ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Истекший 1864 год был один из самых счастливых отмеченных годов нашей тысячелетней жизни. Русский народ, соединенный в те памятные месяцы как один человек, видел разом усмирение польского восстания и окончание вековой кавказской борьбы.

Имена Польши и Кавказа проставлены рядом не случайно. Наружной связи между ними нет; материально эти страны составляют два совершенно отдельные центра действия; однако же внутренняя связь не только существует, но даже обнаруживается довольно явственно. Недавно один из значительных европейских дипломатов в Константинополе говорил: «Европа не может видеть с равнодушием покорение Кавказа. Независимый Кавказ для нее так же желателен, как была бы желательна независимая Польша. Независимость Кавказа могла бы даже сильно содействовать в удобную минуту независимости Польши». Действительно, дело шло для России об одном и том же вопросе на Кавказе, как в Польше; тот же момент нашей истории выразился одинаково на двух окраинах империи. Почти одновременно русский народ встретил в своем естественном росте два препятствия, перед которыми он не мог остановиться, не отказываясь от половины уже совершенного пути: одно на европейском, другое на азиатском рубеже. И там, и здесь необходимость преодолеть эти препятствия вызвала столетнюю борьбу, то явную, то подземную, но непрерывную и не допускавшую никаких сделок, до такой степени, что всякая сделка, как доказал опыт, положительно вредила окончательному результату. И там, и здесь покорение противников было не целью, а только средством навсегда обезопасить от враждебных покушений, прочно укрепить за собою свое родное, несомненно нам принадлежащее. В продолжение почти целого столетия Кавказ был для нас буквально «азиатскою Польшей».

Известно, что не честолюбие, а честь и сострадание вынудили русское правительство присоединить Грузию к своим владениям; но тем не менее нельзя считать занятие закавказских областей событием случайным. Россия была приведена к этому занятию своею историей и своим географическим положением; не совершись оно в 1800 году, оно произошло бы позже, но произошло бы несомненно. Государство, упирающееся в Черное и Каспийское моря, не может быть равнодушно к тому, что происходит на кавказском перешейке, который в полном смысле слова командует этими морями. Географические очертания страны входят, как один из главнейших элементов, в создание той постоянно действующей роковой силы народной истории, которая помимо всех случайных событий увлекает ее преимущественно в ту, а не в другую сторону. В XVI веке Каспийское море и Волга связывали в один политический мир мусульманские царства от Персии до устья Оки. Когда русский народ сел на развалинах северных татарских царств и захватил в Астрахани ключ этого длинного бассейна, он прямо вступил в права мусульманского наследства: главный торговый путь России, Волга, выводил нас в пустынное Каспийское море — море без хозяина и кораблей, по берегам которого стояли, однако ж, многолюдные города и жили промышленные и богатые народы. Мы знаем из восточных историков, какой трепет объял всех мусульман каспийского прибрежья, когда они узнали о падении Казани и Астрахани. Связанные ежедневными сношениями с этими странами, считая себя за один почти народ, они не понимали, зачем русским останавливаться на устьях Волги. По их мнению, Ширванское царство должно было немедленно подвергнуться участи Астраханского, и они были правы: когда казачьи атаманы распоряжались как хотели на всем каспийском прибрежье, то дело это не было бы слишком мудреным для московского царя. В то же время молила нас о спасении единоверная Грузия, истерзанная мусульманскими нашествиями. В то же время казаки селились на Тереке; пятигорские черкесы принимали подданство России. Если бы продолжился блестящий период деятельности Грозного, может быть, кавказский перешеек был бы занят тремя веками ранее. Как бы ни было, с XVI века мысль о владычестве на Кавказе стала наследственною в русской истории; в периоды слабого управления она как будто гасла; но всякое сильное царствование вновь выводило ее наружу. Сейчас же после Грозного Годунов посылал стрельцов в Грузию. Затем период самозванцев отбросил Россию на много лет назад и заставил ее думать только о возвращении утраченного. Но вот вступает на престол Петр и, только что кончив войну за Балтийское море, сейчас же начинает ее за Каспийское; если бы бог дал ему жизни еще на несколько лет, русское владычество утвердилось бы тогда же окончательно на Кавказе. Между Петром и Екатериной правительство во внешней политике и вне польских дел почти ничего не преследовало систематически. Мысли о Кавказе воскресли только при Екатерине. Хотя Екатерина колебалась и не желала занимать навсегда Закавказье, тем не менее она послала в прикаспийские области графа Зубова, и если бы не смерть императрицы, то русские войска не вернулись бы за Терек. С того времени, как империя, давно уже владевшая Каспийским морем, доросла наконец до Черного, можно было безошибочно предвидеть, что несколько ранее, несколько позже кавказский перешеек будет занят русскими. Можно сказать только «слава богу», что занятие это совершилось при Павле; если бы промедлили три-четыре года, то, конечно, в период непрерывных европейских войн первой половины царствования Александра было бы уже не до Кавказа; а с 1815 года всякое посягательство с нашей стороны на этот край вызвало бы на свете кавказский вопрос в размерах вопроса европейского.

Виды русского правительства на Кавказ, питаемые в продолжение веков, не всегда были вполне сознательны; но не в том дело; они существовали и переходили из поколения в поколение; это видно из того, что каждая благоприятная минута, каждое энергическое царствование вновь вызывали их к жизни. Разве убеждения нынешнего русского общества по польскому делу были сознаваемы отчетливо при царях, при Петре, при Екатерине? А между тем решение этого вопроса все шло вперед к своей естественной развязке; и конечно, большинство русских деятелей, участвовавших в решении этого международного спора, в какой бы мере оно ни сознавало выработавшиеся ныне идеи, действовало более или менее в их общем смысле, так как в этом смысле именно развивалось и наконец решилось все дело. На том и держится последовательность истории, что такие полусознательные идеи все-таки заключают в себе всю массу побуждений, нужных для настойчивого действия. То же было с вопросом кавказским. Русское общество и теперь еще так же смутно судит о нем, как за двадцать лет пред этим судило о польском деле; оно больше полувека смотрело с равнодушным удивлением на нескончаемую кавказскую борьбу и так к ней привыкло, что уже и не ожидало развязки. Тысячи русских семейств, носивших траур по родным, падшим на Кавказе, даже не задавали себе вопроса, какому богу приносятся эти жертвы. Кто из нас не слыхал таких домашних рассуждений, что Закавказье надо бросить, как не окупающее расходов на войну; или рассуждений иностранных в таком роде, что мы длим нарочно Кавказскую войну для того, чтоб упражнять свою армию! Можно наверное сказать, что далеко не все русские государственные люди XIX столетия, имевшие влияние, каждый по своему ведомству, на ход кавказских дел, сознавали цель этой настойчивой борьбы. Но правительство шло к своей цели неуклонно и не жалея никаких жертв, особенно в два последних царствования, при императоре Николае I и ныне царствующем государе — и достигло цели. Ожесточенные возгласы, которыми в Англии, Франции и Австрии государственные люди, газеты и народные сборища приветствовали падение Шамиля, а в 1864 г. окончательное покорение Кавказа, должны, наконец, просветить русское общество насчет той истины, что на Кавказе решается нечто весьма значительное. В 1859 году был подан королеве Виктории адрес, обвинявший министерство в измене за то, что оно покинуло Шамиля, защищавшего доступ в Азию. В прошлом году поток всевозможных проклятий на нас за успех, на свои правительства за мнимую слабость к нам, разразился еще сильнее. Последняя преграда русским со стороны Азии рухнула, объявляли ораторы на митингах. Угнетение черкесов сделалось такою же публичною темой, как угнетение поляков. Но не из-за благополучия черкесов скорбели сердобольные сердца; нам не прощали исхода борьбы, раздвинувшего не только русскую империю, но русский народ до Абхазии. «Может ли Европа видеть равнодушно, — говорил один из европейских посланников в Константинополе, — как Черное море географически делается русским?» «Теперь господствующая роль в Турции опять принадлежит русским, — сказал другой, — первое замешательство в Европе, и с своих азиатских рубежей они сделают что захотят!» «Может ли Европа видеть равнодушно!» — было общим возгласом.

Конечно, все это только слова первого переполоха. Самая откровенность их выказывает душевное волнение, их вызвавшее. Но надобно заметить, что вообще люди, сделавшие себе ремесло из оценки некоторых вещей, кончают почти всегда тем, что понимают их недурно.

С первых слов этого письма я назвал Кавказ Польшей русско-азийского предела; выражение это я понимаю в буквальном смысле. Россия имеет только две границы — европейскую в 3 т. и азиатскую в 10 т. верст, от устья Дуная до устья Амура (в политическом смысле Турция должна быть причислена к Азии). В России твердо укоренилось теперь мнение, что мы не можем бросить Польшу, не подвергая всевозможным случайностям нашу западную границу; надобно также, чтобы русское общество вполне уяснило себе очевидную истину, что безопасность всей южной границы империи, от Одессы до китайских пределов, заключается в обладании кавказским перешейком, не говоря уже о возможности великого будущего, зерно которого лежит там же.

Географическое положение кавказского перешейка придает этой стране господствующее, всемирное значение, политическое и торговое, значение, которое бы еще удвоилось, если б она очутилась в руках морской державы.

Между тем как западный берег Закавказья лежит в нескольких днях пароходного плавания от Мальты и Тулона, с восточного можно протянуть руку в самую глубь Азии. При железной дороге из Поти в Баку Астрабад будет такой же европейский город, как Одесса. Европейский властитель Закавказья может господствовать беспрекословно над азиатской Турцией, Персией и Закаспийским краем, перешагнуть на Аральское море и Амударью, которая судоходным путем доставит его до Балха, куда уже заглядывали англо-индийские войска. Со стороны России Закавказье ограждено сплошным горным хребтом, заселенным, сплошь до мая 1864 года, самыми варварскими и воинственными племенами. Достаточно было поддерживать такую границу в состоянии независимости, чтобы никто и никогда не мог через нее перешагнуть. Если бы мы не заняли благовременно закавказский край, стоило бы только морской державе стать туда ногою и спустить несколько военных судов в Каспийское море — и мы не могли бы даже мечтать о том, чтоб атаковать ее в подобной позиции, не превзойдя морским могуществом наших соперников.

Положение азиатских дел довольно мало известно русскому обществу. Но всякий, занимавшийся историей, знает, что падение общественное продолжается в Азии уже несколько столетий. Сам собою предстает вопрос: при нынешнем разложении азиатского мира в политическом и всяком другом отношении, таком разложении, что надобно видеть его, чтобы понять, до чего оно простирается; при нынешнем бесцеремонном обращении европейских, особенно же морских, держав со всем, что только есть азиатского в мире, — как долго оставался бы без хозяина такой господствующий по своему положению кусок земли, как закавказский край? После восточной войны, например, когда союзники могли распоряжаться в Черном море как хотели? Да и теперь, с тех самых пор, как бессилие Турции растворило настежь двери обоих проливов? Собственные средства обороны Закавказья, как мы его застали, были совершенно ничтожны. Истерзанная Грузия приняла бы всякое покровительство, менее охотно, чем наше, конечно, но все-таки приняла бы; ей было не до разборчивости, когда ни один из жителей ее не был обеспечен в одном часе жизни. Остальные страны Закавказья были в несколько лет покорены десятью тысячами русских войск, несмотря на войну с Персией и Турцией. Вот итог сил, который был нужен для того, чтобы занять и удержать Закавказье. Оборона его против России была бы делом чисто морским.

Я глубоко убежден, что кавказский перешеек не остался бы до 1864 года при одних своих туземных хозяевах и что если он не обращен в чудовищный Гибралтар, преимущественно против нас, то этим мы обязаны исключительно тому обстоятельству, что успели заблаговременно перешагнуть горы.

Но если бы закавказский край был действительно обращен в громадный Гибралтар, каковы были бы для нас последствия?

Я думаю, очень нехорошие. Первым последствием было бы то, что Черное и Каспийское моря, из внутренних бассейнов, какими они должны быть, стали бы достоянием недругов, и нам бы не дали выпустить на их воды ни одной лодки, и это уж навсегда. Но этого мало. Мы были бы тогда относительно морской державы, занимающей Кавказ, в положении бессильной Греции, и каждый Пасифико стал бы командовать Россией. Надобно вспомнить, что вся южная часть европейской России создана Черным морем. Покуда мы не овладели северными берегами его, Россия кончалась к югу пустыней, где могли жить только рассеянные хуторяне, довольствовавшиеся всем со своего куска земли, так как ни продавать, ни покупать там было нечего. Край этот заселился тогда лишь, когда открылись ему сообщения с целым светом. Черное море есть окошко, которым воздух и свет входят в южную Россию, считая тут Новороссию, Малороссию, киевское генерал-губернаторство, донскую землю и Северный Кавказ. Наша южная железная дорога примкнет к Черному морю всю южную половину России и, вероятно, сделает его первым по важности из русских морей. Но европейский владелец Закавказья мог бы каждую минуту запереть это окошко. Через 24 часа после написания телеграфической депеши в Лондоне или Париже Черное море обращалось бы для нас в ту же безвыходную степь, какая замыкала Россию с юга до времен Екатерины. То, что теперь может предпринять только великий европейский союз, находилось бы тогда в руках одной морской державы. Пользование Черным морем было бы для нас чем-то вроде награды за хорошие отношения к владельцу Закавказья.

Но эти невыгоды не ограничивались бы только Черным морем. Далее к востоку наше положение было бы еще хуже. Не говоря уже о том, что с потерею исключительного господства на Каспийском море нам пришлось бы при каждой войне занимать Астрахань, как мы занимали Кронштадт и Севастополь; что в случае падения ее Волга, на известном протяжении, могла бы послужить для неприятеля таким же военным путем, как Миссисипи для федералистов. Но все огромное протяжение нашей границы от Каспийского моря до китайских пределов сделалось бы политическою границей в полном смысле слова, потребовало бы крепостей и армий для своего охранения. Если б одна из морских держав успела вовремя утвердиться на кавказском перешейке, весь закаспийский край стал бы в непродолжительном времени прямо или косвенно ее достоянием. Мы видим, как скоро в руках некоторых европейцев фактории для торговли ситцами обращаются в крепости, купеческие приказчики в губернаторов и верблюжьи погонщики в сипаев. Теперь степи внутренней Азии составляют неисчерпаемый запас земель, куда понемногу распространяется русское население; мы имеем в них не только для империи, но для русского народа свой форпост. Тогда же вместо двухсот солдат, которые на Сырдарье бьют кокандские армии, пришлось бы держать далеко позади целые корпуса для охранения оренбургской и сибирской линий; а каждая война охватывала бы пределы империи кругом от Архангельска до Семипалатинска. Все природные военные средства беспредельных пустынь Средней Азии были бы направлены против нас. Нам, конечно, не подарили бы кочевников. Киргизские орды, вместо того чтобы быть послушными пастухами, были бы обращены в тех же черкесов и чеченцев, постоянно угрожающих нашествием нашим пределам; с винтовками и поддержкою сзади киргизы стоили бы черкесов. А мы знаем по опыту, что охранение только тысячеверстной кавказской линии требовало массы войск, с которою можно было начать европейскую кампанию; не потому, чтобы неприятель был силен, а потому только, что он мог внезапно появиться на каждом пункте. От устья Кубани до Китая мелкая война стала бы нормальным состоянием наших пределов. В таком положении вещей было бы уже не до Амура; занятие илецкой линии стало бы для нас труднее тогда, чем было теперь занятие Маньчжурии.

Но что всего важнее, утверждение чуждого европейского владычества в Закавказье решило бы безвозвратно азиатский вопрос, величайший из вопросов всемирных, и решило бы против нас. Англичане ли, французы ли захватили бы Закавказье, все равно сумма европейского влияния в Азии была бы, помимо всяких личных разборов, всегда направлена во вред нам. Индия и Кавказ всегда были бы согласны между собою на этот счет, и русское влияние в Азии ограничилось бы нашими военными линиями; а для государства, которое на пространстве 13 тысяч верст не только соприкасается, но безраздельно сливается с мусульманскою и языческою Азией, не будучи разделено с нею никаким естественным пределом, постоянно вдвигаясь в нее, — то, что называют вообще азиатским вопросом, составляет первый, величайший интерес будущего. В последующих письмах я еще возвращусь к этому предмету, о котором упомянул вскользь, для полноты очерка.

Прочное утверждение русского владычества на кавказском перешейке не только устранило подобную опасность в будущем, но, можно сказать, решило уже будущее в нашу пользу, тем, что устранило даже возможность соперничества на всей нашей азиатской границе. Ныне весь южный предел русской империи, от Дуная до Китая, вполне обеспечен. Мимолетные в народной жизни обстоятельства, подобные восточной войне, могли обессилить нас на Черном море; но положимся покуда на константинопольского дипломата, слова которого я привел и который знает, что говорит, утверждая, что «море это географически становится русским». Кавказский перешеек, навсегда за нами укрепленный, закрывает покуда Среднюю Азию не только от действия, но даже от нескромного взгляда других европейцев; от нас зависит сделать эту позицию неприступною со всех сторон. С покорением гор кавказская армия стала свободною, и пределы русского влияния в Азии зависят теперь только от воли самой России.

Тяжкою и чрезвычайно долгою борьбой куплен такой результат; но историческое значение его для государства, для русской народной семьи, далеко покрывает все жертвы. Мало было занять Закавказье. Покуда горы не были покорены, занятие это ничего не значило; каждая война ставила на карту судьбу кавказского перешейка и сопряженную с нею участь всех южнорусских пределов. Великим торжеством своим Россия обязана исключительно, безусловно, только настойчивости правительства. Между тем как общество смотрело с равнодушием, даже в невниманием на кровавую горскую войну, не давая себе отчета в ее цели и смысле, забывая на другой же день имена богатырей, взращенных кавказскою армией, не помня геройских самопожертвований, которыми вечно гордился бы каждый народ, считая только материальные жертвы и показывая одно утомление; между тем как легкомысленные мнения о бесплодности этой войны имели такой ход в обществе и много людей, высокопоставленных, были в отношении понятий о кавказском деле нисколько не выше толпы; в то же время два государя, далеко прозиравшие в будущее, не останавливались ни перед какими трудами, ни перед какими усилиями и жертвами, и настойчивостью, ни разу не ослабевшею в продолжение сорока лет, достигли полного торжества России и изменили великую опасность в великое могущество.

Сравнивая то, что есть, с тем, что могло быть, я не боюсь обвинения в преувеличении, когда скажу, что покорение Кавказа есть величайшее из внешних событий русской истории в XIX веке. Чрез тридцать лет каждый русский человек будет знать и видеть по непосредственным последствиям, вправду ли это так!

 

ПИСЬМО ВТОРОЕ

В прошлом письме я говорил о чрезвычайном значении для России кавказского перешейка, значении, которое до сих пор было ясно только для правительства. В восточную войну, когда внимание общества и народа в России было исключительно приковано к Севастополю, несмотря на потребность войск по всем границам империи, несмотря на то, что к зиме 1855 года наша крымская армия уступала численностью союзной, правительство содержало 280 000 войска на Кавказе и не только не думало выводить отсюда ни одного солдата, даже в самые критические минуты, но еще постоянно усиливало его состав. Между тем очевидно, что содержание на Кавказе такой массы войск, незаменимых миллионами резервов и ополчений, стоивших вдобавок вдвое больше, чем стоят войска в России, чрезвычайно ослабляло военное могущество государства. Можно утвердительно сказать, что Россия в 1855 году через отвлечение, произведенное Кавказом, сделалось слабее, чем в 1815 году, хотя население ее в этот период времени почти удвоилось. Но покуда Закавказье отделялось от России сплошным населением непокорных горцев, потерять его на один час значило потерять навсегда. Лучше было прямо очистить загорный край, чем ослаблять кавказскую армию. Необходимость заставляла нас быть всегда победителями в этом крае, при какой бы ни было несоразмерности в силах, не мечтая даже о том, чтобы воспользоваться плодами победы, для того только, чтобы не погибнуть. Горская война до такой степени развлекла наши силы, что из 280 000 войска, занимавшего Кавказ, можно было выставить только 9000 под Баш-Кадыкляр и 1700 под Кюрук-Дара, несмотря на то, что на этих полях сражения решалась участь всего Кавказа. Никакое искусство соображений не могло помочь в этом положении дела. Надобно было держать непокорных горцев в тесной блокаде непрерывною цепью самостоятельных отрядов такой силы, чтобы каждый из них мог вовремя встретить и разбить самое значительное горское скопище. Если бы один только промежуток образовался в блокадной линии, горцы могли бы хлынуть на равнину и, поднявши сочувствовавшее им подгорное население, поставить нас между двух огней. При несравненном численном превосходстве неприятеля, наступавшего на границу, такой оборот дела поставил бы нас в крайнее положение, и потому, естественно, мы предпочитали встречать опасность с лица, чем рисковать ею с тыла.

Обе группы непокорных гор, каспийская и черноморская, были для нас одинаково опасны, хотя по разным причинам. Горцы каспийской группы, связанные мюридизмом в одно целое под властью Шамиля, могли при первой оплошности с нашей стороны зажечь пожар от Терека до Аракса, увлекая везде суннитское население, достаточно приготовленное к бунту проповедью исправительного тариката; не подавленное сразу восстание в этой стране грозило нам потерею сообщений с Каспийским морем и, может быть, пресечением пути на Военно-Грузинской дороге, так как при разливе мусульманского восстания нельзя было отвечать и за Кабарду. Горцы западной группы, окруженные христианскими народами, кроме одной стороны, где они прикасались к покорным мусульманским племенам Кара-чая и Кабарды, не могли увлечь за собою соседей и в этом отношении не были опасны; но занимаемая ими страна, простиравшаяся на триста верст по морскому берегу и входившая глубоким клином в северную часть Кавказа, могла служить открытыми воротами неприятельскому вторжению с моря. Европейский десант, поддержанный тучею горцев, мог совершенно безопасно для себя пройти так далеко в глубь наших владений, что одно неудачное дело на первом пункте, где представилась бы нам возможность оказать сопротивление, подвергало кавказскую армию неотвратимой опасности потерять разом все сообщения с Россией. Нет сомнения, что при подобном нашествии горцы восточного Кавказа ринулись бы всеми силами на равнину и обе опасности нагрянули бы нас разом. Опасение подобного десанта в 1855 году парализовало все силы Северного Кавказа и заставило держать их целый год в бездействии ружье у ноги, в ожидании неосуществившейся опасности.

Таково было положение Кавказа, покуда продолжалась горская война. С первым появлением неприятеля на Черном море, сто лет гигантских усилий ничего не значили на весах судьбы. Многочисленная, закаленная в бою армия, назначенная для одной этой частной цели, армия, отсутствие которой оставляло страшный недочет в итоге действующих русских сил, оказывалась в случае внешней войны недостаточною для обороны Кавказа. До такой степени приходилось раздроблять войска, не имевшие уже потом между собой никакого сообщения, что на всяком пункте, куда захотел бы прийти неприятель, он всегда мог быть гораздо сильнее нас, и нам приходилось рассчитывать везде не на соразмерность сил, как бывает во всякой войне, а исключительно на геройские подвиги и на счастье. Во время восточной войны одно проигранное дело, где бы оно ни случилось, на турецкой ли границе, на кутаисском ли прибрежье, на Кубани, на Алазани, в Дагестане ли, одинаково было бы для нас гибельно; тем более что при чрезвычайной разобщенности войск не было уже потом почти никакой возможности восстановить дело. В самых блестящих своих кампаниях Наполеон имел частные неуспехи, нисколько не мешавшие конечному торжеству; кавказская же армия была поставлена в необходимость побеждать везде, всегда, во что бы то ни стало, или погибнуть. В противоположность стоглавой гидре, она была телом уязвимом смертельно в каждой точке. Покуда продолжалась горская война, русское владычество на Кавказе было не владычеством, а только временным занятием до первой неудачи.

Если России было необходимо, в силу великих народных интересов, удержать за собою кавказский перешеек, то было так же точно необходимо покорить горцев; одно без другого ничего не значило.

В Европе, так же точно, как в России, не понимали причин нескончаемости кавказской войны. Всем казалось удивительным, что такое могущественное государство, как Россия, в продолжение более полувека не может сладить с несколькими стами тысяч варваров; вообще все думали, что наступление наше на Кавказе продолжается настойчиво и непрерывно, и не постигали, как мы не можем, хоть шаг за шагом, достигнуть цели.

Надобно сказать с первого же слова, что ничего подобного в действительности не было. Систематическое и непрерывное наступление, с твердою волей кончить, началось только в 1856 году осенью и заключилось в мае 1864 года безусловным покорением гор, продолжавшись всего 7,5 года.

До тех пор усилия с нашей стороны против горцев были только разрозненными попытками. Кавказская война несколько раз изменила свой характер, несколько раз перерывалась вовсе и после этих перерывов принимала до того новый вид, что все старое как бы не существовало; всякий раз потом приходилось приниматься за дело сызнова.

Горская война началась собственно только с 1817 года, по возвращении генерала Ермолова из Персии. Тогда западный Кавказ принадлежал еще нарицательно Турции; наши усилия могли быть обращены лишь против восточной группы гор, но усилия эти вовсе не имели тогда характера, который был им придан впоследствии; ни в документах, ни в воспоминаниях того времени не сохранилось даже намека на какой-либо систематический план общего покорения гор; да и силы кавказского корпуса были до такой степени несоразмерны с этой целью, что об ней нечего было и думать. Все военные действия того времени носили характер случайности, были вызываемы движениями самых горцев! Генерал Ермолов сделал возможное по своим силам; но это возможное заключалось поневоле лишь в том, чтобы были покорены некоторые плоскости и предгорья, необходимые для наших сообщений; самая масса гор осталась нетронутою. Мысль о систематическом покорении гор и соединение необходимых для того средств принадлежит царствованию императора Николая.

Но, кроме твердой решимости правительства покончить с горцами и соразмерных тому средств, для полного успеха, нужны были еще две вещи: положительное знакомство с препятствиями, которые предстояло преодолеть, и неуклонное преследование раз предположенной цели. То и другое, разумеется, было делом местных исполнителей. Но прошло много времени, прежде чем познакомились с особенностями Кавказской войны, и еще больше времени, прежде чем двинулись прямо к цели.

Я не имею в виду писать в этих очерках историю Кавказской войны, кроме последних событий, которые и составляют собственно предмет писем; но для того, чтобы показать наглядно в нескольких словах, как долго в Кавказской войне не было положительно определенной цели, я приведу на память читателям главные усилия, которыми думали одолеть горцев, и следовавшие за ними годы затишья.

С конца 1825 по 1830 год по поводу персидской и турецкой кампаний совершенный перерыв в горской войне. В 1830 году действия в большом размере на двух противоположных концах Кавказа, в земле черкесов, вновь приобретенной по Андрианопольскому трактату, и в земле джарских лезгин, на южной подошве восточного Кавказа.

В 1831 году учение мюридизма увлекло весь Дагестан в поголовное восстание против нас, и мы должны были обороняться на каспийском прибрежье.

В 1832 году опасность от мюридизма заставила обратить все внимание на восточный Кавказ. Действия были направлены в Чечню и северный Дагестан. Но после однолетней экспедиции, счастливо для нас окончившейся, главные силы опять были переведены на Кубань.

С 1832 по 1839 год, в продолжение семи лет, восточный, шамилевский Кавказ был предоставлен сам себе, и в это время мюридизм успел разлиться во всем горам. В этот период было совершено в Дагестане лишь несколько военных прогулок со слабыми средствами, больше для вида, чем для дела. Серьезные же усилия были направлены на противоположный конец Кавказа, где стали закладывать с великими усилиями и потерями черноморскую береговую линию, которую потом пришлось бросить при первом появлении неприятеля на Черном море. Одновременные с этим сухопутные экспедиции на западном Кавказе не принесли также ни малейшего материального результата, потому что мы нигде не подвигались вперед систематически.

В 1839 году главные массы опять воротились на восточный Кавказ, взяли после кровопролитной осады и затем опять бросили аул Ахульго, на северной оконечности Дагестана; в то же время другие войска совершили экспедицию на южную оконечность этой страны.

Восстание в следующем году полупокорной до тех пор Чечни привлекло туда главные усилия кавказских войск. 1840-й и 1841 годы были употреблены на то, чтоб убедиться в невозможности покорить эту страну одними движениями и передвижениями войск.

В 1842 году были совершены в Чечне и Дагестане две экспедиции, в которых мы понесли сильное поражение. Вторжение Шамиля отбито в южном Дагестане.

В этом же году приехал на Кавказ военный министр князь Чернышев и, видя, что горская война не приводила ни к чему до тех пор, кроме потери людей и времени, остановил все действия. Но только этот мир вышел еще неудачнее предшествовавшей войны. Не тревожимый более русскими, Шамиль одолел последнее противодействие, которое до тех пор он встречал со стороны некоторых племен, и в следующем году сам ринулся на нас со всею силой соединенных горцев, побрал наши дагестанские укрепления и захватил весь край до самого Каспийского моря, так что пришлось посылать в подкрепление из России на Кавказ 5-й пехотный корпус для возвращения давно нам принадлежавшего.

С назначением главнокомандующим князя Воронцова прекратились дальнейшие успехи Шамиля; он не сделал больше шага вперед. Прекратились и с нашей стороны бесплодные экспедиции. Война приняла характер постоянной блокады с очень осторожными наступательными движениями.

Никто на Кавказе не забудет великих заслуг князя Воронцова как воина и государственного человека, заслуг, след которых остался на всем. Но нельзя не сказать, что и в этот период мы почти нисколько не подвинулись вперед.

Вот короткий перечень главным экспедициям при князе Воронцове.

В 1845 году даргинская экспедиция, принадлежащая по мысли еще к прежнему образу действий, более уже не повторявшемуся.

В Дагестане три летних наступления с 1847 по 1849 год, результатом которых было взятие трех пограничных аулов, вслед за тем же брошенных.

Несколько движений в горы с Лезгинской линии, которые имели только характер набега и не могли вести за собой никаких последствий.

С 1846 года постоянные зимние экспедиции в Чечне, для постепенного расчищения страны, продолжавшиеся недель по шести в году и вообще увенчанные хорошим успехом.

На западном Кавказе, занятом небольшими силами, необходимыми для обороны наших линий, с 1839 года до последней турецкой войны, военное дело, кроме постепенного заселения Лабинской линии, вовсе не подвигалось вперед. Во время восточной войны опять трехлетний перерыв наступления против горцев.

Очень естественно, что рядом таких несвязных действий, как с 1830 по 1845 г., и таких осторожных, как с 1845 по 1853 год, нельзя было покорить трудно доступную местность в 1200 верст длины и 200 ширины, защищаемую чрезвычайно воинственным населением, часто более опасным в своих трущобах, чем могло быть лучшее европейское войско.

