Штрихи к портретам

Неужели все-таки получился сборник анекдотов? Да, это забавные или неприятные случаи из жизни адвокатов и университетских деятелей. Порой рассказы о них походили на биографические очерки. Но основная задача состояла не в том, чтобы описать их жизненный путь. Важнее было посмотреть, как они, столкнувшись с жизненными и юридическими коллизиями, искали пути их разрешения. Все же отметим то, что способно дополнить наши знания о личностях героев этой книги. Там, где в нашем распоряжении оказываются комплексы документов, мы наблюдаем некое их стилистическое единство, отражающее индивидуальный «документальный почерк» каждого из наших героев. Шарль Дюмулен, Жан Ле Пилёр, Пьер Галанд, Николя Ле Клерк, да и Жиль Бекдельевр склонны были не только поступать в жизненных испытаниях специфическим, характерным для них способом, но и придавать индивидуальное своеобразие своим документам. Можно даже говорить о «графологии» актового и в особенности нотариального материала. Зачастую этому способствует стремление использовать одну и ту же заготовку для разных актов. В результате получается нечто вроде «личного формуляра», применяемого при составлении документов, порой различных по жанру. Это присуще актам Филиппа Кавелье, но нечто подобное мы можем наблюдать и у других наших персонажей, например у Николя Ле Клерка и Жана Ле Пилёра. Что касается Антуана Луазеля, Луи Сервена и Этьена Паскье, я не могу делать выводы об их «документальном поведении», «графологии актов» или «личном формуляре», коль скоро не работал с их нотариальными актами. Но в «Диалоге адвокатов» много говорится о личном стиле многих парижских адвокатов, читающемся сквозь особый контур их поведения — рассеянности одних, неразборчивости других, сумасбродстве третьих. Чем ближе ко времени составления «Диалога адвокатов», тем больше приводится сведений о таких индивидуальных особенностях, осознаваемых как нечто существенное, достойное упоминания. Это хоть и не «графология актов», но нечто ей родственное.

Наши герои, как мы не раз констатировали, принадлежали примерно к одной социальной группе, характеризовавшейся сравнительно высоким образовательным уровнем, а иногда и блестящей образованностью. Именно это и помогает разглядеть особенности их «документального поведения», поскольку адвокат и университетский преподаватель обладали возможностью самостоятельно выражать свои мысли и желания в большей степени, чем парижский каменщик или суконщик. Последние часто посещали нотариальные конторы или вели судебные процессы, но при этом их документы не столь красноречивы: они послушно следовали нотариальному формуляру, предлагаемому им нотариусом или прокурором. Это вполне естественно. Но герои моей книги в той или иной степени выделяются даже на фоне себе подобных.

О восходящей и нисходящей социальной мобильности

При более внимательном рассмотрении выявляется некая биографическая особенность. В основном коллизии, о которых идет речь, разрешились для героев этой книги относительно благоприятно. Но вспомним, что в ту эпоху человек воспринимался в первую очередь как часть своего рода. Потому-то для Луазеля, Паскье и их молодых слушателей так важно знать происхождение адвоката и судьбу его потомства: удалось или нет ему стать основателем хорошего рода. Если мы взглянем не на одного человека в конкретный момент, но на общую линию социальной динамики его семьи, то картина будет неожиданной. Подобного рода исследования обычно демонстрируют историю успеха, обеспеченного усилиями нескольких предшествующих поколений. С этой точки зрения триумфаторов среди наших героев мало.

Кровавая развязка борьбы за сеньорию Миньо оборвала род Шарля Дюмулена весной 1572 года. Но даже и без этого траектория социальной эволюции его семьи шла по нисходящей. Его предки были дворянами еще в конце XIV века, о родстве с ними вспомнила королева Елизавета Тюдор. Но его отец, принадлежа к младшей ветви рода, вынужден был отчуждать и закладывать свои земли. Сам Шарль вечно находился в стесненном положении, оба его брака трудно назвать выгодными, да и единственную дочь он выдал за человека хорошего, но небогатого и незнатного.

Расчетливый Жан Ле Пилёр кажется противоположностью рассеянному Дюмулену. Но вспомним, что двоюродный дед Жана Ле Пилёра был влиятельным (должность докладчика прошений королевского дома была престижной) и богатым человеком, коль скоро его вдова оставила достаточно средств для основания вдовьего приюта и увековечения семейной памяти. Но его отец, как и сам Жан Ле Пилёр, должностями не обладали, пребывая в статусе адвокатов парламента, а дети нашего героя уже плотно были интегрированы в мир прокуроров и стряпчих, не претендуя на блеск славы адвокатов и тем более магистратов.

