БОЛЬШОЙ СКАРИТ

Разбойничья жизнь мало способствует развитию талантов. Посмотрите на жужелицу. Красивый жук! У него прекрасная осанка, тонкая талия, нередко яркий блестящий наряд. А что он умеет делать?

Жужелицы — большие искусники в деле убийств и разбоя. Конечно, крупные виды, не мелюзга в сантиметр длиной. Увидеть, как они разбойничают, нетрудно. Они живут у меня в садке, и кормлю я их улитками и слизнями. Прокрусты — крупнейшие из наших жужелиц — предпочитают слизней: с ними легче управляться, чем с улитками, спрятанными в раковине.

Жужелица черная, или прокруст. (Нат. вел.)

Набросившись на слизняка, они рвут его на куски и тащат их в сторону, чтобы поесть спокойно. Лапки, испачканные в слизи, выделенной моллюском, облипли песком, мешают ползать. Жук не обращает на это внимания и, облепленный грязью, спешит к добыче, чтобы оторвать еще кусок. Чиститься он будет позже.

Мраморный хрущ, носорог... Прокруста не смущают размеры добычи, и он смело бросается на огромного жука. Жужелицы удивительно прожорливы. Красавец красотел — гроза гусениц. Он нападает на любую, даже на такую громадину, как гусеница ночного павлиньего глаза. И он съедает ее всю, без остатка. А предложите ему на другой же день кузнечика, и он набросится на добычу. После кузнечика — мраморный хрущ, а там еще кто-нибудь. Красотел будет нападать и пожирать до тех пор, пока есть на кого нападать. Он ненасытный обжора.

Бомбардир. (Нат. вел.)

У таких хищников обычно есть острые выделения, жгучие жидкости. Прокруст брызгает в схватившего его кислой, резко пахнущей струей, после красотела пальцы пахнут затхлым аптечным мускусом. А иные из мелких жужелиц, например бомбардиры, обжигают усики нападающего «выстрелом»: с треском выбрасывают мгновенно испаряющуюся жидкость, словно стреляют жгучим облачком.

Смелые хищники, чем еще могут похвалиться жужелицы? Ничем. Строительное искусство им незнакомо. И жук, и его личинка ползают среди камней в поисках очередной добычи. Они умеют нападать и умеют с аппетитом есть, и это — все. И все же я буду сейчас рассказывать об одном из этих бродячих охотников и вояк. Этого требует решение очередного вопроса.

Дело вот в чем.

Вы застали то или другое насекомое на ветке. Оно сидит и греется на солнце, а иное завтракает или обедает. Протянули руку, чтобы схватить его. И тотчас же насекомое падает. Иногда оно успевает раскрыть крылья и улетает, чаще — падает вниз, на землю. Искать его в густой траве по большей части безнадежно. А если вы найдете его, то увидите, что оно лежит с поджатыми усиками и ножками и не двигается.

Говорят, что такое насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды. Конечно, жук не знает человека, но может ли он знать опасность вообще? Может быть, он остерегается своих естественных врагов — птиц? И вот он лежит на земле и притворяется мертвым. Такого жука, дескать, птица не тронет, а обычно и не заметит. Но так рассуждает человек, а не птица: ее не проведешь столь грубым приемом.

Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Всякое насекомое пригодно для птицы, было бы оно свежо и съедобно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь. Да и кто мешает ей ударом клюва проверить, мертва ли добыча. А ведь после такой проверки вряд ли уцелеешь, даже и не попав в птичий рот.

Чем я больше размышляю об этом, тем больше сомнений у меня возникает. Мало знакомые с наукой люди и ученые считают, что насекомое притворяется. Верно ли это?

Словами и разговорами делу не поможешь и ничего не докажешь, нужны опыты. Какое насекомое взять в первую очередь? Мне вспоминается один случай. Это было лет сорок назад. По окончании университетских экзаменов я остановился в приморском местечке Сетт, невдалеке от Тулузы. Здесь я снова увидел прибрежную растительность, которой так восхищался в Аяччио. Однажды утром я собирал растения на морском берегу. На сухом песке тянулись тут и там цепочки мелких следов. Кто их оставил?

Иду по следам. В конце каждого такого следа я нахожу в земле, на небольшой глубине, великолепного жука из семейства жужелиц. Это большой скарит. Я заставляю его ползать по песку, он оставляет следы, и они точно такие же, с которых я начал. Это именно он бегал ночью в поисках добычи и оставил на песке цепочки следов. Перед рассветом жук вернулся в свое убежище, и теперь ни один из них не показывается наружу.

