Осень не испытывала к подверженным меланхолии людям никакой жалости — дула и плевала в глаза отвратительным месивом. Деревья, все более серые, пугали оголившимися от листьев культяпками ветвей. Варшава в таких мрачных декорациях выглядела грязнее, чем когда бы ни было. Ядя лежала, наслаждаясь коротким мгновением беззаботности. Через минуту она взглянула на будильник и убедилась, что, как всегда, подложила сыну свинью. Было почти восемь.
— О господи… Готя, вставай! Мы проспали!
Она вскочила и принялась готовить завтрак. Отрезала два куска не самого свежего хлеба и потянулась к книжной полке.
Возле томов «Гарри Поттера» стояли баночки с яблочным джемом. Глядя на них, Ядя улыбнулась. Баночки были весьма ощутимым плодом странной дружбы, связывавшей Готю со старым одиноким соседом.
Сначала ее как мать терзала ничем не обоснованная тревога. Она сомневалась в хороших намерениях Эди, но вскоре заметила, что Готя как-то внутренне… весь просветлел, приобрел уверенность в себе, — и ее материнские страхи ушли. Однажды сын принес ей красивую розу, сделанную из спичек. Настоящее чудо! Они покрасили ее в голубой цвет и повесили на окно. Нет, просто обалденная роза!
К тому же Готя уже не сидел все время у нее над головой, как большое угрызение совести, что тоже имело свои преимущества: она могла, наконец, спокойно погоревать об их общем с сыном будущем.
Время мчалось, как бешеный страус. То и дело, поглядывая на часы, Ядя одной рукой чистила зубы, а другой заваривала чай. Не помешала бы еще третья рука, но природа не была благосклонна к женщинам — эволюционный процесс остановился на двух.
— Почему ты не одеваешься? Опоздаешь же!
Готя сидел на кровати в застегнутой криво пижаме и грыз ногти.
— Мне нечего надеть, — буркнул он.
— Как это нечего? — Ядя задумалась, почему у них по утрам никогда ничего не проходит быстро и гладко. Если не понос, так золотуха…
— Потому что ты не подготовила мне праздничную одежду. Я должен быть в белой рубашке и синих брюках. Я говорил тебе неделю назад.
— Неделю назад? Ты знаешь, сколько за неделю может всего произойти? Динозаврам, чтобы вымереть, хватило мгновения. И вообще, что за причуды с этим нарядом, как будто нельзя быть одетым нормально?
— У нас сегодня торжественный концерт. Я рассказываю стихотворение.
— Ой, я и вправду забыла. — Ядя присела на стол, потом метнулась к плетеной корзине, в которую складывала грязное белье. Роясь в ней, она одновременно натягивала на себя юбку. Ну конечно, в ожидании стирки белая рубашка лежала на самом дне. Ядя вытащила ее и, принюхиваясь, осмотрела со всех сторон.
— Эээ… вполне подойдет. Вот только поглажу, а здесь можно подвернуть рукав, и пятна не будет заметно.
Готя бросил на нее скептический взгляд:
— Чем раньше ты перестанешь обманывать себя, тем лучше будет для всех.
— Ладно, не годится, ты прав. Что же в таком случае нам делать?
Спустя несколько минут выход из положения отчасти был найден. Именно отчасти — так как к белой футболке Готи с надписью «Феминизм — я того достойна!», к красным носкам и синим шортам, доходящим до середины икры (длинные джинсы куда-то запропастились), запросто можно было придраться. Сама Ядя натянула юбку на пижамные штаны. Она надеялась, что им удастся прошмыгнуть незаметно и их экстравагантный вид в общей суматохе не привлечет к себе внимания.
Когда они вбежали на школьный двор, торжественное собрание как раз началось. Коридоры здания были пусты, однако опоздавших подстерегала директор Похлебка. Она уже нервно глотала слюну, готовясь к длинной тираде. Тусклые обычно глаза сверкнули, в морщинистой, как у индюшки, шее что-то забулькало. Ядю всю передернуло: директриса ассоциировалась у нее с трупом, оживающим только тогда, когда кого-то нужно было здорово выбранить.
Похлебка выставила вперед сухую костлявую руку, из которой тяжелый тридцатилетний труд высосал все соки, и ткнула пальцем Ядю в самое сердце.