Судьбу Филиппа Кавелье никак нельзя назвать удачной, несмотря на то что он вырвался из тюрьмы и избежал мучительной казни. Жена умерла в заключении, имущество полностью перешло в другие руки. Что с ним будет дальше, неизвестно, но даже если он и добьется решения о возмещении ущерба, то взыскать эти суммы ему удастся не скоро (вспомним, как долго ждал компенсации Жиль Бекдельевр). Поэтому маловероятно, что Кавелье смог обзавестись новой семьей и обеспечить потомкам условия для социального возвышения.

Что касается трех главных участников университетской коллизии 1543 года, то об определенном успехе стратегии семейного возвышения можно говорить лишь применительно к Пьеру Галанду. И то главным образом потому, что его «стартовое положение» было более чем скромным — его старшая сестра была замужем за подмастерьем. Зато мужем младшей сестры стал парижский буржуа, имевший привилегию «университетского посланника». Опекуном внебрачного сына Галанда был назван в его завещании королевский лектор. Управление коллегией Бонкур перешло от Пьера Галанда к его младшему брату, а затем — к сыну последнего. Принципалы университетских коллегий хоть и не принадлежали к элите, но пользовались известностью и определенным уважением среди образованных людей.

Оппонент Галанда в конфликте 1543 года Николя Ле Клерк происходил из старинной парижской семьи финансовых чиновников, аноблированной еще в конце XIV века и владевшей сеньориями и несколькими домами в городе. К этому добавилось богатство Жака де Куатье, бывшего медика Людовика XI, женившегося на старшей сестре Николя Ле Клерка и передавшего свое наследство одному из племянников. Теолог, приложивший немало сил для сохранения чести и имущества семьи, как мы помним, встал на сторону племянницы, несправедливо обделенной при наследовании. Племянники в итоге одержали верх в этой борьбе: племянница и ее дети не получили ничего, кроме имущества самого теолога. Отсюда и постоянный обиженный и даже трагический тон актов Ле Клерка. Интересно, примирило бы его с родственниками известие о том, что его правнучатый племянник Франсуа Ле Клерк дю Трамбле станет прославленным «серым кардиналом», тайным руководителем внешней политики королевства при Людовике XIII? Думаю, что нет, ведь усилиями этого влиятельного капуцина Франция будет втянута в Тридцатилетнюю войну не на стороне католиков.

Трагедией закончилась попытка канцлера Жака Спифама, отбросив епископский сан, основать новый линьяж. Примечательно, что последний удар нанесен был со стороны племянников — сыновей его старшего брата Гайара, обеспокоенных появлением неожиданных новых претендентов на наследование семейного имущества.

История социального возвышения предков Жиля Бекдельевра выглядит почти классической, и он сам делает рывок в обретении нового социального качества. Он становится обладателем престижной королевской должности и удерживает ее, несмотря на все испытания. Он ведет истинно дворянский образ жизни, породнившись со старым бретонским родом, выдав дочь за «настоящего» дворянина. Но его подстерегала непредвиденная неудача — дворянский круг, в который попал мэтр Жиль Бекдельевр, состоял из приверженцев протестантизма, а в итоге гугеноты оказались в Бретани маргиналами. Причем представители старших линий рода при всех потрясениях устояли и даже укрепили свои позиции. Имена основанных ими домов — Бекдельевры де Буэксик, Ботрели д’Апинье, Фрелоны де Сент-Обен — часто упоминаются в бретонских документах XVII–XVIII веков, тогда как следов Бекдельевров де Бюри, сеньоров де ла Мот-о-Шанселье и потомков Франсуа Фрелона отыскать не удалось.

Получается, что с точки зрения длительной семейной истории избыточное красноречие в актах и других источниках было скорее уделом неудачников, чем победителей. Конечно, это может оказаться случайным совпадением.

