1

Я шла Рождественским бульваром, каким-то особенно неприютным, печальным в этот осенний вечер, шуршали под ногой упавшие листья, время от времени начинал накрапывать дождь. Потом все сильнее, все обильнее.

Лаково блестели под дождем пустые скамейки, а небо, быстро темнея, словно бы вплотную приблизилось к деревьям, чуть ли не касаясь вершин тяжелыми, набухшими облаками.

Слева от бульвара, если идти к Трубной, стоял маленький, двухэтажный особняк с неширокими окнами; даже с улицы было видно, что в доме несовременные, высокие потолки.

Так оно и было на самом деле.

В этом доме, на втором этаже, я родилась, выросла и прожила немало лет.

Мама умерла, когда мне было около двенадцати лет, и мы остались одни с отцом.

Моего отца хорошо знали московские книголюбы, он был директором букинистического магазина, что когда-то находился в проезде МХАТа.

Отец был человеком необыкновенно эрудированным и знающим. С ним советовались самые признанные авторитеты — филологи, ученые-историки, писатели.

Память у него была совершенно поразительная.

Кажется, разбуди отца среди ночи, задай ему самые неожиданные вопросы, как, например: «В каком году было написано первое письмо князя Курбского Иоанну Грозному? В каких костюмах щеголяли по праздникам петиметры? Сколько было прижизненных изданий Вольтера? Перечислите поименно предшественников Шекспира, а также их произведения? Сколько памятников архитектуры в Пскове и в Новгороде?» — он ответит безошибочно на любой вопрос.

В нашу маленькую, на втором этаже квартирку, случалось, приходили знаменитые ученые, писатели, литературоведы, прославленные режиссеры, театральные художники, актеры, да кто только не бывал у нас!

И у каждого было дело к отцу: кому надо отыскать книгу, вышедшую в каком-то веке и с той поры не издававшуюся, кто просит раздобыть для него мемуары, в которых описывались бы нравы и быт театральных училищ Петербурга в начале девятнадцатого века, у кого-то не хватает в полном собрании сочинений одного или нескольких томов, а кто просит раздобыть для него альбом старинной одежды северных губерний России.

Я как-то спросила отца:

— Почему они все приходят к нам домой? Они же могут договориться с тобой в магазине?

— В магазине я постоянно занят, и потому я сам приглашаю к нам, дома как-то удобнее обо всем поговорить, — отвечал отец.

Помню, к нам однажды явился знаменитый театральный режиссер, новатор и, как все считали, умница, почти мудрец.

Было это зимой, в январскую стужу, ледяной ветер задувал холод в наши плохо замазанные стекла; и тут позвонили в дверь, отец пошел открывать, и я увидела: вслед за ним вошел в комнату высокий, несколько восточного типа человек, одетый в тяжелую шубу с меховым воротником шалью, на голове меховая шапка, называемая в ту пору боярской.

Он вошел и как бы сразу забрал весь воздух в нашей узкой комнате, массивный, кажущийся еще более высоким и неповоротливым из-за шубы и шапки, горбоносый, с быстрыми темными, слегка выпуклыми глазами.

— А это кто? — густым, актерским басом спросил он у отца.

— Моя дочь Настя, — ответил отец.

— Настя — чудесное имя, — пророкотал вошедший, снял перчатку, протянул мне руку, неожиданно миниатюрную для его большого, грузного тела. — Давай, Настя, познакомимся…

Он назвал свою фамилию, известную в то время чуть ли не всему миру, заметно рисуясь, играя в обаятельного скромнягу, ибо понимал, что и мне его имя хорошо знакомо.

— Стало быть, вот я какой, а ты, милая, вон какая. В каком классе учишься?

— В восьмом, — ответила я, прибавив целый год.

— Отлично, — прогудел он, впрочем, немедленно позабыл обо мне и обратился к отцу: — Ипполит Петрович, душа моя, тут я одну постановочку задумал, просто все ночи подряд не сплю, все представляю себе, как оно получится, и необходимо мне для нее, просто невероятно необходимо раздобыть самые что ни на есть достоверные мемуары, повествующие о нравах и обычаях мушкетеров французских королей.

— Самые достоверные — это мемуары де Виллье, — незамедлительно ответил отец. — Вышли в Париже в тысяча восемьсот третьем году, в издательстве Карне и Моисси, всего в количестве триста тридцать восемь экземпляров, там имеется описание жизни мушкетеров при королях Людовиках Тринадцатом и Четырнадцатом, нравы, быт, обычаи, одежда, особенности, ну, и тому подобное.

Режиссер развел в стороны руки:

— Как это вы всё в голове держите, Ипполит Петрович? И год издания, и количество экземпляров…

Отец улыбнулся:

— Да так как-то…

— Непостижимо, как сама жизнь, — веско произнес режиссер.

Разумеется, он был поражен, и все-таки я подумала тогда, что он малость рисуется, то ли передо мной, то ли перед отцом или просто по привычке…

Отца отличала не только его огромная начитанность и совершенная память. У него была еще одна особенность: он любил приобретать ненужные вещи.

Наша тесная квартирка была буквально завалена сломанными часами, изрядно побитыми и склеенными, старинными облупленными подносами, пустыми рамами для картин…

Однажды я разозлилась, собрала все эти приобретения, в разное время купленные отцом, и свалила их в темный чуланчик возле кухни, где они дружно пылились все вместе, а отец между тем продолжал порой приносить оббитые пивные кружки, треснувшую чашку старого Гарднера или Попова, позеленевший от времени подстаканник Фаберже, чайники без ручки или без носика…

Поначалу он, увлекающийся, эмоциональный, не переставал любоваться покупками, призывая меня любоваться вместе с ним:

— Гляди, Настя, что за прелесть!

— Где прелесть? — нарочито устало спрашивала я.

Он высоко поднимал руку с пресловутой пивной кружкой или треснувшей чашкой.

— Разве не прелесть? Что за чистота, что за совершенство линий, чудо что такое!

Полюбовавшись вволю, отец вскоре забывал о своей покупке, а позабыв, само собой, приносил домой следующее чудо.

И снова непритворно восхищался, и снова быстро забывал…

Правда, фарфоровые безделушки он ставил на книжные полки, которыми были уставлены все стены в обеих комнатах и в коридоре.

Случалось, кто-нибудь, впервые пришедший к нам, подходил ближе, брал с полки какую-нибудь фигурку, чтобы разглядеть ее получше, и она буквально рассыпалась в его руках.

Отец обычно начинал немедленно успокаивать сконфузившегося гостя:

— Не горюйте, прошу вас, туда ей и дорога…

Он был искренен в эту минуту, потому что уже давно успел охладеть к недавнему «чуду».

Я стала лицом к дому, отыскала наши два окна. Увы! Они уже много лет не были нашими, потому что в той квартире проживали совсем другие люди, не имеющие к нам решительно никакого отношения.

Дождь густо, как бы обозлившись, сыпал сверху, ветер бил в лицо, но я по-прежнему все стояла, смотрела на хорошо знакомые окна.

В одном окне виднелась недорогая люстра — белые плафоны, словно головки колокольчиков, повернуты вниз, другое окно было неплотно задернуто шторой, из-под шторы выбивался зеленоватый лучик света.

Должно быть, горела настольная лампа.

Было в квартире еще одно окно, на кухне, но оно выходило во двор.

Лет десять тому назад я осмелела, пришла поглядеть на тех, кто живет в нашей бывшей квартире.

Дверь открыла женщина, довольно неряшливая с виду, высоко подобранные волосы, фланелевый застиранный халат. Лицо расплывшееся, а может быть, отечное, нездорового землистого цвета…

— Вам кого? — спросила она.

Глаза ее, усталые, в припухших веках, скорее равнодушно, чем неодобрительно, смотрели на меня, и я вдруг постеснялась сказать, что вот ведь как получилось, я здесь жила когда-то, и теперь мне хочется знать, кто живет там, где я родилась, страдала, любила, надеялась, ждала и думала…

Но тут же я мгновенно представила себе, как, должно быть, изумится эта незнакомая женщина, негустые ее брови, наверное, полезут вверх, а бледные, вялые губы тронет снисходительно-безучастная усмешка.

Нет, ни за что, никогда в жизни!

Я вежливо произнесла:

— Простите, очевидно, я ошиблась.

Повернувшись, пошла по лестнице вниз, ожидая, что та, кто живет теперь в этой квартире вместо меня, догонит, чтобы расспросить, кто именно мне нужен. Может быть, просто крикнет вслед:

— В какую квартиру вы шли?

Но она ничего не сказала, ни о чем не спросила, молча хлопнула дверью, и этот стук, безнадежный, гулкий, почти физически осязаемо отозвался в моем сердце.

И я еще раз твердо решила: «Никогда не переступлю больше этого порога…»

Само собой, была бы женщина, открывшая дверь, приветливей, милее, я б выложила ей все, как есть, и то, что я родилась в этих стенах, что здесь жил мой отец, а позднее и муж, и потом отцу предложили другую, более просторную квартиру, потому что нас буквально выживали книги. В Моссовете, по просьбе одного видного деятеля, хорошо знавшего отца, пошли нам навстречу, и мы все трое поселились в большой квартире, но, к сожалению, отцу не пришлось там долго прожить.

Я бы спросила, поют ли по-прежнему двери, сколько мы их тогда ни мазали, они не переставали петь, и прилетают ли голуби на подоконник в кухне, и не срубил ли кто-нибудь старый тополь во дворе…

Теперь, стоя под дождем, глядя на окна, за которыми некогда проходила день за днем моя жизнь, я думала о властной, неодолимой силе прошлого, которому суждено подчас долго жить в душе, и о том, почему нам, людям, не дано предвидеть своего будущего.

Ведь тогда всем жилось бы значительно лучше, легче и можно было бы избегнуть многих роковых, непоправимых ошибок…

Неожиданно свет в одном окне погас. Я словно опомнилась, осознала, что здорово замерзла, вымокла, что уже поздний вечер и надо спешить домой. И я торопливо зашагала к остановке троллейбуса номер пятнадцать.

2

Люблю видеть на улице дворняжку, которая идет рядом с хозяином. Или бежит впереди него, или он ведет ее на поводке.

Одним словом, люблю, когда у беспородных собак имеется хозяин. Тогда у меня появляется такое чувство, будто мне преподнесли хороший подарок.

Тогда я становлюсь оптимисткой, и даже самый серый, бессолнечный, пасмурный день представляется мне радостным, залитым солнцем.

Не знаю, замечал ли кто-нибудь, кроме меня, как смешно встречные собаки осматривают друг друга?

Они очень вглядчивы и видят обычно друг друга еще издалека, где-нибудь даже на противоположной стороне.

Глаза их загораются, они пристально, не отрываясь, глядят одна на другую, серьезно, вдумчиво, изучающе, а когда проходят мимо, еще повернут голову и кинут взгляд вслед.

Правда, бывает и так, что они разражаются лаем, с первого же взгляда невзлюбив друг друга.

Интересно, почему? Какая мысль пришла им в этот момент в голову? О чем они подумали?

Само собой, нам, людям, не узнать. А ведь какие-то мысли и соображения наверняка возникли в их мозгу. Как пить дать, возникли…

Однажды, еще в начале своей работы в редакции ежедневной газеты, я опубликовала интервью с известной укротительницей львов.

Я долго добивалась свидания с укротительницей, а ей все было некогда. Наконец она милостиво согласилась встретиться со мною в метро.

— Простите, дорогая, — журчал в трубке ее мелодичный, изысканно нежный голос. — Простите великодушно, но, поверьте, у меня ни минуты лишней. Верите?

— Верю, — ответила я, вздыхая. — Как не верить?

— Правда, есть одна отдушина, — продолжала укротительница. — Я еду на шестидесятилетие знаменитого клоуна…

Она назвала имя, известное в дни моей юности каждому школьнику.

— Он живет на Русаковской, я буду ехать от «Дворца Советов» до «Сокольников», так что давайте встретимся возле метро «Дворец Советов» и проедем вместе до «Сокольников». Согласны?

Что мне оставалось ответить, кроме одного слова «согласна»?

Я узнала ее сразу — малинового цвета пальто с серым песцом, песцовая же шапка колоколом, а под ней хорошо знакомые по афишам аккуратно намазанные глаза, губы в яркой помаде, на лбу густая каштановая челка.

Она удивленно воззрилась на меня, когда я подошла к ней.

— Какая же вы юная! Совсем еще девочка!

— Это плохо? — спросила я.

— Нет, — она улыбнулась, мне показалась ее улыбка немного насильственной, словно она не хотела, но заставила себя улыбнуться. — Это скорее прекрасно, хотя, как вы и сами позднее поймете, проходит с годами бесследно.

Протянула мне руку в тугой лайковой перчатке.

— Не сердитесь, милая девочка, я не привыкла к таким молодым корреспондентам…

Я ответила:

— Но вы же сами сказали, что это проходит бесследно. Так что в следующий раз я уже не покажусь вам столь зеленой…

— Поживем — увидим, — сказала она.

Мы вошли в метро, в задний вагон. Народу в вагоне оказалось очень много, хотя до вечера, до часов пик, было еще довольно далеко.

Укротительница стояла рядом со мной, я видела, как она безуспешно оглядывает сидящих на своих местах пассажиров. Должно быть, ей страстно хотелось сесть, и в то же время она еще более страстно боялась, чтобы ее не посчитали пожилой и не уступили ей место.

Она повернулась ко мне, не удостоив больше никого взглядом, и стала рассказывать, не дожидаясь моих расспросов.

Очевидно, сказалась давняя привычка общаться с журналистами.

Вот тогда-то я и услыхала от нее, что животные умеют думать, что они соображают подчас даже не хуже людей.

Я не записывала ее слова, потому что трудно было, стоя в вагоне, писать что-либо, и потом, то, что рассказывала она, было настолько близко мне, что я хорошо запомнила каждое ее слово.

Мы доехали до «Сокольников», и я проводила мою собеседницу до дома, где проживал прославленный клоун, а потом прямехонько отправилась домой и сразу же, в один день накатала пятнадцать страниц текста интервью с укротительницей львов.

Наш ответсекретарь, по своему обыкновению, перечеркнул из пятнадцати десять с половиной, и сотворив четыре с небольшим страницы, напечатал интервью на третьей полосе.

И вот тогда-то в редакцию посыпались письма.

Я не успевала удивляться, как это у взрослых, должно быть, порядком занятых людей находится время писать ругательные письма в различные общественные организации, государственные учреждения или совершенно незнакомым им деятелям науки, искусства, культуры.

Право, близким друзьям не всегда соберешься черкнуть несколько строчек, а тут…

Пишут… Пишут, словно нет в жизни иного занятия, чем купить конверт, взять лист бумаги, написать ругательное письмо, отправить письмо в редакцию…

В каких только грехах не обвиняли меня!

Сколько различных ярлыков неведомые доброхоты и блюстители нравственных основ навешивали на меня!

И мракобес-то я, и последователь чуждой идеологии, и лженаучное исчадие (так дословно написано в письме некоего учителя средней школы).

Еще он обозвал меня «вредным продуктом эпохи, умышленно искажающим ее светлый и сияющий победным светом облик».

Не иначе как, надо полагать, этот самый учитель втайне баловался литературой.

Весь негаснущий пыл, откровенную враждебность, различного рода ругательства я заслужила лишь потому, что процитировала слова укротительницы: «Животные обладают свойством мыслить».

И привела несколько примеров.

Почему-то весь гнев блюстителей нормальных житейских норм (так тоже было написано в одном письме, дескать, я нарушаю нормальные житейские нормы!) обрушился только лишь на меня, журналистку.

Что касается укротительницы, то ее, в общем, не трогали, — может быть, ее защищало звание народной артистки, присвоенное ей сравнительно недавно?

Должна сказать, что теперь, спустя годы, я все чаще встречаюсь с людьми, любящими животных. Они не только любят животных, но и по-настоящему заботятся о них, принимая их интересы и нужды искренне к сердцу.

А я не мыслю себе моего существования без братьев наших меньших.

С детства со мною постоянно бок о бок обитали рыбки, птицы, кошки, собаки.

Жил как-то ежик, которого я нашла в лесу, хомяк с многочисленным семейством, казалось, возраставшим с каждым днем, умиравшая с голоду белка, подобранная в Тимирязевском парке, жаба в банке, несколько лягушек.

Уже основательно повзрослев, а вернее, состарившись, я все равно не забываю о животных.

И теперь со мною вместе проживают дворняжка Клуша, которую однажды, морозным февральским вечером, я нашла на улице, кот Филипп и голубь с подбитым крылом по имени Аристарх.

Иные в открытую подсмеивались надо мной:

— Скоро на пенсию выходить, а ни прочного положения, ни нормальной семьи, ничего не завоевала, одни четвероногие да пернатые, вот и вся семья.

Пусть так. Да, я ничего не сумела добиться: должно быть, и вправду порядочная бездарь. Ни литературного имени, ни семьи, ничего не сумела создать.

Когда-то я мечтала стать писательницей, выпустить хотя бы одну книгу. Не вышло.

Разумеется, я писала. Приходя домой после целого дня беготни по заданиям редакции, я почти сразу же садилась за стол, начинала писать.

Тогда еще был жив отец, и мне жилось значительно легче: отец покупал продукты, готовил, выгуливал собаку и ждал меня.

Он умел ждать. Знал, что я, идя домой Рождественским бульваром, всегда смотрю на наши окна, и он зажигал свет, даже если было еще совсем светло, и, едва я поднималась по лестнице вверх, уже открывал дверь квартиры.

И еще у него было чисто женское тяготение к порядку, он любил накрывать стол парадной скатертью, хотя за столом нас всего двое, поставить красивые тарелки, вазочку с бумажными салфетками, старинный графин, в котором самая обыкновенная вода.

— Пусть хлеб будет ржаной, но хлебница фарфоровая, по возможности старинная, — говаривал он.

Случалось, кроме жареной картошки, на обед ничего не было. Но зато картошка была изящно разложена на кузнецовских тарелках (у нас сохранилось пять тарелок из целого сервиза), и в фаянсовом кувшине налита вода с лимоном, а на столе красуется скатерть, некогда вышитая руками сестры отца, великой рукодельницы, кремовая, льняная, по краям васильки…

Отец не выносил клеенки на столе, граненых стаканов, алюминиевых, легко гнущихся вилок и ножей, толстых обливных тарелок.

— Наверное, я все-таки аристократ, — признался он как-то.

— Безусловно, — согласилась я, хотя хорошо знала, что его отец, а мой дед был лесничим в Брянской губернии, а бабушка, которую я еще застала, была родом из Катыни, из многодетной крестьянской семьи.

К старости отца покинула страсть покупать ненужное старье, уйдя из магазина на пенсию, он довольно охотно вел наше скромное хозяйство и перечитывал любимые книги — Монтеня, Тацита, Тэна, Плутарха, академика Обручева и стихи Пушкина, Тютчева, Фета.

Время от времени отца навещали старинные друзья и клиенты, — увы, год от года их становилось все меньше.

Отец подчас невесело шутил:

— Сужается круг друзей, выходит, и мне в скором времени…

Я не давала ему договорить. Потому что, несмотря на свою общительность, «артельность», как называли это мое качество некоторые друзья, я все равно больше всего на свете любила отца и преклонялась перед ним, считая, что он абсолютно, решительно недооценен и, может быть, потому не сумел сделать себе карьеры, которую заслуживал.

В сущности, его разносторонние познания, эрудиция, поистине феноменальная память — все это могло сослужить ему хорошую службу, он легко мог стать видным ученым, писать интереснейшие исследования, посвященные различным областям литературоведения и искусства. Он мог прославиться и остался безвестным.

Выйдя на пенсию, он не потерял связи с некоторыми букинистами и порой доставал редкие книги и для себя и для некоторых своих старых друзей.

И больше ни о чем, что могло бы быть для него выгодным, не заботился и не думал.

Однажды я спросила его:

— Ты нравишься самому себе?

— Да нет, не очень.

— Почему? — не отставала я.

— Не знаю. Не нравлюсь, и все.

— Мне ты тоже не нравишься, — сказала я. — Потому что ты на редкость нечестолюбив.

Отец равнодушно усмехнулся:

— Ну что ж, значит, таким уж уродился.

— Но почему же?

— Таким уродился, — повторил он.

— Это несправедливо, — попыталась я убедить его. — Это ужасно несправедливо! Ведь благодаря тебе, и только тебе, многие стали докторами наук, а некоторые, я знаю точно, даже членами-корреспондентами. А уж о кандидатах я и не говорю, их, должно быть, тьма-тьмущая. И во многом именно ты, не кто иной, помог им стать тем, чем они стали, ты не только доставал для них всякие раритеты, ты им, я сама, своими ушами слышала, читал иногда целые лекции…

Я не преувеличивала. Как-то к отцу заладил ходить некий весьма прилипчивый гражданин. Я его прозвала Молчалиным.

Наверно, думалось мне, Молчалин Грибоедова должен был выглядеть именно так. Мягкий взгляд серых ласковых глаз, изящно вылепленные розовые губки, круглая, хорошей формы голова, почему-то всегда склоненная набок.

Он умел истово, даже как-то благоговейно слушать. Отец рассказывал ему что-нибудь, решительно незнакомое для него, и он, казалось, впитывал в себя каждое его слово глазами, бровями, полуоткрытым ртом.

У него была манера говорить:

— Да что вы… Да куда мне до вас… Нет, я таким, как вы, никогда не буду…

Такой вот стиль, взятый им на вооружение, помог ему добиться многого.

Сперва он защитил кандидатскую; тему диссертации он, по слухам, вымолил у своего научного руководителя: «Обряды древних тольтеков».

Отец сказал мне: «Тема, что называется, не бей лежачего».

Однако, верный себе, сумел раздобыть для Молчалина (разумеется, у него была другая фамилия, но для меня он навсегда остался Молчалиным) редкие, очень нужные ему издания; мало того, Молчалин принес отцу свой автореферат, и отец просидел над многостраничным этим произведением что-то не меньше недели, не только безжалостно выправляя погрешности языка — а их было немало, — но и внося необходимые дополнения.

Молчалин стал кандидатом наук и почти сразу же начал исподволь готовить докторскую диссертацию.

Он являлся к отцу из вечера в вечер, садился напротив него за стол, сложив вместе ладони, — у него были пухленькие, совершенно женские ладони, короткие пальцы, выхоленные, выпуклые ногти, похожие на отшлифованные морем камешки, — смотрел на отца не моргая, благоговейно-ласковым взглядом и канючил:

— Ипполит Петрович, вы же понимаете, куда мне до вас, я же таким, как вы, никогда не буду, помогите мне, дорогой вы мой, вы же знаете, я без вас никто и ничто…

Вместе с отцом он выбрал тему докторской, сейчас уже не припомню названия, помню лишь, что тема эта тоже в какой-то степени перекликалась с обычаями древних народов, некогда населявших нашу землю.

Он продолжал ходить к отцу, советовался, слушал его, аккуратно записывал слова отца в особую записную книжку и почти каждую неделю приносил список книг, которые отец должен был ему раздобывать. И отец раздобывал книги, и разъяснял то, что было Молчалину почему-то непонятно, и рассказывал о том, о чем Молчалин не знал и не мог знать…

Само собой, Молчалин стал доктором наук, как же иначе?

И почти сразу же стал заведовать сектором своего института. И… начисто позабыл об отце, как не знал его никогда.

Прежде всего, не позвал отца на банкет, который он устроил в «Арагви», когда защитил докторскую.

Кто-то сказал об этом отцу, отец махнул рукой:

— Не пригласил? Бог с ним, всех не пригласишь…

Но однажды, спустя чуть ли не год, отец позвонил Молчалину, хотел попросить устроить в его институт на работу сына одного своего гимназического друга, однако новоиспеченный доктор говорил с ним так односложно и сухо, что во второй раз отец уже не позвонил. И вообще больше никогда не звонил ему.

Не знаю, гневался отец на него, или быстро позабыл о нем, как не случился тот никогда в его жизни, или был неподдельно обижен, но он скрывал от меня свою обиду, не говорил о нем никогда, лишь как-то бегло заметил:

— Это человек, который признает только деловые отношения, только нужных людей. Поэтому у него нет и не может быть друзей, одни только нужные люди.

Мы с отцом были как-то особенно духовно близки.

Ни с одной подругой никогда я не могла бы так откровенно говорить, как с отцом. И он считал меня первым своим другом.

Ему я не стеснялась признаться в том, что ощущала себя писательницей чуть ли не с самого юного возраста.

Меня всегда отличало поразительно живое воображение, я была наблюдательна, умела подметить наиболее характерные черты в людях и еще обладала особенностью приписывать всем вокруг различные качества, которые, на мой взгляд, были им присущи.

Отец нередко предупреждал меня:

— Почаще снимай розовые очки с глаз, это, поверь, полезно для здоровья…

Я знала, о чем он думал, говоря это.

Ведь я сочиняла не только на бумаге, и потому эта моя особенность оказывалась причиной многих горестных переживаний.

— Опять лоб в шишках? — спрашивал отец, когда узнавал о том, что меня постигло очередное разочарование. — Снова вчерашний друг — сегодняшний враг?..

Когда я выросла, я все равно продолжала ошибаться. Выдумывала себе рыцарей без страха и упрека, приписывала им тьму-тьмущую различных достоинств, которые отродясь не были им присущи, и, словно лбом о стену стукалась, наступало неминуемое разочарование. Но многочисленные мои ошибки не отрезвляли меня. Недаром отец называл меня сочинителем и предупреждал совершенно серьезно:

— Сочинительство — дар, присущий писателям, только не следует переносить его в реальную жизнь…

Отец верил в меня, считал, что я буду писательницей. Приводил множество примеров, которых у него в запасе было предостаточно, когда талантливый человек, не сумевший сразу пробиться, перенесший многие трудности, вдруг однажды просыпался знаменитым.

Я писала повести и рассказы, однажды накатала даже целый роман страниц на триста.

Потом отсылала свои произведения в различные редакции; потом собирала вместе повести и рассказы и сдавала сборники в издательства.

По сей день храню многочисленные рецензии из редакций и издательств.

Иные написаны лихо. Видно, что писавший любуется своим стилем, дескать, вот я какой, образованный, разносторонний, умею подробнейшим образом разобрать недостатки и доказать, что не пропущу ни одного…

Иные написаны мягко, чувствуется, что писавший явно жалеет незадачливого автора, сочувствует ему, но против правды не желает идти.

И, разнося в пух и в прах чуть ли не каждую страницу, он в то же время страдает из-за моей литературной беспомощности.

К слову, теперь уже можно сказать об этом (ведь я уже ничего не пишу, кроме чисто журналистских очерков и корреспонденции), мои повести и рассказы были написаны не хуже многих произведений, которые публиковались в тех же самых издательствах ив периодических изданиях. Право, ничуть не хуже!

Но к чему теперь толковать обо всем этом? К чему терзать себя бесплодными воспоминаниями, напрасными сожалениями, мыслями о том, что было бы, если бы да кабы…

Должно быть, прав мой друг, редакционный фоторепортер Ардик Моргунов, «ас фотоискусства», как он именует сам себя, когда говорит:

— Главное — удача! Все остальное спокойно приложится…

Вот чего не было, того не было — удача мне так и не улыбнулась. Я не была везунчиком и не стала писательницей… Но до сих пор я работаю в ежедневной газете. Начинала репортером, теперь — очеркист при секретариате.

Звучит громко, но на самом деле мои обязанности в достаточной мере всеядны. Могу написать очерк, но, если поручат дать интервью с каким-либо интересным человеком, не откажусь. И заметку иногда напишу, и на читательское письмо откликнусь, поеду познакомлюсь, погляжу на все аспекты, проверю то, что следует проверить, потом напишу, как и что.

Одним словом, признаюсь, пусть из меня не вышло писательницы, но журналисткой я все-таки стала.

И, по общему мнению, энергичной, пробивной журналисткой.

Работу свою я люблю. Во всяком случае, до конца дней не мыслю для себя никакой иной…

Способность к сочинительству хотя и не привела меня к писательству, все-таки сумела сослужить мне добрую службу, ведь для журналистки тоже очень важно обладать живостью воображения, наблюдательностью, способностью что-то придумать или хотя бы додумать, домыслить…

Однако никто не знает о том, что я все равно продолжаю сочинять биографии людям, случайно встреченным мною на улице, в метро, в театре или в магазине…

И сочиняю не только их характеры, но и желания, владеющие ими, их радости, горести, заботы, надежды…

3

Вернувшись домой, я первым делом накормила своих подшефных, собаку, кота и голубя, вывела погулять собаку и отправилась в редакцию на всю ночь, мне предстояло дежурить до утра.

Ехать надо было до метро «Кировская». Редакция находилась неподалеку от моего бывшего дома, зато на довольно большом расстоянии от нынешнего.

В вагоне было много народу, неподалеку от меня сидели две молодые девушки, уткнувшись в книги, возле них стоял пожилой человек, читал газету, рядом старуха в пуховом платке, низко надвинутом по самые брови, перелистывала иллюстрированный журнал, «Смену» или «Экран».

«Страна читателей» — вспомнился мне заголовок статьи французского издателя, недавно приезжавшего в Москву.

Статья была напечатана в нашей газете, на первой полосе. Автор непритворно удивлялся пылкой любви к печатному слову, которая характерна как для совершенно молодых, так и для старых людей.