«О боже… Она пронзила меня кинжалом», — подумала Ядя, непроизвольно пытаясь найти следы крови на застегнутом пальто. Готя прижался к матери, закрыв глаза. Когда он смотрел на свою директрису, ему казалось, что у нее вот-вот отвалится кусок лица или руки, открыв зияющую холодом могильную бездну.
— Ааа… — тихонько простонал мальчик.
— Хм-м?..
— Что?
Ядя с ужасом вперила взгляд в тонкие старческие губы. Пани Похлебка в совершенстве владела искусством говорить с закрытом ртом, в результате каждое ее слово сопровождалось зловещим свистом с причмокиванием.
— Хм-м… предупреждаю… поссследний раззз. Хм-м… когда этот ученик опаззздывает, хм-м… Неорганизззованный, неряшливый, проблемы с сссамодисссциплиной, моя дорогая. Хм-м?.. Я ссслушаю вассс.
— Что?
— Это я вассс, хм-м… ссспрашиваю… — что?
— Мы проспали. — Ядя решила сказать правду.
Но Похлебка явно ждала чего-то еще.
— Хм-м?.. — добавила неуверенно Ядя.
— Подумать только! — выразив презрение к полной родительской несостоятельности Яди, директриса положила ледяную ладонь Готе на шею и повела его в гимнастический зал.
У Яди возникло ощущение, что ее посекло градом. Она беспомощно смотрела на уводимого этим чудовищным птеродактилем сына; мальчик шел, спотыкаясь о собственные ноги.
Совершенно выведенная из равновесия, Ядя поплелась домой. По дороге она пыталась найти внутренний стимул, чтобы приготовить хоть какой-нибудь обед. Подвядшая брюссельская капуста показалась ей достойным приобретением.
Взбираясь на свой убогий чердак, Ядя едва не испустила дух. «Надо худеть, решительно надо худеть», — подумала она уже дома. Валик жира на животе давно уже не давал ей покоя. Пощупав его и так и эдак, Ядя принялась за уборку.
В тяжелые минуты она всегда устраивала генеральную уборку. Обычно первым под руку попадался холодильник. Подъев из него засохшие остатки еды, Ядя валилась совершенно обессиленная. Лежала на полу, разбухала, как какое-то гигантское насекомое, и все больше ненавидела себя. Какая тут уборка… И как ей повлиять на свою жизнь, если она не может держать под контролем собственные жировые отложения!
Вообще-то это началось еще в детстве… Как и всякого ребенка, ее одолевали страхи, и она научилась справляться с ними таким образом: ложилась в кровать с корочкой хлеба, сухариком или кусочком колбасы. Так вот и лежала, дожидаясь возвращения мамы, а когда та приходила, прислушивалась, насколько она пьяна. Мать была уездным инспектором по техническому контролю — важная «шишка» в их городишке в Сувалкском крае. После каждой приемки объекта устраивался банкет со всеми вытекающими. Иногда мама возвращалась одна и тихо шла спать; порой она заходила к Яде и долго гладила ее по волосам. Но частенько кутеж заканчивался у них дома. В такие дни мама включала свет, вытаскивала Ядю из ее комнаты, приказывая (именно так) приготовить кофе и что-нибудь поесть. Важные птицы из городской управы похотливо улыбались девушке, спрашивали про учебу, а сами пялились на ее грудь, едва прикрытую халатиком. Потом кто-нибудь из них оставался, и мать танцевала с ним под одну и ту же песню Марыли Родович: «Пой, пой, мой дорогой…».
Ядя выпрямилась, быстро моргая, чтобы успокоить дергающееся веко. Те времена миновали и не вернутся, это было давно и неправда. Вскоре она поселилась у тети, километрах в пятнадцати от города. Оттуда было близко до Августува, и каждую свободную минуту можно было проводила на озере, что здорово скрашивало ее жизнь. А потом произошла та авария, и матери не стало…
Ядя встала и принялась мыть скопившуюся в мойке посуду. Не впервой она приходила к такому выводу и не впервой понимала, что дело-то в ней самой: ни на черта ведь не годится! Ее эмоциональная нестабильность, беспомощность, какая-то жизненная нерасторопность слишком дорого обходятся ее сыну. Ядя подумала, что так долго продолжаться не может, пора уже что-то менять. Иначе сын вырастет комплексующим чудаком, которого будет тянуть либо к деспотичным женщинам, либо к наглым парням в бейсболках и кожаных штанах. Она поклялась себе, что сделает все, чтобы Готя в будущем стал ответственным, смелым и авторитетным мужчиной с глубоко укоренившимся чувством собственного достоинства.