Мое внимание привлекает одна особенность жука. Минутку поворочавшись, вынутый из норки жук ложится на спину и долго лежит неподвижно. Это так врезалось мне в память, что сорок лет спустя, принимаясь за опыты над жуками-притворщиками, я сейчас же вспомнил о большом скарите.

Один из моих приятелей прислал мне дюжину скаритов с того самого морского берега в Сетте, где я впервые увидел их. В тот же ящичек приятель посадил и чернотелок-пимелий — мирных толстеньких жуков. Уцелело лишь несколько чернотелок. Этого и следовало ожидать: скариты устроили себе знатный пир во время путешествия.

Большой скарит (x 1,5).

Береговой хищник скарит — свирепый охотник. Блестящий и черный, словно налакированный, с тонкой талией и мощными ногами, он вооружен двумя огромными челюстями. Ни у одного из наших жуков нет таких больших челюстей, кроме жука оленя. Но у оленя они скорее украшение, чем оружие, да и жук ?тот — мирный вегетарианец.

Скарит словно знает свою силу. Когда я начинаю дразнить его, он тотчас же принимает оборонительную позу: приподнимает переднюю часть тела и широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец, которым я его дразню. Да, этот жук не из робких.

Я рассаживаю скаритов по стеклянным банкам и под колпаками. Всюду насыпаю на дно слой песка. Немедленно каждый жук роет себе норку. Роющий скарит сильно наклоняет голову и концами челюстей, сжатых вместе, взрывает песок. Передними ногами, расширенными и зазубренными, он отгребает песок назад. Норка углубляется быстро и легким наклоном доходит до дна банки. Скарит продолжает рыть, теперь в горизонтальном направлении, вдоль дна. Его норка достигает почти тридцати сантиметров в длину.

Норка, вырытая около стекла, для меня очень удобна: мне легко проследить все тайны этого жука. Стоит мне приподнять непрозрачный колпак, надетый на банку, и я смогу наблюдать за действиями скарита в глубине песка. Когда норка достигает достаточной глубины, скарит отделывает вход в нее. Он устраивает здесь воронку с сыпучей покатостью. Внизу склона — сени горизонтального хода. Тут обычно и сидит скарит с полуоткрытыми челюстями и ждет.

Наверху что-то зашумело. Это цикада, которую я посадил в банку, — дичь для моего охотника. Скарит перестает дремать и шевелит усиками. Осторожно выползает по скату воронки. Смотрит, замечает цикаду и бросается на нее. Схватывает и, пятясь, утаскивает в норку. Добыча внесена в залу в конце норки. Здесь скарит некоторое время мнет цикаду челюстями и, когда она становится совершенно неподвижной, ползет ко входу в норку.

Овладеть богатой добычей — это еще не все. Нужно иметь возможность спокойно пообедать. И вот вход в норку закрывается: скарит заваливает его песком. Защитив себя от непрошенных гостей, он спускается в норку и принимается за еду. Когда он переварит пищу и проголодается, вход в норку будет открыт.

Мне не довелось увидеть, как скарит охотится на свободе. Наблюдения в садке показывают, что это большой смельчак. Его не смущают ни размеры, ни сила противника. Бронзовка и майский жук для него заурядная дичь. Он нападает даже на крупных цикад и на большого мраморного хруща.

Он совсем не трус, этот чернолакированный жук с большими сильными челюстями.

 

ПРИТВОРЩИКИ

Смельчака-скарита я и спрошу первым о притворной смерти. Вызвать ее совсем просто. Я беру жука в руку, немного приподнимаю и раза два-три бросаю на стол. Потом кладу его на спину. Этого достаточно. Скарит не двигается и лежит, как мертвый. Его ноги прижаты к брюшку, а усики — к груди, челюсти раскрыты. С часами в руках я отсчитываю минуты. Приходится быть очень терпеливым: жук неподвижен томительно долго. Иной раз эта неподвижность длится пятьдесят минут, иногда даже — больше часа. Средняя продолжительность — двадцать минут. Если ничто не беспокоит скарита, то ни лапки, ни усики не дрогнут: перед вами настоящий мертвец. Наконец мнимый покойник оживает. Лапки, сначала передние, вздрагивают, начинают чуть шевелиться щупики и усики. Задвигались ножки. Скарит слегка упирается в землю, изгибает голову и спину и переворачивается. И вот он ползет, готовый снова «умереть», если я его трону.