Притом, как уже сказано, Кавказская война несколько раз совершенно изменяла свой характер. Фанатическая секта мюридов, против которой нам пришлось бороться с 1830 г., требовала совсем другого образа действий, чем наступления на разобщенные и часто враждебные между собой племена времен Ермолова; так же точно война против государства, основанного Шамилем в горах с 1840 года, не подходила уже под условия преследования мюридских скопищ прежнего десятилетия. Война на западном Кавказе, то есть в земле черкесов, представляла опять совсем особенные обстоятельства. Приходилось через каждые десять лет изменять свою цель и иначе прилаживать к ней средства действия. К несчастью, общий итог нашей кавказской опытности постоянно отставал от действительности именно десятью годами; так что против первого мюридизма мы действовали, как можно было действовать только во времена Ермолова; а при Шамиле — как следовало действовать против первого мюридизма; наконец, против Шамиля пятидесятых годов, когда горское население начинало уже охладевать к мюридизму, — как против Шамиля сороковых годов, когда горцы дрались за веру с увлечением. Очень естественно, что результаты выходили не совсем удачные.

Надобно сказать и то, что в двух главных периодах, на которые естественно делится Кавказская война, до 1845 года и после того, выразилась, как я полагаю, одна особенная черта нашего, не знаю как сказать, народного ли, общественного ли, одним словом, русского характера; именно, похвальба перед делом и ни на чем не основанное недоверие к себе после первых неудач, в которых мы же сами были виноваты; тот же легкомысленный поворот, который произошел в мнении общества по поводу восточной войны и держался довольно долго. До сороковых годов наши военные действия на Кавказе основывались на аксиоме «как русской империи не задавить горцев сразу», а потом на аксиоме противоположной — «горцев вовсе нельзя задавить». Очевидно, то и другое грешило крайностью.

Между тем на Кавказе проходил целый ряд высокоталантливых военных людей. Россия помнит еще много имен, прогремевших в былое время; для успеха недоставало только объединения; т. е. правильной оценки положения и направления всех Усилий к одной цели.

Таким образом прошло 33 года в перемежающихся усилиях, ни разу даже не приблизивших нас к цели. В постоянных стычках, которым тогда не предвиделось никакого конца, мы дожили понемногу до 1853 года.

Гром восточной войны заставил нас, русских, перекреститься не на одном только Кавказе.

Надо вспомнить дело, как оно было. С расстояния, отделяющего нас от этих событий, они видны очень ясно. В 1855 году дело шло под Севастополем только о народной чести и влиянии, которое энергия обороны могла иметь на дипломатические переговоры; все остальное было уже решено в 1854 году. На Кавказе же дело шло о существовании.

Не знаю, насколько успел я выказать значение Кавказа для русской империи. Лично я убежден, что Кавказ составляет половину всей политической будущности России, и потому естественно смотрю на дело с этой точки зрения.

Теперь спросите каждого кавказского солдата 1855 года и каждого закавказского уроженца, в каком положении мы были на Кавказе зимой с 1854 по 1855 год, во время вторжения Омер-паши, когда на тифлисском базаре не хотели менять русских ассигнаций. Здесь не место рисовать эту картину, для которой пришлось бы написать десять лишних писем, но спросите, и каждый вам ответит, что в то время оборона Кавказа против европейского союза лежала на десяти тысячах солдат без провианта, собранных около Кутаиса; и если бы в то время из 200 тысяч союзников, стоявших в бездействии на развалинах Севастополя, отделили какой-нибудь сикурс Омер-паше, то исход войны не подлежал бы никакому сомнению. Мы не могли соединиться. Десять тысяч кутаисских бойцов обложили бы себя трупами врагов и сами легли бы костьми. А затем Кавказ был бы безвозвратно потерян для России.

Отчего союзники не прислали сикурса Омер-паше, это теперь также достаточно известно. Англия хотела перенести весной военные действия на Кавказ и даже после взятия Севастополя усиливала свою армию сколько было возможно; Франция, достигшая в то время своих целей, решилась покончить и заключила мир. Этому только обстоятельству мы обязаны спасением Кавказа.

Нечего было дожидаться второй восточной войны. Чрез несколько месяцев после заключения парижского мира мы возобновили Кавказскую войну, с возможною энергий, не с тем, чтобы на этот раз покончить. Началось непрерывное и решительное семилетнее наступление, заключавшееся прошлою весной исходом, которого никакие случайности будущего уже не переделают.

Надобно сказать, однако ж, что если в ту пору урок 1855 года был памятен для всех и все чувствовали необходимость покончить с горцами во что бы то ни стало, то это общее чувство нисколько еще не облегчало разрешения дела. Я ссылаюсь на всех кавказцев 1856 года без исключения: было ли тогда в нашей армии десять человек, которые бы верили в возможность близкого покорения гор? А кавказская армия знала положение и могла надеяться на себя. Русское общество должно помнить, что покорение Кавказа совершено длинным рядом военных подвигов; что не судьба и не утомление, как говорили некоторые, а верное энергическое направление, данное делам князем Барятинским, поддержанное последовательностью действий наместника его, великого князя Михаила Николаевича, решило судьбу Кавказа; что в этом случае невероятное по суждению самой боевой армии в свете совершено с безостановочным успехом, свидетельствующим о верности плана и энергии исполнения. Неужели нам нужно напоминать имена людей, оказавших столь великие услуги отечеству?

Завоевание восточного Кавказа совершено в три года. Плен Шамиля и покорение прикаспийских гор избавили нас от страшной домашней опасности, разъедавшей, как язва, внутренности Кавказа. Покуда вооруженный враг стоял посреди подвластного России мусульманского населения, пользуясь всем его сочувствием, мы не были обеспечены ни в одном дне спокойствия и должны были в мирное время напрягать силы целой армии, чтобы только сдерживать покушения неприятеля. Покончивши с опасностью домашней, надобно было приступить с такими же усилиями к другой кавказской опасности, внешней, к земле черкесов, манившей врагов России, как открытые ворота в самую сердцевину Кавказа. В три с половиной года пал и этот последний притон врага.

 

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Прежде чем приступить к изложению событий, решивших судьбу западного Кавказа, я полагаю нужным очертить особенный характер Кавказской войны, то необыкновенное соединение всякого рода материальных и нравственных препятствий, о которое в продолжение полувека сокрушались усилия могущественной империи. Упорство сопротивления превзошло все ожидания. До 1830 года Европа была убеждена в неодолимом превосходстве своего оружия над остальным миром. Обучение азиатцев регулярному строю, принятое впоследствии, нисколько не поколебало этого убеждения; регулярные полки, персидские, турецкие и индийские, так же не могли выдерживать натиск европейцев, как в прежние времена Не могли выдерживать его азиатские скопища. Оказалось, что решительный перевес европейских войск зависел не только от их тактического превосходства, но еще более от неизмеримого превосходства нравственного. Естественно, что ввиду таких результатов остальной мир казался как бы безоружным пред Европой; его считали неспособным к серьезному сопротивлению, и Потому в тридцатых годах алжирская война чрезвычайно всех удивила. Свидетели и участники наполеоновских войн не могли понять, каким образом французская армия не может одолеть сопротивление полудиких горцев и кочевников, каким образом даже победы ее остаются бесплодными, как сегодняшний успех нисколько не облегчает успеха на завтра, как занятие каких бы то ни было пунктов не усмиряет страны, между ними лежащей. После полутораста лет сокрушительного превосходства европейцы встретили наконец вне своей части света серьезных противников и стойкое сопротивление. Дело было совершенно новое, но объяснялось просто. Посреди растленных государств азиатского мира, известных до того Европе, сохранились кое-где, в малодоступных местностях, обрывки древних населений, которых не коснулась язва, отравившая Восток; племена простые, воинственные, сильные именно отсутствием всякой централизации, которых потому невозможно было сокрушить одним ударом, а приходилось покорять человека за человеком. Люди эти мужеством равнялись европейцам, а превосходство регулярного оружия оказывалось часто бесплодным в дикой местности, где нельзя было действовать сомкнутым строем. Прошло много времени, пришлось претерпеть много неудач, прежде чем применились к новым условиям войны. Кавказ, так же как и Алжирия, был в военном отношении открытием особенного рода; мы встретили здесь азиатцев, которые, как воины, были вовсе не азиатцами; да кроме того, — такие сложные местные условия, что они сбивали с толку самых опытных военных людей. Надобно вспомнить еще, что Алжирия только миниатюра Кавказа. В нашей Алжирии все, и природа, и люди, далеко переросли размеры французской. Там — основанием всем действиям служило море; у нас — нужно было все перевозить степью; там — приморская равнина, на которой регулярное войско сохраняло свои преимущества, а за нею узкая полоса Атласа, не достигающая высотой даже второстепенных отрогов Кавказа. Главный горный центр Алжирии, Большая Кабилия, в которую французы не решались вступить прежде чем не было покорено все вокруг, несмотря на свое название, не больше, чем отдельная группа Табасарани и Кайтага, которую мы даже не покоряли, которая пала сама, как только был побежден восточный Кавказ.

С кавказских вершин падают ледяные завалы, не уступающие массою любой горе Атласа; вместо алжирских рощ скаты Кавказа осеняются темными первобытными лесами, в несколько десятков верст ширины и в несколько сот верст длины. Тут есть соседние страны, до того разъединенные вечными снегами, целою Лапландией поднявшеюся в небо, что они совсем не знают одна другой. Всегда обледенелые перевалы; долины до того глубокие, что целый день нужно спускаться ко дну их; горные реки, увлекающие каменные глыбы, как булыжник, и такой ширины, что через них нельзя перекинуть другой мост, кроме веревочного; тысячи котловин, в которые можно проникнуть только по козьей тропинке, висящей между небом и землей, — вот театр действий кавказской армии, театр, имеющий 1200 верст длины от Черного до Каспийского моря и с лишком 200 верст ширины. Кавказские горцы во столько же грознее алжирских арабов и кабилов, во сколько окружающая их природа громаднее африканской. Достаточно указать на один факт. Никогда алжирцы не могли взять, сколько ни пытались, ни один блокгауз, ни одну деревянную башенку, защищаемую двумя десятками солдат. Кавказские горцы брали крепости, где сидел гарнизоном целый батальон, обрекшийся на смерть и бившийся до последнего человека. Русские встретили на Кавказе соединение всех препятствий в людях и в природе, какие только можно представить, точно Кавказ был нарочно устроен на северном рубеже Азии, чтобы навеки оградить эту часть света. С южной подошвы Кавказа начинается уже коренная — растленная и беззащитная Азия.

Покорение кавказских гор, как восточных, так и западных, требовало великого таланта, необычайной энергии со стороны руководителей, и не только мужества и опытности, но еще безграничного самопожертвования со стороны войск. Всякий благоразумный человек может рассудить, легко ли было исполнение дела, на которое бесплодно истощались, в продолжение сорока лет, постоянно возраставшие усилия громадной империи, несмотря на решительную волю правительства кончить как можно скорее. В течение трех десятилетий несколько раз подвигались мы вперед и были вынуждены отступать перед отчаянным и часто очень искусным сопротивлением неприятеля. Можно положительно сказать, что в 1856 г., когда началось непрерывное семилетнее наступление, заключившееся ныне безусловным покорением гор, мы стояли в том же положении, в каком застала нас персидская война, не подвинувшись ни на шаг вперед. Неприятель же в это время сделал огромные успехи: развил силы, каких никогда не предполагали в нем, приобрел твердую уверенность в себе, и на долю кавказской армии выпало совершить дело в десять раз труднейшее, чем было оно вначале.

Русская печать мало говорит о Кавказе, не зная его; но по этой же причине в ней раздаются по временам голословные приговоры кавказским событиям. Не раз уже мне случалось читать отрывочные суждения об истощении горцев, о панике, распространившейся между ними после восточной войны, облегчившей их покорение. На деле мы не видели ничего подобного; горцы сопротивлялись, сколько стало их сил. Еще в 1863 г. горец, случайно отрезанный от своих и окруженный целым отрядом, не сдавался и умирал с оружием в руках. Горские скопища были так же многочисленны, как прежде. Если под конец ими действительно овладела паника и они сдались массой, то потому только, что были доведены до невозможности защищаться. Не знаю, было ли бы в тридцатых или сороковых годах встречено сопротивлением или нет исполнение военных планов князя Барятинского и великого князя Михаила Николаевича. Но знаю наверное, и весь Кавказ знает, что если бы мы действовали в последнее время, как в тридцатых или сороковых годах, Кавказ еще долго не был бы покорен.

Особенности Кавказской войны были так резки и многочисленны, что постоянно смущали, можно сказать — сбивали с толку опытнейших генералов, заслуживших справедливую репутацию в европейских войнах. Вопрос «Что делать, чтобы нанести противникам решительный удар?» долго стоял неразрешимою загадкой. Люди знают только две системы наступления в неприятельскую землю: быстрое вторжение, с тем чтобы побить действующие силы врага и захватить главные центры его земли, причем сопротивление должно пасть само собою, и методическую войну, в которой шаг за шагом обрывают неприятельскую землю, утверждаясь прочно в завоеванных частях, и оттесняют противника от окружности к центру, пока наконец не доведут его до бессилия. Обе системы испытывались в Кавказской войне и долго не приводили ни к какому результату. Ичикеринская экспедиция, например, принадлежала к системе вторжения. Наши войска ринулись массой в горы, с целью занять резиденцию Шамиля и другие пункты, считавшиеся самыми важными. Частная цель экспедиции была достигнута, но вместе с тем оказалось, что подобный успех не ведет ни к чему. Нравственного потрясения подобное занятие не производило, потому что неприятель знал, что чем дальше мы зайдем, тем скорее должны будем воротиться. Материальных результатов также не могло быть, потому что нашему отряду принадлежало только место, на котором он стоял. Пройденное пространство смыкалось за нами враждебным поясом: за сто сажень в сторону от лесной дороги, по которой вытягивалась колонна, неприятель был в безопасности. Углубившись в горы, мы не могли оставаться в занятых пунктах, так как неприятель стоял на наших сообщениях; самая страна не представляла никаких средств для продовольствия войск, а посылать за провиантом отдельные колонны, в виду горцев, стороживших каждый шаг наш, значило по большей части посылать их на гибель, как неоднократно доказал опыт. Вторжения в горы, даже с многочисленным войском, постоянно оказывались бесплодною военною прогулкой, стоившею каждый раз нескольких тысяч жертв. С 1846 года приняли систему методического, постепенного завоевания. Но тут явилось другое затруднение. Как только мы начали действовать по такому плану, сосредоточивая массу подвижных войск на одном пункте, неприятель, небеспокоимый на остальном протяжении своих пределов, мог также противопоставить нам все свои силы, и за обладание спорным пунктом возгоралась борьба, стоившая непомерных жертв; с 1847 по 1849 год осада одной деревни занимала все лето. Мы брали подряд горские аулы, зная, что за ними откроются ряды новых аулов, из-за которых прольются новые потоки крови. Завоевание Кавказа по этой системе приходилось рассчитывать геологическими периодами. Но надо было подумать, что покуда эта домашняя борьба раздирала недра Кавказа, русское владычество в крае зависело от всякой случайности.

Между тем Кавказская война, каковы бы ни были ее особенности, не была чем-нибудь совершенно исключительным; она требовала только, чтоб общее, всем известное дело верно применялось к местным обстоятельствам, как во всякой войне. Только применение было здесь гораздо труднее, чем где-нибудь. Влияние местных обстоятельств так усложняло дело, что установление верно соображенной системы действий требовало большого таланта, прочного опыта и сильного характера, условия, которые не так часто соединяются в одном лице; требовало неуклонной энергии, неотступной последовательности исполнения в продолжение семи лет, что случается еще реже. К счастью, все это осуществилось.

Два главнокомандующих, из которых один начал, а другой кончил эту войну, действовали как один человек, с тою же энергией, не отступая ни на шаг от принятого раз плана завоевания — пример едва ли не единственный.

При этих же условиях нужен был для покорения гор только определенный срок времени, как очевидно доказало событие.

При несомненном тактическом превосходстве с нашей стороны, каждый раз, когда мы знали положительно, что хотим делать, а потому заранее соображали средства с целью, мы всегда могли дойти куда хотели; могли на походе очищать местность, рубить просеки, разбрасывать дороги, строить укрепления, одним словом, раскрывать неприятельскую страну так, чтобы впоследствии можно было проходить ее без больших усилий; неприятель, лишенный своих естественных прикрытий, должен был или покориться, или бежать дальше в горы. Частной цели похода можно было всегда достигнуть на известном, ограниченном пространстве. Но в то же время было очевидно, что расчистить все ущелья, занять все аулы такой обширной страны — это превосходило средства самой многочисленной армии или требовало веков для своего исполнения. Вопрос о покорении Кавказа сводился, стало быть, на чисто стратегический и состоял в том, чтобы, не раздробляя сил и не рассыпаясь в достижении частных целей, важных только в глазах местных начальников, уметь отыскать самые чувствительные для неприятеля места и бить в них массой. Надобно было выбрать такие стороны для наступления, такие линии для движения внутрь неприятельского края, овладение которыми наиболее бы разъединяло и стесняло врага, нам же позволяло бы действовать сосредоточенными силами, наивернее бы обеспечивало последующие движения. Для того чтобы приступить к покорению гор, надобно было обдумать с достаточною верностью, заранее, все шаги, от первого до последнего, потому что покуда горцы держались стойко, невозможно было думать об изменении операционных линий; надобно было держаться принятого направления. В горах и лесах дорога прокладывается медленно, особенно когда все надобно было везти с собою, до последнего сухаря и до последнего гарнца овса; ошибочный выбор направления одного только отряда стоил бы года потерянного времени и многих напрасных жертв. Чтобы достигнуть цели, надобно было не ошибаться и видеть за несколько лет вперед. Верное стратегическое направление было не только главным, но исключительным условием успеха. Но в этом и состояло затруднение. Смотря на карту Кавказа — рябит в глазах. Трудно разглядеть что-нибудь в этом лабиринте ущелий и хребтов, в этом хаосе скал и лесов, где для перехода в несколько верст из одной долины в другую надобно справляться не только о дороге, но еще о времени года, о часе дня, когда можно пуститься в путь, — где все условия движений войск, сообщений и продовольствия представляются в несравненно более сложном виде, чем на каком-либо другом военном театре. Стратегия и на Кавказе оставалась стратегией, только труднее она давалась. Не одни глаза, изрядно разбиравшие войну по карте Европы или Персии с Турцией, теряли эту способность, глядя на пеструю карту Кавказа.

Кроме большого таланта, война эта требовала необыкновенной энергии. Непременным условием для успеха было действовать безостановочно. Имея дело с неприятелем, силы которого состояли не в армии, а в самом населении, во всех взрослых людях, мы должны были заставить его постоянно быть под оружием, чтоб отнять у страны работников, а стало быть, и средства к довольствию и возможность постоянно содержать сильные сборы пред нашими аванпостами. В прежнее время горцы, вообще очень умеренные в своих нуждах, имели время обеспечить себя на весь год и потом шли против нас не только бодро, но весело. Война принимала вид какого-то турнира, потешавшего обе стороны. Совсем другой характер получила она, когда мы пошли вперед не останавливаясь. Постоянно оттесняемые нашим наступлением, не имея времени работать в поле, теряя каждый месяц часть своих пашен и пастбищ, выгоняемые зимой на мороз с семействами, горцы стали видеть в войне уже не удалую потеху, а бедствие. Непрерывное наступление русских отрядов заставляло горские общества отодвигаться все дальше в глубь самых высоких и бесплодных гор, как сделало бы медленное, но постоянно поднимающееся наводнение. Безустанное преследование, возрастающая нужда, гибель семейств и больше всего очевидность, что положение это каждый день будет становиться все хуже, сломили наконец сопротивление горцев. Но для того чтобы довести их до такого сознания, надобно было совершить вещь беспримерную в военной истории — вести семь лет сряду непрерывное наступление, без одного дня отдыха, и это буквально. Вторую половину войны против черкесов Кубанской области, с 1861 года до лета 1864-го, нельзя даже делить на кампании; она вся была одною четырехлетнею кампанией, не ослабевавшею ни в какое время года, ни в мороз, ни в слякоть. Зато черкесские племена не успели даже заключить между собою твердый союз, сколько ни хлопотали о том, и пали отдельно под нашими ударами; зато объявление Англии, что она не признает русского владычества на Кавказе, обращено в ничто быстротой наших успехов, как признался Пальмерстон в полном парламенте. Читатель не военный, не совершивший сам многих походов, не поймет, что значат семь лет непрерывной кампании, в продолжение которой войска постоянно на биваке под открытым небом, постоянно в бою, на марше или на работе с заряженным ружьем, не видя ни кровли, ни оседлой семьи; семь лет такой жизни, что, промокши под холодным дождем, нельзя высушиться иначе, как дождавшись солнечного дня, и семь зим, в продолжение которых ни разу не случится ощутить теплоту всем телом разом, а приходится греть перед костром грудь, покуда стынет спина, и потом греть спину, оставляя стыть грудь; в промежутках боя рыть мерзлую землю или под полуденным солнцем таскать на себе бревна, считая отдыхом только те часы, когда служишь мишенью горским винтовкам. К таким тягостям и к такому самоотвержению способен в свете только русский солдат. Но чтобы заставить даже русского солдата вынести подобную жизнь, нужно было начальникам всех степеней делить ее с ними, не жалея себя, а главное, нужно было верно рассчитать каждый час и каждую подробность этого исполинского труда, чтобы не продлить срока дальше меры человеческих сил и не положить армию лоском прежде достижения цели. В этой войне нельзя было ошибаться безнаказанно ни в материальном расчете труда, ни в чисто военных соображениях; каждое ружье и каждый топор надобно было поставить на своем месте и в свое время; каждую подробность надобно было предвидеть заранее и неусыпно наблюдать за ее исполнением. Без напряжения всей энергии, к какой только способен человек, от главнокомандующего до солдата, нельзя было ожидать успеха. Только такою ценой мог нам достаться Кавказ, прежде чем какие-нибудь случайные обстоятельства не перевернули всего положения дел.

Кроме того, для успешности действий нужно было изменить сверху донизу весь порядок распределения сил и управления кавказской армии. В 1856 году кавказский военный театр представлял странную мозаику, в которой отражались все прежние системы, брошенные в теории, но оставившие следы свои во всех учреждениях и в самом подразделении края. Устройство армии выражало таким образом потребности не настоящего времени, а давно минувших лет. Почти весь подгорный край был разбит по управлению на мелкие клетки, подчиненные, каждая, особому независимому начальнику; так что, несмотря на огромную численность войск, мы ни в одном пункте не были достаточно сильны ни для настойчивого наступления, ни даже для надежной обороны в некоторых крайних случаях; соперничество между местными начальниками заставляло каждого из них рассчитывать только на свои силы: общие начальствования, как, например, командующего войсками на кавказской линии, стали не более как нарицательными. Действительное распоряжение всеми мелочами войска и управления сосредоточилось в главном штабе, который не имел возможности следить за правильным ходом такого множества разнообразных дел. Естественно, подобная организация власти не могла не отзываться на деле бессвязностью действий. Наконец, не было никакого общего плана для управления покорными и вновь покоряющимися горцами для уравновешивания различных общественных элементов, боровшихся в среде их, элементов, из которых одни были благоприятны, другие враждебны нам и к которым мы не могли, не должны были относиться равнодушно; тем более что состояние мирных имело величайшее влияние на умы непокорных, на степень ожесточенности их сопротивления. Мы действовали одною силою оружия, без политики и оттого везде встречали только врагов и ни одного доброжелателя, хотя все люди старого порядка между горцами, подавленные, но еще не вконец уничтоженные мюридизмом, могли представить нам значительную точку опоры.

С 1856 года направление в делах изменилось разом, и оттого все пошло иначе. Князь Барятинский испросил новое разделение края на самостоятельные районы, вполне соответствующие топографии страны и стратегическим целям, наделенные средствами для независимого действия в обширных размерах, и вверил их опытным начальникам, поставленным в возможность и потому обязанным неукоснительно содействовать исполнению общего плана. Новым положением обязанности были распределены сообразно с ответственностью, так, чтобы каждый, по возможности, утверждал своею подписью только те дела, в которые он мог вникнуть и за которые потому должен был серьезно отвечать. Вместо отрывочных экспедиций предшествовавшего времени началось общее, непрерывное наступление, отчего вдруг явно выказалось преимущество постоянной армии перед скопищами горцев, которые не могли выдерживать слишком продолжительных походов, потому что должны были сами содержать себя полевою работою. Положено основание разумной системы управления покорными, обеспечивавшей их участь и вследствие того привлекшей к нам те элементы в горском союзе, которые не были непримиримо враждебны, как ясно выказалось при покорении Чечни, а потом и в Дагестане. В то же время глубоко задуманная стратегическая система, состоявшая в том, чтобы, наперекор установившимся мнениям, обойти с тыла неприступный Дагестан, о который до тех пор тщетно разбивались наши усилия, проникнуть в незащищенную глубину его со стороны более доступных чеченских гор и потом покончить все одним сильным и верно рассчитанным ударом — увенчала наши надежды. Половина неодолимого Кавказа была покорена. Но оставалась еще другая половина, к которой до тех пор, можно сказать, еще не приступали. Путь к покорению западного Кавказа казался еще более загадочным, чем к покорению восточного. Князь Барятинский установил в общих чертах план этого нового завоевания, но не успел еще приступить к исполнению, как здоровье его, подорванное трудами боевой и постоянно напряженной жизни, которой он посвятил себя с молодых лет, пошатнулось. Но судьба уже приговорила конец этому тяжкому испытанию России. Дело на Кавказе не остановилось. Новый главнокомандующий великий князь Михаил Николаевич осуществил с редкою последовательностью и твердостью надежды князя Барятинского и навеки установил русское владычество на кавказском перешейке.

Россия может гордиться покорением Кавказа не только как великим государственным успехом, но еще более как подвигом нравственным, дающим меру того напряжения всех душевных сил, какого она может ожидать от сынов своих. Кавказская армия и ее предводители показали себя достойными друг друга. Кавказский солдат явил свету соединение всех качеств несравненного воина, вызывавшее искреннее удивление иностранных офицеров, заезжавших в наши отряды; и кроме того, ту непреклонную твердость в борьбе с людьми и с природой, тот будничный, никогда не изменяющий себе героизм, которые несравненно надежнее воспламенительности и энтузиазма и в хороших руках делают армию наверное непобедимою. С другой стороны, эти образцовые войска были употреблены в дело бесспорно наилучшим образом. Редко случается видеть трудные предприятия, исполненные с совершенным знанием дела, в которых каждый шаг соответствует задуманной цели, без поправок, без оглядок, без напрасной растраты сил; в которых каждая подробность исполнения сознательна и ничего не предоставлено случаю. Таковы были последние семь лет Кавказской войны. Мы можем быть уверены, что Европа подтвердит это заключение, когда история этой войны будет изложена систематически. Подобные исключительные эпизоды вполне сознательного, безупречно искусного управления великим общественным делом встречаем с удовольствием даже в чужой истории; в отечественной же они укрепляют душу, потому что могут служить залогом справедливой доверенности народа к своим силам.

 

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

В 1859 году пал восточный Кавказ. Средние горы между Тереком и Кубанью, заселенные наполовину христианскими племенами, были покорены еще при Ермолове и князе Паскевиче. Оставалась независимою только нынешняя Кубанская область, страна очень обширная — от верхней Кубани почти до Керченского пролива; населенная двумя воинственными и хищными народами — адыгами (которых мы прозвали черкесами) и абадой, всего в числе около полумиллиона душ, кроме покорных, живших между Лабой и Кубанью. Закубанское население делилось на четыре главных племени и несколько мелких. Четыре главных были: 1) абадзехи, занимавшие центральное положение по северному склону хребта от истоков реки Белой до Шебша; 2) шапсуги, на запад от абадзехов, до реки Адагума на закат и до реки Псезуапсе на полдень, по обоим склонам хребта; 3) натухайцы еще западнее, в треугольнике между Адагумом, Кубанью и морем; 4) убыхи на южном склоне хребта против абадзехов, между реками Псезуапсе и Мзымтой. Мелкие общества жили рассеянно вокруг этих больших: бжедухи между абадзехами и средней Кубанью; мохоши, егерухаевцы, темиргоевцы, бесленеевцы и другие адыгские племена между Белой и Лабой, перед нашею военною линией, прикрывая собою абадзехов. Горная полоса между покорным Карачаем на истоках Кубани и истоками Белой занята была абазинцами разных наименований. Наконец, пространство между Убыхскою землей и Абхазией заселяли несколько мелких обществ абхазского происхождения: джигеты, пеху, ахчипсхоу, аибга. Непокорные горцы владели тремя стами верст морского берега, и потому доступ в их страну был открыт целому свету. Наши силы в Черном море, после размера, данного им парижским трактатом, были далеко не достаточны для того, чтобы держать восточный берег в действительной блокаде. Все недруги России широко пользовались таким положением дел. Турция официально признавала кавказских горцев русскими подданными, но им самим постоянно твердила другое. Турецкие начальство позволяло приезжим горцам обращаться к себе, как к законной власти; турецкие эмиссары наполняли закубанский край; каждый паша, назначенный в одну из прибрежных черноморских областей, считал непременною обязанностью написать прокламацию к горцам; турецкие пароходы подвозили к кавказским берегам шайки авантюристов, составлявшиеся в Константинополе из разных национальностей и партий, враждебных России. Общественное мнение в Англии поощряло эти противозаконные поступки. Посредством этих английских складчин, несколько раз были заготовляемы для горцев материальные запасы, нарезные пушки, порох и проч. На английские деньги и под турецким покровительством главными действователями были, разумеется, поляки. Предполагалось даже сформировать польские войска на кавказском берегу, и с этою целью в 1861 году был выгружен в Туапсе склад польских национальных мундиров, амуниции и ружей; думали набирать полки из дезертиров-поляков кавказской армии под предводительством прибывших эмигрантов. Однако ж дезертиры не явились; а горцы растащили заготовленные склады; шайки флибустьеров, высаженные на кавказский берег, таяли и разбегались. Тем не менее все, что можно было задумать зловредного против России, было задумано и отчасти исполнено. Европа знакомилась понемногу с непокорным Кавказом. В случае войны надобно ждать с этой стороны самых серьезных покушений.

Усилия недругов России парализовались покуда безладицей, царствующей у закубанских и береговых горцев. Народы эти, имевшие прежде сильную аристократическую организацию, свергли с себя власть дворянства несколькими последовательными восстаниями, начавшимися с конца прошлого столетия, и не успели выработать новое общественное устройство.