Определившись с планами на ближайшие десять — двадцать лет, Ядя облегченно вздохнула, но потом быстро перебрала в памяти всех знакомых ей мужчин и поняла, что никто из них не обладает вышеперечисленными качествами. Это ввело ее в панику. Скорее всего, подумала она, подвид настоящих мужчин исчез в процессе естественного отбора, и сейчас его представителей можно встретить только на довоенных фотографиях или… в телесериалах для женщин, не отличающихся большим умом.
Циприану, совершенно не готовому к такому повороту событий, пришлось вступить в схватку с дебилами, распоряжающимися у входа. Они не хотели впускать его в модный ресторан. А все потому, что не смотрели программу с его участием. Пришлось произнести краткую речь, содержание которой сводилось к следующему: общество деградирует, если мы не позаботимся, чтобы каждый пентюх (это слово Циприан опустил) получал минимальную дозу культуры; образованный, светский человек должен знать выдающихся танцоров польского шоу-биза!
В конце концов, ему удалось уговорить этих остолопов, но сатиновая рубашка уже липла к спине, а вскоре он и вовсе взмок от пота. Теперь Циприан походил не на идола несовершеннолетних лолит, а на сезонного рабочего, нанявшегося на уборку корнеплодов. Он вытер лоб и украдкой обнюхал подмышки. Несло как от старого козла!
Обстановка внутри напоминала Помпеи сразу после извержения. Люди трепыхались, точно рыбины, запутавшиеся в сетях. Большинство из них, казалось, находится в предынфарктном состоянии. Налитые кровью лица, открытые рты, с трудом набирающие в легкие никотиновый воздух… Ни малейшей возможности, чтобы перекинуться взглядами с возбуждающего расстояния…
Как только Циприан слился в единое целое с человеческой магмой, кто-то непрестанно терся об него, хватал за бедра, пихали, икал прямо в лицо в отвратительном приступе пьяной немощи. Честно говоря, он предпочел бы остаться дома и готов был биться об заклад, что многие рыбешки тоже. Но ничего не поделаешь! Оставаться в курсе событий можно только в такой среде.
Когда-то Циприан безумно любил подобные тусовки, но стоило ему спустился на нижние позиции в рейтинге, поддержание собственного имиджа превратились в унизительную каторгу. Произошла смена ролей: теперь ему приходилось набиваться на съемки к какому-нибудь сопляку, который совсем недавно бегал за ним как собачонка, скуля: «Вы — мой кумир! Я бы все отдал, лишь бы взглянуть, как вы репетируете».
Циприан с завистью бросил взгляд в дальний конец зала, где на кожаном диване восседал новоявленный звездун — любимец польского шоу-бизнеса, обласканный прессой. В окружении девиц и продюсеров, он с капризной миной снисходительно принимал знаки внимания. «Подожди, — мысленно позлорадствовал танцор, — еще немного… Еще немного, и ты закончишь так же, как я».
Он с трудом нашел свободное место у барной стойки и, взобравшись на высокий стул, стал наблюдать за публикой. Бросилось в глаза, что в зале много парней и девчонок, ожидающих, что им бросят кость с барского стола в виде долгожданной визитки с номером телефона. Олимпийские боги (их тоже было немало) вели себя снисходительно.
— Shit! — выругался танцор, уронив случайно пепельницу со стойки.
Стул был неудобный, и Циприан все время ерзал, пытаясь выбрать такое положение, чтобы брючный шов не врезался в яйца. Раньше в этих штанах он смотрелся потрясно: мягкая тонкая верблюжья кожа кремового цвета. Все педрилы в городе были в отпаде. Но сейчас он немного пополнел и мог в них только стоять, да и то на вдохе. Когда он садился, швы натягивались до предела, а в промежности так жали, что кровь ударяла в голову. Долго не просидишь. Но это, в некотором смысле, была его униформа, одежда, в которой он ощущал себя sexy-trendy-cool, а в его профессии быть sexy-trendy-cool — квинтэссенция существования.
