— Аллах акбар! Аллах акбар! — в исступлении кричал молодой араб, минутой раньше схваченный службой безопасности. Он дергался как бесноватый, но его лицо светилось блаженным счастьем. Отупевшие от жары сотрудники британской службы безопасности, катая во рту резинку, с флегматичным педантизмом объясняли ему, что они в последний раз повелись на его угрозы и пусть не рассчитывает на очередное задержание. Этот «террорист» оказался их давнишним знакомым, он был неисправимым комедиантом, склонным к самолюбованию.
Разоблаченный араб поднялся с пола и поплелся к барной стойке за кока-колой, повторяя, как мантру:
— Аллах акбар!
Ядя с сожалением подумала, что ее Бог ничуть не был «акбар», если бросил ее в самом эпицентре этой жуткой ловушки, какой является бастующий аэропорт.
Раздирающий череп гул все нарастал. Разношерстная толпа сетовала на всех языках мира, а некоторые впавшие в истерику индивидуумы сновали взад-вперед, словно на главной улице Нью-Дели. Недоставало только прокаженных с внезапно отваливающимися сгнившими конечностями и в придачу к ним роняющих лепешки священных коров во всем их индуистском величии. Окажись здесь какой-нибудь буддийский монастырь, Ядя, недолго думая, оставила бы свой развороченный чемодан (в котором как на грех сломалась молния), зловеще маячащее на горизонте жалкое будущее, а также собственного сладкого, хотя и настырного ребенка. Но монахи, увы, были далеко, нирвана еще дальше. А в непосредственной близости от нее — семья вспотевших немцев, нетерпеливо переминающихся с ноги на ногу. Младший из них с грацией быка топтал своими копытами последние два бублика, купленные на дорогу предусмотрительным сынишкой Яди — Густавом.
«Ну да, сейчас у меня еще и климакс непременно начнется», — подумала она и упала на картонные коробки, тщательно обмотанные скотчем, с надписью «Симпозиум любителей оригами».
Шел седьмой час забастовки грузчиков на терминале дешевых авиалиний Sky Fly в предместьях Лондона. Аромат восточных благовоний, смешанный с запахом пряностей и потихоньку протухающих в багаже колбас, перебивался вонью пропотевших тел. Все пахли одинаково сильно и неприятно. Пассажиров после фазы крайнего возбуждения опутала паутина беспомощной подавленности и апатии. Надо было экономить силы. Кто знает, сколько это еще продлится? Что касается Яди, то ей было все равно. Она как раз дошла до той точки, переступив которую тебя перестает что-либо удивлять. К примеру, смотришь спокойно по телевизору репортаж о некой кровавой бойне, а потом узнаёшь своих соседей по дому и их родственников, рыдающих в камеру: «О-о-ох, это ужасно… Трудно поверить, что она способна устроить такую зверскую расправу. Всегда была такой слабой женщиной, хорошей матерью и образцовой разведенной женой…»
Честно говоря, Ядя никогда не была хорошей матерью, и уж точно не такой, какая удовлетворила бы общество, жаждущее слез, пота и крови на тяжелой, как артиллерия, материнской службе. Лучшей матерью самому себе был, в общем-то, ее сынишка — развитый не по годам восьмилетний мальчуган: предусмотрительный и обязательный, предприимчивый и педантичный — словом, полная противоположность своей неврастеничной и расхлябанной родительнице, жизнь у которой вечно не ладилась, то и дело, повергая Ядю в черную бездну отчаяния. К сожалению, Густав, рано повзрослевший ребенок, был лишен свойственной детям его возраста беспечности и жизнерадостности. Мальчика постоянно мучили экзистенциальные сомнения, ему было свойственно огорчаться преждевременно, и он отлично знал наперед, какие несчастья и катаклизмы могут внезапно свалиться на их семью, состоящую из двух человек. Желая упредить судьбу и перехитрить злой рок, он всегда был собран и бдителен и ко всему относился до смерти серьезно. Из-за этих качеств, в кругу близких и дальних знакомых Густав считался типом исключительным — тяжелым и сложным. Любое проявление мелочной покровительственной опеки, с которой взрослые обычно относятся к детям, он тотчас изобличал и отвергал с присущей ему проницательностью и горьким знанием человеческой натуры. Все это, вкупе с жизненной безалаберностью Яди, привело к тому, что в списке «Друзья семьи» фигурировали полтора, ну, в лучшем случае, два человека. На данный момент их число приближалось к нулю, хотя еще день назад была надежда, что Ядя наконец-то будет засыпать, положив голову на сильное самцовое плечо, а у Густава появится мужской образец для подражания, и их состоящая из двух человек семья ощутит постоянный приток тестостерона.
