Парижских адвокатов обидели. 10 мая 1602 года дисциплинарная комиссия Парижского парламента (Меркуриал) издала регламент, предписывавший строго исполнять статью 161 королевского ордонанса, изданного в Блуа. Согласно этой принятой еще в 1579 году, но не исполняемой норме, адвокаты и прокуроры в конце каждого документа, составленного ими для клиентов, должны были указывать точную сумму, полученную в виде оплаты. В противном случае получение денег расценивалось как взятка. Несогласные с регламентом вычеркивались из списков парламента и лишались права на адвокатскую практику. Инициатором этого постановления был король, которому пожаловались на непомерные аппетиты парижских адвокатов. Вскоре 307 адвокатов, собравшихся в зале консультаций, единогласно постановили отказаться от исполнения своих обязанностей на таких условиях. Во главе со своим предводителем (bâtonnier) Дю Амелем они попарно входили в секретариат курии, сдавали колпаки и заявляли, что оставят профессию адвоката, дабы сохранить свою честь. 21 мая 1602 года деятельность парламента была остановлена. Через две недели, 4 июня, в парламент поступило письмо (lettre patent) короля, предписывавшее возобновить работу палат, отложив выполнение спорной 161-й статьи ордонанса из Блуа до особого распоряжения. Особого распоряжения так и не последовало. Забастовка адвокатов увенчалась успехом.
Тогда же Антуан Луазель написал любопытное сочинение «Паскье, или Диалог адвокатов Парижского парламента», составленное в стиле диалога Цицерона «Брут, или О знаменитых ораторах». Диалог разворачивается в мае 1602 года, когда молодые и старые адвокаты Парижского парламента, пользуясь вынужденным простоем, вели приватные беседы о судьбах их «сословия» (ordo). Среди старших — Антуан Луазель, ведший повествование от первого лица, Франсуа Питу и Этьен Паскье, занявший должность королевского адвоката Счетной палаты, но имевший полувековой стаж адвокатской практики. Молодежь представлена двумя сыновьями и племянником Луазеля и двумя сыновьями Паскье. Обменявшись мнениями о причинах сложившейся ситуации, адвокаты обращаются к Паскье, старейшему адвокату и автору «Разысканий о Франции», с просьбой поделиться своими знаниями об истории парижской адвокатуры (barreau). Паскье соглашается с оговоркой, что не будет говорить о ныне живущих. Его рассказ, дополняемый репликами слушателей, растягивается на три дня, охватывая период с древнейших времен до конца XVI века. Композиция повествования проста: Паскье и его собеседники вспоминают одного за другим своих предшественников, наделяя их краткими характеристиками. И в этом автор следует за Цицероном, который также в беседе с Брутом перечисляет имена двухсот известных римских ораторов, стараясь сказать несколько слов почти о каждом.
Порой, отталкиваясь от конкретных примеров, участники разговора пускаются в пространные рассуждения об особенностях адвокатской профессии. Понятно, что число упомянутых адвокатов стремительно нарастает к концу повествования. Весь последний день описанных в «Диалоге…» бесед Паскье и его собеседники посвящают тем адвокатам, кого они знали лично.
Луазель не выступал в роли стенографиста, но реплики «Диалога…» выстроены вполне правдоподобно, с намеком на психологическую достоверность (молодые склонны громко возмущаться, старшие более рассудительны). В центре «Диалога…» — судьбы адвокатов Парижского парламента, рассмотренные в качестве особого ordo — сословия, чина.
Оrdo advocatorum представляет особый интерес как объект для изучения того, как формировалась социальная идентичность профессиональной группы. История этой группы уходила корнями вглубь веков, а сама она обладала рядом черт средневекового братства. Адвокаты парламента совместно с прокурорами образовывали конфрерию Св. Николая. 9 мая они устраивали торжественные шествия в честь своего святого покровителя, и во главе процессии шел предводитель братства — батонье (жезлоносец), который нес жезл или хоругвь Св. Николая. После этого устраивался торжественный обед, и тем, кто на него не явился, грозили строгие кары. Братство имело свою кассу для организации церковных служб в честь святого патрона и свой «ящик для бедных». Группа была достаточно сплоченной, ориентированной на постоянное взаимодействие: по роду деятельности адвокаты тесно общались друг с другом, и критерием их успеха была репутация, основанная на мнении коллег. Как мы уже поняли, адвокаты отнюдь не относились к «немотствующему большинству». Некоторые из них были авторами сочинений юридического, политического и историко-литературного характера, многие публиковали свои судебные речи, большинство из них даже в своих нотариальных актах (завещаниях, брачных контрактах, дарениях и др.) проявляли особое красноречие. Таким образом, источников для изучения самосознания парижских адвокатов достаточно.
Но эта группа не являлась корпорацией. Адвокаты не приносили взаимной присяги, не составляли юридического лица, у них не было своего устава, и даже внешние границы этой общности с трудом поддавались определению. В социально-культурном отношении адвокаты не слишком отличались от магистратов — владельцев судебных должностей и до поры не противопоставляли себя им. Однако в конце XVI — начале XVII века обстоятельства сложились так, что адвокаты были вынуждены всерьез задуматься о своем самоопределении, о своей социальной роли и о месте в обществе.