Несколько толчков, и только что оживший скарит снова покойник. Теперь он лежит дольше, чем в первый раз. Я повторяю опыт в третий, в четвертый, в пятый раз, без промежутков для отдыха. Продолжительность неподвижного состояния все возрастает: первый опыт дал семнадцать минут, второй — двадцать, потом двадцать пять, тридцать три и пятьдесят минут. Такое явление повторяется в моих опытах много раз. Скарит остается неподвижным тем дольше, чем чаще ему приходится это делать.

Однако рано или поздно скарит отказывается «умирать». Едва я кладу его после толчка на спину, как он тотчас же перевертывается и уползает. Можно подумать, что он отказался от своего фокуса, принесшего ему так мало пользы.

До сих пор я был честен. Попробуем обмануть обманщика, если только здесь есть обман.

Скарит лежит на столе. Под ним что-то твердое, куда нельзя зарыться: он чувствует это. Он не может скрыться в свое подземное убежище, а потому лежит, как мертвый, целый час. Может быть, лежа на песке, он поведет себя иначе?

Я ошибся, ожидая этого. Дерево, стол, песок, стекло, чернозем — на всем скарит лежит одинаково неподвижно. Такое безразличное отношение жука к тому, на чем он лежит, внушает мне сомнение. Может быть, тут совсем нет притворства, нет хитрости? Продолжим опыты.

Жук лежит на столе передо мной. Я внимательно смотрю на него. Может быть, и он видит меня своими блестящими глазами, наблюдает меня, если так можно сказать? Каковы зрительные впечатления скарита? А может быть, он совсем не видит меня? Ведь я так велик по сравнению с ним. Но не будем заходить так далеко. Предположим, что скарит видит меня и знает, что я его преследователь. Пока я возле него, жук неподвижен. Уйдем. Тогда притворство станет излишним, и скарит перевернется и убежит.

Я ухожу на другой конец комнаты, прячусь, не шевелюсь, чтобы не нарушить тишины. Я делаю больше: защищаю скарита от мух колпаком и ухожу в сад. Окна и двери заперты. Через двадцать–сорок минут я возвращаюсь. Скарит неподвижно лежит на спине.

Этот опыт я проделывал много раз над различными жуками. Он ясно показывает, что «умирание» совсем не хитрость, не уловка. Ничто не угрожало жуку, ничто его не беспокоило, вокруг была могильная тишина. И если скарит продолжал лежать неподвижно, то уж, конечно, не для обмана врага. Здесь нечто иное.

Да и для чего скариту такие способы защиты? Смелый разбойник, хорошо защищенный своим панцирем, он нападает на крупных жуков. Вряд ли для него опасны птицы. Как и все жужелицы, он выбрызгивает едкую жидкость, а это не по вкусу птицам. Да он и не выходит днем из норки, его никто не видит. Ночью же, когда скарит бродит по песку, птицы спят. Нет, птицы ему не страшны.

Неужели этот охотник за крупными насекомыми — трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым? Нет, не может быть.

Скарит гладкий (x 2).

На морском берегу живет и другой вид скаритов — скарит гладкий. Он карлик по сравнению с нашим знакомцем, большим скаритом. Но форма тела, платье, вооружение и разбойничьи нравы те же. И что же? Этот маленький скарит почти не обмирает. Если его подразнить, а потом положить на спину, он сейчас же приподнимается и убегает. Мне едва удается заставить его полежать несколько секунд. Лишь один раз, побежденный моей настойчивостью, он пролежал четверть часа. А между тем, казалось бы, должно было быть наоборот. В чем тут дело?

Посмотрим, как ведет себя скарит в минуту опасности. Какого врага мне поместить рядом с большим скаритом, неподвижно лежащим на спине? Ни одного из врагов этого хищника я не знаю. Ну, возьмем подобие нападающего. Мне попадаются на глаза мухи. Они несносны и постоянно мешают мне в жаркие дни. Если я не накрою колпаком изучаемое насекомое, то мухи обязательно усядутся на него и примутся исследовать его своими хоботками. На этот раз пусть исследуют.