Два года назад Мешко — мужчина со славянским именем, сумрачной душой и гусарской фантазией — появился на краю жизненного котлована (в который вновь угодила Ядя) и уверенно заявил: «С этого момента все твои проблемы закончились, беби». А поскольку каждая влюбленная женщина — идиотка, Ядя, не моргнув глазом, поверила этому обещанию, не желая понимать, что оно невыполнимо, так как опирается на очевидное и, по сути, ложное убеждение о всесилии мужчин. На том и порешили: вкусили совместной жизни, и Мешко уехал в Лондон, где, как энергичный и перспективный специалист по строительным работам, должен был что-нибудь себе подыскать. В дальнейшем их связь продолжалась преимущественно в форме переписки.
(…) Дорогая! — писал он издалека. — Ты не поверишь, как мне было грустно, когда я стоял вчера на Виктории, и только воспоминание о твоей попке спасло меня от депресняка. Мужики пошли поддать, а я обещал тебе, что пить здесь не буду. И знаешь, вдруг ко мне подваливает какой-то разодетый фраер. Вначале я подумал, что это англичанин и к тому же, наверно, пидор, а он — поляк и католик. Вот повезло! Говорю тебе, послевоенная эмиграция. Беби, он с места предложил мне работу, к тому же совершенно легальную! Ему позарез нужен кто-нибудь на отделочные работы. Так что теперь, когда ты приедешь, у нас будет настоящий rill paradajs [1]Настоящий рай (искаж. англ.). — Здесь и далее примеч. пер.
. В нашем раю мы будем бегать голенькие, или в потемках с фиговым листочком. И ты ничего не будешь делать — ничего. Я буду тебя кормить и поить, и мыть буду тебя, всю целиком. Ох, какой же я становлюсь крейзи, как только о тебе подумаю, такой крейзи, что, наверно, яйца лопнут от тоски…
Господи, и как она могла полюбить такого дебила! Видно, хотела самой себе сделать назло, когда связалась с ним, вопреки бьющей тревогу интуиции, здравому рассудку, а также всем знакам на небе и на земле, предвещающим беду. И тем не менее она его любила и тосковала так сильно, что, как только появлялись сомнения, быстро заглушала их, заедая свои предчувствия и страхи. И ждала, по-прежнему ждала…
Между тем Мешко настолько комфортно обжился в эмиграции, что подошло время принимать решение: конец нашей жизни в Польше, начнем future на Британских островах, в стране скандалов в королевской семье, игры в поло, флегматизма и терактов? Ядя и приняла, и когда вчера во время торжественного ужина он с волнением произнес: «Солнышко мое, я хотел бы тебе кое-кого представить», она была уверена, что это будет:
а) его мать;
б) англиканский священник, который их обвенчает;
в) слуга и управляющий их лондонского особняка.
Увы, это оказался вариант:
г) будущая мать его ребенка: «Солнышко, sorry, я не смог бы вести двойную жизнь».