В качестве легкой анестезии он заказал себе выпивку. Примостившийся рядом кореш громко сглотнул и с трудом изобразил некое подобие улыбки. В этой натянутой гримасе прежде всего была немая просьба неудачника-игрока, настолько выпотрошенного, что заказать рюмку самого дешевого алкоголя составляло для него большую проблему. Циприан очень хорошо знал эту разновидность барных «мотыльков» с повадками коршунов, проводящих всю жизнь у стойки. Обычно они появляются перед открытием и робко переминаются с ноги на ногу, рассчитывая, что бармен из альтруизма поставит перед ними что-нибудь непрезентабельное — даже вода и та сойдет. А потом, когда начинают собираться первые посетители, «мотыльки» делают вид, что они такие же, как все. Если посетитель наберется или если это непостоянный клиент, то у попрошаек выдается по-настоящему удачный вечер, и под утро охранник вышвыривает их на улицу вдрызг пьяных.
— Извини, пожалуйста, сигаретой не угостишь? У меня только что кончились…
Да-а, конечно… Даже не взглянув в сторону «мотылька», Циприан метнул ему открытую пачку. «Сейчас начнет заливать баки, что ровно минуту назад у него все пошло в облом, после чего станет набиваться на угощение…»
— Спасибо. — Пухленький блондинчик заметно оживился, его короткие, толстые пальчики с удивительной ловкостью вытащили из пачки две сигареты, одну он засунул в рот, а вторую за ухо. — Понимаешь, дружок меня бросил…
Циприан не хотел втягиваться в игру. Главное — поскорее сплавить кореша. Если такой клещ присосется — считай, конец.
Тем временем парень затянулся сигаретой, выпустил из ноздрей дым и кокетливо взбил на голове светлые кудряшки.
— А ты классный мужик, знаешь? Все эти снобы там, — он небрежно кивнул в сторону уголка для VIP-гостей, откуда доносилось повизгивание девиц и грубое гоготанье престарелых ловеласов, — относятся к людям, как к мусору…
— Ладно, старик. — Циприан решил не обнадеживать парня. — Ты не из моей сказки. Сигаретой могу тебя угостить, но на большее не рассчитывай.
Блондин быстро захлопал ресницами. Что за черт, своим полным грусти взглядом он и вправду напоминал олененка Бэмби… Циприан почувствовал себя мучителем маленьких зверюшек. Но лишь на миг, потому что его новый приятель, сообразив, что выпивка уплывает из рук, пошел на приступ:
— Может, поставишь мне, а? Ну, чтоб мы по-хорошему расстались… — Заметив, что сосед готов уступить, он тут же уточнил: — Больше всего я люблю «Малибу» с молоком. И с засахаренной вишенкой! — Последнее относилось к бармену.
Расплачиваясь за коктейли, Циприан стал свидетелем необычной метаморфозы: трогательно сложив губы клювиком, белокурый пидерок погрузился в стакан с густой сладковатой жидкостью и в считаные секунд высосал все до дна. На лице парня появилось блаженство, словно он оказался в раю. Циприан даже подумал, что проныра бармен добавил в коктейль какой-нибудь энергетик. Между тем блондинчик ощутил прилив сил, будто ему кровь перелили. Он неуклюже соскользнул со стула и, махнув на прощание пухленькой ладошкой, бодро затрусил на танцпол. Уходя, он случайно толкнул Циприана, и тот разлил «Кровавую Мэри» прямо себе на промежность. На танцполе народ зажигал под «Dancing Queen», а Циприан, оцепенев от бешенства, наблюдал, как на его светлых брюках расплывается огромное красное пятно. Наконец, выйдя из ступора, он направился в туалетную комнату, чтобы хоть как-то спасти свой посрамленный имидж.
Толкнув первую попавшуюся дверь, он бросился к умывальнику.
— Ооо… у тебя начались месячные? Этот модулированный, манерный голос с дурацким vibratio он узнал бы на краю света. Верена стояла, прислонившись к большому зеркалу, и курила сигарету, вставленную в длинный претенциозный мундштук. Она была еще более худая, чем когда он видел ее в последний раз. Длинные прямые волосы были туго стянуты на макушке в конский хвост, отчего ее лицо еще больше напоминало крысиное; под натянутой кожей отчетливо проступали кости. «Господи Иисусе… — мелькнула у Циприана мысль, — сейчас лопнет».
