– Савелий, а почему Спицын не стремится встретиться со мной, ведь я его дочь?

– Ты не расстраивайся, наверное, пока ему нечего тебе сказать. А может быть, он так растерян, что не может прийти в себя от потрясения. Не думай плохо и не осуждай. Так случается, извини за банальность.

– Странно случается. Мне кажется, это должно быть так страшно: растеряться и столько времени не приходить в себя.

Адель замолчала. Савелий тоже молчал, пытаясь найти какие-нибудь ободряющие слова.

– А знаешь, Савелий, я думаю, что ни в какой он растерянности не пребывает. Я думаю, он не хочет встречаться со мной до конца судебного процесса. Ведь знает, в каких мы с тобой отношениях. Боится слабину дать. Предположим, мы встретились, нужно что-то друг другу говорить, объяснять. Теперь представь, разве мы избежали бы разговора о тебе?! И вообще, скажи, он делает это от злости, от желания защитить свое ремесло? В конце концов не деньги же толкают его на подлость?

Савелий нежно поцеловал Адель.

– Я уже рассказывал тебе, как все было на самом деле. Мысли не возникало даже в самой малости обидеть или оскорбить Спицына. Обычное дело: два художника договорились. А уж Вигдор и вовсе не при чем. Адель, а может, тебе и вовсе не думать об этой истории и держаться от всего подальше? По сути, в этом деле ты сбоку-припеку.

– Ну конечно, и я, и ты, и мама, и весь город – все сбоку. Я в санатории с одним художником познакомилась, так он мне истину открыл. «Все дела, говорит, решаются сзади или сбоку».

Я просто не знаю, что мне делать, Савелий. Я не знаю, как себя вести. Этот совершенно чужой мне человек – мой отец.

– Адель, поживем – увидим.

– Я тоже об этом подумала, вдруг все само собой решится, а?

– Не думаю. Я не чувствую, что быстро и само собой.

– Савелий, – Адель резко поднялась и обняла художника. – Савелий, признайся, ты богемный?

– Ты не поверишь, но уже нет. Изменился благодаря тебе.

– Разве так быстро люди меняются?

– Это зависит от глубины прожигания жизни и от любви. В общем, ежедневное веселье больше не заявляет свои права на Кокорева.

– И мы будем жить счастливо и долго?

– Вот в этом я уверен точно.

– Как хорошо, Кокорев. Я так люблю разговаривать с тобой. А что мы будем делать сегодня?

– Мы возьмем бутерброды, термос, мольберт и отправимся к Холмам. Ты хочешь попробовать себя в роли художницы?

– Ты что, правда, Кокорев?! Я ведь только позировала. – Адель показала пальцем на стены, где были развешаны этюды с нее.

– Ну вот и хорошо, попробуешь, а вдруг в тебе теплится талант, так сказать, наследный…

Федор пришел к Майкову.

– Опять ты, Федяй, без приглашения явился. Что тебе не сидится дома?

– Скучно дома, потому и не сидится. Мать все пилит, учит уму-разуму. Послушаешь ее, так нету у меня ни того, ни другого.

– Да про дом то я в переносном смысле. Не сходишь никуда, с девушкой не отдохнешь.

– На какие шиши? Вот выиграем дело, тогда и повеселимся.

– Да, высокого ты полета птичка. Может, тебе в армию сходить, там всю дурь из тебя быстренько деды выбьют, там жизнь во всех ее проявлениях быстро научат любить. Есть еще вариант, где без скуки: может, тебя на зону определить. Там тоже скучать не придется.

– Чего несешь, в зону! Тоже мне, зек недоделанный.

– Не нравится!? Странно, а все задатки у тебя налицо. Подумай, Федяй, может попробуешь? – и Майков громко захохотал.

Федор махнул рукой: над кем смеешься, Майков, над собой ведь. У тебя шансов загреметь туда поболе будет. Судебное наше – афера чистой воды. Как до экспертиз дело дойдет, что делать будем? Везде липа. Никто ведь из свидетелей «своих» расписок и подписей не признает.

– Что-то разговорился ты, Федяй. Пришел незваным и поучаешь, как жить. Нехорошо!

– Да я не собачиться пришел, как-то между нами само собой получается. Тоскливо на душе, прямо кошки скребут. А тут еще сестренка новоявленная. Вот с ней как быть? Что делать, ума не приложу. Вроде как родня, а в нашем деле она с Кокоревым, а значит, и с Чижевским. Получается, против семьи пошла, а семья против нее. Так-то она нам чужая, никто не знал, что она на свете есть, но жалко, если и ей через Савелия перепадет неприятностей.

– Давайте иск отзовем, да и будете жить в мире и счастье.