Едва муха коснулась мнимого мертвеца, как лапки скарита вздрогнули. Если муха только проползет, то этим дело и ограничится. Но если она доберется до рта скарита, то жук немедленно вскакивает и убегает.

Может быть, скарит не считает нужным притворяться перед таким неопасным для него существом? Преподнесем ему кого-нибудь покрупнее и посильнее. У меня как раз есть под руками большой усач, с крепкими челюстями и коготками. Он мирный жук, я это знаю, но скариту-то он не знаком: усача не встретишь на береговых песках. Мой усач выглядит таким страшилищем, что может напугать и не таких забияк, как скарит.

Я подталкиваю усача соломинкой, и он ставит ногу на лежащего скарита. Лапки того сейчас же вздрагивают. Если прикосновения продолжаются, если мирный усач переходит в наступление, то скарит быстро «оживает», вскакивает и убегает. Та же картина, что и при встречах с мухой. Притворная смерть заменяется бегством, и скарит одинаково проворно удирает и от мухи, и от крупного усача.

Некоторую ценность представляет следующий опыт. Я толкаю ножку стола, на котором лежит неподвижный скарит. Толчок очень слаб, но его достаточно, чтобы нарушить неподвижность жука. При каждом толчке лапки скарита сгибаются и вздрагивают.

До сих пор я проделывал мои опыты вдали от окон. Что сделает скарит, если я перенесу его со стола на окно, на яркий свет? Как только я делаю это, скарит переворачивается и убегает. Этого довольно. Твоя тайна наполовину раскрыта. Когда тебе надоедает муха, обсасывающая твой рот, когда перед тобой появляется большущий усач и кладет на тебя свою ногу, когда дрожит стол, словно земля, подрываемая каким-то врагом, когда на тебя падает яркий свет, опасный любителям тьмы, когда тебе действительно угрожает опасность, — что делаешь ты тогда? Теперь-то тебе и притвориться бы мертвым, а ты? Ты начинаешь шевелиться, встаешь и бежишь. Твоя хитрость исчезла. А лучше сказать — ее здесь и не было. Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая. Это временное оцепенение, своего рода обморок. Пустяк погружает тебя в оцепенение, пустяк и выводит из него.

Златка черная (x 1,5).

Черная златка иногда по часу лежит на спине, поджав усики и ноги. Я делал с ней те же опыты, что и со скаритом. Сделал и еще один опыт. Впавшую в оцепенение златку я положил в маленькую склянку, которую погрузил в таз с холодной водой. Златка — дитя солнца. Холод должен был сильно подействовать на нее. И действительно, златка пролежала неподвижно пять часов. Она пролежала бы и дольше, если бы я, устав, не прекратил опыт. Этого достаточно, чтобы отбросить мысли об обмане со стороны жука.

Другие опыты этого же рода ничему не научат меня. Я вижу, что состояние неподвижности продолжается то меньше, то дольше, смотря по тому, какое насекомое я взял и что с ним сделал. Почему после толчка златка лежит в «обмороке» около часа, а навозник геотруп редко пролежит и две минуты? Разве геотруп меньше нуждается в защите при помощи притворной смерти, чем златка? Ведь златка хорошо защищена: ее панцирь так тверд, что его едва проколешь иглой.

Нет, мне кажется дело не в этом. Наверное, у златки и у геотрупа разная степень чувствительности. Нужны новые опыты.

Я капаю в банку чуточку серного эфира и опускаю туда сразу златку и геотрупа. Через несколько мгновений оба становятся неподвижными: они усыплены парами эфира. Я вынимаю их и кладу на спину на свежем воздухе. Мертвы они или живы?

Они не мертвы. Минуты через две лапки геотрупа начинают дрожать, потом шевелятся передние ноги. Не прошло и четверти часа, как жук задвигался. Златка же лежала неподвижно так долго, что я принял ее за мертвую. Однако ночью она пришла в себя, и утром я застал ее вполне здоровой. Опыт с эфиром не оказался для нее роковым, но его последствия были для златки более серьезными, чем для геотрупа. Более чувствительная к раздражению толчком и пониженной температурой, златка оказалась и более чувствительной к действию эфира.

Златка липовая (x 2).

Златка хвойная пятнистая (x 3).

Однако не все златки одинаковы: у разных видов их различна и степень чувствительности. Случайная находка доставила мне златку липовую и златку хвойную пятнистую. Первая совсем не поддается моим опытам: упорно цепляется за мои пальцы и пинцет, старается тотчас же встать, едва положишь ее на спину. Вторая легко впадает в обморок, но приходит в себя через четыре-пять минут.