Каждый свободный человек делал что хотел, не признавая над собою власти; у них, как в польской республике, одиночный голос равнялся по праву с приговором всего общества. Решения народных собраний оставались без действия вследствие укоренившейся анархии. Все, что могло общество сделать против непослушного лица, состояло в том, что оно лишало его покровительства круговой поруки, объявляло вне закона, определявшего цену крови; но так как горцы связаны родовым началом и многочисленные фамилии, на которые они делились, считали себя солидарными относительно каждого из своих членов, несмотря ни на какие народные постановления, то объявляемый вне закона нисколько не заботился о приговоре; поддержка многочисленных родных, из которых каждый должен был мстить за него, была достаточною порукой за его безопасность. Очевидно, что при таком общественном устройстве, или, лучше сказать, отсутствии устройства, между племенами также не могло существовать никакой политической связи. Самое существование племени обусловливалось только сознанием кровного единства, тем, что составлявшие его фамилии считали себя родственными и смыкались между собой в более тесный круг. Сверженное дворянство находилось не в одинаковом положении у разных племен. Вообще оно утратило все свои привилегии и обязательно ничего не могло требовать от народа, кроме некоторых церемоний, этикета, строго удержавшихся в обычае. Политически оно ничего не значило; но в иных племенах за дворянами оставался еще блеск старинного имени и сохранилась некоторая доля нравственного влияния; в других же племенах, как, например, у бжедухов, дворяне были изгнаны из аулов, отчуждены от народа и должны были жить особо поселками. Одно только право, худшее изо всех, прошло у закубанцев без изменений через все перевороты: право крепостное. Треть народа была в рабстве. Всякий свободный человек мог иметь рабов, а дворянин не мог существовать без них, потому что личный труд считался для него стыдом и клал пятно на весь его род. Богатство значительных фамилий мерялось исключительно числом рабов.

Во время высшего своего могущества Шамиль пытался подчинить закубанцев своей власти. Старания его долго оставались бесплодными. Агенты его не могли привести с собой войска, так как Закубанье отделялось от восточных гор обширною страной, давно покорною русским; проповедь мюридизма также не имела большого влияния на людей, оставшихся и до сих пор мусульманами только по имени; общественная анархия, неприкосновенность личного права, долго препятствовали соединению черкесов в каком бы то ни были смысле. Но последний из агентов Шамиля, наиб его Мегмет-Аминь, был счастливее своих предшественников. Он ловко воспользовался неурядицей и племенным соперничеством между горцами и составил себе сильную партию между абадзехами; потом был выгнан оттуда и укрылся у убыхов, которые хотя не покорились ему ни в этот раз, ни впоследствии, но дали вспомогательное войско, с помощью которого он поддержал свою партию у абадзехов и заставил, наконец, этот народ признать свое верховное начальство. До падения Шамиля и последовавших затем событий Мегмет-Аминь властвовал, хотя в довольно ограниченном смысле, на пространстве от Шебша до Лабы, над абадзехами, бжедухами и мелкими абазинскими обществами, жившими на восток от Белой. Он пытался основать религиозное мюридское государство по образу шамилевского, но не достиг этого идеала даже наполовину. Мюридизм, с его все поглощающим и все заменяющим фанатизмом, не привился к закубанцам. Казни, совершенные Магмет-Аминем, были не жертвоприношениями, как казни Шамиля, пред божественною властью которого жертвы сами склоняли голову, а нечаянными убийствами. При содействии своей партии Мегмет-Аминь добил политически остатки черкесского дворянства, ввел у абадзехов некоторые обрядности мюридизма, взыскивал положенную шариатом духовную подать на мечеть и собирал войско против русских: этим ограничивалась его власть. Впоследствии распространение проповедей его стало оказывать влияние на шапсугов с натухайцами и теснее связало их в сопротивлении против нас; может быть, власть Мегмет-Аминя расширилась бы понемногу; но Турция, считавшая первым интересом поддерживать на Кавказе непокорных горцев, сама же сделала непростительную ошибку против своей политики, выставив Мегмет-Аминю соперника в лице натухайского князя Сефер-паши. Человек этот, имевший когда-то влияние между соплеменниками, жил уже около тридцати лет в Адрианополе. Турецкое правительство, не довольствуясь тем, что мюриды признавали верховный имамет султана, желало более действительной власти над черкесами; во время восточной войны оно выкопало этого человека и с титулом паши отправило его к черкесам. Униженное закубанское дворянство ухватилось за эту новую власть, в надежде восстановить сколько-нибудь свои права. В короткое время Сефер-паша приобрел начальство, впрочем, более номинальное, над шапсугами и натухайцами. Между ним и Мегмет-Аминем произошла междоусобная война, имевшая следствием окончательное ослабление авторитета и того и другого. По смерти Сефер-паши сын его не наследовал мимолетных прав его. Над Мегмет-Аминем, власть которого была уже потрясена этим соперничеством, разразилось, кроме того, падение Шамиля со всеми своими последствиями. Мегмет-Аминь был только наибом своего имама. С падением последнего иссякал источник его власти, или он должен был сам принять звание имама, полновластного повелителя, в самое неудобное время, когда даже присвоенные им права наибства расшатались от междоусобия. Новый Шамиль находился в самом неопределенном положении в ту именно минуту, когда все свободные силы кавказской армии собирались на Кубани для решительного наступления. Он ухватился за первый представившийся предлог, чтобы выйти из этого положения; последствием чего был достаточно известный договор с абадзехами. Чрез год потом Мегмет-Аминь покинул бывшее свое наибство и переселился в Турцию, награжденный русскою пенсией. Турецкое правительство добилось своими интригами только того, что закубанские горцы, предмет самой тревожной его заботливости, остались в критическую минуту, когда на них готовы были обрушиться все силы кавказской армии, более разъединенными и несогласными, чем когда-нибудь.

Усилия империи для покорения Закубанского края начались немедленно после присоединения его от Турции по Адриано-польскому трактату. До тех пор ходили иногда набегом в Черкесскую землю в отместку за набеги горцев, и дело тем ограничивалось. Война открылась походом под личным начальством главнокомандующего кавказским корпусом князя Паскевича в 1830 году. С тех пор, в продолжение восьми лет, главные силы действовали постоянно в земле черкесов. Наступление производилось с суши и с моря. Со стороны Кубани войска исходили всю черкесскую лесную плоскость и даже часть гор от Геленджика к Анапе; сожгли много аулов, на другой же день отстроенных вновь; основали несколько укреплений, скоро покинутых, потому что снабжение их продовольствием через неприятельскую землю отвлекало слишком много сил; потеряли множество людей и не достигли даже малейшего результата. Второй, третий, десятый поход в те же места встречал то же сопротивление, от того же неприятеля, жившего в тех же местах. Блестящие походы генерала Вельяминова, блестящие в тактическом отношении, как военная школа, остались совершенно бесплодными относительно цели и оставались бы такими, если б повторялись еще двадцать лет, по самой сущности дела, как я старался изобразить ее в предыдущем письме. Со стороны моря наши войска заняли постепенно, с содействием черноморского флота, устья главных ущелий восточного берега и выстроили ряд приморских укреплений. Наступление со стороны моря оказалось столь же безуспешным, как и со стороны суши; шестнадцать батальонов, расставленные вдоль берега в семнадцати укреплениях и фортах, не могли сделать шага за бруствер, таяли от болезней и, не принося никакой пользы, могли считаться как бы не существующими в итоге кавказских сил. Появление неприятельского флота в Черном море заставило поспешно отозвать эти войска и взорвать укрепления, стоившие столько труда, денег и людей. Конечным последствием значительных усилий, предпринятых на западном Кавказе с 1830 по 1839 год, оказалось лишь то обстоятельство, что в восточных горах, почти забытых все это время, мюридизм разлился до такой степени, что основал государство, грозившее сбыть нас с Кавказа. С 1839 года по 1859-й, в продолжение двадцати лет, все усилия были направлены против Шамиля. Западный Кавказ, за исключением войск береговой линии, поглощенных гарнизонами, остался при местных казачьих войсках и нескольких батальонах. При сформировании новой кавказской дивизии в 1846 году только один пехотный полк был оставлен в районе Прикубанской страны.

За неимением войск для экспедиций, с 1840 года, в этой части края прибегли к системе заселения передовых линий, скромные результаты которой скоро оказались гораздо более положительными, чем шумные и бесплодные походы предыдущего периода. Совершая движение с определенною целью, имея вследствие того возможность верно различать нужные средства, занимая постепенно позиции не слишком удаленные от основания наших действий, мы не представляли неприятелю никаких шансов успеха и не рисковали большою потерей; а между тем прочно подвигались вперед. Через несколько времени лагерь превращался в станицу, которая впоследствии могла сама защищать себя. Когда вырастало таким образом несколько станиц в одном направлении, они составляли передовую военную линию; занятая часть края делалась русскою. Это было тоже историческое разрастание русского народа, в голове которого всегда были казаки, подарившее государство девятью десятыми его территории, от Оки до Черного моря, Сырдарьи и Амура, но только разрастание, направляемое и поддерживаемое правительством.

Устройство станиц на неприятельской земле требовало всякий раз особого отряда, а военные средства Прикубанского края были невелики в сороковых и начале тридцатых годов, и потому дело подвигалось медленно. В 1840 году началось занятие станицами Лабинской линии, значительно сокращавшей протяжение наших кордонов и закреплявшей за нами обширное пространство земли, населенной полупокорными обществами. Ко времени назначения главнокомандующим князя Барятинского занятие этой части края не было еще окончено: но были заселены уже 15 станиц и сформирована новая казачья бригада Лабинская, из двух полков.

Позвольте мне теперь небольшое отступление. В нашей печати не раз уже было говорено, что образование новых казаков в настоящее время невозможно, что оно могло происходить только само собою в прежнее время, но что правительственные меры в этом случае производят лишь вооруженных крестьян, а вовсе не казаков. Очевидно, что говорящие таким образом незнакомы с теми, кто в настоящее время наиболее заслуживает имени казаков, — с линейцами. Я вспомнил эти рассуждения именно по поводу упомянутой новой бригады, Лабинской, и другой новой, Сунженской, не говоря о последних поселенных полках, которые еще слишком новы. Обе эти бригады выросли на наших глазах. Ядром их служили линейные казаки, вызываемые по жребию из старых полков, население которых переросло определенную пропорцию; но гораздо большая часть поселенцев состояла из женатых солдат, государственных крестьян и разных неоседлых людей, искавших себе нового рода жизни; линейцы служили только закваской, без которой, как известно, и хлеб не поднимается. Через несколько лет новые казаки стали образцовыми. Из западного европейца никакими средствами не сделаешь казака. Французские офицеры, присланные своим правительством на Кавказ для применения в Алжирии наших кордонных линий, признавались, что дело это у них не применимо, что француз не выдержит такой жизни и нет у него той жилки, из которой выливается казачья душа. Даже из поляков, сидевших над степью, не выходило казаков. Но в русской натуре до сих пор живет еще столько кочевого, рискованного, так влечет ее к удалым приключениям, так сроден ей простор и вольный разгул, что русский человек, забредший на одну из наших украин, просыпается казаком. Русские не идут разрабатывать дикое поле в одиночку, как американцы фар-вест; у нас натура общежительная, мы живем роями; зато эти рои готовы идти хоть на край света и, действуя миром, разом вносят Россию в самую чуждо-враждебную страну. У России были бы обрезаны крылья, если бы в ней иссяк источник казачества. Перед нами слишком много еще кочевых орд и безмерных пространств, в которых будущие русские губернии спят покуда, как младенец в утробе материнской. К счастью, на русских украинах вырастают еще настоящие казаки. Сунженцы и лабинцы не только стали поголовно удалыми казаками и бойкими джигитами, но, что составляет пробный оселок истинно боевого войска, приняли уже своеобразный вид, отличаемый опытным глазом, выработали себе особый оттенок в ряду других линейных полков, как в мирной жизни, так и в боевых привычках. Сунженцы и лабинцы теперь уже кровные казаки. Иные полки из линейцев превосходят их в том или другом отношении, но ни один не превосходит их в итоге военных качеств.

Возвращаюсь к предмету. Со времени присоединения Закубанского края к России по трактату 1829 года по 1856-й мы подвинулись только с Кубани на Лабу и заняли две трети течения этой реки. С 1856 года дело пошло скорее, но все еще имело вид приготовительной работы. Покуда война на восточном Кавказе поглощала наличные силы армии, в Закубанском крае надобно было обходиться местными средствами и думать об устройстве прочного основания для будущих решительных действий. Для занятия Кубанского края, названного правым крылом, была сформирована 19-я пехотная дивизия; кроме того, находились там пять линейных батальонов и казачьи войска. Эти ограниченные силы надобно было разделить еще на три части, для исполнения трех операций, требуемых видами будущего. Действия открылись одновременно осенью 1857 года на двух оконечностях и в центре Закубанского края: при обширности военного театра надобно было приготовить несколько исходных пунктов. Все три операции были окончены в срок к 1860 году, к покорению восточного Кавказа, когда главные силы армии сосредоточились на Кубани.

Восточный отряд, разделенный на несколько колонн, раскрыл дорогами предгорную полосу между Кубанью и Лабой, заселил ее станицами, составившими новую казачью бригаду Урупскую, и рядом военных действий принудил к покорности мелкие абхазские племена, гнездившиеся в горах позади этой бригады, на истоках двух Зеленчуков, Урупа и Лабы. Большая часть вновь покорившихся горцев, до тех пор постоянно тревоживших с тыла Лабинскую линию, тогда же ушла в Турцию. Наши линии между Лабой и Кубанью образовали таким образом плотно замкнутый со всех сторон, безопасный внутри треугольник, из которого можно было открыть наступление, не беспокоясь больше о своем тыле.

Центральный отряд под начальством командующего войсками генерала Козловского двинулся с нижней Лабы к урочищу Майкопу, где река Белая вытекает из предгорий, и основал тут укрепленную штаб-квартиру кубанского пехотного полка, перед самою гущей абадзехского населения. Горцы сопротивлялись сильно; исполнение этого предприятия стоило нам значительных потерь. Зато владение Майкопом позволяло впоследствии, помимо многих приготовительных действий, перенести войну прямо в землю абадзехов, самого могущественного из черкесских племен.

Западный отряд, названный Адагумским, двинулся с нижней Кубани. Рядом непрерывных действий зимой и летом, в продолжение трех лет, отряд этот овладел линией от Кубани до Новороссийской бухты, по речке Адагуму и Неберджайскому Ущелью, и отрезал таким образом натухайцев, заключенных в Углу между Кубанью и морем, от соседей их шапсугов. Две опустошительные зимние экспедиции сокрушили упорство этого племени, разъединенного с соплеменниками. В январе 1860 года натухайцы принесли покорность.

Кроме того, в этот же период времени были покорены бжедухи, считавшиеся прежде полумирными, но перешедшие на вражескую сторону в начале восточной войны. Замирение этого племени значительно облегчило охранение среднекубанской линии. Когда пал восточный Кавказ, мы имели уже на западном три прочных основания, с которых можно было предпринять завоевание непокорной страны; с востока — Лабинскую линию, с запада Адагумскую, в центре Майкоп.

В подкрепление войскам Кубанской области были двинуты с восточного Кавказа и из Закавказья 16,5 стрелковых батальонов, все драгунские полки, а потом еще 8 батальонов резервной кавказской дивизии. Впоследствии из Кубанской области были отозваны 4 стрелковых батальона в беспокойную Чечню, но взамен их даны остальные 8 батальонов резервной дивизии. В этом размере войска оставались до конца 1863 года.

Сосредоточение войск и заготовление огромных материальных средств, нужных при обширности замышляемых действий, требовали, однако же, времени. Нельзя было кончить все приготовления раньше следующего года. До тех пор надобно было продолжать войну с прежними средствами.

Осенью 1859 года генерал Филипсон, заменивший генерала Козловского в командовании войсками Кубанской области, двинулся с отрядом с Лабинской линии к верховьям Фарса (между Лабой и Белою). Падение Шамиля произвело уже в это время свое действие, если не на массу закубанских горцев, но на более разумных предводителей их и больше всех на Мегмет-Аминя. Абадзехи не были до такой степени запуганы, чтоб искать спасения в безусловной покорности, но, естественно, желали уклониться от готовившихся им ударов хоть временно, хоть для того, чтобы приготовиться к обороне и согласиться на счет действий с соседями. К этому присовокупились личные затруднения Мегмет-Аминя, о которых я говорил выше. Он видел непрочность захваченной власти, сомневался в исходе борьбы, сокрушившей самого Шамиля, и боялся за свое богатое имущество. Мегмет-Аминю нетрудно было склонить старшин к заключению с русскими условий замирения, которые, не обязывая абадзехов ни к чему особенному, остановили бы готовившееся наступление; другой вопрос, насколько нам было выгодно принимать от абадзехов покорность, на условиях, ими же продиктованных?

Но командующий войсками тем не менее согласился на эти обременительные условия, дававшие нам взамен вынужденного бездействия и неопределенной отсрочки в усмирении Кавказа только одну номинальную покорность. 20 ноября 1859 года в урочище Хомасты генерал Филипсон принял от Мегмет-Аминя и старшин присягу верности абадзехского народа на следующих условиях (представляю вкратце, но подлинными словами):

Абадзехи клянутся в верности императору всероссийскому на вечные времена.

Они принимают на себя обязательства:

1) Повиноваться начальству, которое будет над ними поставлено. 2) Хищничеств в пределах России не производить, а виновных в том открывать. 3) С непокорными племенами в неприязненных действиях против русских не участвовать. 4) Людей неблагонамеренных у себя не держать. 5) Русских беглых возвращать.

Выдают нескольких аманатов. (Эта последняя мера давно уже была оставлена на Кавказе, как ни к чему не ведущая.)

Они выговаривают себе права:

1) Неприкосновенность веры и свободный отъезд в святые места. 2) Освобождение навсегда от всяких податей, повинностей рекрутства и обращения в казачье сословие. 3) Тем из них, которые пожелают, дозволяется служить в России, и они могут быть уверены, что служба их без вознаграждения не останется. 4) Права всех сословий абадзехского народа остаются неприкосновенными. 5) Земля остается навеки их собственностью, и никакая часть ее не будет занята под станицы. 6) Крепостные остаются во владении господ, и если кто из них убежит, то русское начальство должно возвратить его хозяину. 7) Абадзехам предоставляется устроить управление по своему вековому обычаю; для заведывания абадзехами будет назначен особый русский начальник. 8) Этот начальник может вступаться в народные дела в тех только случаях, если увидит изменнические действия или ему будут жаловаться на совет старшин, составляющих управление.

В договоре не было сказано ни слова о тысячах русских пленных и беглых, находившихся в Абадзехской земле.

Условия, заключенные с абадзехами, названы в присяжном листе милостию, которую ген. Филипсон объявил им от себя.

Переговоры продолжались только три дня. Главнокомандующий получил донесение о заключении договора вместе с подписанным уже присяжным листом.

Очевидно, в этом договоре покорность абадзехского народа составляла только заглавие; прочие условия нисколько не показывали покорных. Можно было сомневаться притом, чтоб даже такие снисходительные условия были выполнены абадзехами; чтоб наперекор всем народным понятиям они считали себя связанными подписью Мегмет-Аминя и нескольких старшин. Командующий войсками представлял, что даже наружное замирение этого народа облегчит нам завоевание края тем, что, обеспечивая Лабинскую линию, позволит сосредоточить все силы против непокорных шапсугов. Но на таком плане нельзя было основать систематически свои действия. Трудно было ждать, чтоб абадзехи остались равнодушными зрителями уничтожения своих соседей, с тем чтобы сдаться потом безусловно на произвол победителя; восстание же их во время войны, основанной на доверии к их покорности, заставило бы внезапно и с чрезвычайными затруднениями переносить опять свое военное и продовольственное основание с нижней Кубани на Лабу и бросать все совершенное за время войны. Так случилось и без восстания абадзехов, как только привели в исполнение рациональный план действий. Идти вперед, подставляя фланг многочисленному племени, которое могло внезапно перейти к неприязненным действиям, было бы делом вовсе не военным. Наконец покорение восточного берега, составлявшее главную цель войны, было бы даже немыслимо в тылу непочатых, стоящих под ружьем абадзехов.

Пока на Кавказе воевали таким образом, т. е. пренебрегали стратегическими соображениями, принимались за второстепенное, обходя главное и, надеясь единственно на тактическое превосходство, шли не оглядываясь на препятствия, оставляемые в тылу и во фланге, до тех пор Кавказ оставался неодолимым. Истина эта давно была всеми сознана, но только в массе войск, действовавших на восточном Кавказе. Кубанская область жила в то время еще старыми преданиями.

С какой стороны ни смотреть на договор 20 ноября, он был для нас только бременем и двухгодовою задержкой.

Но совсем иное дело было заключать абадзехский договор, и совсем иное отвергнуть его, когда он был уже заключен. В текущую минуту неудобство уничтожить закрепленные условия далеко превышало невыгоду признать за абадзехами преувеличенные права, которые они им предоставляли. Во-первых, отвергнуть торжественно заключенный договор, подписанный командующим войсками, хотя бы превысившим в этом случае свои права, значило лишиться навсегда доверия горцев. Во-вторых, не было бы даже добросовестно отринуть только что принесенную абадзехами клятву верноподданства и насильно заставлять их драться; такой образ действий, хотя и оправдываемый обстоятельствами, непременно возбудил бы в России большое недоумение. В-третьих, нельзя было совершенно пренебречь единственною выгодой, представляемою договором, положить конец роли, которую Мегмет-Аминь играл до тех пор в Закубанском крае, и окончательно разъединить предводимых им горцев. Наконец, что всего важнее, невзгоды абадзехского договора не касались настоящей минуты. План завоевания западных гор, развитый потом с такою редкою последовательностью, был в то время еще проектом; исполнение же его фельдмаршал предполагал вверить графу Евдокимову, занятому покуда первоначальным устройством только что покоренной Чечни. Приготовления к сильному наступлению далеко еще не были кончены. Нечего было поэтому торопиться войной; можно было облегчить задачу до той минуты, когда исполнение ее будет отдано в сильные руки испытанного начальника и все средства будут готовы. Главнокомандующий счел за лучшее не отвергать заключенных условий и обратить покуда действующие войска против шапсугов. Первоначальный план завоевания нисколько не был изменен, но исполнение его отсрочено на некоторое время. Можно было спокойно ожидать, когда абадзехи сами нарушат условие, а до тех пор пользоваться их бездействием, чтобы нанести возможно сильные удары шапсугам, не придавая, однако ж, этой операции слишком большого значения, считая ее лишь временною.

На месте, где был заключен договор, в урочище Хамкеты, построено укрепление, имевшее впоследствии довольно важное стратегическое значение. Абадзехи жаловались на занятие этого пункта, как нарушение договора, однако же препятствовали работам.

Действия против шапсугов продолжались несколько месяцев, до назначения графа Евдокимова командующим войсками Кубанской области, и не принесли больших плодов. Из многочисленных операций этого периода только раскрытие местности от Екатеринодара к горам, по течению Афипса и Шебша, с заложением укреплений Григорьевского и Дмитриевского, осталось впоследствии как положительный результат. Несколько просек было вырублено в шапсугской земле, но систематическое соединение их в одну линию, открывавшую нам путь вдоль предгорий от Адагума до Шебша, совершенно уже в зиму 1860/61 г., при графе Евдокимове отрядами генерала Карцева (ныне начальник главного штаба армии) и князя Мирского.

Поведение абадзехов за это время было двусмысленно, хотя невраждебно; тем не менее, очевидной, оказалась невозможность основывать на их номинальной покорности какие-либо дальнейшие планы. В первые месяцы после договора абадзехи действительно сдержали своих разбойников, влияние их обуздало также мелкие адыгские племена между Лабой и Белой, и на обеих наших линиях — Верхекубанской и Лабинской — стало гораздо спокойнее. Но, понемногу, закубанцы воротились к своим привычкам, и разбои стали усиливаться, особенно со стороны мелких племен, хотя абадзехи стояли на том, что и эти племена включены в договор; в шапсугских партиях также стали показываться абадзехи. Но, кроме того даже официально, абадзехские старшины показали, что они считают обуздание хищников единственною обязательною для себя статьей договора. Они замкнули от нас свою сторону, не впуская в нее ни одного русского без исключения, даже назначенного к ним пристава; не допускали ни малейшего вмешательства с нашей стороны в свои народные дела; а между тем принимали, как прежде, всяких враждебных нам людей, наших беглых, турецких эмиссаров и европейских авантюристов. Требовать уступок от старшин было бы делом излишним; они не могли сладить с народом.

В сентябре 1860 года генерал-адъютант граф Евдокимов был назначен командующим войсками Кубанской области, и в то же время окончательно решен план завоевания и заселения русскими западного Кавказа, исполненный впоследствии. Громадность такого предприятия требовала больших материальных приготовлений, заставлявших отложить начало действий еще на несколько месяцев. Притом у нас было сильно уважение к данному слову, над которым французы или англичане, имея дело с варварами, не задумались бы пяти минут; мы ожидали случая, который явно выказал бы враждебность абадзехов, не хотевших ни воевать, ни покоряться.

 

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Цель и образ действия в задуманной войне были совсем иные, чем при покорении восточного Кавказа и во всех предшествовавших походах.

Исключительное географическое положение черкесской страны на берегу европейского моря, приводившего ее в соприкосновение с целым светом, не позволяло ограничиться покорением населявших ее народов в обыкновенном значении этого слова. Не было другого средства укрепить эту землю за Россией бесспорно, как сделать ее действительною русскою землей. Меры, пригодные для восточного Кавказа, не годились для западного. Горький опыт шестидесятилетней войны научил нас осторожности.

Долгое время кавказское начальство ограничивалось при покорении горских племен отобранием от них аманатов и назначением к ним русского пристава. Постоянно оказывалось, что покорность в таком виде была лишь маской, более вредною для нас, чем открытая вражда. Горские общества присягали на подданство, чтоб отклонить от себя неравную борьбу, когда перевес с нашей стороны становился очевидным. Затем они назывались мирными; старшины их получали жалованье и подарки; но молодежь их постоянно наезжала на разбой в наши пределы вместе с явными врагами и ходила помогать против нас непокорным. После всякого дела, в мирных аулах, невесть откуда появлялись раненые. Наше управление всегда оказывалось бессильным против круговой поруки, составлявшей основу общественного быта горцев. Но хуже всего было то, что эта мнимая покорность убаюкивала русское начальство и отвлекала внимание от населений, называвшихся мирными, а наделе нисколько за нами не закрепленных. Всякая оплошность с нашей стороны, всякая случайность, развлекавшая наши силы, всегда служили сигналом к восстанию мирных. Покорные во время затишья, когда восстание могло быть немедленно подавлено, они становились чрезвычайно опасными в трудные для нас минуты, именно в то время, когда спокойствие их было всего нужнее, чтобы свободно располагать войсками. Между тем всякое восстание, в каких бы ничтожных размерах оно ни началось, всегда было одинаково опасно, как пожар на пороховом заводе, нельзя было определить заранее пределов, на которых оно остановится или, вернее, пределы эти зависели только от степени нашей энергии; иначе каждая искра кончалась бы всеобщим пожаром. Все кавказское мусульманство было связано одною порукой, все оно было насквозь проникнуто, под названием мюридизма, самыми зажигательными учениями, представлявшими тройной характер религиозного фанатизма, мистического масонства и самого революционного демократизма, — ярость первобытных мусульман, 1793 год и карбонаризм вместе. Не легко было сдерживать открытою силой чудовище мюридизма, до сих пор еще показывающее несомненные признаки жизни. При таком расположении нескольких миллионов народа пламя бунта находило везде самый горючий материал, а потому всякую минуту, на всяком пункте, можно было ожидать взрыва. Вы видели из предшествующих писем, чего нам стоило сдержать Кавказ во время восточной войны. Боевая, испытанная, на все готовая 280-тысячная армия, с которою можно было разгромить весь материк от Египта до Японии, была на весах европейской политики обращена в нуль враждебною независимостью и двуличною покорностью кавказских населений.

Очевидно, надобно было завоевать горы раз навсегда, каких жертв подобное завоевание ни стоило бы и нам, и туземному населению. Покорность горцев, оставляемых с оружием в руках посреди скал и лесов, нисколько не обеспечивала будущего, без самых крутых мер, требующих постоянного присутствия военной силы; иначе первая внешняя война могла поднять их и восстановить прежнее положение, которое стало бы тем опаснее, чем было бы неожиданнее. В кавказских горах почти нет общества, которое по нескольку раз не бывало бы мирным и не стоптало бы столько же раз своей клятвы. Чтобы достигнуть прочного результата, надобно было положить коренную разницу между замирением и покорением горцев; надобно было завоевать не только население, но землю, служившую ему крепостью.

В этом отношении, как и во всем остальном, положение вещей было совсем иное на западном Кавказе, чем на восточном. Начиная с того, что лезгины и чеченцы были уже приучены к повиновению, сплочены в общественное тело властью Шамиля: русскому государству нужно было побороть имама, стать на его место, чтобы повелевать этими народами. На западном Кавказе приходилось иметь дело с каждым человеком отдельно; надобно было бы покорять закубанцев по одному и, покоряя, учреждать у них гражданский порядок, которого они не знали. Потом, прикаспийская группа гор лежит в глубине наших владений, далеко от границы, можно сказать в захолустье. Населения лезгин и чеченцев некуда сдвинуть массою. Небольшие участки свободной земли по Тереку и в восточной части Ставропольской губернии не могут вместить третьей части всего чеченского племени; а вокруг Лезгистана нет даже пяди незанятых земель. Кроме того, нельзя было и думать о заселении Дагестана русскими. Только туземцы могут мириться с необычайно дикою природой этой страны, исключительною даже в кавказских горах. Чечня и Дагестан не омываются морем, через которое покоренное население могло бы понемногу уйти в другие места. Наконец, географическое положение восточного Кавказа давало правительству возможность быть гораздо снисходительнее к его населениям, чем к жителям черноморского прибрежья. Дагестан и Чечня — внутренние области, огражденные широким поясом русских владений от всякого враждебного покушения; никакая неприятельская армия не придет их бунтовать. Даже во время восточной войны, несмотря на шаткость тогдашнего положения дел в крае, хотя опасались предприятий Шамиля против нашего тыла, но нисколько не опасались, чтобы внешний враг мог подать ему руку или чтобы Шамиль подал руку внешнему врагу: с Черного моря и даже с турецкой границы слишком далеко до Дагестана. По всем этим причинам можно было ограничиться простым покорением лезгин и чеченцев, не требуя поголовного выселения их с мест жительства, и даже нельзя было сделать иначе. Но в частности, в ограниченных пределах, необходимость подобной меры выселения была сознана и при завоевании восточных гор; в 1858–1859 годах замирившееся население большой и малой Чечни было сведено с предгорий на плоскость, на которой оно жило прежде. Общего передвижения не позволяла местность и не требовали обстоятельства.

Надо сказать и то, что в этих горах, когда наши силы были развлечены между восточным и западным Кавказом, когда самые опытные люди не верили еще близкому окончанию горской войны и план конечного покорения Кавказа зрел в уме одного человека, истребление горцев, поголовное изгнание их вместо покорения, было еще делом немыслимым. На восточном Кавказе ограничились по необходимости занятием завоеванной земли; учредили над горцами разумное управление, приноровленное к действительным потребностям страны и русской власти; привлекли лучшую молодежь в нашу службу, стали раскрывать горы хорошими дорогами, занимать главные стратегические пункты прочными укреплениями, предоставляя времени, выгодному труду, возникающим новым потребностям, постоянному соприкосновению с образованием укротить дикий характер горцев и обратить их в мирных и трудолюбивых людей. Система эта ведет к цели верно, хотя медленно; она требует положительного занятия покоренной страны войсками, чтобы сейчас же подавить всякую попытку к восстанию. Но в горах восточного Кавказа она одна только и возможна. Может быть, и там еще будет необходимо передвинуть некоторые части населения, но все же в виде частной местной меры, ограниченной известною местностью. Масса населения всегда останется там на своих вековых местах.

