известию о рождении Перрины гласила, что «эта малышка скончалась четырех месяцев от роду».

Иногда же маргиналии появлялись намного позже регистрируемого события. Так, комментарий к записи о рождении дочери Жиль составил тридцать два года спустя:

Указанная Тьенетта скончалась в девятый день марта около полудня 1570 года, вызвав величайшую жалость ближних. Она была замужем за благородным человеком Жилем Жюльеном, сеньором де Вурьен, от которого имела двоих детей — Пьера и Жанну Жюльен [182] .

Возможно, что и сами записи регистра составлялись с определенным временным лагом. Так, в 1552 году Жиль сообщает о смерти своей жены Жанны Жюэль, которая скончалась

22 августа примерно в половину второго пополудни и была похоронена в монастыре кордельеров. На похоронах присутствовала многолюдная и достойная компания, в числе которой были господа из совета Парламента, заседавшего в ту пору в городе Ренне… За каковую усопшую я молю Господа Бога нашего простить ее и принять в число блаженных. Аминь! [183]

Следует отметить, что в 1552 году никакого парламента в Ренне еще не было. Парламент Бретани создан в 1554 году в Нанте. Потом он поочередно располагался то в Нанте, то в Ренне и лишь в 1561 году окончательно утвердился в Ренне. Расхождение дат может объясняться тем, что Жиль Бекдельевр заполнял свой журнал a posteriori, уже будучи тесно связан с кругами парламента Бретани. Вероятно, он хотел сказать, что большинство из тех, кто впоследствии станет советниками парламента Бретани, тогда, в 1552 году, приняли участие в похоронах его супруги. В противном случае придется признать, что Жиль Бекдельевр употреблял слово «парламент» в каком-то ином, более широком смысле.

В 1554 году, через два года после смерти Жанны Жюэль, он вступит в новый брак с Жанной Ботерель, сестрой Жюльена Ботереля, «экюйе, сеньора д’Аппинье» — такое дворянское звание появляется на страницах семейного регистра д’Oти — Бекдельевров впервые. «Благородных людей» (noble homme) среди родных и крестных было немало, но, как мы помним, этот почетный эпитет имел много значений, кроме одного — указания на «истинное» дворянство. Настоящие, родовитые дворяне никогда не позволяли именовать себя noble homme, это было уделом аноблированных судейских — купеческих детей и внуков (что подтверждает и Коричневый кодекс). Ботерели же были «настоящими» дворянами, чье генеалогическое древо восходило к Пентьеврам, в XIV веке претендовавшим на герцогскую власть в Бретани. И семейный регистр Бекдельевров сразу же фиксирует эти изменения. Среди именитых гостей единственным представителем клана Бекдельевров был уже известный нам лейтенант сенешальства Ренна, сеньор де Буэксик, остальные же гости были родовитыми сельскими дворянами из числа Ботерелей. Впервые за долгую историю семейства д’Оти — Бекдельевров венчание проходило не в Ренне, а в капелле замка Апинье, и свадьбу сыграли там же, а не в доме жениха.

Был ли мезальянсом брак девушки из знатного рода и «судейского крючка», да еще и купеческого внука? Возможно, кто-то так и считал, тем более что и сам Жиль Бекдельевр демонстративно стремился отгородиться от «своих» и интегрироваться в семью Ботерелей. Но и его статус к 1554 году был достаточно высок. Жиль уже стал обладателем вполне престижной королевской судейской должности и владельцем нескольких, хотя и довольно скромных, сеньорий. И проживал он теперь не в городе. Из деловых записей Жиля Бекдельевра мы узнаем, что еще в 1549 году его будущий шурин Жюльен Ботерель продал ему сеньориальную усадьбу (manoir) Мот-о-Шанселье на берегу Вилены, расположенную на полпути между Ренном и сеньорией Апинье. Этимология подсказывает, что речь шла о старинном замке, стоявшем на насыпном холме (motte). Этому владению суждено будет сыграть важную роль в биографии Жиля Бекдельевра.

Но вернемся к Коричневому кодексу. В 1557 году там появляется запись о рождении Жюльенны Бекдельевр. Как и в случае со старшей дочерью, Жиль дает девочке имя, производное от мужского, ведь крестным, как нетрудно догадаться, стал дядя новорожденной — экюйе Жюльен Ботерель.

Наконец, в регистре появляется последняя запись:

30 апреля 1576 года Жюльенна Бекдельевр обвенчалась с благородным экюйе Франсуа Фрелоном, сьёром де Бандьер, в присутствии благородных мессиров Пьера Браля, рыцаря королевского ордена [184] и президента парламента Бретани, Жюльена Ботереля, виконта Апинье [185] , также рыцаря ордена, Пьера Фрелона, экюйе и сеньора де Сент-Обен, старшего брата указанного Франсуа Фрелона.

На сей раз кроме самого Жиля никаких Бекдельевров среди гостей уже не значилось. Свадьба состоялась четыре месяца спустя в Мот-о-Шанселье.

Так за сто лет Коричневый кодекс, переходя из рук в руки, совершил восхождение по лестнице социальной иерархии из мира купцов в круг титулованного дворянства и владельцев крупных королевских должностей. Однако на этом семейная летопись закончилась. Траектория социальной эволюции владельцев Коричневого кодекса вписывается в хрестоматийно известную схему социальной динамики французского общества XVI века. Но это стало и концом важной семейной традиции — регистр не был передан тестем новому зятю. Вряд ли благородный экюйе Франсуа Фрелон с гордостью взял бы на себя роль хранителя памяти славного рода виноторговцев и судейских.

Похоже, что Жиль Бекдельевр вполне сознательно порывал с семейной традицией. По примеру деда и отца он должен был передать Коричневый кодекс Жилю Жюльену, мужу Тьенетты, старшей дочери от первого брака. Однако о ее замужестве мы узнаем лишь из посмертной маргиналии на полях семейной хроники. Жиль почему-то вообще перестал делать записи о браках старших дочерей. Пролить свет на причины этого может завещание Жиля Бекдельевра, составленное в 1573 году. В нем наш герой говорит следующее:

покойная Тьенетта Бекдельевр, моя старшая дочь, вопреки моим предписаниям и запретам, вступила в брак с человеком недворянского состояния, простолюдином… [186]

Любопытно, что сам Жиль Бекдельевр, считавший Жиля Жюльена, «благородного человека, мэтра», неподходящей парой его старшей дочери, получил подтверждение своих дворянских прав из королевской канцелярии лишь в 1569 году. Но уже с 50-х годов XVI века он был владельцем королевской должности, жил в старинном замке и породнился с древним дворянским линьяжем, хотя de jure оставался простолюдином (ротюрье). Самое простое объяснение лежит в области социальной психологии: Жиль Бекдельевр стремился как можно решительнее порвать с привычным окружением, закрепиться в мире высокопоставленных чиновников, «настоящих», родовитых дворян. Напоминание о его происхождении возмущало Бекдельевра. Собственно, для классической социальной истории этого вполне достаточно. Коль скоро в обществе есть социальная иерархия, само собой разумеется, что каждый мечтает перейти из своей группы в более высокую, осуществить так называемую вертикальную мобильность.

Объяснение разрыва с семейной традицией можно искать и в каких-то семейных обстоятельствах или во вмешательстве извне. Обновленная социальная история предписывает переход к поиску социальной причинности либо в сознательном выборе социальных акторов, либо во взаимодействии с сетью их ближайшего окружения. Впрочем, не следует забывать и о ходе «большой истории» — эпохе Религиозных войн и обострения социально-политических противоречий, на фоне которых и разворачивались события личной жизни Жиля Бекдельевра. Но об этом мы узнаем уже не из Коричневого кодекса.

2. Белый кодекс

Книжечка in octavo с переплетом из плотного белого пергамена оказалась у Бекдельевров в 1534 году вместе с приданым Жанны Жюэль, первой жены Жиля Бекдельевра. Опекун невесты вел в этой книге тщательный учет расходов, потраченных на содержание сеньории, доставшейся ей от родителей. Несмотря на обстоятельность опекуна, записи не превысили и трети объема книги. После свадьбы она, вероятно, хранилась в доме родителей Жиля Бекдельевра. В 1547 году, после смерти матери, Жилю вместе с другим имуществом достался и этот кодекс. Будучи человеком практичным, он превратил его в книгу-перевертыш, начав с противоположного конца записывать собственные расходы и доходы. Для начала он открыл все свои сундуки и ларцы и пересчитал имевшуюся у него наличность: дукаты, экю-солей, королевские экю, империалы, испанские эскудо, тестоны, английские гроши и прочие монеты, что, по его расчетам, составило сумму, эквивалентную 2070 турским ливрам. Из начальных записей кодекса также следовало, что он унаследовал от родителей две сеньории: родовое имение Бюри, дающее патроним, и сеньорию Ваде-де-Говен, а в качестве приданого жены получил сеньорию Бретамай и еще четыре небольших земельных комплекса. Кроме того, от Пьера д’Оти, дяди по материнской линии, контролера финансов города Ренна, Жиль унаследовал земли Жуэ-де-Брей близ аббатства Св. Мелании в Ренне, на которых располагались обширные виноградники. Впрочем, виноград, выращивавшийся тогда в Бретани (ныне в этом регионе совсем отказались от виноделия), годился лишь для низкосортного дешевого вина.

Согласно счетам за 1549 год, Жиль Бекдельевр получал от сдачи в аренду земель и двух домов в Ренне доход в виде различных рент на сумму 476 турских ливров. Вместе с сеньориальными платежами, оброками, рентами зерном и доходами от продажи вина с виноградников Брей, которые он оставил в своем непосредственном владении, все это давало примерно тысячу ливров годового дохода.

В этом же году у Жиля Бекдельевра были серьезные расходы: он приобрел поместье Мот-о-Шанселье, в котором начал обустраивать свою основную резиденцию. Этот manoire — «господский дом», нечто среднее между скромным замком и укрепленной усадьбой, будет снесен лишь в 1973 году при строительстве автострады вокруг Ренна. Судя по фотографиям 1971 года, основа здания была построена в XV веке прежними хозяевами Ботерелями, но в следующем столетии дом подвергся значительной перестройке. Напомню, что Жиль Бекдельевр стал владельцем поместья, история которого уходила вглубь веков. Более того, Жиль теперь являлся прямым вассалом короля. В его бумагах сохранились сведения о принесении королю вассальной присяги (аveu) за эту «благородную» землю в 1551 году (15 февраля 1550 года по старому стилю).

Новый образ жизни предполагал солидные траты — счета отражают покупку серебряной и золотой посуды, дорогих тканей, ювелирных украшений. Значительными были и суммы, выплаченные каменщикам и кровельщикам, работавшим в Мот-о-Шанселье. Жиль Бекдельевр стал покупать качественные вина — анжуйские, стоившие в пять раз дороже бретонских вин с его же виноградников.

Весьма информативными являются упоминания о деньгах, которые он с 1547 по 1554 год отсылал младшему брату, обучавшемуся сначала в Парижском университете (1547–1548), а затем в Университете Пуатье. Общие расходы на обучение составили 556 турских ливров 16 су; сюда входили расходы на пансион, одежду, приобретение книг по декретальному праву, оплату переезда из Парижа в Пуатье и из Пуатье в Ренн.

В Белом кодексе отражена еще одна сторона деятельности Жиля Бекдельевра. С 1536 года он был адвокатом сенешальства (точнее, суда сенешаля), или «совета», как он его называл (эта дата вычисляется в соответствии со сделанным в 1559 году заявлением в суде, что срок его службы на поприще юстиции составляет 23 года). Позже Жиля Бекдельевра начали привлекать к работе в качестве ассесора (помощника судьи) в том же суде сенешаля Ренна, лейтенантом которого, как мы помним, был его двоюродный брат и кум Этьен Бекдельевр, сеньор де Буэксик.

С 8 апреля 1549 года (1548 год по старому стилю) Жиль стал отмечать в Белом кодексе свою работу (vacation) в суде. Он записывал число и день недели, а рядом ставил палочки, каждая из которых соответствовала расчетной единице — половине рабочего дня. Чаще всего против каждой даты стояло две палочки, по субботам, а иногда и в другие дни — одна. В конце каждого семестра он подводил итог и записывал заработанную за этот период сумму. Каждая палочка, напоминающая трудодни в советских колхозах, соответствовала примерно половине экю, что давало сумму от 150 до 180 ливров в год. Таким образом, доходы с земельных владений значительно превышали заработки адвоката.

Учет «трудодней» внезапно прерывается 19 августа 1552 года. Вспомним, что, согласно записи в Коричневом кодексе, 22 августа скончалась Жанна Жюэль, жена Жиля. В этот период его отсутствие на заседаниях «совета» вполне объяснимо. Но печальное событие совпало и с другой переменой в жизни адвоката. Согласно королевскому письму, датированному 10 июля 1552 года, Жиль Бекдельевр стал обладателем одной из семи должностей советников президиального суда города Ренна.

В январе 1552 года Генрих II начал беспрецедентную по масштабу реформу судебной системы. В судебно-административных округах — бальяжах и сенешальствах — было создано 60 президиальных судов (или президиалов). Они становятся промежуточным звеном в системе королевского правосудия, между высшими судами (парламентами) и низшими (судами бальяжей и сенешальств). В округе Парижского парламента появилось 32 президиальных суда. В гораздо меньшем округе парламента Бретани были учреждены пять президиалов — в Ренне, Нанте, Ванне, Кемпере и Плоэрмеле. Эта реформа помимо административных задач преследовала и фискальные цели — должности чиновников президиалов продавались, полученные за них деньги могли существенно пополнить казну в условиях возобновившихся войн с Испанией.

Не очень ясно, смог ли Жиль Бекдельевр быстро обогатиться как должностное лицо, но выгода социальная была очевидной: теперь он — officier, королевский судья, и именно в этот период он начинает ощущать себя «настоящим дворянином», женившись на представительнице древнего рода и живя в маленьком замке. Мы не знаем, в какую сумму обошлась Жилю Бекдельевру его должность советника, но из его позднейших бумаг известно, что в 1557 году он приобрел должность лейтенанта по уголовным делам того же президиала за 2200 экю, что составляло немногим более 6 тысяч турских ливров. На сей раз это была уже не покупка новоучрежденной королевской должности, а ее уступка, или «резигнация» (résignation), прежним владельцем, неким Пьером де Ла Шапель. Форма уступки, заимствованная из церковной практики, позволяла или сохранить должность в семье, передавая ее от отца к сыну, зятю, племяннику, или фактически продать ее «на сторону»; при этом нужно было получить формальное согласие властей и уплатить в кассу случайных доходов определенную сумму (как правило, 1/4 часть от стоимости должности, определявшейся Королевским советом). Деньги, уплаченные Бекдельевром, были немалыми, особенно если вспомнить, что его общий годовой доход с недвижимости в шесть раз ниже этой суммы, а расходы на перестройку старинного манора и поддержание нового дворянского образа жизни постоянно росли.

По-видимому, свою прежнюю должность советника президиального суда Жиль Бекдельевр уступил кому-то из бретонских юристов, и не без выгоды для себя. Но никаких расчетов, связанных с покупкой и продажей должностей, равно как и свидетельств о получении жалованья, в Белом кодексе нет. Жиль по-прежнему вел лишь привычные записи хозяйственных расходов, правда фиксировал их все реже. В 1559 году записи надолго перерываются. С этого момента в жизни Жиля Бекдельевра начинается драматический период. Но об этом мы узнаём уже из других источников.

3. «Процесс Жиля Бекдельевра»: папка 2E B 13

В папке с этим инвентарным номером хранятся документы, относящиеся к судебному процессу, который был возбужден против Жиля Бекдельевра, лейтенанта по уголовным делам президиала города Ренна. К этому комплексу документов относятся как личные бумаги Бекдельевра, так и связанные с судебным процессом документы, обнаруженные в начале XX века во Дворце правосудия в Ренне.

Конфликт, вылившийся в уголовный процесс, начался с того, что один из коллег Бекдельевра, Жиль Франсуа де Кайдёк, бывший до этого советником президиала, купил должность «партикулярного» лейтенанта (lieutenant particulier) в том же суде. В круг его обязанностей входила помощь лейтенанту по уголовным делам в отправлении правосудия: он вел совместно с ним судебные заседания, выступая в качестве заседателя (асессора, assesseur), или же брал на рассмотрение какуюто часть дел. Через некоторое время де Кайдёк обнаружил, что Жиль Бекдельевр не собирается делиться с ним работой, забирая все дела себе и рассматривая их самостоятельно. Конфликты между чиновниками, чьи компетенции не были четко разграничены, случались часто. В специальных королевских постановлениях неоднократно затрагивались вопросы о разграничении полномочий между лейтенантами по уголовным делам и лейтенантами по гражданским делам (или асессорами) как в президиалах, так и в других королевских судах.

В чем же был материальный интерес сторон, коль скоро жалованье судьей не зависело от количества рассмотренных ими дел? Правосудие в известном смысле оставалось «самоокупаемым», и это в первую очередь ощущали на себе те, кто к нему обращался. Клиенты правосудия оплачивали судебные издержки: работу секретарей и писарей по составлению многочисленных документов, платили за приложение печати, за услуги приставов и сержантов (например, в случае вызова в суд свидетелей), вознаграждали работу секретарей и самих судей по подготовке различного рода промежуточных постановлений суда. Судьи брали определенные сборы — épices («мелочи»). В тяжелые для правительства периоды острой нехватки денег, когда жалованье не выплачивалось, épices становились почти официальной его заменой. Контроль над судебными издержками осуществлял судья, ведущий дело, и он очень дорожил этой функцией.

Через полгода, в феврале 1559 года, де Кайдёк убедился, что приобретенная должность совсем не приносит доходов. Он подал жалобу в парламент Бретани (находившийся тогда в Нанте), обвинив Жиля Бекдельевра в том, что он забирает себе все уголовные дела, допуская при этом многочисленные нарушения: «Указанный Бекдельевр под видом исполнения должностных обязанностей желает присвоить себе исключительную компетенцию в отношении всех дел, сколь бы обильны и многочисленны они ни были, стремясь наилучшим образом удовлетворить свою всем известную и явную алчность».

Далее истец раскрывал механизм злоупотреблений. Бекдельевр, по-видимому, был так привязан к своей новой усадьбе, что полюбил брать работу на дом. Он «заставлял секретарей и служителей приводить свидетелей к нему в дом, расположенный далеко за городом, чтобы заниматься там указанными процессами, или же, когда у него не было возможности вести дела, он передавал их своему брату либо кому-нибудь другому из угодных ему лиц». (Как видим, средства, затраченные Жилем Бекдельевром на университетское образование брата, Этьена Бекдельевра, не пропали даром, правосудие превращалось в «семейный бизнес».) Но де Кайдёк выдвинул и более серьезные обвинения: в прямом попустительстве преступникам и вымогательстве взяток.

Жиль Бекдельевр был взят под стражу и отправлен в Нант. Следствие велось несколько месяцев. Было допрошено почти 60 свидетелей: коллеги по президиалу, секретарь, прокуроры, ходатаи по делам, а также те, чьи дела он рассматривал, — дворяне, священники, ремесленники, крестьяне.

Коллеги Жиля Бекдельевра демонстрировали нейтральное или даже благожелательное отношение к нему. Это характерно, например, для показаний советника президиала Ноэля дю Фая, значимой фигуры в истории французской словесности, сочинителя произведений, по духу близких одновременно и Рабле, и Монтеню; Н. дю Фай был также автором известного юридического трактата. На допросе 10 июня 1559 года он согласился, что их судебный округ настолько обширен, что дел хватило бы и трем судьям. Он слышал о том, что указанный Бекдельевр вел одновременно много процессов и что он не допрашивал свидетелей лично, а поручал это своим секретарям, затем переписывая и подправляя протоколы. Все дела судья вел сам, ничего не уступая своим коллегам — ни «партикулярному» лейтенанту, ни советникам президиала. Иногда он вершил суд дома (то есть в любимой усадьбе Мот-о-Шанселье), а не в Палате уголовных дел. Ноэль дю Фай отметил, что до него доходили слухи о жадности Бекдельевра, но, зная его 16 лет, он не считал, что судья совершал злостные нарушения, поскольку был известен как порядочный человек.

Несколько иначе были расставлены акценты в показаниях секретаря (greffier) уголовного суда Жана Робино от 26 июня 1559 года. По его словам, несмотря на обширность судебного округа Ренна, судья по уголовным делам

желал сам вести все дела, в первую очередь предпочитая сулившие выгоду тем, где не было надежды чем-либо поживиться. Зачастую лично не допрашивая свидетелей, он передавал расследование своим помощникам — секретарям ( commis en greffe ), чтобы затем переправлять и подклеивать протоколы, и брал за это оплату: с одних 5 су, с других — 4 су за один лист.

Жан Робино вспомнил, что в те времена, когда еще не были учреждены президиальные суды и на весь округ насчитывалось всего три судьи, которые вели и гражданские, и уголовные процессы, дела шли намного быстрее. Сейчас же«…часто видят, что свидетели подолгу ожидают в городе судью, потому что нет никого, кто мог бы их выслушать». Это, как объяснял Жан Робино, проистекало из желания судьи по уголовным делам делать все единолично; Бекдельевр даже запретил выдавать кому-либо мешки с делами, за исключением тех процессов, в которых он получал официальный отвод. Судья проводил допросы свидетелей у себя дома, доставляя туда тех, кто был арестован в городе, и там же, в загородном доме, вершил суд. Свидетель показал, что примерно год назад он был в усадьбе Мот-о-Шанселье, сообщал судье результаты допроса и видел, как он брал по 6 су за подготовку судебных решений.

Бекдельевр опротестовал эти показания, указав на тесную личную связь свидетеля с обвинителем, де Кайдёком. В целом же вырисовывалась картина нарушений скорее административного, чем уголовного характера. Кроме того, следует помнить, что президиал существовал в Ренне не очень давно, служебные инструкции еще не были выработаны и грань между допустимым и недопустимым в судебной процедуре оставалась весьма зыбкой.

Но появились и более серьезные обвинения. Гийом Удбер, священник из городка Бретёй, обвиняемый в краже, показал, что судья Бекдельевр прямо спросил его, сколько он готов заплатить за то, чтобы его дело было передано для рассмотрения местным епископом (общеизвестно, что церковный суд бывал более снисходительным к преступлениям клириков, чем королевское правосудие). Священник ответил, что охотно даст один тестон (то есть 11 су), на что, по его словам, судья рассмеялся и сказал, что за это надо уплатить полдюжины экю (примерно 13 с половиной ливров, или 270 су), иначе он останется в тюрьме еще на год. Удбер обратился за помощью к своему брату, стрелку из Сен-Мало, который выплатил судье 5 экю, но тот так и не выпустил клирика из тюрьмы.

Сохранилась защитительная речь самого Бекдельевра; она представляет собой смесь из французских и латинских пассажей, что характерно для адвокатов того времени. Ответчик избрал несколько линий для контратаки. Прежде всего, он обратил внимание на то, что иск де Кайдёка является прямым нарушением субординации, недопустимым с точки зрения служебной иерархии. Далее он напомнил, что «истец обещал суду привести свидетелей из числа достойных и уважаемых людей, занимающих видное положение», однако нарушил свое обещание — все его свидетели «подозрительные люди подлого состояния, имеющие дурную славу и не заслуживающие доверия или же находящиеся в родстве и свойстве с истцом».

Для доказательства невиновности Жиль Бекдельевр указал на состояние своих финансовых дел: он служит правосудию 23 года, и если ранее он имел тысячу ливров ренты, оставленной ему родителями, теперь у него нет и семи-восьми сотен ливров дохода, а его земли опутаны долгами (в этом Бекдельевру можно верить — он действительно много тратил в 50-е годы).