Я кинула еще раз взгляд на девушек с книгами, на пожилого человека, читавшего газету, на старуху с журналом и подумала, что наш «ас фотоискусства» Ардик Моргунов наверняка нащелкал бы с десяток жанровых снимков с натуры в различных ракурсах.

В руках у меня тоже была книга — «Избранное» моего любимого Грина, но я так и не раскрыла ни одной страницы, потому что глядела в окно, за которым на равном расстоянии мелькали огни тоннеля, и отдавалась бесполезному, бесцельному занятию — думам о том, что могло быть и чего не случилось…

Напротив меня на скамейке уселись трое юношей. Я хорошо разглядела всех троих.

Один — здоровяк, с виду добродушен, одет в роскошное светло-серое кожаное пальто.

Другой одет в нейлоновую куртку, которые теперь почему-то предпочитает носить молодежь, может быть, потому, что такие вот куртки практичны, легки и хорошо держат тепло.

У него круглое, почти детское пухлощекое лицо, одна рука на перевязи, должно быть, вывихнул или сломал.

Третий, самый из всех высокий, но неуклюжий, нескладный, откровенно некрасив. Наверное, он сознает свою непривлекательность, потому что лицо его хранит ироническое выражение, видимо ставшее уже привычным.

Он как бы хочет сказать: «Меня ничто не интересует, мне всё до лампочки, и вы все тоже мне не нужны…»

Но я поймала случайно его взгляд, брошенный на девушку, сидящую рядом, и сразу же безошибочно поняла, что он тянется к радостям жизни, пожалуй, даже сильнее, чем его друзья.

Девушка — самая обычная, в меру толстенькая, розоволицая, пышные рыжеватые волосы выбиваются из-под вязаной шапочки, простенькие, неумело подмалеванные глаза кокетливо прищурены, пухлые, простодушные губы слегка тронуты светлой помадой…

Трое юнцов, встав со скамейки, окружили девушку тесным кольцом и, что называется, выкаблучиваются: подшучивают друг над другом, острят, стараясь привлечь ее внимание.

Особенно усердствовал здоровяк. Правда, его товарищ с перевязанной рукой не отставал от него.

Уж как они потешались друг над дружкой! Как изощрялись во всевозможных остротах, стремясь превзойти один другого…

Кажется, если бы было можно, они бы прошлись колесом по вагону в честь своей случайной соседки.

И только тот, некрасивый, невзрачный, сохранял ироническое, отсутствующее выражение лица, дескать, что мне до вас до всех, вы для меня ровным счетом ничего не значите…

Девушка ежилась, пожимая плечами, улыбалась, порой даже хихикала, должно быть сознавая себя королевой, желанной и недоступной, потом вдруг воскликнула:

— Это что, уже «Библиотека»?

И мигом вскочила с места.

Юноши, оставленные ею, одинаково грустно проводили ее взглядом.

Печальнее всех глядел ей вслед самый некрасивый, должно быть скрывая от товарищей, что внезапно влюбился в нее.

А я подумала, что девушка, выскочив из вагона, может быть, упустила случай, который сам плыл ей в руки?

И может, быть, именно с кем-то из троих, со здоровяком в кожаном пальто или с другим, в нейлоновой куртке, а вернее всего, возможно, и с самым из них некрасивым, она могла бы быть счастливой…

В молодости на моем счету было много упущенных возможностей, я пропускала их одну за другой.

Кто знает, вдруг и эта девушка решила, что одной возможностью больше или меньше дела не меняет?

Впрочем, судя по ее лицу, по простеньким, не очень выразительным глазам, она не слишком-то часто предпочитала размышлять о перипетиях своей жизни…

Потом я села на освободившееся место, рядом с молодой женщиной и с мальчиком, должно быть ее сыном, лет шести на вид.

Она была миловидна, чудесная кожа, нежная и белая, умело подсиненные веки, хорошие густые волосы, на которые была накинута тонкая шерстяная косынка.

Она поправила малышу воротник пальто, и я увидела обручальное кольцо, но не на правой, а на левой ее руке.

И тут в голове моей возникла история: у нее недавно умер муж, может быть, он был летчик, погиб в авиакатастрофе или просто умер от болезни, и потому она носит кольцо теперь на левой руке…

Живет она одна с сынишкой, и мальчик постепенно забывает об отце, хотя время от времени вдруг спросит:

— Где папа?

И она не знает, что же ему сказать, и даже рада, когда видит, что он постепенно забывает…

И все-таки ей грустно, потому что может статься и так, что он и вовсе перестанет вспоминать об отце…

Я пристально вглядывалась в нее, мне казалось, что я все правильно вычислила, но тут она повернулась ко мне лицом, спросила напрямик:

— Послушайте, у меня что-то не в порядке?

— Что? — переспросила я. — Что не в порядке?

— Уж и не знаю что, — она усмехнулась, блеснули мелкие, как у белки, зубы, и вдруг все ее лицо разом изменилось, стало хищным, отталкивающим, а история, которую я ей придумала, внезапно показалась мне начисто фальшивой и нереальной.

Что за фантазии иногда приходят мне в голову!

Мысленно я хорошенько выругала себя, а вслух сказала:

— Нет, нет, все у вас в порядке, просто я задумалась и машинально, совершенно машинально смотрела на вас…

Она скривила губы, может быть, хотела сказать что-то язвительное, но передумала, схватила сына за руку и вскочила с места.

Из окна вагона я еще раз увидела ее с мальчиком, она стояла на перроне, держа мальчика за руку, выражение ее лица было сердитым, напряженным, и мне подумалось, что она не поверила мне, я ей была откровенно неприятна, — в самом деле, уставилась на нее, словно увидела невидаль какую, и теперь она ждет следующего поезда, чтобы ехать, но уже без меня…

Когда же наконец я перестану сочинять и выдумывать? Скоро ли настанет конец моим причудам и фантазиям?..

Выйдя из вагона метро, направляясь к выходу, я обратила внимание на большую надпись:

«Выход с противоположной стороны».

«Это наша заслуга, — подумала я, читая немногие слова этой надписи. — Только наша…»

Наверно, так оно и было на самом деле. Года три тому назад мы опубликовали письмо старого машиниста метро, ушедшего на пенсию.

Он писал о том, что надпись, которая часто встречается на станциях метро: «Выхода нет», играет порой роковую роль.

«Ведь до сих пор немало людей, которые верят различным приметам, совпадениям, одним словом, суеверны не по-современному; представьте себе, идет такой человек, у него какое-то житейское затруднение, он мучается, страдает и, случайно подняв глаза, видит словно бы ответ своим мыслям: «Выхода нет».

Право же, даже и вовсе несуеверный человек может расстроиться из-за этой словно бы не случайно попавшейся на глаза фразы».

После опубликования письма старого машиниста газета напечатала еще несколько писем, и вот уже в течение нескольких лет объявление «Выхода нет» на станциях Московского метро заменено на «Выход справа», или «Выход слева», или «Выход с другой стороны».

Как бы там ни было, а газета сделала доброе дело…

В редакции было пустынно. Все давно разошлись по домам. Секретарь главного Алла Тимофеевна встретила меня словно сестру родную:

— Наконец-то, Настенька! А я уж заждалась тебя…

Я спросила:

— Почему? Разве я опоздала?

— Ты мне нужна, просто необходима!

Алла села напротив меня, а я приготовилась слушать.

Мы с нею считаемся приятельницами, хотя, кроме как в редакции, нигде не встречаемся. Алла вообще никого не приглашает к себе с тех пор, как неожиданно выскочила замуж за человека лет на пятнадцать моложе ее.

У нее взрослый сын от предыдущего мужа, у сына — двое близнецов, которых она не называет внуками, а говорит о них просто:

— Мальчики моего Юрки…

В свой черед мальчики не смеют называть ее бабушкой, а только по имени — Аллой.

По-моему, Алла — современный тип бабушки. Теперь бабушки уже не те славные, покорные внучатам старушки, отдающие им все свои оставшиеся силы и всю любовь.

Теперь бабушки прежде всего стремятся выглядеть моложе своих лет, отказываются возиться с внуками по причине постоянной занятости, почти все продолжают работать и стараются не отставать от жизни ни на миг.

Алла именно такая бабушка и есть. Хотя она и малость постарше меня, но не желает сдаваться, одевается в платья кричащих расцветок, носит джинсы, накладывает на лицо щедрую косметику и всерьез считает себя неотразимой.

Впрочем, некоторым мужчинам в нашей редакции она кажется пикантной. Есть в ней этакая чертовщинка, то ли во взгляде карих, нарочито томных, словно бы постоянно усталых глаз, то ли в походке или в пухлом, с чуть вывернутыми губами рте…

Меня она зовет жилеткой — любит плакаться и жаловаться только мне.

— Перед всеми, — говорит она, — я — огурчик, всегда веселая и ухоженная, а перед тобой, как в бане, хочется раздеться и расслабиться…

— Слушаю, — сказала я. — Что случилось? Поссорилась с Альфредом или с Юркой?

Альфред — ее муж, Юрка — сын. Алла попеременно ссорится то с одним, то с другим, что не мешает ей безумно любить обоих.

— Нет, с ними я пока в мире, — ответила Алла. — На сегодняшний день в мире, — подчеркнула она. — Но в последнее время вдруг все навалилось на меня, ты только послушай…

Она стала загибать свои длинные с красными ногтями пальцы:

— Подумай только, как нарочно, одно к одному: красила волосы, переложила черной краски, теперь, видишь, черная-пречерная, словно галка…

Она провела ладонью по своим тщательно уложенным, но и в самом деле излишне черным волосам.

— Потом, молоко вчера кипятила, позвали к телефону, когда отговорила, словно роща золотая, гляжу — сожгла кастрюлю; потом, Сережа, мальчик моего Юрки, как мне сказали, начал курить, я до того расстроилась, что давление тут же подскочило, чувствую, затылок стал как свинцовый, но у меня же Альфред, как тебе известно, мужик в самом соку, зачем ему слушать мои жалобы? Так я виду не подаю, морду крашу, улыбаюсь зазывно, а сама втихомолку раунатин с допегитом глотаю; мало того, платье в ателье отдала шить, вчера была первая примерка, обузили до ужаса, — значит, пороть и все сначала мерить, а как получится, не знаю. Книгу взяла в нашей библиотеке, потеряла, честное слово, сама не знаю, куда она подевалась, в общем — сплошные неприятности…

— Все вместе выеденного яйца не стоит, — сказала я.

Она вынула зеркальце и помаду из сумочки, провела мизинцем по бровям, подкрасила губы, внимательно оглядывая себя.

— Самая главная неприятность — впереди, старость, — сказала со вздохом. — И никуда от нее не денешься…

В душе я была полностью согласна с Аллой, но, чтобы хоть как-то утешить ее, недаром же она называла меня своей жилеткой, сказала:

— Ничего, ты еще молодцом, на добрый десяток выглядишь моложе своих лет…

Лицо Аллы мгновенно прояснилось.

— Дай честное слово, не врешь?

— Хоть сто честных слов, не вру…

Она еще раз вдумчиво оглядела себя в зеркальце.

— В общем, ты права, я еще в самом деле ничего…

Улыбнулась мне и выпорхнула из дверей. И я подумала о том, как мало нужно человеку, чтобы ощутить себя счастливым. Всего-то навсего несколько добрых слов, — пожалуй, иной раз и этого хватит…

Я осталась одна в приемной. Дверь в кабинет главного редактора была открыта, чтобы я могла подойти к любому телефону.

Впрочем, в эти часы обычно никто уже не звонил. Дежурные большей частью либо читали часов до двенадцати, либо предпочитали спокойно лечь спать на диване в кабинете главного.

Я уже решила было устроиться поуютнее на диване, зажечь настольную лампу и раскрыть на нужной странице недочитанную книгу Грина.

Не тут-то было! Не успела я вынуть книгу из сумки, как в приемную вошел Виктор Ветров, завинформацией.

Я удивленно воззрилась на него:

— Откуда ты, прелестное дитя? В такое время, когда все нормальные индивиды обычно уже наслаждаются кайфом дома возле своих телевизоров, окуная ноги в разношенные шлепанцы…

— Пошла-поехала, — отозвался Виктор. — Может, ты вообразила, что пишешь праздничный отчет на четвертую полосу?

— Нет, — ответила я, глядя в прищуренные, словно бы невыспавшиеся глаза Виктора. — Ничего такого я не вообразила и воображать не собираюсь…

Мысленно я снова беспощадно, как давеча в метро, выругала себя. Как это я не догадалась, что, должно быть, произошла очередная баталия с Лилькой!

Виктор, некогда красивый, лихой с виду парень, черноглазый, темноволосый, белозубый, с чубом на лбу, типичный украинский парубок, обладавший к тому же неплохим тенором и любивший петь под гитару душещипательные романсы, на глазах всей редакции женился на машинистке.

Елизавета Эдгаровна, или, как все ее звали, Лилька, уже в ту пору выглядела значительно старше своих лет, пышнотелая, на крупном румяном лице выпуклые глаза с прямыми ресницами. Она предпочитала платья исключительно с широким вырезом, чтобы отчетливей показать белую крупитчатую шею.

С первого же дня, поступив к нам в редакцию, она «положила глаз» на Виктора, решив, что он наиболее приемлемый для нее претендент на роль законного мужа.

И он, слабохарактерный, в сущности, почти детски податливый, не сумел противостоять натиску перезрелой девицы и в скором времени переехал из своей коммуналки в ее отдельную обитель в деревянном домике, где-то на далекой окраине Москвы.

— Лилечка — человек энергичный, — уверял всех нас Виктор. — Лилечка всего может добиться…

Между мною и Виктором есть одна тайна, известная только лишь нам двоим.

Было это давно, спустя примерно года два после того, как я разошлась с мужем.

Случилось так, что однажды, после какого-то долгого редакционного совещания, Виктор проводил меня до дому и зашел ко мне выпить чаю.

Он был, как и я, одинок, совершенно свободен и с той поры начал захаживать ко мне. И я постепенно стала привыкать к нему и даже уговаривала себя: «Да, он не очень умен, не шибко интеллектуален, но он добрый, мягкий, с ним спокойно, мне будет с ним легко…»

Так продолжалось долгое время. Потом я уехала в командировку, а когда вернулась, то все та же Алла немедленно, в первый же день позвонила мне домой и сообщила новость:

— Лилька из машинного бюро обратала Виктора…

Я не стала расспрашивать его, как это все случилось, не стала выяснять отношения. Пуще всего я боюсь выяснять отношения, требовать объяснений, длительных и всегда бесполезных разговоров.

Я встретила Виктора через два дня в редакции, весело, как ни в чем не бывало поздоровалась с ним и прошла мимо. И он, я поняла это по его глазам, вздохнул с облегчением: ничего страшного не произошло, я ни в чем не упрекаю его, не собираюсь скандалить и требовать правды, одной только правды, ничего, кроме правды…

С той поры прошло уже немало времени. Давно уже все позабыто, погребено, как выражаемся иной раз мы, газетчики, под грузом лет. А сам Виктор, привыкнув делиться со мной, приходя в редакцию, первым делом начинает рассказывать о всех перипетиях своей семейной жизни, которую нельзя назвать удавшейся.

По-моему, он так и не сумел полюбить Лильку, однако боится ее не на шутку.

Должно быть, в скором времени он успел убедиться в своей ошибке, но уже ничего нельзя было поправить, от Лильки невозможно было избавиться, она вцепилась в него поистине как бульдог, а потом пошли дети, один за другим.

За неполные девять лет брака Лилька родила пятерых, троих мальчиков и двух девочек. Ходили слухи, что недалек день, когда на свет появится шестой.

Разумеется, она ушла с работы, единственным работником в семье остался Виктор, материально им жилось не ахти, хотя за эти годы они переехали из деревянного дома на окраине в большую, просторную квартиру на Ленинском проспекте (выхлопотал наш главный). Но вся беда заключалась в том, что Лилька постоянно донимала Виктора скандалами, сценами ревности, пустыми, беспочвенными придирками, и он, доведенный ею до белого каления, нередко оставался ночевать в редакции.

Тогда утром в редакцию обычно являлась Лилька, значительно погрузневшая за эти годы, не здороваясь ни с кем, прошествовав по извилистым коридорам редакции, она непременно находила Виктора, где бы он ни обитал в эту минуту — в буфете, в фотолаборатории, в кабинете главного редактора или в подсобке вахтера.

Разыгрывалась немая сцена, в которой Лилька сверкала глазами, а Виктор, напротив, прятал от нее виноватый взгляд.

И все кончалось апофеозом, ставшим привычным: Виктор шел опустив голову, так, словно его ведут на заклание, а позади него шагала неумолимая Лилька, препровождая непокорного мужа в семейное гнездо.

Я с грустью смотрела на бледное, даже словно бы немного отечное лицо Виктора.

Как же он изменился за эти годы!

Вдруг разом постарел, поскучнел, когда-то огневые яркие глаза стали равнодушными, возле губ появились брюзгливые складки.

— Слушай, старуха, — он протянул мне письмо в синем конверте. — Снова все о той же семье Праховых…

— Мне кажется, весь город сговорился писать о них, — сказала я.

— Именно так.

Он присел возле меня на диван.

— В отделе писем хоть целую полку можно посвятить письмам о семье Праховых, — сказала я.

Виктор зевнул, закрыв на секунду глаза.

— Наверно.

— Ты что, не выспался? — спросила я.

— Нет, это я так, на нервной почве. Вернемся к Праховым, бывают же такие люди, верно?

Слегка заплывшие глаза его мечтательно сощурились.

— Да, бывают, — согласилась я.

Семья Праховых жила в небольшом городке, под Вязьмой; было их всего пятеро: отец, мать, трое детей.

Полгода тому назад наша газета объявила конкурс среди читателей: «Лучший человек, которого я знаю».

Само собой, было получено много писем: читатели, как я успела убедиться за годы своей работы, любят по любому поводу обращаться в газету. Иные читатели предпочитают, чего, кстати, я никак не могу понять, знакомить общественность посредством газеты со своими личными, даже интимными перипетиями.

Порой мне хочется собственными глазами увидеть того человека, который пишет для всеобщего сведения:

«Мы познакомились на танцплощадке, через два дня подали заявление в загс. Три месяца жили хорошо, а потом она оказалась такой стервой, что даже и вообразить себе трудно».

И приводит различные примеры, характеризующие стервозность своей избранницы. И просит через газету хорошенько наказать ее, чтобы в другой раз неповадно было…

Однажды я не выдержала, получив подобное послание, отправилась поглядеть на того, кто писал его, благо писавший это письмо жил буквально рядом со мной, в следующем переулке.

Я позвонила в квартиру, и — надо же так — он сам открыл мне дверь. Я сразу узнала его, потому что представляла себе именно таким: еще молодой, лысоватый, с усиками на узком, треугольном лице, бегающие глаза, умильно сложенные губы…

Я спросила:

— Здесь живет товарищ Ильин?

— Здесь, — ответил он. — Я и есть Ильин.

Хорошо, подумала я, что у него такая простая фамилия.

— Простите, — сказала я. — Наверно, я ошиблась, вы не тот Ильин. Тот — много старше…

Он игриво спросил:

— Разве я такой уж молодой?

— Да, — ответила я, сходя с лестницы. — Простите, я ошиблась, мне нужен доктор Ильин.

— А я не доктор, — крикнул он мне вслед. — Я — технолог, а не доктор…

Одним словом, письма в редакцию шли потоком: читатели рассказывали о лучших людях, которые когда-либо встретились им. Особенно много писем шло из городка под Вязьмой. И все письма были посвящены не одному человеку, а целой семье. Семье Праховых.

Должно быть, эту семью хорошо знали и любили. Письма о них писали школьники, педагоги, рабочие, врачи, пенсионеры, и во всех письмах было одно и то же: все дружно хвалили эту необыкновенную, прекрасную, счастливую семью.

В самом деле, прежде всего, дети в семье были приемные, но, воспитанные, как родные, в любви и в ласке, они любили своих приемных родителей, а те в них души не чаяли.

Два мальчика и девочка имели свои обязанности и выполняли их: это был закон семьи.

Отец работал завучем средней школы, мать была воспитательницей детского сада.

Каждую осень семья Праховых регулярно отправляла коробки с семенами цветов в различные детские дома, кроме того — посылала туда же посылки с яблоками, сливами и грушами из своего сада.

Праховы регулярно переписывались с воспитанниками детских домов и даже этим летом собирались все вместе посетить какой-нибудь детский дом.

Обо всем этом нам писали подробные письма, приглашая непременно приехать в этот городок, чтобы собственными глазами увидеть эту прекрасную, образцовую, необыкновенно дружную и отзывчивую ко всем людям семью.

— Видно, придется написать обстоятельный очерк о Праховых, — сказал Виктор. — Как ты на это глядишь?

— Тоже считаю, что надо. Прежде всего надо увидеть их своими глазами, хорошенько познакомиться, а потом — писать. Если столько писем, и всё о Праховых, то, безусловно, о них не только надо, но непременно, обязательно следует написать подробный очерк.

— С фотографиями, — сказал Виктор.

— Можно и с фотографиями, — согласилась я.

— Так как, поедешь? — спросил Виктор.

— Кто? Я?

— А кто же еще? Конечно, ты, кто еще сумеет выдать ту самую необходимую дозу душевности, искренности и…

— Ладно, — оборвала я Виктора. — Тебя уже понесло.

— Одним словом, как ты смотришь на то, чтобы отправиться в командировку?

— Средне-положительно.

— Почему все-таки средне, а не полностью положительно?

— Ты же знаешь, у меня дома есть кое-какой народ…

— Ах да, — вспомнил Виктор. — Твой живой уголок.

Подобно мне, Виктор тоже очень любит животных.

— Так, стало быть, — Виктор начал размышлять вслух. — Разумеется, оставить их невозможно, надо, выходит, придумать, кто с ними останется?

— Тот, кто остается обычно, когда я уезжаю.

— Ардик?

— Он самый.

Ардик Моргунов — надежный друг, на которого можно положиться.

Когда-то он был женат, но, разведясь, поклялся, что больше никогда, ни за что не свяжется ни с одной бабой.

Впрочем это не мешает ему частенько влюбляться, причем каждый раз он считает, что наконец-то его осенила настоящая любовь.

Правда, спустя некоторое время неминуемо наступало охлаждение. Ардик разочаровывался, клянясь, что больше никогда, ни за что… Пока не влюблялся снова, и все повторялось опять.

Так как я одна из тех, кто не возлагает на него никаких матримониальных надежд, он относится ко мне с симпатией и даже нередко поверяет мне свои сердечные тайны.

Я терпеливо выслушиваю бурные, многословные излияния:

— На этот раз — это настоящее! Самое что ни на есть…

— А все-таки, помяни мое слово, что-нибудь тебя опять не устроит, — говорю я в ответ.

— Нет, — взрывается Ардик, — никогда в жизни. Теперь я понял, что это ангел…

— В натуральную величину, — добавляю я, но он не принимает моей иронии. Он увлечен серьезно и пламенно.

А спустя несколько дней, неделю, две недели, от силы месяц он является ко мне (мы живем по соседству), молча садится напротив меня.

— Дай, старуха, чаю, да покрепче…

Я щедро завариваю чай, наливаю ему в стакан и молчу. Потому что знаю, он сам все скажет, без всяких расспросов.

И, само собой, он раскалывается очень быстро.

Да, все оказалось ошибкой. С начала до конца. Он не знал, не верил, а на самом-то деле…

Я слушаю его невозмутимо, без реплик и комментариев, да ему и не нужны никакие поддакивания, он — высший судия самому себе, сам говорит, сам себя слушает и в этом, должно быть, находит известную для себя отраду.

Еще несколько дней он ходит подавленный, грустный, пока не осеняет его новая, на этот раз самая настоящая любовь.

И все повторяется сначала.

Ардик — моя палочка-выручалочка. Когда я уезжаю в отпуск или в командировку, он мгновенно переселяется ко мне и пестует нею мою команду.

Недавно он нашел на улице крохотного черно-белого котенка, взял его домой, отогрел, напоил молоком и решил оставить у себя навсегда.

— Я первым делом подумал о тебе, — признается Ардик. — Если уеду, возьмешь к себе Геракла?

Никак не пойму, почему он дал этому крохотному существу имя греческого богатыря?

— Само собой, — отвечаю я.

— Главное, чтобы мы не уезжали в одно и то же время, — говорит Ардик.

Я согласна с ним. В сущности, это — самое главное.

— Слушай, — спросила я его как-то. — А что, если ты все-таки женишься и твоя жена не будет любить животных?

— Во-первых, я никогда не женюсь, — ответил Ардик. — Во-вторых, тем более не женюсь на женщине, которая не любит животных.

Я безоговорочно поверила ему. Надеюсь, если случится в его жизни подобная стерва, ей не удастся обратать нашего Ардика. И вообще, он ни за что не женится на стерве.

Виктор задумчиво барабанил пальцами по столу.

— Стало быть, Ардик останется с твоим колхозом? А кто же будет снимать этих самых Праховых? Мы же решили, пусть будет двухколонник на первую полосу и полполосы снимков. Хорошо?

— Отлично, — сказала я. — Только надо будет сделать так: я вернусь, и, пока буду отписываться, тот же Ардик может поехать, заснять все, что следует. Кстати, покажи-ка письмо!

Он дал мне письмо. Оно было коротким. Внизу стояли подписи: Глебова, Аглаевы, Костомаров, Пустовойтова.

«Мы, родители учащихся старших классов, просим напечатать наше письмо. Нам приходится часто общаться с товарищем Праховым. Он — завуч той школы, в которой учатся наши дети. Это — замечательный, прекрасный человек, для которого общественные интересы выше личных. Вместе со своей женой он воспитывает троих приемышей, но в то же время уделяет много часов и нашим детям. Мы призываем всех граждан Страны Советов равняться на Праховых, которые дают всем нам пример беззаветной преданности делу воспитания юного поколения, строителей нового бесклассового общества и светлого будущего…»

— Однако, — сказала я, прочитав письмо, — сдается мне, что все они прочитали немало передовых статей нашей газеты…

— А что? — лениво спросил Виктор. — Патетическая соната, опус уж не помню какой, минор диез и тому подобное?

— Впрочем, может быть, и в самом деле Праховы очень хорошие? — сказала я.

— Кто же спорит? — спросил Виктор. — Конечно, пафоса чересчур много подпущено…

Он произнес «пафоса» с ударением на «о», должно быть, чтобы казалось смешнее.

— Что есть, то есть, — согласилась я. — Малость бы поспокойнее…

Черные, некогда горячие, а теперь безнадежно погасшие, даже словно бы ставшие меньше, глаза Виктора задумчиво глядели на лампу.

— В жизни вообще много всякого, и смешного, и грустного, и непонятного…

— А почему бы и нет?

«Только бы не начал жаловаться на Лильку», — подумала я.

Но он был не такой. Он никогда не жаловался на Лильку, хотя ему доставалось от нее.

— Сегодня мне вспомнилось одно забавное обстоятельство, — начал Виктор. — Пустяк, но я не могу не рассказать тебе. Прошлый год был я, как ты знаешь, в командировке в ФРГ, из Мюнхена проехал в Аугсбург, это такой маленький городок, примерно часа полтора поездом от Мюнхена. Иду это я по главной улице, городок, гляжу, как городок, в меру населенный, витрины, магазины, рекламы, кино, пивные, бары, всё как полагается. Вижу, книжный магазин. Подхожу, смотрю, в витрине книги, некоторые в роскошных лакированных обложках, одна другой краше. А в середине три тома, вот такой толщины, переплеты многокрасочные, блестят, словно маслом смазанные. «Интересно, — думаю, — что это за книги? Шиллер, или Гейне, или, может быть, сам Гёте?» Спрашиваю переводчика, а он прочитал название на этих томах и объясняет мне: «Это история пожаров в городе Аугсбурге». Я думал, он шутит, переспросил его, он отвечает: «История пожаров в городе Аугсбурге». Ну, что скажешь?

Виктор не дал мне и слова вымолвить, продолжая дальше:

— Батюшки, подумал я тогда, силы небесные, что же это такое? Целых три толстенных томища, посвященных каким-то там пожарам в городишке, который, может быть, чуть побольше нашего Звенигорода, а вернее, такой, как наш Подольск, не больше. И кто это мог написать? Кому это надобно? Спросил своего переводчика, он отвечает: «Наверное, брандмайор, кто же еще?» — «Какой старательный брандмайор», — сказал я. Взираем мы с переводчиком друг на друга, потом глянули на эти самые нарядные книжечки, посвященные пожарам, и расхохотались от души. Переводчик мой — парень с юмором, все отлично понимает, и тоже, видать, дивится, кому это понадобилось столько сил, времени, наконец, бумаги потратить на описание каких-то там пожаров в этом городишке?

— Наверно, им бумагу девать некуда, — сказала я.

— Может быть, и так, — согласился Виктор. — Только знаешь, старуха, я с той самой поры если вижу какую-то мышиную возню из-за сущей ерундистики, и гроша ломаного не стоящей, то все время вспоминаю «Историю пожаров в Аугсбурге». Это стало для меня синонимом чепухи, на которую уходят силы…

Он задумался о чем-то своем, мне неизвестном, но, должно быть, не очень веселом, потому что лицо его разом помрачнело, глаза словно бы заволоклись тусклой дымкой.