Совсем другое дело с западным Кавказом. Тот же главнокомандующий князь Барятинский, удовольствовавшийся приведением к покорности лезгин и чеченцев, поставил целью войны на западном Кавказе безусловное изгнание черкесов из их горных убежищ. Новый главнокомандующий, великий князь Михаил Николаевич совершенно разделял этот взгляд и довел покорение до такой полноты результата, какого, может быть, никогда еще не было видано.

Между восточным и западным Кавказом существовала та коренная разница, что черкесы, по своему приморскому положению, никаким образом не могли быть прочно закреплены за Россией, оставаясь в своей родной стране. Надобно было вести кровавую, продолжительную, чрезвычайно дорого стоившую войну для того только, чтобы подчинить закубанцев русскому управлению на время мира, в полной уверенности, что первый выстрел в Черном море опять поднимет их против нас и обратит в ничто все прежние усилия. Перевоспитать народ есть дело вековое, а в покорении Кавказа главным элементом было именно время, данное нам, может быть, в обрез, может быть, в последний раз, для исполнения одной из жизненных задач русской истории. Было бы чересчур легкомысленно надеяться переделать в данный срок чувства почти полумиллионного варварского народа, искони независимого, искони враждебного, вооруженного, защищаемого неприступною местностью, предоставленного постоянному влиянию всей суммы враждебных России интересов. После отрицания Англией самого права нашего владычества на Кавказе, после бесчисленных интриг и покушений Турции, после явного пристрастия, выказанного к черкесам французским посольством в Константинополе, мы не могли рассчитывать на время. Подчинение горцев русской власти нисколько не избавило бы нас от иноземных интриг в этом крае. Мы не имели возможности присмотреть за каждой деревней и даже в мирное время горцы разве только назывались бы русскими подданными. В случае же войны Кубанская область стала бы открытыми воротами для вторжения неприятеля в сердце Кавказа. При первом слухе о войне пришлось бы ставить кавказскую армию на ту же ногу, как в 1855 году, и видеть ее столь же парализованною и бессильною, как тогда. Такое покорение не стоило великих жертв, необходимых для достижения цели; оно даже не стоило никакой жертвы. Нам нужно было обратить восточный берег Черного моря в русскую землю и для того очистить от горцев все прибрежье. Для исполнения такого плана надо было сломить и сдвинуть с места другие массы закубанского населения, заграждавшие доступ к береговым горцам. Конечно, война, веденная с такою целью, могла вызвать отчаянное сопротивление и потому требовала с нашей стороны удвоенной энергии, — надобно было истребить значительную часть закубанского населения, чтобы заставить другую часть безусловно сложить оружие, — но зато победа кончала все разом. Принимая на себя исполнение этого громадного дела, граф Евдокимов говорил: «первая филантропия — своим; я считаю себя вправе предоставить горцам лишь то, что останется на их долю после удовлетворения последнего из русских интересов». Так и было сделано.

Изгнание горцев из их трущоб и заселение западного Кавказа русскими — таков был план войны в последние четыре года. Русское население должно было не только увенчать покорение края, но само должно было служить одним из главных средств завоевания; ряды станиц должны были непосредственно подвигаться за войсками. Боевым полкам предстояло выбивать неприятеля из его убежищ, прокладывать дороги, строить станичные ограды и, если доставало времени, даже дома для поселян; казакам-переселенцам — отстаивать за своими оградами новую русскую землю и обрабатывать поля, обагренные еще свежею кровью. Каждый шаг вперед должен был сопровождаться устройством новых станиц. Горцы сейчас же поняли опасность, которою грозил им новый образ действий. Они говорили: «укрепление — это камень, брошенный в поле, ветер и дождь снесут его; станица — это растение, которое впивается в землю корнями и понемногу обхватывает поле». Без сомнения, исполнение плана общего заселения страны, совершаемого под огнем ожесточенного врага, было сопряжено с величайшими затруднениями, которые можно было отвратить только безошибочною предусмотрительностью. С ежегодным планом военных операций, с обширностью страны, которую предполагалось отбить у неприятеля, надобно было сообразить, за год вперед, пропорциональное количество населения, места, откуда его можно привлечь, должную соразмерность элементов, чтобы население это представляло задатки хорошего военного развития, материальные средства, нужные для его водворения, денежные средства, образ передвижения через обширные и опасные пространства, провиант, лечебные пособия, и все это в размерах, до тех пор невиданных, для нескольких десятков тысяч душ разом. Надобно было предварительно разработать глухую страну сообразно с предполагаемым распределением населения. По прибытии поселенцев на места нужно было довольно продолжительное время зорко охранять их от неприятеля, потому что нельзя было переехать из станицы в станицу без колонны, выйти в поле без прикрытия. Удовлетворение самых жизненных потребностей в новых поселениях надобно было ежеминутно соображать с военным операциями, с передвижением войск. Труд был гигантский и требовал неусыпной заботливости.

Положение о заселении предгорий западного Кавказа утверждено высочайше 10 мая 1862 года; но исполнение по этому плану началось за год ранее. Пред этим линейские полки, находившиеся в районе Кубанской области, соединены с черноморскими казаками в одно войско под названием кубанского.

Сначала было предположено двинуть вперед населения целых полков, оставшихся в задних, давно уже удаленных от неприятеля линиях. При этом, кроме особого пособия переселенцам, полагалось вознаграждение по оценке за недвижимое имущество, которого они не успеют сбыть в частные руки в течение определенного срока. В прежнее время заселение передовых линий происходило именно таким образом. Казакам объявлялся Высочайший указ, и они целым полком передвигались вперед. В 1861 году к перенесению были назначены 1-й Хоперский полк и некоторые станицы бывшего черноморского войска. Чтоб ускорить действия, воля правительства была объявлена назначенным в переселение еще до воспоследования Высочайшего указа. Для казаков, живших уже десятки лет на своих местах, переселение целыми станицами показалось разорительным, как ни было оно выгодно в военном отношении и как ни было оно хорошо вознаграждаемо правительством; они уперлись на том обстоятельстве, что царская подпись им не показана. В 10-м Хоперском полку и в Черномории произошли волнения, впрочем, весьма различного характера. У хоперцев они были чисто народным движением, шумным и кратковременным; в Черномории же сопротивление высказалось как обдуманный план, было искусственно вызвано высшим классом. В этой стране подстрекателями внезапного сопротивления новым порядкам были люди, жившие злоупотреблением старых, не хотевшие выйти из замкнутого, почти отчужденного положения бывшего черноморского войска. Волнение улеглось скоро, само собою, без крупных мер; предоставленные переселенцам льготы были довольно значительны, и необходимость переселения для окончания дела, лежавшего на сердце каждого кавказца, так очевидна, что должна была открыть глаза казакам. Чрез несколько недель можно было бы двинуть их на назначенные места, не встречая никакого противодействия. Тем не менее произошла остановка, вследствие великодушного решения правительства, исходатайствованного в пользу ослушников самим же кавказским начальством. Местная власть, облеченная почти что полномочием, имевшая все средства немедленно подавить мимолетное упорство, не придавая ему никакой важности в глазах правительства, увидела сама, что в некоторых отношениях упорствующие были правы, хотя не все источники их побуждений были чисты, — и добровольно созналась в ошибке. Как ни выгодна была предположенная мера в военном отношении, как ни важно было ускорить переселение, и хотя сами упорствующие покорились безусловно после нескольких дней волнения, но тем не менее переселение массами было отложено до нового положения, которое должно было принять во внимание частные интересы, обойденные прежним постановлением. Признав справедливость некоторых жалоб ослушников, их уже не хотели считать преступными; кроме нескольких временных арестов, за этим делом не последовало никаких наказаний. Через всю историю проходят сцены, в которых мы видим силу, уступающую перед силой еще большей, неосторожно ею вызванной; но редко случается видеть селу, добровольно сознающую свою ошибку; такими чертами никакой европейский народ не избалован.

По новому положению решено было заселить закубанскую страну от северных ее пределов до главного хребта и реки Мокупсе, впадающей в Черное море. Распоряжение землями убыхов и абазинцев, лежащих южнее этой черты, не было включено в первоначальный проект, исполнение которого казалось тогда, и справедливо, достаточно уже громадным. Означенное выше пространство делилось на две части: южная полоса лежащая в предгорьях и горах, 1 360 000 десятин, удобных для хозяйства, назначалась для казаков; северная, примыкающая к Кубани и Лабе, 1 014 000 десятин — для горцев, которых должно было вытеснить на плоскость. В проекте предполагалось основательно, как доказало потом событие, что значительная часть горцев не захочет подчиниться русской власти и уйдет в Турцию. Остающиеся, поселенные в назначенных им открытых местах, не могли уже быть опасными.

Обширные пространства, вновь отводимые казакам, превосходят своим плодородием и обилием всех хозяйственных статей лучшие земли в империи. Земельный отвод был от 20 до 30 десятин на душу. Для населения назначенной казакам земли требовалось 17 000 семейств, свыше 100 000 душ обоего пола. Вызов их был разделен следующим образом:

От кубанского войска 12 400 сем.

азовского — 800»

донского — 1200»

государственных крестьян — 2000»

женатых солдат кавказской армии — 600»

Всего 17 000.

Кроме того, 170 офицерских казачьих семейств и неопределенное число охотников, а в случае надобности даже все азовское войско, так как залишней земли оставалось достаточно.

Заселение должно было совершиться в несколько лет, по первоначальному проекту — в шесть. Каждый год, смотря по успеху нашего оружия, должно было назначать к будущему году известное число переселенцев и весною отправлять их в путь, так чтобы к 15 мая они были на местах.

Положено было прежде всего вызывать охотников и затем только назначать по жребию недостающее число семей из казачьего населения, с предоставлением им права нанимать за себя других. Недвижимое имущество, которое переселяемые не успевали сбыть в частные руки, войско оставляло за собой по оценке.

Пособие поселенцам было ассигновано из государственного казначейства и войскового кубанского капитала. Из обоих источников вместе оно составляло, — с пособием на вооружение:

Для семейства офицерского — 435 p. 71 1/2к.

казачьего — 156 р. 42 6/7к.

крестьянского — 122 р 14 1/2к.

солдатского — 121 р. 43 1/7 к.

Кроме того выдавалось пособие по разным статьям 6 р. 40 к. на душу в общественные суммы; переселенцы получили в пути кормовые деньги; на церковь каждой станице отпускалось 10 тыс. руб.

Вышедшие на поселение добровольно, то есть охотники, получали, вне общественного земельного надела, в полную потомственную собственность, офицеры до 50, а казаки до 10 десятин. Прибыв на место, новые казаки пользовались в продолжение трех лет казенным провиантом и порционными деньгами по первой категории.

В первый же год поселения по окончании полевых работ каждые 300 семейств должны были выставить конную сотню (143 всадника), поступавшую на содержание правительства, но обязанную, в продолжение льготного времени, только внутреннею службой в своем районе.

Для покрытия издержек переселения было ассигновано из государственного казначейства 8.045,000 руб., из войскового капитала 2.094,000 р., всего 10.139,999 руб.

Государственный расход на заселение Закубанского края должен был воспользоваться экономией от немедленного сокращения кавказской армии, из которого были исключены только войска, действовавшие на западном Кавказе. Кроме уменьшения многих расходов вслед за покорением восточных гор, в 1862 году было произведено значительное сокращение армии; эта мера, впрочем, не надолго облегчила государственную казну, так как в следующем же году пришлось снова ставить армию на военную ногу, как все прочие силы империи. С окончательным покорением Кавказа издержки эти покрываются сами собою.

Войсковой капитал должен был пополняться продажею в частную собственность залишних земель, остающихся на задних линиях от передвижения части населения.

Как сказано, положение о заселении предгорий вошло в законную силу в 1862 году, но еще ранее этого времени было дозволено двинуть переселение на главных вышеозначенных основаниях.

Предположенное заселение вражеского края было, разумеется, только проектом завоевания, который сам по себе еще ничего не решал. Все зависело от исполнения.

Вновь задуманный план стратегических действий резко отличался от системы, господствовавшей в прежних походах. Закубанская страна, весьма обширная, прорезана в длину, от Эльбруса почти до окрестностей Анапы, Главным Кавказским хребтом, который на половине своего протяжения, от истоков Кубани до истока Пшиша, тянется рядом снежных пиков и восемь месяцев в году совершенно непроходим; но от истока Пшиши понижается и образует обрывистую лесную гряду. Противоположные покатости хребта — северная, склоняющаяся к Кубани, и южная, ниспадающая к морю, составляли в военном отношении, пока страна была занята неприятелем, две совершенно отдельные сферы действия, как бы два особенные мира, не имевшие никакого соприкосновения между собою. Довольно сказать, что ближайшая дорога, по которой можно было переводить войска с северного склона на южный, пролегает несколько сот верст далее к востоку, в центральном Кавказе. При нынешнем размере нашего черноморского флота действия этих двух военных театров не могли связываться и морем. Поэтому, чтобы не раздроблять сил, все наличные военные средства были сосредоточены в Кубанской области; в Кутаисском генерал-губернаторстве, в военный район которого входили черкесские земли южного склона, оставлено лишь небольшое число войск для оборонительных действий. Наступление с южной стороны должно было приобрести особенное значение, но только впоследствии, к концу войны; так предполагалось и в первоначальном плане. Обширная страна, с лишком в 300 верст длины и в некоторых местах до 150 ширины, принадлежавшая горцам между хребтом и Кубанью, разделяется в длину на две полосы различного характера; соседняя с хребтом очень гориста, хотя не представляет еще вполне горного характера; ближайшая к Кубани — равнина: обе покрыты дремучим, но не сплошным лесом, часто перемежаемым полями. Вся страна перерезана в ширину, от гор до Кубани, большим числом рек, из которых многие не переходимы вброд. Главные реки, считая с востока: Белая с ее левыми притоками Курджипсом и Пшехой, потом Пшиш, Псекупс, Афипс с притоком Шебшем, Иль, Хабль и Адагум. Главный хребет имеет несколько десятков верст ширины, с севера стелется постепенно возвышающими грядами, а с юга спускается к морю крутыми ущельями. Густые массы черкесского населения занимали равнины и предгорья; в самых горах жителей было мало. Это обстоятельство полагало коренное различие между войной на восточном Кавказе, где надобно было брать силой самые горы, и войной на западном, где приходилось выбивать население преимущественно из предгорий. Впрочем, тактическое дело от того облегчалось еще немногим: главное затруднение в горской войне заключается не столько в громадности природы, как в мелких препятствиях — в лесе, скалах, оврагах и бездорожье; но в отношении стратегическом можно было гораздо удобнее связать операции в стране, где мы сами выбирали направление дорог, чем в местности, где надобно лезть в единственную каменную трещину, составлявшую путь, как было в Дагестане; надобно было только понять местность так верно и пользоваться ею так кстати, как сделано в последние годы войны.

Самые горы представляли такие же чрезвычайные препятствия, если не более, как и в других местах Кавказа; но поле битвы лежало, к счастью, не в самых горах. Во время действия на восточном Кавказе наши операционные линии всегда направлялись как радиусы от окружности к центру; такое направление было неизбежно обусловлено топографией края. В предшествовавших походах на западном Кавказе и наши отряды также действовали всегда перпендикулярно к главным своим основаниям — Кубани и Лабе. Но в этой стране такое направление нисколько не было вынуждено очертанием местности и ни в каком отношении не было выгодно. Главная задача черкесской войны состояла прежде всего в том, чтобы сбить неприятельское население с лесной равнины и холмистых предгорий и загнать его в горы, где ему было невозможно долго прокормиться; а затем перенести к подошве гор самое основание наших операций. Так было сделано на восточном Кавказе, где все усилия были направлены сначала к покорению чеченской плоскости с предгорьями. Но закубанский военный театр был гораздо обширнее Чечни; он имел такое протяжение в длину и ширину, что его невозможно было пройти разом. Наши отряды, сколько бы их ни было, двигаясь перпендикулярно к горам от Кубанской и Лабинской военных линий, не могли идти сплошною стеной во всю длину страны, взаимно поддерживая друг друга. Каждый действовал отдельно, рассчитывая только на себя, и потому каждый был как на воздухе; тыл и фланги его находились во власти неприятеля. Экспедиция, вместо того чтобы стремиться к постепенному урезыванию неприятельского края, к систематическому занятию его, имела вид прежних вторжений, никогда не приводивших ни к какому результату. Вырубленные просеки оставались, но непокорные горцы, как будто на смех нам, засевали хлебом и в тылу их, пред нашими кордонными линиями, продолжали держать хутора.

Обширность Закубанского края не позволяла устроить военную линию по всей подошве гор, от Лабы до Новороссийска, отрезывая плоскость у непокорных горцев. Направлять операции перпендикулярно от Кубани и Лабы к горам, чтобы со временем запереть выход каждого ущелья на плоскость, было бы трудом непомерным и бесконечным. Главнокомандующий принял другой, почти противоположный план действий, предложенный первоначально графом Евдокимовым, — подвигаться не перпендикулярно к Главному хребту, но параллельно с ним; переходить постепенно с одного притока Кубани на другой, обрезывая неприятельский край в длину. Две отдельные операции должны были быть направлены: одна главная — от Лабы на запад, другая второстепенная — от моря на восток и сходиться навстречу одна другой. Нашим основанием на востоке служила заселенная казаками Лабинская линия; на западе — линия Адагумская, прочно занятая от Кубани до моря. Двинувшись от той и другой вперед к следующим, ближайшим от них притокам Кубани, мы с обоих концов значительно обрезывали неприятельский край. Второй шаг обрезывал его еще более; наступающие с обоих концов войска должны были, наконец, сойтись в средине горских земель. Сосредоточивая все действующие силы на поперечной линии, по течению одного из притоков Кубани, относительно короткой, мы могли стать на ней твердо, оградить как стеной лежащее позади пространство, если не от мелких хищников, то от вторжения неприятеля массами. Туземное население не могло оставаться в полосе земли, охваченной с двух сторон нашими кордонами; заселение ее совершалось затем беспрепятственно. При таком образе действия все выгоды оставались на нашей стороне. Вновь занятая линия сдерживала массы оттесненного неприятельского населения; оставшиеся кое-где в горных трущобах хуторяне могли производить только разбои, в военном же отношении их нечего было принимать во внимание; одним словом, мы шли вперед верными шагами. Рождался только один вопрос. Подвигаясь с Лабы вдоль Закубанского края, с одной поперечной линии на другую, мы необходимо должны были упираться плечом в Главный хребет. За хребтом этим, к морю, жили другие, многочисленные и враждебные нам племена. Прикрывал ли надежным образом Главный хребет наш фланг и тыл от их натиска? До тех пор горские народы южного и северного склона, хотя находившиеся в постоянных сношениях между собою, были в наших глазах совсем отдельными мирами. Но тут надобно было определить безошибочным образом, насколько Главный хребет действительно разъединяет южных и северных горцев; потому что, если б оказалось впоследствии, что снежный хребет не составляет действительной преграды, то вся задуманная операция очутилась бы на фальшивом основании; наши поперечные линии были бы до такой степени подвержены обходу, что не могли бы служить основанием для дальнейших действий. По всему вероятию, надобно было опасаться такого оборота дела; но граф Евдокимов, глубоко знавший характер горцев, полагал, что нет, мы увидим дальше, на каких основаниях. Событие показало, что он был совершенно прав.

Наступление должно было начаться с весны 1861 года. Проект заселения, в главных чертах, был уже составлен, войска сосредоточены по местам; материальные запасы, заготовленные для прошлогодних действий на нижней Кубани, передвинуты на Лабу.

Фельдмаршал распоряжался всеми подробностями готовившегося похода, несмотря на тяжкую болезнь, удручавшую его уже несколько месяцев. К началу весны болезнь еще усилилась. Вследствие положительной воли государя императора в марте 1861 года князь Барятинский отправился за границу для излечения; но здоровье его долго не поправлялось. Тем не менее дело двинулось, основания были положены. Завоевание было довершено впоследствии другим главнокомандующим, в том же духе и с тою же энергией, какие отличали этот ряд необыкновенных походов с 1856 года; несмотря на перемену главнокомандующих, не произошло никакого перерыва не только во внутренней связи действий, но даже во внешней обстановке этой войны.

За отсутствием фельдмаршала, командующим армией остался генерал-адъютант князь Орбелян. Начальство Кубанской области находилось в руках графа Евдокимова.

 

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Весною 1861 года все было готово к немедленному открытию военных действий. Перемирие с абадзехами еще не было нарушено с нашей стороны; но поведение этого народа, по всей справедливости, избавляло нас от принятых обязательств. Князь Барятинский разрешил, перед отъездом, требовать от абадзехов безусловной покорности и, в случае отказа, в котором заранее нельзя было сомневаться, внести войну в их пределы. По плану, действия 1861 года должны были обнять с востока все пространство между Лабой и Белой, которое предполагалось заселить станицами; с запада — часть страны впереди Адагумской линии и Натухайский округ, куда также должно было ввести казачье население. Внезапное сопротивление назначенных к переселению казаков, о котором я говорил в предшествующем письме, разом остановило исполнение плана. В принятой системе действий завоевание и заселение края были связаны чрезвычайно тесно, должны были идти об руку. Пока перерабатывалось положение о правилах передвижения казаков, можно было располагать лишь небольшим количеством населения, назначенного жребием, по старому обычаю; а потому необходимо было остановить движение вперед. Все лето 1861 года прошло под влиянием этого неблагоприятного обстоятельства, но не осталось бесплодным; граф Евдокимов умел выгодно употребить период невольной остановки. Не имея возможности открыть действия немедленно, он решился не показывать даже вида неудовольствия абадзехами до зимы и воспользоваться их бездействием, чтоб очистить без боя все подступы к их стране, закончить в то же время многие важные работы, исполнение которых было значительно облегчено затишьем. Так как число жеребьевых переселенцев этого года не было достаточно для того, чтоб основать передовую линию по Белой, то они были назначены для усиления существовавших линий новыми станицами. Большая часть войск лабинского отряда была обращена на тот же предмет. Таким образом, Кубанская линия протянулась до выхода реки из горной теснины, Лабинская линия была продолжена в самые горы; крайняя станица ее, Псеменская, была первым опытом поселения русских людей в горах. Кроме того, верхняя часть Лабинской линии была прикрыта

тремя станицами, основанными на левом, вражеском берегу, замиренном покуда только шатким договором с абадзехами. Усиление передовых линий позволило тогда же значительно сократить кордоны, охранявшие безопасность Прикубанского края.

Пространство между Лабой и Белой, в прежнее время густо населенное, в последние годы сильно обезлюдело и стало пастбищным местом горцев; на правом берегу Белой значительное население держалось только в соседстве с абадзехами и под их покровительством — мохошевцы и егерухаевцы в местных трущобах вверх от Майкопа и горные общества даховское и хамышейское еще выше, на истоках реки. Несколько мелких обществ самых хищных и воинственных, между которыми первое место принадлежало бесленеевцам и беглым кабардинцам, жили рассеянно в верхней, предгорной части этого пространства, и с соседних горах вплоть до Урупа; после абадзехского договора эти общества приняли покорность, но только на словах, и беспрестанно производили мелкие хищничества. С открытием военных действий против абадзехов мелкие племена, занимавшие промежуточный край, были бы сильною опорой для неприятеля и большим препятствием для нас; но без поддержки абадзехов они были слишком слабы для сопротивления, особенно каждое отдельно. Зная, что абадзехи рады длить настоящее положение дел, столь выгодное для них, и без прямого вызова с нашей стороны не начнут войны явно, граф Евдокимов, не обращая внимания на их протесты, стал выгонять промежуточные племена одно за другим из их убежищ. Наши отряды располагались около местности, занимаемой упорным обществом, прорубали прикрывавший ее лес и потом внезапно окружали горцев, предоставляя им или селиться за нашими линиями, или бежать за горы. После такого примера соседи их покорялись без сопротивления. Таким образом бесленеевцы были выведены на Уруп и оттуда ушли в Турцию; вольные кабардинцы и темиргоевцы поселены в виду Лабинской линии; баракаевцы, баговцы и другие абазинские племена прогнаны на южную сторону снежного хребта. К осени кроме мохошевцев, егерухаевцев и даховцев, составлявших одно тело с абадзехами и живших в крепких местах по берегам Белой, страна между этою рекой и Лабой была совершенно очищена от горцев. В течение осеннего периода такими же действиями, без боя, были совершены приобретения еще более важные, о которых я скажу впоследствии.

Превосходное качество угодий за Лабой, став известным, привлекло множество охотников-переселенцев из тех же казаков, которые упорствовали весной. Представилась возможность расширить круг действий. Охотниками были населены еще три станицы, довершившие устройство военных линий с Лабы к Майкопу и Хамкетам.

Видя постоянное приближение наших поселений к своей пограничной черте, абадзехи несколько раз грозили заступиться за соседей, но не двигались. В августе граф Евдокимов выступил из Хамкетов к ур. Мамрюкогой, освященному древними языческими преданиями, на самой границе абадзехов. Старшины просили его остановиться, чтобы послать предварительную депутацию в Тифлис. Из этой депутации ничего не вышло; абадзехские выборные предложили опять те же условия, на которых был основан прежний договор.

Было очевидно, что старшины не могут предложить более, что народ не понимает своего положения и не позволяет уступок.

В других отрядах, расположенных против шапсугов, война продолжалась. Со стороны моря положено было занять под станицы Натухайский округ и продолжать оттуда заселение казаками Шапсугской земли с реки на реку, вдоль предгорий. Натухайцам назначались земли вдоль Кубани. Расстройство плана действий на текущий год, вследствие неожиданного упорства казаков, отозвалось и в этом конце края: покуда Натухайский округ некем было населять. В ожидании нового положения адагумский отряд, состоявший под начальством генерала Бабича, употребил лето на обзор и опустошение Шапсугской земли. Он заложил в 15 верстах перед Адагумскою линией укрепленный лагерь в Абине, на месте укрепления, брошенного нами в начале восточной войны. Из этого пункта, долженствовавшего служить основанием дальнейшим действиям, был предпринят ряд движений по плоскости и в горы к Геленджику. Во время последнего похода наши войска прошли через развалины Николаевского укрепления, взятого горцами в 1840 году и которого с тех пор русские не видели больше. Над костями гарнизона был совершен погребальный обряд через 21 год после его геройской смерти. Зимой с 1861 на 1862 год адагумский отряд приступил наконец к устройству в Натухайской земле станиц, для которых население было уже назначено и дожидалось только весны.

Шапсугский отряд, занимавший укрепление Григорьевское, тем же летом устроил оттуда прочное сообщение до города Екатеринодара. Григорьевское укрепление не служило покуда основанием для каких-нибудь особых операций и потому не имело большого военного значения. Но его сохранили в видах будущего, как центральный пункт между отрядами, действовавшими с востока и запада Закубанского края. Впоследствии оно должно было получить немаловажное значение как опорный пункт для перевала в землю приморских шапсугов.

Осенью 1861 года государь император совершил путешествие по Кубанской области. Для кавказских войск, постоянно удаленных от лица государя и совершавших в то время сверхчеловеческие труды в нескончаемых походах, посещение государя и чрезвычайно милостивое, сердечное обращение его с кавказскою армией было поощрением, удвоившим их силы. Кроме того, Высочайшее путешествие имело великое значение для окончательной судьбы этого края. Как ни настоятельно чувствовалась необходимость покончить раз навсегда с внутреннею войной на Кавказе, но огромность жертв, сопряженных с предположенным планом изгнания горских населений из их убежищ, даже кажущаяся жестокость такой меры, смущали энергию исполнения. Государь император убедился лично на месте в недействительности всякой другой меры. Покорные и непокорные горцы были извещены о скором прибытии его величества; и все племена, даже отдаленнейшие, прислали своих депутатов. Они все были не прочь от покорности с договором, подобным абадзехскому, который ограждал бы их от наших вторжений, не стесняя ни в чем свободы их собственных действий. В лагере около Хамкетов государь благосклонно принял горских депутатов, обещал милость и покровительство, предложил им сохранение обычаев их и имуществ, льготу от повинностей, щедрый замен земель, которые окажутся нужными для наших военных линий, другими, с единственным условием немедленной выдачи всех русских пленных и беглых. На это последнее требование горские старшины отвечали чрезвычайно уклончиво; видно было, что они не могут исполнить требуемое, что не в их власти понудить к тому народ. На другой день старшины представили свою челобитную. Изъявляя в самых покорных выражениях желание стать под русскую державу, они кончили просьбой — подаваемою прямо в руки величайшему монарху мира — не забудьте немедленно вывести русские войска за Кубань и Лабу и срыть ваши крепости. Какие переговоры были возможны с такими людьми?

Первый человек по своему положению между горцами — Карабатыр Заноко, сын Сефер-паши — прислал сказать генералу Бабичу, что он не приедет представляться государю из уважения к его особе; что он не может позволить себе говорить русскому императору пустые слова от имени народа, который не имеет никакой общественной власти и за который, стало быть, никто отвечать не может.

По отбытии государя императора немедленно было приступлено к дальнейшим действиям. Но абадзехов еще не трогали; им предоставляли сделать первый выстрел. Пользуясь кончавшимся, но еще не кончившимся перемирием, граф Евдокимов предпринял отрезать от абадзехов массу мохошевцев и егерухаевцев, живших в дремучей чаще на правом берегу реки Белой. С севера по окраине их страны была уже прорублена просека и устроена военная линия с Лабы в Майкоп. Осенью и зимой войска расчистили широкую просеку в тылу мохошевской чащи от Хамкетов до Майкопа и устроили на этом протяжении 4 станицы, связанные кордонною линией; передовые племена были таким образом отрезаны от массы горского населения. Работы продолжались, несмотря на угрозы абадзехов, все еще колебавшихся. Наконец, в январе, абадзехи сделали первое нападение на наши войска, после 26-месячного перемирия; но тогда дело было уже совершено; лесная трущоба, в которой жили воинственные мохошевцы и егерухаевцы, составлявшие сильнейший оплот абадзехов, была обойдена военными линиями и находилась, можно сказать, в наших руках.

С весны 1861 года до весны 1862 года в Закубанском крае воздвигнуто 35 станиц, с населением 5482 семейства, образовавших 4 конных полка.

