Сатурнии

То был памятный вечер. Я назову его вечером сатурний. Поутру 6 мая у меня из кокона вышла самка плодовой сатурнии, иначе — большого ночного павлиньего глаза. Произошло это при мне, на столе моей рабочей комнаты. Я еще не знал, что буду делать с этой бабочкой, но прикрыл ее колпаком из металлической сетки. И хорошо сделал.

Мы ложимся спать и встаем рано. Около девяти часов вечера, когда все начали укладываться спать, вдруг поднимается шум и возня. В соседней комнате маленький Поль, полураздетый, суетится и зовет меня.

— Скорее! Сюда! — кричит он. — Огромные бабочки! Комната полна ими.

Я прибегаю. Восторг и крики ребенка понятны. Комната наполнена исполинскими бабочками.

— Оденься, малыш, — говорю я сыну. — Идем. Мы увидим интересную вещь.

Мы спускаемся в мой кабинет, занимающий правое крыло дома. В кухне няня размахивает передником, выгоняя огромных бабочек: она поначалу приняла их за летучих мышей. Похоже, сатурнии наводнили весь дом. Что же делается там, возле моей пленницы?

Со свечой в руке вхожу в кабинет. Одно из окон открыто. Нельзя забыть то, что мы увидели. Вокруг колпака с самкой, мягко хлопая крыльями, летают огромные бабочки. Они подлетают и улетают, поднимаются к потолку, опускаются вниз. Кинувшись на свет, они гасят свечу, садятся на наши плечи, цепляются за одежду. Пещера колдуна, в которой вихрем носятся нетопыри. И это — мой кабинет.

Большой ночной павлиний глаз.

Их здесь около двадцати, а ведь еще сколько-то заблудились в кухне, залетели в детскую и в другие комнаты. Наберется до сорока, и все они прилетели к той бабочке, что сидит под колпаком в моем кабинете.

Оставим на сегодня наших гостей. Огонь свечи — плохое соседство. Они бросаются на него и немного припаливаются. Завтра мы займемся наблюдениями, придумав заранее ряд опытов. А теперь поговорим немного о том, что будет происходить ежедневно в течение следующей недели.

Каждый день, между восемью и десятью часами вечера, одна за другой, прилетают бабочки. Сильный ветер, небо в тучах, темно так, что в саду едва разглядишь руку, поднесенную к глазам. Дом скрыт большими деревьями, загорожен от северных ветров соснами и кипарисами, недалеко от входа — группы густых кустов. Чтобы попасть в мой кабинет — к самке — сатурнии должны пробраться в ночной тьме через всю эту путаницу ветвей.

Сова не рискнула бы лететь в такой темноте сквозь эту чащу. А сатурнии летят. И они прилетают без единой царапинки на больших крыльях. Правда, они не всегда сразу находят мой кабинет. Кто влетает в раскрытое окно, а кто и блуждает в сенях, попадает в кухню, в другие комнаты. Очевидно, не зрение показывает им дорогу. Но тогда что? Конечно, и не слух. Обоняние? Проверим.

Подозреваю, что органы обоняния расположены у бабочек на усиках. У самцов сатурнии это великолепные султаны. Украшение это или орган обоняния? Выяснить это на опыте нетрудно.

На следующий день утром я нахожу у себя в кабинете восемь из вчерашних гостей. Маленькими ножницами я отрезав им усики у самого основания. Это совсем не беспокоит бабочек, и они остаются сидеть на своих прежних местах. Теперь нужно переменить место нахождения самки: пусть самцы поищут ее. Я уношу колпак с самкой и ставлю его на полу, под помостом на другом конце дома, метрах в пятидесяти от моего кабинета.

Наступает вечер. Я иду в кабинет навестить моих калек. Шесть уже улетели через открытое окно, два умирают. Я не повинен в их смерти: самцы сатурний живут очень недолго и быстро умирают от истощения.

Улетели более сильные самцы. Вернутся ли они ко вчерашней приманке? Сумеют ли они, лишенные усиков, найти колпак с самкой? Я подхожу время от времени с фонарем к этому колпаку, ловлю сачком прилетевших сатурний, осматриваю, записываю и тут же выпускаю — не наружу, а в соседнюю комнату, дверь которой запираю. Так я точно сосчитаю, сколько самцов прилетело. В половине одиннадцатого лёт самцов окончился. Собрано двадцать пять самцов, один из них без усиков. Только один из шести с отрезанными усиками вернулся.

Опыт не удался: из одного случая выводов не сделаешь. Что ж начнем снова, на большем числе самцов.

Утром навещаю моих пленников. Грустное зрелище! Многие лежат на полу. Я поднимаю некоторых из них, они едва шевелятся. Чего ждать от этих бедняг? Все же попробуем: может быть, к вечеру они и окрепнут. Теперь двадцать четыре самца лишаются усиков. Дверь открыта. Лети, кто может! Колпак с самкой я уношу в комнату на противоположной стороне дома, на втором этаже. Пусть самцы поищут самку.

Из безусых самцов только шестнадцать вылетели наружу. Остальные, обессиленные, вскоре погибают. Вечером ни один не прилетел обратно. В этот вечер я поймал около самки только семь самцов — новых, с целыми усиками.

На четвертый вечер я ловлю четырнадцать новых самцов. Запираю их в комнате, а днем слегка подстригаю пушок на их спинке. Бабочек это совсем не беспокоит, а для меня хорошая примета. Усиков на этот раз не трогаю. Ослабевших не было, и ночью все стриженые самцы улетели. Конечно, я опять перенес колпак с самкой на новое место.

За два часа я наловил около самки двадцать самцов, из них — два стриженых. Только два! Не прилетел ни один из третьегодняшних безусых. Их брачная пора окончилась. Почему не вернулись остальные двенадцать стриженых? Ведь у них остались усики, они не были лишены органов обоняния. Почему почти всегда так много самцов оказываются обессиленными после ночи лёта?

Возможен лишь один ответ: самцы сатурнии очень быстро истощаются и ослабевают. Темнота, дальнее расстояние, препятствия не помеха: самец находит самку. В течение двух-трех суток он тратит несколько часов на поиски. Не нашел самку — все кончено. За эти часы полета самец истратил все свои силы, и он умирает от истощения.

Бабочка сатурния не питается: она не знает, что такое еда. Два-три вечера, и ее жизнь прожита. Что же тогда означают самцы с отрезанными усиками, не вернувшиеся к самке? Не смогли, лишенные усиков, найти ее? Или просто умерли? Не знаю. Самец сатурнии живет так недолго, что опыт с отрезыванием усиков ничего не дает.

Самка живет у меня под колпаком восемь дней. Каждый вечер к ней прилетает рой самцов. Я ловлю их, запираю на ночь, а утром мечу стрижкой. За эти восемь вечеров прилетело около полутораста самцов. Поразительно много. Сколько трудов затратил я в два следующих года, чтобы собрать гусениц и куколок этой сатурнии. Они редки в ближайших окрестностях: здесь очень мало миндаля, а плодовая сатурния живет у нас по большей части на этих деревьях. Две зимы я старательно осматривал все старые миндали, и сколько раз возвращался с пустыми руками. Значит, мои сто пятьдесят самцов прилетели издалека, за два километра, а то и дальше.

Как же они узнали, что в моем доме есть самка?

Можно ли говорить здесь о зрении? Конечно, нет. Нельзя видеть за несколько километров, в ночной темноте. Звук? Но самка нема. Остается запах. Не пахнет ли самка, не летят ли самцы на ее запах? Это можно проверить: нужно лишь заглушить запах самки каким-либо иным, притом сильным.

В комнате, где поставлен колпак с самкой, я. рассыпаю нафталин. Кладу его и под колпак, рядом с самкой. Все кругом пропахло нафталином.

Наступил вечер, и самцы слетелись к самке как всегда. Мое доверие к обонянию самцов поколеблено. Но... опыты кончились: на девятый день самка умерла. До будущего лета ничего не узнаешь: другой самки у меня нет.

Теперь же я начинаю делать запасы для опытов будущего года. Плачу за гусениц по медяку за штуку. Несколько мальчишек, моих обычных поставщиков, бегают по соседним садам и иногда приносят мне больших зеленых гусениц. Я кормлю их листьями миндаля, они растут, и вскоре у меня лежат большие коконы. Зимой я с помощью друзей ищу коконы у подножия миндальных деревьев. И вот у меня целая коллекция коконов. Среди них дюжина особенна крупных и тяжелых. Это коконы самок.

Увы! Мне очень не повезло.

Май — капризный месяц. Воет северный ветер и срывает листья платанов, словно вернулась зима. Холодно, приходится надевать теплое платье и топить все печи. Мои бабочки сильно страдают от холода. Они выходят из куколок малоподвижные, и лишь изредка самец подлетит к колпаку, под которым его ждет сегодня одна, завтра другая самка.

Год потерян. Ах, как трудно делать опыты, которые зависят от капризов погоды.

Я начинаю в третий раз. Выращиваю гусениц, зимой ищу коконы. К маю я набрал их много.

Погода прекрасная. Самцы летят и летят. Каждый вечер двенадцать, двадцать и больше самцов прилетает в комнату. Самка сидит, прицепившись к стенке колпака. Неподвижная, она даже не затрепещет крыльями, когда самцы садятся на колпак и бегают по нему, ударяют его концами крыльев. Изо всех сил они стараются пробраться под колпак. Утомленные, они отлетают и смешиваются в общей воздушной пляске, а на их место прилетают новые.

Каждый вечер я ставлю колпак с самкой на новом месте Это нисколько не смущает самцов: они находят самку. Ясно, что память здесь не при чем. Они словно знают, что на вчерашнем месте самки нет, и не летят туда. Нет, в полете ими руководит не память.

Все это время самка была прикрыта только металлической сеткой колпака. Что будет, если я закрою ее непрозрачной крышкой? Я сажаю самку в самые различные коробки: картонную, деревянную, жестяную, очень плотно закрытые, даже смазанные жирной мазью. Накрываю самку стеклянным колпаком, ставлю его на стеклянную пластинку. И что же? Не прилетает ни один самец.

В самые теплые и тихие вечера возле такой самки — пустота. Все равно, из чего сделано помещение самки: картон, стекло, дерево, металл — все действует одинаково. Стоит плотно закрыть такое помещение, и самцы не прилетают. Слой ваты в два пальца толщиной дает те же результаты: я сажаю самку в стеклянную банку, а вместо крышки беру слой ваты. Ни одного самца!