Забастовка адвокатов и текст «Диалога…» были подвергнуты анализу в статье израильской исследовательницы Мириам Ярдени. Будучи близка к только входившей в силу «новой социальной истории», она предложила достаточно цельную интерпретацию, согласно которой и сочинение Луазеля, и сама забастовка стали итогом социальных процессов «большой длительности», внезапно осознанных адвокатами. Долгое время адвокатура была основным путем продвижения к судейским должностям. Чтобы занять должность советника парламента, королевского адвоката или прокурора, президента одной из палат, требовалось не только юридическое образование, подкрепленное ученой степенью, но и адвокатский стаж. Молодые, да и пожилые адвокаты ежедневно посещали Дворец правосудия, присутствовали на судебных заседаниях, обсуждали речи коллег, обменивались мнениями по вопросам процедуры и юриспруденции. В идеале успехи адвоката должны были обратить на него внимание монарха, и тот мог выбрать его в качестве королевского прокурора или одного из королевских адвокатов. В любом случае, зарекомендовав себя выступлениями в суде или прославившись учеными консультациями, адвокат рассчитывал на получение места «по ту сторону барьера», став судьей либо в одной из палат парламента, либо в иной суверенной курии, в крайнем случае — в провинции. Кто-то так и оставался всю жизнь адвокатом, но это до поры до времени не рассматривалось как карьерный провал. При этом практика продажи должностей существовала давно. Однако об этом в парламентской среде предпочитали не говорить. До самого конца XVI века новоиспеченный судья приносил присягу, в которой, помимо прочего, клялся в том, что не приобрел должность за деньги. Такой же «фигурой умолчания» оставались размеры гонораров адвокатам и прокурорам, хотя общественное мнение постоянно негодовало по поводу алчности судейских. Напротив, сами адвокаты склонны были подчеркивать публичный характер своей деятельности. И в идеале, как считал, например, королевский адвокат Ги Фур де Пибрак, адвокатам стоило бы назначать государственное жалованье.
В XVI веке магистраты и адвокаты составляли единую социальную среду, связанную семейными узами, общностью культуры, образа жизни. Тем более нелицеприятной стала открывшаяся истина: чтобы стать советником парламента, надо было либо приходиться сыном (племянником, зятем) владельцу должности, либо быть настолько богатым, чтобы приобрести вакантную должность. Адвокатский стаж, раньше бывший хоть и не достаточным, но все же необходимым атрибутом карьерного роста, превратился в пустую формальность.
Современники отмечали, что важным рубежом стал 1596 год, когда из текста клятвы при вступлении советника в должность были изъяты слова о том, что он не приобрел ее от кого-либо за деньги. Судьи на глазах становились «дворянством мантии», а адвокаты приближались к миру представителей «технических профессий», к обслуживающему персоналу. Злополучное постановление Меркуриала потому и вызвало столь бурную реакцию, что затрагивало необычайно болезненный аспект существования адвокатов — вопрос оплаты, сразу же переосмысляемый как вопрос чести.
Антуан Луазель-младший был возмущен, заявив, что уже многие из его товарищей твердо решили оставить адвокатуру, «откуда полностью изгнана честь. Разве это не позор, что нас принуждают поступать подобно сержантам, которые обязаны в своих отчетах (exploicts) ставить сумму, полученную ими от участников процесса, в виде платы (salаire), размеры которой определены ордонансами? Поскольку наша плата не ограничена… было бы стыдно не только писать, но даже говорить о ней. Размеры вознаграждения зависят у нас исключительно от щедрости сторон», теперь же, по словам молодого адвоката,
судья-инспектор ( rapporteur ) будет вызывать нас к себе в кабинет, чтобы присудить к возврату одного или двух экю, которые клиенты дадут сверх положенного. Лучше вообще не ходить во Дворец, чем терпеть такой позор [327] .
Дело, конечно не только в деньгах. Луазель-младший продолжает:
Где та честь, которой, как я слышал от вас, отец, мы были некогда окружены во Дворце, и где та благорасположенность, которую господа президенты в ваше время питали по отношению к молодым адвокатам, терпеливо выслушивая их, прощая им их ошибки и ободряя их поступать лучше? Теперь же им кажется, что мы сделаны из другого дерева и другой материи ( d’autre bois ou estoffe ), чем они, и мы — едва ли не полные ничтожества ( et quasi gens de néant ); нас прерывают и осаживают в любом месте, постоянно делают нам неуместные замечания.
Более того, это делается по отношению не только к молодежи, но и к опытным адвокатам, лучше судей разбирающимся в сути дела.
Нет, отец мой, нечего и надеяться на сохранение достоинства, которое прежде было у адвокатского сословия, во всяком случае до тех пор, пока будет длиться действие этого прекрасного регламента [328] .
Предписания регламента были отменены, но достоинство адвокатов по-прежнему умалялось. Изменение социальной конъюнктуры неминуемо вело к существенному понижению (avilissement) адвокатского статуса в эпоху Старого порядка. Объяснения конфликта и причин появления «Диалога…», предложенные М. Ярдени полвека назад, не устарели и лишь могут быть вписаны в более широкий социальный контекст. Так, сегодня очевидно, что упадок городских традиций и прежнего социального баланса городских элит сопровождался триумфом нового типа социального господства, основанного на гегемонии магистратов и иных владельцев королевских должностей, служащих укреплению монархии. В следующем столетии за адвокатами прочно укрепляется приставка «мэтр», указывающая на их принадлежность к миру городских профессионалов, сами адвокаты перестают играть роль промежуточного слоя между миром дворян и миром простолюдинов — ротюрье, а адвокатский почетный эпитет «благородный человек» (noble homme), бывший в такой чести в XV–XVI веках, в период действия кольберовских комиссий по «проверке двoрянства» становится достаточным основанием для того, чтобы сомневаться в обоснованности претензий потомков адвокатов на дворянский статус.
И все-таки трактовка М. Ярдени нуждается в уточнении. «Диалог…» не только, а может быть и не столько отражает интересы адвокатов как социальной группы, сколько конструирует ее идентичность. Строго говоря, существование ordo advocatorum именно как особой социальной группы вначале было не очевидным. Паскье, предпринявший исторические разыскания, столкнулся с явными трудностями — адвокатов было много, но критерии, позволявшие отделить «своих» от «чужих», отсутствовали. Адвокаты не пытались обосновать свой особый статус по отношению к прочим судейским. Из подзабытого курса исторического материализма вспоминается оппозиция «класс в себе» и «класс для себя»…
Историки так и не могут определить численность адвокатов. В единственном из дошедших до нас парламентских матрикулов 1524 года записано 95 имен адвокатов. В парламентской забастовке 1602 года приняли участие 307 адвокатов (причем, возможно, не все присоединились к этому демаршу). Самым длинным был список адвокатов 1562 года, когда в связи с началом Религиозных войн от всех судейских потребовалась присяга на верность католическому Символу веры. Среди присягнувших упомянуты 403 адвоката. Однако и этот список не полон — помимо не явившихся явных или тайных сторонников гугенотов, многие отсутствовали по непонятным причинам. Нет в cписке, например, ни Этьена Паскье, ни Антуана Луазеля.