1861 год не ознаменовался блестящими военными подвигами; выстрелы гремели только в адагумском отряде и вдоль кордонных линий, постоянно тревожимых хищниками; но в течение этого года заложено было твердое основание всем последующим успехам. Без боя, с топором и лопатой в руках мы заняли и заселили обширное пространство, которое, при других обстоятельствах, нам не отдали бы даром, и, таким образом, сошлись с абадзехами грудь с грудью; при первом их выстреле мы могли внести войну в сердце Абадзехской земли. На восток все уже было наше. Значительное протяжение северной покатости хребта, от Урупа почти до Белой, оставалось пустым после изгнания живущих здесь мелких племен; только кое-какие хутора скрывались еще в самых недоступных местах. Загорные населения начали тревожиться: уже не люди, а только снега прикрывали их с северной стороны.

Конечно, мирные завоевания 1861 г. замечательны только как уменье извлечь пользу даже из неблагоприятных обстоятельств. Экономия была в людях; во всем остальном успехи этого года стоили так же дорого, как стоили бы они при самой кровопролитной войне. Чтобы заставить абадзехов сохранять так долго перемирие, надо было стоять во всегдашней готовности мгновенно дать им отпор. Войска лабинских отрядов несли все тягости боевой службы, без ее блеска и потому с радостью приветствовали начало войны.

Решено было идти вперед с возможною быстротой; ничего не строить, кроме станиц и постов: бросать прежние штаб-квартиры, отнимавшие большое число людей; вывести все войска с их штабами на передовые линии и выдвигаться снова вперед при первой удобности, одним словом, не терять дня сверх времени, необходимого для выполнения самых спешных работ. Граф Евдокимов не жалел себя, не жалел ни начальников, ни солдат и, сказав в начале, что никто не будет отдыхать прежде, чем война не окончится, буквально исполнил программу.

3 января 1862 г. абадзехи сделали первое нападение на наши войска. С этого дня все предприятия должны были совершаться открытою силой; однако ж вначале неприятель действовал еще нерешительно. Полный разгар войны начался только с первых дней весны.

Прежде всего надобно было овладеть последними убежищами неприятеля на реке Белой — мохошевскими лесами и горною даховскою долиной — и стать на обоих берегах этой реки. Покуда лежали глубокие снега, все предварительные работы были окончены: устроена военная линия от Майкопа до Хамкетов в обход мохошевцев; начата из Хамкетов просека в горы по направлению к Дахо и другая просека туда же вверх по Белой к Каменному мосту, где было главное судилище абадзехского народа. Занята переправа через Белую у ханского брода, ниже Майкопа. Кроме того, отдельный отряд под начальством кубанского атамана генерала Иванова был двинут с Кубани вверх по Пшишу для двоякой цели; для отвлечения неприятеля в сторону, противоположную той, где готовились ему удары, и для проложения по берегу Пшиша просеки, в виду будущих операций.

С первых дней марта закипела ожесточенная война. Абадзехи не знали еще новых войск, собравшихся к их пределам от самых боевых, самых испытанных полков кавказской армии, далеко превосходивших военными качествами полки недавнего формирования, с которыми им приходилось иметь дело прежде. Для первого раза они решились прорвать линию, устроенную в обход мохошевцев. Многочисленное скопище горцев, давших присягу не отступать, захватило самое труднопроходимое место этой линии, называемое Семь-Колен. В тот же день подошел туда апшеронский стрелковый батальон, обремененный большим транспортом. Отчаянное дело на Семи-Коленах могло служить абадзехам предзнаменованием ожидавшей их участи. Они сдержали слово, не отступали, но батальон все-таки пробился штыками сквозь их массу, несравненно превосходившую его числом, как пролетело бы сквозь нее ядро. Попытка разорвать нашу линию не удалась.

Вслед за этим делом наши колонны ринулись с разных сторон в мохошевские леса, разрушая аулы, искрещивая самые глухие места лесной чащи. Отрезанные от абадзехов мохошевцы и егерухаевцы не могли удержаться долго и понемногу бежали за Белую. К концу марта обширный Мохошевский лес, имеющий до 40 верст в поперечнике, был очищен от неприятеля.

Отряд, перешедший через Белую ниже Майкопа, был долго задержан на месте разливом бешеной реки, сносившим мосты; продовольствование его было сопряжено с величайшими затруднениями; тем не менее занятая позиция была удержана, и лес на левом берегу расчищен.

В апреле были кончены предварительные просеки по направлению к Дахо; снег между тем протаял на высоких горах, ограждавших эту долину. В конце месяца граф Евдокимов двинулся к Дахо, до тех пор не виданному русскими и почти неизвестному. Абадзехи сосредоточились большими силами для обороны этой местности, и без того страшно защищенной природой. Но с самого начала завоевания, с чеченских походов, горцам никогда не удавалось дать графу Евдокимову настоящего упорного боя, в заранее избранной позиции; он всегда успевал упасть им как снег на голову с той стороны, откуда его не ждали, и внезапно решить дело отважными, искусно рассчитанными маневрами. Быть разбитыми без боя для горцев было всего обиднее. Так случилось и здесь. К сожалению, я пишу не военное сочинение и не могу изложить интересных маневров, решивших столько дел в этой войне; место позволяет мне излагать общую связь операций. После трехдневного сопротивления в самой труднопроходимой местности, скопище, защищавшее Дахо, постоянно обманываемое нашими движениями, нигде не успевшее дать решительного отпора и наконец обойденное, разбежалось. Даховская долина была занята; в глубине ее заложена станица; две дороги разработаны в глубину долины, одна по направлению, пройденному отрядом, другая вниз по Белой к Каменному мосту. С занятием этого последнего пункта открылось прямое сообщение по реке между Дахо и Майкопом. Горцы, однако ж, долго еще потом могли обстреливать с высоты скал эту последнюю дорогу, ставшую главным путем в Дахо.

К 1 июня все течение Белой, по обоим берегам, было в нашей власти. Только в самых истоках ее, выше Дахо, гнездилось еще маленькое общество Хамешки.

Ряд таких быстрых успехов чрезвычайно смутил не только абадзехов, но все закубанское население, горцы видели, что война ведется не по-прежнему, и понимали, что если не найдут средства остановить наступление, то судьба их скоро будет решена. Первою мыслью их было соединиться для дружного отпора. Абадзехи обратились за помощью к соседям. С этого времени выступают на сцену убыхи и принимают на себя гегемонию в горских делах. Кутаисский генерал-губернатор Н.П. Колюбякин выразил это состояние умов в своем донесении командующему армией. Он писал:

«Действия войск, командуемых генерал-адъютантом графом Евдокимовым, нося характер той энергии и последовательности, которые принадлежат не случайному увлечению, а зрело обдуманному и прочно усвоенному плану, убедили непокорных горцев, что приближается последний час их независимости. Но должно отдать справедливость и противникам нашим: черкесы не потеряли головы и не упали сердцем; напротив, они решились отстаивать самостоятельность свою не только оружием, но еще внутренними преобразованиями и энергическим обращением к иностранным державам. Если главная роль в борьбе оружием пала по необходимости на абадзехов, то убыхи, не уступающие им в энтузиазме к общему делу, взяли на себя инициативу и направление мер административных и дипломатических, соответствующих принятой ими решимости. Таким образом, прежде всего, они обратили внимание на внутренний быт свой и захотели заменить расслабляющую усобицу сильною централизацией, в которую в минуты большой опасности всегда и везде слагались формы общественного устройства. Для восстановления аррахийской власти и для ограждения независимости все черкесы были приглашены на совет. Все они единогласно решили: учредить чрезвычайный союз и не отставать от оного, с тем чтобы сохранить порядок внутренний, а отступающих от него наказывать. В черкесском владении учрежден меджлис из 15 человек, которому дано название великого и свободного заседания. Появление войск графа Евдокимова у подошвы главного хребта, то есть в двух переходах от Убыхской земли, подавало повод к чрезвычайному собранию меджлиса. В оном постановлено было: а) отправить посольство в Константинополь, Париж и Лондон с просьбой о заступничестве. Для покрытия расходов посольства наложить на все население денежный сбор; б) обнародовать призыв к священной войне и отправить в землю абадзехов, на все лето, несколько тысяч воинов; в) принудить к такому же содействию джигетов, которые оказываются довольно холодными к общему делу. В конце мая и в начале июня постановления меджлиса были приведены в исполнение. Посольство к иностранным державам отправлено. На помощь к абадзехам посланы от 4 до 5 тысяч убыхов, под начальством испытанных предводителей. Была сделана вооруженная попытка для принуждения джигетов к отправлению контингента».

Несмотря на все старания горцев, заключение общего союза представляло непреодолимые трудности. Старшинам племен легко было собраться и условиться насчет дружного действия, нетрудно также было вызвать к бою все население, пристыдить равнодушных, казнить изменников. Возбужденная до энтузиазма народная воля заменяла в этом случае положительное право. Но как было управлять собранными массами, как было заставить совершенно свободных людей слушаться и кого слушаться? Как было устроить в среде каждого племени управление, которое действительно могло бы располагать народными силами? Мы, взросшие в среде обществ, организованных с незапамятных времен, не можем представить себе суммы влияния, которое воспитанная веками привычка имеет на все наши общественные действия. Черкесы испытали на себе, что значит общественный контракт, единодушное решение общества, хотя бы движимого величайшим энтузиазмом, но не скрепленное историческою привычкой. Воля их была без якоря. Все хотели слушаться, все требовали предводителей, но десять человек не могли согласиться единодушно, кого именно слушаться, насколько и в чем слушаться. В нашем русском мнении роль главного предводителя играл некоторое время убых Гаджи-Гагамук-Берзек; но скоро оказалось, что бесплодная деятельность этого человека не приводила ни к чему. В рядах горцев виднелись значки предводителей; они выходили против нас густыми толпами; тем не менее каждый горец дрался, погибал или уходил с поля, когда ему вздумается. Так продолжалось до конца. История последней борьбы и гибели храбрейшего народа осталась без собственных имен. Вероятно, это было даже лучше для горцев. Никакое единство начальствования не спасло бы их от наших ударов; оно увеличило бы только число жертв, и так слишком достаточное.

В течение подходившего летнего периода наступление должно было по необходимости замедлиться. Пришла пора сенокоса, заготовления фуража, необходимого для зимних действий, отчего число рядов в действующих войсках уменьшалось наполовину. Кроме того, устройство занятой части края требовало еще обширных работ; надобно было вырубить просеки, связать многие станицы дорогами, обставить эти дороги постами, окончить мосты и переправы. Надобно было также изгнать последние остатки горцев с северной покатости хребта от Урупа до Белой. Отделив значительное число войск на работы и прикрытие передовых линий, с остальными предприняли в восточной части Закубанского края только одну летнюю операцию для раскрытия лесной плоскости между Белой и Пшишем. Если провести от Майкопа линию прямо на запад, она обозначит приблизительно подошву предгорий и границу равнины, стелющейся между Кубанью и первыми высотами. Эту равнину, прикрытую темными лесами и густо населенную абадзехами, надобно было занять в течение летнего периода до берега Пшиша, чтобы с наступлением осени внести войну в предгорья и захватить все русло Пшехи, текущей между Пшишем и Белою.

Войска Закубанского края были разделены летом на 5 отрядов: Адагумский должен был действовать против шапсугов; Шебшский прикрывать центральную линию между Григорьевским и Екатеринодаром, Пшишский и Пшехский назначались для исполнения упомянутой наступательной операции; на Даховский отряд возлагалось прикрывать вновь заселенный край со стороны верхнего течения Белой и Станового хребта. Горцы собирались также большими массами. Попытки их к общему союзу хотя не соединили их в одно целое, но возбудили сильный энтузиазм в населениях и поставили весь край под ружье. Чтоб отвлечь внимание горцев от готовившегося наступления, в мае и начале июня были совершены два опустошительных набега в предгорья, обнимающие Майкоп, в которых гнездилось густое население абадзехов.

В июне Пшехский отряд, под начальством генерала Тихоц-кого, открыл наступление за Белую с Ханского брода, занятого, как было сказано, еще весною. Сильное скопище горцев смело вступило в бой с ним; оно было разбито и бежало, оставив 600 тел на месте; но победа не избавляла нас в Кавказской войне от необходимости драться ежедневно и ежечасно. Постоянно провожаемый неприятелем, отряд достиг реки Пшехи, большого западного притока Белой, и заложил на берегу ее станицу с редюитом. Работы по возведению станицы, расчистка страны и заготовление сена, сопровождаемые беспрерывными делами с неприятелем, заняли три с половиной месяца. В то же время пшишский отряд, предводимый генералом Кухаренко, выступил по вырубленной осенью просеке и заложил на Пшише в 25 верстах от Кубани первую станицу новой Пшишской линии. Покуда эти два отряда еще не имели прямого сообщения между собою, они обозначали только две крайние точки готовившегося завоевания.

Думали ограничить летние действия этою экспедицией. Вдруг положение дел круто изменилось. Горцы сами открыли сильнейшее наступление на занятую нами часть края.

Между тем как абадзехи развлекали войска на передовых линиях беспрерывными стычками, приморские горцы, в голове которых стояли убыхи, устремились в наш фланг и тыл через перевалы Главного хребта, достаточно протаявшие под летним солнцем. Войска и поселенцы с величайшим удивлением увидели пред собой массы врагов, никогда прежде не слыханных, покрытых вместо папах остроконечными войлочными колпаками, пришедших по направлению, откуда наши не ждали никакого неприятеля. Загорные с яростью бросились в тыл передовым линиям, напали на станицы и укрепления. Одна партия двинулась в укрепление Хамкеты и отчаянно полезла на приступ; обнесенный валом форштат был занят горцами; храбрый гарнизон с величайшими усилиями отстоял укрепление. Другая партия бросилась на станицу Псеменскую, замыкавшую с юга Лабинскую линию и также занятую, кроме жителей, гарнизоном из пехоты, взяла ее штурмом и увела половину жителей в плен; прибывшие войска с трудом спасли другую половину. Чрез несколько дней горцы повторили нападение на Псеменскую станицу и довершили ее разорение. Потом они штурмовали, но неудачно, Батовскую станицу, занятую сильным гарнизоном. Шапсуги, соревнуясь с соседями в общем деле, предприняли наступление со своей стороны. Многочисленные скопища их бросились на укрепления Григорьевское и Дмитриевское, в надежде очистить от русских сердце своего края. Штурм Григорьевского был отбит легко; но участь укрепления Дмитриевского висела на волоске, пока со стороны не подошла помощь. Позднее шапсуги предприняли вторжение в Натухайский округ, штурмовали Баканскую станицу, но были отбиты и при отступлении понесли сильную потерю; удача горцев с этой стороны могла повлечь за собою очень опасное восстание недавно замиренных натухайцев, в тылу Адакумской линии. Кроме нападений массами, горцы рассыпались хищническими партиями по вновь заселенной стране. Хотя кордонные линии были усилены тремя драгунскими полками, несколькими казачьими и большим числом пехоты, но эти силы оказались недостаточными против множества и дерзости хищников и, очевидно, не могли долго сдерживать подобный напор. Лошади под драгунами и казаками выбились из сил и не могли скакать. Можно было опасаться, что содержание кордонов положит лоском всю кавалерию, прежде чем дальнейшие успехи изменят такое положение дел. Притом распространившиеся лихорадки, всегдашний бич кавказских походов во второй половине лета, до того изнурили войска, что в роте и эскадроне оставалось едва ли по пятидесяти человек; люди чередовались на службе в льготные от лихорадки дни. Некем было занимать надлежащим образом передовые линии. А между тем, несмотря на изумительную, изнуряющую деятельность кордонов, даже в полном комплекте они не могли прикрыть лежавшие за ними поселения, постоянно осажденные неприятелем. Этим поселениям, если бы не казенный провиант, грозила бы голодная смерть, потому что полевые работы и сообщение между станицами были почти прерваны разбойниками, занимавшими каждый овраг и каждый лесок. Между переселенцами распространилось сильное уныние. Со стороны шапсугов разбои приняли такой дерзкий характер, что были совершены большие нападения на станицы, огражденные Кубанью, как в двадцатых годах.

Положение казалось затруднительным и, теперь позволительно сказать, смутило почти всех. Можно было наперед ждать от горцев сильного сопротивления и смелых разбоев. Но оказалось гораздо худшее — именно, что Главный хребет, вдоль которого мы должны были постепенно подвигаться, нисколько не прикрывает нашего фланга и тыла от загорных. Это обстоятельство, если бы влияние его оказалось постоянным, могло ниспровергнуть весь план завоевания. Чем дальше подвигались мы вперед, заселяя страну, тем обширнее становилось в нашем тылу пространство, подверженное ежеминутной опасности нападения; наши передовые линии оказались висящими на воздухе и всегда могли быть обойдены неприятелем. Пришлось бы оставлять столько войска для прикрытия тыла, что скоро не с чем было бы идти вперед. Вот к какому исходу, казалось, приводило положение дел летом 1862 года.

Но, если большинство действительно было смущено, граф Евдокимов не был смущен нисколько. В ведении войны есть две стороны — материальная и нравственная, так тесно связанные между собою, что нельзя принять никакого дельного военного решения, не имея обеих их разом пред глазами. Каждый профессор стратегии мог бы быть полководцем, если бы война происходила между двумя отвлеченными сторонами. В живой же действительности, прежде вопроса: что можно сделать? идет вопрос: с кем и против кого? не только в смысле национальной характеристики, но в смысле положения дел и настроения духа настоящей минуты, потому что человек не всегда бывает похож сам на себя. Граф Евдокимов знал горцев в совершенстве и потому бил наверное. Он знал, что горячность их не продлится, что она не выстоит против неблагоприятных обстоятельств и что убыхи и другие загорные ничего не предпримут на северной, чуждой им стороне гор, без сильной поддержки абадзехов. Имея все средства удержаться в занятом положении до той поры, когда новые снега закроют перевалы, граф Евдокимов обещал себе довести абадзехов к будущему лету до такого состояния, что на их поддержку нечего будет рассчитывать; а потому загорные, достаточно озабоченные собственным сохранением, не выйдут больше к нам в тыл. Все это сбылось буквально. Один из известных кавказских генералов, человек очень умный и хороший военный, не разделявший в то время взглядов графа Евдокимова, говорил мне впоследствии: «очень понятно, что граф Евдокимов умел искусно вести войну; но я не понимаю, как он умел влезть в душу горца, чтобы в ту пору еще знать все фазисы, через которые она должна пройти».

Влезть в душу неприятеля — в этом и задача военного начальника.

 

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Период летних занятий продолжался до конца сентября. Войска, воздвигавшие станицы Пшехинскую и Габукаевскую, оставались на позиции, так что с июля наши действия в восточной части края приняли чисто оборонительный характер, кроме нескольких набегов, совершенных с передовых линий. Беспрерывные нападения горцев заставляли держать в готовности войска, и без того обремененные работами и ослабленные болезненностью. Но понемногу натиск неприятеля, постоянно отражаемый, стал ослабевать. Скопища убыхов и ахчипсовцев стояли еще под перевалами, на северной стороне хребта, и вынуждали нас к осторожности; но, охлажденные рядом неудач, прибрежные горцы только грозили и выжидали. Подходило время, когда первые метели, очень ранние на такой высоте, должны были снова оградить наш тыл непроходимою стеной. С первою осеннею прохладой войска ожили от лихорадок; лес начал осыпаться. В конце сентября можно было опять двинуться вперед.

До будущего лета предположено было занять и приготовить к заселению обширное пространство предгорий от Белой до ущелья Пшехи, выгнать черкесов из плоскости между Пшехой и Пшишем и подвинуться вверх по последней реке. Занятие значило, как и прежде, раскрытие горских земель просеками и дорогами, изгнание туземных населений, перенесение вперед кордонных линий и постройку станиц, жители которых должны были прибыть в мае в крепленные ограды и, если можно, в готовые дома.

Исполнение этой операции должно было считаться конченным в то время, когда отряды даховский и пшехский сосредоточатся на линии, проведенной от верховьев Пшехи до выхода Пшиша из предгорий.

Мы отнимали таким образом половину абадзехских земель и далеко подвигались на запад вдоль хребта, до того пункта, где оканчивается ряд снежных пиков и открываются удобные перевалы на южную сторону.

В конце сентября мы двинулись вперед; начальство над войсками за Лабою было вверено генералу Преображенскому.

Даховский отряд должен был выйти с Белой на верхнюю Пшеху через Курджипс, расчистив предварительно промежуточную страну, стало быть, еще не скоро. Пшехинский отряд сделал диверсию вверх по реке, чтоб отвлечь внимание горцев от его первых шагов, и потом воротился на плоскость. С этих пор он действовал всю зиму поочередно, то в бассейне Пшехи, то на плоскости между Пшехой и Пшишем. Сначала он двинулся к пшишскому отряду, который с этой поры перестал существовать отдельно и вступил в его состав. Соединенные отряды прорубили просеку вверх по Пшишу, устраивая по ней кордонную линию, и потом загнули ее к станице Пшехинской; таким образом вся часть плоскости между Пшехой и Пшишем очутилась в наших руках. Потом отряд действовал в бассейне Пшехи, прокладывая просеку и дорогу вверх по ее течению. В половине декабря, когда наступили морозы и глубокие снега завалили ущелье, отряд снова воротился на плоскость, изгнал остатки горского населения из полосы земли между нижнею Пшехой и Пшишем, раскрыл ее поперек дорогами и в конце января воротился к прежним трудам в ущелье Пшехи, где устроил две новые станицы. Тяжелые работы в самое суровое время года и постоянные дела с горцами, иногда очень кровавые, шли рядом.

Тем временем даховский отряд, под начальством полковника Геймана, перешел с Белой на Курджипс, в середину самого густого населения абадзехов, построил в долине этой реки станицу и открыл от нее прямое сообщение в Майкоп. В начале ноября войска даховского отряда, в присутствии посетившего Кавказ принца Альберта Прусского, проникли в первый раз до Пшехи. Но время еще не приспело утвердиться на вершинах этой реки. Отряд воротился на Курджипс и рядом беспрерывных походов в течение ноября раскрыл бассейн его просеками; после неудачных попыток сопротивления горское население должно было покинуть самые заветные места свои и удалиться к Пшехе, или выше, в бесплодные скалы, к истокам реки. В декабре действия на Курджипсе были прерваны. Отряд снова сосредоточился в Дахо, чтоб овладеть последним убежищем горцев на Белой, Хамышеевскою котловиной, лежащею под самым перевалом. Долина эта служила прошлым летом главным притоном партиям загорных, бросавшимся против нашего тыла. Ничего быть не может недоступнее страшной местности в истоках Белой, но тем не менее предпринятая экспедиция увенчалась полным успехом; наши войска обманули горцев и спустились с таких обрывов, где не было пути даже для людей, свивших гнездо под перевалом Кавказа. В Хамышках был сформирован впоследствии небольшой отряд для постройки укрепления и разработки постоянной дороги через ущелье Белой. Прочие войска воротились на Курджипс и в январе снова начали преследование горцев, укрывавшихся в его верховьях. В течение января и февраля наши колонны совершенно очистили бассейн этой реки, до мест, где человек не может уже поставить жилья. Затем они проделали путь от Курджипса к Пшехе и на половине его основали станицу.

Покуда эти действия происходили в восточной стороне Закубанского края, адагумский отряд, действовавший с западной стороны, от моря, после зимних и весенних работ в Натухайском округе, двинулся далее в землю шапсугов. Опустошив еще раз плоскость от Абина до Хабля, на который выгнанные горцы постоянно возвращались из своих ущелий для полевых работ, генерал Бабич заложил станицу при выходе Хабля из гор. Работы над станицей и устройством от нее прямой дороги к Кубани продолжались до октября, перемежаемые, впрочем, частными набегами с обеих сторон. Это было самое жаркое время войны, когда горцы массами бросались в наши пределы. Осенью адагумский отряд начал неутомимое преследование горцев. В течение октября и ноября шапсугское население было поголовно изгнано из горных пространств, на северном склоне до Антхыря, а на южном — по морскому берегу до Мезыби. В последующие зимние месяцы шапсуги отодвинуты также из длинной полосы лесных предгорий между Антхырем и Шебшем. Одни ушли дальше, частью в горные ущелья, частью за горы к соплеменникам; другие переселились к нам; в предгорьях остались кое-где только хутора, разбросанные по самым глухим местам. В то же время предпринята разработка дороги вверх по Хаблю. С этой стороны нам стала уже видеться перспектива действий за горами.

С восточной стороны было еще далеко до перехода через горы. Но и там в пространстве, совершенно очищенном от неприятеля, между Кубанью и Ходзем, можно было предпринять предварительные работы для устройства дороги через перевал. Дорога от Лабы к морю, если только возможно сладить с природой, была бы чрезвычайно важным стратегическим путем. Государь император лично указал на особенное значение этого предприятия. В исполнение высочайшего повеления, с октября 1862 года, был сформирован малолабинский отряд, для разработки горных ущелий в этом направлении.

Осенью этого года фельдмаршал князь Барятинский, возвращавшийся на Кавказ, был снова остановлен тяжкою болезнью. В продолжение двадцати месяцев отсутствия фельдмаршал мог лишь издали следить за делами и указывать только главнейшие меры. Тем не менее виды его были вполне исполнены, насколько позволило время, хотя это была трудная эпоха для Кавказа, особенно вначале. Не говоря об управлении только что покоренными восточными горцами и другими обширными областями, в завоевании западного Кавказа много трудов и забот пало на командующего армией и начальника его главного штаба. Временному управлению гораздо труднее действовать, чем настоящему. Но, однако ж, несмотря на препятствия, возникавшие, как нарочно, при исполнении предначертанных мер, дело шло вперед безостановочно.

Назначенный главнокомандующим кавказскою армией и наместником кавказским великий князь Михаил Николаевич прибыл на Кавказ в половине февраля.

Великий князь нашел дело на западном Кавказе в хорошем положении, но еще очень далеком от окончательного решения. Сопротивление горцев было на высшей степени своей энергии; никто еще не мог знать, чем разыграется будущее лето. Абадзехи, сбитые с Белой и Курджипса, твердо держались покуда между Пшехой и Шебшем; каждый шаг наступления дорого нам стоил. Массы шапсугов подавались к горам и частью за хребет; но лесные трущобы предгорий были еще наполнены отдельно разбросанными хуторами. Если очищение плоскости стоило нам таких усилий; если приходилось беспрестанно бегать взад и вперед по равнине, для того чтобы в десятый и двадцатый раз уничтожать с боя жилища, постоянно возникавшие на тех же местах, то можно посудить, как легко было достигнуть полного, невозвратного изгнания горцев из едва проходимой местности, где каждый камень воевал за них. Чем выше к хребту оттесняли мы массы горцев, тем крепче они могли держаться в своих воздушных убежищах, покуда имели только чем просуществовать. За ними было непочатое еще, многочисленное и воинственное приморское население, подстрекаемое, вспомоществуемое всем, что ненавидит Россию, поддерживаемое под рукою, иногда даже с беззастенчивою откровенностью, сильными европейскими правительствами. В Европе не верили скорому окончанию кавказской драмы; чем настойчивее мы действовали, тем дружнее работали недруги России. В Трапезонте образовался настоящий комитет «вспомоществования черкесам» из всех европейских консулов, кроме прусского. Душою этого комитета, почти признанным председателем его был поляк Подайский, драгоман французского консульства. Всякий авантюрист, желавший оказать помощь черкесам против «русского варварства», был снаряжаем и отправляем на счет безымянных благотворителей. На их же счет посылались к восточному берегу запасы пороха, снарядов, амуниции, нарезные пушки и проч. При возраставшем рвении в пользу черкесов и в обстоятельствах 1864 года легко было ожидать, что те же неизвестные благотворители не поскупятся поддержать большими подвозами провианта стесненное черкесское население. Эта последняя поддержка была бы гораздо действительнее подвоза авантюристов, которые только интриговали, хвастали и прятались от наших пуль, так что ни один из них не был никогда ранен. Надобно было ждать всего и не слишком рассчитывать на голод как на одно из средств одолеть сопротивление горцев. Чем более мы оттесняли горское население к берегу, тем удобнее было нашим завистникам протянуть ему руку помощи; местность же южного склона гор еще неприступнее, чем северного; а на действия морем в 1863 году нельзя было положиться. Одним словом, за многочисленным горским населением, исполненным отваги, твердо еще державшимся на северном склоне, стоял многочисленный резерв приморских горцев, непочатых, самоуверенных, поддерживаемых нравственно и материально Турцией и чуть не всею Европой. Наши недруги видимо обещали себе не дать второй раз того же промаха с независимым Кавказом, какой дали они во время восточной войны. В то же время все мусульманское население Кавказа волновалось самою зажигательною религиозною проповедью и часто повторяемыми обещаниями скорой подмоги. Над этою картиной вставал 1863 год с польским бунтом, с нотами и всеобщим вооружением. Вот положение, в каком принял Кавказ великий князь Михаил Николаевич раннею весной 1863 года.

Надобно было кончить покорение западного Кавказа так скоро, чтобы нам не успели помешать. К этой цели была направлена вся деятельность последнего времени.

Великий князь ни в чем не изменил плана войны, установленного при князе Барятинском и служившего с тех пор основанием всем действиям на западном Кавказе. План этот, без сомнения, был наилучший в данных обстоятельствах; он решал дело вернее и полнее всякого другого. Тем не менее почти все на Кавказе ожидали изменений, а другие, в то время еще не убежденные результатом, даже желали их. Было столько же голосов «за», как и «против», и даже вторых было едва ли не больше. Великому князю предстояло не следовать установленному порядку вещей, но выбирать — и он выбрал лучшее. Я не знаю примера, чтобы за переменой главнокомандующего не последовало больших изменений в самом характере действий. Слишком трудно вложить в свою душу чужую мысль и развивать ее последовательно: это также творчество; не многие люди, облеченные полномочием власти, пойдут по чужой дороге, потому только, что она лучшая. Великий князь принял чужой план, оттого что он был самый верный в предстоявшем деле, и развил его до изумительной полноты результата. Смею выразить мнение всех моих сослуживцев, — это решение показывает вместе и верный военный взгляд, и высокое сердце.

Но если действия продолжались на основании установленного плана, то исполнение значительно ускорилось против прежнего. В начале 1863 года многое было совершено; но никто еще не мечтал о близком окончании войны; тем больше, что самая цель ее, не покорение, а изгнание черкесов из гор, заставляла ждать отчаянного сопротивления. Между тем внешние события не позволяли терять ни одного дня. Со времени назначения главнокомандующим его высочества наступление пошло с необыкновенною быстротой, операция следовала за операцией без прерыва, пока последние остатки горцев, прижатые к морю, не сложили оружия.