Проверим теперь плохо закрытые помещений: полуоткрытые коробки. Поставим их в шкаф, в ящик. Самцы летят так же, как и к самке под сетчатым колпаком. Я помню один вечер. Самка была посажена в картонку для шляпы, а та спрятана в шкафу. И самцы прилетели, стучали крыльями о дверки шкафа. Прилетевшие неизвестно откуда, они хорошо Знали, где скрывается самка.

Все наводит нас на мысли о запахе. Стоит посадить самку в плотно закрытое помещение, и самцов нет. И все же точного ответа я не имею. Мои запасы коконов истощаются, а секрет сатурнии все еще не раскрыт. Начну ли я снова на четвертый год?

Нет, я отказываюсь. Мне трудно уследить за бабочками в ночной темноте. Нужна хотя бы свеча, а рой бабочек часто тушит ее. Кроме того, свет свечи, фонаря, лампы отвлекает самцов от цели. Влетев в комнату, они бросаются к свету, опаливают свой пушок. А если не обгорят, то усаживаются возле огня и сидят здесь, словно приклеенные. В комнате горела лампа с большим белым колпаком. Девять самцов влетели в комнату, и только два уселись на колпаке с самкой. Остальные лишь мимоходом пробежали по колпаку и отправились к лампе. Весь вечер они просидели здесь, сидели там и на следующий день. Огонь лампы оказался сильнее самки.

Мне нужна другая бабочка. Такая, самцы которой летят к самке, как и сатурнии, но днем.

Бабочки:

1 — шелкопряд клеверный, самец; 2 — то же, самка; 3 — малый ночной павлиний глаз, самец; 4 — большой ночной павлиний глаз, самец; 5 — походный шелкопряд сосновый; 6 — мешочница одноцветная, самец; 7 — коконопряд дубовый, самец; 8 — то же, самка (все слегка увеличены).

Прежде чем расстаться с сатурниями, скажу несколько слов о сатурнии малой, иначе — о малом ночном павлиньем глазе.

Мне принесли кокон этой бабочки, и в последнее мартовское воскресенье из него вышла самка. Я прикрыл ее колпаком и открыл окно в моем кабинете: пусть весть о событии разнесется по окрестностям. Доступ к моей пленнице открыт.

Всего три-четыре раза я встречал до этого самку малой сатурнии. Кокон мне известен лишь со вчерашнего дня, а самца я никогда не видал. Только по книгам я знаю, что он гораздо меньше самки и окрашен ярче, чем она. В моей местности, по-видимому, эта бабочка редка. Прилетит ли незнакомый красавец к моей самке? Она прицепилась к сетке и не двигается в течение целой недели. Ждет...

В двенадцать часов дня, когда мы садились за стол, вбегает маленький Поль. В пальцах у него хорошенькая бабочка, только что пойманная. «Эге, — говорю я, — это как раз тот, кого я жду. Пойдем, посмотрим. Пообедаем после».

Самцы слетаются. Все они летят с севера. Эта подробность важна. Всю эту неделю стояли холода и дули сильные северо-восточные ветры, словно вернулась зима. Такие бури здесь обычно предшествуют весне. Сегодня сразу потеплело, но северный ветер все еще дует. И вот, все самцы прилетают к моей самке с северной стороны, все они летят по ветру и ни один — против него. Если бы ими руководило обоняние, подобное нашему, то они должны были бы прилетать с южной стороны. Тогда можно было бы думать, что их привлек запах, занесенный ветром. Но они прилетели с севера при северном ветре, который уносил с собой все шедшие с юга запахи, не пропускал их к северу. Как же самцы различили то, что мы называем запахом?

Примерно часа два при ярком солнце самцы летают снаружи возле моего кабинета. Они ищут тут и там, исследуют стены дома, кружат над самой землей. Видя их поиски и колебания, можно подумать, что им не удается разыскать место, где находится привлекающая их сюда самка. Прилетев издали куда нужно, они словно заблудились здесь... Все же рано или поздно они влетают в комнату. Всего в этот день прилетело десять самцов.

Всю неделю каждый день в полдень, в самое светлое и теплое время, прилетают самцы. Но с каждым днем их прилетает все меньше и меньше. Всего побывало здесь штук сорок. Я не повторял с ними опыты, проделанные с большой сатурнией: они не дали бы мне ничего нового. С меня достаточно того, что я узнал. Во-первых, малая сатурния летает днем, и самцы справляют свой праздник при полуденном солнце, а большой сатурнии для этого нужны темные часы начала ночи. Во-вторых, сильный ветер не мешает самцам находить самку: они летят по ветру, в направлении, наименее выгодном для тех, кто в своих поисках руководствуется обонянием.

 

Дубовый шелкопряд

Однажды мальчуган, доставлявший нам репу и помидоры, принес мне большой рыжий кокон. Похоже, что это кокон дубового шелкопряда. Если так — прекрасная находка. Дубовый шелкопряд — классическая бабочка: о лёте его самцов рассказывают во всех книгах о насекомых. Говорят, что если самка выйдет из кокона в комнате, даже в коробке, далеко от лесов, то и тогда самцы найдут ее. Я знаю о этих чудесах из книг, но сам их не видел. Эта бабочка у нас редка, и ее не поймаешь, когда захочешь. На протяжении двадцати лет я ни разу не видел ее вблизи моего дома. Принесший кокон мальчуган сказал, что никогда такого не видел. Коротко: вблизи моего дома дубовый шелкопряд очень редок. Эту важную подробность нужно запомнить.

Мой кокон действительно оказался коконом дубового шелкопряда. 20 августа из него вышла толстая самка. Я посадил ее под колпак из металлической сетки: на столе, посредине моего кабинета. В нем два окна в сад, одно из них теперь раскрыто днем и ночью.

Первый и второй день прошли спокойно. Самка прицепилась к сетке колпака и неподвижна. Ей нужно созреть и окрепнуть. Кто знает, что происходит внутри ее толстого тельца. Но что-то там происходит, притом такое, что взволнует всех самцов в окрестностях. Только на третий день самка оказалась готовой к приему гостей. Я уже отчаялся в успехе: так медленно все шло. Около трех часов дня я был в саду. И вдруг около раскрытого окна закружился рой бабочек.

Самцы прилетели. Я вижу таких, которые летят вдали, над стенами, над рядами кипарисов. Они слетаются со всех сторон. Но их прилетает все меньше и меньше: я прозевал начало, и уже почти все самцы прибыли. Скорее домой! В кабинете я снова вижу то же чудное зрелище, как в вечер сатурний, но теперь — среди дня. Туча самцов — штук шестьдесят — летает в кабинете. Они кружат по комнате, садятся на колпак, бьются о него. А там, под колпаком, сидит толстая самка. Она по-прежнему неподвижна: ее не волнует эта шумная ватага.

Больше трех часов продолжался праздник самцов. Но солнце спускалось все ниже и ниже, воздух становился все прохладнее. Охлаждается и пыл самцов. Многие вылетают из комнаты и не возвращаются. Иные усаживаются на раме закрытого окна. На сегодня все кончилось. Завтра праздник, конечно, возобновится.

Увы! Слет самцов не повторился, и виноват в том был я сам. Поздно вечером мне принесли богомола. Он был очень маленький, и это заинтересовало меня. По рассеянности я сунул хищника под колпак с самкой шелкопряда. Мне и в голову не пришло, что такое соседство опасно: богомол был такой щуплый, а самка такая большая и толстая. Как плохо я знал хищнические повадки богомола! Утром я застал его пожирающим огромную бабочку. Он уже успел съесть голову и грудь. Ужасное насекомое! Что ты наделало? Прощайте, мои исследования, о которых я мечтал весь вечер. Новой самки не было. Три года я не смог возобновить мои наблюдения.

Запомним все же то немногое, что мы узнали. В один день к самке прилетело около шестидесяти самцов. Дубовый шелкопряд очень редок в моей местности, в течение нескольких лет попытки и мои, и моих друзей разыскать его успеха не имели. И вдруг — столько самцов. Откуда слетелись они? Несомненно, со всех сторон, притом издалека. С тех пор, как я живу здесь, мне хорошо знакомы каждый куст и каждая куча камней в окрестностях моего дома. Я могу утверждать: дубового шелкопряда здесь нет. И если ко мне в кабинет поналетело столько самцов, то значит они слетелись из очень большой округи.

Гусеница дубового шелкопряда. (Нат. вел.)

Три года прошли, и у меня — наконец-то! — есть два кокона дубового шелкопряда. Около середины августа из них выходят две самки. Теперь я могу не только повторить, но и поразнообразить мои опыты.

Я быстро повторяю те опыты, что делал раньше с сатурниями, и получаю те же самые результаты. Плотно закрытая коробка с самкой не привлекает самцов, даже поставленная на окно. Снова начинаешь думать о запахе.

Мне не удалось обмануть сатурний нафталином. Я повторяю этот опыт, но теперь пускаю в дело все имеющиеся у меня пахучие вещества. Вокруг колпака с самкой я расставил с десяток блюдечек. Здесь и нафталин, и керосин, и лаванда, и пахнущий тухлыми яйцами сероуглерод. Большего не сделаешь: можно удушить самку. К середине дня мой кабинет настолько пропах всякими резкими запахами, что в него было жутко войти. Собьют ли с пути самцов все эти запахи?

Нет! К трем часам дня самцы прилетели. Они летят прямо к колпаку, который я прикрыл толстым полотном, чтобы еще затруднить самцам розыски самки. Не видя ничего, в гуще резких запахов они летят к самке и стараются пробраться к ней, заползая в складки полотна.

Казалось, что после этого опыта я должен был отказаться от своего предположения, что самцы находят самку по запаху. Случайность помешала мне сделать это.

Однажды после обеда я посадил самку под стеклянный колпак: хотел узнать, имеет ли значение зрение при отыскивании самки. Колпак я поставил на стол перед открытым окном: влетевшие самцы должны увидеть самку, они полетят мимо нее. Чашку с песком, в которой под сетчатым колпаком самка провела ночь и утро, я отставил в сторону. Сделал я это безо всякого умысла: чашка мне мешала, и я отнес ее в угол, на пол, в десятке шагов от окна.

Я был сбит с толку тем, что случилось. Ни один из прилетевших самцов не задержался около стеклянного колпака, под которым на самом виду сидела самка. Все они летели в угол, к чашке с песком и сетчатым колпаком. Садились на сетку, ощупывали ее усиками, били по ней крыльями. Все послеобеденное время самцы кружили около этой чашки с сеткой.