Проведя в заключении почти год, в мае 1560 года он подал прошение о переводе из тюрьмы под домашний арест, либо в родовом поместье Бюри, либо в усадьбе Мот-о-Шанселье, чтобы «ухаживать за своей женой, лежащей на одре болезни в состоянии крайней опасности, а также чтобы привести в порядок дела семьи, от которой он был отлучен на столь долгий срок по причине лживого и безумного обвинения, выдвинутого против него указанным де Кайдёком, движимым более алчностью, завистью и амбициями, нежели рвением к общему делу и делу правосудия, каковым покровом он хочет приукрасить свое обвинение». Это ходатайство Бекдельевр подкрепил свидетельством о болезни жены, выданным мэтром Родолфом Мело, медиком из города Ренна.

Франсуа де Кайдёк тут же заявил протест, поскольку процесс был близок к завершению и Жилю Бекдельевру, «изобличенному в сотне серьезных преступлений», грозило телесное наказание, а в таких случаях смягчение режима заключения не было предусмотрено. Но самое важное возражение заключалось в том, что Жанна Ботерель, жена ответчика, находилась в добром здравии, а свидетельству медика Мело, брата советника парламента Бретани Жиля Мело, верить было нельзя, поскольку оба брата являлись смертными врагами истца.

Из записей Жиля Бекдельевра и раньше было известно, что у него много связей в среде магистратов, членов парламентской курии. Теперь же мы видим прямое указание на наличие в парламенте Бретани если не его друзей, то уж точно — «врагов его врагов».

14 сентября 1560 года Жиль Бекдельевр был освобожден из заключения, но на шесть месяцев его отстранили от должности и приговорили к уплате штрафа в 200 турских ливров. Это значило, что обвинения в вымогательстве и получении взяток доказаны не были, однако служебные нарушения подтвердились. Его дело послужило отправной точкой для усиления дисциплинарного контроля над отправлением правосудия. По решению Парламента бретонским судьям под угрозой лишения должностей вменялось в обязанность присутствовать на всех слушаниях и допросах, допрашивать свидетелей лично, не перекладывая это на секретарей, нотариев или порученцев (commis).

Жиль Бекдельевр не согласился со своим приговором, «сильно ранящим его честь», и подал апелляцию в Большую королевскую канцелярию. Через год он добился королевского письма с разрешением провести повторное рассмотрение его дела. Однако тем временем сенешаль Ренна Бертран д’Аржантре, покровительствовавший Франсуа де Кайдёку, добился письма об упразднении должности лейтенанта по уголовным делам президиала Ренна. В ответ Бекдельевр заявил о необходимости возместить ему деньги, уплаченные за эту должность; ему предложили 200 экю, но он отказался, поскольку должность обошлась ему в две тысячи экю. 8 августа 1562 года губернатор Бретани Жан IV де Бросс, герцог д’Этамп лично явился в парламент и огласил решение об упразднении должности лейтенанта по уголовным делам в президиале Ренна без какого-либо возмещения.

Жиль Бекдельевр продолжил борьбу. И через два года наконец дождался своего часа. В 1564 году священник Гийом Удбер, чьи показания, как мы помним, представляли особую опасность для ответчика, был вновь арестован за фальшивомонетничество и разбой. На сей раз парламент Бретани приговорил его к казни. Перед смертью, чтобы облегчить свою совесть, Удбер сделал признание, что в свое время дал ложные показания против лейтенанта по уголовным делам Бекдельевра. Его, как и других свидетелей, дарами и обещаниями склонил к этому «партикулярный» лейтенант Франсуа де Кайдёк. Это был тяжелый удар для «партикулярного» лейтенанта. Парламент постановил взять его под стражу, де Кайдёк пустился в бега.

Жиль Бекдельевр подал новое прошение. В 1566 году письмом Большого королевского совета было подтверждено решение 1562 года об упразднении должности лейтенанта по уголовным делам, но сенешаля Ренна и его «партикулярного» лейтенанта обязали возместить Бекдельевру требуемую сумму в 2000 экю и вдобавок выплатить ему причитающееся за 1562–1566 годы жалованье. Иными словами, Бертран д’Аржантре и Франсуа де Кайдёк должны были выплатить Жилю Бекдельевру 403 ливра жалованья, причитавшегося ему с 8 августа 1562 до 22 августа 1566 года, и сверх того уплатить 772 ливра в счет понесенных расходов (по-видимому, речь шла о судебных издержках). Вплоть до получения присужденной суммы Жилю Бекдельевру было разрешено оставаться в должности лейтенанта по уголовным делам.

21 августа 1566 года в присутствии представителя парламента Бретани Пьера Креспена это постановление было зачитано на заседании президиала Ренна уж знакомым нам Ноэлем дю Файем. Де Кайдёка и д’Аржантре на заседании не было. Жиль Бекдельевр победил в этой длительной тяжбе. Однако за то время, пока он судился, в стране начались гражданские войны. Их события не обошли стороной и Бекдельевра.

4. Эхо религиозных войн

Пока Жиль Бекдельевр томился в Нанте, мечтая оказаться в своей любимой усадьбе Мот-о-Шанселье, там происходили весьма важные события.

С лета 1559 года в Ренне начали проводить тайные собрания сторонники новой веры. Несколько десятков кальвинистов проживали в самом городе, но на собраниях к ним присоединялись и многие дворяне, жившие поблизости. Бретонский гугенот XVII века Филипп Ле Нуар, автор «Церковной истории Бретани», сын и внук протестантов, уроженцев округи Ренна, дает любопытное описание первых шагов Реформации в этом краю:

На Пятидесятницу 1559 г. вечеря [194] в Ренне проводилась не в самом городе, но за его пределами, в усадьбе Мот-о-Шанселье, которой управляли сьёры де Русье [195] , поскольку сьёр де Бюри, судья по уголовным делам, в это время находился в Нанте, в тюрьме парламента, обвиненный лейтенантом де Кайдёком в служебных злоупотреблениях. На эту ассамблею собиралась хорошая и большая компания. Каждый заранее вышел из города, службу начали в полночь и закончили через два с половиной часа, затем разошлись по домам [196] .

Однако некоторые опрометчиво явились к воротам Ренна, дожидаясь там утра, чтобы свободно войти в город, когда ворота откроют. Привратник, заметив подозрительное скопление людей, известил об этом каноников, и те, по словам Ле Нуара, велели «задержать девятерых наших». Судя по всему, обошлось без жертв, поскольку о казнях «еретиков» в Ренне никаких сведений не сохранилось. Но с тех пор «министр» Кравье более не служил вечерю в Ренне, а перебрался в более спокойное место — в соседний городок Витре, которому суждено стать «бретонской Женевой».

Далее Ле Нуар рассказывает, что летом следующего года в Ренне начались гонения на местных протестантов. Среди прочих был арестован Родольф Мело, один из «старейшин» реформированной церкви, а перед дверями его дома провели символическую казнь — в железной клетке сожгли его манекен. Это тот самый медик Мело, который подписал свидетельство о болезни Жанны Ботерель, жены Жиля Бекдельевра, и был уличен во лжи де Кайдёком. Впрочем, погромы в Ренне были пресечены губернатором Бретани, герцогом д’Этампом, запретившим нападать на кого-либо по причине его веры. Он навел порядок и погасил конфликт между деканом капитула Ренна и сенешалем Бертраном д’Аржантре, ранее арестовавшим одного из местных клириков за подстрекательство к беспорядкам.

Позиция губернатора была вполне понятной: в его распоряжении практически не было военных отрядов, а в условиях катастрофической нехватки денег он не мог собрать новую армию, поэтому герцог стремился избегать открытых конфликтов, предпочитая действовать мирными методами. Для этого он использовал свои связи в среде местных дворян, многие из которых симпатизировали кальвинистам.

Для нас же интерес представляет тот факт, что Жиль Бекдельевр, выйдя на свободу, оказался в новой для себя ситуации открытого религиозного противостояния, а его дом благодаря родственникам жены превратился в центр формирующейся протестантской общины.

Был ли Жиль Бекдельевр сторонником кальвинизма еще до своего ареста? Принял ли он новую веру, вернувшись домой? Или, может быть, он оставался приверженцем «веры отцов»? Документы из архива департамента Иль-и-Вилен — по крайней мере те, которые относятся ко времени до середины 60-х годов XVI века, — не содержат прямого ответа на эти вопросы. Можно предположить, что влияние Жанны Ботерель оказалось определяющим. Именно жены дворян и должностных лиц были наиболее восприимчивыми к проповедям странствующих эмиссаров из Женевы. Выбрав «истинную религию», они воспитывали в ней детей и постепенно обращали в кальвинизм своих более осторожных мужей, опасавшихся лишиться званий и должностей.

Любопытные сведения содержатся в знакомом нам Белом кодексе, к которому Жиль Бекдельевр вернулся после заключения, хотя уже не делал в нем записи столь часто, как прежде. Там есть упоминание о таком расходе: «9 июня 1565 года моя маленькая девочка (petite grace) Жюльенна отдана на пансион к господину дю Кравье, министру Реннской церкви, и ему за пансион передано 20 экю». Восьмилетняя дочка была отдана в учение тому самому пастору, который сначала совершал тайные кальвинистские богослужения в усадьбе Мот-о-Шанселье и в самом Ренне, а затем перебрался на время в Витре. Теперь конфессиональная принадлежность Жиля становится очевидной.

Белый кодекс, используемый Бекдельевром исключительно как приходно-расходная книга, может пролить свет и на его служебную деятельность. Как мы помним, с 1566 года он был вновь допущен до исполнения обязанностей лейтенанта по уголовным делам. Хотя должность упразднили, он должен был исполнять свои обязанности до тех пор, пока ему не возместят понесенные им расходы. А поскольку выплаты грозили растянуться на годы, скорого прекращения службы не ожидалось. Практическая хватка, которую его враги называли «жадностью», не изменяла судье. В 1566 году он записал в Белом кодексе: «я продал тюремщику (geolier) Ренна 22 пипы бретонского вина из Брея каждая пипа [443 литра] по 10 ливров 10 су, что дает в сумме 336 турских ливров». Речь шла о виноградниках, оставленных Жилю Бекдельевру его дядей по материнской линии в начале 50-х годов XVI века; тогда стоимость этого вина, согласно сведениям из того же Белого кодекса, составляла 4 ливра за пипу. За 15 лет цена выросла в 2,5 раза! Не исключено, что на цену повлияло служебное положение Жиля Бекдельевра. Судья по уголовным делам обладал достаточными рычагами власти, чтобы убедить смотрителя тюрьмы закупить именно его вино в большом количестве и по высокой цене. Напомню, что «приличные люди» низкосортное бретонское вино не пили, предпочитая анжуйское. У заключенных же выбора не было, они платили ту цену, которую им называли. А именно от судьи во многом зависела наполняемость тюрьмы заключенными, а следовательно, и «емкость рынка»: чем больше человек находилось там, тем устойчивее был доход тюремщика.

Однако Жиль Бекдельевр пребывал в должности лейтенанта по уголовным делам не так долго, как можно было предполагать. Вмешались внешние обстоятельства. Первые две религиозные войны почти обошли Бретань стороной — военные действия велись в соседней Нормандии. Ожесточенные сражения между сторонниками Католической лиги и роялистами будут раздирать эту провинцию позже, в 80-е и особенно в 90-е годы XVI века. Однако тучи над головами бретонских гугенотов сгущались. Во время Третьей религиозной войны (1568–1570) сторонники новой веры были отстранены от должностей. Сен-Жерменский мир, завершивший эту войну, предусматривал, что представители «так называемой реформированной религии» сохраняют свои должности. Но это положение не распространялось на должности, которые мы сегодня назвали бы «силовыми»: бальи, сенешали и их генеральные лейтенанты, лейтенанты по уголовным делам (распространение ограничений на последнюю категорию в Бретани потребовало специального постановления Частного совета короля). Лицам, отстраненным от этих должностей, предоставлялась либо денежная компенсация, либо должность советника в местном парламенте. Ждать денежной компенсации можно было очень долго, поэтому более престижная, хотя, возможно, и менее выгодная должность советника парламента Бретани (к тому времени уже переехавшего из Нанта в Ренн) показалась Жилю Бекдельевру привлекательнее.

Королевское письмо о наделении его должностью советника парламента Бретани в Ренне от 23 февраля 1571 года содержало любопытную формулировку:

Господин Жиль Бекдельевр, лейтенант по уголовным делам сенешальства и президиального суда города Ренна, ранее лишенный этой должности исключительно по причине религии, просил нас о предоставлении ему должности советника из числа местных уроженцев ( de conseiller original ) в парламенте Бретани взамен его должности лейтенанта по уголовным делам [203] .

В этом письме содержится сразу два указания на факты биографии Бекдельевра, которые он не без выгоды для себя сумел использовать. Дело в том, что половина мест в парламенте Бретани отводилась местным уроженцам, чтобы гарантировать соблюдение законов и обычаев края. Парламент Бретани, кстати, в выполнении этой задачи не всегда был на высоте. Так, знакомый нам сенешаль Бертран д’Аржантре, комментатор бретонской кутюмы, критиковал парламент за нежелание отстаивать бретонские свободы. Что касается Бекдельевра, то он, родившийся в Ренне, вполне проходил «по квоте», отведенной для местных уроженцев, а будучи протестантом, он проходил и по «гугенотской квоте», оговоренной статьями Сен-Жерменского мирного договора. Парадоксальным образом оказалось, что быть гугенотом в краю ревностных католиков — довольно выгодное дело. И Жиль, до того времени достаточно скрытный в проявлении религиозных предпочтений, начинает активно использовать аргументы своей конфессиональной принадлежности в судебных процессах.

Так, 30 апреля 1573 года во время тяжбы в парламенте по поводу своей городской недвижимости Жиль Бекдельевр заявил об отводе Жаку Бедье, генеральному прокурору короля,

по причине великой вражды указанного генерального прокурора по отношению к советнику Бекдельевру, поскольку указанный господин советник придерживается реформированной религии, а указанный Бедье — римско-католической [206] .

Для парламента Бретани, имевшего репутацию достаточно толерантного по отношению к гугенотам судебного учреждения, это был весомый аргумент. Во всяком случае, парламент отказался зарегистрировать письмо губернатора провинции Филиппа-Эмманюэля Лотарингского, герцога Меркёра от 24 августа 1572 года с призывом учинить расправу над протестантами.

После Варфоломеевской ночи, когда королевская политика по отношению к гугенотам в очередной раз резко изменилась, Жилю Бекдельевру пришлось все-таки принести клятву верности католической вере, чтобы сохранить должность советника парламента. Тем не менее в завещании, составленном в 1573 году, он проявляет себя как протестант: в преамбуле нет обращений к святым и к заступничеству Девы Марии, нет упоминаний о деньгах, пожалованных на помин души, — всего того, что было характерно для завещаний католиков. В 1576 году была сыграна свадьба его дочери Жюльенны, получившей полноценное протестантское образование, с представителем дворянского протестантского клана Фрелонов.

Но был ли Жиль Бекдельевр непреклонным кальвинистом? Его сестра Роза, монахиня обители Св. Клары в Динане, сомневалась в этом. В 1578 году она пишет уже очень больному брату, предварительно поблагодарив его за 20 франков, переданных за год до этого обнищавшему монастырю:

Господин мой брат, я весьма озабочена, поскольку мне рассказали о вашей болезни, что вселило в меня великую грусть, ведь я боюсь, что наш Господь Бог повелит вам оставить сей мир. Я умоляю вас пребывать в страхе Божием и в святой вере в Него, по примеру наших добрых родителей. В их примере вы увидите нечто лучшее, чем пребывание в новом законе, что является величайшим несчастьем. И вы знаете, что когда мы умрем, времени на раскаяние у нас уже не будет… Я прошу Господа дать вам в этом мире возможность заслужить рай в конце жизни.

Но Бекдельевру не суждено было осуществить просьбу сестры. Даже если бы он и захотел вернуться к вере отцов, ему, уже тяжело больному и прикованному к постели, заботливая жена и новые родственники — ярые кальвинисты — не дали бы такой возможности. К тому же жизнь давно уже развела Жиля с его родными из клана Бекдельевров, конфликт с ними приобрел всеобъемлющий характер, став конфликтом социокультурным, политико-конфессиональным, нравственным и главное — имущественным.

5. Семейные коллизии

Жиль Бекдельевр, как и подавляющее большинство адвокатов и судей того времени, вел сразу несколько судебных процессов. Помимо главной тяжбы своей жизни — против сенешаля Бертрана д’Аржантре и его «партикулярного» лейтенанта де Кайдёка — и вполне обычных конфликтов с арендаторами и соседями, он судился с родственниками, прежде всего по поводу родительского наследства. Оставшись старшим в семье, Жиль Бекдельевр выступал опекуном сестер и брата. Он же считался хранителем их доли родительского имущества. В 1555 и 1556 годах между братьями и сестрами был произведен раздел наследства. Однако позже его результаты были опротестованы младшим братом Жиля Этьеном Бекдельевром, ставшим со временем советником президиала Ренна, и сестрой Жюльенной, женой судебного секретаря Анн Жарара. Процесс растянулся на многие годы, породив великое множество документов: исковых заявлений, договоров о назначении оценщиков (prizeurs), оценке имущества, встречных исков, поручительств прокурорам, соглашений о компенсации, отводов судей, протоколов мировых соглашений.

В судебных документах можно обнаружить немало упреков со стороны ответчика (Жиля) в адрес истцов (Этьена и Жюльенны). Они опротестовали раздел имущества в трудный для Жиля момент, когда он отсутствовал в Ренне, ведя тяжбу в Большом королевском совете против сенешаля Бертрана д’Аржантре и его «партикулярного» лейтенанта Франсуа де Кайдёка.

Процесс имел величайшую важность, поскольку под вопрос была поставлена честь и жизнь, когда вследствие злодейских и зловещих происков указанных д’Аржантре и Кайдёка была отменена должность судьи по уголовным делам… —

именно поэтому у ответчика не было средств, чтобы удовлетворить истцов. Более того, он прямо обвиняет родственников в том, что они

вошли в сговор с д’Аржантре и Кайдёком, отвлекая ответчика от тяжбы в Большом королевском совете, хотя в таком деле надлежит использовать помощь всех родных и друзей одной стороны для благоприятного исхода, что было бы естественным благом, и как хорошие родственники они должны были бы помогать указанному ответчику [211] .

Но если отвлечься от обвинений в неблагодарности и выделить суть дела, то она сводилась к принципу раздела наследства. С точки зрения Жиля Бекдельевра, коль скоро их родители были людьми благородными, владевшими землями в благородном держании, то и раздел должен осуществляться соответствующим образом. Согласно Бретонской кутюме, в дворянских семьях две трети всего недвижимого имущества отходило старшему наследнику, тогда как имущество движимое могло делиться в равных долях. Противоположная сторона настаивала на том, что отнюдь не все земли родителей находились в благородном держании, а их дядя по матери Пьер д’Оти, контролер Ренна, не имевший детей и передавший земли Жилю Бекдельевру, вообще не имел дворянского статуса. Следовательно, раздел должен быть не дворянским, а ротюрным, как у простолюдинов, — земли должны делиться поровну. Кроме того, истцы утверждали, что Жиль растратил значительную часть наследства их родителей, особенно матери, когда управлял имуществом как старший в семье.

На это следовали пространные возражения ответчика. Жиль перечислял свои расходы на содержание семьи: выплаты пансиона сестрам, отданным в монастырь, расходы на обучение Этьена Бекдельевра в университетах Парижа и Пуатье; да и вернувшись в Ренн, Этьен еще долгое время жил и столовался в доме брата (как мы знаем, даже привлекался к ведению «домашних» уголовных процессов). И если речь идет о денежной компенсации Этьену, то из нее должны быть удержаны затраченные на него суммы. (Трудно здесь не вспомнить аргументы Шарля Дюмулена против его неблагодарного брата.)

В свою очередь, брат и сестра жаловались в суде, что постоянные уловки и встречные иски ответчика сделали их процессы «бессмертными», нескончаемыми. Прошло много лет, но они так и не получили ни единой борозды из причитающейся им земли.

Последнее соглашение, от 25 января 1579 года, призванное положить конец тяжбам и «остаться хорошими братьями и друзьями», предусматривало сохранение статус-кво: за истцами оставалось то, чем они владели на данный момент, а Жиль Бекдельевр выплачивал им по 200 экю. Но этот документ за Жиля из-за болезни подписал его представитель (прокурор). Быть «хорошим братом» ему оставалось уже очень недолго.

Раздел наследства первой жены Жиля Бекдельевра, Жанны Жюэль, был утвержден в 1565 году. Оно было поделено на четыре части («лота»): одна отходила старшей дочери Тьенетте Бекдельевр, участвовавшей в соглашении совместно с мужем Жилем Жюльеном и с его разрешения, а три другие — ее в то время еще незамужним сестрам Жилетте, Пьерре и Оливии, интересы которых представлял отец, «сьёр де Бюри, как естественный хранитель их прав».

Трудно сказать, по какому принципу здесь производился раздел. Стоимостного итога подведено не было, однако внешне лот, доставшийся Тьенетте, выглядит внушительнее. Список передаваемых объектов занимает свыше четырех страниц (в полтора раза больше, чем в остальных лотах), и среди них указываются и сеньориальные права, и земли в благородном держании, и голубятни.

Этот документ сразу не вызвал споров, но спустя много лет овдовевшая Жанна Ботерель оказалась втянутой в процесс со своими падчерицами и их наследниками по поводу раздела наследства Жанны Жюэль.

Завещание самого Жиля Бекдельевра, составленное в 1573 году, было способно породить еще более острый конфликт. Прежде всего он выделил треть всего имущества своей второй жене Жанне Ботерель. Еще в тревожном для Бекдельевра 1562 году они совершили с ней взаимное дарение всего имущества, сделав друг друга «универсальными» наследниками. Остальные две трети недвижимого имущества подлежали разделу между детьми Жиля. Но теперь речь не должна была идти о «благородном разделе», дававшем преимущество старшему наследнику. Тьенетта Бекдельевр к тому времени уже умерла, но Жиль напоминает:

моя старшая дочь, вопреки моему желанию и невзирая на мой запрет, вышла замуж за человека ротюрного состояния, простолюдина, от которого у нее родилось двое детей, Пьер и Жанна Жюльен, дети мэтра Жиля Жюльена, сьера де Бюрьен.

Брак их матери с простолюдином лишал их прав на благородный раздел. Поэтому наследство делилось поровну на пять частей: одну часть получали внуки, остальные приходились на долю Жилетты, Пьерры, Оливии и Жюльенны Бекдельевр, дочери от второго брака. Найдя способ отказаться от благородного раздела, Жиль ставил младшую дочь в привилегированное положение, ведь помимо своей равной с другими наследниками части, составляющей 2/15, то есть 13 % от всех земель, она получала исключительные права на наследование той трети, которая оставалась в неделимой части имущества Жиля и Жанны Ботерель, как единственная их наследница. Иными словами, ее доля повышалась до 46 % всей недвижимости. Дочь «истинных дворян», племянница виконта, воспитанная в протестантском духе, получала привилегированную часть наследства, что, по всей видимости, и помогло ей выйти замуж за доблестного экюйе Франсуа Фрелона.

Гарантом выполнения условий завещания Жиль сделал своего троюродного племянника Франсуа Бекдельевра, сеньора де Буэксик, советника парламента Бретани. Благодаря давним семейным связям он был в равной мере авторитетен и для детей от первого брака, и для протестантов из окружения Ботерелей как парламентарий «их круга», отличавшийся своей умеренностью в религиозных вопросах. Но и это посредничество не помогло избежать дальнейших тяжб.

