– Марианна, дорогая, мне кажется, я не видел тебя целую вечность.

– А у нас в музее теперь все измеряется зарубежными выставками и вернисажами. Случилось всеобщее помешательство. Художники с утра в приемной. Все хотят выставиться персонально. Директриса назначила меня главной по этому направлению и теперь я целыми днями слушаю рассказы о гениальности, неподражаемости, уникальности каждого. Сегодня приходили студенты художественного училища. Они тоже хотят показать зарубежным сверстникам, на что способны. Вигдор, меня нужно срочно спасать, иначе моя молодость пройдет в этом всеобщем выставкоме.

– Значит, творцы не спят, работают, мечтают, и мир ждут открытия и этим первооткрывателем будешь ты! Прекрасная история!

– Так тому и быть. Скоро и две вечности меня видеть не сможешь. И буду слушать твои «скучаю» по телефону.

– К этому я не готов. И как участник творческого процесса заявляю категорический протест. Нам, прозаикам, просто необходимо живое общение с музой. Предрассветные закаты и туманные рассветы нам мало помогают.

– Ах, как сладко поют соловьи, но я и, правда, вся в делах. Так что обиды на ближайшее время отменяются. Но! Никто ведь не может заставить работника ночевать в музее!

– Какая светлая идея, аллилуйя, мы сможем поужинать. По этому случаю пойду готовить сюрприз.

– Вау! Сюрпризы мы очень любим, в особенности сейчас, когда в музее происходит что-то невообразимое. Из тихой гавани мы превратились в открытое бушующее море.

– Расскажешь?

– С удовольствием, а то я стала чего-то не понимать. У нас есть один младший научный сотрудник. Каждое новое предложение он начинает с фразы: «Чтобы не было недопонимания». Вот и я с каждым новым посетителем чувствую, как недопонимание растет в прогрессии. Послушай, мы готовимся к Германии. Отбираем то, что точно понравится ценителю живописи и графики. И вдруг вчера буквально врывается Алевтина Павловна и приказывает параллельно смотреть современный авангард, примитивистов, современный конструктивизм и т. д. и т. п. А что это значит?

– А что это значит, дорогая?

– То, что теперь я изучаю творчество Савелия Кокорева. Такие вот у нас метаморфозы. Только ты Савелию об этом моем недоумении пока ни-ни. Уж больно они все ранимые и мнительные. Я и сама пока не пойму, что у директрисы на уме и как Кокорева со Спицыным совместить. Все, я побежала, творцы на подходе.

– Тогда до вечера, в нашем милом «Клинче» в семь!

– Однако, женюсь, – произнес Вигдор вслух, – а то творцы отберут мое счастье, замалюют без жалости. Поеду куплю кольцо и сегодня же попрошу руки. Да-да, Чижевский, это не шутка. Это серьезный осмысленный выбор. Достал ваш холостяцкий покой, ваша занудная работа. Вот появится дома муза и с ней вдохновение на что-то великое. Не стыдно, вам, Викдор Борисович! Ладно, не великое, ну тогда хотя бы полезное.

С этими мыслями Чижевский буквально вылетел из кабинета и отправился прямиком в ювелирный салон.

…Спицын с самого утра ушел в город. Ушел работать, так, как он делал это давным-давно. Он и подготовился с вечера, как в ту далекую пору, когда совсем еще молодым художником постигал Лесовск: брал блокноты, альбомы, карандаши. При нем всегда была безотказная «Лейка». Спицын выбирал улицу и несколько часов обходил ее дворики и подворотни, осматривал каждый деревянный особняк, фотографировал их узоры, которые словно тончайшая паутина окутывали окна, крылечки, фронтоны крыш. Он мог часами снимать и зарисовывать каждую детальку, вырезанную рукой неизвестного мастера.

Спицын чувствовал и понимал его задумку, и каждая завитушка этих узоров, колечко, листик рассказывали ему о житье-бытье городских улиц.

Домов таких в Лесовске становилось все меньше и меньше и Спицын сейчас не просто прочитал об этом в газете, а самолично убедился, пройдясь по любимой улице, которую он, кажется, знал наизусть до последней ступеньки и булыжника на мостовой. И тут снесли, и там новострой, а здесь и вовсе полянка. заваленная обгоревшими балками и стропилами.