Первый поход против горцев, под личным предводительством великого князя, был совершен в последних числах февраля и первых марта, от реки Хабля и реки Пшехи, параллельно Кубани, но в значительном расстоянии от нее, через лесистую и бездорожную страну, большая часть которой никогда еще не была пройдена русскими войсками. 25 февраля великий князь выступил из станичного окопа на Хабли по просеке, вдоль подошвы гор. На другой день к адагумскому отряду присоединился на реке Убине шебский. Во время пути продолжалось беспрерывное дело с шапсугами. 27-го отряды, выступив из укрепления Григорьевского, проникли в сторону, где еще упорно держались массы неприятеля. Абадзехи сменили шапсугов и пробовали задержать движение, но, атакованные кавалерией, были опрокинуты. 28-го, оставив под прикрытием части войск обоз, стеснявший движение в этой глухой стороне, его высочество двинулся с остальною частью к реке Псекупсу. Абадзехи заняли, наперерез пути, сильную позицию в заросшей лесом балке; но, обойденные внезапно кавалерией, попались между двух огней и понесли сильное поражение; все поле было покрыто их трупами. На Псекупсе дожидалась часть пшехского отряда, пришедшая туда обходною дорогой, налегке. Великий князь отпустил пришедшие с ним войска и продолжал движение через неприятельскую землю с пшехинским отрядом. 1 марта войска шли постоянным боем; правая цепь и кавалерия два раза должны были выбивать горцев из опушек. 2 марта предстояла переправа через Пшиш против только что основанной Бжедуховской станицы. Абадзехи стеклись сюда во множестве, в надежде отплатить за вчерашнее поражение; они устроили сильный завал параллельно дамбе, по которой приходилось вытягиваться отряду. Завал был взят стремительным натиском, но жаркий бой продолжался в лесу во все время переправы. 3 марта, на походе из станицы Бжедуховской в станицу Пшехинскую, движение кончилось новою кавалерийскою атакой, нанесшей опять чувствительную потерю неприятелю. С прибытием в Пшехинскую станицу войска находились уже на русской земле.

После этой кратковременной, хотя довольно кровопролитной экспедиции, особенно для горцев, несколько раз сильно прострадавших, отряды воротились на свои места.

В течение марта и апреля пшехинский отряд строил новые станицы на Пшише и в ущелье Пшехи и прокладывал между ними дороги. Даховский отряд в то же время проделал от Курджипса еще новую, верхнюю просеку к Пшехе и занялся постройкой станицы на верхнем течении последней реки. Круг действия двух отрядов так сблизился, что они могли войти в соприкосновение. Войсками за Лабою в это время командовал генерал Зотов. Под его начальством пшехинский отряд двинулся от пределов своего района вверх по ущелью Пшехи, через места, еще принадлежавшие неприятелю. Жившие на берегах Пшехи горцы, ежедневно все более стесняемые, решились стать грудью, чтобы не допустить соединения двух отрядов. Они загромоздили ущелье сильными завалами, не спасшими их, однако ж, от поражения. Пшехинский отряд прошел по их телам и соединился с даховским. Все течение Пшехи, кроме самых ее истоков, было в наших руках. В мае по берегу реки была готова кордонная линия, от расположения даховского отряда до низовьев.

Воротившись на место из кратковременного движения, пшехинский отряд продолжал постройку станиц вверх по Пши-шу. Наконец приступлено было к важной операции, долженствовавшей связать прямым путем военные линии этих двух рек и довершить ряд действий, продолжавшихся непрерывно с прошлой осени. Просека с дорогой проложена по течении речки Тух, притока Пшехи, до урочища Хадыжи на верхнем Пшише. Из Хадыжей отряд прошел с сильным боем вниз по реке и потом к станице Пшехинской. Наши линии обогнули обширный край от устья Пшиша до верхней Пшехи и оттуда через верховья Курджипса в Дахо. План действий, предположенный прошлою осенью, был в точности исполнен.

По проезде великого князя главнокомандующего адагумский отряд выгнал неприятельское население из лесных предгорий между Афипсом и Шебшем. Дороги вверх по Хаблю и Абину через горы разрабатывались усиленно, чтоб открыть к данному времени доступ на южный склон, к приморским шапсугам. В длинной полосе лесных предгорий от Абина до Шебша оставались только развалины деревень. С мая адагумский отряд, разделившись на колонны, заложил в этой земле от Адагума до Иля целый ряд станиц для будущего абинского казачьего полка.

Лето воротилось, но не привело с собою возврата прошлогодних затруднений. Относительное положение наше и горских племен было уже совсем не то. Абадзехи, усиленные укрывшимися между ними мелкими племенами, стояли еще массой на северной стороне хребта и не показывали никакого расположения к уступкам; они энергически защищали каждую пядь земли; но положение их с каждым днем становилось затруднительнее. Сбитые кучей в тесном пространстве между верхнею Пшехой и Шебшем, наполовину бездомные, так как они сбежались сюда толпами изо всех концов своего обширного края, они были в этом последнем убежище осаждены с трех сторон русскими отрядами. Шапсуги, окончательно выбитые с равнины и из предгорий, частью укрывались в бесплодных горных ущельях, частью перевалили к одноплеменникам — загорным шапсугам; не имея средств основать вдруг новое хозяйство и потеряв старое, они сильно обременяли своих хозяев. Хотя операционная линия действующих отрядов со стороны Лабы стала вдвое длиннее, чем в прошлом году, и потому еще более обширное пространство в тылу было подвержено обходу приморских горцев, но все перевалы через хребет в этой тыльной полосе были в наших руках по малой Лабе, по Ходзу и по Белой. Главное же, — между загорными населениями уже распространилось смущение. Видя постепенное, но неотразимое наступление русских колонн, приближавшееся понемногу к их пределам, они начинали бояться за себя. Убыхи и другие загорные не покинули общего дела; они храбро дрались в рядах абадзехов, но только об руку с ними в их земле. Отдельные самостоятельные действия против нашего тыла, между рядами воздвигнутых с тех пор станиц и укреплений, уже не шли им на ум. Ничего похожего на события прошлого лета не повторилось.

 

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Из последнего письма вы видели, как тревожные политические события 1863 года удвоили деятельность кавказской армии. С весны военные действия стали развиваться чрезвычайно быстро. Но материальных потребностей все-таки нельзя было обойти. С приближением лета надобно было отделить значительное число войск для покоса и для прикрытия переселенцев, из которых одни только что водворились, другие еще двигались. Наступление было приостановлено, но деятельность не ослабела, только приняла покуда другое направление. Громадность работ, совершенных в этот летний период, превосходит вероятие. Надобно было доделать столько дорог, достроить столько станиц и мостов, постоянно отражая неприятеля, подвезти в разные пункты столько материальных запасов по опасных дорогам, открытым одной вооруженной силе, что срок в 2,5 месяца мог быть достаточным лишь при усугубленной деятельности. Работы, совершенные в это лето, имели значительное влияние на дальнейший ход военных действий. С окончанием линий, станиц и кордонов по шапсугским предгорьям, по руслам Пшиша и Пшехи, мы становились на твердом основании в глубине неприятельской земли и могли без риска идти до самого моря. В конце августа войска снова были готовы к действиям.

Для окончания войны на северной стороне гор надобно было исполнить два предприятия: подавить абадзехов, скопившихся между верхнею Пшехой и притоками Шебша, и выгнать из лесных ущелий, по всей длине хребта, множество укрывшихся там горцев. Эти люди, разбежавшиеся тысячами по самым глухим местам после отступления масс, хотя не составляли сплошного неприязненного населения, но все-таки были так опасны, что край, их скрывавший, ни в каком случае мы не могли назвать покоренным. Исполнение двух этих предприятий требовало совсем противоположных средств. Для первого, имевшего серьезный военный характер, нужно было сосредоточенное действие масс; для второго — разделение войск на множество небольших летучих отрядов, которые обыскали бы поочередно все глухие долины горного лабиринта.

Окончательное покорение абадзехов было нелегко, могло стоить чрезвычайно много крови и, что было тогда особенно важно, много времени. Многочисленное абадзехское население сперлось в тесном относительно пространстве. Если бы для нас время было так дешево, как в бывалые годы, можно было бы попробовать покорить абадзехов голодом. Но как рассчитывать на время и заниматься долгою блокадой в 1863 году? Не говорю уже о политических событиях этого года; но с тех пор как Европа стала, видимо, принимать независимый Кавказ под свое покровительство, мы должны были исключить время из своих соображений: тем более что блокада была бы полумерой, когда абадзехи имели открытое сообщение с морем.

В прямой же борьбе удвоенная густота населения удваивала оборонительные средства. Покорение оставшейся за абадзехами страны открытою силой, при систематическом наступлении и необходимости раскрывать каждый лес, расчищать каждую долину и везде строить станицы, потребовало бы также достаточно времени, слишком для нас дорогого. Абадзехская война была решена внезапно и с незначительной потерей превосходным стратегическим маневром. Вместо того чтобы ломить абадзехов силой, их обошли и заперли, как в клетке.

Оставшаяся за абадзехами страна имела вид удлиненной трапеции, тянувшейся вдоль хребта; острые углы ее лежали: нижний — на водораздельном отроге между Псекупсом и Шепсом, верхний — на самом хребте у Гойтхского перевала, соответствующего истокам Пшиша. Северная, восточная и западная стороны трапеции были обложены нашими войсками. С южной стороны, образуемой хребтом, абадзехи соседили с приморскими шапсугами, которые падали уже и скоро совсем пали под нашими ударами. Главную и давнишнюю поддержку абадзехов составляли убыхи, земля которых также подходила клином к Гойтхскому перевалу, так что этот перевал составлял точку соприкосновения между двумя народами.

Абадзехи ждали наступления в сердце своей страны. Вместо того, все наши силы были вдруг обращены против оконечности их земли в страну межу Пшехой и Пшишем, в направлении к Гойтхскому перевалу. В конце августа даховский отряд сосредоточился между этими реками на ручье Шекадзе, пшехинский отряд под укреплением Хадыжи на Пшише. Рекогносцировка к вершине Тхухи и собранные в этих местах сведения объяснили топографию верхней страны и Гойтхского перевала, до тех пор еще никем из наших не виданного. Район действий двух отрядов был обозначен течением Тхухи. Полковнику Гейману с даховским отрядом поручено очищение полосы между Пшехой и Пшишем, к югу этой речки; пшехинскому отряду, поступившему под команду полковника Граббе, — к северу. Действовали с возможною быстротой. К 1 октября верхнее междуречье было раскрыто по всем направлениям, и туземное население изгнано за Пшиш; остались, как везде, горные хутора в верховьях ущелий. Затем оба отряда, не теряя ни одного дня, сосредоточились в Хадыжах, где был устроен главный складочный пункт для задуманной операции. Удар должен был пасть немедленно.

Но враги наши еще не унывали; чем далее мы шли вперед, тем яростнее действовали покровители черкесов. Множество новых авантюристов наехало на восточный берег, где, не видя русских, они приобретали уверенность, что все успехи наши — басня, и к счастью, поддерживали это мнение в Европе. С ними прибыл горский выходец Измаил-паша и привез между другими пособиями четыре нарезные пушки. Убыхи писали к абадзехам в народном послании, чтоб они отнюдь не покорялись, держались бы до последней возможности, что скоро положение дел разом изменится. Подкрепляя слова делом, они послали на помощь к ним сильный сбор. Измаил-паша извещал абадзехов, что в подкрепление им собирается на берегу отряд французов и поляков с пушками, и также заклинал их держаться.

Тем временем соединенные отряды, пшехинский и даховский, быстро двинулись вверх по Пшишу к Гойтхскому перевалу, расчищая ущелье просекой. Убыхское скопище, шедшее в подмогу абадзехам по этой самой, единственной дороге, наткнувшись на отряды, поняло, куда мы протягиваем руку, и спешило укрепить Гойтхский перевал, но было предупреждено: быстро двинутая обходная колонна заняла перевал 9 октября. Вслед за тем отряды сосредоточились на этом решительном пункте и сейчас же заложили там временное укрепление.

В это время адагумский отряд стоял уже за горами, посреди приморских шапсугов, опустошая их жилища; джубский отряд шел туда же через шебшский перевал. Было ясно, что через месяц эта часть берега будет окончательно покорена. Абадзехи увидели себя окруженными с южной стороны и, что хуже всего, отрезанными от убыхов. Все время войны они действовали заодно с убыхами; теперь они остались одни перед русскими. Кроме того, сообщение было им необходимо для подвоза продовольствия столпившемуся в кучу народу, хоть бы в самом ограниченном количестве. Как только мы овладели верхними землями между Пшишем и Пшехой, через которые сообщались оба народа, еще до занятия Гойтхского перевала, абадзехи поняли свою участь и смирились. В урочище Мельгашип, в присутствии графа Евдокимова, лично управлявшего всеми последними действиями, старшины их подписали присяжный лист на безусловную покорность. Абадзехам было предоставлено оставаться на занимаемых ими местах только до 1 февраля следующего года, а потом идти или на прикубанскую плоскость, или в Турцию. Абадзехи сдались ровно через четыре года после договора, заключенного ими с генералом Филипсоном. Они выдержали два года самой упорной войны.

Гойтхский перевал был занят налетом; надо было укрепить его и связать с задними линиями удобною дорогой, огражденною кордоном. Исполнение этого труда в начале зимы на страшной высоте, под жестокими непогодами, заняло оба отряда в продолжение октября и ноября. Убыхи, однако ж, не хотели считать покорение абадзехов совершившимся фактом и надеялись, сбив нас с перевала, опять их возмутить. Сильное убыхское скопище, с отрядом европейских флибустьеров, и нарезными пушками, расположилось около перевала у Чилипса и собиралось строить батареи. 8 ноября полковники Граббе и Гейман скрытно подступили к неприятельскому лагерю и рассеяли новых союзников; однако ж не успели захватить пушки, поспешно увезенные к берегу. Кроме этого дела, отряды беспрепятственно отделяли от себя летучие колонны для истребления деревень в высоких горных долинах и лесных ущельях, по притокам Пшиша и Пшехи. Хотя масса абадзехов покорилась, но часть населения, жившая под перевалами, в самых глухих котловинах, еще не просила мира, надеясь на крепость своей местности. К этим горцам из гор стекались все отчаянные люди и все недовольные замирением. Как несколько раз было сказано, изгнание таких рассеянных хуторян представляло во всех районах чрезвычайные трудности. Для довершения этого дела весь пшехский отряд был направлен в конце ноября в верхний бассейн Пшиша и жег мелкие аулы, пока декабрьские метели, невообразимо страшные в горах, не заставили отвести его к Хадыжам. Даховский отряд один окончил Гойтхское укрепление и для той же цели сошел к верховьям Пшехи. Работы и поиски двух отрядов продолжались весь январь. Тем временем летучий отряд, составленный преимущественно из кабардинской милиции, обыскивал горы в давно занятом районе, между Белой и Пшехой, и даже там нашел много селений, забившихся между недоступными крутизнами.

В верховьях пшехинского бассейна оставались еще два небольшие общества, не изъявившие покорности и до тех пор совершенно неизвестные. Одно, тубинское, было разорено наполовину генералом Гейманом; сильные метели, захватившие отряд, не дали кончить предприятие. Другое, хакучинское, жившее в вековой неприязни с соседями, малочисленное, но занимавшее очень крепкую местность, было покуда обойдено. Ничтожное по значению, покорение его отвлекло бы войска от серьезного неприятеля и потому было отложено до общего усмирения края.

Покуда громили абадзехов, два отряда, адагумский и джубский (сформированный в конце августа в укр. Григорьевском, под начальством атамана Кубанского войска графа Эльстона-Сумарокова), настойчиво продолжали действия против шапсугов. Проработав дорогу по Адырбею к Геленджику и очистив еще раз ущелья, лежащие в тылу вновь основанного абинского казачьего полка, от разбежавшихся горцев, адагумский отряд двинулся, разрабатывая дорогу, к морскому берегу и в половине октября пришел в Пшаду, бывшее Новотроицкое укрепление. Мы снова стали занимать прежние береговые форты, но уже не прежним способом; где становилась теперь нога русского солдата, там земля делалась русскою. Оставив на Пшаде часть войска в укрепленном лагере, генерал Бабич двинулся параллельно берегу, по направлению к Джубе (бывшему укр. Тенгинскому), куда шел также джубский отряд, заранее названный этим именем по предназначенной ему цели; на пути адагумский отряд прокладывал дорогу и жег шапсугские аулы. В ноябре он разработал два перевала через горы, потом снова двинулся по морскому берегу далее к юго-западу, действуя в связи с джубским отрядом, и захватил устье реки Шапсуго. Во время всех этих действий отряд постоянно отделял летучие колонны, искрестившие всю сторону и разорившие множество аулов. По окончании последнего похода назначение адагумского отряда было исполнено; перед ним уже не было неприятеля, до района действий джубского отряда все было покорено. В начале декабря отряд был расформирован. Начальник его, старый воин генерал Бабич, командовавший войсками в этой части края все время, от первого перехода русских за Кубань в 1857 году до последнего дня, имеет право назваться завоевателем шапсугов. Он умел делать много, сберегая силы солдат, и, по справедливости, заслужил хорошую славу в войсках.

Джубский отряд начал действия в последних числах августа. В продолжение полутора месяцев, до половины октября, он разработал дорогу вверх по Шебшу через перевал, выгнал население, занимавшее этот бассейн этой реки, и построил на берегу ее станицу. Осенью, когда внимание приморских шапсугов было обращено исключительно на адагумский отряд, временно командовавший джубским отрядом полковник (ныне генерал) Левашов сделал быстрый набег на Джубу и взял там у горцев пять орудий. К 1 ноября раскрытие и опустошение бассейна Шебша были кончены: по возвращении графа Сумарокова действия перенесены на южную сторону. Шапсуги, теснимые двумя отрядами, отодвигались все дальше в глубь страны, но нигде не могли найти убежища; наши колонны неотступно шли по их пятам. Они были доведены до крайности и начинали сдаваться целыми деревнями, и их немедленно отсылали под прикрытием войск, для водворения на Нижней Кубани. В половине ноября граф Сумароков перенес действия в устье Шапсуго, взятое пред тем войсками адагумского отряда. Из этой позиции он разрабатывал дорогу назад, изгоняя туземное население отовсюду, куда проникали наши колонны. В декабре джубский отряд прошел, сжигая аулы, по верховьям речек, нижнее течение которых было уже в руках адагумского отряда; в то же время отряженные от него колонны очистили на северной плоскости левый берег Псекупса, и Шапсуго была в наших руках. Следуя правилу, принятому с самого начала войны, упрочивать немедленно каждый шаг вперед, на окраине завоеванного пространства, по течению Псекупса и Шапсуго, от Кубани до моря, на протяжении слишком полутораста верст, начато устройство новой кордонной линии. Предприятие это было исполнено в течение зимы частью войск джубского отряда.

Подходил срок выселения абадзехов. По условию, они могли оставаться на своих местах только до 1 февраля. С половины января граф Евдокимов двинул в их землю пшехинский отряд, раскрывший просеками несколько долин; жители не оказывали сопротивления. С наступлением срока абадзехам дана была семидневная отсрочка для сбора имущества: по прошествии этих семи дней они должны были двинуться массой, с семействами, или в отведенные им низовые земли, или к указанным портам Черного моря. Затем 8 февраля в абадзехские земли двинуты единовременно три отряда, с приказанием жечь аулы и гнать отсталых. Пшехинский отряд очистил страну между Пшишем и рекой Марте; джубский — от Марте до Псекупса; даховский — верховья Пшиша. Абадзехское племя разделилось почти на две равные части: одна часть потянулась к низовьям Белой для поселения; другая — к Тамани для отплытия морем в Турцию; несколько тысяч ушло к туркам через вольные горские земли. Не последовавшие за массою народа должны были подвергнуться участи военнопленных. Приблизительно, число выселившихся и разбежавшихся абадзехов составляло около 70 тысяч, т. е. половину количества, которое считалось до войны, хотя абадзехское население было усилено многими бежавшими к ним мелкими племенами.

С выходом абадзехов война на северной стороне гор могла считаться конченною. Вся страна от Кубани до хребта была покорена, часть берега до реки Шапсуго также была занята. Оставались независимыми часть загорных шапсугов, убыхи и абхазские племена, жившие на юг от них. Последующие действия в предгорной стране имели характер, если можно так выразиться, чистой отделки работы, совершенной до тех пор вчерне. За выселением горских масс, все равно, отступали ли они перед нашими погромами или выходили по добровольному соглашению, всегда оставалось большое число людей, упорно укрывавшихся в трущобах. Для изгнания отставших абадзехов с верховьев Псекупса отделены были части войск от даховского и джубского отрядов, продолжавшие свои поиски до 1 марта. С этого времени страна между притоками Шебша и Пшиша, в которой укрывались абадзехи, была окончательно очищена: в нее можно было ввести русское население, как только оно прибудет в конце весны.

Но смести совершенно туземное население с гор было почти так же трудно, как осушить море. Чтобы достигнуть этой цели, нужна была необыкновенная настойчивость графа Евдокимова. Только что последние остатки абадзехов были изгнаны, новые толпы горцев стали возвращаться с берега, куда они ушли перед тем для отплытия в Турцию; зная коротко свою землю, они рассеялись в самых глухих местах, где всего труднее было их открыть. Снова нужно было разослать по всем горам летучие колонны, чтобы сгонять беглецов или к берегу, или в назначенные для поселения места. Поиски, с разными перерывами, продолжались до середины лета. Оказалось необходимым даже сформировать особый отряд в верховьях Псекупса, чтобы не допускать горских беглецов в эти скрытные места.

Пшехинский отряд долго был занят такими же поисками. В то время уже были открыты действия на южном склоне. Сначала пшехинский отряд действовал в связи с войсками, перешедшими на южную сторону, и разорял аулы за хребтом в вершине реки Туапсе. Но как только стали протаивать горные дороги и остаткам черкесского населения в верховьях Пшехи открылся доступ на равнину, стало необходимым для безопасности наших поселений разорить вконец эти разбойничьи гнезда. В половине марта отряд генерала Граббе был отозван на северную сторону и в конце месяца двинут в бассейн верхней Пшехи, в котором действовал до половины апреля. Он докончил разорение тубинского общества, согнал с гор его жителей, также многих рассеянных хуторян, и, обогнув с юга эту часть хребта, возвратился на север через белореченский перевал. В течение остальной части весны пшехинский отряд разработал с верхнего Пшиша на Гойтх прочную дорогу, по которой установилось главное сообщение с приморскими отрядами; затем он был расформирован. Одни из составлявших его войск поступили на усиление прочих отрядов; другие были отданы в распоряжение атамана кубанского войска, для возведения станиц в пустынной стране, оставленной абадзехами. С разделением пшехского отряда кончились действия на северной стороне.

Горцы потерпели страшное бедствие; в этом нечего запираться, потому что иначе и быть не могло. Они отказались от милостивых предложений, сделанных им лично государем императором, и гордо приняли вызов на войну. Никакие договоры с тех пор уже не были возможны, да и не с кем было их заключить, при царившей у них безладице. Горцы сопротивлялись чрезвычайно упорно, не только в открытом бою, но еще больше инерцией массы: они встречали наши удары с каким-то бесчувствием; как отдельный человек в поле не сдавался перед целым войском, но умирал, убивая, так и народ, после разорения дотла его деревень, произведенного в десятый раз, цепко держался на прежних местах. Мы не могли отступить от начатого дела и бросить покорение Кавказа, потому только, что горцы не хотели покоряться. Надобно было истребить горцев наполовину, чтоб заставить другую половину положить оружие. Но не более десятой части погибших пали от оружия; остальные свалились от лишений и суровых зим, проведенных под метелями в лесу и на голых скалах. Особенно пострадала слабая часть населения — женщины и дети. Когда горцы столпились на берегу для отправления в Турцию, по первому взгляду была заметна неестественно малая пропорция женщин и детей против взрослых мужчин. При наших погромах множество людей разбежалось по лесу в одиночку; другие забивались в такие места, где и нога человека прежде не бывала. Летучие отряды находили людей, совсем одичавших от долгого одиночества. Разумеется, такие особняки большею частью гибли; но что было делать? Позволяю себе повторить несколько слов графа Евдокимова по этому поводу. Он сказал мне раз: «Я, писал графу Сумарокову, для чего он упоминает в каждом донесении о замерзших телах, покрывающих дороги? Разве великий князь и я этого не знаем? Но разве от кого-нибудь зависит отвратить это бедствие?»

С окончанием дела на северной стороне гор все действующие отряды должны были перейти на южную.

 

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Покорение береговых горцев требовало особенных мер. В пятом письме я упоминал, что еще в первоначальном плане завоевания предполагалось к концу войны, когда Прикубанская страна будет усмирена, открыть наступление из Кутаисского генерал-губернаторства и поставить береговое население между двух огней. Главное кавказское начальство не упускало этой мысли из виду во все продолжение войны. В 1862 году, когда положение передовых линий в Кубанской области стало на некоторое время затруднительным, возникла мысль о немедленных, параллельных с северными, действиях в пределах Абхазии. Но затруднения скоро прошли, а достаточных наличных сил для южного отряда покуда еще неоткуда было взять; нельзя было ослабить действующие войска на Кубани отозванием каких-либо частей. В 1863 году, по мере того как наши колонны теснили все более абадзехов и шапсугов, предположение одновременных действий с юга и севера явилось само собою; когда же абадзехи изъявили покорность, оно перешло в действительность. Начались приготовления к будущей весне. В то время нельзя было рассчитывать на скорое покорение приморских горцев с севера. Шапсугская война продолжалась с упорством и могла затянуться гораздо долее, чем это случилось. Все зависело от степени бодрости или уныния горцев — расчет шаткий! Убыхи не только не думали о покорности, но энергически поддерживали соседей и заклинали их не замиряться; земля их стала притоном внешних интриг. Туда стекались авантюристы, туда везли пушки, военные и всякие другие припасы. Трапезонтский комитет и его несогласные покровители работали в это время с удвоенным рвением. Война с убыхами и другими загорными вовсе не была легким делом, даже после покорения северного края. Земля их всегда считалась самою неприступною на всем Кавказе. Глубокие ущелья, покрытые чрезвычайно роскошными, но потому и чрезвычайно непроходимыми лесами, круто спускаясь от вечных снегов к теплому морю, образуют неисходный лабиринт, в котором каждая пядь земли была природною крепостью. В этой исключительной местности жили исключительные народы, слывшие самыми воинственными по всему Кавказу. Число защитников было еще весьма достаточно для самой упорной обороны этих неприступных мест: толпы горцев, бежавших со всех окрестных земель, удвоили население береговой страны. Продолжительность борьбы зависела от состояния духа этих горцев, а покуда ничто еще не показывало его упадка. Естественно также являлось сомнение в возможности продовольствовать через снежный хребет отряды, которым должно будет спуститься с гор в приморскую страну. Потому, как только внешние обстоятельства перестали грозить немедленною европейскою войной, сильная экспедиция с юга, морем и сухим путем стала очевидною необходимостью. Разумеется, ее можно было предпринять только весной.

К концу 1863 года и в начале 1864-го, вследствие общего вооружения в Империи, на Кавказе были сформированы три новые пехотные дивизии, усилившие большою массой войск силы Кубанского края. Можно было отозвать стрелковые батальоны, находившиеся там с 1859 года. Весной в Кутаисском генерал-губернаторстве были сосредоточены, кроме местных войск, 9 батальонов гренадерской дивизии. Запасы провианта были заготовлены на берегу, для немедленной перевозки морем, куда потребуется. Суда черноморского флота и торговые пароходы должны были явиться по первому призыву. Великий князь, главнокомандующий, принимал личное начальство над войсками, назначенными для действий с южной стороны. При этих мерах можно было спокойно дождаться весны в уверенности, что какое сопротивление ни оказал бы неприятель, какие ни возникли бы неожиданные затруднения и сколько усилий ни употребляли бы наши недруги, к лету 1864 года весь Кавказ будет покорною русскою областью.

План действий против убыхов и их соседей был задуман широко. Чтоб одновременным развитием сил подавить в самое непродолжительное время сопротивление этих воинственных народов, было предположено наступать на эту часть края концентрически пятью отрядами. Два первые должны были двинуться с юга: один сухим путем от Гагр в верховья Бзыби, другой морем и высадиться в одном из центральных пунктов Убыхской земли. Трем отрядам назначено вступить в непокорную землю из Кубанской области: одному из войск, действовавших в Шапсугской земле, по берегу; другому с верховья Белой; третьему с Малой Лабы. Предполагался еще шестой отряд с Большой Лабы, но в эту пору года Лабинский перевал оказался недоступным. Эти пять отрядов должны были обхватить неприятельскую землю кольцом и сойтись в средине.

В ожидании весны действия из Кубанской области продолжались своим порядком. Хотя кубанским войскам предстояло еще много материального труда — изгнать из лесов рассеянные остатки горцев, кончить дороги, построить несколько десятков станиц, — но так как труд этот совершался с этой поры в мирном крае, то можно было сейчас же отделить часть войск для продолжения действий. Наступление с севера не прерывалось ни на один день. Во второй половине февраля, как только ушли абадзехи, отряды даховский и джубский, сосредоточенные первый на Гойтхском перевале, второй в укреплении Григорьевском, были двинуты за горы. Они должны были действовать сосредоточенно от крайнего предела наших завоеваний на реке Туапсе и занять ее течение. Желательно было покончить с шапсугами до мая, чтобы потом обратить все силы разом на убыхов и джигетов; но нельзя было предписывать положительно такой цели. Дальнейшее наступление обоих отрядов, имевшее только местный характер, зависело от успеха предположенной операции на Туапсе.

Но тут с горцами случилось то же самое, что пятьдесят лет пред тем случилось с французами под Ватерлоо. Истощив всю энергию до остатка в отчаянной борьбе, они совершенно потеряли присутствие духа. В последние минуты, когда счастье обратилось против них, все разом пало ниц или бежало. Вот как это произошло.

Джубский отряд выступил из укрепления Григорьевского 19 февраля, перевалился через горы и шел вперед, расчищая дорогу и разоряя по сторонам аулы. К 4 марта он дошел до Тенгин-ского поста. В это время даховский отряд генерала Геймана, при котором находился лично граф Евдокимов, спустился 21 февраля с Гойтхского перевала на Чилипс, где в прошлом году было разбито убыхское скопище; он также раскрывал просекой дорогу и жег аулы. Спустившись на русло Туапсе, граф Евдокимов угадал по слабому сопротивлению неприятеля упадок его духа и, не обращая больше внимания на горы и леса, быстрым движением вперед занял 28 февраля устье Туапсе, где стояло прежде Вельяминовское укрепление. Шапсугское население, жившее между Туапсе и Шапсуго, было отрезано этим движением; за Туапсе оставалась еще часть вольной шапсугской земли; но народ этот, истощенный продолжительною войной, не прерывавшеюся с 1857 года, и страшными потерями последней зимней кампании, видя внезапное появление русского войска в сердце последнего своего убежища, счел невозможным длить сопротивление. На другой день, после прибытия отряда к развалинам Вельяминовского укрепления, шапсугские старшины явились к графу Евдокимову, и весь берег от Шапсуго до реки Псезуапсе, составляющей границу между шапсугами и убыхами, покорился. Остаткам шапсугского народа приказано немедленно отправиться или к нижней Кубани для поселения, или к приморским пунктам для отплытия в Турцию. Джубский отряд, находившийся теперь посреди замиренной уже земли, был отослан назад и вслед за тем расформирован.

Оставались непокоренными одни убыхи и джигеты, и те ненадолго.