— Перестань, я не хочу ссориться, — сказал он вслух. — Дай-ка мне лучше какую-нибудь салфетку.
Верена постояла еще какое-то время, глядя на него с ядовитой улыбочкой.
— Тебя давно нигде не было видно. Все уж подумали, что ты подцепил депрессию.
Она открыла шикарную сумку от Луи Виттона и протянула ему ватку, пропитанную какой-то жидкостью. — Но, вижу, ты хорошо выглядишь, пополнел…
«Черт бы тебя побрал, тощая, злая сучка! Меня ничуть не удивляет, что все за спиной называют тебя ВЕНЕРОЙ».
Циприан все сильнее тер брюки. Наконец, испугавшись, что порвет их, он прервал свое занятие. Пятно стало бледнее, зато намного больше.
— Как твои дела, дорогая? — спросил он, стараясь не подать виду, с каким удовольствием снял бы с этой сучки скальп.
— Ооох, знаешь… я уработалась. У нас начались репетиции, — бросила она как бы невзначай, выпятила костлявое бедро и приблизила лицо к зеркалу. — Боже, как я плохо выгляжу при таком освещении…
— Как… какие репетиции? — У Циприана почти перехватило дыхание. Господи, что-то происходит, а он и не знает. На нем поставили крест, он уже труп!
— Ну, к новому сезону. На этот раз будет укороченный вариант. Так, небольшая разминка перед Новым годом: пять пар и короткий курс танцев для зрителей. Снова придется собачиться с какими-нибудь болванами… Я думала, тебе звонили…
— Кхе… в последнее время мне даже автоответчик прослушать некогда. Живу одной работой, хотя надо, надо взять тайм-аут, — врал он вовсю, пытаясь не обращать внимания на дрожь в руках.
«Проклятие, опять то же самое! И чего он так из-за этого переживает?» — подумала Верена, а вслух язвительно произнесла:
— Не трепись! Когда приведешь себя в порядок, подойди к нашему столику. Я познакомлю тебя с продюсером.
Прежде чем Циприан успел отказаться (для виду, конечно), в туалетной комнате остался лишь запах ее снобистских духов от Диора. Он минуту постоял в нерешительности. Надо вести себя легко и непринужденно. В конце концов, он был лучшим в прошлом сезоне. «Включи обаяние, старик», — застучало в голове.
Когда он вернулся в зал, сработал инстинкт. Живот непроизвольно втянулся, ягодицы напряглись, плечи расправились. Быстро нацепив на нос темные очки фирмы «Байер», Циприан снова стал Джоном Траволтой. Но стоило ему приблизился к столику, как вся уверенность куда-то улетучилась, а горло сжал знакомый спазм. Он стоял в растерянности, ожидая, что его заметят, сделают приветственный жест, заговорят с ним…
Первым прореагировал молодой звездун, который был центром этой компании.
— О, наш ветеран… Где же ты пропадал столько времени? А это что такое? Проблемы с мочевым пузырем, недержание? — Он с издевкой указал на подсохшее, но все еще заметное пятно.
Циприан сразу же превратился в шута, над которым можно безнаказанно шутить, теша собственное самолюбие. Что ему оставалось делать? Он быстро вошел в роль.
— Чикса какая-то привязалась — дескать, давай сделаю в сортире отсос, — непринужденно ввернул он.
— Ха, ха, ха! — Вальяжный толстяк в дорогом костюме что есть силы, хлопнул Циприана по спине. Танцор покачнулся и плюхнулся на свободное кресло. — Так держать, дружище! Как тебя звать?
В горле у Циприана пересохло. Еще два-три года назад ему не надо было представляться. Он старался не смотреть на звездуна, который собирался позабавиться от души.
— Ну, скажи дяде, кто ты, незабвенный ты наш.
«Циничный подонок! Он настолько испорчен, что ему остается лишь утонуть в собственном дерьме…» — промелькнула мысль.
— Вальди, это же Циприан Влодарчик, — смилостивилась наконец Верена, повисшая на своем новом ухажере. — Я выиграла в первом турнире, танцуя с ним в паре.