В противном случае и для Франции XVI века оказываются справедливы слова Александра Галича:

Субъект истории — линьяж

Необходимость семейного измерения в наших исследованиях реальной социальной жизни, ее ткани не вызывает сомнений. Линьяж был полноценным действующим лицом социальной истории, обладавшим своей особой логикой. Интересы рода не сводились к простой сумме интересов его членов. Воспроизвести свои социальные позиции при смене поколений, обеспечить существование всех ветвей и членов рода и при этом сохранить патримониум — материальный и нематериальный капитал, служащий залогом сохранения идентичности линьяжа, — такова была задача, различимая за разнообразными поступками и решениями наших героев и их контрагентов. Особые ухищрения требовались при передаче церковных и светских должностей. Мы видели, какие усилия прилагались для того, чтобы обеспечить резигнацию королевских (Бекдельевр) и церковных должностей (Ле Клерки и Версорисы), а завещание Пьера Галанда показывает, что даже должность королевского лектора начинает рассматриваться как объект, подлежащий передаче, не говоря уже о должности принципала университетской коллегии. С иным движимым и недвижимым имуществом дело обстояло проще — на страже интересов линьяжа стояли кутюмы, оберегавшие права грядущих поколений и всех членов рода. Но требования обычного права порой вступали в противоречие с интересами не только отдельных наследников, но и всего линьяжа. Коллизия могла возникать между требованиями справедливого раздела наследства, соблюдения хотя бы относительного равенства условий для всех потомков — и необходимостью не только сохранить, но и значительно улучшить свои социальные позиции, что требовало концентрации материальных и нематериальных благ в руках одной ветви.

Линьяж мог не укладываться в сословные и классовые рамки. Теоретически его благородство распространялось на все ветви, но на деле он мог быть весьма неоднороден. Представители одной ветви носили пышные титулы и владели виконтствами и барониями, а их родственники по боковой линии при этом могли вести жизнь, трудно отличимую от жизни простых горожан. Ради приоритета старших, ради открытия перед ними новых перспектив социального роста жертвовали интересами младших, на чью долю выпадало оскудение из-за стесненных материальных условий и снижение социального уровня брачных союзов. Эта коллизия зачастую и порождала красноречивые протесты и необычные поступки некоторых из наших героев и их родственников.

Копилка наблюдений

В предисловиях к этой книге я сравнивал примененный здесь метод с охотой на блох. Что нам удалось таким образом отловить, чтобы увидеть нечто необычное, недоступное для наблюдения при иных подходах? Глобальных открытий ждать здесь не стоит, поскольку трудно найти сюжет, о котором бы не писали современники, особенно авторы юридических трактатов, в изобилии сохраненных для нас «божественным искусством книжного тиснения». Но в том-то и дело, что этой информации слишком много для современного историка, и мало кто будет тратить время на чтение этих книг, не ставя перед собой какую-нибудь прагматическую цель. Уже лишь поэтому возможность посмотреть на то, как французы того времени решали практические задачи, открывает перед нами интересные перспективы.

Вот, например, историки университетов спорят о содержании образовательных курсов. Все, что мы знаем о преподавании права по университетским уставам, сохранившимся материалам лекций и студенческим конспектам, свидетельствует о том, что изучалось римское право, труды глоссаторов и некоторых постглоссаторов. Но как будущие судьи знакомились с тонкостями кутюмного права, с королевским законодательством, с процессуальным правом и с прочими жизненно важными вопросами? Некоторые историки предполагают наличие «спецкурсов», экстраординарных лекций, читаемых в послеобеденное время и, возможно, именно поэтому не отраженных в учебных программах и уставах. Наши герои — Шарль Дюмулен, Жиль Бекдельевр, но и участники «Диалога адвокатов» — указывают на то, как решалась эта проблема. Они говорят о важнейшей роли адвокатской стажировки в юридическом образовании. Молодые обладатели университетских степеней присутствовали на заседаниях судебных палат, а после обеда разбирали услышанное под руководством опытных адвокатов. Вместе с тем и Ле Пилёр, и Луазель с Паскье показывают нам и альтернативный, «прокурорский» путь юридического образования, не столь престижный, сколь адвокатский, но вооружавший знаниями, значительно более полезными с практической точки зрения.

Если о роли стажерского периода в подготовке юристов было ранее известно хотя бы теоретически, то истинные масштабы и роль практики наделения магистров и студентов церковными бенефициями в период раннего Нового времени, кажется, никогда не становились предметом специального изучения историков, хотя в период Старого порядка этому и были посвящены объемные трактаты знатоков канонического права. Без осознания и описания этой практики трудно понять логику образовательных реформ в период от «ренессансной монархии» до самого конца французского абсолютизма.