С середины 70-х годов XVI века Жиль Бекдельевр начинает готовиться к передаче своей должности («резигнации»). Религиозные войны все более затрудняли его положение. Несмотря на присягу верности католической вере, трудно было скрывать брак дочери с одним из лидеров местных протестантов. Но дело было не только в этом. Состояние здоровья Жиля ухудшалось. Если обладатель должности умирал, не успев ее кому-нибудь передать, король возвращал ее себе безвозмездно. Для того чтобы передать должность, надо было найти достойного «покупателя» — достаточно богатого и надежного, чтобы гарантированно компенсировать расходы, достаточно компетентного, чтобы не вызвать недовольства коллег, и достаточно лояльного, чтобы получить одобрение властей. Такая кандидатура в конце концов была найдена — это был дальний родственник Жиля Бекдельевра Франсуа Бекдельевр, сеньор де Гувель, прежде занимавший должность советника президиального суда города Ванна. Договор об уступке должности советника парламента Бретани с уплатой Жилю 6300 ливров и 50 экю был подписан еще в 1577 году. Но процесс передачи затянулся, что стало причиной судебного процесса между Жилем и Франсуа Бекдельеврами. Тем не менее 14 февраля 1579 года новый советник сменил Жиля Бекдельевра в парламентской курии Ренна. Теперь там заседали два Франсуа Бекдельевра — сеньор де Буэксик и сеньор де Гувель.

Впрочем, кроме имени у них было мало общего. Преемник Жиля, по иронии судьбы, проявил себя как непримиримый католик и во время раскола парламента Бретани перешел в «лигёрский парламент». Франсуа Бекдельевр де Буэксик, напротив, остался в рядах «роялистского Парламента», будучи приверженцем нового короля Генриха IV.

Жиль Бекдельевр и его жена торопились не напрасно. В последний год службы сеньор де Бюри уже не мог появляться в парламенте и исполнять свои обязанности. В 1578 году по ходатайству жены ему все-таки было выплачено жалованье, но подпись на расписке в получении он поставить уже не смог, вместо него расписывалась супруга; на документе сделано характерное замечание:

сьёр де Бюри по причине немощи правой руки сочтен неспособным поставить свою подпись [219] .

Мэтр Жиль Бекдельевр скончался 2 декабря 1579 года, о чем мы узнаем из пространной посмертной описи его имущества, составленной по просьбе жены.

Вдова Жанна Ботерель в 1581 году повторно вышла замуж — за экюйе Робера де Буа, «настоящего» дворянина, сеньора де Буа де Пассе и Сент-Кантен. Для этого брака потребовалось королевское разрешение, поскольку новобрачные находились в слишком близком родстве. Ранее такие разрешения запрашивались в Риме, но поскольку оба принадлежали к реформированной религии, апеллировать приходилось к Генриху III. К вынужденной эндогамии бретонских дворян-протестантов подталкивали внешние обстоятельства — круг протестантов сужался.

Как и следовало ожидать, новобрачные продолжили процесс против потомков Жиля Бекдельевра от первого брака. Этот процесс сначала велся в президиальном суде города Ренна, затем был передан в Парламент по просьбе Жанны Ботерель и Робера де Буа, которые обвинили президиальный суд в том, что он враждебен к ним из-за их принадлежности к новой вере. Для этого процесса и был составлен подробный перечень имущества Жиля Бекдельевра — как движимого, так и недвижимого. Среди прочего в описи упоминалась маленькая серебряная ложечка с крученой ручкой, чтобы кормить больного.

6. Итоговые рассуждения о типичном и нетипичном

Итак, коллекция документов позволила нам проследить весь путь Жиля Бекдельевра от крестильной купели до ложечки паралитика. Его случай во многом уникален. И вместе с тем все, что с ним происходило, настолько типично, что может быть вставлено в учебники по социальной истории. Если в духе французской истории 50–60-х годов XX века писать рассказ о социальной динамике, то история семьи Жиля Бекдельевра будет служить прекрасным примером: от купцов («почтенных людей», honorables hommes) к тем слоям городских нотаблей, которых Джордж Хапперт в свое время назвал «городским дворянством» или «французскими джентри», а нотариальные акты обозначают термином «благородный человек» (noble homme), а от них — в круг «настоящего» дворянства, имевшего древнюю историю, старинные замки, поместья и титулы. Обретя маленький замок, став владельцем королевской должности и породнившись со старинным дворянским родом, Жиль Бекдельевр порвал со своей семьей и ее традициями, в том числе с традицией семейной памяти, воплощенной в передающемся из поколения в поколение Коричневом кодексе.

Личная эволюция и семейная коллизия совпадали с социальным конфликтом, известным по классическим работам об эпохе Религиозных войн. Традиционные городские элиты распадались: одна часть идентифицировала себя с дворянами и королевскими чиновниками в ущерб былым связям городской солидарности, другая болезненно на это реагировала и искала компенсацию в религиозном рвении, стремясь восстановить утраченное социальное равновесие в городе. В Бретани подобные процессы породили движение Католической лиги. Таким образом, история Бекдельевра была бы востребована в русле классической социальной истории.

Новая социальная история внимательнее относится к внутреннему миру и индивидуальному выбору акторов, к их прагматическим целям и риторическим стратегиям. Это не перечеркивает прежнюю картину, но несколько корректирует ее. Так, нам становится более понятным влияние Жанны Ботерель на религиозный выбор мужа. Дворянская спесь, возможно, была не чужда Жилю Бекдельевру, но не только это чувство побудило его вставить в свое завещание фразу о недостойном выборе старшей дочерью простолюдина. Риторика служит прагматической цели — обосновать отказ от «дворянского раздела», чтобы в итоге большую часть земли передать дочери от второго брака. Если противники Жиля — де Кaйдёк и д’Аржантре — охотно использовали мотив «служения общему благу» (первый ради правосудия разоблачал махинации Бекдельевра, второй отстаивал интересы всей Бретани), то сам Бекдельевр никогда не прибегал к этому приему. Он апеллировал к своим нарушенным правам, к принципам субординации, к ценностям социальной иерархии (показания свидетелей «низкого звания» по определению не заслуживали доверия). В целом его риторика в какой-то степени отражала личностные черты, обусловившие его выбор, — явное стремление быстро интегрироваться в более высокую социальную группу. При этом он проявлял достаточную гибкость, выбирая нужную роль в зависимости от ситуации: гугенота, урожденного бретонца, католика (или, во всяком случае, человека, способного подтвердить верность католическому исповеданию веры), он мог настаивать на дворянском разделе наследства, а мог — на ротюрном. Жиль Бекдельевр вел борьбу не на жизнь, а на смерть со своими противниками — сенешалем и его «партикулярным» лейтенантом, но не воспользовался возможностью обвинить их в нарушениях и злоупотреблениях по другим делам. В первую очередь он отстаивал свои права, а не общие интересы правосудия.

Был ли Жиль Бекдельевр настолько алчным, как его описывали обвинители? Он был практичным человеком, не упускавшим выгоду и стремившимся скрупулезно подсчитывать доходы и расходы (вспомним «палочки трудодней», которые он отмечал в бытность свою адвокатом сенешальства). При этом в молодые годы он был впечатлительным, насколько можно судить по попыткам вести настоящий дневник, но и в старости, судя по всему, он искренне стремился помочь своей сестре Розе, монахине из Динана. Можно усмотреть и возрастные черты: в молодости он не только был склонен к экзальтации, но и любил к месту и не к месту щеголять латынью; со временем латынь уходит даже из его судебных текстов.

Но для современников Бекдельевра его судьба вряд ли показалась бы чем-то исключительным. Автор богатейших по сохранившимся в них сведениям об эпохе «Мемуаров» Клод Атон, священник из города Провена, расположенного на границе между провинциями Шампань и Бри, наверняка с легкостью вписал бы Бекдельевра в свое повествование. Он видел корень бедствий, обрушившихся на Францию, в детях купцов и ростовщиков, которые становились адвокатами и скупали судейские должности, чтобы грабить народ. Эти люди были готовы покрывать воров и «еретиков», если это сулило им выгоду. Более того, они и сами становились еретиками, объединяясь с сельскими дворянами, которые превратили свои замки в разбойничьи гнезда и под видом новой религии грабили церкви и честных католиков. Поскольку их покрывали приятели, засевшие в судах, то надежды искоренить зло просто не было… Но и вполне конкретные факты биографии судьи из бретонского Ренна показались бы Клоду Атону известными.

Он сообщает, что

король в каждом бальяже, где уже был создан президиальный суд, велел учредить должность лейтенанта по уголовным делам, каковому лейтенанту было положено жалованье в 200 ливров, взимаемое с бедного люда. Для того чтобы купить эту должность, надо было заплатить королю сумму в 2500 ливров единовременно.

Это и стало причиной, «превратившей судей в воров, заставляющих именовать себя „господами“, но занимающихся выгодной розничной торговлей тем, что купили оптом». В Провене новую должность купил адвокат Этьен Бурдье.

Он карал воров, действующих тайно, но сам грабил в открытую… Первоначально он решил единолично вести все уголовные процессы и судить их только сам. Но президиальный суд ему в этом помешал. В итоге ему дозволили вести расследование, допрашивать и устраивать ставки свидетелей с преступниками одному, лишь в компании секретаря суда, но все же затем он должен был передавать дело на суд советников [224] .

Клод Атон еще долго будет критиковать уголовного судью за различного рода злоупотребления, подозревая его в потакании преступникам за деньги (особенно «еретикам»). В начале 70-х годов XVI века Этьен Бурдье по состоянию здоровья передаст свою должность другому лицу, чтобы самому перед смертью занять должность советника. Как видим, конфликт лейтенанта по уголовным делам с другими судьями президиала одновременно разворачивался в двух удаленных друг от друга французских провинциях, да и биографическая канва двух уголовных судей окажется достаточно схожей.

Казус Жиля Бекдельевра на то и казус, чтобы, порождая напряжение нормы, обнажать скрытые от обычного взгляда процессы, являющиеся при этом вполне типичными.

 

Казус 6. Луазель против Сервена. Адвокат против адвоката: как определить, кто основал университет?

[226]

Мы уже много говорили об адвокатах, рассматривая в основном их семейные коллизии, способы раздела наследства, стратегию социального возвышения. Мы изучали нотариальные источники, судебные постановления, иногда свидетельства современников. Теперь обратимся к главному в профессиональной деятельности адвокатов — к судебным речам. В регистрах парламента, как правило, указывались лишь имена адвокатов, в редких случаях резюмировалось содержание их речей. К счастью, адвокаты начиная со второй половины XVI века все чаще сами публиковали полные тексты своих судебных выступлений как отдельными брошюрами, так и в сборниках избранных речей.

Процесс, оказавшийся в центре моего внимания, вели два известных адвоката — Антуан Луазель и Луи Сервен, позаботившиеся об увековечении плодов своего красноречия.

С мая по август 1586 года в Парижском парламенте шел процесс между двумя претендентами на место кюре церкви Сен-Ком-э-Сен-Дамиан (Святых Косьмы и Дамиана), расположенной в университетском квартале Парижа. С давних пор университет обладал правом патроната над этой церковью, определяя кандидатуры на должность кюре. Когда место становилось вакантным, то та из семи корпораций, которой в этот раз выпадала очередь, номинировала своего кандидата, представляя его ректору. Ректор извещал о нем епископа, после чего кандидат поставлялся на приход, причем согласие церковных властей, включая папу римского, было формальностью. Этот порядок сложился давно, но окончательно укрепился в XV веке в период действия Буржской Прагматической санкции (1438–1516) и долгое время никем не оспаривался. Однако параллельно набирала силу и практика резигнации (resignatio in favorem) — передачи владельца церковного бенефиция своей должности другому лицу. В данном случае согласие папы римского было обязательным хотя бы потому, что подобное деяние могло расцениваться как грех симонии (святокупства), а отпускать такой грех мог только папа (что он обычно и делал за определенную сумму). Несмотря на всеобщее недовольство, церковных резигнаций меньше не становилось, тем более что параллельно в стране укреплялась практика продажи королевских должностей (vénalité des offices), также предполагавшая возможность резигнации должности другому лицу.

Спор о приходе: источниковая база

Летом 1585 года скончался кюре парижской церкви Сен-Ком-э-Сен-Дамиан мэтр Клод Версорис, теолог, занимавший эту должность свыше полувека. Очередь выдвигать своего кандидата наступила для германской нации университета. Она назвала имя бакалавра теологии шотландца Жана Амильтона (Джона Гамильтона). Однако выяснилось, что покойный мэтр Клод ранее свершил резигнацию в пользу мэтра Пьера Тенрие, причем этот акт санкционирован папой. Между двумя претендентами был возбужден процесс в суде первой инстанции — парижском Шатле, и 9 февраля 1586 года дело было решено в пользу Тенрие. Амильтон, поддержанный университетом, подал апелляцию в высший королевский суд — Парижский парламент.

По сути, на кону стоял вопрос о природе университета. Если его основателем является папа, а сам университет характеризуется как церковная корпорация, то решение Святого престола никак не может быть оспорено. Если же университет основан королем и является корпорацией светской или смешанной (подобно тому, как парламент состоял из советников-мирян и советников-клириков), то постановления папы относительно прав собственности (в том числе и права светского патроната над церковью) не имеют законной силы. Вопрос о происхождении университета переносился в практическую плоскость.

В Парламенте сторону Амильтона представлял адвокат Луи Сервен, а сторону Тенрие — Антуан Луазель. Забегая вперед, можно сказать, что судьи в итоге склонились на сторону шотландского теолога, причем, по всей видимости, решающую роль сыграл не столько ответ на вопрос о происхождении университета, сколько выявленные процедурные нарушения, допущенные при резигнации. Однако дело получило резонанс именно как «триумф университета». Речь Луи Сервена на этом процессе, а также его ответ («Реплика») Антуану Луазелю были опубликованы сразу же, в 1586 году. В том же году вышел сборник латинских похвальных речей и стихов в честь участников процесса — судей Барнабе Бриссона и Ашиля Арле, а также адвоката Сервена, написанных университетскими докторами (прежде всего самим Амильтоном), а также представителями ведущих парижских университетских коллегий, прославлявших победу университета. Позже эти выступления несколько раз включались в сборники избранных речей Сервена. Но и Антуан Луазель опубликовал извлечение из своей судебной речи, дав ему характерное заглавие: «О Парижском университете и о том, что он является более церковным, чем светским»; позже этот текст включался в его избранные труды.

Процесс запомнился как тем, кто интересовался историей университетов (о чем будет сказано ниже), так и ученым-юристам. О нем говорили правоведы, специализирующиеся на судебных постановлениях («арестографы»). Жан Шеню включил речи Луазеля и Сервена (хотя и без его ответной «Реплики») в число избранной сотни «важных и любопытных вопросов права, разрешенных памятными постановлениями суверенных судов Франции, часть из коих была произнесена в красных мантиях». Еще ранее, в 1596 году, об этом процессе упоминалось в издании Луи Шаронда Ле Карона. Сведения о нем приводились также в сборниках Жана Турне и Клода де Ферье.

Прежде чем приступить к анализу речей наших адвокатов, надо обратить внимание на существенное различие имеющихся в нашем распоряжении источников. Сервен полностью опубликовал содержание своей судебной речи (Playdoyé) и ответа (Replique), Луазель же издал лишь извлечение (Exctraict) из своей речи, по объему уступающее текстам Сервена почти в четыре раза и посвященное практически одному вопросу — происхождению и природе университетской корпорации. Тексты Сервена изобилуют повторами и затрагивают много аспектов: прославление своего клиента — шотландца, перечисление заслуг его соотечественников перед Францией, описание ошибок и злоупотреблений, допущенных при резигнации Тенрие и Версориса, экскурсы в область бенефициального права и проч. Из пассажей Сервена, пытавшегося опровергнуть те или иные тезисы своего оппонента, становится ясно, что и Луазель, в свою очередь, атаковал противника сразу по многим направлениям. Однако он решил не упоминать их в своем «Извлечении», сконцентрировав внимание читателей на аргументах исторического характера.

«Речь» Сервена

После слов похвалы ректору и заверений в сыновней почтительности к университету Сервен в своей «Речи» кратко излагает суть дела. Когда 25 августа 1585 года скончался предыдущий кюре церкви Сен-Ком-э-Сен-Дамиан, уже на следующий день германская нация, которой выпала тогда очередь занимать вакантные бенефиции, собралась в зале обители Сен-Матюрен, и прокурор нации назвал ректору имя Жана Амильтона для поставления его на приход. Ректор представил Амильтона архидиакону Жозаса, и 29 августа викарий парижского епископа произвел его интронизацию. Но этому воспротивился Пьер Тенрие.

Сервен перечислил достоинства своего клиента Амильтона, прекрасно знавшего не только латынь, но и французский и снискавшего честь быть наставником будущих кардиналов Бурбона и Жуайёза. Он напомнил, что Амильтон был рукоположен в 1581 году в Париже епископом Глазго, главой шотландских католиков в изгнании, затем воспел «общеизвестную святость шотландской нации». Адвокат дал пространный исторический экскурс, посвященный заслугам шотландцев перед французской короной — от ученых Алкуина, Иоанна Скотта и других, кто прибыл по призыву Карла Великого и его преемников нести во Францию свет образованности, до военной помощи шотландцев в войнах против Англии, подкрепленной династическими союзами.

Обосновывая законность права университетского патроната над приходом Сен-Ком-э-Сен-Дамиан, Сервен возвращается в прошлое, напоминая, что в 1345 году между аббатом монастыря Сен-Жермен-де-Пре и университетом был заключен договор. Университет обладал правами на луг Пре-о-Клер, граничивший с аббатством. Аббат, предпринявший работы по ремонту укреплений своего бурга, остро нуждался в месте, куда можно было выкидывать строительный мусор и ил из крепостного рва. В обмен за уступленную территорию аббат выплачивал университету небольшую ренту и, «желая оставаться союзником университета», передал право патроната над тремя церквами, ранее находившимся под юрисдикцией аббата: Сен-Жермен-ле-Вьё, расположенной в Сите, и церквами левого берега: Сент-Андре-дез-Ар и Сен-Ком-э-Сен-Дамиан. С тех пор университет пользовался правом называть свои кандидатуры для поставления на приход самых достойных. Сервен, как и многие юристы, подчеркивал, что выдвижение кандидатур осуществляет не каждый факультет в отдельности, но университет in corpore, однако очередность должна соблюдаться строго: сперва представляют три высших факультета — теологии, канонического права, медицины, затем четыре нации — французская, пикардийская, нормандская, германская.

Сервен пояснил, каким образом церковь, находившаяся под университетским патронатом, на протяжении трех поколений оставалась в распоряжении представителей семьи Версорисов. Резигнации и обмен бенефициями давали возможность занимать приход Сен-Ком-э-Сен-Дамиан сначала доктору теологии Гийому Версорису (с 1524 года), а затем доктору канонического права Клоду Версорису (с 1532 года). Последний, пробыв кюре не один десяток лет, намеревался в дальнейшем передать приход своему племяннику Николя де Люину. Однако тот был еще молод и не обладал должными степенями. Поэтому Клод Версорис в 1583 году совершил резигнацию в пользу Пьера Тенрие, кюре сельского прихода и воспитателя Николя де Люина. Акт резигнации был формально представлен как обмен бенефициями между Версорисом и Тенрие. Очевидно, что впоследствии место кюре церкви Сен-Ком-э-Сен-Дамиан должно было вернуться в руки отпрыска семейства Версорисов. В этом ни адвокат, ни судьи не видели ничего предосудительного, если бы не были нарушены права университета, который на сей раз не известили об этой сделке, тогда как и в 1524, и в 1532 году Версорисы получали университетские разрешения на то, чтобы занять приход Сен-Ком-э-Сен-Дамиан.

Сервен сообщил, что 17 мая 1583 года прокурор нормандской нации назвал в качестве кандидата на освободившееся место кюре церкви Сент-Андре-дез Ар (еще одной церкви под университетским патронатом) мэтра Кристофа Обри; следовательно, теперь занимать новую вакансию выпала очередь германской нации.

Право сеньора, осуществлявшего патронат над церковью, выбирать священника для поставления казалось настолько очевидным, что папа, по мнению Сервена, был введен в заблуждение Пьером Тенрие. Не мог понтифик дать ему соизволение (dérogation), как и не мог он распоряжаться чужим имуществом. Право патроната так глубоко укоренилось, что его соблюдали даже в странах, затронутых Реформацией. Но если патроном был, например, аббат или епископ, тогда решение папы было бы непререкаемым. Сервен взялся доказывать, что в данном случае патронат носил светский характер. Для этого он проводит дистинкцию, разделяя персональный и реальный (или же личный и вещный) аспекты патроната.

Можно ли говорить о церковном характере университета, воплощенного в персоне ректора? Ректоры выбирались из числа магистров факультета искусств. Даже если некоторые из ректоров и имели тонзуру, принадлежность к церкви не являлась для них необходимым условием. «Мы узнаем из „Книги ректора“, что в своей торжественной присяге, произносимой при вступлении в должность, он клянется в том, что будет верно исполнять ее к чести университета и факультета искусств, состоящего в первую очередь из мирян», — пишет Сервен. Да, ректор клянется отстаивать церковные свободы и поддерживать позицию университета на Вселенских соборах. Но ведь и король не становится духовным лицом от того, что при коронации клянется быть верным сыном церкви и оберегать ее права.

В свою очередь магистры искусств при получении степени клянутся всю жизнь соблюдать привилегии и статуты университета, не выдавать секретов университета, соблюдать мир между «артистами» и теологами и, главное, подчиняться ректору и прокурорам своих наций. Они не присягают какому-либо церковному иерарху и не дают обета безбрачия. Адвокат приводит современные ему примеры женатых магистров — преподавателей факультета искусств. Можно найти женатых и среди докторов факультета канонического права, имеющего смешанный состав преподавателей и студентов. Еще более выражен мирской характер членов факультета медицины в результате реформ кардинала Эстутвиля (1453 год), отменившего целибат для медиков. Таким образом, чисто клерикальным является лишь факультет теологии. Хотя и здесь далеко не все приняли священнический сан, он остается церковным, поскольку большинство его составляют клирики. Поэтому Сервен делает вывод о светском характере университета, где на одного теолога приходится пятьдесят мирян, представляющих другие факультеты. Слава, которую теологи принесли Парижскому университету, неоспорима, но для определения характера корпорации адвокат призывает принимать во внимание множество частей, образующих единство.

Конечно, признает Сервен, свобода академических выборов подтверждена папскими буллами, но это не лишает короля титула отца и покровителя университета. Утверждать противное было бы бесчестьем для памяти Карла Великого, издавшего столько законов о школах. Всем известно, замечает адвокат, что Людовик Благочестивый продолжал поддерживать школы и сохранил три университета, основанные отцом, — в Париже, Падуе и Павии. Сервен повествует об особых заслугах Карла Лысого перед Парижским университетом. Упомянув о высокой образованности королей Людовика Заики, Карломана II и Роберта Благочестивого, адвокат перечисляет привилегии, полученные университетом начиная с Филиппа II Августа (1200 год). В длинном списке королей Cервен выделяет Филиппа V, при котором, «как свидетельствует история», университет пребывал в цветущем состоянии. При Франциске I и Генрихе II университет был поднят на недосягаемую высоту, получив новые привилегии, подтвержденные и нынешним королем Генрихом III, который «возвышает над прочими тех, кто вскормлен молоком этой матери».

Однако, по мнению адвоката, все слова излишни, коль скоро университет уже признан решениями парламента светской корпорацией. Постановления от 3 июля 1567 года и от 5 сентября 1573 года создают прецедент, ясно указывающий на то, что церковные власти не могут претендовать на права светского патроната.