Чтобы не проткнуть этого гада вилочкой для крабов, Ядя немедленно помчалась в аэропорт, прихватив попутно свои скромные пожитки: кое-какую одежду, сына и разбитое вдребезги чувство собственного достоинства. Всю дорогу, пока они ехали в метро, Густав ныл, что они забыли взять Раймонда. Это была исключительно уродливая, вылинявшая одноглазая плюшевая игрушка, которую Готе (таким было детское имя Густава) много лет назад подарил его отец. Возвращаясь как-то с ночной пирушки, он купил его по дешевке у какого-то пьянчужки на улице. Уже один внешний вид Раймонда говорил о бурном прошлом, а торчащие, непропорционально большие оранжевые клыки придавали уродцу особенный трагизм. Вполне понятно, что игрушка покорила впечатлительное сердце ребенка навечно.
— Хватит плакать, ну прошу тебя… — Ядя была в полной растерянности, не зная, как помочь горю сына. — Я куплю тебе какого-нибудь другого мишку.
— Это никакой не мишка, а… а… нууут-рия, ууу!!!
Раймонд, в самом деле, был нутрией, и, похоже, он исчез из их жизни так же безвозвратно, как Мешко, как новая Готина школа, как прогулки по Ноттинг Хилл и безмятежная идиллия на хлебах у английской королевы.
Мать и сын сидели, понурив голову, каждый по-своему переживая тяжелую потерю.
Если рассудить, забастовка в аэропорту оказалась для них благодеянием. Ядя, лишенная свободы передвижения с сотнями остальных пассажиров, могла хоть немного прийти в себя, обнаружив, что другим женщинам гораздо хуже (старое польское средство от хандры, как всегда, было вне конкуренции). Даже если сейчас они, женщины, счастливы со своими мужчинами, то, несомненно, скоро будут брошены. Ядя поняла, что у мужчин предательство просто написано на роду и обижаться на них нечего… Они всего лишь низшие, ущербные существа, худший тип Homo Sapiens. Единственное слово, крутившееся у нее в голове в данный момент, когда она, подавленная, сидела и смотрела на всех этих надменных самцов в летной форме, ленивых уборщиков, подсовывающих ногой под коврик бумажку, толстопузых отцов семейства, развалившихся на пластиковых стульях, молодых, но уже ворчащих на своих девушек парней и юрких противных мальчишек, стреляющих «козявками» в сестер (о, эти взгляды прирожденных рабынь!)… так вот единственное слово, которое приходило ей на ум, когда она видела перед собой всё это паршивое мужское племя, было — ИСТРЕБЛЕНИЕ! По крайней мере, до тех пор, пока она не вспомнила о собственном сыне.
— Не переживай, я помогу тебе ее выпить, — пробормотал он, возясь со сломанной молнией на чемодане.
— Что выпить? — Ядя взглянула на Густава, как на инопланетянина. В некоторые моменты уверенность, что она родила марсианина, была стопроцентной.
— Ту горькую чашу, которую тебе сегодня преподнесли. Но ведь у человека за годы эволюции выработался…
Собрав последние силы, Ядя прервала его рассуждения о защитных механизмах, которые, как правило, включаются человеческой психикой в кризисные моменты.
— Если ты немедленно не прекратишь, я оставлю тебя на первом же пограничном пункте!
Она и в самом деле чувствовала себя донельзя усталой; с воронкой от взрыва бомбы на месте сердца; выеденной изнутри гигантским червем; грязной и липкой от пота; уродиной, которую «прокатили» в конкурсе. Ей было уже за тридцать, а в этом возрасте, как известно, труднее похудеть, прелести секса кажутся слишком разрекламированными, и каждое утро может стать именно тем, когда проснешься с двойным подбородком. Она снова и снова задавала себе вопрос: как же так, почему всё всегда заканчивается одним и тем же? Любовный угар, надежды, планы… и вдруг ни с того ни с сего — адью. В ней нарастало чувство ужасной несправедливости, ощущение, что весь мир отвергает ее; Ядя плакала уже совсем в открытую. Одной рукой она пыталась надеть темные очки, а другой зажать нос, из которого струились сопли.
Когда она доставала носовой платок, то выронила очки, и они полетели прямо под шагающие мужские ноги, обутые в стильные кроссовки и дизайнерские штаны Diesel. До нее долетел хруст раздавленного пластика.