По отъезде графа Евдокимова генерал Гейман, оставшись с отрядом на берегу, занялся сначала обеспечением своих сообщений. Путь с Гойтхского перевала к устью Туапсе был только пройден, но не раскрыт; даховский отряд приступил к разработке этой дороги. Но скоро необходимость ускорить выселение покорившихся шапсугов, которые, как все горцы, как бы ни клялись в исполнении условий, но без понуждения открытою силой не двигались, заставила его выступить вперед, к Псезуапсе. К 18 марта даховский отряд заставил шапсугов подняться и идти куда им приказано. Не видя сопротивления от убыхов, хотя он стоял на пограничной черте, предприимчивый генерал Гейман перешел реку Псезуапсе и двинулся вперед берегом, а далее по реке Шахе. Убыхи между тем давно уже готовились к сопротивлению; многочисленный сбор их занимал сильную позицию на речке Гадлике, в перерезе пути нашего наступления. В первый же день движения 18 марта генерал Гейман открыл неприятеля, стремительно атаковал его тремя колоннами и разбил наголову. Преследуя бегущих по пятам, даховский отряд на другой день, 19-го, занял бывшее укрепление Головинское. 25-го наши войска стояли в Соче, бывшем укреплении Навагинском. К реке Дагомыс приехал в отряд гаджи Дагамук-Берзек, о котором я упоминал, игравший некоторое время в наших глазах роль нового Шамиля. Убыхи, оставшись одни против русских и потерпев в первый же день войны на своей земле сильное поражение, потеряли последнюю надежду. Старшины их явились к генералу Гейману с изъявлением покорности. С замирением убыхов окружавшие их мелкие племена не могли больше сопротивляться.

Кавказ был завоеван, но оставалось еще выселить вновь сдавшиеся племена: операция, как вы видели, бывшая всегда гораздо затруднительнее самого покорения, особенно когда дело шло о людях, не испытавших еще бедствий войны, живших в неприступной местности, не тронутой покуда ни топором, ни лопатой, не знавших от века, что такое вторжение неприятеля. В таком положении были племена псхоу, ахчипсоу, аибго, джигеты, да и самые убыхи, кроме прибрежных, по земле которых прошло наше войско. Довольствоваться покорностью этих племен, не трогая их места, мы никак не могли. Три года мы ломили абадзехов, для того только, чтобы добраться наконец до берега и очистить его от неприятеля. Горцы на берегу, — это была новая кавказская война в перспективе, при первом пушечном выстреле на Черном море. Но для того чтобы выселить вновь покорившихся из их диких убежищ, надобно было стоять над ними с такою же силой, какая была бы потребна и без всяких предварительных условий замирения.

Великий князь главнокомандующий прибыл 2 апреля в Сочу. Его высочество принял изъявление покорности от старшин убыхов и всех их соседей, но тем не менее приказал ускорить приготовления предположенной экспедиции пятью концентрическими отрядами во вновь покорившуюся землю.

Это решение было основано на самых серьезных причинах и, впоследствии, было вполне оправдано событиями. Убыхи и джигеты покорились не силе, а панике, — и не даховскому отряду, а тем шести отрядам, которые сломили абадзехов и шапсугов и заранее внесли ужас в их души, — также тем приготовлениям, которые делались для нападения на них с юга, хорошо им известным. Но покуда масса войск стояла за горами, впечатление могло пройти, а силы даховского отряда были достаточны только для того, чтобы разбить скопище прибрежных горцев, если б оно напало на него, но ни в каком случае не для того, чтобы покорить и изгнать восставших убыхов, джигетов, ахчипсовцев и других. Для этого нужна была совсем иная пропорция войск. Попытки же сопротивления, при будущем выселении, можно было предвидеть наверное. Без достаточной силы мог произойти общий взрыв, последствия которого были бы очень опасны. Не надобно упускать из виду, что в это время берег Черного моря от Псезуапсе до Тамани был покрыт толпами горцев, ждавших судов для отправления в Турцию. Эти люди утратили почти все имущество, но каждый из них сохранил оружие и патроны, которые горец отдает только с жизнью. Под влиянием обуявшей их паники переселяющиеся горцы были покуда как стадо баранов; но нельзя было шутить с искрою, которая могла бы вдруг поджечь эти толпы. В это самое время и долго еще потом, до совершенного очищения края, сильнейшая интрига извне была направлена против наших успехов на Кавказе. Хотя турецкое правительство официально согласилось принять кавказских эмигрантов и сделало все распоряжения для того, но главнокомандующему было известно, что наши благоприятели не отчаялись в своих умыслах и осаждали турецкое правительство убеждениями отказать горцам в убежище и этим отказом отбросить назад в горы стеснившееся на берегу население; их поддерживали сотни европейских авантюристов, улетевших с восточного берега в чем были, при стремительном нашествии генерала Геймана. Нельзя было ручаться за турецкую политику. А при таком обороте дела, когда происходили еще перестрелки с разбойниками в Кубанской области, вновь отхлынувшие от берега толпы горцев были бы в первое время большим затруднением. И если бы в это время, за неимением с нашей стороны достаточных сил, вдруг возгорелась война за Псезуапсе, она могла вновь разлиться по Кавказу. Играть в азартную, когда дело шло об увенчании шестидесятилетних непомерных жертв и трудов, было более чем легкомысленно. Предположенное движение сосредоточенными силами должно было состояться, чтобы не подвергать риску, в последнюю минуту, всего свершенного дела.

Апрель прошел в приготовлениях. Северные отряды с киркой и лопатой прорывались из Кубанской области на южный склон, через занесенные снегом перевалы. В Абхазии собирались и грузились суда. В это время даховский отряд работал дорогу верх по Туапсе и на всякий случай устраивал кордонную убыхскую линию от устья Дагомыса до истока Шахе.

Первый из назначенных к наступлению отрядов — псхувский, генерала Шатилова, двинулся из укрепления Гагры в начале апреля, сначала разрабатывая дорогу по морскому берегу к Адлеру, а потом вверх по Бзыби к горному обществу Псху. 29 апреля высадился в Адлере (быв. укр. Св. Духа) кутаисский генерал-губернатор, князь Мирский, с отрядом, составленным из гренадерской дивизии; отрядные лошади были доставлены туда из Гагр по прибрежной дороге, разработанной генералом Шатиловым. Отряд занял позицию в урочище Акштырх посреди Адлера. Вновь прибывающие войска были распределены таким образом, чтобы твердо занять весь край и немедленно приступить к выселению горцев. Генерал Гейман был двинут с частью своих войск вверх по Соче, а потом к истокам Мзымты. В первых числах апреля хамышевский отряд, то есть правая колонна, направлявшийся на южный склон через перевал Белой, вошел в связь с даховским отрядом. Потом отряд генерала Граббе, средняя колонна, перевалился с Малой Лабы в Ахчипсоу. Великий князь главнокомандующий прибыл к войскам 6 апреля в гренадерский отряд (князя Мирского) на позицию Акштырх и на другой же день двинул авангард к урочищу Псага для разработки дороги по направлению к Ахчипсоу.

Между тем оказался вдруг тот именно поворот в мыслях вновь покорившихся, в предвидении которого великий князь решил не отменять предположенного сосредоточения войск. Как только горцы увидели, что грозившее им выселение, на которое они легко согласились, пока дело состояло в словах, обращается в неизбежную действительность, они снова взялись за оружие. Скопище отчаянных людей из всех племен сбежалось в недоступную долину Аибго и с помощью коренных жителей этой горной страны, всегда слывших разбойниками, загромоздили горные тропинки завалами и преградами путь генералу Шатилову. Псхувский отряд, разобрав дорогу и оставив свои тяжести, шел по назначению в долину Аибго и вдруг был неожиданно остановлен этим препятствием. Неоднократные попытки взять завалы силою не удались по причине чрезвычайно крепкой местности. Отряд понес чувствительную потерю и в продолжение 4 дней, от 7 до 11 мая, не мог сделать шагу вперед. Если бы прибрежный край не был уже занят несколькими отрядами, это сопротивление и успех мятежников неизменно произвели бы общий взрыв со всеми его последствиями. На Кавказе всегда было достаточно малейшего благоприятного случая, чтобы сейчас поднять дух горцев. При силах, занимавших край в начале мая, мимолетная неудача ничего не значила. Население везде было сдержано. 9 мая его высочество двинул в обход Аибго отряд под начальством генерала Батизатула. После слабого сопротивления обойденные горцы бросили завалы, и долина Аибго была занята. Наши колонны заставили везде туземное население бросить свои жилища и идти к морю, где ему предстоял путь или в Турцию, или в отведенные для поселений места.

16 мая великий князь двинулся с отрядом на позицию Псага, по разработанной авангардом дороге. Надобно было раскрыть еще путь в Ахчипсоу. 20 мая его высочество вступил в землю этого общества, где были сосредоточены, кроме гренадерского, отряды: псхувский, ахчипсовский и даховский. 21-го выстроились на единственной поляне, находящейся в Ахчипсоу, 23 батальона, 10 орудий, 6 казачьих сотен и 6 сотен милиции. Перед войсками, в присутствии великого князя, было отслужено благодарственное молебствие богу, даровавшему нам великую победу.

Его высочество донес из Ахчипсоу о совершившемся событии государю императору следующею телеграфическою депешей:

21 мая, Ахчипсоу.

Имею счастию поздравить Ваше Величество с окончанием славной Кавказской войны. Отныне не остается более ни одного непокоренного племени. Вчера сосредоточились здесь отряды князя Мирского, генерал-майора Шатилова, генерал-майора Геймана и генерал-майора Граббе. Сегодня отслужено благодарственное молебствие в присутствии всех отрядов. Войска в блестящем виде и совсем не болеют. За все время последних движений потеря не превышает сто человек.

Михаил.

Эта депеша была последнею военною реляцией из бесконечного ряда кавказских военных реляций.

Действия порохом и железом кончились. Но нельзя было отдыхать на лаврах, покуда вооруженные горские населения толпились на берегу, ожидая отправления.

Переселение кавказских племен в Турцию, о котором так много и так бестолково шумели в Европе, не было делом нашей воли; оно произошло помимо нас. Правительство имело одну цель в западно-кавказской войне: сдвинуть горцев с восточного берега Черного моря и заселить его русскими; эта мера была совершенно необходима для безопасности наших владений. Затем, не было никакой надобности гнать горцев в Турцию. У нас было довольно места для них, во-первых, в миллион десятин по левому берегу Кубани, отведенных исключительно для этого назначения; во-вторых, в 300,000 десятин хороших земель, оставшихся в Пятигорском уезде за выселением части кочевых ногайцев в Турцию еще в 1860 году; в-третьих, в казачьих землях, покинутых населением, передвинутым на передовые линии. Все количество земель, которым правительство располагало по соседству для помещения горцев, можно считать в 1.500,000 десятин. Масса ушедших в Турцию горцев в 1863 и 1864 годах не превышает 250 тысяч обоего пола; поселилось в наших владениях около 70 тысяч. Вот все количество непокорных горцев, уцелевших от войны. Стало быть, на 160,000 душ мужеского пола приходилось свободных земель около 10 десятин на душу, пропорция весьма достаточная. Поселенные на равнинах, окруженные со всех сторон станицами, вышедшие горцы ни в каком отношении не могли быть опасными. Разразившийся над ними погром сломил их нравственно до такой степени, что теперь горца нельзя узнать по наружности; у него совсем другая осанка. Для безопасности будущего необходимо было соблюсти при поселении покорившихся только одно условие: чтобы нигде они не примыкали к морю, чтобы по крайней мере несколько десятков верст отделяли их от берега. Поэтому натухайцев было действительно опасно оставлять на отведенных им первоначально местах, по самой нижней Кубани; и несмотря на то, их оставляли, чтобы не нарушить данного слова. Прочие были достаточно удалены от моря. Следовательно, не было никакой причины опасаться и вынуждать горцев к выселению за пределы государства.

Но не было также причины удерживать их против воли. Кавказская война затянулась бы, вероятно, на лишний год, если бы главнокомандующий не согласился отпускать в Турцию желающих. Надобно помнить, что черкесы и абазинцы были в полном смысле слова варварами, со всеми хорошими, но и со всеми ребяческими сторонами варварской природы. Из всех народов земли они знали положительно только нас и турков — нас как врагов и гяуров, турков как друзей и святой народ. Когда враги победили, у них, естественно, явилось желание искать убежища у друзей; тем больше, что в своей родине они покидали только камни, так как имущество почти у всех было истреблено войной. Горцы упорно защищали свою землю, но если б мы хотели непременно простереть завоевание не только на землю, но и на личность их, сопротивление было бы еще вдвое упорнее. Покоряясь, горцы всегда ставили первым условием свободный выход всем желающим в Турцию. Читатели помнят, вероятно, содержание последнего договора с абадзехами. Земля закубанцев была нужна государству, в них самих не было никакой надобности. В отношении производства народного богатства десять русских крестьян производят больше, чем сто горцев; гораздо было выгоднее заселить прикубанские земли своими. Очевидно, не из чего было лить русскую кровь для того, чтобы насильно удерживать в пределах государства варваров, не хотевших быть его подданными.

Первое выселение горцев с Кавказа началось еще вслед за падением Шамиля. Этот факт явно показывал, что многие кавказские мусульмане сносили русскую власть только в надежде, что единоверные братья скоро избавят их от гнета; когда же увидели конец своей надежде, решились бросить родную землю, навеки порабощенную неверными. Большая часть выходцев принадлежали к кочевым татарам ставропольских степей и мирным обществам Закубанского края. Кавказское начальство не только не поощряло выселения, но даже противодействовало ему в законной мере; однако ж не взяло на себя, и весьма основательно, вовсе запретить выход в Турцию, чтобы не быть потом вынужденным ежечасно надзирать за людьми, открыто выказавшими свою враждебность. С тех пор выселение каждый год повторялось понемногу. В 1859 году и 1860-м ушла большая часть абазинцев, живших в горной полосе между Кубанью и Урупом. В 1861 году пошли в Турцию всем племенем бесленеевцы и некоторые мелкие общества. В следующем году выселения не было; горцы надеялись отстоять свою родину. Но как только они стали слабеть в борьбе, выселение сейчас же приняло большие размеры. К 1 декабря 1863 года в Трапезонте было уже до 4 тысяч горцев, к концу февраля прибыло их в Турцию до 20 т., к половине марта свыше 40 т. Переселение это происходило помимо нас, с вольных берегов, на контрабандных турецких кочермах, приезжавших за горцами десятками. Очень естественно, что переезд сопровождался бесчисленными бесчеловечьями и страданиями. Турецкие судохозяева привыкли плавать к восточному берегу почти исключительно для торговли рабами; они внесли тот же дух и в перевозку свободных людей. За неимением денег или вещей расплата происходила женщинами и детьми. Для черкешенок это было, впрочем, все равно, потому что, в каком бы качестве они ни достигали турецкого берега, их потом все-таки гуртами отправляли на базар.

По мере того как русские войска подвигались вдоль берега, переселение принимало совсем иной вид. Еще за два года перед тем граф Евдокимов, предвидя в конце войны большую эмиграцию горцев, ходатайствовал пред правительством о средствах перевезти их массами в Турцию. Положительного распоряжения на этот счет тогда еще не было сделано. Но великий князь Михаил Николаевич, как только представился этот вопрос, разрешил зафрахтование нужного числа пароходов и парусных судов. С открытием судоходства в 1864 году были учреждены три комиссии для отправления переселяющихся горцев: в Тамани, Новороссийске и Туапсе. Турецкое правительство со своей стороны прислало за горцами несколько обезоруженных военных пароходов. Дело приняло правильный вид. Неимущих горцев приказано было перевозить на казенный счет; имеющим средства заплатить за переезд было выдаваемо казенное пособие по 1 р. сер., считая в том числе и детей, кроме грудных. Вольные судохозяева не имели права требовать с горцев платы выше условия, на пароходах 3 р. сер., на судах парусных 1 р. 75 коп., так что даже состоятельным горцам приходилось доплачивать в первом случае только 2 руб., во втором 75 коп., кроме того грузовые компанейские пароходы, нанятые правительством, перевозили горцев бесплатно. Кроме комиссий, за безобидною отправкой горцев смотрели командированные для того адъютанты его высочества; назначены были особые морские офицеры для наблюдения, чтобы пассажиров не грузили слишком тесно. Для беднейших горцев открыта была дача казенного провианта; для больных учреждены лазареты с содержанием на счет казны. Совсем другого рода сцены происходили на противоположном берегу. Хотя турецкое правительство не жалело пособий, но там они расходились по рукам, и горцы бедствовали, вымирали наполовину в несколько недель. Заграничные газеты, разумеется, сваливали на нас все бедствия горцев, которых корреспонденты их видели уже на турецком берегу.

Вслед за вновь покорившимися горцами потянулось в Турцию довольно значительное число других, живших уже некоторое время под русскою властью. Одних побуждал фанатизм, другие не хотели отстать от родственников, третьи шли потому, что мир идет; все ждали щедрых и богатых милостей от хункяра (султана), который представляется им идеалом всемогущества и неисчерпаемого богатства. Что бы ни говорили выходящим, у них был один ответ: «Нам хорошо у вас, но мы хотим положить свои кости на святой земле». Таким образом вышли в Турцию все натухайцы и шапсуги. Их не удерживали, потому что не к чему было удерживать, как я старался объяснить выше.

Эмиграция горцев в 1864 году представляет следующие итоги:

До половины марта с вольных берегов вышло — 60 000.

С тех пор переехавших на кочермах вне нашего надзора можно считать — 15 000.

Через Тамань вышло — 27 000.

Через Новороссийск вышло до 1 июня — 63 000.

После 1 июня — 25 000.

Через Туапсе — 21 000.

Всего с лишком — 211 000

Переселение горцев в Турцию нисколько не усилило турок. Правительство султана воспользовалось, однако ж, переселением черкесского племени наилучшим для себя образом. Вместо того чтобы дать ему расплыться в массе малоазийской татарщины, как хотели сами черкесы, оно целиком перевезло его в Европу и подкрепило им мусульманский элемент в христианских областях. От русского правительства не зависело помешать турецкому распоряжаться, как оно хотело, новыми подданными, хотя такой оборот дела, конечно, не был нам выгоден. Но и турки далеко не извлекут из этого подкрепления той пользы, которой они пожелают. Черкесы, пожившие в Турции, бросаются на шею человеку, на котором они узнают русский мундир. Русские нещадно покорили их, но всегда обращались с ними как с людьми; они хорошо это понимают. Притом довольно посмотреть на донесения консулов, чтобы знать, как тают черкесы в Турции; их выбыло уже наполовину, между ними нет больше женщин, а новых женщин в Турции можно достать только за деньги. Турецкие черкесы просуществуют лишь в одном поколении, а на это поколение, в случае войны, и взявшись за дело как следует, мы можем рассчитывать едва ли не больше, чем турки. Говоря фигурно, турки, принимая к себе черкесов, нашили только на прореху гнилого платья гнилую заплату.

В Кубанской области поселилось вновь до 70 тысяч покорившихся горцев; с прежними мирными горское население этой области составляет 130 тыс. После новой эмиграции число это не превышает 80 тыс. Туземцы, успевшие сделаться оседлыми, находятся в очень хорошем положении. Над ними учреждено разумное управление, как вообще все военно-туземные управления на Кавказе.

В течение первой половины лета 1864 года восточный берег Черного моря представлял необычайное зрелище. До тех пор не было в свете берега пустыннее кавказского. Населенный разбойниками, торговавшими только рабами, содержимый в постоянной блокаде нашими крейсерами, он казался с моря необитаемою землей. Ни хижины, ни дымка на зеленом берегу; ни одного челнока в голубых заливах. Только под ночь, когда разыгрывалась буря или начинал стлаться туман, можно было иногда заметить, на темном море, очерк крадущейся под берегом кочермы. Если она шла к земле, на ней была военная контрабанда; если от земли, на ней были рабы. Никакое судно, занимающееся правильною торговлей, не смело приставать к этому краю. На море его встречали пушки наших крейсеров; на суше — винтовки и кинжалы горцев. Это был заколдованный берег, как в сказке, на который не дозволено ступать человеку. И вдруг все переменилось. Весь берег унизался судами и покрылся народом. На каждой версте из 400 верст его протяжения белели большие и малые паруса, подымались мачты, дымились трубы пароходов; на каждом мыску развевались флаги наших пикетов; в каждой балке толпился народ и стоял базар. Глядя с моря, никогда никакой берег Англии или Голландии не представлял такой суматохи, такой жизни. Правда, то были похороны исчезавшего народа: движение редело по мере того, как пустел берег. Но он пустел ненадолго. На покинутых пепелищах осужденного черкесского племени стало великое племя русское; в одно лето вдоль моря выросло 12 станиц. И главное: восточный берег с его великолепною красотой составляет теперь часть России. Очарование снято с него. Береговая полоса ожидает теперь, как неразработанный рудник, только людей, которые воспользовались бы ее природными богатствами. Нечего жалеть, что она пуста покуда. Вырваны плевела, взойдет пшеница.

 

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

В 1864 году западный Кавказ впервые заселялся уже не силой. Страна эта, стоявшая в течение тысячелетий неприступною крепостию, громадным разбойничьим притоном, к которому ни один завоеватель не подступал безнаказанно, обратилась разом, как по мановению волшебного жезла, в необитаемую землю, принадлежащую по праву каждому трудолюбивому русскому человеку. С началом военного заселения Закубанского края число охотников всегда превышало положенную норму. Никому не отказывали, принимали каждого, кто записывался охотником в своей губернии или сам добирался до Кубани, откладывая в сторону, по возможности, всякие формальности. Русское население в Закубанском крае стало расширяться необыкновенно быстро; через это и завоевание пошло скорее. Обеспечив свой тыл рядом станиц, можно было смело подвигаться вперед. Вместо предназначенных примерно Высочайшим положением 1862 года шести лет, завоевание совершено в 3,5 года. Теперь государство может свободно располагать стотысячным войском, до сих пор неподвижно прикованным к западному Кавказу и как бы не осуществившим в политическом итоге сил Империи. Целая местная армия не составляет уже мертвого капитала, не обременяет русских финансов неизбежною жертвой. Кубанское казачье войско не только достаточно для обороны завоеванного края, оно может действовать вне своих пределов и составляет источник новой силы для Империи. Сокращение войны двумя с половиной годами избавило государственную казну от необходимости содержать лишнее время за Кубанью стотысячное войско и само по себе составляет экономию, которую нельзя считать ниже 25 миллионов.

С 1861 года население, можно сказать, лилось в этот край; но хотя казачий поземельный надел очень велик, хотя под станицы выбирались преимущественно самые выгодные в хозяйственном отношении места и много пространств, между ними лежащих, осталось впусте, тем не менее новые переселенцы и до сих пор не успели наполнить эту страну до ее последних пределов. Вновь завоеванный край равняется обширностью Волынской губернии. Если исключить самые высокие горные места, неудобные для жизни человека, то количество хозяйственных угодий не уступает обширностью Киевской губернии. При несравненном плодородии почвы, почти везде еще девственной, при чрезвычайном обилии и разнообразии природных богатств, при самом выгодном географическом положении, между большою судоходною рекой и берегом никогда не замерзающего моря, Закубанский край может со временем вместить двойное население против Киевской губернии. Нет сомнения, что вновь покоренная область есть богатейшая природными дарами не только из всех русских, но из всех кавказских областей. Нынешнее население ее — только авангард населения будущего.

К весне 1864 года большая часть земель северного склона была уже обстроена заселенными станицами; они протянулись в несколько рядов вдоль предгорий; между хребтом и линией, проведенною параллельно Кубани, в 25–30 верстах от ее берега. Низовое пространство между Кубанью и этою линией, предназначенное для горцев, осталось наполовину пустым, после выхода стольких племен в Турцию; теперь оно составляет обширный запас хозяйственных земель в распоряжении правительства. Весной станицы лежали непрерывною цепью от Лабы до Пшиша и от моря до Шебша; но в средине они разрывались пустым пространством между Шебшем и Пшишем, откуда только что были сдвинуты последние абадзехи. В 1864 году предстояло заселить этот промежуток и вновь завоеванный морской берег. Количество переселенцев, определенное по предварительному расчету на этот год, было далеко не достаточно для занятия всей покинутой горцами земли. Нельзя было внезапно увеличить его размеры; передвижение колонистов массами составляет дело чрезвычайно сложное, требующее целого ряда приготовительных мер. Поэтому ограничились покуда заселением промежутка, разрывавшего наши линии и части берега от Новороссийска до Туапсе.

Неприятеля уже не существовало, переселенцы шли в мирную землю; вследствие этого была изменена самая система поселения. Жители группировались исключительно по соображению хозяйственных удобств. Устройство больших станиц в виде крепостей, обнесенных валами и оборонительными плетнями, обставленных пушками, как их строили до сих пор, было оставлено; вновь прибывшие казаки распределены обыкновенными поселками, без всяких укреплений. В нагорной полосе, посреди ущелий, заросших непроницаемым лесом, удобные для первоначального хозяйства земли не лежат сплошными массами: надобно было пользоваться разбросанными участками, расчищенными для хозяйства прежними жителями; а потому расселение хуторами было в этой полосе наивыгоднейшим. Во время войны устройство отдельных хуторов считалось невозможным; но безопасность водворилась очень кстати, именно к тому времени, когда пришлось заселять нагорные земли. С концом весны можно было употребить все наличные силы исключительно на работы, не отделяя половины людей в прикрытие рабочих. Как только настало затишье, неутомимые кубанские войска связали главные военные пути поперечными дорогами и заселили пустынный край необыкновенно скоро. К средине лета западные и восточные линии станиц, разрывавшиеся посередине, тянулись уже непрерывными рядами. Колонны, переходившие в конце весны за горы, видели между Шебшем и Пшишем безлюдную пустыню, населенную только лесными зверями; возвращаясь через несколько недель назад, с первым шагом на северный склон, они вступали в русскую область, шли населенными деревнями, на каждом перекрестке встречали земляков. Даже привычный человек, видавший, с каким волшебством в последнее время враждебный Кавказ обращался в Россию, останавливался с изумлением перед таким сказочным превращением и едва верил своим глазам.

Поселенцам 1864 года выпала особенно счастливая доля: они пришли на готовое хозяйство. Перелом войны совершился так скоро, что горцы, не думавшие о покорности осенью, обработавшие в то время свои поля по обычному порядку, исчезли внезапно весной; все посевы их остались в наследство русским поселенцам, которые с первого же года могли жить не сеяв.

В пустынной земле, покинутой абадзехами, было воздвигнуто и населено 40 станиц; вдоль морского берега, от Геленджика До Туапсе — 12.

Во время командования армией великого князя Михаила Николаевича было устроено:

в 1863 году 24 станицы с 3867 семействами

в 1864-м 53 станицы с 4374 семействами

Всего 76 станиц с 8241 семейством.

С поселением 1862 и 1861 годов, от начала систематической войны, эта цифра составляет 111 станиц с 14 233 семействами.

Численность населения, привлеченного в эти четыре года во вновь завоеванный край, считается 85 000 душ. Оно сформировано покуда в 9 конных полков.

Население всего Закубанского края, со станицами, основанными с 1840 по 1861 год, и с остатками туземцев, простирается до 220 тысяч душ обоего пола: русских 150 тысяч и туземцев 60 тысяч. Последняя эмиграция уменьшила это число до 240 т., а общий итог населения до 530 т.

Закубанский край составляет только часть страны, принадлежащей многочисленному кубанскому войску, раскинувшемуся от реки ее близ устьев Дона, до Абхазии и от Керченского пролива до Кумы. Все войсковое население составляет теперь около 440 тысяч душ обоего пола; а с разбросанными в промежутках станиц обрывками черкесских племен до 520 тысяч.

Окончательное устройство кубанского войска еще не решено правительством. Но так как важнейшие вопросы относительно основания этого устройства уже обсуждены в подробности; так как разрешение их вытекает не из теорий, но из близкого знакомства с действительностью, из неизменных топографических условий и хорошо известного быта казачьих населений, то надобно думать, что в главных чертах оно будет осуществлено. Поэтому я считаю возможным сказать теперь же несколько слов о положении, которое кубанское войско должно, как войско, занять в ряду русских военных сил и как край, в ряду русских областей.

Многие у нас смотрят с предубеждением на существование военных особенных областей, каковы все казачьи войска. Они видят в них в юридическом отношении: государства в государстве — нарушающие равноправность целого; в экономическом — отвлечение большого числа рук от производительного труда. Но такой взгляд, основанный на общих началах права и политической экономии, грешит, как всякое теоретическое заключение, своею отвлеченностью, тем, что упускает из виду местные и временные условия, дающие совсем иную постановку вопросу. Казачество есть явление чисто русское, оно составляет одну из образовательных сил нашей истории, не только в прошедшем, но в настоящем и даже в будущем. Казачество нарушает равноправность и уменьшает производительность страны, это верно; но когда человек что-нибудь покупает, он жертвует и не жалеет о жертве, если покупка ее стоит жертвы; что дал и что получил взамен, в этом вся речь. Россия при своих беспредельных украйнах не может обойтись без казаков; а так как русский человек складывается в казака сам собой, то естественное разрастание казачьих войск на далеких пределах есть одна из величайших внутренних сил русского народа. Постепенный ход истории нисколько не изменил этого отношения.

Пятнадцатое столетие стоит в полном характере своем на нынешних русских украйнах, оно убегает из глаз центральных населений государства не исторически, но только географически. Казачье хозяйство, требующее большого приволья, не извлекает из земли всего, что она может дать; но зато на пространстве десятитысячеверстного русско-азийского рубежа одно казачество обращает в населенные и русские земли такие, которые без него были бы дикою пустыней или враждебным разбойничьим притоном. Нечего опасаться слишком большого распространения казачьих войск. Казаки — это береговой прибой русского народа, размывающий понемногу его пределы; когда берег отодвинулся, на том месте, где кипел прибой, стоит гладкое море; когда казачьи населения остаются далеко в тылу передовых линий, они естественно сливаются с массой народа. Недавний пример — Малороссия. Таким образом всегда разливалась русская народная волна. От Петра до вступления на престол императора Николая Павловича казачество было сдерживаемо. Последствием вышло то, что во второй половине XIX века приходится совершать вещи, которые совершились бы сами собою, и теми же средствами, в XVIII. Доказательств много перед глазами, от устья Кубани до устья Амура. Не говоря уже о естественном разрастании русского племени, в голове которого идут казаки, естественном потому, что оно разливается как вода в ту сторону, где препятствие слабее напора; но даже при status quo охранение наших украйн без казаков совершенно невозможно. Казаки защищают пределы не только действующими поляками, стоящими казне третью часть против регулярных и число которых может быть внезапно удвоено и утроено, но еще более массой вооруженного населения. На полевой ли работе, дома ли, все население всегда стоит на часах у опасной границы. Если бы захотели заменить ее действительную силу соответственною силой регулярной кавалерии, то государственные финансы рухнули бы под несоразмерною тяжестью. Отвлечение рук от труда было бы еще гораздо большее: казаки на данном пространстве производят не столько как свободное население, но войско ничего не производит. Наконец, как боевая сила в итоге государственных сил, казачьи войска имеют великую для нас важность. Здесь не место развивать эту мысль в ее специально-военном значении; но не могу не выразить хоть мимоходом твердого моего убеждения. Такие казаки, как линейские, покуда в них сохраняется характер, воспитанный Кавказскою войной (а видовой характер казачьих полков есть дело вековое), введенные большим числом в европейскую кампанию, могут внести в войну новый элемент и доставить нам во многих случаях чрезвычайные преимущества над неприятелем. Хотя казаки всегда сопровождали русские армии, но употреблялись почти исключительно для охранной аванпостной службы; притом те казаки были иного свойства и не с таким вооружением: я убежден, и знаю многих опытных военных людей, разделяющих это мнение, что казачья сила, как военный элемент, у нас далеко еще не вполне оценена и приложена к делу.