Обращаясь к «вещному» аспекту тяжбы, Сервен напоминает, что право патроната можно получить, либо построив церковь на своей земле, либо в результате дарения или обмена (точнее — перемещения по взаимному соглашению, permutatio). В 1345 году аббат Сен-Жермен-де-Пре и ректор университета совершили обмен земли, и папа Климент VI его одобрил. Но даже и без его одобрения сделка являлась законной. Любая церковь по каким-то соображениям (например, при необходимости обеспечить защиту от врагов) может уступить права на сбор десятины светскому лицу, и согласия папы на это не требуется. Поэтому никакой симонии в подобном акте Сервен не видит. Вот уже 250 лет университет неоспоримо владеет правом патроната, те же, кто пытается это оспорить, достойны осуждения. Сервен ссылается на прецедент недавнего «постановления, произнесенного в красных мантиях», согласно которому новый покупатель земель в королевском домене Шони, двести лет назад дарованных церкви королем, но проданных теперь по эдикту об отчуждении церковного имущества, должен вновь платить оброк королю, раз монарху вновь вернулись старые права на его домен. Ситуация с церковью Сен-Ком-э-Сен-Дамиан аналогична. Ведь король Хильперик некогда подарил свою землю основанному им аббатству Сен-Жермен-де-Пре. После обмена земля и стоящая на ней церковь вновь вернулись к королю — источнику всех привилегий университета. Никакие «соизволения» папы в данном случае не имеют силы, поскольку университет владеет правом патроната не по его милости, а согласно общему праву и соглашению 1345 года.

Если же акт резигнации признают законным, это будет означать потерю университетом своего права патроната. Сервен ссылается при этом на первую часть законов кастильского короля Альфонса IX, называемых Партидами.

Но мы не уступаем испанцам ни оружием, ни благочестием. И наш государь выше других государей как христианнейший, наикатолический король, старший сын апостолической Римской церкви… Однако нам позволено защищать права нашей Церкви и привилегии университета, и, поддерживая их, мы защищаем лишь то, что было подтверждено конкордатами, согласно которым папа обещал хранить вольности галликанской церкви, и в том числе привилегии университетов. Меч государя и меч духовный не должны покушаться друг на друга [253] .

В «Речи» Сервена, таким образом, мы можем найти немало аргументов исторического свойства. Чаще всего он апеллирует к общеизвестным представлениям, лишь изредка, чтобы использовать непривычный ракурс изложения своих тезисов, обращается к малоизвестным деталям. Рассуждая о шотландцах при дворе Каролингов, он, по-видимому, опирается на Historia Gentis Scotorum Гектора Боэция (1465–1536), шотландского гуманиста, учившегося в Париже и немало сделавшего для процветания Абердинского университета. В остальном Сервен оперирует элементами университетской «доксы», полагавшей Карла Великого основателем университета. Некоторые подробности интересуют адвоката лишь тогда, когда он разбирает обстоятельства соглашения 1345 года, гораздо чаще он опирается на юридические тексты — папские декреталии, «Прагматику Св. Людовика», «Буржскую Прагматическую санкцию», «Семь Партид», труды глоссаторов и канонистов, постановления парламента.

Доказательство королевского происхождения университета на этом этапе представлялось Сервену всего лишь одной из задач, притом не самой важной хотя бы в силу самоочевидности.

«Извлечение» из речи Луазеля

Тем смелее представляется демарш Луазеля, по сути впервые открыто поставившего под сомнение «каролингский миф» об основании университета и избравшего главным местом судебного поединка поле исторической критики. Проиграв процесс, он полагал, что по части исторических аргументов победа осталась за ним, иначе бы, наверное, не стал публиковать извлечения из своей речи.

Не расточая ожидаемых заверений в почтительности университету, Луазель начинает с критики расхожей идеи, будто университетская корпорация была основана Карлом Великим и поэтому именуется «дочерью наших королей» — это, по его словам, не более чем поэтический образ. Ведь если французского короля называют верным сыном церкви, это не означает, что французское королевство основано римским папой. Если же говорить о временах Карла Великого, то ни из заметок авторов «Анналов» о соборах, созываемых Людовиком Благочестивым, ни из предисловия к «Житию Св. Германа», посвященного Карлу Лысому, не следует вывода об основании университета монархом. Эти басни, как отмечает Луазель, взяты у Винцента из Бове, жившего в XIII веке. Зато секретарь Карла Великого Эйнхард, ставивший своей главной задачей прославить любовь императора к наукам, ничего про университеты не пишет. Говоря о Алкуине и Петре Пизанском, он не упоминает об их роли в создании университета. Невероятно, чтобы Эйнхард не заметил или забыл такое значимое событие. Но почти всегда, когда пытаются доказать древность происхождения той или иной институции, не зная ее истоков и истории, обращаются к эпохе Карла Великого. По словам Луазеля, мы можем видеть это на примере небылиц, подобно происхождению 12 пэров Франции, из которых сделали паладинов императора.

Луазель сразу же демонстрирует новый подход к истории — вместо повторения расхожих истин, привлекаемых в качестве аргумента в судебном споре, он предлагает комплексное критическое прочтение исторических свидетельств. Указание на 12 пэров проливает свет на источник заимствования. Друг и единомышленник Луазеля адвокат Этьен Паскье к тому времени уже опубликовал первый том своих «Разысканий о Франции», где о пэрах Франции говорилось то же и теми же словами, что и в судебной речи Луазеля.

Талантливый юрист, Этьен Паскье был представителем первого поколения историков-эрудитов. Помимо прочих заслуг ему принадлежит слава разрушителя «каролингского мифа». Он убедительно показывает источник ошибки — компиляцию Винцента из Бове. Подавляющее большинство исторических аргументов Луазеля можно найти в более развернутом виде у Паскье. Значит ли это, что Луазель выступил в роли компилятора или даже плагиатора? Все не так просто. Ведь первая публикация данного пассажа относится к изданию 1590 года, а в дополненном виде «Разыскания» Паскье выйдут лишь после смерти автора. Таким образом, Луазель выступает в роли популяризатора, впервые знакомя широкую публику с концепцией Паскье. Однако не исключено, что Луазель мог рассматривать себя в роли соавтора. Оба адвоката не просто дружили, но вели интенсивную переписку. В 1602 году Луазель назовет свое произведение «Паскье, или Диалог адвокатов Парижского парламента» (к нему мы еще вернемся в конце книги).

Университет, продолжает Луазель, вовсе не считает Карла Великого своим святым патроном, только германская нация ежегодно празднует день его памяти, а у других наций имеются свои, более древние покровители.

Отметив, что в Галлии всегда была в чести образованность, Луазель признает, что в эпоху «первой молодости» церкви императоры занимались управлением школами, равно как и многими другими вещами, которые потом станут прерогативой церкви. Однако уже при Хлодвиге забота о школах находилась в руках церкви, в особенности епископов и аббатов, которым мы обязаны сохранением книг, образованности и науки. Не существовало в ту пору иных школ, кроме церковных и монастырских, и потому словом «клирик» именовали любого образованного человека. Руководители соборной школы — схоластики — пользовались особым почетом, часто становились епископами или аббатами. Славу Парижу принесла школа Нотр-Дам, а также школы при коллегиальных церквах Сен-Жермен-де-Пре, Сент-Оноре, Сен-Мери, Сен-Марсель и особенно школа в Сен-Виктор, обители, основанной регулярными канониками при короле Людовике Толстом. Она прославилась добродетелями и знаниями мэтров Гуго, Адама и Ришара. Луазель вспоминает и об усилиях других магистров, прежде всего Петра Абеляра, благодаря которому, по свидетельству Оттона Фрайзингского, парижская образованность прославилась во всем христианском мире. Изобилие школ и наплыв все новых ученых привели к созданию «прекрасного большого университета в период правления Людовика Молодого». Именно в это время, а не ранее начинается слава Парижского университета, хотя еще не существовало ни статутов, ни коллегий, а в школах царил беспорядок. Среди множества профессоров и студентов, представлявших различные народы, часты были ссоры и заговоры (Луазель приводит пикантные подробности, цитируя «Хронику» Жака де Витри). Чтобы избежать вражды и распространения ереси, решено было объединить всех ученых и учащихся в союз, создав для них единый устав, регламентирующий одежду, характер лекций, диспутов, похоронных процессий и так далее.

Я не сомневаюсь, что решающую роль в этом сыграл Петр Ломбардский, память которого ежегодно отмечают бакалавры теологии, собираясь в церкви Сен-Марсель, где он похоронен [261] .

При папе Иннокентии III была назначена комиссия из восьми магистров для редактирования статутов. Это, по словам адвоката, не значит, что короли не поддерживали университет. Так, напоминает Луазель, Филипп II причислил студентов к клирикам, распорядившись, чтобы они были подсудны только епископу. С тех пор парижские прево клялись представителям университета соблюдать их привилегии. В хартиях можно найти свидетельство того, что Филипп II по просьбе папы Иннокентия III велел обнести стенами квартал, который будет называться университетским.

Итак, подводит итог Луазель, образованностью славился Париж и до Карла Великого, но университет, состоящий из факультетов и «наций», имеющих свои регламенты и статуты, появился много позже — в конце XII века.

Определившись с церковным происхождением университета, адвокат переходит к доказательству его церковного характера. Он заявляет, что главой университета являются теологи, самые давние хозяева парижских школ. «Ибо какую бы власть позже ни давали ректору, главные почести и слава всегда воздавались теологии». Все торжественные акты в жизни университета свершаются деканом теологов, который выступает рядом с ректором, предваряемый своим педелем. Именно декан и есть постоянный ректор, тогда как тот, кто именуется этим словом, «можно сказать, является скорее сновидением, магистратурой, существующей лишь в воображении, чьи полномочия длятся лишь миг, некогда от одного месяца до шести недель, а затем три месяца». Кроме книг по теологии на этом факультете читают книги по физике, диалектике и прочим искусствам, осуществляя их цензуру. Все прочие факультеты подчиняются ему, как члены подчиняются голове. И такой статут, соблюдать который клянутся все профессора и магистры, остается в силе уже добрых триста лет. Большинство из членов университета — от мэтров искусств до принципалов коллегий — не могут вступать в брак. К ним надо прибавить теологов — представителей как секулярного, так и регулярного духовенства: к последним относятся монахи четырех нищенствующих орденов, а также премонстранты, бернардинцы, теологи из обителей Мармутье, Бийе, Бланманто, Сент-Круа, Сент-Катрин-дю-Валь-дез-Есколье и другие. На другой чаше весов будут лишь три-четыре декретиста, недавно ставших лиценциатами, и несколько медиков, которые были освобождены от обета безбрачия «в силу реформации, или, лучше сказать, деформации кардинала Тутвиля». Таким образом, заключает адвокат, очевидно, что большинство членов университета — клирики. Но подобные доказательства даже излишни, уверяет Луазель, поскольку студенты считаются клириками еще и в силу ордонансов французских королей, распространивших на них все привилегии лиц духовного звания. Университет сохранил эти привилегии, а «наши противники хотят отобрать их, лишив университетских людей надлежащих им именований, одежды, головных уборов, а заодно и луга Пре-о-Клер».

Луазель отмечает, что после понимания юрисдикционного аспекта (в чьей юрисдикции находится университет?) легко будет решить вопрос о том, кому он подчиняется. Верховными судьями для всех университетов и их коллегий в большей степени являются епископы и папы, нежели короли и светские правители. Что касается Парижского университета, то он признает своим главой только папу. Еще Иннокентий III взял эту школу под свою особую защиту, запретив епископу Парижскому отлучать от церкви магистров и студентов. Далее адвокат перечисляет понтификов, так или иначе регламентировавших деятельность университета: от Гонория III, запретившего изучение в Париже римского права, до Урбана VI, взявшего под свою защиту ректора Жана Ронса, которого подвергал преследованиям герцог Орлеанский, регент Франции (1381 год). Кроме того, решением Святого престола университету было дано право занимать треть от всех вакантных бенефициев. Итак, университет всем обязан римским папам, во всех своих письмах университет называет папу своей высшей властью, указывая имя понтифика и год его правления.

Университетскими реформами всегда занимался папский легат, а отнюдь не светская власть. Ординарным судьей (судьей первой инстанции) для университета является епископ Парижский, что подтверждено еще ордонансом Филиппа II Августа. Университет также находится под властью канцлера парижского собора, который, выступая в качестве викария папы римского, силой папской власти дает право магиcтрам всех факультетов читать и преподавать повсюду, то есть именно папа наделяет магистров их авторитетом. Когда папа Бонифаций VIII покусился на светские прерогативы в отношении французского королевства, то, пытаясь добиться своего, он угрожал духовенству и университету, отозвав себе полномочия и статус канцлера университета. Впрочем, вскоре они были возвращены канцлеру Бенедиктом XI. Определенной властью в университете обладают канцлер аббатства Сент-Женевьев и два хранителя апостолических привилегий. Луазель приводит мнение президента Гюимье, что вся парижская школа является не просто церковной, но папской и апостолической, будучи обязана всеми привилегиями папе.

Что касается ректора, кое-кем именуемого главой университета, он, являясь главным магистратом университета, уже по этой причине должен быть неженатым клириком. Но эта должность, повторяет Луазель, не является столь древней, как должность канцлера. Ректор появляется лишь в конце правления Людовика Святого. Ранее же ректором могли вообще назвать всякого преподавателя, читающего свой курс. Итак, все, кто обладает властью над университетом, суть клирики. Парижский прево, являясь лишь хранителем привилегий, дарованных университету королем, скорее слуга университета, чем глава. Ведь это прево приносит присягу магистрам и студентам, а не наоборот.

Большинство университетских зданий расположены на землях церкви, принадлежащей парижскому капитулу, обители Сен-Виктор, Сент-Женевьев, Сен-Жермен-де-Пре и другим монастырям и коллегиям. Все ассамблеи университета проходят в церковных зданиях: в церкви Сен-Жюльен-ле-Повр, где избирают ректора, в монастыре матюренцев, в коллегии бернардинцев и в других освященных зданиях. Свои лиценции магистры получают либо в монастыре Сент-Женевьев, либо в епископском дворце, где и размещалась некогда первоначальная парижская школа.

Победы университета в деле защиты церкви Луазель сравнивает с подвигами Геракла. Адвокат начинает описание с победы над Абеляром, поскольку это произошло в ту пору, когда «парижская школа пребывала еще в колыбели». Прибыв в Париж не для того, чтобы, как другие, учиться, но чтобы учить самому, Абеляр не только «совратил дочь (sic!) Фульберта Элоизу, ученую во всех языках и науках, воистину чудо своего века и всей французской нации, но начал сеять ошибочные мнения». Луазель пересказывает историю злоключений Абеляра, подчеркивая роль парижских магистров, которым удалось при помощи Св. Бернарда дважды добиться осуждения Абеляра — на соборах в Суассоне и Сансе. Далее адвокат вспоминает осуждение Жильбера Порретанского, чью критику начали парижские магистры, в особенности Адам с Малого моста (Parvipontanus). Подробнее излагается дело Амори Бенского, по представлению университета осужденному Иннокентием III. И поскольку осуждение произошло после смерти магистра Амори, то, как повествует история, были вырыты и сожжены его кости. В перечень сражений Луазель включает и конфликт с нищенствующими орденами по поводу права проповеди, сущность которого он, впрочем, излагает весьма невнятно: «и сегодня, во время торжественных процессий университета, когда проповедует один из его членов, все остальные проповедники города должны молчать, уступая место их матери и госпоже» — университетской корпорации. Для него важен результат, он явно не желает вдаваться в суть конфликта, в котором папство оказалось не на стороне университета, но обойти молчанием столь важную эпоху было невозможно. Адвокат пытается найти выход из положения, отмечая, что в ту пору произошло много примечательных событий, о каждом из которых можно долго говорить, в особенности о полемике с монахами нищенствующих орденов. Она примечательна трудами Гийома де Сент-Амура и его сторонников, книгой «Сон виноградаря», «ритмами и песнями», сочиненными в ту пору, а также апологией, которую эта школа адресовала папе Александру IV.

Будучи вписанной в регистры университета, эта апология заслуживает того, чтобы показать нам сегодня, с какой мягкостью, милосердием и почтением власти, как церковные, так и светские, принимали участие в спорах по вопросам религии. Без резкостей, оскорблений и насилия, которые свойственны нам теперь, университет подчинился суждению святого отца, взяв нищенствующих монахов под опеку, распространив на них все свои права и привилегии [272] .

Луазель вспоминает о борьбе университета с «Вечным Евангелием», отмечая, что об этом важном, но забытом анналистами деле с большой элегантностью писал Жан де Мён, автор «Романа о Розе». Адвокат приводит оттуда стихотворный пассаж, где «Вечное Евангелие» называется чудовищем, от которого погиб бы весь мир, «если бы не надежная стража университета, главы христианства». К строкам «Романа о Розе», повествующим о быстром распространении опасной книги («в Париже не было ни мужчины, ни женщины, которые не могли бы ее приобрести на паперти Нотр-Дам и переписать, если пожелали бы»), Луазель дает исторический комментарий, поясняя, что до начала книгопечатания книги выставлялись на площади перед собором близ епископского дворца.

Шестой подвиг университета, как считает парижский адвокат, относится ко времени противостояния папы Бонифация VIII и французского короля Филиппа IV Красивого. Впрочем, Луазель пропускает неудобный для его концепции эпизод, в котором папа, с точки зрения парламента как выразителя королевских интересов, играет неблаговидную роль. Адвокат лишь отмечает, что когда король Филипп V созвал в Париже депутатов сословий, все принесли ему клятву верности, кроме университета, не имевшего обыкновения присягать светским властям. Луазель вскользь упоминает о коллизиях времен Филиппа VI Валуа с участием Пьера де Кюиньера и о книге «Сон виноградаря» — все это происходило при участии университета, к которому во всех важных делах обращались часто, особенно во времена Карла VI. Но в это время университет «был судьей и арбитром королей и государей, поучал пап, председательствовал на соборах, стоял у кормила корабля христианского мира во время схизмы и разделения между папами». Все подвиги университета, по мнению Луазеля, носят духовный характер, и великий ущерб причиняют те, кто относит университет к мирянам. Когда Людовик XI пожелал составить списки студентов, дабы сделать из них солдат, ректор Гийом Фише этому противостоял столь доблестно, что заслужил похвалу римского папы Пия II. Среди героических деяний университета адвокат называет и сопротивление принятому королем решению об отмене Прагматической санкции.

При Франциске I университет выступал как против новых ересей, так и против Болонского конкордата, отменившего Прагматическую санкцию. Луазель особо выделяет «сражение университета против иезуитов».

И такие баталии будут вестись всегда, пока миряне хотят сделаться клириками, а клирики мирянами, что приводит к смешению чинов и состояний, установленных повсюду в христианском мире, а в особенности в этом королевстве. Университет же, всегда участвуя в делах, более служащих церкви Иисуса, чем мирским заботам, должен считаться скорее духовной корпорацией, чем светской.

О церковном характере университетской корпорации говорит, по мнению Луазеля, и тот факт, что ректор раз в три месяца возглавляет процессию клира университетских церквей на Пре-о-Клер, где «некогда читались проповеди на всех языках». Ныне это ушло в прошлое, и «луг клириков загрязнен и осквернен ссорами, драками и поножовщиной». Именно те, кто настаивает на светском характере университета, превратили его из поля Паллады в Марсово поле. В торжественных процессиях люди университета шествуют вместе с прелатами, а ректор — следом за епископом. Достаточно указать на обычай благословения ярмарки Ланди, куда ректор является в сопровождении духовенства университетских церквей как «маленький епископ».

Возвращаясь к вопросу о юрисдикциях, Луазель отмечает, что Парижский парламент, конечно, может судить дела, связанные с университетом, но только если речь идет о светском имуществе, переданном благотворителями. В регистрах парламента нет постановления, в котором говорилось бы о светском характере университета. Напротив, при утверждении новой редакции Парижской кутюмы президент Кристоф де Ту выделил университету место среди клириков, между епископом и аббатами.

Воистину, те, кто ради бенефиция с двумя сотнями ливров дохода идет против власти Святого престола, причиняют своей alma mater величайший ущерб, желая сорвать с нее драгоценное платье клерикатуры, чтобы переодеть в мирскую одежду и, поместив ее под светское ярмо, лишить ее достоинства, свобод и вольностей, которые были ею завоеваны и хранимы на протяжении многих веков, — так завершает свою речь Антуан Луазель.

Во время военных действий сторона, находящаяся в невыгодных условиях, может уравновесить свои шансы, внезапно применив оружие нового поколения. Таким оружием стал новый метод исторической критики, осваиваемый эрудитами. С помощью Этьена Паскье Луазель разрушал базовые конструкции «каролингского» или королевского мифа университетской истории, служившего базой для аргументов Сервена. Вдумчивое чтение хроник, памятников университетской поэзии и уставов позволило Луазелю предложить свою версию университетской истории. В этой версии были свои противоречия, и Луазель это прекрасно понимал, ведь иногда университет конфликтовал со Святым престолом, как сам, так и в союзе с королем противостоя папе. Луазель не фальсифицирует факты, он просто предпочитает умалчивать о неудобном. Его положение было сложным — приходилось отстаивать папские прерогативы перед парламентом, чьи галликанские симпатии были ярко выражены, к тому же и сам Луазель, и его друг Паскье являлись рьяными защитниками галликанских вольностей от посягательств Рима. Луазель исподволь демонстрирует приверженность этой позиции. Споря с тем, что своим возникновением университет обязан «шотландским» ученым, прибывшим в Париж при Карле Великом, адвокат приводит любопытное сравнение:

Говорить, что шотландцы или ирландцы принесли знание во Францию, все равно как если бы через 500 лет сказали, что иезуиты принесли образованность в Париж из Италии или Испании [284] .

Намек на Общество Иисуса сразу же отсылал к процессу, который университет возбудил против иезуитов в 1564 году. На этом процессе адвокатом университета выступал молодой в ту пору Этьен Паскье. Вспомним, что Луазель отнес борьбу с иезуитами к числу университетских подвигов. Среди этих подвигов — сопротивление Болонскому конкордату 1516 года и отстаивание Прагматической санкции, то есть борьба за ограничение папских прерогатив. Странная позиция для адвоката, эти прерогативы защищавшего! Но надо помнить, что парламентские судьи совсем недавно, в 1580 году, поддержали попытку университета добиться от короля отмены конкордата.

Через пятнадцать лет в «Диалоге адвокатов» Луазель устами Паскье предложит адвокатам считать своим родоначальником Пьера де Кюиньера. Молодежь удивилась: ведь в соборе Нотр-Дам этот адвокат XIV века представлен скульптурой смешного человечка, о чей нос женщины и дети тушили свои свечки: «Поистине, вы оказываете нам великую честь, желая начать разговор об адвокатах курии с такого молодца!» Однако Паскье объяснил, что такова была месть церкви смелому адвокату, оберегавшему права короля от папских посягательств. Именно этот де Кюиньер помянут Луазелем в связи с подвигами университета. Это не случайные оговорки, опытный адвокат недвусмысленно намекал на наличие общих ценностей с судьями парламента и, шире, с галликански настроенной публикой.

«Реплика» Луи Сервена

Тридцатилетний адвокат Сервен, в отличие от пятидесятилетнего Луазеля, не обладал ни большим опытом выступлений в залах парламента, ни опытом занятий историей. Однако в «Реплике» Сервен концентрирует внимание не только на процедурных ошибках Пьера Тенрие, как обещал в конце своей первой речи. Приняв вызов, он тоже обращается к истории, углубляя свои экскурсы и стараясь чаще, чем прежде, приводить доказательства своих положений.

Сервен начинает свою «Реплику» с похвалы Генриху III:

Под его предводительством мы надеемся достичь лучшей жизни, он поддерживает среди людей образованность, служащую средством от забвения. Он покровительствует словесности, которая заставляет оживать умерших. Хотя и немая, она оживляет людей и заставляет их говорить. Это его, короля, мы должны признать первым и главным патроном университета [287] .