Я спросила:

— Хочешь чаю?

— Давай, — сказал он.

Я взяла графин воды, потом сняла чайник с верхней полки шкафа в приемной. В редакции этот шкаф называли «Пещера Лихтенвейса», наверно, потому, что в нем хранились многие, нужные и ненужные газетчикам предметы.

На нижних полках лежали подшивки газет многолетней давности, папки с вырезками, которые, может быть, никогда и никому не понадобятся, но ни у кого рука не поднималась выбросить их.

Кроме того, там лежали альбомы со старыми, пожелтевшими от времени фотографиями, гранки, бутылки с клеем, ножницы, кисточки и старые, много лет уже не употреблявшиеся ручки.

На верхних полках стояли чашки, чайник, кофейник, пачка сахара, два заварных чайника, один другого страшнее, с отбитыми носиками, но в общем-то еще пригодные к употреблению.

Я заварила чай покрепче, накрыла стол нарядной салфеткой, спрятанной Аллой Тимофеевной для все тех же иностранцев, разложила на тарелочках сахар, печенье и бутерброды, захваченные мною из дома.

— Валяй, — пригласила я Виктора.

Он не заставил себя долго упрашивать, мгновенно проглотил два бутерброда с любительской колбасой, выпил три чашки чаю и, откинув голову на спинку дивана, блаженно вздохнул.

— Для русского человека чай что-то вроде исповеди, — сказал он. — И облегчит, и успокоит, и взбодрит…

Зазвенел телефон. Я сняла трубку. Звонил главный, интересовался, не спрашивал ли его кто-либо.

— Никто не спрашивал, — ответила я.

— Возможно, что позвонят из отдела культуры горкома, — сказал главный. — Я в гостях, вот мой телефон…

Я записала телефон, положила трубку.

Виктор бросил взгляд на стенные часы.

— Смешняк, как говорит мой средний, право слово, смешняк, ну кто ему будет в такое время звонить из отдела культуры?

— А вдруг, — ответила я. — А вдруг кто-то возьмет и позвонит?

— Счастливый человек! — продолжал Виктор. — Ходит в гости, развлекается…

— Можно подумать, что ты никогда в жизни не ходил в гости, — сказала я.

— Да, ходил, — сказал Виктор. — Но, клянусь, это было давно и, наверно, неправда, потому что я полностью позабыл обо всем этом… А… — усмехнулся он, махнув рукой. — А в общем, ерунда все, как есть, одним словом, пожары в Аугсбурге…

Нахмурив красивые, слегка приподнятые к вискам брови, он смотрел прямо перед собой, словно пытался разглядеть что-то, видное только ему.

— Сейчас мои ребятишки уже спят. Вадик и Витя, маленький, лежат рядышком, посапывают, Ленечка тоже спит давно, а Ирочка, наверно, читает в постели. Можешь себе представить, такая кроха, а говорит, не могу заснуть, если не почитаю на ночь. Надо же!

— Сколько ей, твоей Ирочке? — спросила я.

— Скоро восемь. Чудесная девочка, такая хозяйственная, домовитая, веришь, весь дом на ней…

— В восемь-то лет, да еще неполных? — удивилась я.

— А что? — спросил Виктор. — Почему бы и нет? Она за братишками присматривает и Ленечку ведет в детский сад…

— Как это ведет?

— Вот так, за ручку, у нас же детский сад во дворе, Ирочка идет себе в школу и Ленечку ведет в детский сад, а Лилечка в это время несет малыша в ясли. А Вадик вместе с Ирочкой тоже идут в школу. Вечером, когда я возвращаюсь с работы, я забираю и Ленечку из детского сада, и малыша из яслей…

— Одним словом, без работы не сидишь, — сказала я.

Он кивнул.

— Знаешь, наши дети какие-то особенные, честное слово, я сколько детей на своем веку повидал, а таких, право, никогда еще не видел! Какие-то не похожие ни на кого!

Произнеся всю эту рацею, Виктор опасливо взглянул на меня, не смеюсь ли я над ним. Но я намеренно сохраняла самое что ни на есть серьезное выражение лица. Он успокоился и продолжал:

— Должно быть, сейчас они уже все заснули…

Голос его, как мне показалось, дрогнул, но он сумел мгновенно взять себя в руки и даже затянул какой-то бодрый мотив…

Кто бы мог подумать, что веселый, лихой парень, кумир окрестных девиц, умеющий без устали отплясывать и модные и немодные танцы, петь жестокие романсы под гитару, носиться без устали по Москве в поисках самой интересной информации, окажется таким чадолюбивым отцом? И будет с такой непритворной трогательной нежностью относиться к своим отпрыскам?..

— Слушай, — обратился он ко мне. — Прошу тебя, старуха, только не отказывай, ладно?

— Что надо сделать? — спросила я.

— Позвони ко мне, послушай, кто подойдет…

— Если дети спят, то известно, кто подойдет, — ответила я.

— Да, само собой. Все равно, позвони, послушай…

— Ну хорошо, а дальше что?

— Ничего. Просто набери номер, а я возьму и послушаю с параллельного аппарата.

Зычный Лилькин голос как бы обжег мое ухо:

— Да, у телефона!

Я молчала. Виктор притаился за соседним столом, держа трубку возле уха.

— У телефона, — пророкотала Лилька. — Кто говорит?

Потом замолкла, как бы выжидая.

Я глянула на Виктора. Он понял мой взгляд, энергично замотал головой, дескать, не клади трубку.

— Ты что, долго еще будешь выкаблучиваться? — спросила Лилька опасно тихим, даже словно бы притушенным голосом. — Долго, я спрашиваю, а? Отвечай, слышишь? Немедленно отвечай!

Голос ее рос, наливался силой, стал привычно крикливым.

— Сколько так будет? — орала Лилька. — Сколько так будет? Думаешь, тебе это удастся? Думаешь, тебе разрешат бросить меня и беззащитных детей? Да? Нет, ты отвечай сию же минуту, о чем ты думаешь?..

Я осторожно положила трубку на стол, Лилькин голос, казалось, бился о потолок, об окно, словно птица, которая ищет выход.

— Подонок, думай о детях! О своих кровных, единственных, единоутробных…

Виктор тихо, будто бы боясь обжечься, положил свою трубку на рычаг. Я тоже последовала его примеру. В комнате разом наступила тишина.

— Как ты думаешь, она в самом деле сердится или орет так, для вида? — спросил меня Виктор.

Видно, он начисто позабыл о том, что было между нами, я для него уже давно, в течение долгих лет, — свой парень, хороший товарищ, и все, и никаких воспоминаний, никакого прошлого…

— Так как ты думаешь? — спросил Виктор.

Я посмотрела в его глаза, вопросительно устремленные на меня. Как же ему хотелось, чтобы я сказала, что мне тоже так кажется…

Какие же мы все, в сущности, дети! Большие, неразумные, неуклюжие, то и дело совершающие ошибки, порой непоправимые, зачастую просто неумные дети…

И еще я подумала о суете человеческой, толкающей всех нас, старые мы или молодые, тратить время на сущую ерунду, изучать пожары в городе Аугсбурге…

4

Я должна была уехать через два дня, но тут возникло одно обстоятельство, о котором я начисто позабыла: день рождения дочери Ардика, Тани.

Ардик позвонил мне рано утром, я еще была в редакции, на дежурстве, сказал:

— Имей в виду, что ты не уедешь до Танькиного рождения! Она во что бы то ни стало хочет, чтобы ты пришла к ней. Кстати, — пригрозил он, — имей в виду, ежели не останешься, то я тоже не останусь с твоими ребятами.

Эти слова оказались решающими. Как тут было не остаться?..

Таню я знаю с детства, с тех самых пор, когда Ардик однажды собрал нас, нескольких газетчиков, в своей маленькой, десятиметровой комнате и с гордостью показал на тесно спеленутый, овальной формы кокон:

— Моя дочь, прошу любить и жаловать…

Марина, жена Ардика, попыталась было чуть-чуть сдвинуть одеяло, чтобы показать лицо малютки, но Ардик заорал что есть силы:

— С ума сошла! Кругом сплошная инфекция, а она одеяло долой!

Мы посмеялись и разошлись. На том дело и кончилось.

Но вышло так, что с той поры мне частенько приходилось встречаться с Таней.

Оба, и Ардик и Марина, были совершенно одиноки, ни бабушек, ни тетушек, ни каких-либо завалящих провинциальных родичей.

Марина была молода, неопытна, и нередко получалось так, что мы вместе с Ардиком выходили из редакции и я шла к нему, чтобы хотя бы чем-нибудь помочь Марине.

Позднее, когда Таня подросла, они подбрасывали ее мне, если собирались уйти куда-нибудь, в кино или в гости.

И мало-помалу Таня стала мне очень близкой, почти родной.

Она походит на Ардика, темноволосая, темноглазая, с несколько крупными чертами лица и открытой белозубой улыбкой.

Временами кажется красивой, а временами самой обыкновенной, пройдешь мимо — не заметишь…

— У тебя не только характер, но и внешность абсолютно неровная, — утверждает Ардик.

— Вся в тебя, — усмехается Таня.

Она языкастая, за словом в карман не полезет, и в то же время ее отличает трогательная, чисто детская привязанность к отцу и к матери. Кстати, меня она тоже любит.

Сама признается порой:

— Я вас во многом понимаю, Настёна, и безоговорочно люблю…

Меня она зовет Настеной, так когда-то, в детстве, назвала, с той поры осталось — Настена…

Единственное горе ее жизни — то, что родители не живут вместе.

Случилось это пять лет назад, но Таня никому в школе не сказала о том, что родители разошлись.

Если же кто-либо из подруг, приходивших к ней, спрашивал, где отец, привычно отвечала:

— На работе… В командировке…

Почти из года в год я бываю на дне рождения Тани. Обычно она приглашает меня:

— Настена, прошу не опаздывать…

— Зачем я тебе? — спросила я ее как-то. — У тебя собирается молодежь, на твоем месте другая отправила бы маму куда-нибудь, к кому-нибудь, хотя бы ко мне, с ночевкой и осталась бы праздновать со своими ровесниками…

Но Таня и слышать не хочет о том, чтобы отправить куда-то маму и не пригласить меня. Она еще и отца приглашает, и он аккуратно является каждый раз.

Мне довелось недавно побывать на одном крупном московском заводе, где была выездная ярмарка. Там я купила флакон французских духов «Фиджи».

Я не люблю душиться, духи я купила в расчете подарить кому-нибудь в торжественную дату: в день рождения, на свадьбу, на юбилей.

И вот настала торжественная дата — Танин день рождения; я решила преподнести ей красивую коробочку, перевязанную фиолетовой с золотом лентой.

Не знаю, почему Ардик разошелся с Мариной. Ни он, ни она никогда не делились со мной, а я не спрашивала. Знаю одно: никто не втесался в их жизнь, разошлись они мирно, не ругаясь, не понося друг друга.

Должно быть, оба одновременно поняли, что каждому следует идти отдельно от другого, тогда будет наверняка лучше для обоих…

В этом распавшемся дуэте Ардик так и остался один, Марина живет вдвоем с Таней.

Марина, на мой взгляд, походит на Ардика, тот же необременительно мягкий характер, то же, одинаковое у обоих нежелание всерьез задуматься над сложностями жизни.

Помнится, как-то я сказала Ардику:

— Просто удивительно, что вы разошлись…

— Почему удивительно? — спросил он.

— Вы до того похожи один на другого…

Он ответил необычно серьезно:

— Может быть, это-то и плохо. Потому что недаром говорят, что противоположности сходятся…

Кто может сказать, прав он или нет?

Внешне Марина выглядит настолько молодо, что иные принимают ее за старшую Танину сестру.

Поначалу Таня старалась уговорить родителей сойтись обратно. Потом, когда оба наотрез отказались, крепко обиделась на обоих, не разговаривала с матерью, отворачивалась от отца, приходившего навестить ее.

Пришлось даже мне как-то вмешаться. Ардик уговаривал меня целый вечер, хотя я до смерти не выношу разбираться в чужих семейных делах. В конце концов уговорил…

— Чудо-человек, — сказала я тогда Тане, — чего ты возмущаешься? Они же оба остались в самых добрых отношениях, оба, можешь не сомневаться, вполне довольны, что так все получилось…

— Зато я не довольна, — ответила Таня.

И вдруг расплакалась.

— Почему у всех семья как семья? — всхлипывая, спрашивала она. — Только я одна такая несчастная? Почему надо было, чтобы мне так не повезло?

Я обняла ее. Она прижалась мокрой от слез, горячей щекой к моей щеке и затихла.

А я мысленно на чем свет стоит ругала Марину и Ардика: «Эгоисты чертовы, только о себе думают, ни о ком другом, позабыли напрочь о том, что у них есть дочь и что оба одинаково отвечают за нее…»

Так думала я, время от времени поглаживая Таню по голове, по плечам.

У меня никогда не было детей. Признаюсь, я не очень-то сокрушалась из-за этого.

Нет и не надо; в сущности, без детей куда спокойнее, легче жить.

Но вот прижалась ко мне Таня, которую я помню с самого, самого первого дня, тонкая, сильная рука ее обняла мои плечи, и вдруг меня пронзило глубокое, может быть, впервые за всю жизнь испытываемое чувство, в котором было все: и любовь к девочке, и обида, почему о ней не думают, и жалость, и боль, острая, отчаянная боль за ее слезы, за горе, которому суждено было навалиться на нее из-за самых близких, самых любимых на свете…

Два года подряд Таня не справляла свой день рождения.

— Неохота, — говорила она. — Как-нибудь в другое время…

И вот оно настало, другое время. Семнадцать лет, недалек день окончания школы. И главное, она влюбилась.

Впервые в жизни. А почему бы и нет?

В семнадцать лет влюбляться, право же, в самый раз…

Кажется, он учится в одном с нею классе. Или в параллельном? Во всяком случае, тоже десятиклассник.

И они вместе решили поступить после школы на биофак.

Все это выложила мне Марина по великому секрету.

— Таня сама тебе все рассказала? — спросила я.

— Да ты что? — удивилась Марина. — Современная молодежь не очень-то любит делиться, нет, просто как-то я услышала, как она говорила с ним по телефону. А потом, надо видеть, как она глядит на него, когда он приходит к нам…

В тот день Таня утром позвонила мне.

— Настена, у меня к вам просьба…

— Давай, — сказала я, — выкладывай…

— Только это секрет.

— Пусть будет так.

— Сегодня будет папа, как вам известно.

— Известно, — сказала я.

— Так вот, пусть никто не знает…

— Чего не знает? — спросила я, но, прежде чем Таня ответила, вдруг поняла. Все, как есть.

Она не хочет, чтобы кто-либо знал о том, что родители в разводе.

— Девочка, — сказала я, — мы же давным-давно обо всем договорились. Никто ни о чем не знал и не узнает…

— Вот что… — запинаясь сказала Таня. — Вы папе скажите, а то он у нас какой-то беспамятный, вдруг скажет что-нибудь вроде «Домой пора…» или «У меня дома…».

— Не скажет, — решительно ответила я. — Буду за ним следить во все глаза!

Я немедленно перезвонила Ардику и принялась «накачивать» его.

— Смотри, чтобы все было тип-топ, чтобы комар носу не подточил…

Он молча выслушал меня, потом сказал:

— Не беспокойся. Не подведу никого. Все будет тип-топ или, если хочешь, о’кэй…

Праздник прошел как нельзя лучше.

Ардик заявился к Тане раньше гостей. Когда уже все собрались, он все еще колдовал на кухне над огромной кастрюлей, в которой варился плов.

Ардик великий специалист по части плова. Он уверяет, что его научил готовить плов некий узбекский аксакал, когда он побывал в командировке в Ташкенте.

Итак, было весело, звучала музыка по «магу», который Ардик в прошлом году подарил Тане, гости оживленно говорили все вместе в одно и то же время, по всей квартире разливался упоительный запах плова, щедро уснащенного различными травами. Марина накрывала на стол, а время от времени в комнату входил Ардик, без пиджака, в Маринином переднике поверх рубахи, вид самый что ни на есть домашний, и торжественно провозглашал:

— Потерпите еще немного, он закипает…

Все понимали: «он» — это плов. Его величество плов, как выразился Сережа. Мальчик, в которого влюблена Таня.

Я впервые увидела его.

По-нынешнему, он — акселерат, длинные ноги, очень высокий, чуть гнется от своего чересчур высокого роста. Светлые волосы закрывают уши, карие, насмешливые глаза. Много курит.

По-моему, теперь резко изменился тип юношей. В мое время они все как-то иначе выглядели — прежде всего, были ниже ростом, как-то мельче, что ли, и волосы были стрижены под бокс, голый затылок, а спереди чуть-чуть, и мало кто курил тогда…

Впрочем, к чему вспоминать о прошлом?

Когда-то мой муж Игорь сказал:

— В тот день, когда ты скажешь: «В наше время молодежь была другая», знай, что наступила старость. Такие фразы обычно произносят одни лишь старики…

Что ж, должно быть, так оно и есть. Я уже шагнула вплотную к старости. Осталось совсем немного, чтобы окончательно окунуться в нее.

И все-таки не хочу идти против правды, нынешние молодые внешне сильно отличаются от нас, и выглядят лучше кормленными, и одеты куда разнообразнее.

Немудрено, на нашу долю выпала война, а для них война, наверное, как для нас — нашествие татар. Или что-то вроде военных сражений англичан с бурами…

Все было, повторяю, хорошо. Гости веселились напропалую, сперва отплясывали свои дикие танцы, подобные ритуальным пляскам какого-нибудь африканского племени, проживающего в глубине непроходимых джунглей, потом устроили, как выразилась Таня, гала-представление.

Мы все уселись, кто на стульях, кто на диване, а кто и просто на полу. Таня и еще два мальчика вышли на середину комнаты, стали показывать пародии на телевизионные передачи «А ну-ка, девушки!», «Алло, мы ищем таланты», «Шире круг» и, разумеется, на «Голубой огонек».

Это все было по-настоящему смешно и остроумно.

Ардик наклонился ко мне, спросил:

— Как считаешь, Танька вроде бы у нас талантливая?

— Еще как талантлива, — ответила я.

Я и в самом деле считала Таню одаренной. На ее бы месте я после школы во что бы то ни стало подала заявление в театральное училище — в Щукинское, в Щепкинское, в училище при МХАТе — и везде держала бы экзамены, куда примут…

Но она решила — биофак, ничего другого. А как она решила, так и будет. Она умеет настоять на своем…

Ардик вел себя безукоризненно. Ни одного прокола, ни одного необдуманно сказанного слова. И в самом деле, комар носу бы не сумел подточить, таким он казался озабоченным, домовитым семьянином, готовил плов, вносил чистую посуду и уносил со стола грязную, произносил тосты и даже танцевал с некоторыми, наиболее непривлекательными девочками, причем, по общему признанию, у него совсем неплохо получался шейк, хотя, конечно, его конек не шейк, а все-таки танго или, в крайнем случае, медленный вальс…

В конце вечера он нащелкал множество снимков, снимал всех подряд, и вместе и по отдельности, и почти на всех снимках была Таня, или в центре, или хотя бы стороной, как говорится, по периферии…

Разошлись поздно. Мы с Мариной поставили чисто вымытую посуду в сервант, Таня подмела пол, Ардик закурил вторую за весь вечер сигарету.

— Всё, — в один голос сказали Марина и я, поставив последний бокал и последнюю тарелку на положенное место. — Теперь полный порядок!

— Порядок, — отозвалась Таня, кончив подметать пол.

Ардик глянул на часы, перевел взгляд на меня.

— Однако в метро мы с тобой, старуха, уже опоздали, придется, видно, поехать на шашечках с зеленым огоньком…

— Ну и что ж? — спросила я. — Будто мы не выдержим этот непредвиденный расход?

— Расход не расход, а в трешку встанет, — сказал Ардик и добавил великодушно: — Ладно, так и быть, беру весь расход на себя…

— За что я тебя ценю, — сказала Марина, — так это за неподдельную широту натуры…

— А как же, и цени, — ответил Ардик, в простоте душевной приняв ее слова за чистую монету. Мы с Мариной переглянулись: Ардика отличал один недостаток, с которым он не всегда боролся в нужную силу: был немного прижимист…

Таня вышла в прихожую нас проводить.

— Ну как, Настена, — спросила она, — все вроде бы ничего?

— Больше чем ничего, превосходно, — ответила я.

Таня подошла к Ардику, обняла, поцеловала не то в висок, не то в глаз.

— Спасибо, па…

— За что? — не понял Ардик. — За плов, что ли?

— Будет тебе, будто сам не знаешь.

Была уже глубокая ночь. Быстрые осенние облака мчались по небу. Улица казалась пустынной.

Ардик взял меня под руку.

— Пошли, старуха, будем надеяться, что где-нибудь все-таки мелькнет в ночном тумане заветный зеленый огонек…

Я сказала:

— А ты, в общем, молодец!

Он усмехнулся:

— Что? Не подвел, как считаешь?

— Считаю, что молодец, — повторила я.

— Надеюсь, что никто из ребят не видел, как мы вышли из дома, — сказал он.

— Конечно, нет, они нас опередили на добрых сорок минут.

— Сорок семь с половиной, — сказал Ардик. — Я специально засек время.

Мы прибавили шагу.

— Тебе понравился ее кабальеро по имени Сережа? — спросил Ардик.

— Ничего, — ответила я. — А тебе?

— Кто его знает? Вроде с виду действительно ничего.

Глаза Ардика оживились.

— Знаешь, о чем я подумал сейчас? А вдруг этот самый Сережа решил, как и подобает истинному влюбленному, всю ночь напролет простоять под Танькиными окнами?

— Зачем? — спросила я.

— Видно, что ты давно не влюблялась, так делают всегда все влюбленные.

— Но не в такую погоду и не современные акселераты, — сказала я. — Они боятся прежде всего за свои фирменные джинсы.

— Взяла и все разом опошлила, — сказал Ардик. — Забыла небось, как сама, бывало, простаивала у какого-нибудь дома в каком-нибудь переулке, вдруг удастся увидеть его, того самого…

— Это было давно, — сказала я. — Давно и, скорее всего, неправда…

— Не хочу, чтобы он нас увидел, — озабоченно проговорил Ардик. — Мы бы тогда здорово подвели бы Таньку…

— Успокойся, — заверила я Ардика. — Он уже давно спит крепким сном и не подозревает, что Танин отец, автор изумительного плова, умеющий носить дамские передники и отплясывать шейк, в сущности, существо эфемерное, так называемый амбулаторный отец…

Я не докончила. Навстречу неслось несколько машин с зелеными огоньками. Ардик бросился наперерез.

Он всегда храбро бросался ловить машины. Однажды, боюсь, его сшибет какой-нибудь лихач.

Он сел с шофером, я сзади. Он довез меня до моего дома, вышел из машины, подождал, пока лифтерша откроет подъезд.

Спросил скорее печально, чем мечтательно:

— А хороша у нас Танька, верно?

— Еще бы, — рассеянно ответила я, ища в сумочке ключи от квартиры.

— Сегодня я вдруг ощутил себя отцом, старым, добрым, снисходительным папой, — продолжал Ардик.

— Только сегодня? — спросила я.

— Представь себе, только сегодня. Когда я увидел, как Танька говорит с этим своим избранником, как обращается к нему, как, наконец, глядит на него, у меня вдруг сжалось сердце.

— Перестань, — сказала я, — у нее еще будет столько всякого в жизни, одни увлечения начнут сменяться другими, по себе небось знаешь…

— Знаю, — согласился Ардик. — Но за себя, поверь, никогда не было страшно. А вот за нее…

Он помолчал немного, пока лифтерша, бренча задвижками, открывала дверь, потом сказал на прощанье:

— А тут еще ты так своеобразно выразилась…

— Как же?

— Амбулаторный отец, звучит страшненько, разве не так?

— Перестань, — сказала я. — Не грызи себя…

— Ладно, — покорно ответил Ардик. — Не буду. Во всяком случае, постараюсь…

Отвернулся, пошел к машине, ожидавшей его, снова сел рядом с шофером.

А я побежала к себе; наверху, заслышав мои шаги, громко, радостно залаяла Клуша.

Не раздеваясь, я нацепила поводок к ее ошейнику и вышла пройтись с нею возле подъезда.

Ходила по темной, совершенно пустой улице, думала об Ардике, о словах, сказанных им напоследок, и все время мне виделись его понурые, опущенные плечи, когда он шел к машине.

Что за необычно грустные были у него плечи…

Почему мы живем не так, как следовало бы? Почему так неэкономно, расточительно тратим драгоценные, немногие дни, отпущенные нам?! Почему Ардик, хороший, добрый, отзывчивый, живет не в семье с дочерью? Он же любит, любит ее, и она его любит, а все получается как-то не так, совсем не так.

Кто может сказать — почему? Кто?..

5

Мы, газетчики, часто говорим:

— Первая публикация — это как первая любовь, трудно ее позабыть…

Моя первая публикация в газете, посвященная премьере в Театре имени Вахтангова, была напечатана в середине пятидесятых годов, а точнее, в пятьдесят пятом году; в ту пору я заканчивала вечерний факультет Полиграфического института, редакторское отделение, и понемногу начала сотрудничать в ежедневной московской газете, той самой, в которой продолжаю работать по сей день.

Сперва я давала коротенькие информации — в несколько строчек: открытие новой библиотеки, юбилей старого производственника, встреча знаменитой спортивной команды с московскими школьниками, выставка картин советских художников…

В те годы ответственным секретарем редакции был Евсей Евсеич Ефимов, которого в редакции все называли Еее, старый московский журналист, некогда работавший с Гиляровским, Амфитеатровым и с самим Власом Дорошевичем.

По сей день помнятся мне его всегда небрежно выбритые щеки, небольшие темно-коричневые глаза в коротких ресницах, скупая, нечастая улыбка, от которой мгновенно вдруг хорошело его лицо…

Евсей Евсеич был моим крестным отцом в журналистике.

Однажды, когда я в преддверии экзаменов долго не являлась в газету, он позвонил мне.

— Это еще что такое? — спросил он. — Почему тебя нет как нет?

— Как это нет как нет? — удивилась я. — Поверьте, я существую…

— Это я понимаю, — прервал он меня. — Что ты существо не астральное, а вполне реально существующее. Я спрашиваю, почему тебя не видать в редакции?

— Экзамены на носу, — ответила я.

— Если на твоем носу, то тебе и в самом деле следует торопиться, — сказал он. — А если на моем, то, поверь, успеешь…

Я представила себе длинный, хрящевитый нос Еее и не выдержала, рассмеялась.

— Теперь слушай сюда, — голос его звучал серьезно, и тени шутки не было в нем. — Сделай очерк о театральном художнике Громадине. Знаешь такого?

— Еще бы, — ответила я.

Аркадия Ильича Громадина я знаю, должно быть, с детства: он часто приходил к отцу, отец подыскивал для него альбомы с различными видами одежды, Аркадий Ильич ставил в Большом театре и Театре имени Станиславского и Немировича-Данченко классические оперы — «Кармен», «Князь Игорь», «Травиата». Дотошный, очень, как говорил мой отец, порядковый человек, привыкший во всем соблюдать абсолютную точность, он мог часами изучать покрой куртки испанского матадора или испортить груду бумаги, рисуя эскиз платья Виолетты, добиваясь того, чтобы каждая ленточка, каждый штрих был совершенно достоверным, соответствующим эпохе…

— Тогда тебе и карты в руки, — сказал Евсей Евсеич. — Валяй дозванивайся до Громадина, бери материал, состругай всю имеющуюся в наличности стружку, и чтобы через три дня очерк лежал у меня на столе. Даю двести десять строк, ни строчки больше.

Я уже знала, спорить с ним бесполезно. Он никогда, да и никому еще не уступил ни одной строчки.

— Хорошо, — сказала я.

Через три дня очерк, который я назвала выспренно и, по правде говоря, тривиально: «Путь к самому себе», лежал на столе Евсея Евсеича.

— Сколько строчек? — спросил он.

— Двести тринадцать, — ответила я.

— Заранее говорю: даже если они и гениальные, снимаю сразу три строчки…

Я все медлила, не уходила из его кабинета. Он вскинул на меня свои черные, живые глаза.

— А почему вы меня не похвалите? — спросила я.

— Хвалить? — удивился Еее. — За что же?

— Хотя бы за точность.

— Вот еще, — сказал он. — А ну, девочка, гуляй дальше.

— А очерк? — спросила я. — Когда же вы его прочтете?

— Когда останусь один, — ответил он.

Вечером, я только пришла из института, он позвонил мне.

— Все нормально, уложилось в сто сорок восемь строк…

— Как сто сорок восемь? — спросила я. — Вы же обещали двести десять?

— Я передумал. Хватит и ста сорока восьми, — ответил он.

В сердцах я бросила трубку и проплакала полночи.

Знал бы Евсей Евсеич, скольких трудов стоило мне добиться встречи с Громадиным!