Но этот дом чудом уцелел и все так же красив и наряден, как и в те годы, когда он рисовал свой город.

Спицын достал блокнот и стал работать. «Ну до чего же замечательно здесь», – подумал он. И тут же удивился: зачем, почему прекратил эти «вылазки» к своим любимцам?! Сколько лет не встречался с ними, а они ничуть не изменились. Все такие же красавцы – гордые, нарядные, франтоватые! И как же легко ложится карандаш, как замечательно точно линия за линией, штрих за штрихом, словно бревнышко к бревнышку, поднимает он этот дом, но только на бумаге.

Спицын был уверен: лучше него никто не рисует старый Лесовск.

С этим домом его связывали особые воспоминания. Вера! Он часто приводил ее сюда. Они садились к лавочку у высокой яблони. Здесь Спицын первый раз поцеловал ее. И первый раз подумал, что вряд ли сможет уйти из семьи, где уже подрастал Федор. Он не любил себя за то, что знал, чего не будет никогда, за то, что часто плыл по течению. Он понимал, что Вера сильнее его, отважнее что ли. Она не боялась будущего, он же постоянно конфликтовал с собой, пытаясь найти выход: как сохранить Веру, как не потерять семью, как остаться в глазах любящей женщины хорошим отцом и мужем и как не потерять женщину любимую.

Решения не было и быть не могло, и это приводило Спицына то в ярость, то в страх.

…Спицын рисовал старый дом и вспоминал, и продолжал искать ответ здесь, сейчас, спустя десятки лет, когда уже и Веры нет, и Федор вырос и стал не тем, кем мечталось, и многое из прошлого в настоящем оказалось другим, в других цветах и интонациях.

Он закрыл блокнот, ему не нравилось то, что получилось.

– Спицын, это вы? – услышал художник за спиной. Голос был знакомый, но так давно не слышанный, что он и не узнал, кто его хозяин, пока не обернулся.

– А, это вы, хранитель литературного портфеля театра. Вроде бы я, коли признали. Действительно, не встречались давно.

– С тех самых пор, как Верочка Засухина ушла. Частенько вспоминаю ее. И не столько талант, а человеческие качества. Редкой доброты была человек. Вспоминаете Веру?

– Позвольте не отвечать, это мое дело.

– Да и правильно, чего бередить время. Над чем, позвольте справиться, работаете?

– Работаю? Нет, просто опять знакомлюсь с городом. Лесовские улицы меня еще помнят, а я стал подзабывать. Дома, как люди, знаете. Вот, давно не бывал здесь и все, как-то странно, не то чтобы чужое, но все не так. Простите, что-то я в сентиментальность ударился. Это все он виноват, – Спицын махнул карандашом в сторону старого дома. – А ведь с ним какая история приключилась. Немногие знают, даже продвинутые литературоведы. В этом доме великий поэт Юрий Левитанский жил с Мариной, женой своей. Какие чудные слова он тут слагал и дом навеки запечатлел.

Спицын закончил говорить, и оба продолжали молчать. Кажется, все погрузилось в городскую тишину, ни машин, ни людей, ни даже птиц не стало слышно.

Первым нарушил паузу Семен Фадеевич.

– Господи, прости меня. Спицын, и вы простите. Я виноват. Ужасно виноват. Ведь Вера незадолго до того несчастного случая передала мне на хранение письмо. Сказала, если что-нибудь случится в ее жизни страшное, отдать его вам. Случилось… Но вы потерялись, через супругу передавать было невозможно. Ну вот, так оно и лежит у меня столько лет, ждет своего адресата. Будете получать или нет?

Спицын продолжал молчать. И не думал он ни о чем важном. Или, наоборот, не важном. Просто молчал, может быть, не мог выйти из того оцепенения, которое навалилось вмиг. Известие о письме не сильно взволновало его – столько лет минуло, столько всего после было.

Семен Фадеевич уловил это и тоже замолчал, ожидая, когда Спицын захочет продолжить беседу.