Оживить умерших — задача, достойная Жюля Мишле, французского историка-романтика XIX века. В какой-то мере Сервен выступает его единомышленником, развивая тезис, что если мы признаем основателем университета кого-нибудь другого, то проявим неблагодарность не только по отношению к Карлу Великому, «который канонизирован из-за своей святой жизни и память которого мы отмечаем в этом дворце», но оскорбим и других королей.

И что бы сказал Людовик Заика, если бы он проснулся? Я слышу великого Гинкмара, архиепископа Реймсского, стоящего рядом с ним, сетующего на то, что некто именует университет дочерью еще кого-то помимо короля [290] .

В своих исторических реконструкциях Сервен часто прибегает к доказательству от противного: «Если не университет, то кто?» Гинкмар Реймсский в одном из своих писем, адресованных императору Карлу Толстому, пишет о королевских педагогах и просит дать детям Франции справедливых магистров. Но где их можно было найти, если не в Париже?

Перейдем к временам Гуго Капета и увидим, что Роберт, его наследник, был наиболее ученым из всех королей. Кто его сделал таковым? Университет, дочь его отца [291] .

Но помимо такой традиционной аргументации, Сервен в «Реплике» чаще, чем в первой речи, указывает источник своих сведений — сборник Ансегиза, в котором, как отмечает адвокат, можно найти законы Карла Великого о школах,

из которых родился прекрасный светоч мира — Парижский университет…. украшенный шотландскими учеными наставниками, щедро вскормленными божественным милосердием, все это мы читаем у Гагена [292] .

Приводит Сервен и свидетельство Бенжамена Наваррца, восхвалявшего иудейскую школу Парижа, но отмечавшего, как много было ученых в этом большом городе при Людовике VII. Описав, как около 1150 года в Париж прибыли многие доктора схоластики и сентенциарии, которые были любимы и опекаемы королями, Сервен делает вывод, что основателями и патронами университета был короли, и их следует признать первыми его руководителями.

Отвечая Антуану Луазелю на вопрос о начальствующих над университетом, Сервен отмечает, что епископ Парижский и папа римский являются пастырями в духовных делах, но отнюдь не в делах имущественных. Канцлер не является главой университета, его должность — должность схоластика, то есть каноника, которому поручили руководство соборной школой. В Париже главой университета является исключительно ректор, главный во всем, что касается школ и образования. Но поскольку ректор — мирянин, то он не может давать благословения, и когда школяры, пройдя испытания, становятся мэтрами и полноправными членами университета, их специально представляют духовному лицу — канцлеру, чтобы он благословил их. Так Сервен разрешил конфликт, который, как мы помним, разгорелся в 1543 году из-за притязаний канцлера Жака Спифама на верховенство над университетом. Управление школами всегда было прерогативой ректора, как это зафиксировано в акте 1271 года, зарегистрированном в книге университета. Ректор — лицо светское, его избирают из числа мэтров искусств, он не обязан носить тонзуру. Ректор поддерживает порядок в университете, обеспечивает мир между «нациями», инспектирует коллегии, отстаивает права университета в любом из судов. Но благословляет ли он ярмарку Ланди?

«Этот обычай установился во времена Карла Лысого, сына (sic!) Карла Великого, второго из основателей парижской школы, в честь доставленных в Сен-Дени из Аахена реликвий. В первый день ярмарки ректор посещает ее, но не для благословения, а чтобы подтвердить свое право контроля над продажей пергамена, поступающего из Парижа и пригородов».

Если ректор университета — мирянин, так же как и король — глава университета, то что можно сказать о студентах? Если их и прозывают «клириками», то это еще не делает их людьми церкви: некогда так именовали всех христиан. В университете же, как и вообще во Франции, образованные люди любого статуса именуются клириками. Впрочем, Сервен делает важную уступку: он признает, что некогда, до реформы кардинала Эстутвиля, людей церкви в университете было много. Но сегодня мирян гораздо больше, чем клириков, а о характере корпорации, отмечает адвокат, нужно судить по современному ее состоянию. Признавая исторические аргументы Луазеля, Сервен стремится принизить их значение.

На патетическую финальную реплику Луазеля Сервен находит не менее образный ответ: «Противоположная сторона желает нарисовать портрет своей университетской матери так, чтобы она не была похожа на себя саму». Сервен предостерегает своих оппонентов от того, чтобы «их краски не лишили ее образ присущей ей простоты и открытости».

Вопреки Луазелю Сервен считает, что ни папа Александр III, ни тем более Иннокентий III не были основателями парижских школ. Ведь Иннокентий III был современником Филиппа II Августа, а, как свидетельствует Винцент из Бове, в то время изучение наук столь процветало в Париже, что сюда стекались люди со всей Европы, в том числе вследствие почестей, которые им оказывал Филипп Август по примеру своего отца Людовика VII. Доказательством этому служит привилегия 1200 года, на которую вынужден был ссылатьcя и сам Луазель. Иннокентий III действительно написал королю несколько писем в поддержку студентов, и Сервен читал эти письма в «Книге ректора». Но и без просьб папы король делал для парижских школ столько, сколько не сделал ни один из государей, благосклонных к наукам. И Иннокентий III сам признавал, что король является основателем и хранителем университета, издающим ордонансы, упорядочивая отношения между университетом и своим «добрым городом». В качестве примера Сервен приводит выдержку из письма Григория IX от 1217 года, также обнаруженного им в «Книге ректора».

Сервен нащупывает уязвимые места в концепции университетской истории, изложенной Луазелем в виде «подвигов Геракла».

Нам говорят, что нищенствующие монахи стали членами университета при Людовике Святом. Но утверждать такое можно, только если объявить ложью все истории, написанные в то время, и все регистры Академии, из которых совершенно очевидно, что магистры университета всех факультетов и наций препятствовали их включению в университет изо всех сил. И несмотря на все успехи нищенствующих монахов, в особенности Фомы [Аквинского], их ордены так и не были приняты в лоно университета. Не пытались объединить их с университетом и короли. Так не делайте же наш университет нищенствующим! [297]

Университет имеет много коллегий, основанных королями, государями и светскими сеньорами, и даже прелаты основывали коллегии за счет доходов сугубо светского происхождения.

Сервен напоминает, что Луазель сам приводит письмо магистров, написанное в 1255 году и адресованное папе Александру IV, как образец скромности, мягкости и благочестия, и подчеркивает, что суть письма как раз состояла в жалобе на членов ордена доминиканцев. Они обосновались на улице Сен-Жак, на землях, принадлежащих университету, и затем предприняли много деяний против университета, стремясь захватить как можно больше кафедр. В этом письме к папе Александру IV, скрепленном печатями 4 наций, школяры уподобили университет обломкам кораблекрушения, о чем тоже можно прочитать в «Книге ректора».

Далее Сервен излагает историю, обнаруженную им в рукописи библиотеки обители Сен-Виктор: в 1431 году папа Евгений IV, поддерживавший нищенствующие ордены, издал буллу, согласно которой монахи допускались к получению лиценции на факультете теологии парижской школы. Но буллу отвергли не только доктора университета, но и братья нищенствующих орденов, понимавшие, что они не принадлежат «телу университета». Эта идея отражена в клятве ректора. Адвокат сообщает, что нашел слова этой клятвы «в книге Жана Филессака, который был ректором, когда я впервые занялся этим делом». Таким образом, Сервен не только усиленно подкрепляет свою аргументацию источниками, но и отчасти знакомит публику с ходом своих исторических штудий.

Немалую сложность представляло собой приведенное Луазелем свидетельство, что университет не принес присягу королю Филиппу V. Здесь Сервен перехватывает у Луазеля приемы исторической критики.

О том, что университет не присягнул королю, повествует лишь хроника монаха из Сен-Дени, но другие это не подтверждают, хотя если бы такое странное деяние имело место, оно стало бы известно всему миру.

Сообщение хрониста противоречит всему, о чем он же и повествует. Но даже если оно было бы истинным, это не доказывает церковный характер университетской корпорации, в противном случае университет присягал бы вместе со всем сословием духовенства.

Маловероятно, чтобы папа Иоанн XXII, сам француз, хорошо знакомый с законами королевства, побуждал школяров к неповиновению. Если и нашелся бы среди магистров какой-то упрямец, отказавшийся присягать королю, то им мог быть кто-нибудь из сторонников герцога Бургундского, враждебного Филиппу Длинному.

Сервен множит исторические примеры пребывания светских лиц в университете. Ему особенно важен период середины XIV века, когда университет заключил договор с аббатством Сен-Жермен-де-Пре: в это время в университете учился будущий император Карл IV, король Богемии, ученейший человек, знавший пять языков. Иоанн I, чье правление было несчастливым, искал утешения в словесности, именно он провозгласил Петрарку величайшим поэтом и философом своего времени. Еще большим другом университета был король Карл V, и в сочиненном по его приказу «Сне виноградаря» университету возносится высшая хвала. Ордонанс 1366 года освобождал университет от налогов, пошлин и субсидий, что, по мнению Сервена, еще раз доказывает, что он не имел церковного характера, иначе бы не понадобились особые привилегии, ведь тогда университет был бы освобожден от налогов, как все духовенство. При Карле VI Жан Жерсон в своей речи называл университет «королевской дочерью, матерью ученья, солнцем Франции».

Сервен намеренно подробнее останавливается на том, что у Луазеля сказано скороговоркой. При Карле VI в 1406 году университет через парламент потребовал подтверждения свобод галликанской церкви. Заслугой университета и доказательством его процветания при Карле VII служит подписание Прагматической санкции в Бурже. Без университета и его воспитанников галликанская церковь была бы погублена, ведь папа Пий II добился согласия Людовика XI на отмену Прагматической санкции. При Франциске I, когда был заключен Болонский конкордат с папой Львом X, университет отстаивал свое право представлять образованных людей для наделения их вакантными бенефициями.

Поэтому заслуги университета касаются прежде всего сохранения галликанской церкви и порядка в королевстве.

Что же касается заслуг теологов в борьбе с ересями и схизматиками, то эту честь им надо разделить с другими факультетами. Не один Геркулес одерживал подвиги, побеждая чудовищ, но многие другие не менее доблестные герои [303] .

Возвращаясь к праву патроната, Сервен дополняет свой тезис о том, что земли аббатства изначально принадлежали королю и по соглашению 1345 года был восстановлен их статус: они вернулись в руки монарха, то есть Парижского университета, его любимой дочери. Помимо дарения Хильдеберта, адвокат ссылается на грамоты Карла Лысого, Филиппа II Августа, Людовика Святого (1270 год) и Филиппа III (1272 год). В последнем случае аббату передавалась юрисдикция над теми землями, на которых построены церкви Сент-Андре-дез-Ар и Сен-Ком-э-Сен-Дамиан. В осуществлении прав, делегированных королем, университет, таким образом, заменял прежнего владельца. И договор 1345 года никак нельзя назвать незаконной сделкой, сходной по характеру с симонией. Это была не продажа церковного бенефиция за деньги, но обмен прав, имеющих светское происхождение.

И если папа сможет назначать кюре в церкви, находящиеся под патронатом университета, то Академия лишится одного из самых важных своих прав [305] .

Решающую роль в победе Жана Амильтона сыграли, по всей видимости, не столько исторические аргументы Сервена, сколько доказательства серьезных нарушений, допущенных Версорисом и Тенрие. Но трудно не заметить, что Сервен в «Реплике» значительно вырос как историк. Он сохраняет апелляцию к «здравому смыслу» и порой перегружает текст риторическими восклицаниями, однако теперь гораздо чаще указывает источники своих сведений: сочинения историков гуманистического направления, хроники, самые неожиданные свидетельства современников, например Вениамина Тудельского, а также излюбленные тексты университетской традиции — «Сон виноградаря», проповедь Жерсона «Vivat rex!» и другие. Сервен уступает Луазелю в искусстве исторической критики и в самой историчности мышления. Но есть у него и козырь — он гораздо лучше оппонента знаком с собственно университетскими источниками. Он ссылается на «Книгу ректора», подчеркивая, что смотрел цитируемые документы сам. Судя по всему, речь шла о своеобразном картулярии университета, хранившемся в Наваррской коллегии, где, согласно Франсуа де Бельфоре, автору описания Парижа, помещалась «сокровищница хартий университета — привилегии и иммунитеты, пожалованные университету». Благодаря описи университетских архивов, составленной в 1623 году Николя Кентеном, известно, что булла Григория IX, на которую ссылался Сервен, действительно имелась только в «Книге ректора». Доступ к этому архиву был ограничен, его имели ректор и секретарь (greffier) университета, возможно также прокуроры наций и некоторые другие должностные лица университета. Сервен ссылался на Жана Филлесака, ознакомившего адвоката со «своей книгой». Однако это было, когда он готовил свою первую речь, поскольку полномочия Филлесака истекали в мае. Ответную речь Cервен готовил летом, для нее понадобилось тщательное знакомство с документами. Что-то он обнаружил в библиотеке Сен-Виктор, воспетой Рабле. По-видимому, ему был облегчен доступ и к университетским архивам: «Книгам ректора» и «Книгам прокуроров наций». Если Луазель мог опереться на помощь своего друга Паскье, то кто помогал Сервену?

Луазель был адвокатом Жана Амильтона, выступавшего как частное лицо. Однако его иск был поддержан Парижским университетом. В сборнике Луи ле Карона, составленном через десять лет после описываемого процесса, упомянуто, что на процессе помимо Сервена и Луазеля выступал и адвокат Шоар. Жак Шоар был одним из присяжных адвокатов Парижского университета (avocet juré de l’Université), служивший корпорации уже не менее четвери века. Правда, в тех случаях, когда история доносит нам свидетельства о его деяниях, они оказываются не слишком удачными. В 1564 году он не принял участие в процессе университета против иезуитов, предоставив эту честь Этьену Паскье, в 1570 году безуспешно отстаивал интересы обладателей университетских степеней, обделенных вакантными бенефициями в архидиаконате Руана. Его противником тогда был могущественный кардинал Лотарингский, архиепископ Руанский, в 1579 году Шоар представлял университет в иске против Рош ле Баифа, медика, сторонника методов Парацельса, и опять неудачно. И только однажды его имя упомянуто в описании процесса, выигранного университетом, — о предоставлении бенефиция обладателю университетской степени. Но, во всяком случае, опыта и университетских связей Шоару было не занимать, и он вполне мог помочь коллеге поработать с университетскими архивами. Возможно, Сервен и сам работал с источниками, но обратим внимание, что демонстрировать свои изыскания он стал только после атаки Луазеля.

Трудности контекстуализации

Было бы упрощением рассматривать процесс Амильтона против Тенрие как столкновение ученой и неученой или научной и ненаучной точек зрения на проблему происхождения университета. Все было гораздо сложнее. Помимо того, что сам процесс способствовал еще большему повышению интереса к университетской истории, очевидно, что по ряду вопросов адвокаты демонстрировали наличие консенсуса. Оба делали все возможное, чтобы подчеркнуть свою преданность университету, желание наилучшим образом защитить его привилегии и подчеркнуть его роль в истории страны и всего христианского мира. Оба демонстрировали приверженность галликанским вольностям церкви, согласие по поводу важнейших вех университетской истории, ссылались на один и тот же авторитетный набор памятников университетской культуры («Роман о Розе», «Сон виноградаря», проповеди Жерсона).

Но именно эта общность взглядов мешает вынести социально-политический диагноз рассмотренной коллизии, вписать ее в «большой исторический нарратив», как того требуют каноны социальной истории.

Если одна сторона выступает с идеей приоритета папы в университетских делах (назовем сторонников этой точки зрения «папистами»), желает сделать всех студентов и магистров клириками, а другая настаивает на том, что король — источник всех благ в университете, и на секуляризации университетской жизни (назовем сторонников этих идей «роялистами»), если мы знаем, что в Париже плетет сети заговора Католическая лига и через два года вспыхнет мятеж, в ходе которого король будет отрешен от власти лигёрами, то, казалось, мы с легкостью можем предсказать политическое будущее наших «папистов» и «роялистов».

Но реальная история полна неожиданностей. Жан Амильтон, прославлявший королевскую щедрость, станет одним из самых непримиримых лигёров. Он — единственный из вождей Лиги — попытается организовать сопротивление вступившему в город Генриху IV в марте 1594 года и в числе немногих, вопреки амнистии, будет навечно изгнан из страны. Впрочем, в компании лигёров-изгнанников окажется и Кристоф Обри, упомянутый Сервеном в первой речи; он станет кюре церкви Сент-Андре-дез-Ар по представлению нормандской нации университета в 1584 году. Признание королевской супрематии над университетом отнюдь не предполагало, таким образом, устойчивости роялистских симпатий. Парижский университет вынесет в начале 1589 года постановление о законности свержения «тирана Генриха Валуа» — того самого Генриха III, хвала которому возносилась в рассмотренных нами судебных речах.

О судьбе Тенрие мне ничего не известно, но «папист» Луазель, как и его друг Паскье, покинут лигёрский Париж и свяжут судьбу с парламентом, собранным королем в Туре из числа парижских беженцев. В дальнейшем Паскье и Луазель станут непримиримыми борцами с «духом Лиги» и горячими приверженцами королевского галликанизма. «Роялист» Луи Сервен действовал на стороне Лиги на Генеральных Штатах в Блуа в 1588 году. Впрочем, особого успеха среди лигёров он не снискал, по-видимому, сказалось то, что в прошлом он был протестантом. Примкнув к королевскому лагерю, он получил должность королевского адвоката в новоиспеченном Турском парламенте (точнее, в Парижском парламенте в изгнании) и сохранил свою должность после возвращения парламента в Париж. Его экскурсы в университетскую историю не прошли даром — в качестве королевского адвоката он участвовал в уже упомянутой нами реформе университета в 1598 году. Выступая как страстный противник иезуитов и защитник галликанизма, Сервен навлек на себя гнев Святого престола. Во время lit de justice Людовика XIII в парламенте 19 марта 1626 года королевский адвокат Сервен подал королю ремонстрацию с жалобами по поводу введения новых налогов. Это вызвало столь сильный гнев короля, что Луи Сервен в тот же день скончался, не перенеся потрясения.

Подобные жизненные траектории выглядят парадоксальными только для тех, кто предпочитает читать историю с конца. Тогда же, в 1586 году, политические страсти еще не заглушили ни профессиональных забот адвокатов, ни приверженности их к тому самому широкому консенсусу.

Тьери Амалу хорошо показал, каким образом борьба за сохранение привилегий (города, корпораций, университета) против все возрастающих посягательств со стороны королевской власти органично вписывалась в движение Лиги, рассматриваемое как реакция традиционных социальных структур на разрушительные социально-политические инновации. Эти инновации виделись и во все разраставшейся практике продажи королевских должностей (vénalité des offices), но и в практике семейных резигнаций должностей церковных. Отметим, кстати, что Луазель, судя по замечаниям Сервена, вовсе не брал под свою защиту клан Версорисов, считавших церковь Сен-Ком-э-Сен-Дамиан своей собственностью, но представлял Тенрие стороной, пострадавшей от своекорыстия предыдущего кюре. И когда тот же Луазель пускается в морализаторство по поводу нравов, царящих ныне на Пре-о-Клер, или настаивает на придании университетской среде исключительно клерикального характера и подчеркивает успехи университета в искоренении ересей, как прошлых, так и настоящих, он действует вполне в духе ожиданий парижского общества времен Контрреформации (или, как говорят сейчас, эпохи конфессионализации).

Если и искать в материалах процесса 1586 года зерна будущих коллизий, то речь надо вести о конфликте факультета теологии с факультетом искусств, декана с ректором или, если употреблять метонимию, Сорбоннской коллегии с коллегией Наваррской. Скрытое соперничество, до поры заслоняемое общей борьбой с протестантами, с иезуитами, с королевскими покушениями на академические привилегии и на университетскую собственность, с попытками провести радикальную реформу коллегий, выльется в открытый конфликт в середине XVII века.

И оружием в этом конфликте будет история. Тьери Амалу предполагает, что ради этого ректоры и решили составить опись университетских архивов, а университетский секретарь С. Э. Дю Буле предпринял свой гигантский труд — латинскую шеститомную «Историю Парижского университета» (Historia universitatis parisiensis). Первый том, насчитывающий около тысячи страниц, посвящен периоду до XII века, тем самым доказывая древнее, каролингское происхождение университета. Кстати, в середине XVII века Карл Великий уже считался покровителем всего Парижского университета, а не только его германской «нации».

Теологи противопоставляли этому хорошо аргументированную концепцию эрудитов. В первом французском энциклопедическом словаре А. Ла Фюретьера, опубликованном в 1690 году (хотя работа над ним велась с середины XVII века), в статье «Университет» приводятся обе версии происхождения Парижского университета. Но предпочтение явно отдается датировке Паскье. В начале XVIII столетия пассаж Ла Фюретьера был дословно воспроизведен в иезуитском «Словаре Треву». Судя по всему, именно словари, а не речи адвокатов и не труды ученых обеспечили эрудитской версии перевес в общественном мнении.

Преемник Дю Буле, также служивший секретарем университета, Ж. Л. Кревье в 1761 году опубликовал по-французски шеститомную «Историю Парижского университета», предназначенную для широкой публики. Как и положено «артисту», Кревье начинает отсчет истории университета со времен Карла Великого. Но если в издании Дю Буле, чтобы добраться до XII столетия, надо было прочитать весь солидный том in folio, то в «Истории…» Кревье читатель оказывался в XII веке уже на 80-й странице малоформатного издания. В этом также можно усмотреть косвенное признание торжества эрудитской точки зрения.

Верил ли сам Кревье, вполне профессиональный историк, в каролингское прошлое университета? Верил ли в старую легенду Луи Сервен, знакомый с трудами эрудитов? Возможно, что и нет. Но и для Сервена, и для жившего два века спустя Кревье задача установления выверенной исторической даты отступала на второй план перед необходимостью укрепить миф о происхождении университета, коль скоро он лежал в основе корпоративной идентичности. В XXI веке многие историки поступают примерно так же.

 

Казус 7. Диалог адвокатов. Адвокаты против магистратов: как сохранить честь профессии?

[317]

Парижских адвокатов обидели. 10 мая 1602 года дисциплинарная комиссия Парижского парламента (Меркуриал) издала регламент, предписывавший строго исполнять статью 161 королевского ордонанса, изданного в Блуа. Согласно этой принятой еще в 1579 году, но не исполняемой норме, адвокаты и прокуроры в конце каждого документа, составленного ими для клиентов, должны были указывать точную сумму, полученную в виде оплаты. В противном случае получение денег расценивалось как взятка. Несогласные с регламентом вычеркивались из списков парламента и лишались права на адвокатскую практику. Инициатором этого постановления был король, которому пожаловались на непомерные аппетиты парижских адвокатов. Вскоре 307 адвокатов, собравшихся в зале консультаций, единогласно постановили отказаться от исполнения своих обязанностей на таких условиях. Во главе со своим предводителем (bâtonnier) Дю Амелем они попарно входили в секретариат курии, сдавали колпаки и заявляли, что оставят профессию адвоката, дабы сохранить свою честь. 21 мая 1602 года деятельность парламента была остановлена. Через две недели, 4 июня, в парламент поступило письмо (lettre patent) короля, предписывавшее возобновить работу палат, отложив выполнение спорной 161-й статьи ордонанса из Блуа до особого распоряжения. Особого распоряжения так и не последовало. Забастовка адвокатов увенчалась успехом.