Каким же он оказался несговорчивым, строптивым, капризным…

Сперва он не соглашался ни в какую принять меня, дескать, безумно устал, готовится ставить оперу современного композитора, невероятно тяжело, просто все ночи напролет не спит…

Потом наконец назначил мне свидание. Я только собралась пойти к нему, как он позвонил, отменил наше свидание, перенес его на утро. Утром я без звонка отправилась к нему, но он не принял меня, некая толстая дама, с обильно намазанным кремом лицом, стоя в дверях, объявила мне, что Аркадий Ильич никак не может встретиться со мной, масса неотложных дел…

В тот вечер отец спросил меня:

— Что с тобой?

— Ничего, — ответила я. — А что?

— Что-то ты кислая…

— Кислая? — повторила я. Слезы внезапно брызнули из моих глаз, но я постаралась побороть себя.

— Ничего, все в порядке…

Однако моего отца нелегко было обмануть.

Не успокоился, пока не выпытал у меня, что, в сущности, произошло.

— Только-то? — спросил, когда я кончила рассказывать, и, не говоря больше ни слова, снял трубку, набрал номер телефона. Благодаря своей феноменальной памяти отец никогда не записывал никаких адресов и телефонов, у него и вообще-то сроду не было ни одной записной книжки. Все сведения он хранил в своей голове.

— Аркадий Ильич, — услышала я спустя несколько секунд, — узнаете?

Отец помолчал немного, видимо слушая то, что говорил ему Громадин, потом заговорил снова:

— О наших делах, стало быть, мы еще поговорим, а покамест к вам имеет дело моя дочь. Помните ее? Настю?

Одним словом, примерно за полторы минуты все дело было улажено, спустя час я уже сидела в мастерской Громадина, сперва выслушивала его удивленные возгласы: «Да как же ты выросла! Да как же мне тебя не помнить! Да почему же ты сразу не сказала, что дочь самого Ипполита Петровича?»… Потом он начал рассказывать и говорил долго, без перерыва часа три, я едва успевала записывать его слова.

Спустя несколько дней Евсей Евсеич дал мне прочитать гранки.

— Глянь, как получилось…

И в самом деле, получилось, на мой взгляд, отменно. Евсей Евсеич вычеркнул все красивости, уснащавшие страницы моего очерка, — и «огромную мастерскую, в которой рождаются вдохновенные полотна», и «творческие замыслы, переполнявшие его могучее воображение творца-художника», и описания природы, все эти «весенние ручьи, шумевшие за окном мастерской», «косые, уходящие лучи солнца, вдруг осветившие и высветлившие самые потаенные уголки полотен» и тому подобную дребедень.

— Как? — спросил меня Евсей Евсеич, когда я кончила читать гранки.

— Хорошо, — ответила я.

— По-моему, тоже ничего, тем более что пришлось малость пшена отсыпать, а от этого вещь только выиграла, ты не находишь?

— Нахожу, — честно призналась я, хотя мне и было немного совестно, что в моем очерке я напозволяла себе столько «пшена», ненужных красивостей, которые только затрудняли чтение…

Кажется, Евсей Евсеич понимал все, что происходило в моей душе. Глаза его на миг улыбнулись, но лицо осталось серьезным, привычно деловитым.

— Как подпишешься?

— Если можно, так, — сказала я и написала на листе бумаги «Анастасия Медведева».

Евсей Евсеич взял свой красно-синий карандаш, который в редакции называли Братской могилой, и вычеркнул им Анастасия, оставил одну букву А.

— А. Медведева, поняла? Пока что хватит с тебя…

Утром, в воскресенье, я побежала в соседний киоск. Было очень рано, газет еще не привозили, и я простояла, наверно, не меньше часа, пока прибыла машина с газетами и пока киоскер разобрал их.

На четвертой полосе был напечатан очерк под названием «В мастерской художника».

Я подумала: «А ведь так лучше. Намного лучше…»

Было совестно вспомнить свое прошлое название — «Путь к самому себе». Что за сиропность!

Умница Еее, сумел дать ненавязчивый, тактичный и вполне подходящий к очерку заголовок…

Я купила десять номеров газеты, во всех экземплярах на четвертой полосе стоял мой очерк и темнели крупно напечатанные буквы: «А. МЕДВЕДЕВА».

В тот вечер я ехала к подруге и в метро увидела, как некий юноша читает мой очерк. Он стоял рядом со мной, я проследила за его глазами, они были устремлены на четвертую полосу.

Честное слово, я едва удержалась, чтобы не сказать:

«А ведь это я написала!»

А потом все постепенно забылось, и новые номера газет выходили один за другим, и никто уже не вспоминал о моем очерке, и только я иногда брала газету, успевшую немного пожелтеть, и снова искала свою фамилию и перечитывала наизусть известные слова.

За все последующие годы я написала много различных очерков, корреспонденции, репортажей, заметок, статей…

Иные были интересны, я получала множество писем, так, например, мой материал «Кукушка» привлек к себе внимание многих читателей.

Это был сухой, без лишних украшательств, деловито и четко написанный репортаж под рубрикой «Из зала суда».

Судились бывшие супруги из-за ребенка. Мать требовала, чтобы ребенок жил с ней, отец, наоборот, требовал, чтобы ребенок жил с ним и чтобы мать лишили родительских прав.

Вначале все симпатии были на стороне матери. Она была красивая, белокожая, светловолосая, скромно и спокойно державшаяся, стояла опустив глаза и говорила судье, пожилому, хмурому человеку, о том, что ей очень трудно без сына. Что она не представляет себе жизни, если он не будет с нею.

А бывший муж, маленького роста, узкоплечий, с изможденным, желтым лицом, — глядя на него, невольно думалось, что он, наверное, сильно болен, — утверждал, что все это ложь, что ребенок не нужен ей, что она уже много раз бросала его и уезжала то с одним мужиком, то с другим, не думая ни о ком…

Судья спросил его:

— Как же вы разрешали ей уехать? Она же была ваша жена?

— Наш брак давно уже распался, — ответил он. — Мы продолжали вести совместную жизнь только ради сына, потому что жаль было травмировать его…

В то время как муж говорил это, жена, склонив красивую, хорошо причесанную голову, слегка улыбалась, как бы удивляясь людской коварности и неправде…

А муж продолжал между тем говорить, что ребенок был полностью ею заброшен, что он, отец, и кормил, и обмывал, и обстирывал его, и водил сперва в детский сад, потом в школу, и ходил на родительские собрания…

Потом начали выступать свидетели — соседи по дому, педагоги, работники роно, воспитатели детского сада.

И тогда вырисовалась подлинная картина, подтвердившая неприкрытую правду слов отца.

Оказалось, мать и в самом деле совершенно забросила мальчика, не заботилась о нем, нередко уезжала от него с различными кавалерами и возвращалась лишь спустя месяц, а то и два-три.

Она часто выпивала и в пьяном виде приводила домой кого ни попадя, и все это на глазах ребенка.

А отец поистине был ему и отцом и матерью, ухаживал за ним, кормил, купал, приводил к нему врачей, когда ребенок болел, следил за его занятиями в школе…

В конечном результате справедливость восторжествовала: мать лишили родительских прав, а ребенка присудили отцу.

Зал встретил решение суда аплодисментами. А когда мать, еще недавно вызывавшая симпатии, вдруг разом поблекшая, словно бы полинявшая, быстро выходила из зала, кто-то из публики кинул ей вслед:

— Кукушка…

Репортаж под этим названием вызвал множество откликов, в редакцию валом повалили письма из всех концов нашей страны.

Почти во всех письмах описывались похожие истории, а некоторые авторы писем, разумеется мужчины, делились со мною и требовали, чтобы я точно так же пропечатала их жен, которые оказались недостойными звания жены и матери…

Издавна я любила ездить в командировки. И — поездом, а не самолетом. Я влезала на верхнюю полку, там ко мне никто не присаживался, никто не мешал думать. Обычно я лежала, глядела в окно и думала, что-то меня ждет на новом месте? О чем и о ком буду писать?

Я была по-настоящему увлечена своим делом.

Увлеченность эта сказывалась в том, что все свои очерки, корреспонденции, фельетоны, даже самые коротенькие заметки я писала, что называется, с душой, или, как выражался наш Евсей Евсеич, держа руку на нерве.

Милый Евсей Евсеич!

Я была на КамАЗе, когда он умер. Умер прямо в редакции, за своим рабочим столом, держа в руке свой знаменитый сине-красный карандаш, которым он так безжалостно и в то же время так умело вычеркивал ненужные банальности и фальшивые красивости…

Я прилетела на похороны с КамАЗа. Др того у меня уже сложился в голове очерк о двух камазовцах: старожиле и самом молодом жителе, приехавшем сюда всего лишь месяц тому назад.

И я привычно думала: «Интересно, понравится ли то, что я напишу, Еее?»

Все, что я писала, я первым делом обычно показывала ему.

И он, как всегда справедливый, неподатливый, говорил мне беспощадно:

— Пшено. Не пойдет…

И я знала: стало быть, так оно и есть — пшено.

Зато как же я радовалась, когда он вскидывал на меня свои темно-коричневые глаза и цедил, сдвинув в угол рта неизменную сигарету:

— Ничего, вроде получилось…

Должно быть, не мне одной еще долгое время спустя после смерти Евсея Евсеича не хватало его.

Бывало, прочитаю интересное письмо или услышу о какой-то занимательной истории, о которой следовало бы написать, и тут же бегу к Евсею Евсеичу посоветоваться, вместе обсудить, есть ли смысл писать об этом.

И случалось не раз, то, что еще совсем недавно казалось примечательным, заслуживающим внимания, вдруг, мгновенно блекло от нескольких его небрежно сказанных слов:

— Да ты что, деточка? Что тут тебе померещилось?

И все. И уже неохота писать об этом, и мысли направлены совсем в другую сторону, и уже метится где-то новый сюжет, который, может быть, на этот раз заслужит одобрение Евсея Евсеича.

Случалось, он вызывал меня, говорил:

— Вот о чем следовало бы написать…

У него был подлинный, неподдельный нюх журналиста.

Он безошибочно угадывал всегда, о чем стоило бы написать, на что нацелить внимание. Он мог даже предвидеть, что окажется наиболее интересным, существенным, злободневным в ближайшее и даже не в ближайшее время.

— Этому провидению меня научил Влас Дорошевич, — говаривал Евсей Евсеич. — Но поверь, эта наука далась мне совсем не просто…

Он первый натолкнул меня на историю Сердобской.

Она была необыкновенная женщина, и судьба ее была тоже абсолютно необыкновенна.

Еще в конце двадцатых годов она в составе делегации советских врачей отправилась на границу Монголии, где в то время вспыхнула чума.

И вместе со своими коллегами она спасала многих людей от чумы, выхаживала больных.

Евсей Евсеич был лично знаком с нею, она была к тому времени уже стара, отличалась довольно неуживчивым характером и, подобно профессору Челленджеру из романа Конан-Дойля, не переносила журналистов.

— Я надеюсь, мне удастся разбить этот лед, — пообещал мне Евсей Евсеич и добился своего: напомнил ей по телефону о том, что их когда-то познакомил сам дядя Гиляй, старик Гиляровский, с которым был в юности дружен брат Сердобской, она вспомнила его и согласилась принять меня.

В течение нескольких вечеров приходила я к ней в ее старинную двухэтажную квартиру в Кисловском переулке, где она жила совершенно одна и где все комнаты были сверху донизу завалены старыми медицинскими журналами, книгами, газетами и связками каких-то неведомых бумаг; поначалу она неохотно согласилась вспомнить о прошлой своей жизни и работе, потом как пошло…

Я едва успевала записывать, в ту пору я не носила с собой магнитофон или диктофон, а обходилась, по старинке, только блокнотами и хорошо очиненными карандашами.

Из номера в номер газета печатала мой большой, пространный очерк о Марии Евграфовне Сердобской. Судьба ее была поистине поразительна: однажды, приехав в один поселок, в котором почти все жители поголовно заболели бубонной чумой, она случайно в одном доме, рядом с мертвыми родителями увидела маленького, может быть двух-трех лет, мальчишку, который смотрел на нее исподлобья испуганными, круглыми, черными, словно антрацит, глазами.

По закону, даже если он еще и не был практически болен, она должна была положить его в чумной барак, где он неминуемо бы умер.

А ей вдруг стало жаль мальчика. И она вместе с ним поселилась в отдельной палатке.

Пока что оба они были здоровы, но она знала, что каждую минуту рискует своей жизнью, ибо кто мог поручиться, что ребенок не заразился и здоров?

И все-таки он не заболел, и она тоже не заболела, а спустя многие, многие годы однажды к ней домой, в Кисловский переулок, явился плечистый, коренастый мужчина, сказал, едва увидев ее:

— Давайте-ка вспомним наше прошлое…

Это был тот, некогда спасенный ею мальчик, который стал врачом и тоже, как и она, эпидемиологом.

— И вот, — сказала мне Сердобская, суровые глаза ее потеплели и улыбка чуть тронула губы, — оказалось, что у меня есть сын, названый сын, мой преемник, мой последователь и верный ученик…

Я спросила ее:

— Вы считаете себя счастливой?

Она удивленно взглянула на меня:

— Разумеется. Как же иначе? Я же не напрасно прожила жизнь, а это уже счастье…

Нет, я давно уже не жалею о том, что не стала писательницей. Потому что работа журналистки мне по душе. Даже очень по душе.

Разве можно позабыть о том, как я поехала в командировку в Сочи? Тогда меня, что называется, письмо позвало в дорогу.

Письмо тревожное, взывающее о помощи.

Инвалид Великой Отечественной войны, вернувшись домой, оказался совершенно одиноким. И случилось так, что он решил взять на воспитание девочку, тоже оставшуюся одинокой.

Она жила неподалеку от него вместе со своими родителями. Родители утонули, катаясь в море на лодке, девочку, ей было тогда лет семь или восемь, хотели было отдать в детский дом, потому что у нее не было никаких родственников, и тогда этот самый человек, у него была странная фамилия — Кечкотун, решил взять ее к себе.

И она стала его дочерью. Он истово воспитывал ее, ходил на родительские собрания, проверял домашние задания, отправляя ее в лагерь на лето, писал ей письма и подписывал: «Твой папа».

Когда она окончила школу, он вместе с нею поехал в Москву и жил там у какого-то фронтового друга, ожидая, пока она сдаст экзамены в медицинский институт.

Она сдала экзамены, он устроил ее в общежитие и посылал ей посылки из Сочи и ожидал ее домой на каникулы. Она приезжала почти каждый год, потом вышла замуж, приезжала уже с мужем, а потом, когда у нее уже появилось двое детей, решила переехать на постоянное житье в Сочи, тем более что там у нее был свой дом, вернее, дом ее приемного отца. Она устроилась главным врачом местной больницы, муж ее, тоже врач, стал завотделением, дети учились в школе. И вот тогда-то она начала планомерно, методически выживать своего приемного отца из дому.

Он мешал ей, ее семье, и она решила от него так или иначе избавиться и завладеть всем домом.

Он был мужественный, сильный человек, не привыкший жаловаться; в редакцию пришло тревожное письмо от соседей, за него вступились другие, изо дня в день наблюдавшие планомерную, четко организованную травлю старого человека, гвардии капитана, фронтовика.

Нет, не могу сказать, что командировка оказалась легкой. Пришлось поднять множество материалов, расспросить многих людей.

Мой фельетон я назвала «Память о прошлом». Когда он был опубликован, он обсуждался повсюду — в школах, в учреждениях, в санаториях, в больницах, в клубах, в институтах.

Обсуждали его и в той больнице, в которой работала приемная дочь старика, ставшая главным врачом.

Я писала о том, что иные люди не любят хранить память о прошлом, а этого нельзя делать. Прошлое всегда остается с людьми, ведь если бы Кечкотун не взял к себе маленькую осиротевшую девочку, кто знает, как сложилась бы в дальнейшем ее судьба. Стала бы она врачом? Стала бы счастливой женой и матерью?..

В конце концов справедливость восторжествовала, дочери не удалось выжить старика и отвоевать себе весь дом. И она вынуждена была уехать из Сочи вместе с детьми и с мужем, потому что все, кто знал ее, отвернулись и дружно осуждали ее неблагодарность и подлость…

И еще один мой очерк вызвал к жизни много писем, это описание вечера в одном московском Доме культуры «Для тех, кому за тридцать…».

Здесь собрались люди, бежавшие от одиночества, те, кто, как писал однажды Булат Окуджава, потерпел в жизни какое-то крушение…

До сих пор не знаю, не скажу, каковы были результаты этого вечера, сумел ли кто-нибудь обрести на этом вечере свою половину, нашел ли кто-нибудь счастье…

Я старалась быть прежде всего честной, правдивой, как можно более объективно описать этот вечер, мужчин и женщин, пришедших сюда, рассказать хотя бы некоторые жизненные истории…

Иные мои герои, о которых доводилось мне писать, бесследно исчезали из моей жизни, а с иными я сходилась надолго.

Так, однажды я приехала в один город на Волге с заданием написать очерк о молодых рабочих крупного машиностроительного завода.

В гостинице не нашлось ни одного свободного номера, администратор гостиницы — молодящаяся блондинка с огромной белокурой «халой» на голове, — я видела, искренне сочувствовала мне, но ничем не могла помочь: все номера были заняты делегатами двух научных конференций, проводимых в городе.

— Через несколько дней я вам предоставлю хоть два, хоть целых три люкса, — говорила она мне. — Но теперь — увы…

Даже ее тщательно сплетенная «хала», казалось, выражала неподдельное соболезнование моему бесприютству.

Помог случай, который, как известно, уже не раз и не два приходил на помощь тогда, когда вроде бы все кончено и ничего нельзя поделать…

Швейцар гостиницы предложил адрес некой тети Лизы с улицы Медиков.

— У нее вам будет хорошо, — заверил меня швейцар, крепкий старик из породы старых солдат, в свое время исправно отслуживших свой срок в армии. — Вот увидите, не пожалеете…

И я в самом деле не пожалела.

Улица Медиков находилась довольно далеко от центра города и походила на деревенскую: одноэтажные деревянные дома, огороженные палисадниками, деревья, растущие вдоль тротуаров, скамейки возле заборов.

В одном из таких вот домиков проживала тетя Лиза, худенькая, низкорослая, в чем только душа держалась, старушка, впрочем быстрая и проворная не по годам.

— Живи, милая, что мне, места, что ли, жалко? — сказала она, проведя меня в маленькую, метров семь, не больше, комнату, уютную и теплую, с большой, пышной кроватью — подушки на кровати, казалось, восходили до потолка, — с вышитым гладью подзором и ковриком на стене, с комодом, покрытым вязаной скатеркой, и печкой-голландкой в синих и розовых старинных изразцах.

Я прожила у тети Лизы шесть дней и за это время успела хорошо изучить и увидеть весь уклад ее жизни.

Она жила не одна, рядом, за стеной, в другой половине, находилась семья ее сына с женой и дочкой.

Сын был алкаш, это мне тетя Лиза выложила в первый же день, уже и лечился и несколько раз лежал в больнице, но ничего не помогало, проходило недели две, от силы три, и он снова напивался до бесчувствия. Жена его была порядочная дрянь, это мне уже сказали соседи, заходившие к тете Лизе, по мнению же тети Лизы — страдалица и мученица.

Тетя Лиза никогда никого не осуждала. Даже невестку, ни с того ни с сего невзлюбившую ее, даже сына-алкаша, даже внучку, избалованную и дерзкую деваху, унаследовавшую склочный характер матери.

— Бог с ними, — говорила тетя Лиза. — Это они не с добра, а от жизни. Жизнь-то больно к ним неласковая…

Она работала санитаркой в местной больнице — эта работа удивительно подходила ей. Прежде всего потому, что она была жалостливой, милосердной. Не очерствев душой, по-настоящему жалела больных; признавалась мне, приходя домой после работы:

— Уж как, ты бы знала, они меня ждут…

И я верила ей. Я бы тоже ждала ее, если бы лежала в больнице…

Она работала через день, но тот день, что была дома, не имела ни минуты покоя: то и дело приходили люди, жившие не только по соседству, но даже с других улиц, у каждого было до нее дело, каждый со своей просьбой: кто просто оставит ключи от дома, кто приведет к ней ребенка, попросит приглядеть за ним, кто пригласит навестить больного, хотя бы ненадолго, пока вернутся домашние…

Ее душа, как и ее дом, была открыта для всех. Уж такой у нее был характер, она не умела отвадить от дома, сказать резкое слово, отвернуться, начисто отказать кому-то, даже малознакомому, в его просьбе…

Кроме того, она не уставала помогать невестке, хотя та в открытую, неведомо почему, ненавидела свою свекровь.

Тетя Лиза знала, что она ненавидит ее, но не осуждала и никому на невестку не жаловалась.

Как-то я не выдержала:

— Тетя Лиза, вы вот всех жалеете, а себя никак не удосужитесь пожалеть…

Она удивленно взглянула на меня:

— Чего мне себя жалеть? Я, поди, не больная, на своих ногах, ни от кого не завишу…

— Я не о том, просто смотрю на вас и вижу, что вы никогда не отдыхаете, даже в выходной у вас и минуты свободной нет…

Она махнула рукой:

— И не надо! Кому она нужна, эта минута? Меня не выручит, людей не облегчит. Я лучше поработаю так, как нужно…

И работала. И делала для окружающих все, что могла. И легко, как бы играючи, помогала всем, кто бы о чем бы ее ни попросил.

Уезжая обратно в Москву, я сказала ей:

— На таких, как вы, тетя Лиза, земля держится…

Она не стала спорить со мной. Может быть, никому бы не призналась, но и сама в какой-то степени так считала?

Помолчала немного, потом сказала, словно бы говоря сама с собой:

— Вот помру, что с ними со всеми будет?..

Я вернулась в Москву и спустя какое-то время написала очерк «Тетя Лиза с улицы Медиков».

Ардик Моргунов слетал в этот город на один день, нащелкал множество снимков, очерк был опубликован с фотографией тети Лизы, вышла она совсем на себя непохожей, почему-то жгучей глазастой брюнеткой, а на самом деле была светло-русой, с изрядной сединой. И глаза у нее были небольшие, ясные, в слегка припухших веках…

Я послала тете Лизе газету с очерком, она написала мне в ответ:

«Зачем ты меня такой выставила? Получилось, вроде я святая, без сучка и задоринки…»

Я нет-нет, однако выбирала время и летом или осенью приезжала навестить тетю Лизу, благо лёту от Москвы до этого волжского города было всего час с небольшим.

И каждый раз, видя ее на ногах, по-прежнему не знающей устали, по-прежнему отдающей все свои силы другим, не умеющей думать о себе, непривычной отдыхать, я непритворно радовалась.

Как-то я призналась Ардику, что благодарна судьбе за то, что она помогла мне ближе познакомиться с тетей Лизой и узнать ее.

— Ты не судьбу благодари, — сказал Ардик, — а свою профессию, потому что, не будь ты газетчиком, черта с два ты бы познакомилась с нею. И вообще, один шанс из тысячи, что ты могла узнать, что в таком-то городе на улице Медиков живет некая тетя Лиза, святой души человек…

Потом лицо его стало необычно серьезным, и он произнес совсем другим тоном:

— А вообще-то теплее жить, когда знаешь, что такие вот люди живут в одно и то же время с тобою на земле…

И я не могла не согласиться с Ардиком…

6

Городок походил, должно быть, на все маленькие русские города, в которых мне приходилось бывать.

Низенькие, уже старые дома чередовались с новыми, наверно построенными за последние годы, четырех- и пятиэтажными, городской парк простирался неподалеку от реки, автобусы отъезжали в разные стороны от привокзальной площади в пригородные села.

Напротив вокзала красовалось здание гостиницы «Смоленск», очевидно недавно построенной.

Над рубчатыми пластиковыми дверьми виднелся плакат «Добро пожаловать».

Однако, несмотря на приветливое приглашение, свободных мест в гостинице, само собой, не оказалось.

Поначалу не помогли ни командировочное удостоверение из Москвы, ни билет Союза журналистов.

Но в конце концов, как гласит народная мудрость, все когда-нибудь и как-нибудь образуется.

И я получила маленький, с видом на двор, зато очень тихий и потому уютный номер с деревянной кроватью, туалетным столиком, непременным торшером между такими же непременными двумя креслами, обитыми зеленым плюшем.

Рядом с моим номером, в узеньком коридоре, помещался буфет — булочки, крутые яйца, жареное мясо, подозрительно румяная колбаса. Огромный самовар исходил паром, особенно отрадным в этот пасмурный осенний день.

Я взяла чай, булочку с маслом, крутое яйцо.

Толстая, вальяжная, по-своему красивая буфетчица, улыбаясь всеми ямочками на розовом, цветущем лице, сказала:

— Вам повезло, все уже поели. Я собиралась закрываться, а тут вы подошли. Стало быть, вы — везучая…

Я ответно улыбнулась ей. Неужто меня можно назвать везучей?

Самой себе я казалась, наоборот, изрядно неудачливой: личная жизнь не удалась, карьеры не сделала, исполнения своего самого горячего желания — стать писательницей — не добилась.

Чего же тут такого везучего?

Однако к чему обо всем этом знать толстой буфетчице? Какое ей, в конце концов, дело до меня?

А вот мне есть до нее дело. Должно быть, она — местная, и с нею имеет смысл побеседовать о Праховых.

— Вы местная? — спросила я ее.

Она пожала круглыми, наливными плечами:

— Да как вам сказать, не очень. Второй год всего лишь здесь живу…

— Стало быть, не знаете Праховых?

— Нет, не знаю. А кто такие?

— Хорошие люди, говорят, — сказала я.

Красивое, в зареве румянца лицо ее снова осветилось улыбкой, казалось, все ямочки на нем заиграли.

— Если говорят, стало быть, наверное, так и есть.

— Возможно, — согласилась с нею я.

— А все одно, проверьте, вдруг что-то все-таки не так? Как думаете?

— Все может быть, — ответила я.

Выйдя из гостиницы, я пошла искать улицу, на которой жили Праховы. Я шла незнакомыми улицами, рассеянно поглядывала на прохожих, в ушах моих звучали слова пригожей буфетчицы: «А все одно, проверьте, вдруг что-то все-таки не так?»

Вначале меня несколько поражало количество писем, восхваляющих семейство Праховых. А потом я поверила им, хотя иногда казалось — во всех письмах, написанных различными людьми, есть какая-то досадная назойливость.

Впрочем, Ардик, тоже довольно доверчивый, хотя в достаточной мере наделенный скепсисом, признавался порой:

— Даже не верится, неужели бывают такие ангелы?..

Правда, Виктор Ветров однажды спросил:

— Почему это жители …ска хотят, чтобы как можно больше народу узнало о Праховых?

Я возразила ему:

— А что в этом такого? Вполне естественное желание, они хотят, чтобы как можно больше людей брали пример с Праховых. Почему бы и нет?

Приближаясь к Продольной улице, я все время спорила сама с собой, то говорила за кого-то чрезвычайно недоверчивого, врожденного скептика, то возражала уже за себя, спрашивала, отвечала, снова соглашалась и опять спорила…

Дом Праховых был окружен, как и почти все остальные дома в городе, садом. Сад казался большим — много деревьев, кустарники, цветочные клумбы. Должно быть, летом сад хорош.

Дом был двухэтажный, окрашенный в веселый зеленый цвет. На красной крыше — вырезанный из жести петух.

Праховы жили на первом этаже. Я позвонила в дверь, мне открыл мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Невысокий, ушастый, коротко стриженные светлые волосы, смуглые, как бы сохранившие еще с лета крепкий загар, щеки, воротник клетчатой ковбойки открывает сильную мальчишескую шею…

— Вам кого? — спросил.

— Праховы здесь живут?

Он повернулся.

— Проходите, вот сюда…

Я прошла вслед за ним по узкому, тесно заставленному сундуками, корзинами, трехколесными велосипедами коридору.

Дверь в комнату была открыта, поэтому в коридоре было светло. Мальчик вошел, став против меня. Комната была довольно большая, просто обставленная: круглый стол со стульями, сервант, телевизор «Рекорд» на металлических ножках. Стены увешаны эстампами, все больше цветы, деревья, берег реки. В простенке — овальное зеркало. Под зеркалом висят фотографии, издали не различишь лица на них.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал мальчик.

— Нельзя ли снять пальто? — спросила я.

— Сейчас, — заторопился он. Я скинула пальто, он взял его, вынес в прихожую, снова вернулся.

— Ты, наверно, старший?

Он кивнул:

— Да, я — старший. Меня зовут Олег. А вы, наверное, из газеты?

— Угадал.

— Из какой газеты?

— Из московской.

Я назвала нашу редакцию.

— А где все ваши?

— Папа скоро придет, он ушел ненадолго, а мама с сестрой и братишкой уехала в деревню, к бабушке, на несколько дней. У нас бабушка заболела…

Он не успел договорить, стало слышно: издали хлопнула дверь, послышались чьи-то шаги.

— Это папа, — сказал Олег.

В комнату вошел, тяжело опираясь на палку, грузный, уже немолодой мужчина. Большое, с обвислыми щеками лицо, густые брови, светлые глаза. Взгляд острый, проницательный и, как мне подумалось, мгновенно все схватывающий…

Он кольнул меня быстрым своим взглядом, улыбнулся, спросил вежливо, четко разделяя слова:

— Вы ко мне? Извольте, вот он я…

— Это из Москвы, из редакции газеты, — сказал Олег.

— Вот как, — сказал Прахов. — Очень рад, конечно, а по какой же причине мы понадобились вам?