Странно! Самцы летят туда, где ничего нет. Они пролетают мимо самки, сидящей под стеклянным колпаком, и летят к пустой чашке.

Что сбивает их с толку?

Всю предыдущую ночь самка провела под колпаком из металлической сетки. Она сидела на песке, всползала на сетку и повисала на ней. Очевидно все, чего она касалась, особенно брюшком, пропиталось какими-то испарениями самки. Песок сохранил этот запах. Он-то и привлек самцов к чашке с песком. Значит, самцами руководит обоняние: оно приводит их к самке. Зрение никакой роли не играет.

Теперь я могу проделать новые опыты. Утром я помещаю самку под сетчатый колпак. Она сидит там на дубовой веточке с сухими листьями. Когда подошло время лёта самцов, я вынул ветку, пропитанную запахом самки, и положил ее на стул, недалеко от окна. Самка оставлена под колпаком, посреди комнаты, на столе.

Прилетают самцы. Они летают вблизи окна, недалеко от стула с дубовой веткой. Ни один не летит к столу, на котором их ждет самка. Сразу заметно, что они чего-то ищут, ищут... Находят. Что? Дубовую ветку, на которой утром сидела. самка. Трепеща крыльями, они садятся на сухие листья, ищут сверху и снизу, ворочают ветку, толкают ее. Ветка падает на пол, самцы продолжают свои поиски и там. От толчков и ударов крыльями веточка катается по полу, словно бумажка, которой играет котенок.

В это время прилетают два самца. На пути у них стул, на котором лежала веточка. Самцы садятся на стул, бегают по нему именно там, где лежала ветка, ищут. А в нескольких шагах от них та, которую они так старательно разыскивают. Но на самку под колпаком никто не обращает внимания.

Веточку можно заменить чем-либо другим. За несколько часов до прилета самцов я кладу самку то на кусок сукна, то на вату, на бумагу, на стекло, на мрамор, на металл. И все эти предметы становятся притягательными для самцов: на них посидела самка. Одни вещи сохраняют это свойство лучше, другие хуже. Пористые предметы — вата, фланель, пыль, песок — дольше сохраняют свою притягательность, гладкие — металлы, мрамор, стекло — быстрее утрачивают ее.

Фланель прекрасно удерживает испарения самки. На дно высокой склянки с узким горлышком я кладу кусочек фланели, на котором утром сидела самка. Самцы заползают в склянку, бьются в ней, не могут выбраться наружу. Я освобождаю их, вынимаю фланель. И все же самцы летят к склянке, снова оказываются в этой ловушке. Их привлекает запах, оставленный фланелью на стекле.

Итак, самцов привлекает запах. Он очень тонок, и наше обоняние бессильно уловить его. Запах этот пропитывает всякий предмет, на котором некоторое время пробудет самка. И пока этот предмет пахнет самкой, он привлекает к себе самцов. Вещество это вырабатывается в теле самки медленно и должно накопиться, чтобы его действие проявилось со всей силой. Снятая со своего места самка на время теряет свою притягательную силу. Пока запас вещества не возобновится, самцы ее не замечают. Самка, только что вышедшая из куколки, должна накопить запас этого вещества. Самка сатурнии начинает привлекать самцов чаще лишь на другой день по выходе из куколки, самка дубового шелкопряда — только через два-три дня.

Вернемся на минуту к усикам. Перистые усики самца дубового шелкопряда похожи на усики самца сатурнии. Может ли в перышках его усиков помещаться своего рода компас? Я снова принимаюсь обрезать усики. Ни один из искалеченных самцов не возвращается. Сатурния показала нам, почему обычно не возвращаются самцы, и причины эти серьезнее, чем утрата усиков. Поэтому воздержимся от выводов.

Клеверный шелкопряд: гусеница, самец и самка (направо). (Нат. вел.)

Клеверный шелкопряд очень близок к дубовому, и у его самцов такие же великолепные усики. Он часто встречается возле моего дома, и я нахожу его коконы даже у себя на дворе. Коконы эти очень похожи на коконы дубового шелкопряда, и я сначала смешивал их. Из шести коконов, из которых я ожидал выхода дубовых шелкопрядов, в конце августа вылупились самки клеверного шелкопряда. И вот, вокруг этих шести самок не запорхал ни один самец. Никто не прилетел к моим самкам, а ведь вокруг, конечно, было немало самцов.

Самцы клеверного шелкопряда задали мне трудную задачу. Если большие перистые усики действительно способствуют узнаванию на расстоянии, то почему мои «клеверники», обладающие столь роскошными усиками, не узнают о том, что происходит в моем кабинете? Почему они остались равнодушными к такому событию, которое заставило бы других шелкопрядов толпами слететься в мой кабинет?

Еще раз мы видим, что орган не всегда определяет свойства. Один может им обладать, другой нет, хотя органы и одинаковы.

 

Вылупление и постройка гнезда

Историю этого шелкопряда написал еще Реомюр, но в ней есть пробелы. Они были неизбежны, в тех условиях, в которых этот ученый вел свои наблюдения. Он жил в Париже, а шелкопрядов ему присылали издалека, и гусеницы оказывались в ином, непривычном для них климате. Я нахожусь в лучших условиях, чем Реомюр.

В моей лаборатории «пустыря», засаженного теперь деревьями, а особенно кустарниками, возвышаются сосны: алеппская сосна и черная австрийская, похожая на сосну ландов. Каждый год на них нападают гусеницы походного соснового шелкопряда и ткут здесь свои гнезда-кошельки. Они объедают хвою так, словно по ней прошел пожар. Каждую зиму мне приходится осматривать деревья и снимать с них расщепленной на конце жердью гнезда гусениц. Маленькие обжоры! Если бы я оставил вас в покое, то вскоре вы начисто оголили бы сосны, и я не смог бы наслаждаться их шумом. Но сегодня — сегодня я заключу с вами условие. У вас есть, что рассказать мне. Сделайте это, и пока я не узнаю всего, я не стану вас беспокоить. Пусть страдают мои сосны!

Предоставив сосны и гусениц их судьбе, я вскоре же получаю обильный материал для наблюдений. В нескольких шагах от моей двери — десятка три гнезд шелкопряда. Если же мне их не хватит, то на соседних соснах найдется достаточно.

Начну с яиц, которых Реомюр не видел.

Яйца походного соснового шелкопряда. (Уменьш.)

В первой половине августа я осматриваю нижние ветви сосен. Немножко внимания, и я нахожу яички шелкопряда. Иглы сосны растут попарно, и заселенная пара обернута у основания чехольчиком. Он длиной около трех сантиметров, цилиндрический, шелковистый, белый с рыжеватым оттенком. Чехольчик состоит словно из чешуек и напоминает нераспустившуюся сережку орешника.

Чешуйки нежны, как бархат, и поднимаются, как волоски меха, если их погладить против шерсти. Плотно прижатые одна к другой, они лежат словно черепицы на крыше. Это прекрасная защита для яиц: такой покров не пропустит ни дождя, ни росы.

Пинцетом я снимаю чешуйчатый покров, обнажая яички, похожие на крохотные белые жемчужинки. Они плотно уложены одно возле другого и образуют девять продольных рядов. Я насчитал в одном из рядов тридцать пять яиц, а всего в цилиндрике их около трехсот.

Гусеницы вылупляются в сентябре. Чтобы легче было следить за ними, я поместил на окне моего кабинета несколько веточек с яйцами. Около восьми часов утра, еще до того как это окно осветило солнце, гусенички начали покидать яйца. Немного приподняв чешуйки, я вижу маленькие черные головки. Гусенички грызут, ломают и толкают потолки, приподнимают чешуйки, выползают наружу. После вылупления их цилиндрик остается таким свежим и нетронутым с виду, словно здесь ничего не произошло. Лишь приподняв чешуйки, можно заметить, что он пуст: яички-жемчужинки превратились в открытые чашечки.

Только что вылупившаяся гусеничка едва достигает одного миллиметра в длину. Она бледно-желтая, в коротких черных и более длинных белых волосках. Ее черная блестящая голова вдвое шире туловища, и челюсти ее, судя по размерам головы, очень сильны. Поползав несколько минут между чешуйками, гусенички отправляются на иглу, служившую опорой родимому цилиндру. Здесь они начинают обгладывать хвоинку, выгрызая в ней продольные бороздки.

Время от времени несколько гусениц выстраиваются гуськом и ползут все разом, но вскоре же расползаются снова. Это опыты будущих походов. Потревоженные, они начинают раскачивать передней частью тела.

Но вот солнце осветило окно. Гусенички отодвинулись к основанию иглы. Сбившись в кучку, они начали прясть из тончайших шелковинок покрышку, опирающуюся на несколько соседних хвоинок. Под этой прозрачной палаткой гусенички скрываются во время сильной жары и яркого света. После полудня солнце покинуло мое окно, и гусенички выползли из своего убежища.

Так проявились сразу после вылупления из яйца повадки, которые возраст разовьет, но ничего нового к ним не прибавит. Какой-нибудь час после вылупления, и гусеница уже и прядильщица, и рядовой походной колонны. Она избегает света при питании, и вскоре мы увидим, что она будет кормиться только ночью.

Прядильщица — крошка, но она так деятельна, что через сутки шелковое гнездо достигает объема ореха, а недели через две становится величиной с яблоко. Но это еще не основа того большого дома, в котором будут зимовать гусеницы. Это лишь легонькое временное убежище: погода этого времени года большего не требует.

Молодые гусеницы грызут и грызут хвоинки, между которыми протянуты шелковые нити их гнезда. Их постройка — спальня и столовая сразу, она избавляет их от далеких прогулок, столь опасных в детстве. Иглы, служащие опорой постройке, высыхают, опадают, и ветер начинает разрушать шелковую хижину. Гусеницы переселяются на другое место, обзаводятся новой палаткой, такой же недолговечной. Они много раз строят эти временные жилища и с каждым разом поднимаются по дереву все выше и выше. Начав с нижних ветвей, гусеницы достигают, наконец, самой верхушки сосны.

Первая линька происходит через несколько недель после вылупления. После нее на спинке каждого брюшного кольца появляется украшение: шесть голых пятен красно-смородинного цвета. Вокруг этих пятен ограда из ярко-рыжих волосков, а посередине этого пестрого узора — два пучка-хохолка из очень коротких волосков, поблескивающих, словно две золотистых точки. Длина такой гусеницы около двух сантиметров.