При этом внешние границы группы очертить было сложно — часть адвокатов регулярно вписывалась в матрикулы, активно выступала на процессах, часть выжидала, пока освободится место, часть просто числилась адвокатами, приискивая себе основные заработки на стороне. Одни славились как ораторы, другие составляли развернутые ученые консультации, третьи негласно давали практические советы клиентам. И наконец, получив должность, некоторые продолжали вести дела в качестве адвокатов. В речах и в текстах адвокатов часто подчеркивались их высокий статус и особая роль в обществе, но осознавали ли они себя в качестве отдельной группы, противостоящей «чужим» и «другим»?
Паскье и его собеседники пытаются определить пункт отсчета истории адвокатов Парижского парламента, найти фигуру их «отца-основателя», столь важную для коллективной памяти любой группы. Паскье как историк, владеющий критическим методом, одну за другой отбрасывает возможности поиска «предков» адвокатов у галлов, древних германцев, во времена Меровингов, Каролингов и первых Капетингов. Эпоха Филиппа II Августа и особенно Людовика Святого привлекает больше внимания у участников «Диалога…», но, хотя сам термин «адвокат» встречается в хрониках той эпохи, адвокаты отказываются считать их своими прямыми предшественниками. Резонно связав расцвет адвокатуры с упадком судебных поединков и прочих ордалий, собеседники приходят к выводу о важности обоснования парламента в Париже, в королевском дворце, ставшем Дворцом правосудия. Важнейшим моментом служит также составление первых регламентов парламентской курии. Поэтому время правления Филиппа Красивого, его детей и Филиппа Валуа рассматривается с большой дотошностью. Подробно Паскье останавливается на составлении королевского ответа на буллу папы Бонифация VIII, проявляя хорошее понимание «духа институтов» и истории юридических терминов. Один за другим им отметаются имена легистов, вошедшие затем в учебники истории, — Рауль де Прель, Гийом Ногаре, Пьер Дюбуа. Они были юристами, иногда исполняли функции адвокатов, но не были адвокатами парламента.
Первым, кого можно считать таковым, был, по мнению Паскье, Пьер де Кюиньер, свыше четверти века служивший королю Филиппу Валуа «для защиты прав короля и баронов от посягательств духовенства». Чтобы «удревнить» время начала деятельности «предка», связав его с героической эпохой противостояния Филиппа Красивого и римского папы Бонифация VIII, Луазель, обычно осторожный историк, делает смелое допущение:
Кроме того, можно заключить, что Пьер де Кюиньер еще в молодости помогал Дюбуа составить ответ на папскую буллу. Текст королевского ответа Sciat fatuitas tua es походит некоторым образом на смелость Пьера де Кюиньера… Известно, что Дюбуа помогли люди, обладающие большой ученостью в праве ( literature legale ), которой де Кюиньер обладал в большей степени, чем Ногаре…
Паскье находит в анализируемом тексте ряд стилистических особенностей, свойственных позднейшим речам де Кюиньера, и приходит к выводу:
Итак, если я не ошибся в рассуждениях, то его можно назвать первым знаменитым адвокатом, начав с него мой рассказ [331] .
Однако не все готовы принять именно эту отправную точку. Племянник Луазеля крайне удивлен:
Не тот ли это Пьер де Кюиньер, чье изображение в виде смешного человечка выставлено в углу за хорами церкви Нотр-Дам, перед которым простые женщины и маленькие дети ставят свечи, с тем чтобы в насмешку подпалить ему нос? Поистине, вы оказываете нам великую честь, желая начать разговор об адвокатах курии с такого молодца! [332]
Представитель старшего поколения Франсуа Питу также недоумевает, почему сеньор де Кюиньер взят как «предводитель или капитан адвокатов».
Паскье отвечает с большой энергией, полемически заостряя обоснование своего выбора «капитана адвокатов»:
Что вы говорите? Это был один из самых доблестных и самых мудрых персонажей, когда-либо рожденных Францией… Он первым осмелился встать на защиту прав короля и баронов королевства против происков и узурпаций, чинимых церковниками в отношении подданных путем множества уловок, церковных порицаний, цензур и отлучений [334] .
Помимо стремления к исторической точности выбор Паскье был продиктован определенными политическими целями. Генрих IV строго обусловил замирение страны и объявленную амнистию полным забвением недавнего прошлого, всех страстей, порожденных гражданской войной. Между тем скрытая борьба продолжалась, «дух Лиги» был достаточно силен в кругах приверженцев обновленного католицизма, из которых позже выйдет группа «святош» (devots), сторонников происпанской и проримской политики, «ультрамонтаны». Старшие участники «Диалога…» объединены приверженностью к галликанизму. Славу Паскье принесла его речь на процессе против иезуитов, на два века определившая стратегию антииезуитских сочинений во Франции. Брат Франсуа Питу, Пьер Питу, был одним из авторов знаменитой «Менипповой сатиры», беспощадно высмеивающей ультрамонтанов-лигёров, готовых принести в жертву папе и Испании суверенитет Франции, и автором трактата о галликанских вольностях церкви во Франции. Луазель, близкий друг Пьера Питу, отстаивал приоритет французского права, занимая последовательную антилигёрскую позицию. Выбрав именно Пьера де Кюиньера патроном адвокатов, участники «Диалога…» играли на чувствах парламентского галликанизма, не вступая при этом в открытую полемику с «ультрамонтанами» в парламентских кругах.
По словам Паскье, не стоит отказывать де Кюиньеру в том, «чтобы он был нашим капитаном и первым адвокатом парламента. И со своей стороны, я бы почел это за честь, если только вы не предпочтете, чтобы нашим патроном являлся Ги Фуко, который затем стал папой Климентом IV, что было бы еще большей честью иметь главой того, кто поднялся до высшей степени в христианстве».