И уж совсем никто не обращал внимание на то, как функционировала университетская система светского патроната в отношении ряда парижских церквей. Некоторые общие сведения об этом можно обнаружить в старых университетских «Историях» Дю Буле и Кревье. Но то, что университетская система уживалась с практикой сохранения контроля над этими же бенефициями кланов парижского патрициата (как убеждают примеры Ле Клерков и Версорисов), явилось для меня открытием.

Неожиданные, но очень правдоподобные сведения относительно организации частной благотворительности в городе нам продемонстрировали акты Жана Ле Пилёра. Этот адвокат явно тяготился грузом семейной традиции. Благотворительность и милосердие в последнее время часто становятся предметом исследования, но, как правило, изучают эти практики на материалах крупных церковных или муниципальных учреждений, тогда как казус вдовьего дома Ле Пилёров с характерной заботой об увековечении имени и образа благодетелей явно был типичным явлением и часто, как и в случае Ле Пилёра, тяжким бременем ложился на последующие поколения. Вспомним упоминание в «Диалоге адвокатов» о том, что роскошный госпиталь, основанный адвокатом и канцлером Роленом в городе Боне, в конце концов стал последним приютом для его разорившихся потомков.

Определенные уточнения мы можем внести в картину повседневной деятельности судейских. Расширились наши представления о том, как осуществлялось вознаграждение адвокатов и, что еще важнее, судей. И здесь неоценимую помощь нам оказывает казус Бекдельевра с его палочками-«трудоднями», свидетельскими показаниями во время процесса и многочисленными данными его расходной книги. Среди прочих записей — уникальные сведения о стоимости старой и новой должностей и расходах на получение соответствующих документов, подтверждающих права на введение в должность.

Эти и некоторые другие сведения указывают на «фоновые практики», редко обнажаемые в источниках и потому особо ценные для изучающих историю повседневности. Но наши герои позволяют сделать наблюдения и иного характера.

Шесть степеней свободы

В механике считается, что свободно движущееся в пространстве тело может иметь до шести степеней свободы. Под этим термином понимают характеристики движения системы: чем больше требуется независимых переменных для полного описания ее движения, тем больше у системы степеней свободы. Сколько таких степеней демонстрируют герои данной книги, мне сказать трудно. Ясно только, что для описания их движения переменных потребуется великое множество. Траектория их судьбы характеризуется в терминах классической социальной истории: восходящая и нисходящая социальная мобильность, воспроизводство социального статуса. Причем сюда относятся и индивидуальные стратегии, и эволюция всего линьяжа, а также социальной группы, как показывает «Диалог адвокатов». В своих действиях все наши герои руководствовались не только долгоиграющими социальными планами, но и симпатиями и антипатиями, идеями справедливости, заботой о спасении души (своей, своих предков и, возможно, потомков), представлениями о репутации и чести, о чести корпорации, о профессиональном долге, об общественном благе, но порой и о собственном физическом выживании, как в случае с Кавелье. Иногда поступки кажутся нам импульсивными, а иногда они таковыми и являются, и тогда современники и историки придумывают некие скрытые прагматические объяснения. Что двигало епископом Неверским, когда он бежал в Женеву? Что заставляло его брата, адвоката Рауля Спифама, облачаться в алую мантию вместо обычной черной на ежегодной адвокатской присяге?

Но дело не в том, что наши герои совершали те или иные поступки, а в том, что они добивались желаемого, пусть хотя бы в краткосрочной перспективе. Столкнувшись с коллизиями, они использовали противоречия между различными учреждениями, интересами, правовыми системами. Они пользовались широким набором инструментов: апелляцией к публике, предъявлением встречных исков, прямым обращением к королю, передачей оспариваемого имущества на благотворительные цели или угрозой это сделать. Некоторые из наших героев обладали способностью манипулировать своей идентичностью, выступая в зависимости от обстоятельств в том или ином качестве. Наиболее виртуозно этим искусством владел Пьер Галанд.

В целом же степень свободы наших героев удивляет. Главный их ресурс — ощущение собственного правомочия и правоспособности, а это было возможно в социуме, который трудно охарактеризовать иначе чем правовое общество.

Вспомним, как обосновывалась легитимность интереса к казусам в одноименном альманахе: «именно в них может быть выражено неповторимое своеобразие минувшей эпохи, и именно они позволят глубже осмыслить меняющиеся пределы свободы воли человека, с тем чтобы понять, дано ли рядовому члену общества влиять на настоящее, а значит, и на будущее».