Наступают ноябрьские холода. Пора строить зимнее жилье. На верхушке сосны гусеницы ползут на конец ветки с густой хвоей. Они опутывают ветку редкой сетью, пригибающей немного иглы. В конце концов иглы оказываются вплетенными в ткань. Так получается покрышка наполовину из шелка, наполовину из игл.

Зимнее гнездо гусениц походного соснового шелкопряда. (Уменьш.)

В начале декабря постройка заметно увеличивается. Совсем законченная к концу зимы, она становится еще крупнее. Это сооружение яйцевидное или шарообразное вверху, сильно суженное внизу, где оно охватывает поддерживающую его ветку.

Происхождение узкой нижней части гнезда таково. Каждый день, между семью и девятью часами вечера, если позволяет погода, гусеницы выползают из гнезда. Они ползут на обнаженную часть ветки, медленно и безо всякого порядка. Ветка покрывается сплошным слоем гусениц, и все они выпускают шелковые нити. Мало-помалу гусеницы разделяются на отряды и расползаются по соседним ветвям, чтобы кормиться. И все время каждая гусеница выпускает нить. Широкая дорога, по которой гусеницы ушли из гнезда, оказывается покрытой множеством нитей, превращается в сплошной чехол. Чехол этот укрепляет гнездо, связывая его множеством скреп с неподвижной веткой.

У всякого гнезда, еще не испорченного долговременным пребыванием в нем гусениц, белая матовая оболочка внутри и прозрачная покрышка снаружи. В середине тесно расположенные шелковые нити, перемешанные с зелеными нетронутыми хвоями. В толщину стенки гнезда бывают до двух сантиметров.

На верхушке свода круглые отверстия, двери, через которые вползают и выползают гусеницы. По всей оболочке торчат нетронутые иглы, и от конца каждой из них лучами расходятся шелковые нити. Слегка соединенные между собой, нити образуют площадку. Сюда гусеницы выползают днем и греются на солнце, собравшись в общую кучу. Протянутая поверху сеть образует свод, умеряющий солнечный свет и предохраняющий гусениц от падения с раскачанной ветром ветки.

Взрезав гнездо, увидишь его внутреннее устройство. Прежде всего поражает то, что вплетенные в ограду иглы нетронуты и совершенно здоровы. В своих временных гнездах молодые гусеницы объедали иглы, окутанные шелковой тканью. Таким способом они добывали еду внутри гнезда: не покидали его в плохую погоду. Для маленьких слабых гусениц такие кладовые были очень важны. Теперь, выросшие и окрепшие, они не трогают хвою внутри зимнего гнезда. Почему? Ответ прост. Если бы хвои, входящие в состав постройки, были объедены, то они быстро засохли бы и гнездо развалилось бы. Свежие иглы — прекрасная опора для гнезда. И как бы ни была голодна гусеница, этих хвоинок она не тронет.

Около десяти часов утра гусеницы выползают на площадку. Сбившись под навесом в кучу, забравшись одна на другую, они весь день греются и дремлют, изредка покачивая головами. Между шестью и семью часами, с приближением ночи гусеницы расползаются по всему гнезду. Ярко-рыжие, они ползут по белой скатерти, и каждая из них тянет за собой шелковую нить. С каждым днем покрышка гнезда становится все толще и толще. Сетка охватывает соседние зеленые хвои, и эти тоже включаются в состав гнезда.

Почему гусеницы, не видевшие зимы, так старательно работают над своим зимним жильем? Неужели они способны предвидеть будущее?

Конечно, нет. В течение своей коротенькой жизни они узнали вкус съеденной пищи, познакомились с дремотой на пригретой солнцем площадке гнезда. Откуда знать им о холодных дождях, о морозах и снеге, о суровых северных ветрах. И все же они сооружают теплое зимнее гнездо.

 

Зимние жильцы теплицы

Мне хочется поподробнее последить,за жизнью гусениц походного шелкопряда. Для этого нужно идти ночью с фонарем

к соснам, иной раз в холод или под дождём. Это меня мало привлекает. Я поместил полдюжины зимних гнезд в теплицу: маленький застекленный сарай,

в котором не теплее сейчас, чем снаружи. В него не проникают ни ветер, ни дождь. В песок я воткнул ветки с гнездами, положил здесь же для корма пучки сосновых веток. Каждый вечер я с фонарем навещаю эти гнезда. Так была сделана большая часть моих наблюдений.

В темноте гусеницы выползают из гнезда, спускаются, добираются до ближайшего пучка свежих веток. Они выстраиваются по две, по три в ряд на каждой хвоинке, головами в одну сторону и грызут, грызут... При свете фонаря поблескивают их большие черные головы. Вниз сыплется град мелких крупинок — испражнений гусениц. Пир продолжается до глубокой ночи. Наконец сытые гусеницы ползут обратно в гнездо. Иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок.

Мои обязанности просты: нужно доставлять гусеницам пучки свежей хвои. Но я не только кормилец, но и наблюдатель, историк. А как таковой должен узнать, насколько можно разнообразить корм гусениц. Гнезда шелкопряда я нахожу на соснах: на лесной, на приморской, на алеппской, но никогда не вижу их на других хвойных. Я угощаю гусениц елью, тисом, туей, можжевельником, кипарисом — всеми хвойными, растущими в моем саду. Они отказываются и скорее умрут от голода, чем дотронутся до такой еды. Лишь одно хвойное составляет исключение: хвою кедра гусеницы едят без заметного отвращения.

Мне хотелось рассмотреть внутреннее устройство зимнего гнезда, и я вскрыл его: прорезал продольную щель. Что сделают теперь гусеницы? В их доме — огромная щель. Гнездо разрезано днем, когда гусеницы кучкой дремали на его крыше. Они не проснулись и за весь день ни одна из них не показалась около щели. Но ночью-то они, наверное, заметят эту дыру.

Наступает ночь. Гусеницы ползают по поверхности гнезда, как всегда тянут шелковые нити. Некоторые из них оказываются возле щели. Но они и, не пытаются заштопать дыру. Попав на край щели, они стараются перейти через нее так, словно ползут по нетронутой покрышке гнезда. Перебравшись через щель, они оставляют позади себя мостик из шелковинок. По этому мостику ползут другие гусеницы, тоже оставляющие шелковинки. Так проходят ночь за ночью, и в конце концов щель покрывается тоненькой паутинкой.

И это все. До конца зимы щель остается открытой и лишь завешенной легонькой занавеской. Случись такая беда не в застекленном сарайчике, а под открытым небом, и гусеницы погибли бы от непогоды.

Дважды повторял я этот опыт, и оба раза с одинаковыми результатами. Это доказывает, что гусеницы не сознают опасности. Они прядут, как пряли вчера и как будут прясть завтра, утолщают те части гнезда, которые совсем не нуждаются в этом, но не чинят опасную щель. Заняться этим — вернуться к оконченному раз делу, а на такой поступок не способно ни одно насекомое.

В зимнем гнезде гусениц бывает часто больше, чем во временном. И эти гнезда очень разнообразны по размерам: самые крупные в пять-шесть раз больше самых маленьких. Откуда такие различия? Конечно, если бы уцелели все гусенички, вылупившиеся из яиц одного цилиндрика, то их хватило бы для большого гнезда: в цилиндрике около трех сотен яиц. Но множество гусениц погибает, и к зиме от всего выводка остается лишь несколько дюжин. Скоро начнется постройка зимнего гнезда. Теперь было бы выгодно поселиться большим стадом.

Я представляю себе, как происходит это соединение нескольких выводков. Путешествуя по ветвям, гусеницы ползут по проложенной ими шелковой ленте. Но они могут попасть не на свою ленту, и тогда дорога приведет их в чужое гнездо. Как примут их там?

Проделать такой опыт нетрудно. Вечером, когда гусеницы кормятся, я срезаю несколько веточек с ними и переношу их на веточки, служащие пищей для гусениц из другого гнезда. Никаких ссор! Гости и хозяева мирно едят, а когда подошло время возвращаться в гнездо, поползли все вместе, словно родные. Повторив такую пересадку несколько раз, я переселил всех гусениц из одного гнезда в другое. Я сделал большее: собрал в одном гнезде гусениц из трех гнезд.

Позже, в феврале, когда погода в нашей полосе, на юге Франции, иногда позволяет гусеницам совершать длинные походы по песку и стенам теплицы, иной раз партии гусениц сливаются и без моего участия. Терпеливо следя за ползающими колоннами гусениц, не так уж трудно подметить это.

Безо всяких ссор и споров поедают гусеницы хвою. И свой, и чужой — для обоих найдется место и в спальне, и в столовой. Каждый для всех, и все для каждого. Что смогла бы построить из своего скудного запаса шелка одна гусеница? Почти ничего. Но их работает вместе много десятков, несколько сотен. И они сооружают гнездо, которое устоит против зимних невзгод. Вот истинные счастливцы: они не знают, что такое личная собственность.

 

Походы гусениц

Гусеницы соснового походного шелкопряда передвигаются так: где прошла одна, там пройдут и все остальные. Они ползут гуськом и так близко одна за другой, что каждая задняя гусеница касается головой конца передней. Все изгибы и повороты, которые делает передняя гусеница, в точности повторяют и все остальные. При этом каждая гусеница ползет по шелковой нити, иначе они и ползать не умеют. Ползущая впереди гусеница выпускает нить и прикрепляет ее на пути, по которому движется. Следующая гусеница ползет по этому тончайшему мостику и в свою очередь выпускает нить, третья — делает то же самое. Сзади проползшей колонны гусениц остается след, узкая лента, ослепительно белая, сверкающая на солнце шелковая дорожка.

Ради чего такая роскошь? Зачем устилать белым атласом пройденную дорогу? Ползают же другие гусеницы просто так, без всяких ковров. Я вижу две причины такого способа передвижения.

Походные шелкопряды кормятся ночью. Они выползают из гнезда в глубоком мраке, спускаются с вершины сосны до еще необъеденных веток. Ползут вдоль нетронутой ветки, расползаются здесь по зеленым хвоям. Наевшись и прозябнув, они возвращаются в гнездо. До него совсем недалеко, но по прямой линии. А пешеходу приходится спускаться с хвоинки на веточку, ползти по ней, перебираться с тонкой ветки на толстую, с нее на сук, по нему подниматься к гнезду. Не так-то легко и просто проделать все это в темноте.