Тогда же Антуан Луазель написал любопытное сочинение «Паскье, или Диалог адвокатов Парижского парламента», составленное в стиле диалога Цицерона «Брут, или О знаменитых ораторах». Диалог разворачивается в мае 1602 года, когда молодые и старые адвокаты Парижского парламента, пользуясь вынужденным простоем, вели приватные беседы о судьбах их «сословия» (ordo). Среди старших — Антуан Луазель, ведший повествование от первого лица, Франсуа Питу и Этьен Паскье, занявший должность королевского адвоката Счетной палаты, но имевший полувековой стаж адвокатской практики. Молодежь представлена двумя сыновьями и племянником Луазеля и двумя сыновьями Паскье. Обменявшись мнениями о причинах сложившейся ситуации, адвокаты обращаются к Паскье, старейшему адвокату и автору «Разысканий о Франции», с просьбой поделиться своими знаниями об истории парижской адвокатуры (barreau). Паскье соглашается с оговоркой, что не будет говорить о ныне живущих. Его рассказ, дополняемый репликами слушателей, растягивается на три дня, охватывая период с древнейших времен до конца XVI века. Композиция повествования проста: Паскье и его собеседники вспоминают одного за другим своих предшественников, наделяя их краткими характеристиками. И в этом автор следует за Цицероном, который также в беседе с Брутом перечисляет имена двухсот известных римских ораторов, стараясь сказать несколько слов почти о каждом.

Порой, отталкиваясь от конкретных примеров, участники разговора пускаются в пространные рассуждения об особенностях адвокатской профессии. Понятно, что число упомянутых адвокатов стремительно нарастает к концу повествования. Весь последний день описанных в «Диалоге…» бесед Паскье и его собеседники посвящают тем адвокатам, кого они знали лично.

Луазель не выступал в роли стенографиста, но реплики «Диалога…» выстроены вполне правдоподобно, с намеком на психологическую достоверность (молодые склонны громко возмущаться, старшие более рассудительны). В центре «Диалога…» — судьбы адвокатов Парижского парламента, рассмотренные в качестве особого ordo — сословия, чина.

Оrdo advocatorum представляет особый интерес как объект для изучения того, как формировалась социальная идентичность профессиональной группы. История этой группы уходила корнями вглубь веков, а сама она обладала рядом черт средневекового братства. Адвокаты парламента совместно с прокурорами образовывали конфрерию Св. Николая. 9 мая они устраивали торжественные шествия в честь своего святого покровителя, и во главе процессии шел предводитель братства — батонье (жезлоносец), который нес жезл или хоругвь Св. Николая. После этого устраивался торжественный обед, и тем, кто на него не явился, грозили строгие кары. Братство имело свою кассу для организации церковных служб в честь святого патрона и свой «ящик для бедных». Группа была достаточно сплоченной, ориентированной на постоянное взаимодействие: по роду деятельности адвокаты тесно общались друг с другом, и критерием их успеха была репутация, основанная на мнении коллег. Как мы уже поняли, адвокаты отнюдь не относились к «немотствующему большинству». Некоторые из них были авторами сочинений юридического, политического и историко-литературного характера, многие публиковали свои судебные речи, большинство из них даже в своих нотариальных актах (завещаниях, брачных контрактах, дарениях и др.) проявляли особое красноречие. Таким образом, источников для изучения самосознания парижских адвокатов достаточно.

Но эта группа не являлась корпорацией. Адвокаты не приносили взаимной присяги, не составляли юридического лица, у них не было своего устава, и даже внешние границы этой общности с трудом поддавались определению. В социально-культурном отношении адвокаты не слишком отличались от магистратов — владельцев судебных должностей и до поры не противопоставляли себя им. Однако в конце XVI — начале XVII века обстоятельства сложились так, что адвокаты были вынуждены всерьез задуматься о своем самоопределении, о своей социальной роли и о месте в обществе.

Забастовка адвокатов и текст «Диалога…» были подвергнуты анализу в статье израильской исследовательницы Мириам Ярдени. Будучи близка к только входившей в силу «новой социальной истории», она предложила достаточно цельную интерпретацию, согласно которой и сочинение Луазеля, и сама забастовка стали итогом социальных процессов «большой длительности», внезапно осознанных адвокатами. Долгое время адвокатура была основным путем продвижения к судейским должностям. Чтобы занять должность советника парламента, королевского адвоката или прокурора, президента одной из палат, требовалось не только юридическое образование, подкрепленное ученой степенью, но и адвокатский стаж. Молодые, да и пожилые адвокаты ежедневно посещали Дворец правосудия, присутствовали на судебных заседаниях, обсуждали речи коллег, обменивались мнениями по вопросам процедуры и юриспруденции. В идеале успехи адвоката должны были обратить на него внимание монарха, и тот мог выбрать его в качестве королевского прокурора или одного из королевских адвокатов. В любом случае, зарекомендовав себя выступлениями в суде или прославившись учеными консультациями, адвокат рассчитывал на получение места «по ту сторону барьера», став судьей либо в одной из палат парламента, либо в иной суверенной курии, в крайнем случае — в провинции. Кто-то так и оставался всю жизнь адвокатом, но это до поры до времени не рассматривалось как карьерный провал. При этом практика продажи должностей существовала давно. Однако об этом в парламентской среде предпочитали не говорить. До самого конца XVI века новоиспеченный судья приносил присягу, в которой, помимо прочего, клялся в том, что не приобрел должность за деньги. Такой же «фигурой умолчания» оставались размеры гонораров адвокатам и прокурорам, хотя общественное мнение постоянно негодовало по поводу алчности судейских. Напротив, сами адвокаты склонны были подчеркивать публичный характер своей деятельности. И в идеале, как считал, например, королевский адвокат Ги Фур де Пибрак, адвокатам стоило бы назначать государственное жалованье.

В XVI веке магистраты и адвокаты составляли единую социальную среду, связанную семейными узами, общностью культуры, образа жизни. Тем более нелицеприятной стала открывшаяся истина: чтобы стать советником парламента, надо было либо приходиться сыном (племянником, зятем) владельцу должности, либо быть настолько богатым, чтобы приобрести вакантную должность. Адвокатский стаж, раньше бывший хоть и не достаточным, но все же необходимым атрибутом карьерного роста, превратился в пустую формальность.

Современники отмечали, что важным рубежом стал 1596 год, когда из текста клятвы при вступлении советника в должность были изъяты слова о том, что он не приобрел ее от кого-либо за деньги. Судьи на глазах становились «дворянством мантии», а адвокаты приближались к миру представителей «технических профессий», к обслуживающему персоналу. Злополучное постановление Меркуриала потому и вызвало столь бурную реакцию, что затрагивало необычайно болезненный аспект существования адвокатов — вопрос оплаты, сразу же переосмысляемый как вопрос чести.

Антуан Луазель-младший был возмущен, заявив, что уже многие из его товарищей твердо решили оставить адвокатуру, «откуда полностью изгнана честь. Разве это не позор, что нас принуждают поступать подобно сержантам, которые обязаны в своих отчетах (exploicts) ставить сумму, полученную ими от участников процесса, в виде платы (salаire), размеры которой определены ордонансами? Поскольку наша плата не ограничена… было бы стыдно не только писать, но даже говорить о ней. Размеры вознаграждения зависят у нас исключительно от щедрости сторон», теперь же, по словам молодого адвоката,

судья-инспектор ( rapporteur ) будет вызывать нас к себе в кабинет, чтобы присудить к возврату одного или двух экю, которые клиенты дадут сверх положенного. Лучше вообще не ходить во Дворец, чем терпеть такой позор [327] .

Дело, конечно не только в деньгах. Луазель-младший продолжает:

Где та честь, которой, как я слышал от вас, отец, мы были некогда окружены во Дворце, и где та благорасположенность, которую господа президенты в ваше время питали по отношению к молодым адвокатам, терпеливо выслушивая их, прощая им их ошибки и ободряя их поступать лучше? Теперь же им кажется, что мы сделаны из другого дерева и другой материи ( d’autre bois ou estoffe ), чем они, и мы — едва ли не полные ничтожества ( et quasi gens de néant ); нас прерывают и осаживают в любом месте, постоянно делают нам неуместные замечания.

Более того, это делается по отношению не только к молодежи, но и к опытным адвокатам, лучше судей разбирающимся в сути дела.

Нет, отец мой, нечего и надеяться на сохранение достоинства, которое прежде было у адвокатского сословия, во всяком случае до тех пор, пока будет длиться действие этого прекрасного регламента [328] .

Предписания регламента были отменены, но достоинство адвокатов по-прежнему умалялось. Изменение социальной конъюнктуры неминуемо вело к существенному понижению (avilissement) адвокатского статуса в эпоху Старого порядка. Объяснения конфликта и причин появления «Диалога…», предложенные М. Ярдени полвека назад, не устарели и лишь могут быть вписаны в более широкий социальный контекст. Так, сегодня очевидно, что упадок городских традиций и прежнего социального баланса городских элит сопровождался триумфом нового типа социального господства, основанного на гегемонии магистратов и иных владельцев королевских должностей, служащих укреплению монархии. В следующем столетии за адвокатами прочно укрепляется приставка «мэтр», указывающая на их принадлежность к миру городских профессионалов, сами адвокаты перестают играть роль промежуточного слоя между миром дворян и миром простолюдинов — ротюрье, а адвокатский почетный эпитет «благородный человек» (noble homme), бывший в такой чести в XV–XVI веках, в период действия кольберовских комиссий по «проверке двoрянства» становится достаточным основанием для того, чтобы сомневаться в обоснованности претензий потомков адвокатов на дворянский статус.

И все-таки трактовка М. Ярдени нуждается в уточнении. «Диалог…» не только, а может быть и не столько отражает интересы адвокатов как социальной группы, сколько конструирует ее идентичность. Строго говоря, существование ordo advocatorum именно как особой социальной группы вначале было не очевидным. Паскье, предпринявший исторические разыскания, столкнулся с явными трудностями — адвокатов было много, но критерии, позволявшие отделить «своих» от «чужих», отсутствовали. Адвокаты не пытались обосновать свой особый статус по отношению к прочим судейским. Из подзабытого курса исторического материализма вспоминается оппозиция «класс в себе» и «класс для себя»…

Историки так и не могут определить численность адвокатов. В единственном из дошедших до нас парламентских матрикулов 1524 года записано 95 имен адвокатов. В парламентской забастовке 1602 года приняли участие 307 адвокатов (причем, возможно, не все присоединились к этому демаршу). Самым длинным был список адвокатов 1562 года, когда в связи с началом Религиозных войн от всех судейских потребовалась присяга на верность католическому Символу веры. Среди присягнувших упомянуты 403 адвоката. Однако и этот список не полон — помимо не явившихся явных или тайных сторонников гугенотов, многие отсутствовали по непонятным причинам. Нет в cписке, например, ни Этьена Паскье, ни Антуана Луазеля.

При этом внешние границы группы очертить было сложно — часть адвокатов регулярно вписывалась в матрикулы, активно выступала на процессах, часть выжидала, пока освободится место, часть просто числилась адвокатами, приискивая себе основные заработки на стороне. Одни славились как ораторы, другие составляли развернутые ученые консультации, третьи негласно давали практические советы клиентам. И наконец, получив должность, некоторые продолжали вести дела в качестве адвокатов. В речах и в текстах адвокатов часто подчеркивались их высокий статус и особая роль в обществе, но осознавали ли они себя в качестве отдельной группы, противостоящей «чужим» и «другим»?

Паскье и его собеседники пытаются определить пункт отсчета истории адвокатов Парижского парламента, найти фигуру их «отца-основателя», столь важную для коллективной памяти любой группы. Паскье как историк, владеющий критическим методом, одну за другой отбрасывает возможности поиска «предков» адвокатов у галлов, древних германцев, во времена Меровингов, Каролингов и первых Капетингов. Эпоха Филиппа II Августа и особенно Людовика Святого привлекает больше внимания у участников «Диалога…», но, хотя сам термин «адвокат» встречается в хрониках той эпохи, адвокаты отказываются считать их своими прямыми предшественниками. Резонно связав расцвет адвокатуры с упадком судебных поединков и прочих ордалий, собеседники приходят к выводу о важности обоснования парламента в Париже, в королевском дворце, ставшем Дворцом правосудия. Важнейшим моментом служит также составление первых регламентов парламентской курии. Поэтому время правления Филиппа Красивого, его детей и Филиппа Валуа рассматривается с большой дотошностью. Подробно Паскье останавливается на составлении королевского ответа на буллу папы Бонифация VIII, проявляя хорошее понимание «духа институтов» и истории юридических терминов. Один за другим им отметаются имена легистов, вошедшие затем в учебники истории, — Рауль де Прель, Гийом Ногаре, Пьер Дюбуа. Они были юристами, иногда исполняли функции адвокатов, но не были адвокатами парламента.

Первым, кого можно считать таковым, был, по мнению Паскье, Пьер де Кюиньер, свыше четверти века служивший королю Филиппу Валуа «для защиты прав короля и баронов от посягательств духовенства». Чтобы «удревнить» время начала деятельности «предка», связав его с героической эпохой противостояния Филиппа Красивого и римского папы Бонифация VIII, Луазель, обычно осторожный историк, делает смелое допущение:

Кроме того, можно заключить, что Пьер де Кюиньер еще в молодости помогал Дюбуа составить ответ на папскую буллу. Текст королевского ответа Sciat fatuitas tua es походит некоторым образом на смелость Пьера де Кюиньера… Известно, что Дюбуа помогли люди, обладающие большой ученостью в праве ( literature legale ), которой де Кюиньер обладал в большей степени, чем Ногаре…

Паскье находит в анализируемом тексте ряд стилистических особенностей, свойственных позднейшим речам де Кюиньера, и приходит к выводу:

Итак, если я не ошибся в рассуждениях, то его можно назвать первым знаменитым адвокатом, начав с него мой рассказ [331] .

Однако не все готовы принять именно эту отправную точку. Племянник Луазеля крайне удивлен:

Не тот ли это Пьер де Кюиньер, чье изображение в виде смешного человечка выставлено в углу за хорами церкви Нотр-Дам, перед которым простые женщины и маленькие дети ставят свечи, с тем чтобы в насмешку подпалить ему нос? Поистине, вы оказываете нам великую честь, желая начать разговор об адвокатах курии с такого молодца! [332]

Представитель старшего поколения Франсуа Питу также недоумевает, почему сеньор де Кюиньер взят как «предводитель или капитан адвокатов».

Паскье отвечает с большой энергией, полемически заостряя обоснование своего выбора «капитана адвокатов»:

Что вы говорите? Это был один из самых доблестных и самых мудрых персонажей, когда-либо рожденных Францией… Он первым осмелился встать на защиту прав короля и баронов королевства против происков и узурпаций, чинимых церковниками в отношении подданных путем множества уловок, церковных порицаний, цензур и отлучений [334] .

Помимо стремления к исторической точности выбор Паскье был продиктован определенными политическими целями. Генрих IV строго обусловил замирение страны и объявленную амнистию полным забвением недавнего прошлого, всех страстей, порожденных гражданской войной. Между тем скрытая борьба продолжалась, «дух Лиги» был достаточно силен в кругах приверженцев обновленного католицизма, из которых позже выйдет группа «святош» (devots), сторонников происпанской и проримской политики, «ультрамонтаны». Старшие участники «Диалога…» объединены приверженностью к галликанизму. Славу Паскье принесла его речь на процессе против иезуитов, на два века определившая стратегию антииезуитских сочинений во Франции. Брат Франсуа Питу, Пьер Питу, был одним из авторов знаменитой «Менипповой сатиры», беспощадно высмеивающей ультрамонтанов-лигёров, готовых принести в жертву папе и Испании суверенитет Франции, и автором трактата о галликанских вольностях церкви во Франции. Луазель, близкий друг Пьера Питу, отстаивал приоритет французского права, занимая последовательную антилигёрскую позицию. Выбрав именно Пьера де Кюиньера патроном адвокатов, участники «Диалога…» играли на чувствах парламентского галликанизма, не вступая при этом в открытую полемику с «ультрамонтанами» в парламентских кругах.

По словам Паскье, не стоит отказывать де Кюиньеру в том, «чтобы он был нашим капитаном и первым адвокатом парламента. И со своей стороны, я бы почел это за честь, если только вы не предпочтете, чтобы нашим патроном являлся Ги Фуко, который затем стал папой Климентом IV, что было бы еще большей честью иметь главой того, кто поднялся до высшей степени в христианстве».

Трудно сказать, насколько искренен был Паскье, предлагая альтернативную кандидатуру на роль «главы адвокатов». Ги Фуко действительно был советником Людовика Святого и затем, став понтификом, оставался дружественен Французскому королевству. Однако, учитывая последовательный галликанизм Паскье и его собеседников, можно предположить, что в выдвижении папы Климента VI на роль родоначальника адвокатов Парижского парламента содержалась некая ирония. К тому же Паскье вполне обоснованно доказывал, почему о «настоящих» адвокатах можно говорить не ранее начала XIV столетия.

Впрочем, предложение было сделано. И Луазель вскоре предъявил адвокатам еще одну, не менее почетную кандидатуру:

Не забыли ли мы патрона адвокатов, который жил во времена Филиппа Красивого, Св. Ива? [337]

Луазель говорил об Иве Элори де Кермартене (1253–1303), канонизированном в 1347 году. Уроженец Бретани, он обучался праву в Париже и Орлеане, затем был главой церковного суда — официалом в городе Трегье, где

прославился справедливостью и неподкупностью и милосердием… В ряде случаев выступал адвокатом по искам бедняков против церковных и светских должностных лиц [338] .

Сразу же после канонизации в Париже было основано братство Св. Ива, объединявшее бретонских студентов. Святой считался покровителем Бретани и покровителем адвокатов парижского Шатле, его почитание было распространено и среди провинциальных адвокатов. Поэтому резкий ответ Паскье: «Он не наш, он — бретонец» мог трактоваться не только как свидетельство этнополитической принадлежности (ко времени «Диалога…» Бретань давно и прочно вошла в состав Французского королевства), но и как демонстрация отличия парламентских адвокатов, входивших в братство Св. Николая, от всех прочих, чтивших Св. Ива.

Однако Луазель привел интересное возражение: Св. Ив в качестве адвоката вдов, сирот и прочих отверженных людей вел их дела не только в церковных судах и не только в Бретани, но и в бальяжах, входивших в судебный округ Парижского парламента, доводя апелляционные процессы до парламентской курии. Целых три страницы Луазель посвящает разбору случая из адвокатской практики святого, делая в конце вывод:

Разве не заслуживает эта история того, чтобы быть здесь рассказанной и чтобы включить канонизированного Св. Ива в число наших адвокатов? [340]

Возражений не последовало. Рационально мыслящие адвокаты, возможно, не очень верили в чудеса святого, но адвокатское мастерство бретонского коллеги пришлось им по душе. Пропагандируя культ этого святого, Луазель уловил запросы своей среды — вскоре Св. Ив станет покровителем всех адвокатов, а о росте его популярности будут свидетельствовать переиздания его житий.

Таким образом, «Диалог…» дает коллегам возможность выбрать себе любого из трех «капитанов»: святого, папу римского и убежденного борца с папским произволом, пусть и оклеветанного церковниками. В любом случае у парижских адвокатов объявились такие родоначальники, которыми можно было гордиться.

Помимо «отцов-основателей», несомненным героем и образцом для подражания является Жан Жювенель дез Юрсен. Ни о ком в «Диалоге…» не рассказывается так много: в разных контекстах о нем говорится на двенадцати страницаx. Несмотря на все его многочисленные должности: от главы парижского муниципалитета до канцлера дофина (будущего Карла VII), для собеседников он в первую очередь их коллега.

Господа, разве не может вселить в нас смелость Жан Жювенель? Простой адвокат Парламента, он достиг таких почестей и столь важных должностей и в памяти потомков так прославил свое имя, что адвокатский статус благодаря ему навсегда стал достойным уважения [343] .

Подробный рассказ о карьере Жювенеля дез Юрсена, помимо прочего основавшего прославленный род (его сын станет канцлером и пэром Франции), ведет к утверждению стоического идеала адвоката как человека, уверенного в своей правоте, способного переносить удары судьбы, если он отстаивает правое дело. В жизни дез Юрсена бывали и клеветнические обвинения, и разорение. Помимо потери всего своего немалого имущества в Париже, захваченном бургиньонами в 1418 году, он лишился и должности

канцлера господина Дофина, которому служил слишком хорошо, отказавшись поставить печать на грамоты, содержащие слишком щедрые дарения. Но он переносил потери и невзгоды с такой же силой духа, которую он показал тогда, когда мгновенно собрал четыреста или пятьсот лошадей в Париже, чтобы помешать герцогу Бургундскому увезти короля с собой [344] .

Отметим несколько неожиданное качество «идеального адвоката» — способность защищать благо государства не только словом, но и делом. Приводились и другие примеры:

Во время Варфоломеевской ночи адвокат Таверни, исповедовавший реформированную религию, был убит. Полагают, что никто не защищался столь доблестно, как он. Запершись и забаррикадировавшись в своем доме, он и его клерк выстрелами из аркебуз сумели уложить многих, прежде чем погибли сами, и в том он показал себя достойным звания, которое носил, поскольку был генеральным лейтенантом коннетабльского и маршальского правосудия Франции, хотя и не переставал вести дела во Дворце [345] .

Не было ли в этих и других «проговорках» некоего подспудного стремления подчеркнуть равенство «людей мантии», «людей закона» с «истинным» дворянством, дворянством шпаги?

Любопытно, что именно дез Юрсен, фигура из далекого прошлого, вызывает взрыв рассуждений о настоящем. Если Питу считает его пример идеальной моделью адвокатского успеха, а поправка Паскье лишь приправила этот образ порцией стоицизма, то для молодежи казус дез Юрсена стал поводом для очередной серии жалоб:

Не следует более ждать, что выбирать будут таких людей и именно так будет идти продвижение по службе, — возражает младший сын Паскье, — по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться продажа должностей и они будут дорожать, а вы видите, что все это разрастается день ото дня [346] .

Николя Паскье вторит его старший брат Теодор:

Я знаю, что навсегда остался бы в зале Дворца, если мой отец не предоставил бы мне должность королевского адвоката в Счетной палате, которую он переписал на меня с правом пожизненной преемственности [347] .

Антуан Луазель-младший также смотрит на жизнь трезво: «Мы живем ныне не в то время, когда людей выбирали бы в соответствии с их заслугами и добродетелями. Ныне надо, чтобы они продвигались на должности сами, при помощи денег. Иначе они так и будут прозябать в пыли Дворца».

Что касается меня, — сказал младший сын Луазеля, — я, напротив, почти жалею, что стал советником, ведь останься я простым адвокатом, я бы более продвинулся, и я больше бы служил общему благу ( au public ), чем обладая моей должностью [349] .

Термин publique отсылает нас к важнейшей дихотомии частных интересов и интересов общественных и чрезвычайно любопытен в данном контексте. Традиционно именно советники считались блюстителями общественных интересов, адвокатуре же отводилась роль защитницы интересов частных лиц, если только речь не шла о королевских адвокатах.

Но если Ги Луазель остался в меньшинстве среди своего поколения участников «Диалога…», то старшие, в особенности Паскье, разделяют его «идеалистический» подход.

Надо лелеять добродетель ради нее самой, хотя часто она неизбежно сопровождается событиями, которые мнение черни сочтет злой судьбой, но на самом деле сулящими почет, когда невиновность и добродетельная жизнь становятся известны всем и в особенности Богу, который и есть справедливый судия наших поступков [352] .

Примечательно, что в образе идеального адвоката часто присутствуют мученические мотивы, образцовый адвокат готов страдать, исполняя свой долг, отстаивая общественные интересы. Статуе Пьера де Кюиньера прижигают нос свечкой, Жювенель дез Юрсен остается без своего парижского имущества, разграбленного бургиньонами, многие расстаются с жизнью. Паскье знакомит с настоящим мартирологом адвокатов и судей, погибших во время мятежей Этьена Марселя, кабошьенов, арманьякской резни 1418 года и, конечно, Варфоломеевской ночи.