С пределами свободы воли, кажется, мы разобрались — применительно к изучаемой эпохе и к изучаемой социальной группе их стоит расширить в гораздо большей степени, чем можно представить. А как насчет возможности влиять на настоящее и будущее?

Это предположение, безусловно, справедливо в отношении Шарля Дюмулена. Даже если ограничиться историей с отменой его дарения, то она вошла в учебники по истории права и правоведческие своды, как и положено классическому казусу, не говоря уже о многообразном влиянии его и на французскую политику, и на формирование образа адвоката. Про Жана Ле Пилёра я бы этого не сказал, повлиять он мог лишь на своих детей, на вдовий дом и, косвенно, на облик прихода Сент-Эсташ. А вот документы Филиппа Кавелье, как я предположил, могли быть востребованы при принятии королевского решения о возведении Монетной курии в ранг суверенного суда.

Николя Ле Клерк, Пьер Галанд и Жак Спифам также оказали влияние на свое время, по-разному впечатлив своих современников. Но и в деле 1543 года их позиция не осталась без последствий: если я не ошибаюсь, впредь ни один парижский канцлер не пытался заявить о своих исключительных правах на лидерство в Парижском университете. А свои взгляды Галанд мог реализовать в 1558 году, возглавив в качестве старосты королевских лекторов комиссию по подготовке университетской реформы.

Дело Бекдельевра вызвало специальные постановления Парламента, разрабатывавшие служебный регламент для бретонских судей. Кстати, его дело обратило на себя внимание Натали Земон-Девис в книге о роли дара во французском обществе.

Антуан Луазель и Луи Сервен не только привлекли общественное внимание к вопросу о происхождении университета (о чем свидетельствует общественный резонанс, подтвержденный публикациями речей адвокатов и откликами на процесс), но и сделали важный шаг в развитии исторических исследований, обратив внимание на важность работы с историческими источниками.

«Диалог адвокатов», как я старался показать, стал очень важным этапом в становлении корпоративного самосознания этого профессионального сообщества. Не случайно к этому тексту обращались и французские адвокаты времен Реставрации и Июльской монархии, и российские адвокаты конца XIX и начала XXI века.

Король в правосудной монархии

Общим для всех наших героев является то, что во всех их документах так или иначе упомянут король. Это не удивительно, коль скоро речь идет о монархии, которую многие считали абсолютной. Король — источник права и правосудия. «Toute justice émane du roi», — писал Луазель. Короли вершили великие дела, творили историю, издавали законы, рассылали распоряжения. Каковы были последствия этой деятельности для страны в целом и для героев этой книги в частности? Ведь они тоже создавали свою историю, испытывая действие этих королевских инициатив на себе, приспосабливаясь к ним, давая на них ответ. Как соприкасались и взаимодействовали эти «большая» и «малая» истории?

Коллизии, рассмотренные в книге, начинаются во времена Франциска I и заканчиваются в период правления Генриха IV. Каждый из шести королей подписывал законы, постановления и письма, прямо или косвенно связанные с судьбами наших героев. Например, Франциск I распорядился убрать с улиц городов «попрошаек», создать «бюро по делам бедных», ограничить и упорядочить частную благотворительность, чтобы сделать милосердие государственным делом. Это заставило Жана Ле Пилёра задуматься над тем, какие изменения внести в привычный порядок семейной благотворительности, заведенный еще его матерью и ее богатой теткой. Этот же король проявил обеспокоенность тем, что монетное обращение сталкивается со все новыми трудностями, цены растут, полновесной монеты не хватает, что вызвало распространение фальшивых монет. И вот в городе Сент-Аньяне близ Руана по доносу сеньора этого города арестован Филипп Кавелье с женой по подозрению в фальшивомонетничестве.

Франциск I для развития гуманистической образованности в Парижском университете создает «корпорацию королевских лекторов», где читались открытые лекции для всех желающих. Будущий королевский лектор Пьер Галанд (в ту пору ректор университета) и канцлер Жак Спифам подхватывают королевскую инициативу, стремясь реформировать университетские программы.

Король поощряет новое издание сборников кутюм для их унификации и согласования друг с другом. Адвокат Шарль Дюмулен решает посвятить свою жизнь этой великой цели — комментариям парижских кутюм и их согласованию с требованиями римского и канонического права.