Зрение не поможет гусенице, и не только потому, что темно. Она и вообще-то плохо видит. Не выручит ее и обоняние: оно развито слабо. Как же найти дорогу домой? Шелковая ленточка приведет к гнезду. Кормящиеся гусеницы расползлись по хвое, ушли с атласной дорожки. Ничего! Ведь каждая гусеница все время тянет за собой шелковую нить. Эта нить и приведет ее назад, к коврику, а он — дорога в гнездо.

Казалось бы, совсем просто. Но это не так. Гусеница не может повернуться назад так, как повертывается человек. Она может вернуться на старую дорогу лишь обходным путем. Передовая гусеница должна где-то повернуть в сторону, описать дугу и вернуться на старый путь. Вот почему иной раз гусеницы долго ползают и ищут, случается даже заночуют вне гнезда: они не нашли шелковой дорожки. Завтра поиски возобновятся, и рано или поздно гусеницы попадут домой.

Колонна гусениц походного соснового шелкопряда.

Во главе каждой колонны ползет передовая гусеница. Ею может быть любая гусеница, оказавшаяся впереди. Все остальные гусеницы спокойно ползут одна за другой, придерживаясь шелковинок, выпускаемых теми, что впереди. Предводитель ползет без руководящей нити: впереди него никого нет. Передовая гусеница выглядит так, словно все время беспокоится. Резкими движениями она вытягивает переднюю часть тела то в ту, то в другую сторону, словно ощупывает, оглядывает, выбирает удобные места для дальнейшего пути. Сомнительно, что это так. Перед ней нет шелковинки, и, наверное, она просто все время ищет ее.

Колонны ползущих гусениц бывают очень разными. Самая большая из виденных мной, состояла почти из трехсот гусениц и была около двенадцати метров длиной. В моей теплице, начиная с февраля, есть колонны всякой величины. Какие опыты проделать с ними? Я вижу только два рода их: удалить вожака и порвать нить.

Удаление вожака ничего особенно не дает. Если он был удален осторожно, поход продолжается без каких-либо изменений. Вторая гусеница оказывается теперь предводителем, и она ползет впереди, проделывая те же беспокойные движения, что и первый вожак.

Разрыв шелковой нити имеет не большее значение. Я вынимаю из середины колонны одну из гусениц и перерезаю здесь шелковую нить. Теперь в колонне оказываются две передовые гусеницы. Иной раз задний вожак нагоняет переднюю колонну, и тогда обе они сливаются вместе. Чаще колонны остаются разобщенными, и каждая ползет куда хочет.

В таких опытах мало интересного. Я задумал еще один: моя цель — заставить описать гусениц замкнутый круг. Станут ли они ползти по дороге, которая никогда никуда не приведет?

Мне пришлось немало повозиться, прежде чем опыт удался. Нужно было и поменьше вмешиваться в дела гусениц и суметь получить замкнутую окружность. Меня выручила случайность. В теплице стоят несколько больших горшков с пальмами: их окружность около метра. Гусеницы часто всползают на них, добираются до валика, близ верхнего края горшка. Вот и круговая дорога. Нужно лишь дождаться подходящего случая. Он не замедлил.

В предпоследний день января 1896 года немного раньше полудня я застаю длинную колонну гусениц, всползающих на горшок. Они ползут вверх, добираются до края горшка и продвигаются по нему в правильном строе вперед. Я жду, пока ряд сомкнется: пока передовая гусеница доползет до точки входа. Через четверть часа предводительница уже совсем близка к нужной мне точке. Теперь нужно удалить остальных гусениц, еще всползающих по стенке горшка, и уничтожить шелковые дорожки, соединяющие край горшка с почвой. Кистью я сметаю всползающих на горшок гусениц и быстро протираю стенки горшка жесткой щеткой.

Интересная картина! В круговом, непрерывном ряду гусениц нет больше предводительницы. Круг замкнулся: каждая гусеница ползет вслед за другой, следуя вдоль шелковой ленточки, лежащей на краю горшка. Любая передняя гусеница теперь — вожак для следующей за ней. Каждая из гусениц и вожак, и не вожак.

По краю горшка при первом же круге была проложена шелковая нить. Гусеницы ползут и ползут, и шелковая ленточка становится все шире и плотнее. У этой круговой ленты нет никаких ответвлений: я стер их щеткой. Что станут делать гусеницы на этой замкнутой тропинке? Станут ли они до полного истощения ползти по кругу? Или сумеют прорвать его — сойдут куда-нибудь в сторону? Ведь это же сплошная нелепость — оставаться там, на краю горшка, без крова и без пищи, когда ничто не мешает уйти оттуда. Действительность показала, что подобная нелепость вполне возможна.

На красноватом фоне горшка блестит белоснежная шелковая лента. По ней ползут гусеницы. День подходит к концу, а гусеницы продолжают свое движение. Удивительно! Их дорога не вполне ровная: она слегка косит и в одном месте немножко спускается с края горшка, а затем снова поднимается. И вот, ползая по кругу, гусеницы все время спускались с карниза, а потом снова поднимались на него. Так была проложена первая нить, и эта дорога стала неизменной.

Дорога все одна и та же, но быстрота передвижения меняется. Гусеницы проползают в минуту в среднем около девяти сантиметров Но бывают остановки, бывают и замедления, особенно когда холодает. В десять часов вечера, гусеницы ползут очень медленно: им холодно, они устали, проголодались. Наступили обычные часы еды. Из всех гнезд, помещенных мною в теплице, повыползли гусеницы и отправились на свежие сосновые ветки. Ползущие по краю горшка гусеницы продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда — свежая зеленая хвоя — окажется рядом. Гусеницы голодны, но не покидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее. В половине одиннадцатого я ухожу, уверенный в том, что за ночь гусеницы покинут свою тропинку.

Я ошибся. На заре спешу к гусеницам. Их колонна по-прежнему на краю горшка, но гусеницы неподвижны. Как только взошло солнце и потеплело, они зашевелились и поползли. И снова, как вчера, начался бесконечный круговой путь.

На этот раз ночь была холодная. Поднялся резкий ветер, во второй раз в этом году наступил мороз. На заре кусты засверкали от инея, а в саду большой бассейн затянуло ледком. Гусеницы в теплице попрятались в свои гнезда и не выходят. А те, что ползают по краю горшка? Наверное, им было очень нехорошо этой ночью. Утром я нахожу их сбившимися в две кучки. Порядок нарушен, колонна разорвана. Может быть, теперь они сумеют покинуть горшок? Ведь круга больше нет, и у каждого отряда гусениц свой вожак.

Отогревшись, гусеницы поползли: каждая партия за своим вожаком. Выйдут ли они из заколдованного круга? Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять весь день гусеницы кружат по краю горшка.

В следующую ночь — сильный мороз. Гусеницы сбились в кучу, и она далеко вышла за пределы шелковой ленты. Днем они очнулись. Первая начавшая ползти случайно оказалась из тех, что находились вне проложенного пути. После некоторого колебания она отправилась по незнакомой дороге: перебралась через край внутрь горшка, спустилась на землю в нем. За ней поползли еще шесть гусениц. А остальные? Может быть, они еще не вполне очнулись? Нет, оставшиеся на краю горшка снова кружат по старой дороге. Правда, теперь кольцо неполное, в нем есть прорыв, появилась передовая гусеница — вожак. Но он не выходит за пределы шелковой дорожки, и гусеницы ползут за ним по старому пути.

Не улучшилась и судьба гусениц, оказавшихся внутри горшка. Они всползли на верхушку пальмы, не нашли там ничего съедобного, спустились, вернулись на закраину горшка. Здесь они попали на шелковую дорожку и присоединились к колонне. Снова замкнулся круг, снова началось беспрерывное движение колонны.

И на четвертый день после холодной ночи нет ничего нового. Разве — небольшая мелочь. Вчера я не стер следа, который проложили гусеницы, уползшие внутрь горшка. Половина гусениц ушла теперь по этому следу и отправилась на верхушку пальмы. Другая половина кружится как всегда. После полудня вернулись и ушедшие. Снова — полная колонна, снова — беспрерывный круг.

Пятый день. Ночной мороз еще сильнее, но он не проник в теплицу. Утром — яркое солнце. Как только оно прогрело воздух, гусеницы зашевелились. Они снова ползут по краю горшка, но порядок несколько нарушен. Внутрь горшка и сегодня поползла часть гусениц. Остальные ползут по краю. Теперь образуются два отряда, то догоняющих друг друга, то снова разъединяющихся. Гусеницы сильно утомлены, и беспорядок увеличивается. Многие перестают ползти вперед, колонна разбивается на несколько частей, и у каждой свой вожак.

Похоже, что конец близок. Вот, вот... Я ошибся еще раз. Кольцо восстановилось, и к ночи гусеницы снова кружат по краю горшка.

Неожиданно сильно потеплело. Сегодня, 4 февраля, прекрасный мягкий день. В теплице большое оживление, Многочисленные отряды гусениц вышли из гнезд и ползают по песку. На карнизе горшка кольцо то разрывается, то вновь сливается в одно целое. И вот один из вожаков сползает вниз. За ним следуют четыре гусеницы, прочие остались на шелковой дорожке. На этот раз попытка не удалась: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг. Но следы новой дороги остались: ведь свои шелковинки гусеницы оставили. Это тропинка для будущих экспедиций.

Действительно, на следующий день — восьмой день с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной». На закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Теперь сосчитаем. Семь суток гусеницы находились на краю горшка. Отведем половину этого, времени на отдых и остановки, на оцепенение в самые холодные часы ночи. Остаются восемьдесят четыре часа. Они были проведены в движении. Средняя скорость около девяти сантиметров в минуту. Значит, гусеницы проползли около четырехсот пятидесяти метров, почти полкилометра. Хорошая прогулка для таких тихоходов. Окружность горшка — длина шелковой ленты — сто тридцать пять сантиметров. Упрямые путешественницы проползли по кругу края горшка триста тридцать раз.

Даже я поражен этими цифрами, а уж я-то хорошо знаю тупое бессилие насекомого, в жизнь которого ворвалась случайность. Трудно ли было спуститься с горшка? И все же они не сделали этого. Гусеницы так и погибли бы на своей шелковой ленте, если бы не беспорядки в строю, вызванные усталостью. Только поэтому были проложены шелковые нити за пределами ленты.

Кружиться сутками по краю горшка, голодать и мерзнуть, когда рядом и еда, и гнездо. Но гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, не могут сойти в сторону с проложенного пути. Слепой инстинкт удерживает их на шелковой дорожке.