— Апчхи! — чихнула она, обдав густой слюной фирменную обувь.
— Охти… мать твою! — выругался на превосходном польском языке выпендрившийся модник. Скорчив брезгливую мину, он всем своим видом старался показать, что между ним и его покрытой мокротами ногой нет ничего общего. — Вы что? Спятили?
Ядя не нашлась, что ответить. Ужас в ее душе смешался с облегчением — что бы там ни было, всегда приятно встретить земляка: чувствуешь себя не так одиноко. Одновременно она задумалась, как такое возможно, что некоторые носят обувь стоимостью в несколько ее зарплат, и что ей делать, если этот холеный франт потребует денежной компенсации?
— Ну, извините, я ведь не нарочно это сделала, правда?
Тем временем Густав (золотко, а не ребенок!) с усердием начинающего чистильщика бросился к ногам незнакомца и принялся драить носовым платком оскверненные кроссовки, густо поплевывая на них.
— Это «Nike», да? — спросил он со знанием дела. — Самая последняя модель… «Nike» открыла в Китае еще одну фабрику… Наняли пятилетних детей и платят им двадцать центов за десять часов работы.
— Эээ… — Мужчина почувствовал себя словно в капкане. Бешено завращав зрачками, он, похоже, оценивал свои шансы на спасение.
— Я могу возместить стоимость химчистки, — предложила Ядя, все еще вытирая нос.
— Вы, наверное, шутите… — Незнакомец стоял в замешательстве, распространяя вокруг пьянящий аромат мужской туалетной воды «Rush» от Гуччи. Этот запах вызвал у Яди какую-то непонятную тоску. Он волновал ее, затуманивал глаза. Поэтому, вместо того чтобы по-быстрому закрыть вопрос, она неосознанно тянула и тянула эти унизительные переговоры.
— Разумеется, шучу… Такая уж я шутница. У меня с самого утра одни шуточки на уме. — Ее голос набрал угрожающе высокую частоту. — Расхаживаю тут и плюю на людей, ха, ха, ха! И настроение поднимается от того, что я осталась одна как перст — правда, с ребенком — и не знаю, где взять силы, чтобы пережить очередной день! Ну что же вы не смеетесь? Прямо-таки живо-о-отики надорвешь! — В подтверждение сказанного она расплакалась в полный голос.
Находившиеся рядом люди стали оборачиваться, поглядывать с тревогой, кое-кто даже спросил, все ли в порядке. А когда многочисленное потомство индусской пары проникновенно завторило ее плачу, Ядя уже неслась на теплой волне сочувствия. Она едва не утонула в широких объятиях грудастой афроамериканки, а тем временем Густав, которого начали подкармливать цукатами из ананаса, активно расширял свой словарный запас английского.
Обсопливленный мужчина постоял немного, переступая с ноги на ногу, а потом украдкой вытер кроссовку о штанину собственных брюк. Удаляясь в направлении стойки № 8, он раздумывал, почему, черт возьми, женщины поступают так, что он всегда чувствует себя виноватым.
Самолет в Варшаву должен был вылететь через пару минут. Что такое несколько минут в сравнении с задержкой на несколько часов! У пассажиров заметно спало нервное напряжение. Еще немного, и они будут у себя. Варшавский аэропорт Окенче встретит их вышедшими из строя кондиционерами, неразберихой и затерявшимся в тумане обслуживающим персоналом. Ядя заняла место возле прохода, объяснив Густаву, что не может сидеть у окна, иначе она будет следить, не оторвалось ли шасси. Она мечтала лишь об одном: чтобы никто ничего от нее не хотел, чтобы никто ничего не говорил, не требовал внимания, ответа, да и вообще какой бы то ни было реакции. Желание было самым скромным — пережить хотя бы ближайшие сутки. Потом следующие, всего-навсего…
Глядя на упрямого Готю, прилипшего носом к иллюминатору, Ядя размышляла, сколько она взвалила на своего ребенка. Растоптанная и слабая, как улитка в раздавленной раковине, для своего сына она представляла плохую опору. Скорее это он ее ободрял, а ведь ему было всего восемь… Разве можно от него ожидать, что он всегда будет рядом, готовый удержать ее от падения? Единственным задушевным другом у Готи в минуты детской грусти было то плюшевое чудовище. Но она и Раймонда у него отняла — из-за собственного эгоизма, патологической спешки. «Я — просто монстр, — подумала она, — обрекла ребенка на адские муки с безалаберной матерью и мерзавцем-отцом, которого и след простыл, прежде чем успели остыть его драные тапки».