Трудно сказать, насколько искренен был Паскье, предлагая альтернативную кандидатуру на роль «главы адвокатов». Ги Фуко действительно был советником Людовика Святого и затем, став понтификом, оставался дружественен Французскому королевству. Однако, учитывая последовательный галликанизм Паскье и его собеседников, можно предположить, что в выдвижении папы Климента VI на роль родоначальника адвокатов Парижского парламента содержалась некая ирония. К тому же Паскье вполне обоснованно доказывал, почему о «настоящих» адвокатах можно говорить не ранее начала XIV столетия.
Впрочем, предложение было сделано. И Луазель вскоре предъявил адвокатам еще одну, не менее почетную кандидатуру:
Не забыли ли мы патрона адвокатов, который жил во времена Филиппа Красивого, Св. Ива? [337]
Луазель говорил об Иве Элори де Кермартене (1253–1303), канонизированном в 1347 году. Уроженец Бретани, он обучался праву в Париже и Орлеане, затем был главой церковного суда — официалом в городе Трегье, где
прославился справедливостью и неподкупностью и милосердием… В ряде случаев выступал адвокатом по искам бедняков против церковных и светских должностных лиц [338] .
Сразу же после канонизации в Париже было основано братство Св. Ива, объединявшее бретонских студентов. Святой считался покровителем Бретани и покровителем адвокатов парижского Шатле, его почитание было распространено и среди провинциальных адвокатов. Поэтому резкий ответ Паскье: «Он не наш, он — бретонец» мог трактоваться не только как свидетельство этнополитической принадлежности (ко времени «Диалога…» Бретань давно и прочно вошла в состав Французского королевства), но и как демонстрация отличия парламентских адвокатов, входивших в братство Св. Николая, от всех прочих, чтивших Св. Ива.
Однако Луазель привел интересное возражение: Св. Ив в качестве адвоката вдов, сирот и прочих отверженных людей вел их дела не только в церковных судах и не только в Бретани, но и в бальяжах, входивших в судебный округ Парижского парламента, доводя апелляционные процессы до парламентской курии. Целых три страницы Луазель посвящает разбору случая из адвокатской практики святого, делая в конце вывод:
Разве не заслуживает эта история того, чтобы быть здесь рассказанной и чтобы включить канонизированного Св. Ива в число наших адвокатов? [340]
Возражений не последовало. Рационально мыслящие адвокаты, возможно, не очень верили в чудеса святого, но адвокатское мастерство бретонского коллеги пришлось им по душе. Пропагандируя культ этого святого, Луазель уловил запросы своей среды — вскоре Св. Ив станет покровителем всех адвокатов, а о росте его популярности будут свидетельствовать переиздания его житий.
Таким образом, «Диалог…» дает коллегам возможность выбрать себе любого из трех «капитанов»: святого, папу римского и убежденного борца с папским произволом, пусть и оклеветанного церковниками. В любом случае у парижских адвокатов объявились такие родоначальники, которыми можно было гордиться.
Помимо «отцов-основателей», несомненным героем и образцом для подражания является Жан Жювенель дез Юрсен. Ни о ком в «Диалоге…» не рассказывается так много: в разных контекстах о нем говорится на двенадцати страницаx. Несмотря на все его многочисленные должности: от главы парижского муниципалитета до канцлера дофина (будущего Карла VII), для собеседников он в первую очередь их коллега.
Господа, разве не может вселить в нас смелость Жан Жювенель? Простой адвокат Парламента, он достиг таких почестей и столь важных должностей и в памяти потомков так прославил свое имя, что адвокатский статус благодаря ему навсегда стал достойным уважения [343] .
Подробный рассказ о карьере Жювенеля дез Юрсена, помимо прочего основавшего прославленный род (его сын станет канцлером и пэром Франции), ведет к утверждению стоического идеала адвоката как человека, уверенного в своей правоте, способного переносить удары судьбы, если он отстаивает правое дело. В жизни дез Юрсена бывали и клеветнические обвинения, и разорение. Помимо потери всего своего немалого имущества в Париже, захваченном бургиньонами в 1418 году, он лишился и должности
канцлера господина Дофина, которому служил слишком хорошо, отказавшись поставить печать на грамоты, содержащие слишком щедрые дарения. Но он переносил потери и невзгоды с такой же силой духа, которую он показал тогда, когда мгновенно собрал четыреста или пятьсот лошадей в Париже, чтобы помешать герцогу Бургундскому увезти короля с собой [344] .
Отметим несколько неожиданное качество «идеального адвоката» — способность защищать благо государства не только словом, но и делом. Приводились и другие примеры:
Во время Варфоломеевской ночи адвокат Таверни, исповедовавший реформированную религию, был убит. Полагают, что никто не защищался столь доблестно, как он. Запершись и забаррикадировавшись в своем доме, он и его клерк выстрелами из аркебуз сумели уложить многих, прежде чем погибли сами, и в том он показал себя достойным звания, которое носил, поскольку был генеральным лейтенантом коннетабльского и маршальского правосудия Франции, хотя и не переставал вести дела во Дворце [345] .
Не было ли в этих и других «проговорках» некоего подспудного стремления подчеркнуть равенство «людей мантии», «людей закона» с «истинным» дворянством, дворянством шпаги?
Любопытно, что именно дез Юрсен, фигура из далекого прошлого, вызывает взрыв рассуждений о настоящем. Если Питу считает его пример идеальной моделью адвокатского успеха, а поправка Паскье лишь приправила этот образ порцией стоицизма, то для молодежи казус дез Юрсена стал поводом для очередной серии жалоб:
Не следует более ждать, что выбирать будут таких людей и именно так будет идти продвижение по службе, — возражает младший сын Паскье, — по крайней мере до тех пор, пока будет продолжаться продажа должностей и они будут дорожать, а вы видите, что все это разрастается день ото дня [346] .
Николя Паскье вторит его старший брат Теодор:
Я знаю, что навсегда остался бы в зале Дворца, если мой отец не предоставил бы мне должность королевского адвоката в Счетной палате, которую он переписал на меня с правом пожизненной преемственности [347] .