 

Предсказания погоды

В январе гусеницы перелиняли еще раз. Их наряд стал менее красивым: рыжие волоски потускнели и побледнели, окраска теперь менее яркая. Но гусеницы получили и кое-что новое. На спинках восьми брюшных колец, там, где раньше были яркие пятна, появилось нечто вроде поперечной щелки. Две складки, словно губы, ограничивают эту щель, и она может широко раскрываться и очень плотно закрываться. Из раскрытой щели выпячивается нежная бесцветная кожица. Две черно-бурые точки занимают переднюю часть этого горбика, а назади торчат два коротких хохолочка из рыжих волосков, ярко блестящих на солнце. Этот орган очень чувствителен: при малейшем раздражении гусеницы он исчезает и щель плотно закрывается. Тогда гусеница сразу изменяет свои вид: длинные белые волоски, окружающие щель, встают дыбом и образуют поперечный ряд. Гусеница на глазах светлеет.

Гусеница походного соснового шелкопряда. (Увел.)

Когда раздражение прекращается, щель раскрывается, в ней снова выступает чувствительный горбик. Такие попеременные раскрывания и закрывания щели быстро повторяются. Их можно вызвать самыми разнообразными способами. Я пускаю на гусеницу табачный дым, и отверстия тотчас же раскрываются. Они вскоре же закрываются, но при новой порции дыма в щели снова показываются горбики. Впрочем, если дыма слишком много и он очень крепок, гусеница съеживается и не раскрывает щелей. Если дотронуться до горбика соломинкой, то он сейчас же втягивается, как рожки улитки, и щель закрывается. Обыкновенно, хотя и не всегда, если прикоснуться к одной из щелей, то постепенно закрываются и все остальные. У спокойно отдыхающей гусеницы щели раскрыты, у ползущей — то открываются, то закрываются.

Для чего служат эти странные органы? Реомюр был склонен видеть в них особые дыхательные отверстия. Это неверно: ни у одного насекомого нет дыхалец на спине. А помимо того: никаких трубочек к этим щелям не подходит, сообщения с внутренними органами гусеницы у них нет. Дыхание здесь не причем, разгадку нужно искать в чем-то ином.

Каждый из горбиков-бугорков состоит из бледной мягкой пленки, голой и очень чувствительной. Эта пленка так чувствительна, что не стоит раздражать ее твердыми предметами. На кончике булавки я подношу к горбику каплю воды. Как только вода коснулась пленки, щель закрывается. Как будто все указывает, что это орган, воспринимающий какие-то внешние раздражения. Но что именно, какие раздражения? Ответ на такой вопрос может дать лишь изучение повадок шелкопряда.

Гусеницы шелкопряда — ночные существа. Всю зиму они вечером отправляются глодать хвою, а после полуночи ползут домой. В самый разгар зимы, в самые холодные месяцы, они особенно деятельны. В эти недели гусеницы неутомимо прядут, каждую ночь добавляя новый слой к покрышке своего гнезда. И всякий раз, если только позволяет погода, они расползаются по ветвям — кормиться. Не евши, много не напрядешь.

Странное исключение! Холодное время года — месяцы оцепенения для всех других насекомых — оказывается временем усиленной работы для гусениц походного шелкопряда. Конечно, если холод и ветры не переходят известных границ. Наша зима очень мягка, но все же это — зима. Если северный ветер слишком силен, если угрожает ночной мороз, если пошел снег или полил дождь, если слишком густ туман, то лучше остаться в гнезде. Непогода опасна для гусениц во время их ночных похождений, предвидеть ее было бы очень выгодно. Есть ли у гусеницы что-либо для получения справок о погоде ближайших часов?

Я узнал об этом вот как.

Однажды ко мне зашел лесной сторож. Ему постоянно приходится бороться с гусеницами походного соснового шелкопряда, врагами сосен. Сторожу хотелось посмотреть, как грызут хвою гусеницы. Я пригласил его прийти вечером, и в назначенный час он пришел вместе со своим товарищем. Около девяти часов мы зажгли фонарь и отправились в теплицу. Что это значит? Ни одной гусеницы на гнездах, ни одной — на зеленых ветках. Все попрятались в гнезда. Мы ждем час, другой... Напрасно! Наступила полночь, а гусеницы так и не появились. Что случилось?

Ночью и утром шел сильный дождь. Снег — не первый в этом году, но самый обильный — покрыл вершину горы Ванту. Может быть, гусеницы потому и не вышли из гнезда, что надвигались дождь и снег? Нужно проследить эту связь: непогода и поведение гусениц.

Начиная с этой памятной ночи, с 13 декабря 1895 года, появилась своеобразная метеорологическая станция с гусеницами. У меня нет никаких приборов, нет даже скромного термометра. Все ограничивается тем, что каждую ночь я навещаю гусениц в саду и в теплице. Нелегко ходить ночью в глубину сада, иной раз в такую погоду, когда жаль выгнать собаку во двор. Я записываю, как ведут себя гусеницы, и слежу за небом. К этим записям добавляю метеорологическую сводку, которую журнал «Время» каждый день публикует для всей Европы. А если мне нужны более точные данные, то прошу Авиньонскую обсерваторию сообщить необходимые мне сведения

Гусеницы, за которыми я слежу, находятся в двух местах: в саду, под открытым небом, и в теплице. Гусеницы в теплице защищены от ветра и дождя, и они дают мне более правильные указания. На соснах гусеницы часто не выходят из гнезда просто при небольшой сырости или при достаточно сильном ветре. Защищенные от этих незначительных опасностей, гусеницы в теплице — удобный объект для наблюдений: на них воздействуют более серьезные изменения погоды. Главные наблюдения сделаны мною над гусеницами в застекленном помещении, в холодной теплице. Повторяю это.

Теперь попытаемся выяснить, почему 13 декабря мои гусеницы не вышли на свою вечернюю прогулку. Дождь, который должен был пройти ночью, не мог обеспокоить их: они защищены крышей. Снег выбеливший поутру вершины окрестных гор, выпал слишком далеко от моего дома и теплицы. Должно было произойти какое-то иное атмосферное явление, нечто более значительное, чем эти дождь и снег. Карты журнала и бюллетени обсерватории сообщили мне об этом. Циклон, распространяясь от Англии, дошел до нас 13 декабря и продержался здесь до 22-го. В Авиньоне барометр 13-го числа упал с 761 миллиметра до 748 миллиметров, а 19-го он показал еще меньшее давление — 744 миллиметра.

Все эти дни гусеницы в саду не выползали из гнезд. Правда, то моросил мелкий дождь, то начинал дуть порывистый ветер, но большей частью небо было чисто, а температура умеренная. Однако гусениц не соблазняло это: низкое давление не прекращалось, циклон не отступал, и гусеницы скрывались в гнезде. В теплице гусеницы вели себя несколько иначе. Здесь они иногда выползали из гнезда, но чаще оставались в нем. И вот здесь обнаружилось, довольно правильное совпадение между поведением гусениц и показаниями барометра. Стоило ртутному столбику начать подниматься, и гусеницы выходили из гнезда; опускается ртуть, и гусеницы остаются дома. 19 декабря, в день наименьшего давления, ни одна гусеница не вышла из гнезда.

Еще пример. 9 января в нашей местности снова пониженное давление. Поднимается бурный ветер, впервые в этом году замерзает вода. Пять, дней продолжается эта суровая погода. Конечно, в саду ни одна гусеница не покинула гнезда. Но то же самое и в теплице, хотя здесь нет ветра и сюда еще не проник мороз. Только изменившееся давление может здесь удерживать гусениц в гнезде. 15 января погода изменяется, и конец января, и часть февраля ртуть в барометре стоит между 760 и 770 миллиметрами. И все это время каждый вечер, особенно в теплице, гусеницы выползают из гнезд.

23 и 24 февраля гусеницы вдруг попрятались в гнезда. Из шести гнезд в теплице только в двух гусеницы выползли. В чем дело? Я записываю: «Приближается циклон». И действительно, через два дня я читаю в метеорологическом бюллетене: минимум давления, идя от Гасконского залива, доходит до Прованса 24 февраля, в Марселе 25-го выпадает снег. Значит, гусеницы, «предчувствуя» эту бурю за день и за два до нее, не выходили из гнезда. У нас, в Сериньяне, буря разразилась 25-го и продолжалась в последующие дни. И я снова удостоверяюсь, что в теплице гусеницы беспокоятся лишь при приближении циклона. Успокоившись после тревог, причиненных падением барометра, они начинают выходить из гнезда 25-го и в следующие дни, во время бури, словно ничего особенного вокруг не происходит.

Мои наблюдения показывают, что гусеница соснового походного шелкопряда очень резко воспринимает перемены атмосферного давления. Это свойство для нее очень важно: она предчувствует бурю, во время которой опасно покидать гнездо. Самые холодные и непогодные ночи у нас начинаются в январе. К этому времени гусеница линяет, и тогда у нее на спине появляются странные щели с выпячивающимися горбинками-бугорками. У более молодых гусениц таких органов не было, но они и жили в более теплое время года, когда стоит еще довольно мягкая погода. Нежные горбики-бугорки, по-моему, и есть тот «барометр», который указывает гусенице перемены погоды: воспринимает изменения в атмосферном давлении. Конечно, это только мое предположение. Окончательное решение этого интересного вопроса я предоставляю другим.

 

Домик из былинок

Весной на старых стенах и возле пыльных тропинок можно увидеть много интересного: нужно лишь уметь смотреть. Маленькие пучочки былинок вдруг начинают шевелиться, а потом — ползут. Что это значит? Внутри пучочка — гусеница маленькой бабочки психеи-мешочницы одноцветной. Пучок былинок — ее переносный дом, обитый изнутри шелковой тканью. Из домика высовываются только голова и грудь с шестью ножками. При малейшей тревоге гусеница прячется в домик.

В апреле я нахожу на моей каменной стене домики одноцветной мешочницы. Гусеницы неподвижны: скоро начнут окукливаться. Воспользуемся этим свободным временем, чтобы рассмотреть пучок былинок. Жилье гусеницы — довольно правильная постройка длиной около четырех сантиметров. Былинки и обрывки, из которых она составлена, прикреплены спереди, свободно торчат сзади. Кусочки тоненьких мягких стебельков, кусочки листьев злаков, щепочки — вот из чего построен домик гусеницы. Когда не хватает подходящих стебельков, гусеница берёт куски сухих листьев. Такой дом был бы плохой защитой от солнца и дождя, если бы его стены состояли только из такой дырявой покрышки. Передняя часть домика особенная. Здесь нет ни стебельков, ни кусочков листьев, ни других грубых материалов: они мешали бы движениям гусеницы. Эта часть постройки — нежное шелковое горлышко, утыканное только маленькими деревянистыми частичками: укрепляя горлышко, они не вредят его гибкости. Очевидно, это очень важная часть постройки: я нахожу ее у всех видов мешочниц. Такая же шелковая ткань заканчивает домик сзади, но здесь она измятая, неровная.