Чернотелка пимелия. (Нат. вел.)

Медляк блапс. (Нат. вел.)

Чернотелка пимелия вскакивает тотчас же, как только ее опрокинешь, а другая маленькая чернотелка, которую я нахожу у нас под камнями, лежит больше часа. Медляк блапс принадлежит к тому же семейству чернотелок, и он отчаянно бьется после одной-двух минут обморочного состояния. Бьется потому, что плоская спина и спаянные надкрылья сильно затрудняют ему перевертывание.

Казалось бы, что жуки с короткими ногами, плохие бегуны, должны восполнять хитростью свою неспособность к быстрому бегу. Я делал опыты с листогрызами, с долгоносиками клеонами, с божьими коровками, с жуками-карапузиками. Почти всегда обморок прекращался через несколько минут. То же нужно сказать и о быстро бегающих жуках. Одни из них остаются неподвижными несколько минут, другие, более многочисленные, упорно бьются, пытаясь сразу же вскочить.

Вообще никогда нельзя сказать заранее, как поведет себя то или иное насекомое.

Ясно одно: насекомое с большей чувствительностью дольше находится в состоянии «обморока». Можно ли в таком случае говорить о хитрости и притворстве? Вряд ли.

 

ОЦЕПЕНЕНИЕ ИЛИ САМОУБИЙСТВО

Нельзя подражать неизвестному — это вполне очевидно. Для того чтобы притвориться мертвым, нужно иметь какое-то представление о смерти. Ну, а насекомое, даже лучше — животное вообще, обладает ли оно таким представлением? Может ли обладать?

Я наблюдал много животных, жил в тесном общении с ними и не усмотрел ничего, что позволило бы мне сказать «да». Представление о смерти у животных отсутствует. Как и ребенок, животное живет только настоящим, будущего для него не существует. Только мы, взрослые люди, знаем, что существует смерть. Впрочем, и у нас это представление о неизбежности смерти требует известной умственной зрелости. На днях я видел трогательный пример этого.

Ночью умерла, прохворав два дня, наша любимая кошечка. Утром дети нашли ее окоченевшей в своей корзинке. Четырехлетняя Аня задумчиво смотрела на друга, с которым она столько играла. Она ласкала мертвого котенка, звала его, угощала молоком.

— Минэ, Минэ! — говорила она. — Он не хочет завтракать. Он спит. Никогда я не видала, чтобы он так спал. Когда он проснется?

Я поспешил отвлечь внимание ребенка от мертвой кошки и тайком зарыл ее. Кошечка перестала появляться в часы обеда. Огорченный ребенок понял, наконец, что он видел своего друга спящим последним сном. Впервые в голове ребенка шевельнулась смутная мысль о смерти.

Может ли насекомое знать то, чего не знаем даже мы в детстве? А ведь и тогда мы мыслим, и тогда мы резко отличаемся от животных. Прежде чем ответить на этот вопрос, проделаем опыт с каким-нибудь животным. Возьмем, например, индейку. Я повторяю с ней тот опыт, который когда-то проделывал в детстве как шалость. Я засовываю ей голову глубоко под крыло и, держа индейку в таком положении, минуту-две тихонько раскачиваю ее. Получается странная вещь. Положенная после этого на землю индейка лежит неподвижно. Ее можно было бы принять за мертвую, но она дышит. Вот, наконец, она приходит в себя, встает, встряхивается. Правда, она слегка пошатывается и вид ее угрюм, но это быстро проходит.

Такое оцепенение бывает длинным и коротким. Здесь, как и у насекомых, трудно выяснить причины различий. У цесарки оцепенение было столь продолжительным, что я испугался. Не было заметно дыхания. Я передвинул цесарку ногой — она не шевелится. Еще раз... Наконец она вынула голову из-под крыла, встала. Оцепенение продолжалось более получаса.

Я проделал то же с гусем. И он лежал неподвижно, как индейка и цесарка. Затем наступила очередь курицы, утки. Эти лежат неподвижно не так долго. Может быть, мой прием действителен только для более крупных птиц? Если верить голубю, то это так: он лежит всего минуты две. Маленькая птичка дубонос еще упрямее: она была неподвижна всего несколько секунд.