Что получается в итоге? Вплоть до самой революции во Франции так и не появится единого свода законов, но работа в этом направлении чрезвычайно обогатит французскую юридическую мысль. Университетская реформа будет несколько раз откладываться, а когда воплотится в жизнь, время будет упущено, возникнет параллельная иезуитская система образования. Забота о бедных и борьба с нищенством будут вестись всеми монархами интенсивно, но ни той, ни другой цели достичь не удастся, хотя промежуточные решения будут иметь ощутимые последствия, о которых, в частности, писал Мишель Фуко. Размышления французских горожан о частной благотворительности смогут повлиять на их дальнейший религиозный выбор.

Собственно, о деятельности каждого из королей, спроецированной на историю наших героев, можно долго рассуждать в этом же духе. Остановимся лишь на последнем из названных выше монархов.

Генрих IV, покончив с гражданской войной, провел амнистию, которую некоторые историки сравнивают с амнезией. Запрещалось упоминать о былых разногласиях, о Католической лиге и о мятежах. Из регистров парламента и регистров Парижского муниципалитета изымались страницы, содержавшие постановления той поры. Участники «Диалога адвокатов» с этим королевским требованием согласны, и лишь намеками и недомолвками они упоминают о недавнем прошлом Дворца правосудия. Но ни они сами, ни их читатели ничего не забыли, что дает возможность вполне определенно выразить свое политическое кредо: враждебность к политическим притязаниям Рима, неприятие любых форм католического радикализма. Авторы руководствуются принципом sаpienti sat и, по-видимому, достигают своей цели.

Тот же король решает снизить бремя судебных расходов для населения, сделав королевское правосудие более доступным, а для того надо было умерить непомерные аппетиты адвокатов и прокуроров, установив контроль над их деятельностью. Он, как «корень» «древа правосудия», обладает для этого достаточными прерогативами. Жан Боден к тому времени уже сформулировал тезис о суверенном праве монарха издавать любые новые законы во благо общества. Однако первый король династии Бурбонов этим правом в данном случае не воспользовался, а предпочел восстановить действие старого предписания Блуасского ордонанса 1579 года, в основу которого легли требования, высказанные депутатами Генеральных штатов 1576–1577 годов. В ответ последовали не только беспрецедентная «забастовка» адвокатов, воспетая в «Диалоге адвокатов», но и проницательный анализ социальных процессов, происходивших в мире «людей правосудия», и едкая их критика. Главное же — социальная группа адвокатов формулировала свое собственное корпоративное сознание, свою этику, направленную на защиту прав всех подданных, защиту общественного блага. Представления об «адвокатском долге» будут приобретать затем все новые коннотации. В далекой перспективе запущенный процесс обернется против королевской власти. Напомню, что и во Франции, и в России получится так, что на некоторое время после свергнутого монарха страну возглавят именно адвокаты, или присяжные поверенные, как их называли в России, — Дантон и Робеспьер, Керенский и Ульянов.

Королевские волеизъявления, продиктованные некими прагматическими и идеологическими соображениями, воплощались в королевских указах, постановлениях, патентах, призванных воздействовать на социально-политическую жизнь страны. Они претворялись в жизнь главным образом при помощи «людей правосудия», то есть людей, социально близких нашим героям. Королевская воля вызывала разные реакции: поддержку, сопротивление, но главным было стремление людей использовать эти распоряжения в своих целях или как минимум приспособиться к ним. Для этого они опирались на сложную систему прав и привилегий, стремясь адаптировать новые веяния к своим интересам и адаптируясь к новой ситуации сами. Попав в толщу социальной жизни, лучи королевской воли преломлялись в гранях индивидуальных или групповых интересов и оценок, приобретая новые смыслы, подчас неожиданные или даже нежелательные. Такое взаимодействие запускало цепочку событий, чаще всего ведущих к непредсказуемым последствиям. Чтобы понять, как именно все эти исторические процессы пробивали себе дорогу, изменяя общество, нужен какой-то новый и усовершенствованный прибор для наблюдения. Рассмотрение коллизий и казусов можно сравнить с увеличительным стеклом в руках историка, тогда как ему требуется нечто вроде сканирующего зондового микроскопа и микротома, применяемого в гистологии — дисциплине, изучающей строение, жизнедеятельность и развитие живых организмов, рассекая ткани на тонкие слои. Историк занимается примерно тем же, изучая социальную ткань прошлого.