Снимем, одну за одной, все былинки, прутики с шелковой подкладки. Их число очень различно: мне случалось насчитывать по восемьдесят штук и даже больше. Когда снимешь все это, то остается цилиндрический чехол из плотной шелковой ткани. Внутри он гладкий и прекрасного белого цвета, снаружи — тусклый и шероховатый. Вся постройка состоит из трех слоев: тонкого атласного внутреннего, затем — из ткани с примесью деревянистых частичек и, наконец, — наружного из былинок и прутиков.

Домик мешочницы поздней. (Увел.)

У различных видов мешочниц разные и домики, но они всегда состоят из указанных слоев. Домик гусеницы мешочницы поздней лишен назади шелкового придатка. У мешочницы малой домик чуть длиннее сантиметра: дюжина гнилых стебелечков, собранных вместе и прикрепленных параллельно, да шелковый чехол изнутри — вот и вся постройка.

Домик малой психеи. (Увел.)

Малая психея часто встречается в конце зимы на стенах и в трещинах коры старых деревьев. Она и доставила мне первые сведения из истории этих странных бабочек. В апреле я собираю множество домиков этой психеи. Я не знаю, чем питается ее гусеница, но сейчас мне и не нужно знать это. В домиках, снятых со стен и с коры, по большей части находятся куколки, а им не нужна еда.

Первые самцы выходят в конце июня. Оболочка куколки остается всунутой в домик. Бабочка вышла через заднее отверстие чехлика. Иначе и быть не могло. Перед окукливанием гусеница прикрепила домик к коре передним концом, и здесь выход наружу оказался закрытым.

Одетые в скромный пепельно-серый наряд, самцы едва крупнее мухи. Они очень изящны, их крылья окаймлены волосистой бахромой, а усики — великолепные перистые султаны. Самцы кружат под колпаком, ползают по земле, бьют крыльями. Они суетятся возле некоторых чехликов, ничем не отличающихся от остальных. Садятся на них, ощупывают усиками. Очевидно, здесь жилища самок. Но самки не выходят из своих домиков: они остаются внутри, у окошечка на свободном конце чехлика. Самец — снаружи, самка — внутри домика, между ними — окошечко. Так происходит свадьба у этой бабочки.

Я спешу перенести в стеклянные трубочки несколько домиков, в которых были только что отпразднованы свадьбы. Проходит несколько дней, и затворница выползает из своего убежища. Ах, до чего она убога! Трудно представить себе столь жалкую бабочку. Нет крыльев, нет даже шелковистого пушка на теле. Только на конце брюшка — валик из грязно-белого бархата, из которого торчит длинный яйцеклад: плотный футляр и выдвигающаяся из него мягкая и гибкая трубочка.

Маленький, толстенький, некрасивый червячок — вот как выглядит самка мешочницы.

Самка корчится, скрючивается, схватывает ножками задний конец шелкового чехла и погружает яйцеклад в его отверстие. У этого отверстия — слухового окошка домика — много назначений: сюда откладываются яйца, отсюда же в будущем выползут гусеницы.

Самка долго остается неподвижной и скрючившейся на свободном конце своего жилья. Она откладывает яички в только что покинутый домик. Проходит часов тридцать, пока она закончит откладывание яиц и вынет яйцеклад из окошка. Пушком с бархатистого кольца на брюшке она затыкает отверстие в домике — закрывает слуховое окошко. Мало того, она прикрывает вход в домик и собственным телом. Скорчившись, она умирает на пороге своего жилища, тут же, у самого входа в него.

Теперь вскроем чехол. В нем — оболочка куколки. Она набита яичками, только что отложенными самкой. Я вынимаю из чехла эту оболочку, наполненную яичками, и кладу ее в стеклянную трубочку. Так мне будет удобнее следить за событиями, которые вскоре начнутся.

Проходит немного дней, и в трубочке появляется многочисленное семейство. Гусенички вылупились так быстро, что я прозевал эти минуты. Молоденькие гусенички уже успели одеться в чепцы из белой ваты, но надетые не на голову, а на заднюю часть их тела. Они проворно ползают, высоко подняв свои белые чепцы. Мне хочется узнать из какого вещества изготовлены эти чепцы, и увидеть, как ткут гусенички свою первую одежду. Оболочка куколки еще не совсем опустела: в ней копошится порядочно гусеничек, еще голых, без чепцов. Они крошки — едва в миллиметр длиной. Я переношу гусениц в чепцах в другое помещение, а в трубке оставляю только совершенно голых.

На другой день запоздавшие гусенички покидают оболочку куколки. Ни одна из них не обращает внимания ни на тонкую оболочку куколки, ни на пушок, которым она выстлана изнутри, а из него можно было бы изготовить прекрасную одежду. Гусенички ползут к грубому чехлу из прутиков. Они торопятся: прежде чем выползти наружу и начать поиски пищи, надо одеться. И вот гусенички набрасываются на остатки чехлика. Они скоблят прутики, работая челюстями, выглядящими большими ножницами, с пятью крепкими зубцами на каждой стороне.

Смотрю в лупу. Мне приходится задерживать дыхание: иначе опрокинешь, а то и совсем сдунешь этих крошек. Если мне хочется рассмотреть гусеничку получше, я беру ее при помощи иголки, смоченной слюной. Прилипшая к концу иглы гусеничка бьется, корчится, съеживается и становится совсем маленькой, хотя она и без того крошечная. Она старается спрятаться в свой чепчик, который пока прикрывает только ее зад.

И эта точка живет, она деятельна, умеет ткать. Только что родившись, она умеет из лохмотьев, оставленных умершей матерью, изготовить себе одежду. Что же такое инстинкт, если он вызывает сложную деятельность в подобной крошке, в почти «атоме»?

Развитие мешочницы волосистой:

1 — кормящаяся гусеница в мешке; 2 — закрытый мешок с куколкой самки; 3 — то же самца; 4 — куколка самки; 5 — самка; 6 — куколка самца; 7 — самец. (Нат. вел.)

В конце июня появляются взрослые одноцветные психеи. Большинство домиков этих бабочек висит у меня на сетке проволочного колпака. Самцы вылетают первыми. Они порхают под колпаком летают от одного чехлика к другому. Найдя чехол с самкой, самец усаживается на него, трепещет крыльями. Свадьба такая же скромная и незаметная, как у малой психеи. Очень подвижные самцы живут недолго. Под колпаком остаются только самки.

Не всем самкам довелось справлять свадьбы: самцов оказалось меньше. Утром, когда солнце осветит и прогреет проволочный колпак, из чехла выползает что-то вроде гусеницы. Это не гусеница, а самка. Ее время подошло, а самца нет, и она отправляется на поиски будущего супруга. Несколько часов самка висит, высунувшись из чехлика. Увы! Под колпаком не осталось ни одного самца, и, потихоньку пятясь, самка скрывается в чехле. И на другой день, и на третий, и еще и еще, пока она в силах делать это, самка по утрам выползает из своего убежища. Никто не прилетает... И самка умирает в своем чехлике. На воле рано или поздно самцы прилетели бы, здесь, под колпаком, их нет. Жизнь самки прошла впустую: она умирает, не оставив потомства.

Бывает и хуже. Слишком далеко высунувшись из домика, самка падает на землю: домик висит на стенке. Теперь конец всему. Самка не сможет добраться до своего домика: ее ноги непригодны для такого путешествия. Три-четыре дня она ползает по земле, а чаще просто лежит на одном месте. Если под колпаком есть самцы, то они пролетают мимо. Их не привлекает самка, лишенная чехла. Проходит несколько дней, и самка умирает.

Оплодотворенная самка прячется в чехлике и больше не показывается. Недели через две вскроем чехол. В нем лежит оболочка куколки, а перед ней — запас нежнейшей ваты. Это тот чрезвычайно нежный пушок, которым покрыто тело самки одноцветной психеи. Можно подумать, что мать ощипала себя, чтобы устроить для детей мягкую постель. А яйца? Где они?

Яйца остались в теле матери. Ее тело — это мешок, набитый яйцами. Вскоре мешок этот высыхает. Вскроем его. Что увидим мы в лупу? Несколько трубочек трахей, жалкие пучочки мышц, обрывки нервных волокон, в общем — почти ничего. Остальное содержимое мешка — яйца, около трехсот яиц. Короче говоря, самка мешочницы — это огромный яичник.

 

Изготовление чехла

В первой половине июля вылупляются гусеницы одноцветной мешочницы — крошечные, немного длиннее одного миллиметра. Они бледно-янтарного цвета с блестяще-черными головками, со спинкой первого грудного кольца и буроватыми остальными кольцами груди. Ловкие и проворные, они бойко копошатся внутри мешочка.

Мешочница одноцветная (x 2).

В некоторых книгах рассказывают, что маленькие гусенички начинают с того, что съедают остатки своей матери. Не понимаю, с чего и ради чего придумали такую нелепицу. Мать оставляет в наследство своим детям чехол, из оболочки куколки и из собственной кожи она делает им двойную крышу, из своего пуха — загородку и мягкую постель. Все истрачено для будущего, и от матери остаются лишь высохшие лохмотья. Разве можно накормить этими жалкими лоскутками многочисленное семейство?

Нет, мои крошки, вы не едите своей матери. Сколько я ни слежу за вами, никогда ни одна из вас не грызет остатков бабочки. И кожа матери, и другие ее остатки лежат нетронутыми. Нетронутой остается и оболочка куколки.

Наступает время покинуть родимый мешок — тело мертвой матери. Как выйти наружу? Это тоже словно предусмотрено. Гусеницам не приходится уж очень разрушать тело матери: его первые кольца удивительно прозрачны. Это признак, что здесь кожа очень тонка. И правда, когда она подсохла, то стала крайне хрупкой. Достаточно ничтожного толчка, и эти колечки отпадают. Сами или их отрывают спешащие наружу гусеницы? Я не знаю этого в точности, но могу удостоверить: достаточно подуть на сухой мешок, и эти членики отваливаются.