Антуан Луазель-младший также смотрит на жизнь трезво: «Мы живем ныне не в то время, когда людей выбирали бы в соответствии с их заслугами и добродетелями. Ныне надо, чтобы они продвигались на должности сами, при помощи денег. Иначе они так и будут прозябать в пыли Дворца».
Что касается меня, — сказал младший сын Луазеля, — я, напротив, почти жалею, что стал советником, ведь останься я простым адвокатом, я бы более продвинулся, и я больше бы служил общему благу ( au public ), чем обладая моей должностью [349] .
Термин publique отсылает нас к важнейшей дихотомии частных интересов и интересов общественных и чрезвычайно любопытен в данном контексте. Традиционно именно советники считались блюстителями общественных интересов, адвокатуре же отводилась роль защитницы интересов частных лиц, если только речь не шла о королевских адвокатах.
Но если Ги Луазель остался в меньшинстве среди своего поколения участников «Диалога…», то старшие, в особенности Паскье, разделяют его «идеалистический» подход.
Надо лелеять добродетель ради нее самой, хотя часто она неизбежно сопровождается событиями, которые мнение черни сочтет злой судьбой, но на самом деле сулящими почет, когда невиновность и добродетельная жизнь становятся известны всем и в особенности Богу, который и есть справедливый судия наших поступков [352] .
Примечательно, что в образе идеального адвоката часто присутствуют мученические мотивы, образцовый адвокат готов страдать, исполняя свой долг, отстаивая общественные интересы. Статуе Пьера де Кюиньера прижигают нос свечкой, Жювенель дез Юрсен остается без своего парижского имущества, разграбленного бургиньонами, многие расстаются с жизнью. Паскье знакомит с настоящим мартирологом адвокатов и судей, погибших во время мятежей Этьена Марселя, кабошьенов, арманьякской резни 1418 года и, конечно, Варфоломеевской ночи.
Но угроза может исходить не только от черни. Жан Демарe, имевший множество заслуг и поднявший свой голос в защиту королевских интересов во время малолетства Карла VI, «выступал так смело, что герцоги Анжу, Берри и Бургундии, почувствовав себя задетыми, сумели организовать против него процесс… и обезглавили его на рыночной площади». Лишь 24 года спустя его кости были перезахоронены в семейном склепе.
Это учит нас тому, сколь опасно вмешиваться в публичные дела во времена смуты, чему мы имеем множество трагических примеров из нашего времени [353] .
Уважение вызывают те, кто осмелился противостоять воле Людовика XI, желавшего отменить Прагматическую санкцию, и те, кто протестовал против регистрации Болонского конкордата в 1516 году. Тогда особенно отличился адвокат Жан Бушар, «отстаивающий интересы Парижского университета и церкви этого королевства», который «произнес свою речь столь смело, что был заключен в тюрьму Лувра, снискав великий почет, который его потомки ощущают по сей день».
Конечно, есть достойные адвокаты, сделавшие хорошую карьеру и не претерпевшие несправедливых гонений: президенты Сегье и де Ту, о которых говорится довольно много, королевские адвокаты Дю Мениль и Пибрак, но к ним, впрочем, есть некоторые претензии у участников «Диалога…». Но, конечно же, главный герой, чей образ завершает «Диалог…» и композиционно, и логически, это уже упоминавшийся в этой книге Барнабе Бриссон, талантливый адвокат, ставший первым президентом Парижского парламента и казненный радикальными лигёрами в 1591 году. Обычно сдержанный Паскье бросает яростную инвективу убийцам Бриссона:
Палачи-заговорщики, вы были столь варварски жестоки, что подняли руку на священную особу ( la personne sacrée ) президента курии, светоч знания и образованности во Франции, жемчужину и украшение Европы, человека, обладавшего удивительной памятью, имевшего всегда верное суждение обо всех вещах, кроме той, которая привела его к несчастью [357] .
Мотив святости особы президента повторен на следующей странице, где возносится несколько неожиданная хвала герцогу Майенскому (в ту пору номинальному главе Католической лиги), который повесил организаторов расправы с Бриссоном, «воздав столь показательное правосудие убийцам и святотатцам».
Наличие пантеона образцовых адвокатов позволяет ожидать симметричное расположение сонма антигероев. Но, странным образом, симметрии не получается. Зло, как правило, исходит извне, от мятежников, вождей аристократических группировок. Безоговорочно осуждаются лишь те из судейских, кто вступил с ними в сговор, преследуя своекорыстные цели.
Я сомневаюсь, должен ли я включать в число наших адвокатов двух людей, которые были хорошо известны в свое время. Мэтры Жан Рапио и Николя Ролен оба были адвокатами в парламенте, но возвысились до чинов и богатства благодаря расколу и смуте, которые царили тогда [359] .
Ролен, став канцлером герцога Бургундского, захватил себе столько добра, что его хозяин был вынужден ему сказать: «Это уж слишком, Ролен»…
Тот же самый Ролен повелел построить прекрасный госпиталь в Боне, который по справедливому суду Божию служит теперь пристанищем некоторым из его потомков, впавших в нужду и великую бедность [360] .
Пространный портрет Ролена по своей цельности напоминает его же портреты кистей Яна ван Эйка и Рогира ван дер Вейдена, но этот «злодей» остается в «Диалоге…» одинокой фигурой из давнего прошлого. У остальных перечисляемых адвокатов бывают недостатки — у кого больше, у кого меньше, но они никак не выглядят совершенными негодяями.
Любопытно, что Паскье и Луазель, решительно осуждавшие расправы над судейскими во время Варфоломеевской ночи и Католической лиги, не выводят в качестве «показательных злодеев» ни радикальных католиков, ни лигёров из числа адвокатов. Это могло объясняться как вышеназванными политическими соображениями, так и тем, что главной целью «Диалога…» была консолидация всех адвокатов перед лицом общих трудностей.
Антуан Отман, один из основателей Парижской лиги в 1584–1585 годах, оценивается Луазелем очень высоко:
Этот достойный человек происходил из знатной семьи, будучи сыном известного советника парламента и братом юрисконсульта, прославившегося своими сочинениями [361] .