Я предпочла объяснить сразу же все, как есть.

— Я к вам приехала из редакции…

Я назвала свою газету и лишний раз убедилась, что название газеты в достаточной мере популярно. Лицо хозяина дома озарилось широкой улыбкой.

— Как же, как же, наслышаны. Конечно, это все нам очень приятно, единственно, что хотелось бы знать, зачем вам понадобилась моя скромная персона?

— Не только вы, но и все ваши домашние мне понадобились, — ответила я. — Вы знаете о конкурсе, который проводит наша газета?

— Нет, — ответил Прахов. — Про какой конкурс вы говорите?

— Конкурс среди читателей, — начала я терпеливо пояснять ему. — Читатели пишут нам о самом хорошем человеке, которого им посчастливилось увидеть в жизни.

— Так-так, — сказал Прахов. — Признаться, не знал. Правда, давно как-то не приходилось читать вашу уважаемую газету, дел, знаете, много, очень даже много, иной раз, верите, не успеваешь к занятиям подготовиться, а я, кроме того что завуч, еще и математику в седьмых преподаю…

Я продолжала говорить дальше:

— Мы получили очень много писем из вашего города, ваши земляки пишут больше всего о вас, о вашей семье, о том, какая у вас отличная, хорошая, дружная семья…

Он слегка улыбнулся:

— Семья у нас действительно неплохая, только к чему обо всем этом на весь мир кричать?

— Почему на весь мир? — спросила я. — У нас в газете, я же вам сказала, был объявлен конкурс…

— Да, да, — он махнул крупной ладонью. — Простите, я вспомнил.

— Хотите, покажу вам несколько писем? — спросила я. — У меня с собой, там написано о вас…

— Да что вы! — Прахов вытянул вперед обе руки, как бы защищаясь от меня. — Зачем мне? Мы же и знать ничего не знали и ведать не ведали, да и к чему нам вся эта шумиха? Живем тихо, смирно, никого не трогаем, ни к кому не лезем, делаем свое дело и тут узнаем, что нежданно-негаданно из самой Москвы, столицы, к нам, оказывается, корреспонденты едут, на нас поглядеть, побеседовать с нами. Не скрою, — продолжал он, — что все это чрезвычайно лестно для нас, кто же спорит, но, право же, я тут ни при чем, и мои ребята тоже ни при чем, ведь небось ты, Олежка, — он взглянул на сына, — ты, наверно, диву даешься, что до самой Москвы о нашей семье слух дошел? Олег ничего не ответил.

— Вот оно как бывает, — со вздохом заключил Прахов. — Не ждал, не думал, и пожалуйста, слух себе идет да идет…

— Разве вам это не нравится? — спросила я.

— Ну что вы, — он широко улыбнулся. — Почему не нравится? Очень все это приятно, и мне и, я уверен, моей жене тоже будет лестно про такое узнать, просто, поймите, неожиданно все как-то получилось…

Он тяжело опустился на стул, положил обе ладони на палку. Медленно покачал головой:

— Если хотите знать правду, скажу откровенно: хотя и, повторяю, нам такое вот внимание отрадно и приятно, и очень хорошо, что наши земляки к нам душевно относятся, иначе, полагаю, не писали бы таких вот писем, о каких вы говорите, но признаюсь: смолоду никогда не любил и не признавал никакой похвальбы, а уж теперь, как вы сами понимаете, и подавно…

Повернул голову к сыну:

— А ты, сынок, чего сидишь, словно статуя? Пошел бы да чайник поставил…

Олег мгновенно выскользнул из комнаты. Прахов, улыбаясь, поглядел ему вслед.

— Молодежь нынче нерасторопная пошла, если ей не скажешь и не укажешь, ничего сама, по собственному желанию делать не будет…

Я слушала Прахова, смотрела на него и все никак не могла решить, нравится мне он или нет.

То мне думалось, что он — приятный, располагающий к себе, то почему-то он начинал казаться несколько скользким, очень даже себе на уме; впрочем, сколько раз уже приходилось обманываться, сколько раз это самое первое впечатление подводило меня!

«Не буду ничего предрешать, — мысленно решила я. — Поживем — увидим, поглядим, как оно все будет. Во всяком случае, если так много людей любит и уважает семью Праховых, то, наверное, все-таки они все этого стоят, разве не так?»

Олег между тем вынул из серванта чашки, блюдца, вазочку с вареньем, сахарницу и вьетнамскую плетеную хлебницу, в которую были насыпаны круглые мятные пряники, в другой вазочке был чернослив.

— Прошу, — сказал Прахов, оборачиваясь ко мне. — С дороги горячего чайку — нет ничего лучше!

Я сказала:

— Спасибо, я уже выпила стакан чаю.

— Где же?

— В гостинице, в буфете, рядом с моим номером.

Он усмехнулся:

— Друг мой, разве там умеют заваривать чай так, как я?.. Олег, — позвал он сына.

Олег в этот момент внес в комнату большой эмалированный чайник с кипятком.

— А ну, быстро, — продолжал Прахов. — Возьми заварной чайничек, прополощи хорошенько и тащи сюда, обратно…

То, что он делал, и вправду походило на некое священнодействие.

Сперва Прахов насыпал в голубой фарфоровый чайник пять ложек чая из круглой, красного стекла чайницы, накрыл чайник салфеткой. Потом еще долил воды и снова накрыл. И так несколько раз.

Наконец снял салфетку, налил мне в чашку из заварного чайника чаю, долил кипятка.

— Что скажете?

— Прекрасно, — сказала я. — Такой аромат…

— Самый главный китайский мандарин не сумел бы так заварить, — прихвастнул Прахов.

И в самом деле, чай пахнул упоительно, был необычного темно-золотистого с красноватым оттенком цвета.

— Давно работаете в газете? — спросил Прахов, глядя на меня с дружелюбным вниманием.

— Давно, скоро четверть века.

— Четверть века? Помилуйте!

Быстрые, живые глаза его, похожие на арбузные семечки, сузились.

— Такая молодая на вид!

— Ну, не такая уж молодая, — сказала я.

Олег кинул быстрый взгляд на меня. Уж ему-то, не сомневаюсь, я вовсе не казалась молодой…

— Моя жена тоже очень моложавая, — сказал Прахов. — Никто никогда не дает ей ее лет…

— Наверно, спокойный характер, — сказала я.

Он пожал плечами:

— Пожалуй.

Помешал ложечкой в своей чашке.

— Тут к нам недавно из Смоленска приезжали, хотели о нас телевизионную передачу делать. Так я ни, в какую. Зачем? Мы — люди тихие, привыкли жить незаметно, никого не трогаем, не шумим понапрасну, верно, сынок?

Олег молча сидел, уткнувшись в свою чашку.

— В общем, уехали они не солоно хлебавши, — продолжал Прахов.

Олег вдруг поднял голову:

— Да они же сами сказали, что собираются на той неделе приехать опять, потому что у них сейчас не все было готово…

— Да, верно, — заметил Прахов.

Он улыбнулся Олегу, но мне показалось, что глаза его при этом оставались серьезными, даже, я бы сказала, сердитыми. Губы улыбаются, а глаза сердитые…

Или, может быть, мне это так показалось?..

— Вы что, прямо сейчас писать о нас начнете? — спросил Олег.

— Собираюсь.

— Зачем? — спросил Прахов. — Право, поверьте, ни к чему…

Олег посмотрел на него, он с улыбкой развел руками:

— Ну ладно, раз нужно, то ничего не поделаешь, повинуюсь.

— Мне надо будет побеседовать с вами, — сказала я.

— Узнать обо мне всю подноготную? — шутливым тоном спросил он.

— Примерно. А потом, когда я уеду, приедет наш фотокорреспондент, заснимет вас и всю вашу семью…

— Одним словом, прославит всех нас на всю вселенную, — сказал Олег.

Прахов взглянул на него, в глазах его я снова заметила некоторое недовольство.

— Олежка, по-моему, шутки здесь неуместны, сам понимаешь, дело серьезное…

Прахов обернулся ко мне:

— Еще раз не поленюсь, скажу, ни к чему все это, но раз вы так решили, пусть так и будет…

Я вынула из портфеля свой маленький портативный магнитофон.

— Стало быть, начнем?

— Что ж с вами поделаешь, — сказал Прахов.

Он откашлялся, потер лоб рукой. Спросил:

— С чего начать?

Я нажала кнопку магнитофона.

— Давно ли вы живете в этом городе?..

Прахов еще раз откашлялся.

— Значит, так. Начну все по порядку, — сказал он.

Потом посмотрел на сына:

— А ты, Олежка, пошел бы, мальчик, к себе. Он вам, полагаю, не нужен?

— Нет, — ответила я. — Мне нужно поговорить с вами сперва, потом хорошо бы с вашей женой…

— Жены, к сожалению, нет. Но хотите, я могу завтра телеграфировать в деревню, и она приедет.

— А это не сложно? — спросила я.

— Отнюдь. Деревня находится не так уж далеко от города. Километров, может быть, семьдесят или чуть больше…

Олег тихо встал, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

Я повторила снова:

— Давно ли вы живете в этом городе?

7

Снова стало холодно, подул резкий, казалось, до костей пронизывающий ветер.

Я торопливо шла к себе в гостиницу, предвкушая, как приду, лягу в, постель, укроюсь хорошенько и возьму книгу.

Сейчас не хотелось больше ни о чем думать, только о том, что в гостиничном номере меня ждет интересная книга «Современный американский детектив», которую я привезла из Москвы.

С юности я любила часы, завершающие день, когда можно позабыть обо всех дневных заботах, лечь в постель, зажечь лампу, стоящую на тумбочке возле постели, и раскрыть хорошую книгу. А уж если то был детектив, радость моя становилась бесконечной. Любовь к детективной, приключенческой литературе так и осталась со мной на все последующие годы.

Все было так, как я и предвидела: тихий номер, освещенный уютным торшером, книга, раскрытая на нужной странице.

Я разделась, легла, взяла книгу, ощущая полное, бездумное блаженство.

И тут кто-то постучал в дверь.

Я подумала было, что мне показалось, прислушалась, стук повторился снова.

— Одну минуточку, — сказала я. Накинула халат, наскоро пригладила волосы и открыла дверь.

На пороге стоял Олег.

— Ты? — недоуменно спросила я. — Что случилось?

— Ничего, — ответил он. — Можно к вам?

— Можно, конечно…

Он был легко одет, суконная поношенная куртка, на голове кепка. Шея открыта, без шарфа.

Он сел за стол, я села напротив него.

«Что-то случилось, — думала я. — Но что же? То ли он стесняется, то ли боится почему-то рассказать. В таком случае чего же он явился ко мне?»

Я взглянула на него и по его глазам поняла, что он разгадал мои мысли.

— Я вам сейчас все расскажу…

— Хочешь чаю? — спросила я. — У меня с собой есть кипятильник, в один миг все будет готово.

Он покачал головой:

— Нет, спасибо.

Положил на стол ладони, сцепив вместе пальцы. Я невольно залюбовалась его руками: изящные пальцы, узкие, сильные ладони, кожа смуглая, туго натянутая.

— Сперва я не хотел идти к вам, а потом все-таки решил — пойду, — сказал Олег.

Я молчала, ожидая, что он еще скажет.

— Я хочу, чтобы вы знали правду.

— Я тоже всегда предпочитаю правду прежде всего.

Он помедлил немного, потом произнес решительно:

— Так вот, это все ложь, чистая ложь с начала до конца.

— Что именно? — спросила я.

— Все, — повторил он. Снова помедлил, как бы стараясь набраться сил. — Думаете, он не знал про все эти письма?

— Кто «он»?

— Отец, кто же еще?

— Стало быть, знал?

Смуглое, хорошо освещенное светом торшера лицо Олега чуть скривилось.

— Еще бы! Не только знал, а, если хотите, все эти письма про замечательную, превосходную, великолепную семью Праховых написаны, так сказать, под его руководством!

— Не может быть, — сказала я.

— Может, — убежденно повторил Олег. — Очень даже может быть!

— Значит, он что, инспирировал все эти письма?

— Инспирировал? — спросил Олег, с некоторым усилием произнося незнакомое слово. — Что это значит?

— Одним словом, руководил, вдохновлял, так, что ли?

— Вот именно, — подхватил Олег. — Так оно и есть. Знаете, как он все это делает? Само собой, прочитал об этом конкурсе в вашей газете, и уже тогда, когда прочитал, у него был создан целый план действий. Да, не смейтесь, именно план действий!

Я вовсе не смеялась, мне и в самом деле было далеко не до смеха.

— Он же завуч, как вы знаете, и от него что-то зависит, отношение педагогов к ученикам, отметки, аттестаты и все такое прочее. И вот, таким вот образом, отец вызывал к себе родителей некоторых учеников, само собой, не тех, кто хорошо учился, а других, похуже, и говорил: «Почему бы вам не написать о нашей семье в центральную газету? Вы знаете о том, что в такой-то московской газете объявлен конкурс «Лучший человек, которого я знал», а вы возьмите да и напишите о лучшей семье нашего города». И начинал восхвалять себя, и маму, и всех нас. Говорил, что семья и вправду необыкновенная, что мы являемся полезными, очень нужными членами общества, что на нас равняются многие, что мы пример для всех остальных жителей, и много еще всякого он говорил.

— Кому же он так говорил? — спросила я.

— Не всем, конечно, а выборочно. Например, тем родителям, у которых ребята плохо учатся, или родителям детей из маминого детского сада…

— Вот как? — сказала я.

— Он одной матери так прямо и сказал, я сам однажды слышал: хотите, чтобы к вашему ребенку относились лучше, чем ко всем остальным, напишите письмо в редакцию…

— И она написала?

— А как же. Сперва, правда, все отнекивалась, не знаю, как писать да что, но он взял да и продиктовал ей, что следует писать…

Олег усмехнулся:

— Смешно, честное слово! Диктант на дому…

— Нет, — сказала я. — Совсем не смешно.

— И за старуху Бобылеву он тоже сам написал, — сказал Олег. — Потом уже она переписала все, как есть.

— За кого?

— За Бобылеву Веру Максимовну, может быть, помните, она писала о том, что Праховы посылают посылки с яблоками из своего сада в детские дома?

— Да, помню.

В этот миг мне даже вспомнился конверт, в котором было письмо, самодельный, из коричневой бумаги, склеенный по краям. Вспомнился и почерк Бобылевой, длинные буквы, слегка сползающие вбок.

— Все вранье, что вы записали, все, с самого начала до конца, — продолжал Олег. — Каждое слово — вранье! И на фронте он не был, ему ногу в детстве оттяпали, под машину попал, едва жив остался. А вам говорил, что на фронте потерял ногу.

Я взяла свой магнитофон, нажала кнопку.

В комнате послышался медленный, внушительный голос Прахова:

— На фронт я попал мальчиком с первого дня. Да, буквально с первого. Так вышло, что я стал сыном полка. Но однажды, уже в конце войны, я в лесу напоролся на мину, попал в госпиталь, в Москву…

Я выключила магнитофон.

— Как же так можно?

— Значит, можно, — сказал Олег. — И не вам одной он эти самые сказки плетет„.

Мне чудилось, это все неправда, просто снится странный, необычный сон, в котором кажется, что все происходит на самом деле, а в действительности — сон есть сон, и ничто другое…

Но нет, то был не сон, а явь. Неподдельная, подлинная явь.

— Думаете, мы и вправду приемыши? — спросил Олег и сам же ответил: — Да ничего подобного! Мы все его родные дети, а вовсе не приемыши. Честное пионерское, родные…

Он с жаром произнес «честное пионерское», щеки его вспыхнули, глаза загорелись.

— Подожди, — сказала я. — Не волнуйся. Не надо так нервничать…

— Не могу, — сказал он. — Ненавижу неправду! Всякую неправду. У меня был друг, мы с ним дружили с первого класса. А теперь я его знать не хочу, потому что поймал на лжи. Он — врун. Кругом сплошные вруны…

Крепким смуглым кулаком Олег пристукнул по столу.

— Почему? — спросил. — Ну почему люди так охотно и часто лгут?

Я испугалась: вдруг он расплачется. Не выдержит и разревется, а это ужасно — видеть широкоплечего парня, почти юношу, плачущим, словно слезливая девчонка…

— Не все лгут, — возразила я. — Поверь, что очень многие, так же как и ты, ненавидят ложь и предпочитают говорить правду, какой бы горькой она ни была!

— Мало таких! — угрюмо заметил Олег.

— А по-моему, много; — сказала я. — Слушай, одного я не понимаю, ведь твой отец производит впечатление умного, безусловно все понимающего человека.

— Что есть, то есть, он, конечно, неглупый, — согласился Олег. — Главное, очень хитрый.

— Допустим, пусть не умный, скорее хитрый, во всяком случае не дурак. Но неужели он не понимает, что любая неправда так или иначе вылезет наружу? Ведь это же совсем нетрудно — проверить все его слова и убедиться, что и на фронте он не был, и дети не приемыши, а родные, и письма пишутся чуть ли не под его диктовку…

Олег невесело усмехнулся:

— Думаете, он этого не понимает? Ему и мама то же самое как-то сказала: это все совсем не безобидно; и я тоже сколько раз говорил — смотри, проверят, узнают всю правду, что тогда будет? Мама даже плакала, говорила, стыда не оберешься, зачем ты так…

— А в самом деле, зачем он так? — спросила я. — Для чего ему все это нужно?

— Неужто непонятно? — удивился Олег.

— Представь, не очень.

— А по-моему, все очень ясно. Он невероятно честолюбив, вот потому-то ни с кем и ни с чем не хочет считаться, прет напролом…

— Допустим, — не сдавалась я. — Допустим, он жаждет славы, популярности и всего такого прочего. Но может же он, в конце концов, заглянуть хотя бы немного вперед и осознать, что будет, когда проверят и выяснят, что это все чистой воды неправда?

— Я ему говорил то же самое, и знаете, что он мне ответил? — спросил Олег. — Он сказал: да, безусловно, могут проверить, а могут и не проверить, поверят на слово. Ведь столько писем идет в адрес газеты, не могут же не верить этим письмам, и потом, вообще наши газеты не любят писать опровержения, — дескать, произошла ошибка, все это оказалось совсем не так, не соответствует действительности. Так что даже если и выяснят, сказал отец, то все равно это все уголовно не наказуемо, за это не судят и не дают срок. А опровержение, повторяю, вряд ли появится, не будут же сперва печатать, а после опровергать столько писем…

— Вот он какой, — промолвила я. — Расчетливый человек…

— Еще бы! — воскликнул Олег. — И скользкий к тому же, никак не ухватишь его, все равно вывернется.

— Да, это ты верно сказал, он скользкий, — заметила я.

— Мама говорит, что он очень умный, что если бы не эта самая жажда славы, он мог бы стать настоящим человеком…

Олег замолчал, потом продолжал снова:

— С нами, когда я был маленький, жила бабушка, его мать. Она рассказывала, что он еще в детстве говорил: «Хочу быть знаменитым…»

Я подумала о том, что, если бы очерк о нем появился в газете, пространный, с фотографиями, как и было задумано, он бы действительно, наверное, прославился на какое-то время.

Ну, а что было бы потом? Если бы проверили и узнали всю правду?

Возможно, ему бы ничего не сделали. В сущности, он все рассчитал психологически точно: наша пресса не любит опровержений. Что есть, то есть.

Может быть, если бы все выяснилось, его бы пожалели, как-никак инвалид, многодетный, зато мне бы досталось как следует, и, не могу не признать, поделом, потому что нам, газетчикам, нельзя доверяться словам, мы должны проверять досконально каждое слово, каждый факт…

— И это тоже не все, — продолжал Олег. — Дело не только в жажде славы, а еще в самой что ни на есть обыкновенной выгоде.

— О чем ты говоришь? — удивилась я. — О какой выгоде?

— Сейчас я вам все объясню, — сказал Олег. — Вы уже знаете, что мы посылаем яблоки из нашего сада в детский дом, куда-нибудь в Волгоград или в Пензу.

— Знаю, — сказала я. — Это тоже неправда?

— Нет, это правда. Мы действительно посылаем яблоки, сливы, груши из нашего сада в детские дома. А потом отец пишет письмо. Дескать, дорогие друзья, кушайте на здоровье, поправляйтесь, мы эти яблоки или там груши для вас собирали, сами за ними ухаживали, как могли, растили и следили за ними…

— Ну, в этом я не вижу криминала, — сказала я. — Собирали яблоки? Выращивали их? А потом послали в детский дом? Это все вполне, если хочешь, пристойно…

— Пристойно, — согласился Олег. — Кто же спорит? А вы послушайте дальше. Дальше — вот что: спустя какое-то время отец получает ответ из детского дома, дескать, спасибо за вашу заботу, приезжайте к нам, всегда рады, и все такое прочее в том же роде. Тогда он пишет еще одно письмо — на часовой завод в Пензу, или на Горьковский машиностроительный завод, в котором есть цех ширпотреба, или на московскую фабрику «Большевичка», или на ленинградский «Скороход», или еще куда-нибудь. Пишет, что он послал семена цветов и фрукты в ихний детский дом, а у него, между прочим, есть семья, и тоже дети, и семейству его нужно то-то и то-то…

— Что именно? — спросила я.

— Что именно? — переспросил Олег. — Часы, кастрюли, куртки, лыжный инвентарь, садовый инструмент, оконная замазка, тес, стекло, шифер, кеды, теплое белье, вязаные свитера, джинсы, обои, транзисторы, обивочная ткань, электрические утюги, все, что хотите, всего не перечислить. У отца имеется точный список предприятий нашей страны, спросите его, в каком городе производят чайники со свистком, в каком самая лучшая копченая рыба и в каком хорошие тренировочные костюмы, он вам сразу же ответит и никогда не ошибется…

— И что же? — спросила я. — Чего он добивается такими вот письмами?

— О! — воскликнул Олег. — Результаты самые что ни на есть! Нам шлют посылки то из Хабаровска, то из Пензы, то из Новосибирска, то из Адлера. Недавно, например, мы получили из Сочи посылку, инжир и чернослив…

— У вас в вазочке на столе был чернослив, — сказала я.

— Вот-вот, он самый. Посылки идут со всей страны в наш адрес, пишут нам и школьники, и рабочие, и ветераны, дескать, какие Праховы самоотверженные, хорошие, благородные… Просят советов, как жить, как сделать так, чтобы стать такими же, как Праховы, и все в том же роде. А тут еще столичная газета прославит, заснимет всех в саду, на прогулке, еще где-нибудь…

— Газета не прославит, — прервала я Олега.

Олег прищурил один глаз.

— Вы не обратили внимания, как я вас встретил?

— Нет, а что?

— Я спросил сразу, не из газеты ли вы?

— Верно, — подхватила я. — А твой отец притворился, будто бы и слыхом не слыхал ни о какой газете…

— Конечно, а сам-то уже все расписал, изучил сверху донизу, все ждал, когда же наконец московские корреспонденты отзовутся!

— А ребята как относятся? Твоя сестра и брат?

— Сестра так же, как и я, ей это противно до чертиков. А Валерик младше нас и какой-то такой равнодушный. Ему все до лампочки. Скажем, прислали нам теплые свитера, или грецкие орехи, или изюм, или пластинки, вот и хорошо, он и не задумается ни разу, почему, за что прислали, за какие такие заслуги.

Я мельком глянула на часы. Было уже около одиннадцати.

— Слушай, Олег, — спохватилась я. — Как ты домой будешь добираться?

Он махнул рукой:

— Как-нибудь, не беспокойтесь.

— А дома что сказал, куда идешь?

— Сказал, что к товарищу. Отец никогда не цепляется, идешь, ну и иди, он не против, отпускает…

Олег порылся в кармане куртки, вынул газетный лист.

— Смотрите…

Это была местная газета.

Стертый снимок на второй полосе, однако можно все-таки разобрать пионеров, окруживших какого-то человека.

Внизу подпись:

«Завуч 27-й школы П. Е. Прахов беседует с пионерами».

— Я тут тоже, — сказал Олег. — Только меня не видать, в заднем ряду.

— В самом деле, ничего не видно, — сказала я.

— Я стоял и слушал отца и не знал, куда от стыда деваться, — продолжал Олег. — Можете себе представить? Говорит о том, каким следует быть — правдивым, честным, беречь честь смолоду, благородным, ну, в общем, сами понимаете, что он такого еще мог наговорить. Кто-то из ребят спросил его, правда ли, что он был сыном полка. И он, я просто удивился, как это у него так получается, он ответил: «Что теперь об этом толковать? Многое есть что вспомнить». И начал рассказывать о всяких военных подвигах, — и, представьте, так рассказывает, что можно подумать, это он сам все эти подвиги совершил…

— Ловкий он у тебя! — не выдержала я. — Просто на редкость ловкий…

— Еще бы, — ответил Олег. — И знаете, ведь вот оно как, одно цепляется за другое, сегодня его в нашей газете засняли, завтра письмо послали в московскую газету, послезавтра его на торжественное собрание приглашают, в президиум, а бывает, что он и речь толкнет, недавно в нашей школе была традиционная встреча выпускников, так он сам вызвался, чуть не на целый час речь держал…

— О чем?

— О чем хотите, все больше, разумеется, о себе. Как он детей воспитывает, как прививает им правила добра, правды, справедливости, как нужно жить, чтобы все тебя уважали…

Он встал со стула.

— Ну все, вот выговорился, вроде немного легче стало…

— А мне нисколько не легче, — сказала я.

— Почему?

— Во-первых, совестно. Знаешь, есть такое ужасное чувство стыда за другого, совестно за солидного, в летах человека, которого, в сущности, родной сын не уважает, да и уважать, видно, не за что. Потом ругаю себя несусветно, если бы ты только знал, как я себя ругаю!

— За что? — спросил Олег.

— Как это я сразу не сумела разобраться? Почему я верила, безоговорочно верила всему?

Мне вспомнился покойный Еее. Бывало, он говорил: «Нет ничего обманчивей неоспоримых доказательств».

Как это ни парадоксально звучит, но именно так оно и есть, так и не иначе…

И не раз советовал не доверять словам, верить только очевидным поступкам и еще собственным ощущениям.

А каково, если так подумать, было мое ощущение? Каким показался мне Прахов с самого начала?

Сколько я себя ни проверяла, могла сказать только одно: никаким он мне не показался, человек как человек…

Впрочем, едва увидев его и поговорив с ним, я все никак не могла поначалу решить, нравится ли он мне. Не могла, и все тут!

Поистине, чужая душа — потемки…

Теперь, после разговора с Олегом, многое стало ясно. Словно пелена разом упала с глаз, и я поняла, что улыбается Прахов чересчур часто, чересчур ласково, что в голосе его звучат излишне сладкие, медоточивые нотки; как же было не понять его сразу, спрашивала я себя, этого ласкового и в то же время настороженного, одержимого тщеславием человека? Болтливого и стремящегося выглядеть наивным, играющего в простодушного, мягкосердечного простака…

А до чего же наивной и по-настоящему простодушной оказалась я! Как легко, быстро поверила не только всем этим письмам, но и ему самому и уже почти составила мысленно план будущего очерка, посвященного идеальной семье Праховых…

Обняв себя руками за плечи, я шагала по комнате из угла в угол. Мне вдруг стало холодно, словно была я не в теплой комнате, а где-нибудь в открытом поле, одуваемая всеми ветрами.

— Дела, — говорила я, шагая от окна к двери и обратно. — Ну и дела…

— Вам противно? — спросил Олег.

— Еще как!

— Мне тоже, — сказал он. — Противно и тошно, и в то же время ничего не могу с собой поделать, не могу позабыть, что он — мой отец!

— Об этом не позабудешь! — вымолвила я.

Он кивнул.

— Я все думал, идти рассказать вам или не стоит? Сперва решил, нет, не пойду, пусть оно так и будет, как идет, а потом чувствую, не могу больше молчать…

— Правильно решил, — сказала я.

— Я как увидел, как вы нажимаете кнопку магнитофона, как слушаете отца и лицо у вас при этом сосредоточенное, словно вы музыку серьезную слушаете, я понял, что не выдержу. Что бы потом ни было, а я все равно все вам расскажу… — Он встал со стула. — Самое печальное другое, то, что я люблю его. Привык любить и не могу, как бы ни старался, разлюбить. Не уважаю, это безусловно, не принимаю очень многого и все равно люблю…

— Бывает, — согласилась я.

— Ладно, — сказал Олег. — Я пошел.

— Пока, — сказала я, протягивая ему руку. — Будь здоров. И спасибо тебе.

Он все медлил, не уходил, будто бы хотел сказать еще что-то и не решался. Наконец спросил:

— Вы не будете писать о нас очерк?

— Само собой, не буду.

— Я понимаю.

Он опять замолчал, потом заговорил снова:

— Отец, наверно, будет ждать вас…

— Пусть ждет, — сказала я.

Он подошел ближе ко мне.

— Я вас вот что попрошу, вы, если можно, не пишите о том, что я вам рассказал. В общем, я понимаю, вы очерка о Праховых писать не будете…

— Не буду, — ответила я. — И фотокорреспондента не пошлю сюда…

— Что вы ему скажете?

— Что скажу? — переспросила я. В самом деле, что сказать? Как вообще, быть?

Олег сложил вместе ладони, похлопал одну о другую.

— У меня к вам просьба…

Сказал и запнулся…

— Что за просьба? — спросила я.