– Скажешь тоже. Па-па только и говорит о загранице, вернисаже, куда мы в Дрездене пойдем, как будем посещать ресторанчики, кататься на речных трамвайчиках и смотреть старый город. А ма-ма уже список составила, чего и сколько ей на выигранные деньги купить. Им этот суд как выпавший счастливый случай!

«Нет, от интеллигенции надо держаться подальше», – подумал Майков, а вслух произнес:

– Рановато вы деньги-то делите. Выиграть нужно еще иск.

– Неужто?! А я думал, у тебя все схвачено. Ты же крутой, Майков!

– Федяй, не морочь мне голову, тебе точно заняться нечем?

– Лениво как-то, Майков. Скучно. Нет. я бы сказал даже так – тоскливо.

– Это не лечится, Федяй. Это изъян в генетическом коде у людей умственного труда. Сдыхал о таком?

– Я много чего слыхал. А знаешь, по правде, надо было бы иск отозвать, с Аделью как-то поговорить, с Чижевским и Кокоревым за мир и дружбу пивка выпить. Но почему не срастается? Почему душа не лежит к согласию? Не хочет она без интриги прозябать. Получается, играем мы в игру из-за тоски.

– Иди ты, Федяй, подобру-поздорову, не расстраивай меня перед судебным. Вот тебе мой совет. Езжай в лесок пригородный, походи вдоль реки, полежи на траве, в небо погляди. Любит же интеллигентный человек слиться с ландшафтом. Может, повезет и мысли твои настроятся, иди, Федяй. Достал ты меня вконец своей тоской.

…Адель подкараулила Федора у подъезда мастерской.

– Ну что, братик, поговорим?

Федор вроде бы даже обрадовался такой неожиданной встрече.

– Я-то с радостью. Пошли, что ли, на лавочку присядем.

Они сели, и Адель замолчала.

– Ну вот, а говорила поговорим.

– С чего начнем?

– С главного, хочешь. я начну?

– Пожалуйста.

– Ты про отца, наверное, думаешь. Я тебе так скажу, ну какой он тебе отец, биологический разве что. Я его не защищаю, но так сложилось, понимаешь. Предположим, встречаешь ты моего па-па и своего биологического прародителя. И что? О чем спросишь, что скажешь? Родная кровь? Или так: ах, как это вы могли забыть про меня?

Я его об этом спросил. Па-па ответил искренне и честно: он и знать не знал о дочурке.

Выходит, ничего не выходит. И оно тебе надо? Ты добрая, правильная. Может, и не стоит бередить прошлое. Жили ведь как-то друг без друга.

– Это ты говоришь или биологический прародитель?

– Я, но сдается, он так же думает.

– Подло это и примитивно.

– Есть и такая точка зрения.

– Неправда, так не у всех бывает. Просто мне не повезло.

– Я тебя умоляю, Адель, будь взрослой девочкой. Посмотри вокруг, как там в песне:

Слушай, может, ты просто исчезнешь, так сказать, визуально. Раз, и нету тебя в нашей жизни. Столько лет ведь могла не показываться на глаза, вот и хорошо бы продолжить. Женишка найдешь богатенького, ну что тебе Кокорев, художник, с ним не забалуешь. И будет у тебя мир и покой и дорога к светлой жизни. Мы еще к тебе приползем, все Спицыны, за коркой хлеба. Отыграешься! А пока бы исчезла, ну поверь мне, некогда выяснять отношения и отвлекаться. Да хоть мою мать пожалей, сердечко слабенькое у нее. Она нового семейного расклада точно не выдержит. Не бери грех на душу. Мама – женщина хорошая, это мы с па-па такие-сякие. Ну что, будем считать, разговор состоялся?

…Федор ушел. Адель даже не заплакала. Наоборот, ей стало вдруг смешно от его наигранной бравады.

…Она набрала номер телефона Кокорева.

– Савелий, я внизу. На лавочке прохлаждаюсь. Поехали на речные Холмы.

– Привет, Аделюшка, я мигом. Пять минут на сборы.

Он появился с большой сумкой через плечо и мольбертом.

– Вызвал такси, через пять минуточек примчится.

– А я с Федором говорила. С ним не соскучишься.

– Я так понимаю, беседа была продуктивной.

– Это точно. Мне доходчиво объяснили и даже спели, что мир не прост.

– Гениальное открытие.

– Ты знаешь, с это момента мне показалось, я стала сильнее. И хорошо, что мама ничегошеньки о последних моих приключениях не знает.

– А вот и такси. Поехали, будем учиться видеть и слышать друг друга.

Речные Холмы располагались недалеко от набережной. И на самом деле это были не такие уж и холмы, а скорее, возвышенные острова на реке, на которых издавна любили отдыхать лесовцы. Речные Холмы были сплошь в вековых соснах. Их чуть было не вырубили под горячую руку в ходе борьбы за строительные площадки, но реликтовую рощу удалось отстоять. И теперь она стала чем-то вроде местного гайд-парка.