Антуан Отман, знаток права, ученый, стал королевским адвокатом парламента во время Лиги, и составлявшиеся им ремонстрации были весьма удачны. По словам Луазеля, когда он сидел в зале молча, он походил на Силена, но когда брал слово, все бывали очарованы им благодаря его красноречию. Он умирал от легочной болезни (в 1596 году)
и нашел в себе силы посетить своих товарищей ( compagnons ) и попрощаться с ними, предчувствуя смерть. Большая честь для меня, что он пришел ко мне незадолго перед кончиной [362] .
Другой королевский адвокат лигёрского парламента, а позже его президент Жан Ле Местр оказал Генриху IV неоценимую услугу, добившись в 1593 году принятия постановления о Салическом законе, практически открывшего королю ворота Парижа.
Согласно Паскье, великолепным знатоком процессуального дела был рьяный католик Пьер Версорис, способный найти выход из любой запутанной ситуации. Когда он консультировал не на дому, а во Дворце, то принимал в Малом зале, а в Большом зале адвокаты, желавшие посоветоваться с ним, образовывали целую толпу. Слава пришла к Версорису в последние годы жизни, но и в молодости к нему часто обращались. Из-за его красноречия и знания всех тонкостей законов его приглашали на ведение многих важных дел. И далее Паскье вспоминает, как Версорис выступал в парламенте на стороне иезуитов-ответчиков, а сам Паскье — на стороне истца, Парижского университета. Для Паскье этот процесс 1565 года был одним из самых важных в его карьере, но он воздает должное своему оппоненту (который, кстати сказать, формально одержал победу в тот раз), предлагая ознакомиться с печатными текстами их речей. Единственным недостатком Версориса было то, что он звук «а» произносил как «е» и наоборот. Паскье делает общий вывод:
Это был великий адвокат, который страстно вставал на сторону своих клиентов, в особенности на сторону Гизов, чьим главным советником он был, и в итоге он скончался от горя через 4 или 5 часов после того, как узнал о том, что герцог де Гиз убит в Блуа [364] .
Среди лигёров, конечно, были и недостойные адвокаты, но они осуждаются в «Диалоге…» вовсе не за религиозно-политические взгляды.
Если говорить о нареканиях, то чаще всего Луазель критикует пути продвижения адвокатов в мир должностных лиц:
Сейчас часто бывает, что из посредственного адвоката получается хороший советник [365] .
Вот, например, адвокат Аймоин Бушра. «Многие полагали, что он не обладал ни красноречием, ни знаниями, достаточными, чтобы рекомендовать его на должность королевского адвоката», но он хорошо знал рутину Дворца, а также входил «в круг советников дома Гизов, каковые, войдя в силу, захотели сделать королевским адвокатом своего человека». Впрочем, Паскье справедливости ради тут же делает оговорку о том, что и про Дю Мениля (фигуру для «Диалога…» сугубо положительную) также «говорили, что он стал королевским адвокатом, войдя в фавор к коннетаблю Монморанси».
Паскье часто пишет, что получение судейской должности зависит от протекции сильных мира сего. Плохо, когда таким образом открыта дорога недостойным или когда это происходит слишком быстро. Но вообще в том, что адвокаты, ведущие дела принцев, пользуются их покровительством, нет особой беды, точнее это зло, но зло неизбежное.
Среди пороков века, в котором мы живем, вполне извинительно адвокатам вмешиваться в дела дома, которому они столь многим были обязаны [367] .
В тексте «Диалога…» анализируются взаимоотношения принцев с судейскими. После обмена репликами молодых адвокатов о падении престижа их звания Луазель предлагает свое объяснение. Некогда все дела грандов шли через адвокатов, которые, именуясь то канцлерами, то главами совета того или иного принца, вели их дела как в Парламенте, так и в других судах. Но затем владельцы должностей сами оценили выгоды такой службы. Несмотря на ордонансы, запрещавшие советникам вести дела принцев, «сегодня нет ни одного из знатных сеньоров, у кого в совете не заседал бы президент, мэтр прошений или советник». Но последние, либо не имея большого адвокатского опыта, либо не желая тратить свое время и силы, предпочитают нанимать адвоката за скромную плату. Луазель сравнивает таких адвокатов с рабами, «продающими себя за долю в барыше» (ad pretium participandum), и полагает, что они сами являются причиной упадка престижа адвокатского сословия. Паскье со свойственной ему дотошностью датирует начало этой практики 1554 годом, когда адвокат Пьер Сегье, руководивший советами герцогини Феррарской и других сеньоров, став одним из президентов парламента, получил королевское разрешение оставаться в совете герцогини Феррарской, а заодно сохранил свое место и в других советах.
Помимо «фавора грандов», поддержки «сверху», способствовавшей продвижению адвокатов, в «Диалоге…» говорится и о поддержке «снизу», о «фаворе прокуроров». Прокуроры парламента вели для клиентов всю документальную часть процесса. Их социальный статус был явно существенно ниже адвокатского. Напомню, что в отличие от адвокатов, которые именовались «благородными людьми» (nobles hommes), прокурор был лишь «почтенным человеком» (honorable homme) без малейших претензий на дворянский статус. Хотя прокуроры входили с адвокатами в единое братство Св. Николая и также считались членами barreau — «людей по ту сторону барьера» (вот почему этот термин не всегда можно переводить как «адвокатура»), их статус был тупиковым: адвокат мог стать советником, королевским адвокатом, а после и президентом, прокурор — нет. Он мог стать лишь богатым прокурором, и только. От прокуроров не требовалось обязательного университетского образования, но они превосходно знали «практику», рутину (вспомним рассуждения Жана Ле Пилёра). Даже самые красноречивые и популярные адвокаты зависели от прокуроров. Порой прокуроры работали в устойчивой связке с адвокатом, особенно когда адвокаты женились на дочках и племянницах прокуроров.