Он все медлил, похлопывая ладонями.

— Если можно, не пишите ничего об отце…

— Писать? — переспросила я. — Ты же знаешь, я не буду о нем писать.

— Вы не поняли меня, — продолжал Олег, стараясь не встречаться со мною взглядом, щеки его пылали. — Я вот о чем, я… в общем, мне не хочется, чтобы о моем отце был фельетон…

— Понимаю, — сказала я.

И в самом деле, я понимала его. Он не уважал отца, презирал ложь, которую отец наворачивал одну за другой, но не любить его не мог. Как бы там ни было, а это был его родной отец, и как бы он ни возмущался им, как бы ни злился на него, но не мог заставить себя перестать его любить и жалеть. Может быть, даже жалеть больше, чем любить. Или, впрочем, одинаково?

— Ладно, подумаю, — уклончиво произнесла я.

— Не надо, — снова повторил Олег. — Что с ним тогда будет?..

Я промолчала. Действительно, для отца это большое жизненное крушение, если в газете появится фельетон, который разоблачит все его выдумки и художества. Но ведь он сам во всем виноват. Один он, никто другой…

С другой стороны, думала я, нельзя же наказать всех тех, кто писал письма в редакцию. Надо прежде всего доказать, что они были одурачены, а не писали, подчиняясь диктату Прахова. А как доказать?

Какая странная, сумбурная, запутанная история…

Олег ушел. Я встала у окна, закурила сигарету.

Попробуй брось курить, когда у тебя такая вот, опасная для жизни профессия!

Уже раз десять я бросала курить и снова нарушала свое слово, и снова бросала.

На этот раз я не курила уже целых три недели и ужасно радовалась: наконец-то, кажется, совсем бросила, даже во сне перестало сниться, что затягиваюсь и пускаю дым…

И вот — не выдержала, закурила опять…

Внизу, во дворе, слабо горел по-ночному тусклый фонарь. Интересно, когда Олег доберется до дому? Через час или раньше? Что скажет отцу, если тот спросит, где он был?

Он вырастет хорошим человеком. Хорошим и правдивым.

Несмотря на все нагромождения лжи, окружающей его, он будет правдивым. А может быть, именно из-за лжи, от которой его воротит, он и станет правдивым, по-настоящему честным?

Мысленно я снова увидела его чуть скуластое, смуглое, как бы хранящее летний загар лицо, красивые, сильные руки…

По-своему он, видно, любит отца. Любит и страдает за него. И жалеет. И боится, вдруг ложь выйдет наружу тогда, как говорит его мать, стыда не оберешься.

Разумеется, я могла бы жестоко наказать Прахова.

Могла бы отгрохать ударный фельетон, такой, мимо которого не прошел бы никто. На четвертую полосу, самый что ни на есть хлесткий.

Виктор Ветров считает, что у меня язвительные фельетоны получаются куда лучше, чем хвалебные очерки. Должно быть, потому, что в похвалах зачастую чересчур много патоки.

Да, я бы уж постаралась, я бы, что называется, пропесочила Прахова с его жаждой славы и подарками, которые он получает из разных городов страны. Показала бы его во всей, как говорится, красе.

У меня даже названия фельетона, одно за другим, вызрели в голове: «Жертва собственного вымысла», «Сказки зимнего леса», «Где конец лжи?»…

Можно было бы придумать и еще более удачное название. И более острое. Бьющее в цель. Надо только подумать.

Нет, не буду думать. И названия не придумаю, и фельетон не напишу. Ни за что не напишу!

Олег же сказал: «Если можно, не пишите ничего об отце…»

Мне снова послышался его немного сиплый, как бы слегка простуженный, мальчишеский голос: «Если можно, не пишите…»

Я не буду писать. Ничего не буду. Это — решено. Но где гарантия, что не найдется кто-то, кто разоблачит отца? Где гарантия, что злая молва, покарав Прахова, не ударит рикошетом без вины виноватых, детей Прахова?

Спать окончательно расхотелось. Даже книга не тянула к себе. Хотелось стоять, глядеть в окно, молча курить. И ни о чем не думать. Но не думать я не могла. Как бы ни старалась, не могла не думать. И все об одном и том же, о Прахове, о его детях и о том, как мне быть, что делать?

8

Обычно, приезжая в командировку в другой город, я люблю встать пораньше, пройтись по улицам, поглядеть на утреннее лицо незнакомого города.

Ночью был дождь, а к рассвету все вокруг распогодилось, небо стало ясным, светло-синим, в легких, веселых облачках. Казалось, не осень наступила, а весна, вернее, преддверие весны, к слову, самое мое любимое время…

Навстречу мне спешили люди на работу, проехал трамвай, в Москве трамваи были уже наперечет, постепенно исчезали навсегда, а здесь они звенели, рассыпали искры, и пассажиры на подножках держались один за другого.

Я возвращалась обратно к себе в гостиницу, когда внимание мое привлекла афиша, броская и цветастая: на малиновом фоне фиолетовые буквы, сообщающие о гастролях Московского областного драматического театра. Я подошла ближе. В перечне артистов я увидела знакомую, очень хорошо знакомую мне фамилию.

Странная штука — совпадения! Надо же мне было именно в такой-то день, в такой-то месяц отправиться в командировку в этот город. И — в этот самый день или на пару дней позднее приезжает сюда Игорь, тот, кто был мне когда-то очень близок, ближе всех на свете и с кем уже не приходилось встречаться многие годы…

Я вошла в вестибюль гостиницы, предчувствуя, что сейчас, сию минуту, непременно увижу Игоря.

И еще издали я сразу же увидела его.

Он стоял с каким-то мужчиной возле дверей, ведущих в ресторан, о чем-то говорил с ним. Стоя на некотором расстоянии, я могла свободно, не таясь, хорошо разглядеть его.

Разумеется, он постарел. Мы были ровесниками с ним, потому я хорошо знала, сколько ему лет; как и я, он стоял на пороге своей полусотни.

Правда, он выглядел моложе своего возраста, хотя волосы его сильно поредели, с обеих сторон появились залысины и виски были седые, а седина, как известно, никогда никого не молодила.

Но цвет лица был свежий, и глаза были блестящие, и я подумала, что если зубы остались такими же белыми, то улыбка у него, похоже, должна быть прежней, быстрой, ослепительной.

Мужчина проговорил что-то и, открыв дверь, вошел в ресторан. А Игорь, стоя все там же, возле дверей, закурил, глядя вокруг себя спокойным, пожалуй, даже благодушным взглядом.

Мне был хорошо знаком этот взгляд. Так, бывало, читая газету или журнал, он поглядывал на меня, когда я, скажем, гладила его белье или пришивала пуговицу к его рубашке.

Я все ждала того момента, когда его глаза встретятся с моими. Интересно, как-то он поглядит на меня? Обрадуется или, скорее, удивится: ты-то де что здесь делаешь? Или он останется равнодушным, невозмутимым, как оно бывает при встрече с кем-то решительно чужим, безразличным?

Я не знала, как оно все будет, и потому не отводила от него взгляда.

И — дождалась.

Сперва он бегло взглянул на меня, потом скользнул взглядом дальше, потом все-таки снова вернулся ко мне, — должно быть, что-то, не осознанное им, беспокоило его и он пытался разобраться, что же, собственно, беспокоит?

Карие, с голубоватыми белками, глаза с тяжелыми, чуть нависшими веками внезапно расширились, блеснули. И, наверное невольно подчиняясь неопределенному желанию, он шагнул навстречу мне.

— Вот уж поистине кого никак не ожидал встретить…

Голос был прежний, звучный, четко и ясно выговаривавший слова.

Я протянула ему руку:

— Ну, здравствуй…

— Здравствуй, дружик…

Я вздрогнула. Зачем? Ну зачем он снова назвал меня так, как называл некогда? Много лет назад? К чему такая вот бездумная или вполне осмысленная жестокость?

Я взглянула в его глаза и поняла: это все, что угодно, но не жестокость. Просто взглянул, узнал, удивился, и, может быть неожиданно для него самого, в памяти выплыло слово, которое когда-то произносил так часто…

— Скажи правду, ты больше не сердишься на меня?

— Будет тебе, — ответила я. — Словно маленький!

— Нет, я хочу знать, ты больше не сердишься? Нет?

— Нет, не сержусь, — сказала я.

Я не солгала. Теперь уже я на него не сердилась. Все осталось в прошлом: и обида, и ошеломляющая, не желавшая утихнуть боль, и горечь, и ненависть, да, самая неподдельная ненависть, когда я желала ему всего самого плохого.

А вот прошли годы — и не осталось ни обиды, ни отчаяния, ни, само собой, ненависти.

Правда, равнодушия тоже нет. Я не могла, даже если бы хотела, остаться равнодушной. Ведь что было, то было, я любила его так, как никого никогда не любила впоследствии. Словно он разом вычерпал в моей душе способность любить, присущую мне, оставив лишь чуть-чуть на донышке.

В этот миг, глядя на него, я вспомнила то, о чем с годами вспоминала все реже.

Тогда в комнате был беспорядок, на полу валялись старые его тапки, в открытой дверце шкафа виднелся его плащ, который он почему-то не взял с собой, забыл, наверно. В углу стояла связка книг, он их тоже не взял — Станиславский, Гордон Крэг, воспоминания артиста Юрьева. Он ценил эти книги, я поняла, что он еще зайдет, не захочет расставаться с книгами, потому что они ему нужны.

Простая, беспощадная в своей будничной, обыденной неприкрытости мысль мгновенно обожгла меня.

Да, книги ему нужны, с ними он не может расстаться, а со мной свободно расстался…

Когда я собирала его вещи, наконец, когда он ушел, закрыв дверь и положив на столик в прихожей ключи, дескать, больше ключи ему не понадобятся, я не плакала. Я была даже довольна собой: держусь спокойно, не вызывающе спокойно, а естественно, просто.

Я поняла по его взгляду, что он и удивлен этой моей сдержанностью, и доволен: обошлось пристойно, без скандалов, слез, попреков — и все-таки, в силу мужской своей природы, немного раздосадован, что ли…

Выходит, для меня он ничего не значил, если я так спокойна?

Он хорошо знал мою особенность быстро взрываться, мгновенно реагировать на все события жизни, знал мою несдержанность, импульсивность, горячность, а тут я просто неузнаваема, равнодушно гляжу на его сборы, вежливо говорю: «Всего хорошего», словно провожаю случайного гостя…

Кто знает, может быть, если бы я стала умолять его не уходить, если бы я сказала, что не могу, не представляю себе жизни без него, он бы остался?

Как оно и присуще большинству мужчин, он тоже не любил всякого рода перемен, предпочитая установившийся незыблемый порядок вещей. И надо думать, его раздражала настойчивая цепкость той женщины, его вполне устраивала двойная жизнь; может быть, ему это вскоре бы приелось, и все вернулось бы на круги своя, и все бы обошлось…

Ведь недаром старинная поговорка утверждает, что жизнь прожить — не поле перейти, всяко бывает в жизни, не одни пышки с пряниками, а случаются и ухабы с ушибами…

Но я не хотела просить его остаться. Как бы ни было тяжело и горько, ни за что не стала бы его просить. И потому я старалась сохранить спокойный тон, потому почти весело сказала:

— Всего хорошего…

Недоставало еще некоторых слов, входящих в ритуал подобных безмятежных расставаний:

— Заходите, не забывайте…

Помню, я зажгла тогда все лампы в коридоре, на кухне, в ванной. Зажгла люстры в обеих комнатах и обе настольные лампы.

Почему зажгла — не знаю. Может быть, полагала, что при ярком свете не так страшно остаться одной? Тогда я еще не привыкла к одиночеству. Привычка эта пришла позднее, с годами.

Я подошла к окну, на окне стоял горшок с «декабристом» — вечнозеленым растением, которое раз в год, большей частью в декабре, цветет прелестными розовато-карминовыми цветами.

«Декабрист» не расцветал у нас, должно быть, года два. И вдруг, незадолго до этого дня, расцвел: твердые разлапистые ветки его щедро покрылись алыми бутонами, некоторые бутоны даже распустились.

Первым обнаружил это Игорь.

— Смотри, — сказал. — Какая прелесть!

— В самом деле, прелесть, — сказала я.

— Это — хороший знак, — продолжал он. — В общем, считается доброй приметой.

— Что она означает? — спросила я.

— Исполнение желаний, — ответил он. — Все равно как в картах четыре туза — значит будет все: семейное благополучие, сплошные радости, приятные неожиданности, во всяком случае все самое хорошее…

Он не любил, не умел лицедействовать, хотя и был актер. Я уверена, все это он говорил совершенно искренне, как думал, так и говорил.

Я смотрела на веселые, ярко-красные цветы, осыпавшие зеленые ветви.

Мне вспомнилось в этот момент улыбающееся лицо Игоря, обращенное ко мне, его тяжелые, слегка нависшие веки, отчего глаза казались несколько ироничными, большой, добрый рот.

В ушах вновь зазвучал его голос так ясно и зримо, что я даже обернулась, не вернулся ли он?

Но нет, его не было, ярко горели лампы, цвел «декабрист», в стекле отражались ветки в цветах и бутонах.

Я безжалостно сорвала бутон, надкусила его, вкус у него был горький, словно полынь, потом растерла в ладони нежные, мгновенно вянущие лепестки и вдруг заплакала.

Я не хотела плакать и все-таки не могла удержать слезы.

Я плакала не из-за того, что Игорь ушел от меня, хотя конечно же мне было обидно, больно, нестерпимо горестно, и все же я плакала не из-за этого, а из-за того, что кончилась любовь, которую я любила.

Да, я любила свою преданность ему, постоянную готовность сделать для него все, что только в моих силах, я понимала, что любовь к Игорю, если не бояться громких слов, была со мной всю жизнь.

Помню, как он впервые пришел к нам, увидел книги отца на полках и все стоял, глядя на книги, дивясь и не скрывая своего удивления:

— Как же у вас много книг! Настоящая библиотека!

Вспомнились его письма из армии и то чувство огромного, нетерпеливого, радостного ожидания, которое охватило меня в тот день, когда он должен был вернуться; я встречала его на вокзале, стрелки на вокзальных часах двигались убийственно медленно, время как бы остановилось, я все ходила по перрону, не находя себе места, покоя, и тут подошел поезд, и я издали увидела: он стоит на подножке вагона, отчаянно машет мне рукой…

До чего же стало жаль всего, что было!

Даже не себя, брошенную, жаль, а того пылкого горения чувств, которое я испытывала так часто тогда, когда мысленно молилась: пусть я погибну, пусть умру очень быстро, лишь бы он был жив…

Зачем? Зачем все это? К чему эта одержимость, томительные часы ожиданий, бурное счастье долгожданных встреч, умиротворенный, тихий покой, когда он был рядом, когда ничего не хотелось, только бы ощущать его поблизости, вот здесь, на расстоянии вытянутой руки…

Что это? Суета сует и ничего больше?

Так думала я, стоя в залитой ярким светом комнате, глядя на розовые цветы «декабриста», предвещавшие, по словам Игоря, исполнение желаний…

…— Я скучал по тебе, — сказал Игорь. — Особенно первое время.

Я подняла кверху руку, словно защищаясь от его слов или пытаясь оттолкнуть их от себя.

— Очень тебя прошу, не надо!

— Что не надо? — спросил он.

— Не надо так говорить.

— Но это же правда, поверь. Помню, как я ходил возле твоего дома, думал, вдруг встречу тебя? Стоял под окнами, все глядел наверх. Как-то ты подошла к окну, постояла с минуту, мне показалось, что ты меня увидела.

— Нет, — сказала я, — никого я не видела.

— Я и сам после понял, что ты никак не могла меня видеть.

Он помолчал немного.

— Знаешь, что я понял? Что все мы, люди, зависим от самых простых, обычных явлений, которые сплошь и рядом происходят с нами.

— Америку открыл, — усмехнулась я.

— Нет, в самом деле, ты только пойми меня! Все случилось, если хочешь, как-то против моей воли…

— Я тебя очень прошу, — сказала я. — Не надо об этом.

Он воскликнул:

— Дружик, ты никогда не была деспотичной, что с тобой стало? Начинаешь диктовать мне условия?

— Ничего я не диктую, просто прошу, давай говорить о чем-нибудь другом.

— О чем же? О репертуаре театра? Или о новой роли нашего современника, о которой я мечтаю? Или еще о какой бодяге?

Я помолчала, он сказал:

— Пойдем, посидим в ресторане, позавтракаем вместе? Ты еще не завтракала?

— Нет, не успела еще.

— Вот и прекрасно, посидим за столиком, потолкуем. Согласна, дружик?

— При одном условии, — сказала я.

— Что за условие?

— Пожалуйста, не называй меня дружиком…

— Хорошо, — внезапно покорно отозвался Игорь. — Не буду.

Впервые он назвал меня дружиком после Богородского.

Мы ездили на лыжах в Богородском большой веселой компанией. На следующий день собирались все вместе встречать старый Новый год.

И вдруг, когда мы съезжали с горы, у Игоря подвернулась нога и он упал вместе со своими лыжами.

И — не сумел встать, как ни пытался. Мы бросились к нему, он лежит, хочет встать на ноги и не может. Болит нога.

Мы упросили какого-то дяденьку, ехавшего в «эмке» по направлению к Сокольникам, довезти Игоря и меня. Он нехотя, но все же согласился.

Я поехала вместе с Игорем к нему домой. Всю дорогу он держал меня за руку и говорил:

— Только смотри не убегай сразу, договорились?

— Договорились, — отвечала я.

Тогда я впервые познакомилась с его матерью. Она открыла нам дверь. Игорь, солнечно улыбаясь, сказал:

— Мама, все в порядке, честное слово!

Она была очень худая, даже тощая, видно, что нервная, издерганная, беспокойные глаза, трагически искривленный рот.

— Что? — закричала она. — Говори правду, что случилось?

— Все в порядке, — весело ответил Игорь, с моей помощью доковылял к дивану. — Все очень хорошо…

Но она металась, словно раненая птица, заламывая тонкие жилистые руки, губы ее дрожали, — должно быть, если бы не я, она бы разразилась слезами…

Я сказала:

— Не беспокойтесь, прошу вас. Просто немного растянул связки…

— Где? — закричала мать и бросилась к Игорю. — Покажи немедленно, Игорек, радость моя, где растянул?..

Ему было немного совестно, что все это происходит при мне, он сказал нетерпеливо, почти сердито:

— Перестань, мама, немедленно прекрати, прошу тебя…

Я впервые была у него дома. Комната, в которой он жил со своей матерью, была довольно большой, сильно захламленной, повсюду раскиданы длинные куски шелка различных цветов, на столе стояли какие-то бутылки с разноцветной жидкостью.

— Мама разрисовывает шелк батиком, — пояснил мне Игорь, заметив, как я разглядываю все то, что находится в комнате. — Она у нас художница-надомница…

Он погладил ее по худой ладони.

— Верно, мама?

Она обернулась ко мне:

— Нет, это правда? Ничего серьезного? Скажи мне ты, я вижу, ты — девочка серьезная, на него я не могу надеяться, он все равно правды мне не скажет. Все в порядке? Да?

— Да, да, — ответила я. — Не волнуйтесь, уверяю вас, немного растянул связки, это бывает сплошь и рядом, у меня в прошлом году…

— Может быть, доктора позвать? — она бесцеремонно прервала меня. — Или «скорую», как думаешь?

— Лучше отряд пожарных, — сказал Игорь и снова сердито заметил: — Хватит, мам, слышишь? Я, наконец, уже требую, чтобы ты перестала…

И она затихла. Поставила чайник, принесла на подносе две чашки с чаем, сушки и повидло. Игорь лежал на диване, я сидела рядом, на стуле, мы пили чай и поглядывали друг на друга.

— Значит, завтра ты не пойдешь на встречу Нового года? — сказала я.

Мы все собирались встретить старый Новый год у Али Орловой, самой красивой девочки из всех десятых классов, обладательницы просторной квартиры — редкости по тем временам.

Все было заранее договорено: являемся к Але ровно в восемь, каждый приносит с собой кто что может. Игорь обещал принести вишневую наливку, я — жареные пирожки с капустой, кто-то грозился раздобыть для праздничного стола гуся и зажарить его с яблоками.

— Да, — ответил Игорь. — Мне не придется идти.

Он, видимо, попробовал было шевельнуть ногой, но тут же вскрикнул от боли.

— Надо полежать, — сказала я.

Он усмехнулся.

— Хорошо, что мама вышла и не слышала, как я заорал. Можешь представить, что бы с нею было!

— Она тебя очень любит, — сказала я.

Он махнул рукой:

— Не в этом дело. Она стала такой после гибели отца. Просто узнать ее нельзя…

Я сказала:

— Хочешь, я почитаю тебе?

— А что именно?

— Что хочешь.

— Давай тогда «Три мушкетера». Прочитай про то, как д’Артаньян впервые встретился с тремя мушкетерами.

Я тоже любила эту книгу. И тоже, подобно Игорю, любила перечитывать некоторые места, особенно павшие на душу.

В ту пору мы с Игорем по многу раз читали эту книгу, и я начала читать главу, в которой д’Артаньян, приехавший в Париж, знакомится с Атосом, Портосом и Арамисом и получает от всех троих вызов на дуэль.

Мать Игоря сказала одобрительно:

— Ты читаешь с выражением…

— А как она танцует, — сказал Игорь. — Лучше всех в нашем классе.

— Ну уж, ты скажешь, — усомнилась я.

— Лучше всех, — убежденно повторил Игорь. — Завтра небось напляшешься вволю?!

— Я не пойду, — сказала я.

— Ну да? Правда? — Игорь приподнялся на диване. — Не пойдешь?

— Нет, — сказала я. — Если хочешь, я приду к тебе, и мы вместе встретим старый Новый год…

— И ты опять будешь читать «Три мушкетера»? — спросил он.

— Хоть пять мушкетеров, сколько хочешь…

Он протянул ко мне руку.

— Ах ты, дружик, — сказал.

С тех пор он называл меня «дружик», когда бывал доволен мной, а это случалось нередко.

Мы сели в ресторане за столик, расположенный в углу, там, где вечерами играл оркестр.

Но сейчас оркестра не было, в ресторане сидели считанные люди, и мы могли беседовать друг с другом в тишине и покое.

— Иногда я читаю твои очерки, — сказал Игорь. — Тогда, когда на глаза попадается твоя газета…

— Мог бы разориться и выписать ее, — сказала я. — Нашу газету многие выписывают, там печатаются иной раз очень интересные и даже полезные вещи.

— Бесспорно, — согласился Игорь. — Но, увы, выписать эту газету я не могу…

Я не стала расспрашивать почему, просто сказала:

— Ну что ж…

Подошел официант, Игорь заказал две яичницы, сыр, два салата и кофе.

— Ты мало изменилась, — сказал он, откровенно оглядев меня. — Право же, очень мало…

— А годы идут все равно, — возразила я.

Он кивнул:

— Что есть, то есть. Идут, да не только идут, а бегут, будь они неладны…

Официант принес завтрак, расставил тарелки на столе, кофейник, чашки, молоко, пожелал нам приятного аппетита и удалился. И мы опять остались одни.

— Я понимаю, — начал Игорь. — Ты хочешь знать, как я жил все эти годы…

— Не скрою, хотелось бы знать, — сказала я.

— Я служу в Московском областном театре, сперва был в другом театре, более престижном, но там не сумел ужиться с главрежем и вот уже лет семь в этом театре.

— Доволен?

Он неопределенно пожал плечами:

— Кто знает. Иногда вроде бы ничего, а иногда кажется, убежать бы на край света от всего этого, от репетиций, интриг, подковырок, подкопов, сплетен, от жены, от забот…

Он замолчал. Я не прерывала его молчания.

— Понимаешь ли, дружик…

Он поймал мой взгляд, засмеялся, как мне показалось, несколько притворно. Впрочем, ему, актеру, привычно было притворно смеяться, как и притворно скорбеть.

— Прости, не буду, только не сердись. Так вот, я хочу сказать абсолютно откровенно, что все оказалось совсем не так. Я всю жизнь несчастлив с нею…

Я нахмурилась. К чему теперь все эти излияния?

Он схватил меня за руку:

— Постой, я хочу, чтобы ты выслушала меня, просто выслушала, ну что тебе стоит?

— Хорошо, — сухо сказала я. — Говори.

— Всю жизнь я несчастлив с нею, — повторил Игорь. — И я это понял очень скоро, вот тогда, когда ходил под окнами, все хотел тебя встретить; нет, ты не думай, мне решительно не в чем упрекнуть ее. У нее был всегда ровный характер, она умела управлять своими чувствами, этого у нее не отнимешь…

Каждое его слово камнем падало на меня, он знал, что я никогда не умела управлять своими чувствами, характер мой никак нельзя было назвать ровным. А он, может быть, понимая, о чем я думаю, все-таки продолжал говорить дальше:

— Одним словом, это была и есть натура достойная во всех отношениях, главное, очень какая-то правильная, без сучка и задоринки. И, несмотря ни на что, я был чудовищно несчастлив с нею. Вообрази себе только: у женщины нет ни одного-единственного недостатка. Хоть целый день ищи — не отыщешь: и умна, и добра, и терпелива, и выдержанна, и хозяйственна, и любит меня, ну чего еще можно желать?

И опять его слова, одно за другим, как бы целились мне в самое сердце.

Разве я не была предана ему? Или не любила его?

Согласна, я не была хозяйственной, и выдержки у меня тоже не хватало, и терпения, самого обычного, нормального, присущего огромному количеству женщин, тоже не было. И я не была экономной, не умела рассчитывать наши небольшие деньги, растянуть их так, чтобы подольше хватило. И еще множество других недостатков можно было насчитать у меня, но я любила его. Любила так, как, не сомневаюсь, никто никогда его любить не будет.

— У нее не было ничего такого, к чему можно было бы придраться, — продолжал Игорь. — Это, если хочешь, ужасно! До того ужасно, что я тебе передать не могу…

— Перестань, — сказала я. — Начал уже малость выкаблучиваться…

Он отодвинул от себя чашку с остывшим кофе.

— Клянусь тебе, нет! Я тебе не солгал ни одного слова, веришь?

Глаза его смотрели на меня с той покоряющей убежденностью, которую я хорошо помнила до сих пор и которой никогда не могла противиться.

— Ладно, верю, — сказала я.

Он удовлетворенно вздохнул.

— То-то же, верь мне, девочка…

Я усмехнулась.

— Чего ты смеешься?

— Седая уже девочка, довольно-таки старенькая…

— Ладно, — сказал он. — Не будем спорить. Слушай дальше. Идет?

— Хорошо, — ответила я.

— Веришь, мне до смерти хотелось вывести ее из себя, вздрючить, чтобы она перестала владеть собой, чтобы перестала быть безупречной…

— Тебе удалось хотя бы раз вывести ее из себя?

— Пожалуй, да. И не один раз…

Мы с ним ссорились преотчаянно. Взрывались почти одновременно, вспыхивали, словно подожженная спичкой солома, политая бензином. Орали друг на друга, одинаково бледнея от ярости, волнения, гнева. И потом, наоравшись, внезапно затихали. И не помнили зла.

И мирились очень быстро.

Иногда я, чаще он подходили друг к другу, протягивали один другому мизинец: так когда-то мы мирились в школе.

— Мир?

— Мир.

— Да будет так!

И все кончалось смехом. И снова мир до первой ссоры. И — снова ссора, которая неминуемо кончится миром…

…— Я вел себя с нею преотвратительно, — снова начал Игорь. — Подчас я ненавидел сам себя за свое хамство, за грубость, я запросто кидал ей в лицо оскорбительные жуткие слова…

— А она что же? — не выдержала я.

— Она всегда оставалась сама собой, то есть ровной, спокойной, терпимо относилась ко всем моим безобразным выходкам. Иногда мне казалось, что она поступает так терпимо и всепрощающе со мной лишь потому, что хочет, чтобы я чувствовал себя по отношению к ней обязанным. Дескать, вот ты какой, грубиян, походя обижаешь меня, а я тебя прощаю. Я все стерплю и прощу.

— Не понимаю, почему это так бесило тебя? — спросила я.

Рот его скривился в усмешке.

— Думаешь, я знаю? Может быть, я не смогу тебе вразумительно объяснить все как есть, но бесило это меня несусветно. Я ее просто не мог видеть из-за этого…

— Напрасно, — сказала я. — А мне кажется, что она в общем вполне достойно себя вела…

Он хитро прищурил глаза:

— Достойно? Сейчас я тебе скажу одну вещь, и ты уже больше так говорить не будешь. Она ненавидела одного человека, она просто имени его не могла слышать…

Он замолчал. Я спросила, заранее зная ответ:

— Кто же этот человек?

— Ты, — сказал он. — Она буквально не выносит тебя по сей день! Стоило мне сказать о тебе что-нибудь самое нейтральное, ну, например, скажем, что ты любишь крепкий чай или боишься червяков, и я видел, как она моментально взвивалась. Вся ее воспитанность, вся внешняя деликатность пропадала к чертовой бабушке. Она свирепела, глаза становились совершенно белыми от ярости, губы начинали дрожать.

— Странно, — промолвила я. — Я же ей не причинила никакого вреда. Скорее, если уж на то пошло, то она мне, но уж никак не я ей…

— Помнишь, — спросил он, — твой отец как-то рассказывал об инерции человеческих поступков? Об инерции делания зла или добра?