Мешко полагалось быть другим — исключением, — но, если не учитывать его идиотского имени, в конечном счете, он оказался точно таким же, чужим и враждебным в своих решениях, ничуть не лучше тех людей, что каждый день толкают друг друга на улицах. Он поступил подло, гадко и безответственно!
При одном воспоминании о Мешко, о его запахе и его голосе у Яди темнело в глазах. Понимая, что прибегает к несправедливым и обидным обобщениям, она решила обходить мужчин за три версты, раз и навсегда очистить свою жизненную территорию от каких бы то ни было признаков присутствия этих существ, ваяя которые мать-природа явно схалтурила.
— Извините… Вы можете меня пропустить? Мое место у окна… к сожалению.
Ядя оторопела, не веря своим глазам:
— Вы это специально делаете?
— Что делаю?
— Преследуете меня из-за пары кроссовок! Вы психопат? Теперь так и будете меня донимать, пока я не наложу на себя руки?!
— Боже ж ты мой… Я лишь хочу сесть на свое место, — объяснил мужчина, приходя все в больший ужас.
— Классно! — Готя, наконец, оторвался от окна. — Я буду называть вас пан Сопля, хорошо?
Мужчина не успел возразить, так как загорелась надпись «Пристегнуть ремни». По направлению к ним бежала рассерженная стюардесса. Однако лицо ее постепенно утрачивало суровость; когда девушка была уже совсем близко, она расплылась в обворожительной улыбке, грудь ее резко подалась вперед, так что дернулись пуговицы на форменном пиджачке, а рука, потянувшись к голове, одним коротким движением освободила туго стянутые волосы, позволяя локонам свободно рассыпаться вдоль точеной шейки.
«Невероятно, — мелькнуло у Яди в голове. — Я что, принимаю участие в каком-то дурацком сериале? Что здесь происходит?!»
Тем временем возбужденная самочка подлетела к мужчине, который по-прежнему стоял.
— Это вы? О господи… Это и вправду вы?.. Ииииии!!!
Она повторила эту тираду еще несколько раз и умолкла лишь тогда, когда выруливающая на стартовую полосу машина резко накренилась влево. В результате этого зигзага стюардесса уткнулась зубами в металлическую ручку сервировочной тележки, опрометчиво оставленной в проходе.
— Хм… но… спокойно, я здесь инкогнито… Да, это действительно я. — Пан Сопля явно кокетничал, самодовольно поглядывая по сторонам и озаряя пассажиров белоснежной фарфоровой улыбкой, обошедшейся ему, надо думать, в кругленькую сумму.
«Вот дурак!» — Ядя с отвращением наблюдала за этой нелепой сценой, одним махом сводящей на нет все достижения феминизма за истекшие сто лет. Между тем оправившаяся от удара девушка, трясясь, словно в лихорадке, настаивала, что она сама застегнет этому Very Important Person ремни. Прежде чем исчезнуть в чреве хозяйственного блока, она еще раз споткнулась и налетела на свою не менее возбужденную коллегу.
— Ее совершенно добили ваши феромоны. — Готя повернулся к соседу. — Жаль, что у моей мамы искривлена носовая перегородка и ослаблено обоняние. Нет шансов, что она среагирует так на какого-либо мужчину. Разве что ей сделают операцию.