Но угроза может исходить не только от черни. Жан Демарe, имевший множество заслуг и поднявший свой голос в защиту королевских интересов во время малолетства Карла VI, «выступал так смело, что герцоги Анжу, Берри и Бургундии, почувствовав себя задетыми, сумели организовать против него процесс… и обезглавили его на рыночной площади». Лишь 24 года спустя его кости были перезахоронены в семейном склепе.

Это учит нас тому, сколь опасно вмешиваться в публичные дела во времена смуты, чему мы имеем множество трагических примеров из нашего времени [353] .

Уважение вызывают те, кто осмелился противостоять воле Людовика XI, желавшего отменить Прагматическую санкцию, и те, кто протестовал против регистрации Болонского конкордата в 1516 году. Тогда особенно отличился адвокат Жан Бушар, «отстаивающий интересы Парижского университета и церкви этого королевства», который «произнес свою речь столь смело, что был заключен в тюрьму Лувра, снискав великий почет, который его потомки ощущают по сей день».

Конечно, есть достойные адвокаты, сделавшие хорошую карьеру и не претерпевшие несправедливых гонений: президенты Сегье и де Ту, о которых говорится довольно много, королевские адвокаты Дю Мениль и Пибрак, но к ним, впрочем, есть некоторые претензии у участников «Диалога…». Но, конечно же, главный герой, чей образ завершает «Диалог…» и композиционно, и логически, это уже упоминавшийся в этой книге Барнабе Бриссон, талантливый адвокат, ставший первым президентом Парижского парламента и казненный радикальными лигёрами в 1591 году. Обычно сдержанный Паскье бросает яростную инвективу убийцам Бриссона:

Палачи-заговорщики, вы были столь варварски жестоки, что подняли руку на священную особу ( la personne sacrée ) президента курии, светоч знания и образованности во Франции, жемчужину и украшение Европы, человека, обладавшего удивительной памятью, имевшего всегда верное суждение обо всех вещах, кроме той, которая привела его к несчастью [357] .

Мотив святости особы президента повторен на следующей странице, где возносится несколько неожиданная хвала герцогу Майенскому (в ту пору номинальному главе Католической лиги), который повесил организаторов расправы с Бриссоном, «воздав столь показательное правосудие убийцам и святотатцам».

Наличие пантеона образцовых адвокатов позволяет ожидать симметричное расположение сонма антигероев. Но, странным образом, симметрии не получается. Зло, как правило, исходит извне, от мятежников, вождей аристократических группировок. Безоговорочно осуждаются лишь те из судейских, кто вступил с ними в сговор, преследуя своекорыстные цели.

Я сомневаюсь, должен ли я включать в число наших адвокатов двух людей, которые были хорошо известны в свое время. Мэтры Жан Рапио и Николя Ролен оба были адвокатами в парламенте, но возвысились до чинов и богатства благодаря расколу и смуте, которые царили тогда [359] .

Ролен, став канцлером герцога Бургундского, захватил себе столько добра, что его хозяин был вынужден ему сказать: «Это уж слишком, Ролен»…

Тот же самый Ролен повелел построить прекрасный госпиталь в Боне, который по справедливому суду Божию служит теперь пристанищем некоторым из его потомков, впавших в нужду и великую бедность [360] .

Пространный портрет Ролена по своей цельности напоминает его же портреты кистей Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, но этот «злодей» остается в «Диалоге…» одинокой фигурой из давнего прошлого. У остальных перечисляемых адвокатов бывают недостатки — у кого больше, у кого меньше, но они никак не выглядят совершенными негодяями.

Любопытно, что Паскье и Луазель, решительно осуждавшие расправы над судейскими во время Варфоломеевской ночи и Католической лиги, не выводят в качестве «показательных злодеев» ни радикальных католиков, ни лигёров из числа адвокатов. Это могло объясняться как вышеназванными политическими соображениями, так и тем, что главной целью «Диалога…» была консолидация всех адвокатов перед лицом общих трудностей.

Антуан Отман, один из основателей Парижской лиги в 1584–1585 годах, оценивается Луазелем очень высоко:

Этот достойный человек происходил из знатной семьи, будучи сыном известного советника парламента и братом юрисконсульта, прославившегося своими сочинениями [361] .

Антуан Отман, знаток права, ученый, стал королевским адвокатом парламента во время Лиги, и составлявшиеся им ремонстрации были весьма удачны. По словам Луазеля, когда он сидел в зале молча, он походил на Силена, но когда брал слово, все бывали очарованы им благодаря его красноречию. Он умирал от легочной болезни (в 1596 году)

и нашел в себе силы посетить своих товарищей ( compagnons ) и попрощаться с ними, предчувствуя смерть. Большая честь для меня, что он пришел ко мне незадолго перед кончиной [362] .

Другой королевский адвокат лигёрского парламента, а позже его президент Жан Ле Местр оказал Генриху IV неоценимую услугу, добившись в 1593 году принятия постановления о Салическом законе, практически открывшего королю ворота Парижа.

Согласно Паскье, великолепным знатоком процессуального дела был рьяный католик Пьер Версорис, способный найти выход из любой запутанной ситуации. Когда он консультировал не на дому, а во Дворце, то принимал в Малом зале, а в Большом зале адвокаты, желавшие посоветоваться с ним, образовывали целую толпу. Слава пришла к Версорису в последние годы жизни, но и в молодости к нему часто обращались. Из-за его красноречия и знания всех тонкостей законов его приглашали на ведение многих важных дел. И далее Паскье вспоминает, как Версорис выступал в парламенте на стороне иезуитов-ответчиков, а сам Паскье — на стороне истца, Парижского университета. Для Паскье этот процесс 1565 года был одним из самых важных в его карьере, но он воздает должное своему оппоненту (который, кстати сказать, формально одержал победу в тот раз), предлагая ознакомиться с печатными текстами их речей. Единственным недостатком Версориса было то, что он звук «а» произносил как «е» и наоборот. Паскье делает общий вывод:

Это был великий адвокат, который страстно вставал на сторону своих клиентов, в особенности на сторону Гизов, чьим главным советником он был, и в итоге он скончался от горя через 4 или 5 часов после того, как узнал о том, что герцог де Гиз убит в Блуа [364] .

Среди лигёров, конечно, были и недостойные адвокаты, но они осуждаются в «Диалоге…» вовсе не за религиозно-политические взгляды.

Если говорить о нареканиях, то чаще всего Луазель критикует пути продвижения адвокатов в мир должностных лиц:

Сейчас часто бывает, что из посредственного адвоката получается хороший советник [365] .

Вот, например, адвокат Аймоин Бушра. «Многие полагали, что он не обладал ни красноречием, ни знаниями, достаточными, чтобы рекомендовать его на должность королевского адвоката», но он хорошо знал рутину Дворца, а также входил «в круг советников дома Гизов, каковые, войдя в силу, захотели сделать королевским адвокатом своего человека». Впрочем, Паскье справедливости ради тут же делает оговорку о том, что и про Дю Мениля (фигуру для «Диалога…» сугубо положительную) также «говорили, что он стал королевским адвокатом, войдя в фавор к коннетаблю Монморанси».

Паскье часто пишет, что получение судейской должности зависит от протекции сильных мира сего. Плохо, когда таким образом открыта дорога недостойным или когда это происходит слишком быстро. Но вообще в том, что адвокаты, ведущие дела принцев, пользуются их покровительством, нет особой беды, точнее это зло, но зло неизбежное.

Среди пороков века, в котором мы живем, вполне извинительно адвокатам вмешиваться в дела дома, которому они столь многим были обязаны [367] .

В тексте «Диалога…» анализируются взаимоотношения принцев с судейскими. После обмена репликами молодых адвокатов о падении престижа их звания Луазель предлагает свое объяснение. Некогда все дела грандов шли через адвокатов, которые, именуясь то канцлерами, то главами совета того или иного принца, вели их дела как в Парламенте, так и в других судах. Но затем владельцы должностей сами оценили выгоды такой службы. Несмотря на ордонансы, запрещавшие советникам вести дела принцев, «сегодня нет ни одного из знатных сеньоров, у кого в совете не заседал бы президент, мэтр прошений или советник». Но последние, либо не имея большого адвокатского опыта, либо не желая тратить свое время и силы, предпочитают нанимать адвоката за скромную плату. Луазель сравнивает таких адвокатов с рабами, «продающими себя за долю в барыше» (ad pretium participandum), и полагает, что они сами являются причиной упадка престижа адвокатского сословия. Паскье со свойственной ему дотошностью датирует начало этой практики 1554 годом, когда адвокат Пьер Сегье, руководивший советами герцогини Феррарской и других сеньоров, став одним из президентов парламента, получил королевское разрешение оставаться в совете герцогини Феррарской, а заодно сохранил свое место и в других советах.

Помимо «фавора грандов», поддержки «сверху», способствовавшей продвижению адвокатов, в «Диалоге…» говорится и о поддержке «снизу», о «фаворе прокуроров». Прокуроры парламента вели для клиентов всю документальную часть процесса. Их социальный статус был явно существенно ниже адвокатского. Напомню, что в отличие от адвокатов, которые именовались «благородными людьми» (nobles hommes), прокурор был лишь «почтенным человеком» (honorable homme) без малейших претензий на дворянский статус. Хотя прокуроры входили с адвокатами в единое братство Св. Николая и также считались членами barreau — «людей по ту сторону барьера» (вот почему этот термин не всегда можно переводить как «адвокатура»), их статус был тупиковым: адвокат мог стать советником, королевским адвокатом, а после и президентом, прокурор — нет. Он мог стать лишь богатым прокурором, и только. От прокуроров не требовалось обязательного университетского образования, но они превосходно знали «практику», рутину (вспомним рассуждения Жана Ле Пилёра). Даже самые красноречивые и популярные адвокаты зависели от прокуроров. Порой прокуроры работали в устойчивой связке с адвокатом, особенно когда адвокаты женились на дочках и племянницах прокуроров.

Луи Деспорта из Шампани «использовал» прокурор Брюше, на чьей племяннице он был женат. Точно так же Гужон был «использован» прокурором Фейдо, выдавшим за него свою дочь. На примере Деспорта Паскье показывает, что,

оставаясь некоторое время [ «на подхвате»] у прокурора, он стал таким искушенным практиком, что… его брат, сам бывший к тому времени адвокатом Парламента, посоветовал ему изучать право в университете. Вернувшись во Дворец уже адвокатом, Деспорт повел дела столь хорошо, что основал процветающий дом и стал впоследствии королевским адвокатом.

Но первым успехом, положившим начало его продвижению, он был обязан своей практике у прокурора Брюше. И далее следует обобщение Паскье:

Я заметил, и прошу вас это запомнить, что многие становились знаменитыми адвокатами через знакомства и брачные союзы с прокурорами, и это более надежно, чем фавор советников, королевских людей или президентов, по крайней мере если у них самих есть некоторые способности, ибо великие адвокаты продвигаются самостоятельно [370] .

Действительно, адвокаты во многом зависели от прокуроров. Напомню замечание, сделанное в XVII веке Л. Бушелем по поводу Шарля Дюмулена в числе других адвокатов:

Мы знаем Дюмулена, Ребюссю, Дорена — адвокатов Парижского парламента, в котором прокуроры выставили их немыми идиотами, хотя их ученые писания вызывали затем восхищение всего мира [371] .

И адвокаты давно осознали эту истину, что показывает завещание Жана Ле Пилёра, небогатого и многодетного адвоката.

Но любопытно, что Паскье, превосходно понимая важность «практики» и «практиков», старается не слишком распространяться о прокурорах. Несмотря на общность целей, общее участие в забастовке и многочисленные личные связи, «адвокатскому сословию» важно было дистанцироваться от «практиков», чтобы угнаться за «дворянством мантии».

В рассуждениях о «своих» и «чужих» Паскье проводит и другую границу: между практикующими адвокатами и учеными юристами. Образование и эрудиция — несомненный козырь адвокатов, и их любовь к университетской alma mater всячески подчеркивалась (вспомним славу Жана Бушара, выступившего на стороне университета в 1518 году). Сам Паскье торжественно отказался от гонорара, предложенного ему университетом за выступление на процессе против иезуитов. Однако из университетских преподавателей получались плохие адвокаты. «Придя во Дворец, сколь бы учены они ни были, они не попадали в число лучших. Так, Жан Пужуаз был великолепен на своих занятиях, но вовсе не был таковым в судебных выступлениях, а порой выглядел даже смешным, что происходило, на мой взгляд, по двум причинам. Одна из них заключалась в том, что он всегда хотел показать свою ученость, в то время как лучше скрывать свою игру. Другая же состояла в том, что когда молодой человек начинает выступать в суде с речами, к нему относятся благосклонно, легко прощая сделанные им ошибки, но смеются над мэтрами, если они допустят хоть малейшую оплошность. Поэтому преподаватели часто уходят из адвокатов, видя, что тех, кто были их учениками, слушают лучше, чем их самих».

Учеными юрисконсультами Паскье и Луазель гордятся, они приносят честь и славу корпорации, но адвокаты они не очень хорошие. Это относится и к Жану Бодену, и к Шарлю Дюмулену, «который, как всем известно, был среди современников наиболее сведущим в цивильном и кутюмном праве и все же был неумел в роли адвоката, особенно в выступлениях на процессах; его деяния при жизни и близко не ценились так, как после его смерти ценились его сочинения».

Адвокат Луи Алельм был бы великим адвокатом, если бы чаще выступал в суде. Но он был «человеком книг и свободы»; покинув Дворец, он предался латинской поэзии и достиг ранга лучших поэтов своего века. Среди адвокатов было немало хороших латинистов и эллинистов, а королевский адвокат Жиль Бурден помимо прочего разбирался в гебраистике, имел обыкновение читать авторов на языке оригинала, был хорошо образован в теологии, математике, медицине, в послеобеденных беседах удивлял адвокатов ссылками на Архимеда, Витрувия, Кассиодора, опубликовал греческий комментарий к комедиям Аристофана, хорошо играл на лютне и клавесине. Но он отнюдь не назван примером для подражания.

Отвечая на вопрос о требованиях к адвокату, Паскье, сам принадлежавший к числу ученейших людей своей эпохи, предостерегает от излишней эрудиции. На первое место он ставит знание судебной практики, умение самостоятельно составлять юридические документы, соблюдать формальности, уподобляя их по важности религиозным церемониям, обручам, которые удерживают вино в бочке, или цементу, на котором крепятся камни любого здания.

Если говорить об оrdo advocatorum, то в «Диалоге…» роль такого цемента выполняют описание забавных черт адвокатов, связанных с ними анекдотов, рассказы о примечательных чудаках, без чего ни одна социальная группа не становится реальной общностью. Тот же эрудит Жиль Бурден обладал еще одним свойством — те, кто впервые видели его на заседаниях, были уверены, что он крепко спит, а не слушает выступающего адвоката. Но стоило тому умолкнуть, как Бурден тут же брал слово, демонстрируя, что он ничего не упустил из предыдущей речи. Не всегда припоминаемые черты были столь безобидны. Жан Давид, рьяный лигёр, часто уснащал свою речь латынью, допуская при этом массу ошибок. Не заботясь о своей чести, он постоянно брался за «нехорошие процессы» (то есть заведомо неправые дела) и столь часто подвергался штрафам, что его в шутку называли «адвокатом короля», поясняя, что если король тратится на жалованье своим адвокатам, то Жан Давид, напротив, постоянно уплачивая штрафы, способствует обогащению короля.

Адвокат Фелибер Барио брал по пяти су за заполненный свиток, содержавший тексты его речей. Один нормандец, заплатив двойной дукат, посчитал, что переписанные тексты не стоят так дорого, и потребовал у служившего у адвоката клерка сдачу. Но адвокат не растерялся, сказав, что вспомнил один аргумент, который может стать решающим для всего дела, и тут же надиктовал клерку еще два листа, чтобы покрыть полученную сумму. Этот же Барио питал такую любовь к своим процессам, что, уже став советником, дома в одной из комнат развесил мешки с документами по каждому из прежних дел и любил пересчитывать их с тем же чувством, с каким крестьянин пересчитывает своих овец.

С мешками связано немало забавных историй. Паскье вспоминает, как во времена его молодости пригожий на вид адвокат, поселившись возле дома одной женщины, имевшей дочку на выданье, каждый день шествовал у них под окнами во Дворец, причем его клерк нес за ним большой мешок, чтобы показать, какая у него богатая практика. Его план удался, и вскоре он женился. После свадьбы он продолжал таскать мешок туда и обратно, но кроме этого он ничего не приносил домой, и во Дворце над ним уже начинали смеяться. Заняв 25 или 30 ливров ренты, он приносил теперь то экю, то половину этой суммы, пока его кредит не закончился. К тому времени адвокат уже был обременен детьми и долгами. В итоге жена, раскрыв обман, взяла на себя все расходы, поскольку происходила из богатой семьи.

Молодые были склонны подсмеиваться над стариками из категории «вечных» адвокатов.

Я забыл упомянуть о Жане дю Буасле, в котором не было ничего достойного внимания, кроме силы и громкости голоса:…когда он произносил речь в Палате прошений, то его было слышно в капелле Дворца [384] .

На склоне своих дней он казался смешным, хотя в молодости его ценили. Когда Паскье только поступил во Дворец, одним из старейших адвокатов был Рауль Спифам.

Говорили, что некогда он был очень известен, принадлежа к одному из лучших семейств города, но к концу дней его слава закатилась, и он был примечателен лишь одним: желая воссоздать или поддержать древний знак чести адвокатов… на ежегодную присягу по случаю открытия сессии парламента он являлся в алой мантии, чего никто, кроме него, не делал, хотя, как я вам уже говорил, на старинных церковных фресках адвокаты изображены в таких же одеяниях, как и советники [385] .

На самом деле Спифам был знаменит и гораздо более экстравагантными поступками. Удивительно, что Паскье, приводивший по поводу древних одеяний адвокатов ровно такие же аргументы, что и Спифам, не считал его своим союзником. Не считал он таковым и Шарля Дюмулена, который в свое время потратил много сил на то, чтобы подчеркнуть общественную пользу адвокатских занятий. Возможно, это вызвано было их слишком нарочитым противопоставлением себя прочей адвокатской массе. Так, Дюмулен воспроизводит свою беседу с коллегой и соседом Франсуа де Монтононом, который удивился, видя, что мэтр возвращается из Дворца в час дня. Дюмулен отвечает: «Там адвокаты-консультанты, отошедшие от дел или не занятые процессами, ведут досужие беседы, и так проходит вся их жизнь», он же удаляется, дабы работать над книгами, поскольку его мир — это его кабинет. Дюмулен желал не отвлекаться ради развлечений, но посвятить себя служению общему благу. В первой нашей главе уже говорилось, что Дюмулен, в отличие от современных ему юристов, отказался носить недавно вошедшую в моду бороду, дабы не тратить драгоценного времени на уход за ней. В этом он, подобно Раулю Спифаму, зрительно выделялся из общей массы. Спифам же почти дословно совпадает с Дюмуленом в своем ответе приставу, объявившему ему запрет появляться во Дворце. Эти яркие адвокаты, работавшие в середине XVI века, ощутив уязвимость адвокатского статуса, старались выделить себя из общей массы людей в черных мантиях, но они отнюдь не были склонны к конкретным действиям, направленным на сплочение ordo advocatorum.

Паскье и Луазель, напротив, стремятся укрепить самосознание адвокатов in corpore. Поэтому они стараются по возможности загладить имеющиеся противоречия и обеспечить преемственность поколений ради выживания корпорации.

Кто-нибудь продолжит список, начатый нашим старейшиной, и включит в него имена тех, кто живет сегодня и кто, как я считаю, ничем не уступает предшественникам… Вы же обязаны предпринять все усилия для сохранения за нашим сословием того ранга и тех почестей, которые своими трудами и заслугами завоевали наши предки, чтобы передать их вашим преемникам [391] , — заключает Луазель.

Забастовка оказалась успешной, но тактическая победа адвокатов, согласно М. Ярдени, не избавила их от стратегического поражения. Через два года во Франции будет введена полета, de jure закрепившая продажу должностей. Магистраты окончательно отделятся от адвокатов, и образ barreau как барьера, отделявшего адвокатов от судейской коллегии, обретет социальный смысл.

Но я бы не стал считать адвокатов побежденными. Авторы «Диалога…» и их единомышленники продемонстрировали пример успешного социального конструирования. В сущности, они сумели сплотить ранее аморфную социальную группу, превратив ее во вполне реальное объединение, наделенное корпоративным духом и осознанием общих целей. Список адвокатов двух последних веков Старого порядка, возможно, не изобилует именами интеллектуалов первой величины, как раньше, но это были люди, сформировавшие и отстоявшие четкие представления о роли адвоката в обществе. Сегодня историки уже не считают, что именно адвокаты совершили Французскую революцию, но этот тезис слишком уж часто повторялся современниками, чтобы его полностью игнорировать. В период Реставрации и Июльской монархии французская адвокатура переживает свой «золотой век». Но чрезвычайно важно, что «Диалог…» Луазеля переиздает именно Антуан Дюпен, обозначивший себя как бывший батонье парижских адвокатов. Он снабдил текст обильными комментариями и примечаниями, из которых становится очевидным, что Луазель для него — актуальный собеседник, затрагивающий «вечные вопросы» адвокатской практики. Таким же актуальным текстом «Диалог» становится для русской адвокатуры пореформенной России и, как выясняется, для современных российских адвокатов.

А это значит, что парижским адвокатам, беседовавшим во время вынужденных каникул 1602 года, выпала редкая удача — способствовать созданию корпорации, которая переживет века. Модель социопрофессиональной самоорганизации, отработанная на рубеже XVI и XVII веков, оказалась удивительно действенной.

 

Что это было?

Штрихи к портретам

Неужели все-таки получился сборник анекдотов? Да, это забавные или неприятные случаи из жизни адвокатов и университетских деятелей. Порой рассказы о них походили на биографические очерки. Но основная задача состояла не в том, чтобы описать их жизненный путь. Важнее было посмотреть, как они, столкнувшись с жизненными и юридическими коллизиями, искали пути их разрешения. Все же отметим то, что способно дополнить наши знания о личностях героев этой книги. Там, где в нашем распоряжении оказываются комплексы документов, мы наблюдаем некое их стилистическое единство, отражающее индивидуальный «документальный почерк» каждого из наших героев. Шарль Дюмулен, Жан Ле Пилёр, Пьер Галанд, Николя Ле Клерк, да и Жиль Бекдельевр склонны были не только поступать в жизненных испытаниях специфическим, характерным для них способом, но и придавать индивидуальное своеобразие своим документам. Можно даже говорить о «графологии» актового и в особенности нотариального материала. Зачастую этому способствует стремление использовать одну и ту же заготовку для разных актов. В результате получается нечто вроде «личного формуляра», применяемого при составлении документов, порой различных по жанру. Это присуще актам Филиппа Кавелье, но нечто подобное мы можем наблюдать и у других наших персонажей, например у Николя Ле Клерка и Жана Ле Пилёра. Что касается Антуана Луазеля, Луи Сервена и Этьена Паскье, я не могу делать выводы об их «документальном поведении», «графологии актов» или «личном формуляре», коль скоро не работал с их нотариальными актами. Но в «Диалоге адвокатов» много говорится о личном стиле многих парижских адвокатов, читающемся сквозь особый контур их поведения — рассеянности одних, неразборчивости других, сумасбродстве третьих. Чем ближе ко времени составления «Диалога адвокатов», тем больше приводится сведений о таких индивидуальных особенностях, осознаваемых как нечто существенное, достойное упоминания. Это хоть и не «графология актов», но нечто ей родственное.