Луи Деспорта из Шампани «использовал» прокурор Брюше, на чьей племяннице он был женат. Точно так же Гужон был «использован» прокурором Фейдо, выдавшим за него свою дочь. На примере Деспорта Паскье показывает, что,
оставаясь некоторое время [ «на подхвате»] у прокурора, он стал таким искушенным практиком, что… его брат, сам бывший к тому времени адвокатом Парламента, посоветовал ему изучать право в университете. Вернувшись во Дворец уже адвокатом, Деспорт повел дела столь хорошо, что основал процветающий дом и стал впоследствии королевским адвокатом.
Но первым успехом, положившим начало его продвижению, он был обязан своей практике у прокурора Брюше. И далее следует обобщение Паскье:
Я заметил, и прошу вас это запомнить, что многие становились знаменитыми адвокатами через знакомства и брачные союзы с прокурорами, и это более надежно, чем фавор советников, королевских людей или президентов, по крайней мере если у них самих есть некоторые способности, ибо великие адвокаты продвигаются самостоятельно [370] .
Действительно, адвокаты во многом зависели от прокуроров. Напомню замечание, сделанное в XVII веке Л. Бушелем по поводу Шарля Дюмулена в числе других адвокатов:
Мы знаем Дюмулена, Ребюссю, Дорена — адвокатов Парижского парламента, в котором прокуроры выставили их немыми идиотами, хотя их ученые писания вызывали затем восхищение всего мира [371] .
И адвокаты давно осознали эту истину, что показывает завещание Жана Ле Пилёра, небогатого и многодетного адвоката.
Но любопытно, что Паскье, превосходно понимая важность «практики» и «практиков», старается не слишком распространяться о прокурорах. Несмотря на общность целей, общее участие в забастовке и многочисленные личные связи, «адвокатскому сословию» важно было дистанцироваться от «практиков», чтобы угнаться за «дворянством мантии».
В рассуждениях о «своих» и «чужих» Паскье проводит и другую границу: между практикующими адвокатами и учеными юристами. Образование и эрудиция — несомненный козырь адвокатов, и их любовь к университетской alma mater всячески подчеркивалась (вспомним славу Жана Бушара, выступившего на стороне университета в 1518 году). Сам Паскье торжественно отказался от гонорара, предложенного ему университетом за выступление на процессе против иезуитов. Однако из университетских преподавателей получались плохие адвокаты. «Придя во Дворец, сколь бы учены они ни были, они не попадали в число лучших. Так, Жан Пужуаз был великолепен на своих занятиях, но вовсе не был таковым в судебных выступлениях, а порой выглядел даже смешным, что происходило, на мой взгляд, по двум причинам. Одна из них заключалась в том, что он всегда хотел показать свою ученость, в то время как лучше скрывать свою игру. Другая же состояла в том, что когда молодой человек начинает выступать в суде с речами, к нему относятся благосклонно, легко прощая сделанные им ошибки, но смеются над мэтрами, если они допустят хоть малейшую оплошность. Поэтому преподаватели часто уходят из адвокатов, видя, что тех, кто были их учениками, слушают лучше, чем их самих».
Учеными юрисконсультами Паскье и Луазель гордятся, они приносят честь и славу корпорации, но адвокаты они не очень хорошие. Это относится и к Жану Бодену, и к Шарлю Дюмулену, «который, как всем известно, был среди современников наиболее сведущим в цивильном и кутюмном праве и все же был неумел в роли адвоката, особенно в выступлениях на процессах; его деяния при жизни и близко не ценились так, как после его смерти ценились его сочинения».
Адвокат Луи Алельм был бы великим адвокатом, если бы чаще выступал в суде. Но он был «человеком книг и свободы»; покинув Дворец, он предался латинской поэзии и достиг ранга лучших поэтов своего века. Среди адвокатов было немало хороших латинистов и эллинистов, а королевский адвокат Жиль Бурден помимо прочего разбирался в гебраистике, имел обыкновение читать авторов на языке оригинала, был хорошо образован в теологии, математике, медицине, в послеобеденных беседах удивлял адвокатов ссылками на Архимеда, Витрувия, Кассиодора, опубликовал греческий комментарий к комедиям Аристофана, хорошо играл на лютне и клавесине. Но он отнюдь не назван примером для подражания.
Отвечая на вопрос о требованиях к адвокату, Паскье, сам принадлежавший к числу ученейших людей своей эпохи, предостерегает от излишней эрудиции. На первое место он ставит знание судебной практики, умение самостоятельно составлять юридические документы, соблюдать формальности, уподобляя их по важности религиозным церемониям, обручам, которые удерживают вино в бочке, или цементу, на котором крепятся камни любого здания.
Если говорить об оrdo advocatorum, то в «Диалоге…» роль такого цемента выполняют описание забавных черт адвокатов, связанных с ними анекдотов, рассказы о примечательных чудаках, без чего ни одна социальная группа не становится реальной общностью. Тот же эрудит Жиль Бурден обладал еще одним свойством — те, кто впервые видели его на заседаниях, были уверены, что он крепко спит, а не слушает выступающего адвоката. Но стоило тому умолкнуть, как Бурден тут же брал слово, демонстрируя, что он ничего не упустил из предыдущей речи. Не всегда припоминаемые черты были столь безобидны. Жан Давид, рьяный лигёр, часто уснащал свою речь латынью, допуская при этом массу ошибок. Не заботясь о своей чести, он постоянно брался за «нехорошие процессы» (то есть заведомо неправые дела) и столь часто подвергался штрафам, что его в шутку называли «адвокатом короля», поясняя, что если король тратится на жалованье своим адвокатам, то Жан Давид, напротив, постоянно уплачивая штрафы, способствует обогащению короля.
Адвокат Фелибер Барио брал по пяти су за заполненный свиток, содержавший тексты его речей. Один нормандец, заплатив двойной дукат, посчитал, что переписанные тексты не стоят так дорого, и потребовал у служившего у адвоката клерка сдачу. Но адвокат не растерялся, сказав, что вспомнил один аргумент, который может стать решающим для всего дела, и тут же надиктовал клерку еще два листа, чтобы покрыть полученную сумму. Этот же Барио питал такую любовь к своим процессам, что, уже став советником, дома в одной из комнат развесил мешки с документами по каждому из прежних дел и любил пересчитывать их с тем же чувством, с каким крестьянин пересчитывает своих овец.