Пока Кокорев устраивал мольберт, Адель хлопотала у импровизированного привального «стола».

– Адель, ах ты лентяечка, сразу за стол. Кто не работает, тот не ест. Милости прошу к мольберту. Вот тебе карандаши, альбом – рисуй.

– Я же не умею, Кокорев.

– Все умеют, ты просто постарайся увидеть главное и передай это на бумаге.

Адель пристроилась рядом с Кокоревым и стала рисовать реку, которая стремилась на юг, ближний берег, подступающий к ней, с чистым лесом и низким кустарником почти у самого прибоя, и дальний берег, от кромки которого вверх плотной стеной шла темная даже при свете солнца тайга.

Река у Адель получилась стремительной, и когда на ней появилась лодка с людьми, казалось, ее вот-вот унесет течением.

На том дальнем берегу она нашла полянку и поставила дом, огородила участок забором. Не удержалась и «воткнула» целую «грядку» желто-оранжевых подсолнухов. У дома «сколотила» собачью будку, у забора две уличные лавки. А еще она пристроила на самом краю полянки человека с мольбертом.

Савелий с удивлением наблюдал, как вначале неумелая рука с карандашом становилась все точнее и точнее в работе.

Адель закончила рисовать и посмотрела на Савелия.

– При желании ты можешь стать художником, Адель. Наверное, дар у тебя природный. Ты подпиши, пожалуйста, этот первый свой пейзаж мне.

– Можно я еще порисую?

– Работайте, девушка. в удовольствие. А я с вашего позволения полежу на травке рядом и помечтаю.

– Я тоже хочу помечтать.

– Человек у мольберта всегда мечтает.

– Красиво!

– Художник соткан из «мечт».

– Тогда мне это подходит.

…Селина находилась в Художественном музее. Она поймала себя на мысли, что стала приходить сюда хотя и по случаю, но с удовольствием. Кабинет директора находился в самом конце длинной анфилады, по стенам которой были развешены картины. И пока Селина шла к Алевтине Павловне, смотрела на них. У какой-то останавливалась и пыталась разглядеть, понять, что ли, замысел художника. И вот тут Селина стала ловить себя на мысли, что есть люди, которые видят все иначе, чем другие. «Но тогда они думают по-другому и живут не так, как все… Картина. Подойдешь к ней вплотную – ничего не понять, какой-то полигон для перемешивания красок. Чуть отстранился и все волшебным образом оживает – мельница крутится, в воде купается солнце, живность гуртом спускается к ручью… господи, ветер подул. Нет, наверное, я нервничаю перед судебным, какой ветер от старой картины! Господи, но ведь тянет ветерком!»

Селина почти вплотную приблизилась к старому немецкому пейзажу. «Точно, ветерок!». Она обернулась по сторонам. Не заметил ли кто эти ее наклоны к картине, и засмеялась: форточка на противоположной стороне оказалась приоткрытой. Вот тебе и ветер.

Селина покачала головой: музейная экспозиция на ветру! Непорядок, а как же строгий климат-контроль. Она прикрыла форточку и вернулась к картине, еще раз обернулась по сторонам – нет ли кого и снова приблизила лицо к пейзажу.

«Надо же, все равно ощущение воды и свежести. Все. При первой же возможности в отпуск. На две, на три недели. Я заслужила это, Чижевский, и уеду хоть куда. А пока, пока Селина Ивановна, возьмите себя в руки. В конце концов, вы на работе».

Алевтина Павловна ждала ее. Чайный стол был накрыт. Они расцеловались как давнишние подруги.

– Рада видеть вас, Алевтина Павловна, выглядите чудесно!

– Ах, милочка, наша бодрость и здравие из окружающего мира. Сдается мне, будь это не музей, к примеру…

– Ресторан!

– Пусть будет ресторан, я бы все время находилась «подшофе».

Обе захохотали, каждая представила себя «подшофе».

– А так музей, страсти на картинах. С чем пожаловали, Селина Ивановна?

– С новостями, конечно.

– Хорошими?

– Алевтина Павловна, исключительно духоподъемными. В Америку едем в декабре. Нам уже отправили приглашения, начинаем оформлять визы.

– Господи, как это хорошо, как чудесно. Стало быть, ты, солнышко, намекаешь, что завтра было бы чудесно журналистов чаем попотчевать и новость рассказать?

– С вами приятно общаться, вы знаете все наперед.

– Так мир прекрасного, он же налаживает…

– К сожалению, не у всех.

Алевтина Павловна махнула рукой.

– Пусть им тоже улыбнется удача. Давай чайку попьем, у меня припасен такой конфитюрчик…