— Мы выиграли, — уточнил Циприан, разозлившись на себя, что вообще сюда пришел.
— Прекрасно! — воскликнул толстяк, схватив Верену за тощую попку. — Что ж, пора снимать следующий сезон, публика соскучилась по зрелищам. Это будет шоу, какого еще не видели. Ромек хочет взять на себя режиссуру. Ну, мы уже уходим. Позвони мне, кастинг еще не закончился.
Ущипнув Циприана за щеку, толстяк всунул ему визитку. Затем сгреб в охапку Верену и, прокладывая себе путь большим животом, исчез из поля зрения.
V Я тоже сваливаю. Нет прессы, а потому пора тушить свечи. — Молодой звездун вскочил, а вместе с ним и вся остальная свита.
Циприан остался один. Он ощутил себя скунсом, издающим неприятный запах, от которого все бегут. Однако он ошибался. Была все-таки душа, помнившая о нем.
— Хорошо, что они ушли, правда? Они тебе ненастоящие друзья, — услышал он знакомый голос. — Закажем по «Малибу»?
Ядя с облегчением закрыла за собой дверь кафе-мороженого. Уже на улице до нее донеслись вопли Готи, что он не нуждается ни в каких, даже самых отменных, пирожных. Ладно, в течение ближайших часов это уже не ее забота. Пусть Уля решает, чем кормить и как развлекать ее сына. По правде говоря, она подбросила Готю подруге, не будучи до конца уверенной, пойдет ли на кастинг…
Когда по пьяни они послали заявки на танцевальный конкурс, ни одна из них не предполагала, что это будет иметь свои последствия. И уж конечно, никому и в голову не могло прийти, что пригласят именно Ядю. Но… Позавчера она нашла под грудой неоплаченных счетов письмо с приглашением на кастинг и впала в панику.
Письмо пришло как раз в тот момент, когда Ядя подумывала, не найти ли ей спонсора через Интернет. К сожалению, все потенциальные кандидаты взамен требовали активных сексуальных услуг с особым упором на садо-мазо. Спасибо, нет — Ядя могла бы согласиться на секс, но лишь, в крайнем случае. Воображение рисовало ей толстого потного мужика с полиэтиленовым пакетом на голове и охотничьей колбаской в другом месте. Эротического возбуждения образ не вызывал. Поэтому, взвесив все «за» и «против», Ядя решила подчиниться химерическим предначертаниям судьбы. Но это было не так просто. Принятию решения предшествовало бурное обсуждение. Сарра считала, что за полученный гонорар Ядя сможет отремонтировать свою конуру и — при лучшем раскладе — аннексировать часть лестничной клетки под отдельную комнату для Готи. Уля, свободная от материальных забот, советовала инвестировать деньги в новый бюст и хорошую липосакцию. Впрочем, неважно, какой аргумент взял верх.
Когда Ядя добралась до застекленного здания коммерческого телецентра, у нее началась дрожь в коленках. Просветив в арочном детекторе содержимое сумочки, легких и желудка, она направилась к лифту. У лифта стояла самая большая знаменитость студии — ведущая популярной вечерней программы. Живьем она была какая-то такая невзрачная, малорослая и заморенная. Ядя тут же вспомнила, что телекамера добавляет около семи килограммов. Значит, если она сама окажется перед камерами, то наверняка не вместится в кадр.
Звезда покровительственно улыбнулась, на минуту ослепив Ядю белизной зубов, и вышла на своем этаже, а Ядя поднялась выше. В коридоре она окончательно убедилась, что не должна была сюда приходить. Возле зала, где проходил кастинг, собралась толпа.
Трое мужчин с избыточным весом стояли, забившись в угол. Они грызли ногти и так же, как Ядя, производили впечатление заблудившихся во времени и в пространстве. По габаритам, возрастным показателям и полному небрежению к гламуру Ядя лучше всего вписывалась в… мужскую популяцию.
Женщины занимались растяжкой. Глядя на них, у Яди окончательно испортилось настроение. Каждая вторая годилась ей в дочери, и каждая первая могла бы дважды обернуться в талии ее юбкой…
Собравшиеся смерили Ядю удивленным взглядом. Немой вердикт был однозначным: не пройдет. «Ну, одной меньше», — прошелестел вздох облегчения. В глубине души Ядя была с ними согласна.