– А надо? – неожиданно громко, глухим, грудным голосом произнес Спицын.

Семен Фадеевич ничего не успел ответить. Спицын все же решил сам.

– Пожалуй, надо! Когда зайти?

– Завтра и заходите, отдам. Знаете, мне уже легче стало от того, что я вам про это рассказал, а передам, думаю, и вовсе станет хорошо. Так что давайте, не откладывая. Через столько-то лет, как говорится, письмо дойдет до адресата. Весь день буду в театре. Заберите, Христа ради, письмецо, буду ждать непременно…

Завлит ушел тихо, а Спицын продолжал сидеть на лавочке, но уже не «подглядывая» за домом и не стараясь «взять» его на бумагу. Что-то словно произошло, как по мановению волшебной палочки. Вновь поехали машины, появились люди, откуда-то прилетели голуби. Уходя, Спицын обернулся, чтобы еще раз взглянуть на дом, и как-то так случилось само собой, что он открыл блокнот. Стал рисовать и, судя по всему, – пошло, поймал таки волну. И чем дольше он венец за венцом «клал» на бумагу, «строил» крыльцо, навешивал наличники, двери и навесы, тем понятнее становился для него и сегодняшний необычный день, который привел его сюда, и ожидание завтрашнего дня, когда он получит Верино письмо. От него, Спицын был просто уверен, можно ожидать только хорошее, возможно, даже чудо.

…Этот самый «Клинч» был особым рестораном. И хозяин его был особым человеком. Он вдруг взял и открыл маленький и очень хороший книжный магазин. Многие считали это блажью, поскольку основное дело шло в гору и можно было расширять и развивать его еще долго и долго. Ну скорее всего так и было – блажь несусветная. Она самая! Но эта блажь простительна, пусть считается хобби.

Кухня в «Клинче» славилась на весь город, и народу в заведение набивалось много и всем хватало уюта.

А саксофон! Музыка была живая, и саксофон был просто волшебным. Не было никакого оркестра, только музыкант с золотым саксофоном.

А еще картины со всего света и потолки в виде карты, улицы, лица, дождь, балконы и окна. С потолка на посетителей смотрели машины. Самолеты.

Столик на двоих у окна, за которым мягко стелил свет уличный фонарь.

Марианна не опоздала, и Вигдор подумал, что это хороший знак.

Они оба были в предчувствии чего-то важного. Вигдор не верил в чудеса, но чувствовал, что «все» верстается каким-то особым и никому не известным способом. Как говорится, «все сложилось».

…Официант сделал уже несколько попыток «выведать» меню, но Вигдор всякий раз извинялся и говорил: «Через несколько минут».

Чижевский не то чтобы «трусил» сказать главное, зачем позвал Марианну, он просто не знал, как это делается в реальной жизни. «А еще писатель, – мелькнула мысль. – Нет, ты самый настоящий „писхатель“, Селина права».

И после этого он расхохотался, радостно и свободно. Спохватился, стал извиняться перед девушкой, которая посмотрела на него с некоторым испугом.

– Прости, прости, пожалуйста, я просто долго не мог сказать тебе того, что хочу и ради чего позвал тебя на свидание. Марианна, я хочу, чтобы ты стала моей женой! Потому что влюблен по самые уши. Вот, – выдохнул Вигдор, протягивая Марианне бархатную красную коробочку.

Теперь она смотрела на Вигдора хотя и без испуга, но с явной растерянностью.

– Ты станешь моей женой, или как?

И тут захохотала Марианна. И это было так неожиданно и естественно, что они смеялись оба. После «грозы» напряжение упало враз, так что реакция обоих была «по случаю». Вигдор понял это своим сочинительским чутьем, а потом, когда «смех до слез» прошел и бархатная красивая коробочка оказалась у Марианны, была открыта под женское «ах, как это красиво», колечко оказалось на ее пальчике, она просто подошла к Вигдору, села ему на колени и поцеловала под изумленные взгляды изумленной публики. И все, догадавшись, что происходит за соседним столиком, стали аплодировать…

…И это была такая лунная ночь для двоих, что свет не покидал их до самого утра.