— Помню, — сказала я.

Мне вспомнился тот, теперь уже далекий вечер, капель за окном, оглушительный, по-весеннему веселый крик воробьев на еще голых ветвях старого тополя во дворе.

Отец пришел с улицы, сказал:

— Нынче первый по-настоящему весенний день…

Я пошла вслед за ним на кухню. В нашей маленькой семье отец был, как он сам выражался, распорядителем по хозяйственной части.

— Вот, — сказал отец, выгружая на стол пакеты и свертки из своего портфеля (он стеснялся ходить за покупками с сумкой или кошелкой, предпочитал свой старый объемистый портфель), — полюбуйся, хлеб и калачи от Филиппова, просто дышат, не правда ли? Антрекоты я взял у Елисеева, а за берлинским печеньем покатил на троллейбусе в «Националь», только там оно и бывает.

— Мечта, — сказала я, надкусив одну печеньину, сочную и рассыпчатую.

— Где мечта? — спросил, зевая, Игорь, выйдя на кухню. — Покажите мне, как она выглядит, мечта?

Я протянула ему недоеденный мною кусочек:

— Попробуй, тогда сам скажешь…

Он отвел мою руку.

— Одну минуточку, пока не забыл. Вам, Ипполит Петрович, звонили.

— Кто, именно? Вы записали?

Отец почти всех звал на «вы», даже Игоря, которого знал еще с той поры, когда Игорь учился в школе.

— Запомнил, — ответил Игорь. — Во-первых, профессор Красоткин. Кстати, он оправдывает свою фамилию?

— Возможно, лет с полсотни тому назад, а теперь, когда ему под девяносто, вряд ли…

— Значит, профессор Красоткин, потом некто Владиславский. Не актер ли, часом?

— Нет, — ответил отец, заметно помрачнев. — Это мой старинный знакомец, а если говорить напрямик, то давнишний враг.

— Враг? — переспросил Игорь. — Это у вас-то враг? Откуда?

— Папа хвалится, — сказала я. — Папа любит хвалиться, что у него, как и у всех остальных людей, бывают чирьи, болячки и враги…

— Он враг, — снова повторил отец, глаза его стали сразу как бы приглушенными, матовыми. — Мы с ним враждовали еще со времен гимназии, он завидовал мне преотчаянно, хотя внешне жил намного лучше, чем я. Он считал, что мне везет во всем, причем незаслуженно.

— И потому? — спросил Игорь.

— И потому старался мешать во всем, если была возможность, вредил, делал зло, даже, помнится, однажды, в самый лихой год, написал на меня донос…

— Ну да? — сказала я. — Неужели?

Вспомнился Владиславский, он был как-то у нас, тогда еще была жива мама, ласковый, розовощекий, с неизменной улыбкой на изящно очерченных губах. Принес мне какую-то игрушку, то ли медвежонка, то ли обезьянку, и, беседуя с мамой, то и дело оборачивался ко мне, спрашивал:

— А хороша игрушка, верно?

— Верно, — равнодушно отвечала я, меня никогда не интересовали никакие игрушки, с детства я предпочитала только книжки, сперва книжки с картинками, позднее уже без картинок.

— Выходит, я тебе угодил?

Я кивнула в ответ, он сказал маме:

— Чудная девочка…

Отвернулся от меня, и я, каюсь, показала ему язык, потому что не верила ни одному его слову. Не знаю уж почему, а не верила.

Потом пришел отец. Мама вышла на кухню, а отец о чем-то тихо переговаривался с Владиславским.

Изредка я поглядывала на них из своего угла: отец был озабочен, угрюм, а Владиславский цвел нежнейшими улыбками.

Когда он ушел, отец сказал:

— На редкость живучая дрянь.

— Мне он тоже не понравился, — сказала мама.

Я подошла к отцу, спросила:

— Тебе он не нравится? Мне тоже…

— Маленьким детям никто не разрешал вмешиваться в разговор взрослых, — строго произнесла мама, но отец остановил ее:

— Постой, Катя, это просто уже интересно. Чем же он тебе не понравился?

Я подумала немного, прежде чем ответить.

— Он слишком часто улыбается.

— Молодец девочка! — воскликнул отец. — Как же она точно его раскусила! Видишь, — сказал он маме, — еще Тацит утверждал, что нельзя доверять людям, расточающим постоянные улыбки.

Я не знала, кто такой Тацит, но на всякий случай предпочла промолчать, сделав вид, будто бы мне хорошо знакомо это имя. А отец продолжал:

— Диккенс говорил, что четвероногая подлость никогда не догонит двуногую. Золотые слова…

— До чего же ты у нас образованный, — сказала мама, непередаваемо было выражение ее глаз, то ли нежных, то ли с известной долей необидной насмешки. — Обедать-то будешь?

— Буду, — ответил отец. — Только сперва хочу хорошенько вымыть руки.

И я поняла, что он желает отмыть руки от прикосновения рук Владиславского.

В этот раз он не сказал маме, почему приходил Владиславский, и мама не пыталась расспрашивать, она знала, он непременно расскажет все сам. И отец действительно рассказал. Оказалось, Владиславский во время войны потерял многие свои документы, а так как они с отцом были из одного города, из Смоленска, вместе учились в тамошней гимназии, вместе общались в юности, то отец мог устно удостоверить все слова Владиславского.

— И ты согласился? — спросила мама.

— Да, — сказал отец. — Как же иначе?

— А я бы не простила, — сказала мама. — Я бы никогда не простила того, ну, ты знаешь, чего…

Отец промолчал. Я случайно слышала весь разговор, но, само собой, не знала тогда, что мама имела в виду. Прошли годы, и отец рассказал мне и Игорю о том, что Владиславский написал на него когда-то донос.

— Неужели он не был вам благодарен хотя бы за то, что вы согласились удостоверить? — спросил Игорь.

— Напротив, — ответил отец. — Буквально через несколько дней он снова сделал мне гадость, правда, не очень большую, но все-таки, — сказал одному историку, с которым у меня были прекрасные отношения, чтобы он не доверял мне, я достал как-то прижизненное издание «Повестей Белкина», а Владиславский уверял его, что это превосходная подделка. Хорошо, что историк был умный человек и не поверил Владиславскому.

— А чего он звонил тебе теперь? — спросила я.

— Не знаю, — ответил отец. — Но догадываюсь. Наверно, хочет перехватить немного денег.

— Вот как? — промолвил Игорь. — Он что, нигде не работает?

— По-моему, нигде. По причине мерзейшего характера его вышибают из всех мест и, как мне довелось недавно слышать, его успели уже выгнать с последнего места, полная, к слову, была синекура, замадминистратора детского театра.

— Да, — согласился Игорь. — Что называется, работа не пыльная, на все сто двадцать…

— Но он и там не удержался, развел склоки, интриги, теперь, по слухам, бедствует и берет взаймы, без отдачи.

— И ты дашь ему? — опросила я.

Отец сделал вид, будто не слышит мой вопрос. Я поняла, что он ему не откажет, даже в том случае, если у него самого останется последний рубль.

Видимо, Игорь подумал о том же самом. Сказал, усмехнувшись:

— Вот вы ему одолжите денег, заранее зная, что он не отдаст, а он вам на следующий день где-нибудь как-нибудь и нагадит.

— Безусловно, — ответил отец. — Есть же такое понятие — инерция делания зла. Он ненавидит меня уже из-за одного того, что вечно причинял мне зло и уже никогда не мог остановиться…

— А бывает инерция делания добра? — спросила я.

— Бывает, — сказал отец. — Ведь давно уже хорошо известно, что мы любим тех, кому делаем добро. И любим, начав делать добро, продолжать его совершать в дальнейшем.

— Это и есть, — добавил Игорь, — инерция делания добра…

…— Все помню, — сказала я. — Так, словно все это было вчера или неделю тому назад…

— Чем ближе к старости, тем яснее помнится прошлое, — изрек Игорь одну из самых банальных истин на свете. — Таким образом, ты ее понимаешь? Она тебе причинила зло, и она же тебя ненавидит из-за одного этого. Потому что, я уверен, где-то в глубине души она сознает, что ты — единственная женщина, которую я когда-либо любил…

Он замолчал, ожидая, что я скажу что-нибудь в ответ. Но я молчала, хотя мне хотелось задать один вопрос:

«Допустим, я — единственная любимая тобой по-настоящему женщина. Тогда почему же ты так поступил? И почему, уже уйдя, но поняв, что любишь только меня, не вернулся обратно?»

Мысленно я спросила себя:

«Могла бы я принять его обратно?»

«Нет, — ответила я себе. — Ни за что…»

И в то же время неумолимо сознавала, что это все слова, пустые и никчемные. Конечно, приняла бы, бесспорно приняла бы тогда и никогда ни одним словом не напомнила, не попрекнула бы. Никогда!

Он снова начал говорить, как бы отвечая на мой безмолвный вопрос:

— Если бы не дочь, я бы ушел от нее. И она знала, что все дело в дочке. Я не мог оставить дочь. Даже тогда, когда стало окончательно невмоготу вместе, и тогда я не мог, не сумел бы…

— У тебя большая дочь? — спросила я.

Лицо Игоря просияло.

— Большая. Ты бы поглядела на нее, красавица, глаза вот такие черные, как агат, сама рыжая, и кожа как молоко…

Надо было что-то сказать, и я сказала:

— У рыжих обычно очень белая кожа…

— Она не рыжая, — возразил Игорь. — На самом деле она темная шатенка, как я, это она красит волосы в рыжий цвет…

— Тициановский, — сказала я.

— Что? — не понял он.

— Отец говорил, что Тициан любил рисовать рыжих женщин, помнишь?

Игорь развел руками:

— Прости, не помню, но заранее верю: раз Ипполит Петрович так говорил, стало быть, так оно и было.

Он вынул из пачки сигарету, размял ее пальцами, прикурил.

— Дай мне тоже, — попросила я.

Он удивленно взглянул на меня:

— Неужели ты куришь? Вроде бы раньше никогда не курила?

Разумеется, я не хотела признаться ему в том, что курить я начала сразу же после его ухода. Нашла оставленную им пачку с тремя, кажется, сигаретами, вынула одну сигарету, закурила и немедленно закашлялась.

Однако не сдалась, докурила до конца.

Потом стало нехорошо, головокружение, слабость, тошнота, и все время казалось, вот-вот упаду…

После все-таки привыкла. И втянулась, стала выкуривать по пачке, а то и по полторы в день. Тем более что в редакции нашей, пожалуй, не было ни одного некурящего, кроме разве вахтерши тети Дуси.

…— Почему ты так глядишь на меня? — спросил Игорь. — Я что, наверно, сильно изменился? Постарел?

— Нет, — искренне ответила я, — напротив, ты хорошо выглядишь…

Он переспросил обрадованно:

— Правда?

— Правда, — ответила я. Погасила сигарету, спросила: — Что мама твоя? Жива?

Он покачал головой:

— Нет, уже пять лет, как умерла…

— Я ее немного побаивалась, — призналась я.

— Да, у нее был нелегкий нрав, — согласился Игорь. — Отец был совсем другой…

— К сожалению, его-то я не знала…

Игорь появился в нашей школе, когда я училась в девятом классе. Сел впереди меня, узенькие плечи, нежно-розовый затылок, светлый хохолок на макушке.

Рядом с ним сидел Митя Кокорев, самый большой бузотер нашего класса.

Не знаю, что там у них получилось, но вдруг Игорь подпрыгнул на скамейке, — должно быть, Митя уколол его чем-то острым. Митя громко засмеялся.

Игорь замахнулся на него, Митя откинул голову, и кулак Игоря угодил в чернильницу. Чернила брызнули во все стороны.

И тут наша классная Аделаида Адриановна, мы ее звали Адада, вскочила со своего места, бросилась к ним:

— Это еще что такое?!

Митя с невинным видом поднял на нее глаза, кстати, очень красивые, незабудково-голубые:

— А что? Что случилось?

Несколько мгновений она смотрела на него, потом сказала:

— Передашь отцу, чтобы завтра пришел ко мне!

Обернулась к Игорю и повторила:

— Передашь отцу, чтобы пришел ко мне…

— Нет, — ответил Игорь, — не передам…

Обычно яркие, словно накрашенные щеки Адады побагровели еще сильнее.

— Почему? — с вызывающим видом спросила она. — Что это значит, не передам?

— У меня нет отца, — ответил Игорь. — Отец погиб полгода назад, под Берлином…

Адада мгновенно замолчала, только лицо ее продолжало пылать.

Мы все молчали. Было тихо в классе, так тихо, что стало слышно, как кто-то на каком-то этаже монотонно бубнил какие-то слова, — видно, некий ученик отвечал урок у доски, может быть показывал на карте реки, моря, проливы, горы и перешейки…

С этого дня я поняла, что люблю Игоря. Должно быть, любовь началась с жалости.

Мне стало до слез жаль его. Нет отца, погиб в самом конце войны. Как обидно…

Я была сильно привязана к моему отцу, и я представила себя на месте Игоря, мой отец погиб, не его, а мой, и мне стало страшно…

Домой мы шли с Игорем вместе, благо нам было по дороге.

Я первая подошла к нему, я была не по-девчоночьи бойкой, иные говорили, что мне бы пошло быть мальчишкой.

Я спросила его:

— Ты где живешь?

— На Сретенке, в Малом Головином переулке, — ответил он.

— А я на Рождественском бульваре, — сказала я. — Знаешь, там такой большой темно-серый дом?

— Не помню, — ответил он.

— Так вот, наш дом напротив, на другой стороне, — продолжала я, — двухэтажный особнячок, очень старинный…

— Особняк знаю, — сказал Игорь. — Там на балконе растет дерево?

— Именно на моем балконе, — сказала я. — Бузина, я ее выкопала в лесу…

Он улыбнулся. Лицо его, не очень красивое, пожалуй, скорее, некрасивое, вдруг неожиданно резко похорошело, глаза заблестели.

— Та самая бузина, что в огороде? — спросил он и продолжал: — А в Киеве дядька?

— Вот именно, — равнодушно согласилась я. Потом спросила: — Ты почему перешел в нашу школу?

— Мы поменялись, — ответил он. — Мама сказала, что она не может жить там, где мы жили с папой, и поменялась, отдала две комнаты за одну, зато в центре, на Сретенке.

— А раньше где вы жили?

— На Донской. Там у нас было просторней, конечно, две комнаты, а не одна, но зато была печка, приходилось топить печку дровами, а здесь центральное отопление.

— Я люблю топить печку, — сказала я. — Люблю слушать, как трещат дрова, и смотреть в огонь.

— Я, в общем, тоже. Хорошо бы завести сверчка и чтобы он верещал все время…

— Не верещал, а пел, — поправила я Игоря.

— Разве? А ведь правда, как сказать про сверчка? Он поет, или кричит, или сверчит? Как думаешь?

— Не знаю, — ответила я. — Спрошу отца, он все знает…

Игорь помедлил, потом спросил:

— У тебя хороший отец?

— Очень, — ответила я. — Самый лучший, какой только может быть.

— Мой отец тоже был очень хороший, — сказал Игорь. — Он мне всю войну письма с фронта писал…

Игорь полез в карман, вынул конверт, перетянутый черной резинкой.

— Тут я держу его письма…

— А маме он тоже писал?

Игорь кивнул:

— Да, конечно, он писал и мне и маме. Иногда я перечитываю его письма, а мама не может. Она говорит, что не в силах видеть его портреты или письма, это для нее непереносимо…

Мы прошли немного вперед, он добавил:

— У мамы очень тяжелый характер. Папе от нее здорово доставалось…

— Кто был твой папа? — спросила я.

— Актер. Только не очень известный. Он был артистом Театра сатиры, играл вместе с Кара-Дмитриевым, Хенкиным, Милютиной, Корфом и Рудиным. Только ты не думай, — добавил Игорь. — Он не был такой знаменитый и талантливый, как они все, он играл обычно не самые главные роли. Вот, например, в «Чужом ребенке» Шкваркина он играл роль Сенечки Перчаткина. Помнишь эту роль?

— Нет, — ответила я. — Не пришлось ни разу видеть «Чужого ребенка».

— А я раз пять видел, — сказал Игорь. — Там папа, стало быть Сенечка, появляется на сцене и поет…

Игорь оглянулся, не идет ли кто за нами, и запел негромко:

Я засмеялась:

— Смешные слова…

— Если бы ты видела папу, — сказал Игорь. — Короткие брюки, пиджак вот с такими карманами, зеленая шляпа на голове, только, бывало, выйдет на сцену, уже все смеются…

— Может быть, он стал бы в конце концов знаменитым артистом, — сказала я.

— Возможно, — согласился Игорь. — Все могло бы быть, если бы не война…

Позднее мне не раз думалось, если бы не война, отец Игоря свободно мог бы стать знаменитым артистом, и тогда Игорю тоже была бы открыта дорога в театр, он мечтал, как и отец, стать актером, и непременно драматическим, и кто знает, может быть, он бы стал более знаменитым, прославленным, чем его отец, стал бы сниматься в кино, а почему бы и нет?

Когда я представляла себе, как могла сложиться судьба Игоря, то любила и жалела его еще больше и мне очень хотелось сделать для чего что-то такое, что могло бы быть ему приятным.

Я предложила ему готовить уроки вместе, ведь мы жили неподалеку друг от друга, и он мог бы приходить ко мне заниматься.

Он учился очень посредственно, особенно плохо было с математикой.

— Ты все в ней понимаешь? — порой спрашивал он меня.

«В ней» — означало — в математике.

— Все, — отвечала я.

— А вот я, — говорил он, — почти ничего не понимаю, ну что будешь делать?

Вот тогда-то я и предложила ему заниматься вместе. Я посоветовалась с отцом, я привыкла советоваться с ним буквально по всем вопросам, и он сказал:

— Мне кажется, Игорь мальчик очень самолюбивый, ты должна сделать все так, чтобы не обидеть его, не задеть самолюбия.

Так я и сделала. Сказала, что мы будем взаимно полезны друг другу, я помогу ему по математике, он мне в орфографии и грамматике.

Он приходил ко мне, и мы начинали вместе готовить уроки.

Я нарочно просила его проверить, правильно ли я пишу. Он проверял добросовестно, придирчиво. Каюсь, иногда я нарочно делала ошибки, чтобы ему было что править.

А потом мы решали задачи, геометрические теоремы, писали примеры и проверяли друг друга.

Мне математика давалась легко, почти играючи. Впрочем, и физика, и география — все давалось легко, и я рассчитывала получить золотую медаль.

…— Знаешь, о чем я сейчас вспомнил? — спросил Игорь. — О том, как мы с тобой вместе ходили в театральное училище на экзамен!

Еще бы не помнить!

Жаркий августовский день. Расплавленный асфальт, первые вялые листья на тротуарах, загорелые, словно только-только с юга, продавщицы газированной воды, усталые, разомлевшие от жары голуби на соседней крыше.

Мы с Игорем шли ко мне, взявшись за руки. Вошли в подъезд и как бы разом окунулись в отрадную прохладу. Отец стоял в дверях, ожидая нас.

Он тоже волновался, но старался не подавать вида. Спросил с улыбкой:

— На щите или под щитом?

— На щите, — ответила я. — На все сто!

— На девяносто, — поправил меня Игорь. — Все же на девяносто…

— Нет, на сто, — я упрямо стояла на своем. — На сто, и никаких гвоздей!

Игорь начал рассказывать отцу, как это все было. Сперва он несколько раз рассказал мне обо всем, но я снова слушала его с жадностью, будто бы никогда до того ничего не ведала.

— Меня попросили прочитать басню, потом стихотворение, потом показать этюд: прощание на вокзале с любимой девушкой, которая уезжает надолго, может быть навсегда…

— И что же? — спросил отец. — Какую басню вы читали? И какое стихотворение?

— Басню, разумеется, Крылова «Ворона и лисица».

— Я люблю эту басню, — сказал отец. — Помню, еще во втором классе гимназии я выучил ее наизусть…

— Я тоже, — согласился с ним Игорь. — Потому и выбрал ее. А стихотворение взял Блока «О доблести, о подвигах, о славе…».

— «…Я забывал на горестной земле, — продолжал отец, — когда твое лицо в простой оправе передо мной сияло на столе».

Отец оборвал себя, опустил голову. Может быть, эти строки напомнили ему что-то, глубоко притаившееся в памяти, сокровенное, известное лишь ему одному?..

— Ну хорошо, — отец снова поднял голову, с улыбкой глядя на Игоря. — А как прошел этюд?

— Вроде бы ничего. Мне представилось, что наша Настя уезжает очень далеко, скажем, на Северный полюс, на остров Франца-Иосифа, на Колыму, в бухту Тикси, одним словом, мы расстаемся с нею, может быть, навсегда, паровоз разводит пары, пахнет горячим углем, проводники стоят возле вагонов, поездные часы отбивают последние секунды, и я держу Настю за руку, а она молчит, только смотрит на меня, знаете, вот так, как только она одна умеет смотреть, откинув голову назад, прищурясь, будто хочет разглядеть и запомнить получше…

Игорь показал, как я откидываю голову назад, щурю глаза…

— Понятно?

Отец кивнул:

— В общих чертах.

— Потом я вспомнил Бунина, — сказал Игорь. — Его «Одиночество». Пожалуй, самое мое любимое стихотворение…

— И мое тоже, — признался отец.

Игорь помедлил немного, сжал ладони, прижал их к груди

— Дальше, — сказал Игорь. — Дальше вдруг забыл, как это постойте…

Отец медленно продолжал:

— Вспомнил, — сказал Игорь. Голос его вновь зазвучал:

— Последние две строки, на мой взгляд, почти гениальны, — сказал отец. — Квинтэссенция полного, совершенного одиночества…

Мне подумалось, что он обращается сейчас вовсе не ко мне с Игорем, а словно бы отвечает воображаемому, одному ему известному собеседнику.

— Самое мое любимое стихотворение, — вновь повторил Игорь.

— Мое тоже, — сказал отец.

— Ну и вот, — сказал Игорь, — я повторил про себя эти строки — и как в воду головой!

На миг закрыл глаза ладонью.

— Думаю, а вдруг в самом деле она бросит меня, уедет? Полюбит кого-то другого?

Он долго не уходил от нас в тот вечер и опять повторял все то же, что мы уже не раз слышали: как он представил себе, что я ушла от него, и он мысленно прочитал про себя «Одиночество» Бунина и показал членам комиссии этюд, и они прервали его на половине, сказали: «Спасибо, хватит…»

Я вышла проводить его. Была теплая безветренная ночь. Светили звезды, крупные, очень блестящие, какими они обычно бывают в августе. Он повернул ко мне лицо, казавшееся особенно бледным, даже словно бы фосфорическим при свете звезд. Глаза его были печальны.

— Ты меня никогда не бросишь?

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Я тебе верю, — сказал он. — Не знаю почему, но верю…

Идя по ночной, пустынной улице, он все время оборачивался, поднимая руку, и снова удалялся, и опять, обернувшись, поднимал руку.

И я тоже поднимала руку, хотя издали, в темноте, он не мог видеть ни меня, ни моей руки…

Я заканчивала Полиграфический институт, а он театральное училище, и тогда мы решили расписаться.

— Завершаем последние формальности, — говорил Игорь.

По существу, он был прав: он уже давно жил у нас, но мы все не расписывались, однако в недалеком будущем маячило распределение, я, естественно, не хотела уезжать из Москвы, из родного дома, бросить отца, Игоря, и мы расписались.

…— Я часто вспоминаю, как ты в первый раз уезжала в командировку, — сказал Игорь.

— Неужели не забыл? — непритворно удивилась я.

— Нет, не забыл. Помню, как ты была одета, какая была погода. Ты была в плаще «болонья» — последний писк того времени, стояла на редкость теплая осень, твое место в вагоне было тринадцатое, и я сказал, что это хорошая примета — тринадцатый номер места, и билет у тебя был до самого Акмолинска…

— А там я ехала грузовой машиной до совхоза «Красноармейский», — сказала я.

Сколько буду жить, буду помнить все, как оно было: долгий путь в душном вагоне, поля, перелески, леса, сменявшие за окном друг друга, потом степи, степи, бесконечные равнины степей, и горы вдалеке, и небо, удивительное, какое-то просторное, не по-московски сияющее, высокое-высокое…

Это случилось на третий год моей работы в редакции. Меня гоняли по разным репортерским заданиям — открытие новой библиотеки, юбилей знатного производственника, строительство детского стадиона…

И вдруг однажды наш Еее — Евсей Евсеич сказал:

— Надо бы нагрузить Настю посолиднее…

Я быстро согласилась:

— Давно бы пора…

— Поедешь на целину? — спросил Евсей Евсеич.

У меня даже голос прервался от волнения.

Он еще спрашивает!

— Конечно, поеду…

Меня послали вместе с фотокорреспондентом Ростиславом Бодрым в совхоз «Красноармейский», созданный всего лишь полгода назад.

— Там полно москвичей, и это главное, — не переставал поучать меня Евсей Евсеич. — Помни, ты должна выбрать хорошего человека…

— А если там будет много хороших человеков? — прервала его я.

Он кивнул головой:

— Даже наверняка так и будет. Но ты выбери самого-рассамого хорошего, чтобы лучше уж и не придумать даже, чтобы сразу же упал тебе на душу, и напиши о нем очерк, расскажи не только о его жизни, работе, а о том, как возникло у него желание поехать на целину, кто его близкие и что он любит; и через него расскажи нам о целине, о том, что такое целина, как живут люди, выращивающие хлеб там, где отроду ни один колос не рос…

И я отправилась в путь, безумно гордая неожиданно свалившимся на меня заданием.

Мой коллега Ефим Григорьевич Полуребров, немолодой фоторепортер, еще в двадцатые годы сменивший свою неблагозвучную фамилию на пышный псевдоним Ростислав Бодрый, должен был выехать на два дня позднее…

Но я не тужила, мне было даже интереснее ехать совершенно одной, а не под зорким глазом пасмурного, в достаточной мере брюзгливого Ефима Григорьевича, то бишь Ростислава Бодрого.

Все сложилось удачно. Я благополучно доехала до места назначения, меня встретил грузовик, посланный специально за мной директором совхоза, (милый Еее, он всегда все умел предусмотреть), и — о романтика! о сбывшиеся мечты! — я поселилась в одной палатке вместе с Тосей Курчаевой, моей землячкой, раньше работавшей на «Шарикоподшипнике», или, как она говорила, на «Шарике», а теперь ставшей поварихой. Кроме Тоси там жили еще две девушки, одна из Чернигова, другая — уроженка Йошкар-Олы, но с ними я не сошлась, обе они держались всегда вместе, как бы избегая и меня и Тосю, а мы с Тосей подружились мгновенно, как это часто бывает только в молодости. Она была мне ровесницей, красивая, светловолосая, типичная северная красавица, льдистые иссиня-голубые глаза, темные брови, такие брови обычно в былинах и русских сказках справедливо называют соболиными, румянец — то вспыхивающий, то быстро гаснущий, пышные яркие губы…

— Мужики от тебя, наверно, дуреют, — сказала я ей.

Она спокойно согласилась:

— Есть немного. Но я верна одному и буду верна ему всю жизнь…

Я думала, что она шутит, однако она не шутила. Так оно и было на самом деле.

Он остался в Москве, слесарь-инструментальщик с Лихачевского автозавода. По словам Тоси — необыкновенного характера.

«Мягкий, как сливочное масло, — говорила она о нем, — хоть на хлеб его мажь…»

У него была больная мать, и он не мог уехать, не мог оставить ее.

Каждые два дня Тося писала ему и каждую неделю получала от него письма.

Я прожила в совхозе «Красноармейский» около месяца. Исписала больше десяти блокнотов и две толстых общих тетради. Завела множество знакомств. И все никак не могла решить, о ком же писать, кто будет герой моего очерка. А потом решила: напишу не один, а несколько очерков о различных людях, которые мне показались наиболее интересными, примечательными.

Скажу прямо: показать совхоз, его дела, трудности и достижения — все это было не по мне. Я не разбиралась ни в экономике, ни в сельском хозяйстве, ни в различных хозяйственных вопросах.

Другое дело — описывать людей, их взаимоотношения, интересы, помыслы и чувствования, обо всем этом мне было писать интересно.

Я сказала Тосе на прощанье:

— Я хочу написать о тебе…

Она усмехнулась:

— Пиши, если охота…

— Прочтет твой Васечка (так она называла своего жениха), будет гордиться тобой…

Она ответила непререкаемым тоном:

— А он и так гордится…

Последнюю ночь мы провели с нею все в той же палатке, сидя рядышком на ее койке. Она дала мне толстенное письмо.

— Опустишь в Москве, на почтамте, скорее дойдет…

Она легла на койку, закинув руки за голову. При слабом свете крошечной керосиновой лампы (электричество в совхозе еще не провели) прекрасное лицо ее казалось вдохновенным.

— Я по тебе скучать буду, — внезапно призналась она мне.

— И я тоже по тебе, — сказала я. — Будешь писать мне?

— Нет, не буду, нет времени, я и своему-то пишу, сама видишь, часы у сна отрываю. Но скучать буду. Привыкла я к тебе.

— Тебе снится когда-нибудь Москва? — спросила я ее.