Ядя метнула на своего выродка уничтожающий взгляд, но чтобы хотя бы чуть-чуть придушить первородного, не было сил. Изнуренная событиями последних дней, она мечтала о ванне и чистых трусах. Эти желания на фоне по-прежнему интенсивно благоухающей «Rush» вызывали в ней все более сильную, почти атавистическую агрессию по отношению к чистому, холеному пижону. Не давала ей также покоя и мысль: кто же он такой, к черту? Актер мыльных сериалов? Эстрадный певец? Польский Чиппендейл?
От всех этих мыслей у нее голова пошла кругом. Она попросила бокал вина, потом еще один. Со вчерашнего дня Ядя ничего не ела и быстро ощутила ту специфическую легкость бытия, которую дает алкоголь. Готя спал, самолет мягко скользил среди облаков, сердце постепенно перестало кровоточить… К сожалению, неожиданно, ни с того ни с сего, проклятый желудок подкатил к горлу, выполнил тройной аксель и… Ядя вынуждена была признать, что сидящий рядом неопознанный VIP имел все поводы, чтобы крикнуть:
— Охти, мать твою! Это уж слишком, встретимся в суде!
Она с облегчением плюхнулась на мягкое сиденье такси, впереди ее сын развлекал водителя подробностями их перелета в Варшаву. Таксист время от времени поглядывал в зеркальце заднего вида. Черт подери, он только вчера поменял обивку сидений на роскошную ткань «Краски Сахары»…
Разумеется, после того как Ядю перестало рвать, в самолете началось настоящее светопреставление, а ей самой до ужаса хотелось провалиться сквозь землю. Все запрыгали вокруг VIP-жертвы, казалось, что спасать одежду этого особенного пассажира вот-вот прибегут сам командир экипажа, бортинженер и даже автопилот. До Яди никому не было дела — напротив, она вынуждена была умолять принести ей несколько бумажных полотенец. Готя, помогавший матери привести себя в порядок, время от времени всех пугал, заявляя, что его сейчас тоже вырвет (в салоне это вызвало новый приступ паники).
Когда самолет, наконец, приземлился, все более-менее утряслось. К счастью, август выдался на удивление жарким, тем не менее, встречающие в зале прилетов люди пережили шок, когда увидели пассажира в трусах, черных очках и с золотым браслетом на запястье. Остальная одежда волочилась за ним по полу, оставляя влажный след. Позади необычайного феномена с виноватым видом плелась Ядя. Ее взгляд невольно зафиксировал красивую игру мускулатуры на теле мужчины, упругие ягодицы и тщательно депилированную спину. Последнее особенно ее потрясло, потому что до сих пор она имела дело исключительно с волосатыми мужчинами. Ядя немного ускорила шаг и смогла разобрать вытатуированную над поясницей надпись: Verena forever.
Такси остановилось на улице старого варшавского района Повислье. Водитель начал терять терпение, пока Ядя копалась, зарывшись с головой, в недрах своего необъятного чемодана. Наконец она извлекла оттуда кошелек. Что-то зазвенело, и она принялась собирать высыпавшуюся на пол мелочь. Таксист молча барабанил пальцами по приборной панели, пытаясь сдержать злость, — он опаздывал на обед, а сегодня был его любимый гороховый суп на копченых ребрышках, обжаренных с луком. Краем глаза он покосился на мальчика. Тот с серьезным выражением лица изучал правила перевозки пассажиров. Удивительно, что эта дамочка до сих пор его не потеряла. Кстати, ребенок казался более толковым, чем его мамаша. Где ж это видано, чтобы даже блузку ровно не застегнуть? Женщина должна следить за собой… костюмчик какой-нибудь, глазки подкрашены, причесочка, а тут поглядите, ну просто настоящее пугало! Если бы его баба была такой тетехой, он бы прогнал ее на все четыре стороны. Собирает и собирает свои гроши — еще, черт подери, подпустит ему журавля в машине. Парнишка-то проболтался, что она уже весь самолет облевала.