Вот он, выход! Голова самки отваливается, появляется отверстие, выход из мешка. Оболочка куколки была открыта, когда из нее выползла самка. Теперь на пути гусениц кучка нежного пуха. Здесь они задерживаются: одни отдыхают, другие потихоньку ползают. Все они набираются сил перед выходом наружу.

Остановка перед выходом из чехла наружу непродолжительна. Вскоре гусенички выбираются из чехла и расползаются по его поверхности. Сейчас же начинается изготовление одежды: первая еда будет позже. Для начала гусенички одеваются в то, что им досталось по наследству. Они скоблят челюстями стебельки домика-чехлика, выскабливают из них сердцевину. Из наскобленного вещества они изготовляют великолепную белую вату.

Начало изготовления первой одежды замечательно. Гусеничка сбивает вату в маленькие комочки, а их скрепляют шелковыми нитями. Получается нечто вроде гирлянды из ватных комочков. Эту гирлянду гусеничка обматывает вокруг своего тела, сзади третьего грудного кольца, и связывает концы гирлянды шелковинкой. Такой поясок пополняется все новыми и новыми комочками ваты.

Первый чехлик гусеницы мешочницы одноцветной. (Увел.)

Этот пояс и служит основой. То снизу, то сверху, то сбоку гусеничка прикрепляет к нему комочки ваты. Вскоре поясок превращается в маленький шарф, а потом в жилет. Вот он превратился в мешок. Через несколько часов первая одежда готова. Это колпачок белого цвета, и для его изготовления не пришлось далеко ходить. Материал был добыт тут же: им послужили стебельки чехлика-домика.

Я помещаю несколько голых гусеничек в стеклянную трубочку и даю им старые расщепленные стебельки одуванчика. Они наскребывают белой сердцевины и приготовляют себе красивые колпачки.

Успех ободряет меня, и я начинаю разнообразить опыты. Мне не хватает голых гусениц. Что же можно раздеть уже одетых. Вынуть гусеничку из ее колпачка не так уж трудно. Раздетая, она немедленно принимается за изготовление нового колпачка. Я кладу гусеницам стебельки сорго, и тогда колпачки блестят, словно сахарные. Годится и пропускная бумага. Она так понравилась гусеницам, что когда я тут же предложил им старый чехол, то они не обратили на него никакого внимания. Некоторые гусеницы ничего не получают. Но трубочка заткнута пробкой, и они принимаются скоблить эту пробку. Изготовленный ими колпачок так правилен и красив, словно эти гусенички всегда имели дело только с пробкой. Пригодно всякое растительное вещество, было бы оно сухим, легким и поддающимся скоблению челюстями.

Чехлик, изготовленный из двух разных материалов. (Увел.)

Отрезав кусочек крыла крупной бабочки, я положил его в трубку с двумя раздетыми гусеницами. Они долго колебались, и одна из них так и осталась голой. Другая оказалась решительнее и принялась за работу. День еще не кончился, как эта гусеничка оделась в коричневый бархат. Я положил четырем гусеничкам кусочек железного блеска: он вполне доступен их челюстям. Проходит день, и все четыре гусенички остаются голыми. Лишь на следующий день одна из них изготовила колпачок из металлических пластинок. Ее одежда очень богатая, но тяжелая и неудобная, ползать с такой ношей трудно. Я положил гусеничке кусочек сердцевины сорго, и назавтра она оделась в новое платье.

Как видно, потребность одеться столь велика, что гусеничка пускает в дело даже металл, если нет ничего более подходящего.

Потребность одеться берет верх над голодом. Я снимаю одну молодую гусеницу с листка, на котором она кормилась и из пушка которого готовила себе одежду. Оставляю ее голодать два дня. Раздеваю и снова кладу на лист. И вот голодная, не евшая два дня гусеница не ест. Она принимается собирать пушок и делать из него колпачок. Голая, она есть не станет.

Наконец все мои гусенички — их около тысячи — оделись. Они беспокойно ползают в стеклянных банках, прикрытых сверху. Чего ищете вы, мои крошки, покачивая белоснежными колпачками?

Конечно, еды. Чем же вас угостить?

Я пробую все. Кажется, им по вкусу нежные листья вяза. Вчера положил их, а сегодня они уже выедены с поверхности. Но вскоре гусеницы от вяза отказываются. И вот мне приходит в голову счастливая мысль. Между стебельками чехла я заметил несколько кусочков стебля ястребинки. Значит, гусеница посещает это растение. Почему бы ей и не питаться им. Попробуем. Возле моего дома ястребинка встречается часто. Нарываю горсть листьев и раскладываю их по банкам с гусеницами. Прекрасно! Гусеницы тотчас же переползают на листья ястребинки и жадно едят их. О пище теперь думать незачем.

Но вот вопрос. Гусеничка заключена в колпачок. Как же она освобождается от испражнений? Я слежу за гусеницами несколько часов. Оказывается, это совсем нехитрое дело. Мешок-колпачок не закрыт на конце. Сто́ит гусенице немного попятиться, и ее тельце растянет кончик колпачка. Отверстие раскрывается. А когда гусеница продвинется вперед, то конец мешка стягивается, и отверстие само собой закрывается.

Идут дни, гусенички растут. И все время их одежда им впору: не мала и не велика. Как это так? Я ожидал, что, сделавшийся узким, колпачок треснет, а гусеница починит его: соткет полоску между треснувшими краями. Ничего подобного я не дождался. Гусеница поступает проще: она все время работает над своим платьем, портняжничает ежедневно.

Очень легко и просто проследить за ежедневным приростом одежды. Вот несколько гусениц только что изготовили себе колпачки из сердцевины сорго. Такие колпачки белые как снег. Я отсаживаю этих франтих и даю им кусочки нежной коричневой коры. К вечеру этого же дня колпачок стал иным: его передняя часть оказалась коричневой. На следующий день исчезла вся ткань, изготовленная из сорго, и белый нежный колпачок стал более грубым и коричневым.

Я убираю коричневую кору и снова кладу гусеничкам сердцевину сорго. Теперь грубая ткань понемножку отодвигается к концу колпачка, а передняя часть его оказывается изготовленной из белой нежной ткани. Не пройдет и дня, как весь колпачок будет белым. Можно проделывать такую смену сколько угодно раз. Мешочница не кладет заплаток на свою одежду. Она все время надстраивает колпачок спереди, а задняя часть его отодвигается назад и постепенно отпадает кусочками. Не раздеваясь, гусеница меняет платье.

Начало устройства прочного чехлика мешочницы одноцветной. (Увел.)

Жара кончилась. Легкий колпачок теперь не по времени, да и гусеницы подросли. Пора начинать готовить толстый плащ с непромокаемой покрышкой. Эта работа начинается без особого порядка. Неравной длины кусочки стебельков и кусочки сухих листьев гусеница прикрепляет позади «шейки» колпачка без всякой системы. Впрочем, эти стебельки и кусочки вскоре отодвинутся назад и в конце концов отпадут. Они временные.

Наконец в дело пошли более длинные стебельки. Теперь гусеница укладывает их более старательно и в продольном направлении. Прикрепляет она их удивительно быстро и ловко. Найдя подходящий стебелек, гусеница схватывает его ножками, вертит и переворачивает. Ухватив его челюстями, она обычно отгрызает от его конца несколько кусочков и прикрепляет их к «шейке» шелкового мешочка. Затем приподнимает стебелек челюстями, взмахивает им и резким движением перекидывает назад и кладет себе на спину. Уложенный стебелек тотчас же закрепляется шелковой нитью. Гусеница укладывает стебель один возле другого, все в одном и том же направлении: вдоль мешка, концами назад.

Хорошие осенние дни проходят в этой работе. К наступлению холодов и дождей дом готов. Если вернутся теплые дни, то гусеница начинает ползать по лужайкам и тропинкам. Иной раз она даже немного поест. Но вскоре гусеница окончательно устраивается на зимовку. Всползает на стену или на ствол дерева, подвешивается здесь и закрывает вход в чехол.

Чехлики мешочницы одноцветной. (Увел.)

Так пройдет зима. Весной гусеница еще немного погуляет перед превращением в куколку. Эти весенние прогулки, когда домик-чехол давно закончен, наводят меня на новый опыт. Нужно выяснить: способна ли взрослая гусеница весной построить новый чехол.

Вынув гусеницу из чехла, я кладу ее на песок. Даю ей материал для новой постройки: старые стебельки одуванчика, разломанные на кусочки такой же длины, как и стебельки ее чехлика. Раздетая гусеница прячется под кучкой стебельков. Там она торопливо прядет, прикрепляя шелковые нити ко всему, что встретит ее рот. Внизу она прикрепляет их к слою песка, вверху — к стебелькам. Длинные и короткие, легкие и тяжелые, самые разнообразные куски стебельков гусеница связывает безо всякого порядка. В середине этой странной постройки она продолжает прясть, подбивать шелковой тканью несуществующее жилище.

Обычная весенняя работа гусеницы — подбивка чехла шелковой подкладкой. Строительными работами она весной не занимается, плотника сменил обойщик. Я раздел гусеницу, и ей нужно строить новый чехол. У нее есть и шелк, и стебельки. Сумеет ли она построить новый чехол, столь необходимый ей? Нет! Гусеница заползает под кучку стебельков, оставляя ее такой, как я сложил. Здесь она начинает работать так, как работала бы при обычных условиях: в настоящем, хорошем чехле. Пришло время тканья толстой подкладки, вот гусеница и занимается этим. Бесформенная кучка стебельков и слой песка под ней для нее остаются стенками обычного чехла. Гусеница не замечает изменившихся условий. Она усердно подбивает шелковой тканью свой не существующий больше дом. Вместо гладкой внутренности чехла вокруг гусеницы беспорядочная путаница стебельков, снизу — шероховатая поверхность песка. Прядильщица не обращает на это внимания.

Жилище разрушено, его больше нет. Ничего! Гусеница подбивает тканью несуществующее жилище. А ведь все указывает ей на отсутствие чехла-домика. Новый мешок, которым она прикрылась, очень непрочен. От малейших движений гусеницы он оседает, мнется. Этот мешок утыкан стебельками, торчащими во все стороны, цепляющими за песок. Невозможно сдвинуть с места такую постройку.

Время, когда гусеница была искусным плотником, прошло. Наступило время прясть и устилать жилище мягким ковром. И вот гусеница упорно устилает ковром несуществующее жилище. Конец такой гусеницы печален: она станет добычей муравьев.

Водный поток не поднимается в гору и не возвращается к своим истокам. Так и насекомое не возвращается к прежним действиям.

Что сделано — то сделано, и оно не повторится.