Наши герои, как мы не раз констатировали, принадлежали примерно к одной социальной группе, характеризовавшейся сравнительно высоким образовательным уровнем, а иногда и блестящей образованностью. Именно это и помогает разглядеть особенности их «документального поведения», поскольку адвокат и университетский преподаватель обладали возможностью самостоятельно выражать свои мысли и желания в большей степени, чем парижский каменщик или суконщик. Последние часто посещали нотариальные конторы или вели судебные процессы, но при этом их документы не столь красноречивы: они послушно следовали нотариальному формуляру, предлагаемому им нотариусом или прокурором. Это вполне естественно. Но герои моей книги в той или иной степени выделяются даже на фоне себе подобных.

О восходящей и нисходящей социальной мобильности

При более внимательном рассмотрении выявляется некая биографическая особенность. В основном коллизии, о которых идет речь, разрешились для героев этой книги относительно благоприятно. Но вспомним, что в ту эпоху человек воспринимался в первую очередь как часть своего рода. Потому-то для Луазеля, Паскье и их молодых слушателей так важно знать происхождение адвоката и судьбу его потомства: удалось или нет ему стать основателем хорошего рода. Если мы взглянем не на одного человека в конкретный момент, но на общую линию социальной динамики его семьи, то картина будет неожиданной. Подобного рода исследования обычно демонстрируют историю успеха, обеспеченного усилиями нескольких предшествующих поколений. С этой точки зрения триумфаторов среди наших героев мало.

Кровавая развязка борьбы за сеньорию Миньо оборвала род Шарля Дюмулена весной 1572 года. Но даже и без этого траектория социальной эволюции его семьи шла по нисходящей. Его предки были дворянами еще в конце XIV века, о родстве с ними вспомнила королева Елизавета Тюдор. Но его отец, принадлежа к младшей ветви рода, вынужден был отчуждать и закладывать свои земли. Сам Шарль вечно находился в стесненном положении, оба его брака трудно назвать выгодными, да и единственную дочь он выдал за человека хорошего, но небогатого и незнатного.

Расчетливый Жан Ле Пилёр кажется противоположностью рассеянному Дюмулену. Но вспомним, что двоюродный дед Жана Ле Пилёра был влиятельным (должность докладчика прошений королевского дома была престижной) и богатым человеком, коль скоро его вдова оставила достаточно средств для основания вдовьего приюта и увековечения семейной памяти. Но его отец, как и сам Жан Ле Пилёр, должностями не обладали, пребывая в статусе адвокатов парламента, а дети нашего героя уже плотно были интегрированы в мир прокуроров и стряпчих, не претендуя на блеск славы адвокатов и тем более магистратов.

Судьбу Филиппа Кавелье никак нельзя назвать удачной, несмотря на то что он вырвался из тюрьмы и избежал мучительной казни. Жена умерла в заключении, имущество полностью перешло в другие руки. Что с ним будет дальше, неизвестно, но даже если он и добьется решения о возмещении ущерба, то взыскать эти суммы ему удастся не скоро (вспомним, как долго ждал компенсации Жиль Бекдельевр). Поэтому маловероятно, что Кавелье смог обзавестись новой семьей и обеспечить потомкам условия для социального возвышения.

Что касается трех главных участников университетской коллизии 1543 года, то об определенном успехе стратегии семейного возвышения можно говорить лишь применительно к Пьеру Галанду. И то главным образом потому, что его «стартовое положение» было более чем скромным — его старшая сестра была замужем за подмастерьем. Зато мужем младшей сестры стал парижский буржуа, имевший привилегию «университетского посланника». Опекуном внебрачного сына Галанда был назван в его завещании королевский лектор. Управление коллегией Бонкур перешло от Пьера Галанда к его младшему брату, а затем — к сыну последнего. Принципалы университетских коллегий хоть и не принадлежали к элите, но пользовались известностью и определенным уважением среди образованных людей.

Оппонент Галанда в конфликте 1543 года Николя Ле Клерк происходил из старинной парижской семьи финансовых чиновников, аноблированной еще в конце XIV века и владевшей сеньориями и несколькими домами в городе. К этому добавилось богатство Жака де Куатье, бывшего медика Людовика XI, женившегося на старшей сестре Николя Ле Клерка и передавшего свое наследство одному из племянников. Теолог, приложивший немало сил для сохранения чести и имущества семьи, как мы помним, встал на сторону племянницы, несправедливо обделенной при наследовании. Племянники в итоге одержали верх в этой борьбе: племянница и ее дети не получили ничего, кроме имущества самого теолога. Отсюда и постоянный обиженный и даже трагический тон актов Ле Клерка. Интересно, примирило бы его с родственниками известие о том, что его правнучатый племянник Франсуа Ле Клерк дю Трамбле станет прославленным «серым кардиналом», тайным руководителем внешней политики королевства при Людовике XIII? Думаю, что нет, ведь усилиями этого влиятельного капуцина Франция будет втянута в Тридцатилетнюю войну не на стороне католиков.

Трагедией закончилась попытка канцлера Жака Спифама, отбросив епископский сан, основать новый линьяж. Примечательно, что последний удар нанесен был со стороны племянников — сыновей его старшего брата Гайара, обеспокоенных появлением неожиданных новых претендентов на наследование семейного имущества.

История социального возвышения предков Жиля Бекдельевра выглядит почти классической, и он сам делает рывок в обретении нового социального качества. Он становится обладателем престижной королевской должности и удерживает ее, несмотря на все испытания. Он ведет истинно дворянский образ жизни, породнившись со старым бретонским родом, выдав дочь за «настоящего» дворянина. Но его подстерегала непредвиденная неудача — дворянский круг, в который попал мэтр Жиль Бекдельевр, состоял из приверженцев протестантизма, а в итоге гугеноты оказались в Бретани маргиналами. Причем представители старших линий рода при всех потрясениях устояли и даже укрепили свои позиции. Имена основанных ими домов — Бекдельевры де Буэксик, Ботрели д’Апинье, Фрелоны де Сент-Обен — часто упоминаются в бретонских документах XVII–XVIII веков, тогда как следов Бекдельевров де Бюри, сеньоров де ла Мот-о-Шанселье и потомков Франсуа Фрелона отыскать не удалось.

Получается, что с точки зрения длительной семейной истории избыточное красноречие в актах и других источниках было скорее уделом неудачников, чем победителей. Конечно, это может оказаться случайным совпадением.

В противном случае и для Франции XVI века оказываются справедливы слова Александра Галича:

Субъект истории — линьяж

Необходимость семейного измерения в наших исследованиях реальной социальной жизни, ее ткани не вызывает сомнений. Линьяж был полноценным действующим лицом социальной истории, обладавшим своей особой логикой. Интересы рода не сводились к простой сумме интересов его членов. Воспроизвести свои социальные позиции при смене поколений, обеспечить существование всех ветвей и членов рода и при этом сохранить патримониум — материальный и нематериальный капитал, служащий залогом сохранения идентичности линьяжа, — такова была задача, различимая за разнообразными поступками и решениями наших героев и их контрагентов. Особые ухищрения требовались при передаче церковных и светских должностей. Мы видели, какие усилия прилагались для того, чтобы обеспечить резигнацию королевских (Бекдельевр) и церковных должностей (Ле Клерки и Версорисы), а завещание Пьера Галанда показывает, что даже должность королевского лектора начинает рассматриваться как объект, подлежащий передаче, не говоря уже о должности принципала университетской коллегии. С иным движимым и недвижимым имуществом дело обстояло проще — на страже интересов линьяжа стояли кутюмы, оберегавшие права грядущих поколений и всех членов рода. Но требования обычного права порой вступали в противоречие с интересами не только отдельных наследников, но и всего линьяжа. Коллизия могла возникать между требованиями справедливого раздела наследства, соблюдения хотя бы относительного равенства условий для всех потомков — и необходимостью не только сохранить, но и значительно улучшить свои социальные позиции, что требовало концентрации материальных и нематериальных благ в руках одной ветви.

Линьяж мог не укладываться в сословные и классовые рамки. Теоретически его благородство распространялось на все ветви, но на деле он мог быть весьма неоднороден. Представители одной ветви носили пышные титулы и владели виконтствами и барониями, а их родственники по боковой линии при этом могли вести жизнь, трудно отличимую от жизни простых горожан. Ради приоритета старших, ради открытия перед ними новых перспектив социального роста жертвовали интересами младших, на чью долю выпадало оскудение из-за стесненных материальных условий и снижение социального уровня брачных союзов. Эта коллизия зачастую и порождала красноречивые протесты и необычные поступки некоторых из наших героев и их родственников.

Копилка наблюдений

В предисловиях к этой книге я сравнивал примененный здесь метод с охотой на блох. Что нам удалось таким образом отловить, чтобы увидеть нечто необычное, недоступное для наблюдения при иных подходах? Глобальных открытий ждать здесь не стоит, поскольку трудно найти сюжет, о котором бы не писали современники, особенно авторы юридических трактатов, в изобилии сохраненных для нас «божественным искусством книжного тиснения». Но в том-то и дело, что этой информации слишком много для современного историка, и мало кто будет тратить время на чтение этих книг, не ставя перед собой какую-нибудь прагматическую цель. Уже лишь поэтому возможность посмотреть на то, как французы того времени решали практические задачи, открывает перед нами интересные перспективы.

Вот, например, историки университетов спорят о содержании образовательных курсов. Все, что мы знаем о преподавании права по университетским уставам, сохранившимся материалам лекций и студенческим конспектам, свидетельствует о том, что изучалось римское право, труды глоссаторов и некоторых постглоссаторов. Но как будущие судьи знакомились с тонкостями кутюмного права, с королевским законодательством, с процессуальным правом и с прочими жизненно важными вопросами? Некоторые историки предполагают наличие «спецкурсов», экстраординарных лекций, читаемых в послеобеденное время и, возможно, именно поэтому не отраженных в учебных программах и уставах. Наши герои — Шарль Дюмулен, Жиль Бекдельевр, но и участники «Диалога адвокатов» — указывают на то, как решалась эта проблема. Они говорят о важнейшей роли адвокатской стажировки в юридическом образовании. Молодые обладатели университетских степеней присутствовали на заседаниях судебных палат, а после обеда разбирали услышанное под руководством опытных адвокатов. Вместе с тем и Ле Пилёр, и Луазель с Паскье показывают нам и альтернативный, «прокурорский» путь юридического образования, не столь престижный, сколь адвокатский, но вооружавший знаниями, значительно более полезными с практической точки зрения.

Если о роли стажерского периода в подготовке юристов было ранее известно хотя бы теоретически, то истинные масштабы и роль практики наделения магистров и студентов церковными бенефициями в период раннего Нового времени, кажется, никогда не становились предметом специального изучения историков, хотя в период Старого порядка этому и были посвящены объемные трактаты знатоков канонического права. Без осознания и описания этой практики трудно понять логику образовательных реформ в период от «ренессансной монархии» до самого конца французского абсолютизма.

И уж совсем никто не обращал внимание на то, как функционировала университетская система светского патроната в отношении ряда парижских церквей. Некоторые общие сведения об этом можно обнаружить в старых университетских «Историях» Дю Буле и Кревье. Но то, что университетская система уживалась с практикой сохранения контроля над этими же бенефициями кланов парижского патрициата (как убеждают примеры Ле Клерков и Версорисов), явилось для меня открытием.

Неожиданные, но очень правдоподобные сведения относительно организации частной благотворительности в городе нам продемонстрировали акты Жана Ле Пилёра. Этот адвокат явно тяготился грузом семейной традиции. Благотворительность и милосердие в последнее время часто становятся предметом исследования, но, как правило, изучают эти практики на материалах крупных церковных или муниципальных учреждений, тогда как казус вдовьего дома Ле Пилёров с характерной заботой об увековечении имени и образа благодетелей явно был типичным явлением и часто, как и в случае Ле Пилёра, тяжким бременем ложился на последующие поколения. Вспомним упоминание в «Диалоге адвокатов» о том, что роскошный госпиталь, основанный адвокатом и канцлером Роленом в городе Боне, в конце концов стал последним приютом для его разорившихся потомков.

Определенные уточнения мы можем внести в картину повседневной деятельности судейских. Расширились наши представления о том, как осуществлялось вознаграждение адвокатов и, что еще важнее, судей. И здесь неоценимую помощь нам оказывает казус Бекдельевра с его палочками-«трудоднями», свидетельскими показаниями во время процесса и многочисленными данными его расходной книги. Среди прочих записей — уникальные сведения о стоимости старой и новой должностей и расходах на получение соответствующих документов, подтверждающих права на введение в должность.

Эти и некоторые другие сведения указывают на «фоновые практики», редко обнажаемые в источниках и потому особо ценные для изучающих историю повседневности. Но наши герои позволяют сделать наблюдения и иного характера.

Шесть степеней свободы

В механике считается, что свободно движущееся в пространстве тело может иметь до шести степеней свободы. Под этим термином понимают характеристики движения системы: чем больше требуется независимых переменных для полного описания ее движения, тем больше у системы степеней свободы. Сколько таких степеней демонстрируют герои данной книги, мне сказать трудно. Ясно только, что для описания их движения переменных потребуется великое множество. Траектория их судьбы характеризуется в терминах классической социальной истории: восходящая и нисходящая социальная мобильность, воспроизводство социального статуса. Причем сюда относятся и индивидуальные стратегии, и эволюция всего линьяжа, а также социальной группы, как показывает «Диалог адвокатов». В своих действиях все наши герои руководствовались не только долгоиграющими социальными планами, но и симпатиями и антипатиями, идеями справедливости, заботой о спасении души (своей, своих предков и, возможно, потомков), представлениями о репутации и чести, о чести корпорации, о профессиональном долге, об общественном благе, но порой и о собственном физическом выживании, как в случае с Кавелье. Иногда поступки кажутся нам импульсивными, а иногда они таковыми и являются, и тогда современники и историки придумывают некие скрытые прагматические объяснения. Что двигало епископом Неверским, когда он бежал в Женеву? Что заставляло его брата, адвоката Рауля Спифама, облачаться в алую мантию вместо обычной черной на ежегодной адвокатской присяге?

Но дело не в том, что наши герои совершали те или иные поступки, а в том, что они добивались желаемого, пусть хотя бы в краткосрочной перспективе. Столкнувшись с коллизиями, они использовали противоречия между различными учреждениями, интересами, правовыми системами. Они пользовались широким набором инструментов: апелляцией к публике, предъявлением встречных исков, прямым обращением к королю, передачей оспариваемого имущества на благотворительные цели или угрозой это сделать. Некоторые из наших героев обладали способностью манипулировать своей идентичностью, выступая в зависимости от обстоятельств в том или ином качестве. Наиболее виртуозно этим искусством владел Пьер Галанд.

В целом же степень свободы наших героев удивляет. Главный их ресурс — ощущение собственного правомочия и правоспособности, а это было возможно в социуме, который трудно охарактеризовать иначе чем правовое общество.

Вспомним, как обосновывалась легитимность интереса к казусам в одноименном альманахе: «именно в них может быть выражено неповторимое своеобразие минувшей эпохи, и именно они позволят глубже осмыслить меняющиеся пределы свободы воли человека, с тем чтобы понять, дано ли рядовому члену общества влиять на настоящее, а значит, и на будущее».

С пределами свободы воли, кажется, мы разобрались — применительно к изучаемой эпохе и к изучаемой социальной группе их стоит расширить в гораздо большей степени, чем можно представить. А как насчет возможности влиять на настоящее и будущее?

Это предположение, безусловно, справедливо в отношении Шарля Дюмулена. Даже если ограничиться историей с отменой его дарения, то она вошла в учебники по истории права и правоведческие своды, как и положено классическому казусу, не говоря уже о многообразном влиянии его и на французскую политику, и на формирование образа адвоката. Про Жана Ле Пилёра я бы этого не сказал, повлиять он мог лишь на своих детей, на вдовий дом и, косвенно, на облик прихода Сент-Эсташ. А вот документы Филиппа Кавелье, как я предположил, могли быть востребованы при принятии королевского решения о возведении Монетной курии в ранг суверенного суда.

Николя Ле Клерк, Пьер Галанд и Жак Спифам также оказали влияние на свое время, по-разному впечатлив своих современников. Но и в деле 1543 года их позиция не осталась без последствий: если я не ошибаюсь, впредь ни один парижский канцлер не пытался заявить о своих исключительных правах на лидерство в Парижском университете. А свои взгляды Галанд мог реализовать в 1558 году, возглавив в качестве старосты королевских лекторов комиссию по подготовке университетской реформы.

Дело Бекдельевра вызвало специальные постановления Парламента, разрабатывавшие служебный регламент для бретонских судей. Кстати, его дело обратило на себя внимание Натали Земон-Девис в книге о роли дара во французском обществе.

Антуан Луазель и Луи Сервен не только привлекли общественное внимание к вопросу о происхождении университета (о чем свидетельствует общественный резонанс, подтвержденный публикациями речей адвокатов и откликами на процесс), но и сделали важный шаг в развитии исторических исследований, обратив внимание на важность работы с историческими источниками.

«Диалог адвокатов», как я старался показать, стал очень важным этапом в становлении корпоративного самосознания этого профессионального сообщества. Не случайно к этому тексту обращались и французские адвокаты времен Реставрации и Июльской монархии, и российские адвокаты конца XIX и начала XXI века.

Король в правосудной монархии

Общим для всех наших героев является то, что во всех их документах так или иначе упомянут король. Это не удивительно, коль скоро речь идет о монархии, которую многие считали абсолютной. Король — источник права и правосудия. «Toute justice émane du roi», — писал Луазель. Короли вершили великие дела, творили историю, издавали законы, рассылали распоряжения. Каковы были последствия этой деятельности для страны в целом и для героев этой книги в частности? Ведь они тоже создавали свою историю, испытывая действие этих королевских инициатив на себе, приспосабливаясь к ним, давая на них ответ. Как соприкасались и взаимодействовали эти «большая» и «малая» истории?

Коллизии, рассмотренные в книге, начинаются во времена Франциска I и заканчиваются в период правления Генриха IV. Каждый из шести королей подписывал законы, постановления и письма, прямо или косвенно связанные с судьбами наших героев. Например, Франциск I распорядился убрать с улиц городов «попрошаек», создать «бюро по делам бедных», ограничить и упорядочить частную благотворительность, чтобы сделать милосердие государственным делом. Это заставило Жана Ле Пилёра задуматься над тем, какие изменения внести в привычный порядок семейной благотворительности, заведенный еще его матерью и ее богатой теткой. Этот же король проявил обеспокоенность тем, что монетное обращение сталкивается со все новыми трудностями, цены растут, полновесной монеты не хватает, что вызвало распространение фальшивых монет. И вот в городе Сент-Аньяне близ Руана по доносу сеньора этого города арестован Филипп Кавелье с женой по подозрению в фальшивомонетничестве.

Франциск I для развития гуманистической образованности в Парижском университете создает «корпорацию королевских лекторов», где читались открытые лекции для всех желающих. Будущий королевский лектор Пьер Галанд (в ту пору ректор университета) и канцлер Жак Спифам подхватывают королевскую инициативу, стремясь реформировать университетские программы.

Король поощряет новое издание сборников кутюм для их унификации и согласования друг с другом. Адвокат Шарль Дюмулен решает посвятить свою жизнь этой великой цели — комментариям парижских кутюм и их согласованию с требованиями римского и канонического права.

Что получается в итоге? Вплоть до самой революции во Франции так и не появится единого свода законов, но работа в этом направлении чрезвычайно обогатит французскую юридическую мысль. Университетская реформа будет несколько раз откладываться, а когда воплотится в жизнь, время будет упущено, возникнет параллельная иезуитская система образования. Забота о бедных и борьба с нищенством будут вестись всеми монархами интенсивно, но ни той, ни другой цели достичь не удастся, хотя промежуточные решения будут иметь ощутимые последствия, о которых, в частности, писал Мишель Фуко. Размышления французских горожан о частной благотворительности смогут повлиять на их дальнейший религиозный выбор.

Собственно, о деятельности каждого из королей, спроецированной на историю наших героев, можно долго рассуждать в этом же духе. Остановимся лишь на последнем из названных выше монархов.

Генрих IV, покончив с гражданской войной, провел амнистию, которую некоторые историки сравнивают с амнезией. Запрещалось упоминать о былых разногласиях, о Католической лиге и о мятежах. Из регистров парламента и регистров Парижского муниципалитета изымались страницы, содержавшие постановления той поры. Участники «Диалога адвокатов» с этим королевским требованием согласны, и лишь намеками и недомолвками они упоминают о недавнем прошлом Дворца правосудия. Но ни они сами, ни их читатели ничего не забыли, что дает возможность вполне определенно выразить свое политическое кредо: враждебность к политическим притязаниям Рима, неприятие любых форм католического радикализма. Авторы руководствуются принципом sаpienti sat и, по-видимому, достигают своей цели.

Тот же король решает снизить бремя судебных расходов для населения, сделав королевское правосудие более доступным, а для того надо было умерить непомерные аппетиты адвокатов и прокуроров, установив контроль над их деятельностью. Он, как «корень» «древа правосудия», обладает для этого достаточными прерогативами. Жан Боден к тому времени уже сформулировал тезис о суверенном праве монарха издавать любые новые законы во благо общества. Однако первый король династии Бурбонов этим правом в данном случае не воспользовался, а предпочел восстановить действие старого предписания Блуасского ордонанса 1579 года, в основу которого легли требования, высказанные депутатами Генеральных штатов 1576–1577 годов. В ответ последовали не только беспрецедентная «забастовка» адвокатов, воспетая в «Диалоге адвокатов», но и проницательный анализ социальных процессов, происходивших в мире «людей правосудия», и едкая их критика. Главное же — социальная группа адвокатов формулировала свое собственное корпоративное сознание, свою этику, направленную на защиту прав всех подданных, защиту общественного блага. Представления об «адвокатском долге» будут приобретать затем все новые коннотации. В далекой перспективе запущенный процесс обернется против королевской власти. Напомню, что и во Франции, и в России получится так, что на некоторое время после свергнутого монарха страну возглавят именно адвокаты, или присяжные поверенные, как их называли в России, — Дантон и Робеспьер, Керенский и Ульянов.

Королевские волеизъявления, продиктованные некими прагматическими и идеологическими соображениями, воплощались в королевских указах, постановлениях, патентах, призванных воздействовать на социально-политическую жизнь страны. Они претворялись в жизнь главным образом при помощи «людей правосудия», то есть людей, социально близких нашим героям. Королевская воля вызывала разные реакции: поддержку, сопротивление, но главным было стремление людей использовать эти распоряжения в своих целях или как минимум приспособиться к ним. Для этого они опирались на сложную систему прав и привилегий, стремясь адаптировать новые веяния к своим интересам и адаптируясь к новой ситуации сами. Попав в толщу социальной жизни, лучи королевской воли преломлялись в гранях индивидуальных или групповых интересов и оценок, приобретая новые смыслы, подчас неожиданные или даже нежелательные. Такое взаимодействие запускало цепочку событий, чаще всего ведущих к непредсказуемым последствиям. Чтобы понять, как именно все эти исторические процессы пробивали себе дорогу, изменяя общество, нужен какой-то новый и усовершенствованный прибор для наблюдения. Рассмотрение коллизий и казусов можно сравнить с увеличительным стеклом в руках историка, тогда как ему требуется нечто вроде сканирующего зондового микроскопа и микротома, применяемого в гистологии — дисциплине, изучающей строение, жизнедеятельность и развитие живых организмов, рассекая ткани на тонкие слои. Историк занимается примерно тем же, изучая социальную ткань прошлого.

 

Список сокращений

AN — Archives Nationales (Национальные архивы Франции).

IRI–Inventaire des registres des insinuations du Châtelet de Paris: Règnes de François I et de Henri II / Ed. par E. Campardon et A. Tuetey. Paris, 1906 (Инвентарь регистров инсинуаций парижского Шатле: Правление Франциска I и Генриха II).

MC — Minutier central des notaires de Paris (Центральное хранилище нотариальных минут парижских нотариусов).