— Да не ищите вы эти деньги. Лучше купите малому какой-нибудь пистолетик поиграть или еще что-нибудь…
Дверца хлопнула, и машина уехала так быстро, что они едва успели отскочить с мостовой.
В подъезде стояли знакомые запахи. Несмотря на то, что жизнь Яди за последнюю неделю разрушилась до основания, здесь ничего не изменилось:
— первый этаж: кошачья моча и кислая капуста (должно быть, снова готовят бигос);
— второй этаж: дурманящий запах дамских духов и Ежи Поломский на всю катушку;
— третий этаж: тишина и дыхание соседа, притаившегося за дверью (этот чудаковатый дед наверняка стоит, как обычно, прижав нос к дверному глазку; у него вообще есть хоть какая-то собственная жизнь?).
И, наконец, последние несколько ступенек. Низкий потолок, и Яде в нос ударяет тяжелый, затхлый воздух. Это их вотчина: двадцать квадратных метров двух, а вернее, полуторакомнатной душной мансарды-чердачка. Без ванной, но с втиснутым каким-то чудом туалетом — таким маленьким, что невозможно прикрыть дверь, когда ты сидишь внутри. Зато с выходом через единственное оконце на их личный кусок крыши — единственная роскошь в этой халупе.
Ядя ощущала себя здесь героиней позитивистского романа, повествующего о трудной судьбе матери-одиночки, живущей постоянно впроголодь и отданной на растерзание домовладельцам. Интересно, кстати, когда кооператив снова повысит квартплату? В бумажнике у нее осталось около двадцати злотых, на банковском счету немногим больше. Пусто в сердце, пусто в холодильнике… Готю опять надо записывать в школу (предполагалось, что с сентября он будет учиться в Лондоне), а перед школой надо купить ему учебники и новые ботинки. Из формы для физкультуры он, наверное, вырос… А еще телефон и зубной врач — конечно, платный. Стиральная машина сломана, и вдобавок ко всему треснуло оконное стекло…
Нокаутированная предстоящими расходами, Ядя осела на пол, а ее деятельный сын тем временем устроил постирушку в тазике.
Заметив, что происходит с матерью, он на минуту оставил свое занятие. Вытерев руки о брошенное на стул зимнее пальто, Готя сказал:
— Не плачь, мама. Может быть, нас кто-нибудь еще полюбит…
Она крепко прижала его к себе. Сын был единственной ее радостью, самым верным, самым преданным другом.
«Кшш… кшш…» — за входной дверью как будто бы скребся кто-то… Ядя осторожно открыла.
— Ох, извините… Ей-богу, я не хотел беспокоить вас. — На пороге стоял сосед снизу. Кажется, его звали Эдвард.
Тот самый, который в глазок наблюдал за каждым ее перемещением. Он знал, когда она утром уходит в магазин, во сколько возвращается с работы, по каким дням к ней приходят две ее веселые подруги. Ему нравилось, как они, пьяные, хохочут на лестничной клетке. А как-то раз девчонки даже горланили неприличные песни. Горланили так, что вышла эта старая, размалеванная карга — Матеякова — и наорала на них. Словно это кому-то мешало… В любом случае, Эдвард предпочитал, чтобы пели подружки Яди, пусть даже здорово поддатые, чем этот герой-любовник из погорелого театра — Поломский. К тому же теперь Поломский носит крашеный парик. Не-ет, мужчина должен уметь стареть с достоинством. Сам он подкрашивает только усы. Но усы — другое дело.
Итак, он стоял на пороге маленькой квартирки своей любимой соседки, с грустью отмечая, насколько она подавлена. Темные круги под глазами, набухшие от слез веки… По-видимому, у нее какие-то неприятности, бедняжка. Ясное дело, одинокой женщине нелегко. А вот ребенок у нее просто чудо. Послушный, воспитанный, всегда про здоровье спросит, правда… уж больно он серьезный. Вместо того чтобы выйти погонять с мальчишками в футбол, целыми днями сидит дома и всюду только с матерью. Должно быть, любит ее очень.