В полной уверенности, что комиссия на все сто ее отсечет, она вошла в зал, протянув в дверях карточку со своим номером какой-то молодой женщине, должно быть ассистентке исполнительного директора программы. За столом сидели три человека: стареющая примадонна («Даже в гробу, умерев от старости, она будет гораздо привлекательнее меня…»), мужчина в очках с толстыми стеклами, постоянно высмаркивающий нос, и парень в красном берете, казалось, до смерти от всего уставший.
— Ну, хорошо, чтобы не терять времени, расскажите, пожалуйста, что-нибудь о себе. Только быстренько. Знаете, такое краткое brief, а потом продемонстрируете танец.
Слушая очкарика, Ядя готова была биться об заклад, что сейчас он мечтает лишь об одном: как можно скорее лечь в постель с аспирином и в обнимку с любимой плюшевой игрушкой.
— Да, да, обязательно, это ведь суть кастинга, — экзальтированно произнесла престарелая дама; как выяснилось, она была хореографом. — Танец ведет нас по жизни…
— Ладно, все это знают, — грубо оборвал ее парень в берете, на что дама презрительно скривила ярко-красные губы (следы помады были у нее даже на зубах). — Покороче давайте, а то я спал всего два часа. — Парень с хрустом потянулся, при этом его майка поднялась, обнажив покрытый темными волосами живот.
Ядя вдруг осознала всю абсурдность ситуации: измотанная, хлебнувшая жизни женщина стоит тут, словно рабыня на рынке, чтобы через минуту подвергнуться сокрушительной критике торговцев живым товаром. Хорошо еще, что сегодня она надела парадный лифчик. Лифчик лежал у нее в шкафу для особого случая, и Ядя все чаще думала, что это будут ее собственные похороны, поскольку на горизонте не маячило и тени захватывающего амурного приключения. Мужчиной, последний раз прикасавшийся к ней, был окулист на бесплатной консультации. Заглянув ей в глаза, он провел экспресс-диагностику на глаукому.
Тип в берете, не стесняясь, ковырялся в пупке. Престарелая дама что-то искала в сумочке. Единственным человеком, проявляющим к Яде интерес, была молоденькая ассистентка, ободряюще улыбавшаяся ей от двери. Ядя взглянула на очкарика с опухшим носом, и внезапно в ней что-то проснулось. Эх, была, не была! Подумаешь, группка тупых экзекуторов. Получится, не получится — к стенке ее за это не поставят.
Сбросив туфли так, что они отлетели к стене, Ядя наконец выпуталась из хлопчатобумажного платка удручающе серых тонов. И… сразу же почувствовала себя беззащитной, почти голой. По правде говоря, она впала в панику, но не хотела этого показывать. Поглубже вдохнув, она затараторила как заведенная. Рассказала о себе, о Густаве, о графических проектах и еще черт-те о чем. Чувствуя, что впадает в излишнюю экзальтацию, она старалась не смотреть в сторону неодобрительно похрюкивающего красного пятна. «Боже, что я делаю, — мелькнула мысль. — Это какой-то самострел себе в ногу…»
— Ну, не-ет, это полнейший мрак… Послушай, милая, взбодрись немного, давай с огоньком. Нашим зрителям не нужны депрессивные мамашки. Им подавай сексапилок. Ты можешь быть sexy? — Парень в берете уперся взглядом ей в грудь, чересчур весомо свидетельствующую о наличии гравитации.
Яде уже было ясно, что он отказал ей в праве на существование, в его понятийный аппарат она не вмещалась, но ее вдруг обуял дух борьбы. Нельзя же так: бесчеловечно и бездушно. Ведь она не предмет и имеет право на чудачества. Если уж позориться, то на своих условиях.
— А сейчас… — решительно произнесла она, глядя парню в глаза. — А сейчас будет еще кошмарней… я станцую.
— Ооо… — оживилась дама-хореограф.
Уже окончательно сорвавшись с тормозов, Ядя исполнила зажигательный танец, напевая во весь голос «It Will Be» Натали Коул. Интуитивно она чувствовала, что ее внутренний GPS-навигатор отказал, но в этой песне было столько энергии, что всякая связь с реальностью утратилась. Ядя ощутила себя такой легкой, что ей не составило никакого труда выделывать сложные коленца. В рот забились волосы с остатками рыжей краски на концах — в момент танцевального экстаза слетела резинка, — но это не мешало ей широко улыбаться. Но, к сожалению, члены комиссии не разделяли ее энтузиазма. Все сидели мрачные, как будто их обухом огрели.