— Представь, никогда. Как не жила там ни одного дня, а ведь я родилась в Москве, на Благуше, у меня там мама жила и сестренка, теперь, правда, мама уехала, сестра замуж не за москвича вышла, живет в Светлогорске, это где-то возле Калининграда. И мама к ней уехала. И вот, представь, ни разу мне Москва не снилась, а снится все время одно и то же, будто бы здесь, в этой самой степи, — город, дома, троллейбусы, машины, и я хожу по улицам в лакированных лодочках, не в сапогах, доверху грязью и глиной обляпанных, а в лодочках вот на таком каблучке… Если бы ты знала, до чего охота пройтись в таких вот лодочках!

Возле дверей стояли ее сапоги, огромные, с широкими голенищами, и вправду доверху в глине, в засохшей глине. И, слушая Тосю, я подумала о том, какими порой бывают странными сны и желания…

…— Это была первая наша разлука, — сказал Игорь.

— И первая встреча после разлуки, — добавила я.

— Я тогда обегал весь город, искал тебе цветы, не мог отыскать, — усмехаясь, проговорил он. — Тогда я пошел к моей маме, у нее на подоконниках стояли цветы в горшках, взял герань, выдернул из горшка, она как раз была вся в цветах, обернул в газету — и на вокзал…

— Мама сердилась? — спросила я.

— Еще бы! Ты же знала ее характер. Едва согласилась потом помириться…

— Да, она была колючей, — сказала я.

По правде говоря, моя свекровь испортила мне немало крови, она не только не любила меня, но и яростно ревновала Игоря ко мне. Впрочем, полагаю, она бы никогда не могла полюбить ни одну невестку, ей любая, самая распрекрасная, казалась бы недостойной ее сына…

— Это была наша первая разлука, — повторил Игорь.

— Будет тебе, — сказала я. — Чего это ты ударился в воспоминания?

— Тебе это не нравится? — спросил он.

— Не то чтобы не нравится, просто считаю, что ни к чему…

Тогда, вернувшись в Москву, я написала четыре очерка о людях целины. Одной из героинь у меня была моя новая подруга Тося.

Евсей Евсеич безжалостно сократил все мои очерки, и они стали, разумеется, несравненно лучше, их охотно читали, и я получала много писем.

Однажды получила письмо от некоего Василия Вершинина, слесаря-инструментальщика с завода имени Лихачева. Он мне писал, что мой рассказ про Тосю Курчаеву необычайно ему понравился, тем более что это все правда, уж это он может удостоверить самолично, поскольку Тося — самый близкий ему человек. Это и был, как я поняла, ее Васечка, которому, кстати, я через два дня после приезда аккуратно опустила толстенное, адресованное ему письмо от Тоси на почтамте, как и обещала Тосе.

Само собой, газету с очерком я также послала Тосе в совхоз, и она как-то, месяца через полтора, ответила мне коротенькой открыткой:

«Спасибо, Настя, рассказ твой хороший, только зачем ты написала, что я похожа на северную мадонну? Теперь меня все ребята дразнят, так и зовут Мадонка. А в общем, привет тебе, жду ответа, как ласточка лета. Твоя Тося».

Я ей ответила, но больше не получила от нее ни одного письма. Так наша переписка, как оно часто бывает, погасла сама собой. Должно быть, в самом деле, у Тоси оставалось слишком мало времени, чтобы писать, кроме Васи, еще и мне длинные письма…

Прошло немногим более двадцати лет, когда нам пришлось снова встретиться с Тосей.

Я снова отправилась в командировку в те места, теперь уже в город Целиноград.

Разумеется, все кругом оказалось, как я и ожидала, решительно неузнаваемым. Большой, красивый город с многоэтажными домами, само собой, ни капельки не походил на ту голую, щедро обдуваемую ветром степь, в которой мне тогда довелось жить почти целый месяц…

На центральной площади города, под огромным многокрасочным плакатом: «Да здравствуют руки, которые пахнут хлебом», висела Доска почета. И на ней — множество фотографий.

Где бы я ни была, в новом городе, или в старинном, насчитывающем многовековую историю, или в рабочем поселке, я всегда интересуюсь первым делом тремя вещами: рынком, фотографией и Доской почета.

И на этот раз я подошла к огромной Доске почета, расположенной под плакатом, стала вглядываться в лица лучших людей города.

Смотрела и думала: «В сущности, лица как лица, люди как люди. Такие же, какие каждый день встречаются нам на улицах, в поликлинике, в кино, в магазине. Но, видно, все-таки чем-то они отличались от других, если сумели добиться существенных успехов в своем труде…»

И еще я подумала, что мы, журналисты, в долгу перед такими вот лучшими людьми, мало пишем о них, мало интересуемся их помыслами, мечтами, желаниями, а если беремся писать, то слова выбираем какие ни попадя, банальные, стертые, совершенно невыразительные…

Вот, к примеру, портрет женщины: плотно сжатые губы, гладко зачесанные назад волосы, небольшие, должно быть светлые, глаза. Написано:

«Маляр Евдокия Семеновна Коростылева, ударница коммунистического труда».

Может быть, эта самая Евдокия Семеновна когда-то, двадцать с лишним лет тому назад, приехала сюда, на целину, из какого-нибудь украинского солнечного села и стала здесь вкалывать, строить город, вот этот самый, и была и маляром, и штукатуром, и плотником, и до сих пор работает, малярит, окрашивает балконы и лоджии новых домов в нарядные, блистающие под солнцем цвета.

Я тут же мысленно выругалась. До чего все-таки сильна во мне журналистская закваска! Уже и мыслить начинаю какими-то отвлеченными категориями, словно очерк машинистке диктую, а слова какие-то выбираю, не обыденные, а выспренние, как на котурнах…

Так думала я, в то же время оглядывала портреты, один за другим, и вдруг словно споткнулась, словно кто-то толкнул меня: знакомое, почти неизменившееся лицо северной мадонны.

«Шеф-повар фабрики-кухни номер пять Антонина Дмитриевна Вершинина».

Так и есть. Антонина — Тося, конечно же она… Сколько лет прошло, а вроде бы все та же, или мне это просто кажется?

Разумеется, мы встретились. И встретились в не совсем обычной обстановке: на свадьбе. Выходила замуж старшая Тосина дочь, плечистая, светловолосая, вся, как есть, в отца, в Васечку, такая же широколицая, немного скуластая, не очень красивая.

От матери у нее были только лишь густые, светлые, по плечам волосы.

Должно быть, в каждом городе свой ритуал бракосочетаний, здесь, в Целинограде, была создана традиция, наверное еще нигде, никогда не бытовавшая раньше: когда молодые люди вышли из Дворца бракосочетания, к ним подошли несколько юношей и девушек, поднесли на вышитом полотенце каравай хлеба, выпеченный из муки нового помола, и молодые, поцеловав каравай, низко поклонились ему…

На свадьбе было много хорошеньких девушек, но признаюсь прямо: Тося была лучше всех. Несмотря на годы, несмотря на то что уже немного раздалась, потолстела, все равно она была самая красивая изо всех.

И одета была хорошо, к лицу, в нарядном крепдешиновом платье, на ногах дорогие, красивые туфли.

И мне вспомнилось, как некогда, сидя рядом со мной в палатке, продуваемой, казалось, всеми ветрами на свете, Тося мечтала пройтись по улице в лаковых, на тонком каблучке, лодочках…

Тося пригласила меня к себе домой, и мы долго, до позднего вечера, сидели на кухне ее двухкомнатной квартиры, которую ей и Васечке дали еще примерно лет пять тому назад.

Она рассказывала мне о себе, о Васечке и о своих двух дочках…

Я спросила ее:

— Как, Тося, считаешь ли ты себя счастливой?

— А как же, — не задумываясь, ответила она. — Теперь бы вот еще бы младшую выдать за хорошего парня, и полное счастье, скажу я тебе…

И я поверила ей. Она всегда говорила только то, что думала. Такой, видно, и осталась по сей день.

Я не завидовала ей, конечно же нет. Но, оставшись одна, спросила себя откровенно, перед собой не к чему же таиться, скрывать свои мысли: могла ли бы я на месте Тоси считать себя счастливой?

И не сумела ответить. Потому что, должно быть, у каждой из нас были свои понятия о счастье.

А может быть, у нее были просто более ограниченные, чем у меня, желания? И она довольствовалась меньшим? А я хотела того, что не давалось и не могло даться мне в руки…

Она провожала меня, когда я уезжала в Москву.

Приехала на аэродром вместе со своим Васечкой. Он казался много старше ее, вот кто, подумала я, вот кто, наверное, постарел за эти годы…

— Я хочу, — сказала я Тосе на прощанье, — чтобы ты подольше оставалась молодой и красивой…

Она ответила мне серьезно:

— Постараюсь…

А Вася добавил так же серьезно:

— Ее еще надолго хватит, вот увидите…

Я летела в самолете домой, в Москву, перед мысленным моим взором все время стояло прекрасное в своей зрелой женской прелести Тосино лицо, седоголовый Васечка, на которого она то и дело поглядывала с непритворной любовью, потом мне виделась ее дочь, целующая свежий, пряно пахнущий каравай, испеченный из целинной муки.

Должно быть, Тося права, вот оно какое — счастье, настоящее, непридуманное, неподдельное…

…— Я часто вспоминаю Ипполита Петровича, — сказал Игорь. — Что за светлый ум был у человека!

«Не только светлый ум, но и сердце необыкновенное», — подумала я, однако не стала ничего говорить. Не захотела…

Отец умер давно, тому уже лет двадцать пять.

Мы были с Игорем на курорте, в любимом нашем Коктебеле, по целым дням купались, бездельничали, загорали на теплом песке, с сожалением видя, как неумолимо утекают благодатные дни, исполненные радости, бездумного спокойствия, абсолютного, по самое горло, блаженства…

И вдруг! И вдруг в это безмятежное, светлое бытие вклинилась телеграмма.

Никогда не забуду мелкие черные на белом буквы: «Ипполит Петрович болен. Положение серьезное. Если можете, приезжайте». И подпись соседа, жившего этажом ниже.

Как сейчас помню: за окном море, без конца и без края, где-то далеко, на горизонте, темнеет полоска дыма, — наверно, идет пароход; я подумала: «Один дым виден, а сам пароход где-то в тумане».

Почему в самые страшные моменты жизни в голову иногда лезут какие-то странные, нелепые мысли?..

В тот же день мы вылетели в Москву, но отца уже не застали. Он умер от инфаркта за день до нашего приезда.

…— Можешь себе представить, что у меня до сих пор хранится книга, подаренная мне когда-то Ипполитом Петровичем, — сказал Игорь. — «Избранное» Тютчева.

— Отец любил Тютчева, — сказала я. — Считал, что он недооценен, что его можно поставить в один ряд с лучшими нашими поэтами, такими даже, как Пушкин и Лермонтов…

— Помнишь? Ипполит Петрович часто повторял вот эти строки Тютчева — как это начинается? Сейчас вспомню…

Игорь провел пальцем по лбу.

Он чеканил слова, чуть завывая, послушный дурной актерской манере, над которой, бывало, смеялся сам.

Я вспомнила, отец произносил эти строки очень спокойно, почти бесстрастно. Он вообще читал стихи без малейшего нервничанья, завыванья, а всегда невозмутимым матовым голосом.

Как-то сказал мне:

— Однажды я слушал самого Александра Блока. Он читал «Возмездие». Читал настолько бесстрастно, отстраненно, что я тогда же решил: буду всегда читать стихи только так, как Блок, потому что именно при спокойном чтении впечатление гораздо сильнее…

— А до того ты читал стихи манерно? — спросила я.

Отец усмехнулся:

— Не говори! С придыханием, то доходя до шепота, то рыча, — в общем, так, как читают провинциальные актеры из самого захудалого театра, где-нибудь в Тьмутаракани…

И вот теперь Игорь читал стихи точно в той же манере. Как жаль…

— Дальше не помню, — сказал Игорь. — А здорово, правда?

— Здорово, — ответила я. — Между прочим, один русский поэт так и назвал свой сборник стихов «Громокипящий кубок».

— Кто же? — спросил Игорь.

— Твой тезка, Игорь Северянин…

— Помню, — сказал Игорь. — Помню, небольшая книжечка в красном с синим переплете, стояла на полке, над письменным столом Ипполита Петровича…

Он повторил задумчиво:

— «Громокипящий кубок», как все-таки сильно сказано, ты не находишь?..

Я не ответила ему. В этот момент мне как живой представился отец, я старалась редко вспоминать о нем, потому что каждый раз вспоминать было больно.

А сейчас он виделся мне очень ясно: худое, изжелта-смуглое лицо, глубоко запавшие глаза, медленная улыбка, которая, как бы постепенно разгораясь, становилась все шире.

Он был мне дорог весь, какой был, со всеми своими особенностями, с этим старомодным, милым «виноват», если толкнет ненароком, с его большими ладонями, уже кое-где в нещедрой осыпи старческих просяных конопушек, с постоянно растрепанными, остававшимися долго густыми волосами, к старости почти сияюще белыми…

Мне вспомнилось, как он поджидал меня, когда я возвращалась поздно, как открывал дверь и стоял в проеме, высокий, несмотря на годы стройный, словно старость боялась коснуться его; вспомнилось, как он брал с полки какую-нибудь книгу и любовно, иначе не могу назвать, именно любовно, бережно раскрывал ее, листая страницы…

Однажды я спросила его:

— А мама тоже любила книги, как ты?

— В общем, любила, — ответил он. — Может быть, не так, как я, не с такой исступленностью, но любила…

Они дружно жили с мамой. У них была та редко встречающаяся гармоничная совместимость, которая каждый день их жизни превращала в праздник.

Отец, как я поняла позднее, не женился больше ни на ком не только из-за меня, не только потому, что боялся, какая попадется мне мачеха, но еще и потому, что он, как признался когда-то, не может разучиться сравнивать и вспоминать…

Помню, вскоре после маминой смерти (она умирала долго, мучительно от злокачественного лейкоза) он пошел на рынок со своим неизменным портфелем. Но вернулся очень быстро, ничего не купив.

Молча раскрыл портфель, показал мне — совершенно пустой.

— Ты же хотел купить мяса и яблок, — сказала я. — И еще чего-то…

Он ответил:

— Видишь ли, я хотел бы, чтобы ты поняла меня.

— Хорошо, — согласилась я, — постараюсь.

Он продолжал:

— Прихожу на рынок, вижу гранаты, вспомнил, я покупал маме гранаты, и груши ей покупал, и творог, и телячью печенку, все для нее. Одна баба даже узнала меня, я у нее часто творог покупал, бери, говорит, хозяин, у меня нынче особенно хороший творожок получился. И вот как хочешь, а я ничего не сумел купить. Как-то не привык покупать всю эту благодать для себя.

Он посмотрел на меня виноватыми глазами:

— А о тебе на этот раз не подумал…

— И не надо, — ответила я, нисколько не обидевшись на него; я поняла и абсолютно согласилась с ним: должно быть, и я поступила бы точно так же…

Официант принес лимонад, Игорь налил себе и мне.

— Ты хотела стать писательницей…

— Хотела, — сказала я.

— Видишь, я все помню.

— Вижу… Но писательницей я не стала, как-то не получилось.

— Зато ты хорошая журналистка, тебя знают, охотно читают, я знаю многих людей, которые всегда ждут вашу газету, первым делом твой очерк…

Он помедлил, как бы раздумывая, говорить или не надо, потом решился:

— Думаешь, почему я не выписываю твою газету? Из-за того, что она не выносит тебя, даже твоего имени слышать не может…

Он выделил слово «она», чтобы я сразу поняла, о ком идет речь.

— И можешь себе представить, дочка моя — твоя поклонница…

— Ну да? — удивилась я. — Неужели?

— Даю слово. Одно время даже завела особую папку, куда складывала и вырезала все твои очерки, корреспонденции, даже какие-нибудь небольшие путевые заметки, но папка эта как-то попалась на глаза матери…

Игорь притворно, я сразу поняла, что притворно, засмеялся.

— Что тут было!

— Она объяснила твоей дочке, в чем дело?

— По-моему, нет, ничего не сказала, но был тот еще скандальчик!

— Забавно, — сказала я. — Смешные шутки шутит жизнь…

— Когда-нибудь я дочке все расскажу…

Я пожала плечами:

— Как хочешь — это твое дело…

Должно быть, отец был прав, и в самом деле существует инерция делания зла.

Эта женщина причинила мне зло, и она же продолжала ненавидеть меня всю жизнь. Ее роман с Игорем продолжался около двух лет. Все началось вскоре после смерти моего отца.

Я ничего не знала, не подозревала, я вообще терпеть не могла бесцельные, придирчивые расспросы, подозрения, упреки. Главное — я верила ему. Пришел поздно, зашел к товарищу? Разве не может так быть? Не пришел ночевать? Задержался у матери, а там испортился телефон? И так может статься…

Но она не желала ждать. Ей нужен был Игорь весь, полностью, чтобы не делить его ни с кем.

И она настояла, чтобы он ушел от меня. Должно быть, он медлил, долго не соглашался, то ли жалея меня, то ли не желая менять устоявшийся уклад жизни, потом все-таки однажды, декабрьским вечером, ушел совсем.

Именно тогда, когда расцвел «декабрист», что, как говорил Игорь, означало хорошую, добрую примету…

…— Что ты здесь делаешь? — спросил Игорь. — В этом городке? Редакционные дела какие-нибудь?

— Угадал. Приехала собирать материал.

— И что же?

— Полное фиаско.

Он сказал с усмешкой:

— Не нужно быть излишне доверчивой…

Слова его поразили меня своей безусловной точностью. Надо же так! Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, он попал в цель, в самую цель…

— Да, — согласилась я с Игорем. — Это ты верно сказал. Излишняя доверчивость не признак большого ума…

— Зато признак благородного сердца, — добавил Игорь.

Я встала, протянула ему руку:

— Будь здоров, желаю тебе, как принято теперь говорить, больших творческих успехов…

— И счастья в личной жизни, — продолжал Игорь. — Но счастья в личной жизни уже не получится. Впрочем, о творческих успехах я тоже не мечтаю…

— Почему?

— Уже не мечтаю, — повторил он. — В театр с каждым днем вливаются новые силы, приходят молодые актеры, окончившие кто ГИТИС, кто театральные училища, бойкие, пробивные, одним словом, современные на все сто!

— Не надо раньше времени причислять себя к старикам, — наставительным тоном произнесла я.

Где-то поблизости, видимо на ресторанной кухне, включили радио, послышались звуки «Лунной сонаты» Бетховена.

— Играет Святослав Рихтер, — определил Игорь.

Он был поразительно музыкален.

— Я сейчас вспомнила, как ты возмущался, — сказала я, — помнишь?

— Чем возмущался? — спросил Игорь.

— Мы шли с тобой из консерватории, после концерта, и ты сказал тогда, что самая великая, страшная, вопиющая несправедливость природы — это то, что она обрекла Бетховена на глухоту…

— Верно, — сказал Игорь. — Я сейчас вспомнил, как это все было, мы шли по Брюсовскому переулку, был душный летний вечер, ты сказала, что, наверное, будет дождь, а я поспорил, сказал, что дождя не будет. Потом мы заговорили о Рахманинове, ты вспомнила, как Ипполит Петрович рассказывал, что однажды ему посчастливилось видеть Рахманинова в консерватории, когда Рахманинов исполнял свой «Вокализ»…

— И два прелюда, — добавила я.

— И два прелюда, — покорно повторил Игорь. — А я тогда сказал, что, наверное, Рахманинов страшно тосковал, когда уехал из России…

— Отец говорил, что вся жизнь Рахманинова за границей была исполнена страданий, — сказала я.

— А потом я вспомнил о Бетховене, — снова заговорил Игорь, — о том, как он играл, кажется, в Вене, бил по клавишам и не слышал, что лопнувшие струны молчат, потому что был глухой…

— Да, помню, — сказала я, — это отец рассказывал, что все в зале плакали, а он ничего не знал и не чувствовал…

— До чего это обидно и несправедливо, — сказал Игорь. — Даже сейчас, когда думаю о том, что Бетховен был глухой, до того жаль его становится…

— Помнишь, отец рассказывал нам с тобой, как умирал Бетховен? — спросила я. — Он сказал тогда, что за его гробом шли считанные люди, всего несколько человек.

— Помню… Подумать только, за гробом Бетховена!

— А ты спросил тогда, кто был с его работы?

Игорь усмехнулся:

— Неужели вот так вот и спросил?

— Именно так. Но что тогда было взять с тебя?

— Все-таки уже был старшеклассником, — сказал он.

Снова, усмехаясь, повторил давние свои слова:

— Кто был с его работы?

— Знаешь, — сказал он немного погодя, — я стал ловить себя на том, что постепенно как-то очень осязаемо старею.

— Чем же? — спросила я.

— Раньше у меня была жадность ко всему. Хотелось знать, как кто живет, куда едут машины на улице, кто о чем думает, кто что чувствует. И до того хотелось иногда пробраться в чужой дом, понаблюдать хорошенько чужую жизнь. А вот теперь уже ничего не хочется знать, машина едет куда-то, ну и пусть себе едет, мне что за дело, встретился на улице человек, у которого, скажем, трагические глаза, а мне неохота разузнавать, почему они у него трагические. В другое время, кажется, непременно бы все разузнал, а теперь — не хочу, как говорится, себе дороже…

— Этого я не понимаю, — сказала я. — И, наверно, никогда не пойму.

— Ты — журналистка, — сказал он. — У тебя сама твоя профессия предрасполагает к любопытству, что ли…

— Мой отец не был журналистом, как тебе известно, — сказала я, — но никогда не терял интереса к людям, к самой жизни.

Игорь кивнул:

— Он был именно такой…

— Да, он был такой.

Игорь вынул еще одну сигарету. Предложил мне, и я тоже взяла, прикурила вместе с ним.

— Я был, если хочешь, поначалу чересчур удачлив. Ну конечно, за исключением гибели отца, — это было первое, мое самое большое горе, — а так, в остальном, я был удачлив. Все ко мне хорошо относились, любили меня хорошие люди…

Он взглянул на меня, но я отвела взгляд в сторону, старательно затянувшись сигаретой.

— Помнишь, — снова начал Игорь, — у твоего отца была теория маленьких праздников?

— Конечно, помню.

Отец говорил: «Запасайтесь витаминами! Сегодня у вас радость, пусть самая маленькая, растяните ее подольше, вспоминайте ее почаще и грейтесь об нее, тогда вам будет легче и веселее жить…»

Игорь проводил меня до моего этажа на лифте.

— Наверно, пройдет еще много лет, пока мы снова увидимся, — сказал он.

Может быть, он ждал от меня иного ответа, но я не стала кривить душой:

— Наверно. А может, и никогда больше не встретимся…

— Ты уверена в этом? — спросил Игорь, задержав мою руку в своей.

— Все может быть, — повторила я.

А про себя решила: лучше бы нам больше никогда не встречаться. Ни к чему…

9

Мой поезд отходил в одиннадцатом часу. Идти до вокзала было недалеко, я взяла свой чемоданчик, в последний раз выпила чаю у красивой буфетчицы и отправилась не торопясь на вокзал.

До отхода поезда было добрых минут пятнадцать. Я раскрыла свой американский детектив, углубилась в чтение, время от времени поглядывая на дверь: кто, интересно, окажется моим соседом в эту ночь?..

Переворачивая страницу, я подняла голову от книги, случайно глянула в окно и вдруг увидела Олега, стоявшего на перроне вблизи моего вагона.

Я встала, опустила стекло.

— Олег, ты что здесь делаешь?

Он обрадованно бросился ко мне.

— Я зашел за вами в гостиницу, но вы уже ушли. А я хотел вас проводить, да не знал, в каком вы вагоне…

Он встал перед моим окном, все в той же суконной курточке, шея открытая, без шарфа.

— Хоть бы шею закрыл, — сказала я. — А то как бы не простудился…

— Сегодня потеплело, не простужусь, — ответил он.

Я понимала, о чем он хочет просить меня еще раз, и решила опередить его.

— Вот что я тебе скажу, Олег, ты уже почти взрослый, я с тобой поэтому буду говорить на равных, идет?

— Идет, — ответил он. — Конечно, идет.

— Я постараюсь сдержать свое слово, — продолжала я. — Я ничего не напишу о вашей семье, ни хорошего, ни плохого. Но я не поручусь, что не найдется кто-то, кто захочет ошельмовать твоего отца, нет, я не так выразилась, не ошельмовать, а попросту разоблачить его…

— Я тоже не поручусь, — сказал Олег.

За моей спиной послышался шум. Я обернулась, в купе вошла рыхлая старуха с огромным чемоданом.

— Это место десятое? — спросила она.

— Да, — ответила я. — Десятое.

— А ваше какое место? — спросила старуха.

— Мое одиннадцатое, — ответила я. — Но вы не беспокойтесь, я уступлю вам свое место…

Она благодарно улыбнулась.

Как хорошо иногда, пусть ненадолго, вновь ощутить себя молодой и сильной.

— Вы не будете писать? — снова спросил Олег.

— Нет, не буду.

Я подумала о том, что-то скажу в редакции? Как оправдаюсь?

Жаль, что нет больше в живых Евсея Евсеевича. Он наверняка сумел бы посоветовать, как мне поступить.

Тогда, стоя в купе поезда, который должен был вот-вот отойти, я не представляла себе, как развернутся события в дальнейшем, — впрочем, если бы даже знала, должно быть, все равно не решилась бы подвести Олега.

Хотелось сдержать во что бы то ни стало слово, данное ему.

В тот вечер я еще ничего ни о чем не подозревала. Слово я сдержала, как и обещала Олегу, но от этого моя вина не стала меньше. Ведь я, журналистка, имевшая за плечами немало лет работы в редакции, оказалась слабаком, поступилась своей журналистской честью, прошла мимо безнравственных, нечестных поступков.

Пусть я это сделала ради кого-то другого, невиновного, ради детей Прахова, и все равно я допустила просчет, и ничего, ни слово, данное Олегу, ни его просьба, не могли меня извинить.

Но все, что должно было случиться, случилось уже много позднее, в Москве.

А тогда, глядя на Олега из окна вагона, я снова повторила, уверенная, что так оно и будет:

— Писать не буду, обещаю тебе…

Он помедлил немного, как бы размышляя, говорить или не надо. Потом сказал:

— Отец все знает…

— Откуда? — удивилась я. — Кто ему рассказал, ты?

Он кивнул:

— Я. Как пришел вчера от вас, так все ему и выложил.

— Я так и думала, я была уверена, что ты не выдержишь. Расскажешь все отцу.

— Да, — согласился Олег. — Я ему все, как есть, рассказал. — При зыбком свете перронных фонарей глаза его казались больше, темнее. — Я, когда шел от вас, думал, нет, не скажу, ни за что, а как увидел, что отец не спит, ожидает меня, вдруг прямо, в один миг…

Олег оборвал себя. Потом начал снова:

— Он сказал, что утром непременно пойдет, даст маме телеграмму в деревню, чтобы она поскорей приехала домой. Я ему ничего не ответил, а он спросил: «Почему ты молчишь? Разве ты не хочешь, чтобы о нас появилась статья в московской газете?» Тогда я прямо так и выложил в лицо, как я был у вас, как рассказал обо всем, как мне все это противно, непереносимо противно…

Он замолчал, опустив голову.

— Ну, а отец что же? — спросила я.

— Сперва не поверил мне. Пытался даже шутить: «Ты что, говорит, меня разыгрываешь? Будто бы я не знаю, что ты никогда так не сделаешь!»

— А потом?

— А потом, — повторил Олег, — потом поверил. Куда же деться? Поверил, и все.

— И что же?

— Поначалу ужасно разозлился. Я его таким просто никогда не видел.

— Могу себе представить, — сказала я.

— Ужасно разозлился, — снова сказал Олег. — Весь красный стал, я даже испугался, чтобы он не упал или вообще чтобы с ним что-нибудь такое не случилось…

— Он где, дома? — спросила я.

Олег не ответил мне, может быть, не расслышал мой вопрос.

— Но вы не думайте, — начал он опять, — отец в конце концов все понял. Все-таки все понял…

— Что значит «все»?

Олег замялся. Наверное, трудно было ему вот так сразу рассказать, как все было.

— Я напишу вам в Москву, можно?

— Само собой, можно.

— Прямо в адрес редакции, ладно? — спросил Олег.

— Да, а ты знаешь адрес?

Он кивнул:

— Знаю. Еще раньше, чуть ли не месяц тому назад, у отца в записной книжке прочитал.

Состав качнуло, потом вагоны медленно тронулись.

— Я напишу вам, — сказал Олег. — А то разве можно так на ходу? Я все подробно напишу…

Он уже не шел, а бежал вровень с моим вагоном. Потом махнул рукой, что-то крикнул, я не могла ничего расслышать. Высунувшись в последний раз в окно, я крикнула ему:

— Жду твоего письма.

Уже тогда, когда перрон почти кончился, мне показалось, что вдалеке, возле здания вокзального телеграфа, я различаю знакомую фигуру. Широкие плечи, палка в руке, неужели сам Прахов?

Я пыталась вглядеться в даль, но поезд шел все быстрее, все стремительней, через несколько секунд перрон окончательно скрылся из глаз.

Так я и не знала тогда, был ли то Прахов, или мне это просто показалось…