— Я почту принес. Почтальон бросил на коврик… без всякого почтения. Я подумал: может, там что-нибудь важное? Вам, поди, было бы неприятно, если что-то пропадет. А я присмотрю. Я ведь всегда… всегда…
— Спасибо, вы напрасно утруждали себя. — Ядя взяла несколько конвертов и улыбнулась из вежливости.
Сегодня у нее не было желания вести разговоры. До сих пор она считала этого человека безобидным, милым старичком. Однако теперь он казался ей назойливым и дотошным.
— Будьте добры, не занимайтесь больше моей корреспонденцией.
— Ну, я ж… по-хорошему, с чистым сердцем… — пробурчал дед, закусив губу.
— Чистые сердца бывают только в операционной, да и то при условии, если пригодны для пересадки. До свидания.
«Странно, — мелькнула мысль. — Я думала, что старые люди уже не краснеют».
Ядя закрыла дверь так резко, что сосед не успел отойти, и ему прищемило большой палец. Немного позже ей стало совестно, что она вела себя как настоящий изверг. Учинила самосуд над человеком только потому, что слишком слаба и не в состоянии обрушить свой гнев на того, кто его действительно заслужил… Кто совсем недавно был отцом, матерью, Господом Богом, Духом Святым и Че Геварой в одном лице.
— У него теперь может быть перелом со смещением, а если еще добавится гангрена… — Готя оседлал своего любимого трагического конька.
— Хватит!
У Яди начало дергаться правое верхнее веко — явное свидетельство, что она на грани срыва. Сколько она себя помнила, ее тело так реагировало в моменты сильнейшего нервного напряжения. В лицее по этой причине ее прозвали Тик-Так. Она ненавидела это состояние.
Немного погодя Ядя нетерпеливо вскрыла конверты. Одни счета, рекламные листовки… А это что? Письмо из ее издательства…
…в связи с обращением о расторжении трудового договора… по инициативе работника. Дирекция удовлетворяет Вашу просьбу в соответствии с… По соглашению сторон, в случае срочного увольнения… подавать заявление за три месяца нет необходимости.
Дата, подпись, печать.
Значит, еще и это! Наверное, впервые эта отстойная фирма, эта пожирательница мозгов, согласилась выполнить ее просьбу. Она вкалывала там с момента окончания института на низкооплачиваемой должности иллюстратора дебильных детских книжечек о котике-обормотике и мишке-говнишке, без перспектив и повышения зарплаты. Неважно: день или ночь, будни или праздники… Когда надо было что-то сделать еще вчера или вытянуть работу, которую какой-нибудь урод запорол, то конечно: «Ядя, дорогая, только ты! Ты справишься, ради блага фирмы, рассчитаемся позже!» Она успела там растолстеть, состариться и прокиснуть изнутри, пережить творческую смерть и стать полной идиоткой. А они теперь так запросто: «Уходишь? Нет проблем. Чао, бамбино!» Чтоб тебе пусто было, гнусная, вонючая корпоративная братия!
Да, конечно, она чувствовала себя ущемленной, как секс-меньшинства в администрации президента, но все-таки у нее была какая-то постоянная работа. Жалкие гроши ежемесячно, возможность пользоваться бассейном и корзиной со шмотками, из которой она иногда выуживала какую-нибудь тряпку, надоевшую президентше фирмы, милостивой Леди Ботокс. И что ее дернуло сразу писать заявление об уходе, вместо того чтобы взять неоплачиваемый отпуск? Осмотрелась бы в Лондоне, убедилась, что Мешко действительно хорошо там обосновался… Да, он обосновался, этого нельзя отрицать: в перспективе была и уютная квартирка, и работа в польской газете, и даже комната для ребенка. К сожалению, он перепутал женщину, для которой все это предназначалось. Промахнулся приблизительно лет на десять и килограммов на двадцать, насколько она успела заметить.
— Мама… ма-ам! — Голос ребенка с трудом пробивался сквозь застывшую лаву мыслей. — У тебя снова глаз дергается.