Запомним из этих опытов: очень простым приемом можно подвергнуть птицу особому состоянию — птица лежит, словно мертвая. Индейка, цесарка, гусь и другие птицы — разве они хитрили, чтобы обмануть своего мучителя? Нисколько. Они были погружены в глубокое оцепенение. Эти явления известны давно.

Состояние оцепенения моих насекомых странно походит на то же состояние у птиц. И там, и здесь животное выглядит мертвым. И там, и здесь это состояние прекращается от какого-нибудь внешнего раздражения: у птиц — от шума, у насекомых — от света. Тишина, темнота, спокойствие затягивают это состояние мнимой смерти.

В пробуждении насекомых есть некоторые особенности. Их стоит изучить, так как в них-то и скрывается разгадка. Вернемся на минутку к жукам, усыпленным парами серного эфира. Они действительно усыплены и лежат неподвижно не из хитрости, в этом сомневаться не приходится. Они на пороге смерти: если их вовремя не вынуть из паров эфира, то они умрут. Какие же признаки предшествуют у них пробуждению? Они нам уже знакомы: вздрагивают лапки и щупики, шевелятся усики. Пробуждающийся от глубокого сна человек потягивается, зевает, трет глаза. Пробуждающееся от усыпления эфиром насекомое также двигает своими органами.

Теперь посмотрим на насекомое, которое считают притворившимся мертвым. Оно лежит после толчка неподвижно, опрокинувшись на спину. Его пробуждение сопровождается теми же движениями, что и пробуждение после усыпления эфиром. Если бы насекомое хитрило, то какая бы нужда была ему в этих движениях? Как только оно сочло бы опасность миновавшей, оно постаралось бы поскорее скрыться. Нет, насекомое не притворяется. Все эти движения лапок, щупиков, усиков показывают, что насекомое действительно находилось в состоянии оцепенения. Внезапный испуг иногда приводит в неподвижное состояние людей и даже убивает их. Почему же такой испуг, резкое раздражение, не может подействовать на насекомое?

Садок для скорпионов.

Животное не имеет представления о смерти. Оно не может ни притворяться мертвым, ни добровольно убить себя, оказаться самоубийцей. А между тем я вспоминаю известный рассказ о скорпионе: он якобы убивает себя, если его окружить огненным кольцом. Посмотрим, что тут верно и что неверно.

Скорпион полевой. (Нат. вел.)

У меня живут сейчас дюжины две скорпионов. Я держу их в мисочках с песком, а убежищем для них служат черепки, разбросанные по песку. У этого вида скорпионов — скорпиона полевого — плохая репутация. Я не испытал его уколов, но не раз слышал, что укол этого бледного скорпиона опасен для человека. Уколотый ядовитым крючком себе подобного, скорпион быстро погибает. Это я видел сам.

Драка скорпионов (x 1,25).

Я беру двух крупных скорпионов и сажаю их вместе. Дразню их соломинкой, наталкиваю друг на друга, и они начинают драться. Клешни раскрываются, брюшко закидывается вперед, на спину. Капелька прозрачного яда блестит на конце ядовитого крючка. Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней.

Скорпион ест сверчка (x 1,25).

Итак, укол ядовитого крючка опасен для скорпиона. Перейдем теперь к самоубийству скорпиона, о котором нам столько рассказывают.

Среди раскаленных угольев я кладу самого большого из моих скорпионов. Почувствовав жар, он пятится, уползает в середину, подальше от углей. Отступая и дальше, скорпион наталкивается на новую раскаленную загородку. Тогда он начинает беспорядочно ползать туда и сюда. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, он получает новые и новые ожоги. Скорпион раздражается все сильнее и сильнее. Он размахивает своим брюшком, то свертывает его, то вытягивает по песку, то кладет себе на спину, а то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами.

Казалось бы, что теперь как раз самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид — да. Может быть, уколол сам себя? Если он это сделал, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок.

Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до этого приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим... Результаты одинаковы.

Очевидно, те, кто считали скорпиона способным на самоубийство, были обмануты его внезапной неподвижностью. Убежденные, что скорпион мертв, они оставляли его лежать среди раскаленных углей. И конечно, он мог в конце концов умереть на самом деле — изжариться.

Повторяем: ни одно животное не имеет и не может иметь понятия о смерти, не предчувствует ее. И уж, конечно, ни одно животное не может оказаться самоубийцей.