«Черт, похоже, я хватила через край», — подумала она.
Продолжения этой позорной сцены не предполагалось, поэтому Ядя быстро собрала свое барахло и на прощание сделала идиотский книксен. Уверенная в провале, она припустила из зала, как горнолыжник после бутерброда с бананом.
— Офигеть можно! — Парень в берете закурил. — Да она просто полный отпад!
— И именно поэтому мы должны ее взять, — заключил очкарик и выбежал из зала.
Он настиг Ядю в последний момент, всунув ногу между закрывающимися дверцами лифта.
— Я — режиссер, и вы должны быть в нашей программе. Вы такая… непредсказуемая.
Ядя смотрела в его лихорадочно горящие глаза и раздумывала, кто из них двоих больше тронутый. Этот мужчина радовался, как патологоанатом, перед которым на столе лежит еще тепленький покойник. От нее требовалось быстро принять решение: согласна ли она на публичную демонстрацию изощренного вскрытия своего трупа. Всего лишь сказать телезрителям: «Пожалуйста, вот моя печенка, вот пищевод, берите и ешьте».
— Ни за что, никто не будет копаться в моих внутренностях. Плевать я на вас хотела!
Очкарик оторопел. Ни один нормальный человек не откажется от такого предложения, люди готовы насмерть расшибиться, лишь бы засветиться на телеэкране. Нет, эта баба точно не в своем уме… Но он именно в таких сумасшедших и нуждался. Неужели его художественный замысел сейчас рассыплется? Неужели она ускользнет?
По дороге из школы Густав зашел в павильон, где торговали украинцы.
— Что ты хочешь мальчик, а? — с певучим акцентом поинтересовался продавец.
Сосед попросил его купить косточковыталкиватель — маленький удобный инструмент для ускорения работы. Вот уже неделю они возились с вареньем. У Эди был небольшой участок под Варшавой. Благодаря стараниям отставного полицейского урожай в этом году удался. В перерывах между формированием Готиных мускулов Эдя и Готя, склонившись над ведрами с вишней, предавались однообразному занятию — удаляли из ягод косточки.
Довольно быстро выяснилось, что им обоим это нравится гораздо больше, чем интенсивные физические тренировки. Медлительный темперамент Готи никак не соответствовал технике боксерского боя: прямым и боковым ударам, внезапным ныркам и выпадам. Да и Эдя, вызвавшись тренировать мальчика, явно переоценил свои силы. В его возрасте и гипертония не давала спуску, и сердце пошаливало. Порой оно пускалось столь безудержным галопом, что Эдя, старый коммунист, звал священника. Он не мог заставить себя позвонить в «скорую». При мысли о том, что остаток сил придется потратить на словесную перепалку с диспетчерской, у него опускались усы. Маниакальная робость — кошмар, мешавший Эде продвигаться по службе, — даже сейчас, на пенсии, не позволяла ему бороться за свои права. Робость, робость… Из-за этой робости он и любил несчастливо, без взаимности, и друзей не заводил. Но теперь стало намного легче, потому что вечера он проводил с Готей. Ребенок, конечно, странный, и порой он порядком доводил Эдю, но ведь это ее ребенок. Ее.
А Густав уже не представлял своей жизни без ежедневных визитов к старику. Он полюбил Эдю за то, что тот не слишком много говорил и почти ничего не требовал. Ему нравилось наблюдать, как старый чудак мастерит из спичек затейливые вещицы, но еще больше нравилось участвовать в подготовке фруктов для вкусных домашних заготовок (об этом он прежде только читал в книге «Мы все из Бюллербю»). Правда, после возни с вишней руки становились кроваво-красные, но, по крайней мере, ему не приходилось скучать у себя наверху. Его мама почти все время спала. Когда он уходил утром в школу и когда возвращался, его встречала жуткая тишина, настолько жуткая, что сердце замирало. Он боялся этой тишины, потому что мама всегда спала, когда бывала несчастна. А когда Ядя бывала несчастна, мир переставал быть безопасным.