С мешками связано немало забавных историй. Паскье вспоминает, как во времена его молодости пригожий на вид адвокат, поселившись возле дома одной женщины, имевшей дочку на выданье, каждый день шествовал у них под окнами во Дворец, причем его клерк нес за ним большой мешок, чтобы показать, какая у него богатая практика. Его план удался, и вскоре он женился. После свадьбы он продолжал таскать мешок туда и обратно, но кроме этого он ничего не приносил домой, и во Дворце над ним уже начинали смеяться. Заняв 25 или 30 ливров ренты, он приносил теперь то экю, то половину этой суммы, пока его кредит не закончился. К тому времени адвокат уже был обременен детьми и долгами. В итоге жена, раскрыв обман, взяла на себя все расходы, поскольку происходила из богатой семьи.
Молодые были склонны подсмеиваться над стариками из категории «вечных» адвокатов.
Я забыл упомянуть о Жане дю Буасле, в котором не было ничего достойного внимания, кроме силы и громкости голоса:…когда он произносил речь в Палате прошений, то его было слышно в капелле Дворца [384] .
На склоне своих дней он казался смешным, хотя в молодости его ценили. Когда Паскье только поступил во Дворец, одним из старейших адвокатов был Рауль Спифам.
Говорили, что некогда он был очень известен, принадлежа к одному из лучших семейств города, но к концу дней его слава закатилась, и он был примечателен лишь одним: желая воссоздать или поддержать древний знак чести адвокатов… на ежегодную присягу по случаю открытия сессии парламента он являлся в алой мантии, чего никто, кроме него, не делал, хотя, как я вам уже говорил, на старинных церковных фресках адвокаты изображены в таких же одеяниях, как и советники [385] .
На самом деле Спифам был знаменит и гораздо более экстравагантными поступками. Удивительно, что Паскье, приводивший по поводу древних одеяний адвокатов ровно такие же аргументы, что и Спифам, не считал его своим союзником. Не считал он таковым и Шарля Дюмулена, который в свое время потратил много сил на то, чтобы подчеркнуть общественную пользу адвокатских занятий. Возможно, это вызвано было их слишком нарочитым противопоставлением себя прочей адвокатской массе. Так, Дюмулен воспроизводит свою беседу с коллегой и соседом Франсуа де Монтононом, который удивился, видя, что мэтр возвращается из Дворца в час дня. Дюмулен отвечает: «Там адвокаты-консультанты, отошедшие от дел или не занятые процессами, ведут досужие беседы, и так проходит вся их жизнь», он же удаляется, дабы работать над книгами, поскольку его мир — это его кабинет. Дюмулен желал не отвлекаться ради развлечений, но посвятить себя служению общему благу. В первой нашей главе уже говорилось, что Дюмулен, в отличие от современных ему юристов, отказался носить недавно вошедшую в моду бороду, дабы не тратить драгоценного времени на уход за ней. В этом он, подобно Раулю Спифаму, зрительно выделялся из общей массы. Спифам же почти дословно совпадает с Дюмуленом в своем ответе приставу, объявившему ему запрет появляться во Дворце. Эти яркие адвокаты, работавшие в середине XVI века, ощутив уязвимость адвокатского статуса, старались выделить себя из общей массы людей в черных мантиях, но они отнюдь не были склонны к конкретным действиям, направленным на сплочение ordo advocatorum.
Паскье и Луазель, напротив, стремятся укрепить самосознание адвокатов in corpore. Поэтому они стараются по возможности загладить имеющиеся противоречия и обеспечить преемственность поколений ради выживания корпорации.
Кто-нибудь продолжит список, начатый нашим старейшиной, и включит в него имена тех, кто живет сегодня и кто, как я считаю, ничем не уступает предшественникам… Вы же обязаны предпринять все усилия для сохранения за нашим сословием того ранга и тех почестей, которые своими трудами и заслугами завоевали наши предки, чтобы передать их вашим преемникам [391] , — заключает Луазель.
Забастовка оказалась успешной, но тактическая победа адвокатов, согласно М. Ярдени, не избавила их от стратегического поражения. Через два года во Франции будет введена полета, de jure закрепившая продажу должностей. Магистраты окончательно отделятся от адвокатов, и образ barreau как барьера, отделявшего адвокатов от судейской коллегии, обретет социальный смысл.
Но я бы не стал считать адвокатов побежденными. Авторы «Диалога…» и их единомышленники продемонстрировали пример успешного социального конструирования. В сущности, они сумели сплотить ранее аморфную социальную группу, превратив ее во вполне реальное объединение, наделенное корпоративным духом и осознанием общих целей. Список адвокатов двух последних веков Старого порядка, возможно, не изобилует именами интеллектуалов первой величины, как раньше, но это были люди, сформировавшие и отстоявшие четкие представления о роли адвоката в обществе. Сегодня историки уже не считают, что именно адвокаты совершили Французскую революцию, но этот тезис слишком уж часто повторялся современниками, чтобы его полностью игнорировать. В период Реставрации и Июльской монархии французская адвокатура переживает свой «золотой век». Но чрезвычайно важно, что «Диалог…» Луазеля переиздает именно Антуан Дюпен, обозначивший себя как бывший батонье парижских адвокатов. Он снабдил текст обильными комментариями и примечаниями, из которых становится очевидным, что Луазель для него — актуальный собеседник, затрагивающий «вечные вопросы» адвокатской практики. Таким же актуальным текстом «Диалог» становится для русской адвокатуры пореформенной России и, как выясняется, для современных российских адвокатов.
А это значит, что парижским адвокатам, беседовавшим во время вынужденных каникул 1602 года, выпала редкая удача — способствовать созданию корпорации, которая переживет века. Модель социопрофессиональной самоорганизации, отработанная на рубеже XVI и XVII веков, оказалась удивительно действенной.