С другой стороны, казак гордится своим званием и не хочет быть ничем другим, кроме казака. Предания и родовые обычаи в казачьих поселениях гораздо сильнее, чем в остальном русском народе. Мне случилось видеть, как вздорный слух, пущенный между казаками об обращении в податное сословие, выводил их из себя. Они в этом случае стояли не за интерес, потому что повинность крестьянина гораздо легче казачьей, а за свою родовую гордость. Казаки необходимы, казаки удовлетворены своим званием и гордятся им. Довольно подобных причин, чтоб оценить как следует эту типическую особенность русской жизни, хоть бы она не подходила под мерку теорий равноправности и выгоднейшего труда.

Закубанский край не мог быть обращен в русскую область иначе, как под видом казачьего войска. Одно только казачье население жило на его пределах, одно это население можно было двинуть вперед для занятия неприятельской страны; только боевые люди могли селиться перед лицом многочисленных и отважных врагов. Посторонняя примесь была необходима для численности, и ею смело наполняли казачьи кадры, зная по опыту, как легко русские люди, при хорошей обстановке, становятся удалыми наездниками. Но основным элементом заселения могли быть только казаки; по самой сущности дела Закубанский край мог перейти из рук враждебных горцев лишь в руки казаков. С давних пор каждый главнокомандующий говорил линейцам, объезжая передовые края: «Завоюйте, ребятушки, неприятельскую землю, что возьмете, все будет ваше». Одни казаки, конечно, не завоевали бы неприступного Кавказа, которого ни Чингисхан, ни Тамерлан, ни Солиман Великолепный не могли одолеть, но без казаков Кавказ также нельзя было завоевать.

Военное заселение Закубанского края было не только потребностью минуты, но необходимым условием будущего, для того чтобы прочно оградить весь кавказский перешеек со стороны Черного моря. Восточная война чрезвычайно полно выяснила все основания нашего военного положения на Кавказе, не только вследствие того, что действительно случилось, но еще более вследствие того, что могло случиться, чего каждый день опасались. Тогда узнали всю огромность стратегического значения западной группы гор. Пока она принадлежала врагам и разъединяла наши силы по обеим сторонам хребта, сообщения Закавказья с Россией в случае внешней войны были подвержены всегдашней опасности. Прикрывая свой фланг горами, неприятель мог всякий день предпринять наступление с Черного моря по южной или северной окраине их, в бассейне Кубани или Риона; первое удачное дело в одном из этих бассейнов выводило его в тыл наш, в середину мелких отрядов, разъединенных по необходимости горскою войной, сосредоточить которые не было никакой возможности. Одно появление неприятеля в том или другом бассейне парализовало наши войска в азиатской Турции; а сколько-нибудь серьезная неудача заставила бы немедленно отозвать их. Князь Барятинский нашел выход из этого опасного положения перенесением военного основания закавказских войск с Военно-Грузинской дороги на недоступное неприятелю Каспийское море, связанное Волгой с центрами государства; преимущественно в этих видах он так много заботился о развитии каспийского пароходства, об учреждении складочных пунктов для кавказской армии на каспийском берегу. Покуда западные горы не было завоеваны, опасность можно было предупредить только изменением военного основания; с завоеванием же их стало возможным отстранить ее вовсе, но для этого надобно было занять западный Кавказ так твердо, чтоб он остался в русских руках такою же твердыней против внешнего врага, какою был он против нас в руках черкесов, и для того вверить оборону его людям, которые могут постоять за себя, не нуждаясь в прикрытии регулярных войск. Теперь, когда заку-банские и прибрежные долины заняты линейцами, бассейны Кубани и Риона недоступны неприятелю; он не может ступить шага вверх по этим рекам, не открывая нам своего тыла. Пойдет ли он по Кубани, воинственное заречное население отрезывает его от моря; пойдет ли он по Риону, полки, переброшенные через горы, сейчас станут в его тылу. Мы не будем вынуждены, в случае войны, раздроблять войска. Казаки продержатся в горах, конечно, не хуже черкесов; регулярные войска будут иметь возможность маневрировать из этой крепости в каком угодно направлении, не оглядываясь назад; небольшой отряд, поддержанный казачьим населением, будет в состоянии оградить кавказский перешеек от всякого покушения со стороны Черного моря. С заселением черкесских гор казаками внешнему неприятелю нет больше хода на Кавказ с моря.

Вопрос «Каким населением занят Закубанский край?» не мог быть и поставлен; он был решен необходимостью. Но в то же время великолепие природы, неисчерпаемые естественные богатства вновь завоеванной области, первой без сравнения в ряду русских областей, заставляли желать оградить ее будущее развитие всеми мерами, какие только можно было принять, не противореча главной цели. Великий князь главнокомандующий старался согласить, по возможности, оба эти условия. Основанием положения о кубанском войске послужило в главных чертах нынешнее устройство войска линейского, но оно развито сообразно с духом вновь возникающих земских учреждений, избавлено от регламентации, наложенной на быт казаков истекшим историческим периодом, соглашено, сколько возможно, с выгоднейшими экономическими условиями. Новый быт казаков будет ближе к их коренному, древнему быту, чем в непосредственно предшествовавшем времени; им можно будет сказать во всеподданнейшем адресе, как сказали московские старообрядцы: «В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится».

В положении необходимо было воспроизвести в главных чертах видовой быт линейского войска, так как линейцы составляют основу войска кубанского; кроме того, быт их представляет и в военном отношении самые выгодные условия. Не только в характере, но и во внешнем устройстве наших казачьих войск существует большая разница. У линейцев нет особенного высшего класса, выделяющегося из народа. В линейском войске общая связь выражается только в администрации, но не в народной жизни; на деле каждый отдельный полк или бригада составляет особенное общество, имеющее по большей части значительные видовые оттенки. Действующий линейский полк не состоит, как донской или уральский, из случайно соединенных между собой людей, собранных с целого округа, переменяющихся каждый срок, не имеющих вне службы никакой связи ни между собой, ни с своими офицерами. Линейский полк есть известный поземельный участок. Служащие в нем казаки и офицеры все дети одной семьи, все соседи и односельцы, меняющиеся только очередью, но никогда не переменяющие знамени. Эта особенность проводит глубокое различие между линейскими и другими казачьими полками. У линейцев глубоко вкоренен полковой дух, без которого нет настоящего войска. Полк для них вместе знамя и родина; полковая слава дорога им как воинам и как гражданам. Это деление перешло за Кубань с линейцами и распространено на бывших черноморских казаков, которые прежде его не знали. Предполагается все кубанское войско разделить на самобытные полковые округа, причем, конечно, сохранятся все старые прославленные имена полков. Не так давно еще линейцы пользовались почти неограниченною свободой в своей домашней жизни; в двадцатых годах гребенцы выбирали сами своего полкового командира, под именем атамана. С тех пор, хотя оставались еще формы самоуправления, но потребности войны, принявшей с тридцатых годов самый серьезный характер, вынудили ввести у казаков строгую дисциплину и подчинить их военным начальствам. С замирением края новое положение выдвигает опять начала самого широкого самоуправления. Кроме начальника полкового округа и его небольшого штаба, все служебные места предоставляются народному выбору; все местные дела передаются решению мира. Коллегиальное управление по выборам при начальнике полкового округа и при главном войсковом управлении, существовавшее до сих пор, сохраняется и расширяется.

Положение обратило особенное внимание на то, чтобы снять с казаков, сколько можно, замкнутость их сословия, отчуждавшую его от всех населений Империи. Казакам предоставлено право, с соблюдением некоторых нетрудных условий, выходить из своего звания, которое в свою очередь делается доступным для посторонних людей при согласии общества; при таком порядке казачье население будет представлять не только потомственную породу, но известный тип русских людей. Казакам и офицерам предоставляется приобретение личной недвижной собственности, чтобы посредством этой меры снять с общественной жизни исключительные формы юртового быта. Я не могу вдаваться в подробности положения, составляющего покуда проект, но постарался избрать главные его черты.

В военном отношении каждый округ выставляет две очереди людей полного полкового состава, с одним комплектом офицеров; они будут сменяться поочередно. В обыкновенное время для облегчения казаков можно вызывать на службу небольшое число людей; при надобности — целый полк. Таким образом, когда все будет тихо, страна не будет терпеть от отсутствия рабочих сил; но зато, когда потребует государство, кубанское войско легко выставит двойной комплект людей. Недостаток офицеров не может служить препятствием к тому, так как в линейском войске офицеры не составляют особого класса: они только лучшие из казаков. При надобности весь первый комплект кубанских полков может присоединиться к русским армиям, между тем как другой комплект останется для обороны родных гор и, поддержанный всем населением, будет достаточно силен, чтоб обратить их в неодолимую крепость.

Состав действующих сил кубанского войска полагается в 18 конных полков, 18 стрелковых рот, 2 или 3 морские береговые полка и 5 батарей: все в двух комплектах одинаковой численности, кроме артиллерии. До сих пор вне Кавказа дорожили двумя и тремя сотнями линейцев; какою же силой будут 18 линейских полков, да кроме того еще 10 полков терских, всего 28 полков, которые все могут присоединиться к действующим войскам? 28 полков — это значит с лишком 25 тысяч никогда не сдающихся линейских казаков, одинаково страшных как конница и как пехота. Не надобно забывать и 18 рот пластунов (в двойном комплекте 36), этих типических людей, из которых почти каждый стоит куперовского патфайндера, которые ходят по сто верст в день, без лодки переправляются через широкую реку, неслышною поступью подбираются к лесному зверю, как кошки прокрадываются сквозь неприятельские цепи и готовы, пожалуй, выкрасть вражеского генерала из его палатки.

Береговые полки должны нести не конную, а морскую службу. В прибрежных долинах нет обширных пастбищ, нужных для содержания местной кавалерии; с другой стороны, оборона берега требует моряков. В этих видах старались соединить в прибрежном населении элементы, имеющие в себе задатки морского развития, — азовских казаков и женатых матросов, с добавлением из общей массы переселенцев, которые в этой среде и при этой обстановке скоро станут моряками, так же как между линейцев они стали линейцами. Служба приморских казаков будет состоять преимущественно в береговом крейсерстве; они должны быть вместе матросами и стрелками и, как другие, в двух комплектах, действующем и резервном. Учреждения соображены так, чтоб привлечь этих людей исключительно к морю. Положение о береговом населении способно к значительному развитию впоследствии; население это может служить готовым морским резервом будущему черноморскому флоту.

Сколько мне известно, великий князь главнокомандующий имеет в виду согласить в устройстве кубанского войска два условия: сохранить в целости воинственный дух, основанный на преданиях и превосходной боевой организации линейцев, но в то же время предоставить войсковому населению все средства к хорошему экономическому развитию. Несмотря на особенности казачьего быта, эти два условия нисколько не противоречат одно другому: можно сказать только, что в некотором отношении они ограничивают себя взаимно. В новом положении ограничение это будет весьма незначительно. С отменой вековой замкнутости казачьего сословия, с предоставлением всяких льгот для приобретения личной собственности, с возможностью отстраниться от действительной службы при известной обширности дел, так же как при некоторых специальных занятиях, казаки могут без стеснения предаваться производительному труду. Но дело не ограничивается этими облегчениями. Богатства великолепного Закубанского края должны быть разработаны вполне. Поэтому все земли, остающиеся за непосредственным наделением казаков, хотя заключающиеся в пределах войска, не будут составлять войсковую собственность, как на Дону, и подлежать ряду ограничений, наполовину уменьшающему их стоимость. Они остаются в руках правительства и будут предоставлены частному труду на общих основаниях. Количество таких свободных земель не определено, но приблизительно его можно считать около двух миллионов десятин; сюда принадлежат при-кубанские земли, только наполовину занятые горцами, и прибрежная полоса от Туапсе до Абхазии, назначение которой не решено еще окончательно, но где, во всяком случае, будет предоставлена значительная доля свободному труду; также многие участки, разбросанные между станицами. При таких условиях можно предсказать новой области, не будучи пророком, самую блестящую будущность.

Россия не знает еще вполне, какое приобретение для нее составляет Закубанский край. Не говоря о великом политическом результате, одни материальные выгоды нового завоевания делают его неоцененным. Богатства его не баснословные богатства края, лежащего в антиподах. Кубанская область, изобильнейшая всеми дарами природы, девственная земля, вместе с тем омывается европейским морем, отстоит на день плавания от Ростова и Трапезонта, на несколько дней от Одессы и Константинополя, Марселя и Триеста. И, однако ж, Закубанская страна действительно столь же девственна, как берега Амура. Прежнее туземное население прошло по этой почве, но не смяло ее. Странно видеть, до какой степени полумиллионное горское население оставило мало следов человеческого труда посреди могущественной закубанской природы; точно жила здесь какая-нибудь орда бродячих дикарей. Есть циклопические развалины: но они принадлежат другим людям баснословной эпохи; зато везде снежная, не тронутая человеком земля, везде первобытные леса; обработанные поляны составляют исключение. Конечно, роскошная растительность быстро заглушает в этом крае завоеванные человеком поля, как только перестают их поддерживать; чрезвычайное плодородие почвы позволяло жителям ограничиваться небольшими хозяйственными участками; но тем не менее поразительно видеть непочатые богатства природы, урывок бразильской пустыни, на берегу покрытого пароходами европейского моря.

Кубанская область представляет все условия неизменного плодородия. Нависшие над нею вечные снега, неизмеримые ледники Гренландии посреди теплых краев растекаются тысячами тысяч ручьев и речек и заливают жирную почву, согреваемую жарким солнцем; вода постоянно размывает горные породы и застилает подгорные земли слоем нужных для растений минеральных веществ; всякий ручей для этого края то же, что Нил для Египта. В стране между хребтов и Кубанью плодороднейшие поля, как шахматные клетки, перемежаются с темными лесами, то строевых, то фруктовых деревьев; и замечательно, что эти фруктовые деревья, по большей части не дикие, но садовые, дающие отличные плоды; переселенцы стали уже вывозить их сотнями возов на продажу. На влажной почве растут кормовые травы в полроста человека. В предгорьях волнистые поля до такой степени испещрены цветами, что при каждом дуновении ветра будто радуга рассыпается перед глазами. Во всем простор человеку; в теплом и здоровом климате пашни, пастбища, леса и везде вода, все у него под рукой. На южном склоне растительность роскошна не по-европейски. Прибрежная страна Кавказа не узкая полоса земли между горой и морем, как южный берег Крыма; она сама по себе составляет целую область, обставленную как теплица, закрытую от северных ветров и открытую южным. Глубокие долины, спускаясь от вечных снегов к морю, рассыпаются у берега холмами, образующими прелестнейшую страну, какую только можно видеть. Непроницаемые леса южного склона состоят на третью часть из драгоценных пород мебельного дерева: кавказской пальмы и негноя, продаваемого на пуды, по 3 и 4 р. пуд, стоит только подвести его к берегу. Колоссальные каштаны и грецкие орехи, сверху донизу обвитые виноградом, покрывают целые долины непроницаемым зеленым пологом; выше тянутся дубовые и чинаровые леса. Горное пространство между северным и южным склоном представляет иной характер; но и в этой местности природа щедро вознаградит труд человека. Высокие земли, лежащие у подошвы вечных снегов, одеваются летом такими тучными травами, что стада, сгоняемые с них осенью, едва могут двигаться от жира. Эти земли будут летним пастбищем всей области, как прежде у черкесов. Верховья горных долин заросли корабельными сосновыми лесами; богатые рудные жилы во многих местах видны по поверхности; из-под скал бьют ключи минеральной воды. В трех параллельных поясах, северном, нагорном и южном, природа Кубанской области одинаково великолепна, но в каждом поясе она блистает своею особенною, оригинальною красотою. Жизнь животная так же разнообразна, как растительная. Неисчислимые стада кабанов и оленей пасутся на северной покатости; туры и дикие быки живут в горах; пестрый барс прыгает в цветных лесах южного склона. И эта роскошная, можно сказать, новооткрытая страна лежит не на Тихом океане, а на берегу Черного моря. Неистощимые пашни, вековые леса, сады; виноградники, рудные жилы Кубанской области заключены в треугольнике между судоходною рекой, замерзающею только на один месяц в году, и берегом никогда не мерзнущего моря. Когда будет построена черноморская железная дорога, житель Москвы на третий день пристанет в восточном берегу.

Кубанская область вырастит породу людей, о которых мы не слыхали даже в сказках. Мы увидим русских горцев. Круглолицый, белокуренький русский мальчик повезет заезжую туристку на своих лошадках по обрывистым горным тропинкам смотреть с соседней вершины, как встает солнце из-за снегов и тень горы вдруг протягивается через целую область.

 

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Очерк покорения западного Кавказа доведен до конца. Есть, однако ж, вещи, хотя не истекающие прямо из предмета этих писем, но имеющие к нему такое тесное отношение, что заключение читателя было бы не полно, если б они не были поставлены перед его глазами. Вещи эти — новое положение, в которое завоевание Кавказа ставит нас относительно всего азиатского вопроса, и кавказская армия, составляющая не только часть сил Русской империи, но органическое целое, особый типический оттенок русского войска, созданный Кавказом. Сначала об армии. С завоеванием гор кавказская армия, заключавшая в себе до сих пор около трети действующих сил государства, стала подвижною. Помимо всяких завоевательных видов, нравственное влияние этого события не может остаться без больших последствий; но изменяет численную пропорцию европейских сил в такой же мере, как если бы население, равное прусскому, со всеми своими военными средствами, сделалось частью России. Материальные средства государства не увеличились, но сосредоточились, что в итоге составляет то же самое.

Я сказал: как если бы Пруссия, со всеми своими военными средствами, стала частью России. Действительно, численность кавказской армии представляет довольно близко итог действующих прусских войск, считая регулярные и иррегулярные полки и батальоны, вместе с прикомандированными дивизиями. Но кавказская армия еще не вся покуда стала подвижною. Я выразил общую мысль, осуществление которой двинулось вперед быстрыми шагами. Совершился факт, последствия неизбежны. Но восточный Кавказ до сих пор еще парализует часть наших сил. Там населения остались в горах и лесах; их необходимо сдерживать присутствием войск, пока они не обезоружены поголовно. В прошлом году случились вспышки в Чечне и у подгорных лезгин; неугомонный мюридизм не остыл еще в душах. Положение это не представляет никакой опасности политической. Мюридская война была сложным результатом многих особенных обстоятельств, которые не могут больше повториться; общее восстание в горах никогда не состоится. Тем не менее Чечню и Дагестан покуда еще необходимо занимать войсками. Две кавказские дивизии и 13 линейных батальонов парализованы охранением гор. Но с нынешним годом открылась возможность устранить в близком будущем и это последнее затруднение. Страшный погром западного Кавказа грянул в души прикаспийских горцев таким же сокрушительным впечатлением, как покорение страны их в 1859 г. Нынешним летом весь Кавказ был завоеван вторично, и это второе, нравственное завоевание, упрочивает наше положение в восточных горах лучше первого, материального. Теперь стало возможным предпринять последовательный ряд мер, которые низведут чеченцев и лезгин на ту же степень мирных поселян, на которой уже поставлены разбитые остатки черкесских племен. Через несколько времени кавказская армия станет в полном смысле слова действующею армией.

Впрочем, и теперь уже итог подвижных сил, которыми располагает кавказская армия, совершенно удовлетворяет цели и круто изменяет прежние отношения, так что покуда больше и не нужно. Стотысячное войско, действовавшее в Кубанской области, стало свободным. Я считаю сто тысяч, по спискам, потому что если многие местные силы, входившие в его состав, остаются дома, зато они могут быть замещены другими подвижными кавказскими войсками, всегда совершавшими азиатские походы, как гренадерская дивизия. Кубанские казаки, в своем действующем комплекте, также не местное войско. Сто тысяч по спискам составляют не менее 70 тысяч действительно стоящих под ружьем. В Кубанской области никогда не находилось в рядах такого числа людей; но там происходила местная война, полки стояли в штаб-квартирах, и множество рук было отвлечено на хозяйственные потребности; при походе все эти люди займут место в рядах, причем действительно численность войска, ставшего подвижным, нельзя считать ниже 70 тысяч, даже без действующего комплекта кубанских казаков. Сегодня 70-тысячная, завтра стотысячная русская армия, составленная из закаленных в битвах и походах полков, готовая с кавказского перешейка протянуть руку куда угодно. Этот факт, совершившийся, покуда Европа волновалась по поводу Польши, конечно, не может нравиться людям, которые видят общественное бедствие в каждом внутреннем и внешнем успехе России. Всем понятно, что восточная война пропала для Европы даром. Нельзя забывать этого обстоятельства при оценке настоящего положения политических дел.

На Кавказ возлагались большие надежды. Фраза: «Россия прикована к Кавказу и не может располагать своими войсками» — стала пословицей у европейских дипломатов в Азии. Вдруг, совершенно неожиданно, перспектива изменилась, — непокорные горцы исчезли, как будто никогда не бывали, и на кавказском перешейке видна лишь подвижная русская армия. И какая армия!

Чего бы ни стоили государству шестьдесят лет местной войны, о жертвах нечего жалеть, когда ценою их Россия приобрела кавказскую армию. Эта армия составляет вместе с коренными алжирскими полками, которых очень немного, единственные европейские войска, способные выдержать без расстройства походы в глубь варварских стран. Англичане достигают этой цели только тем, что ходят муравьиными шагами, обремененные нескончаемыми обозами; английские полки никогда не становятся способными к азиатским походам; но правительство, ценою непомерных жертв, переносит Англию в азиатскую глушь; если позволят мне такое выражение, оно всюду возит за своими солдатами искусственную английскую атмосферу, без которой они жить не могут. Понятно, что при таких условиях возможно содержать лишь самые ограниченные силы, достаточные против неприятеля, которому надобно показать европейцев, чтобы заставить его бежать, но совершенно недостаточные против серьезного противника. Сохранять числительность и бодрость людей, бегая по неделям без отдыха и живя, когда случится, чем бог послал, — без этой способности, приобретаемой войском только долголетнею походной жизнью, нельзя рассчитывать на значительные успехи, даже в европейской войне, посреди самой изобильной страны; азиатские же походы становятся возможными только при этом условии. Мы видели разительный пример того на трех пехотных дивизиях, присланных в подкрепление кавказскому корпусу во время турецкой войны. Войска эти потом обтерпелись и, после шестилетнего пребывания в крае, вышли отсюда боевыми и походными. Но в первое время, покуда продолжалась турецкая война, хотя мы держались около своих пределов и войска продовольствовались из магазинов, находившиеся в действующем корпусе российские полки (как их называли) с трудом выдерживали поход и требовали самых мелочных попечений.

Кроме того, что больше половины людей лежало в госпиталях, остальные, выстоявшие в рядах, привыкши жить на всем готовом, долго не могли удовлетворять сами собою первым жизненным потребностям, не умели, ни в каком случае, заменить казенную поставку своею изобретательностью; их надобно было кормить с ложечки как малых детей. Притом же их нельзя было ни послать в отдел, ни ставить на передовой позиции; так они были неопытны. Если б мы отошли дальше и войскам пришлось жить исключительно средствами страны, российские полки были бы отчасти парализованы. Во французской армии существует то же самое отношение между алжирскими и собственно французскими полками. Один капитан зуавов говорил мне, показывая на свежий, будто с иголочки линейный полк: эти господа не умеют поставить палатки на косогоре без нашей помощи. Вести азиатский поход со свежими казарменными европейскими войсками — значит повторять сцены крестовых походов, терять бесчисленное множество людей, не достигая цели. Относительное могущество европейских государств во всем, что касается азиатских дел, надо мерить только силою флота и количеством обтерпевшихся боевых войск, с которыми можно предпринять дальний поход в варварскую страну. Флот имеет тут значение лишь как средство соприкосновения между отдаленными странами: Англия и Франция поэтому единственные западноевропейские нации, сильно заинтересованные в азиатском вопросе. Мы не имеем сильного флота, но имеем непосредственное соприкосновение с центрами Азии, вполне его заменяющее. Выгода даже на нашей стороне. Относительное могущество трех держав в решении азиатских дел определяется, стало быть, только численностью войск, приспособленных к дальнему азиатскому походу. Численность эту я считаю у французов по количеству боевых алжирских войск, которыми они могут располагать, никак не выше 30 тысяч человек. Притом едва ли французское правительство решится когда-нибудь отделить больше одного корпуса в чисто азиатскую войну. Читатели помнят, насколько общее мнение Европы считало Францию парализованною мексиканскою войной. В случае серьезного столкновения в Азии нужно будет напряжение сил и на европейском материке. Крымская же кампания не пример. Это была война чисто европейская, в которой Франция и Англия могли спокойно сосредоточить все свои силы на одном приморском пункте. Притом Франция может перевезти свои войска в Азию только морем, т. е. совершить полусухопутную экспедицию без достаточного числа кавалерии и обозов. Возможный круг действий для нее — Малая Азия и Сирия. Для действий же на восток от Евфрата, основанием которых необходимо должен служить Индийский океан, Франция едва ли может поставить половину показанного числа. Англичане вовсе не имеют настоящих походных войск, но делают их такими ценою чрезвычайных пожертвований, обременяя полки нескончаемыми обозами, так что английский солдат в Индии обходится гораздо дороже, чем у нас офицер. При такой стоимости трудно выставить сколько-нибудь значительное войско.

Последняя война англичан с Персией явно показала, как трудно им удаляться от моря, до какой степени они слабы в сухопутной кампании. Даже на своей почве, в Индии, в самых серьезных обстоятельствах, они никогда не могли сосредоточить более 12 тысяч англичан; а вне пределов Индии и вне приморских районов даже такая норма будет преувеличенною. При столкновении с европейцами сипаев нельзя считать ни во что, а потому действительную силу англичан для какого бы то ни было предприятия на азиатском материке, в сколько-нибудь значительном расстоянии от берега европейских морей, никак нельзя считать выше 15 тысяч человек на самый большой конец. Кавказская армия в полном составе одних подвижных старых пятибатальонных полков, с кавалерией, артиллерией и некоторым числом казаков, без прикомандированных дивизий и линейных батальонов, составляет не менее ста тысяч человек; значительная часть этой силы стала теперь подвижною, и скоро наступит время, когда вся армия будет такою же. С заселением западных гор казаками и обезоружением восточных горцев Кавказ может быть защищаем весьма ограниченными силами; трех ныне прикомандированных дивизий вполне будет достаточно для обороны и для занятия края. Я вовсе не знаю наших войск на Сырдарье и Сибирской линии; но, судя по обстановке, их можно считать походными войсками. С ними итог сил, которыми Россия располагает для азиатских войн, не отвлекая ни одного человека от европейской границы, составляет не менее 120 тысяч под ружьем; между тем как Англия имеет их едва ли 15 тысяч, а Франция не более 30 тыс. Владея внутренними азиатскими бассейнами и всеми центральными позициями, сливаясь безраздельно с независимою Азией на пространстве нескольких тысяч верст, протягивая руки одновременно от Трапезонта до Кореи, Россия вместе с тем располагает на своей азиатской границе действующими силами, втрое превосходящими соединенные силы ее соперников. Вот положение, созданное России покорением Кавказа.

Прошу читателей не приписывать этим словам смысла, которого они не имеют. Я вовсе не желаю моему отечеству завоевательных планов Александра Македонского. Я представляю только положение вещей, как оно есть. До покорения Кавказа европейские дипломаты оказывались правы: со стороны Азии Россия была прикована к Кавказу и не могла разорвать своей цепи. Ничтожность сил, которые мы могли отделить в последнюю турецко-азиатскую войну, слишком очевидно доказывала этот факт. Но теперь положение дел совсем иное. На азиатской почве сила туземных государств даже с помощью, которую могут дать им европейские союзники, совершенно ничтожна против силы кавказской армии, свободно располагающей всеми своими средствами. Никакие перевороты не могут более изменить этого отношения, окончательно установленного судьбою в нашу пользу. Азиатские же вопросы имеют для держав морских, или сопредельных с восточным миром, как Австрия, т. е. для всех самостоятельных представителей Европы, не менее важности, чем самые первоклассные вопросы европейские. Начиная хоть с Турции, которая держится в Европе тем только, что она сильна в Азии; три четверти ее армии состоит из азиатских подданных, без содействия которых европейские области не остались бы под турецкою властью 24 часов. Вся Азия находится более или менее в таком же отношении к Европе. Каждая страна этого великого материка связана, как клавиш со струной, с каким-нибудь значительным европейским интересом; в настоящее время, если потребуют обстоятельства, Россия может наложить руку на эти клавиши. Новое положение, созданное России завоеванием гор и превращением самой боевой в свете армии из местной в подвижную, из кавказской в азиатскую, есть очевидная действительность. О ней можно сказать то же, что сказал Наполеон о французском знамени: II, est comme le soleil, tant pis pour celui qui nele voit pas. Покорение Кавказа составляет великое приращение русской силы; помимо всяких завоевательных замыслов, Россия должна понять его истинный смысл.

Как боевое войско, кавказская армия незаменима во всякой войне, азиатской и европейской. Понимающие французские офицеры откровенно сознаются теперь, что успехом крымской войны они почти исключительно обязаны двадцати тысячам испытанных походных войск, взятых ими из Алжирии. Войска эти были всегда впереди; они нанесли нам главные удары. Мы могли бы разбить линейное французское войско; у нас было много храбрых полков, готовых на отчаянную битву; но храбрыми полками нельзя заменить полков боевых; а этого элемента у нас не было на театре войны. Россия имела в то время на Кавказе тысяч семьдесят старых солдат, по нашему убеждению, превосходящих алжирцев; но они были поглощены местною войной, ни один кавказский батальон не принял участия в решении европейского спора под Севастополем. Только одиночные лица переходили из кавказской армии в крымскую и сейчас же заслуживали известность.

Я пишу эти письма не для военных читателей; но о характеристике кавказской армии, о тех особенностях, которые отличают ее от других войск, я должен сказать несколько слов. В военном деле есть вещи, которые должны быть известны всякому гражданину, потому именно, что он гражданин, соучастник общественного интереса, а не оторванная личность. Военное же могущество для великой нации, ограждаемой только собственною силой, то же в нынешнем состоянии света, что для отдельного человека личная самостоятельность, та сила воли и положения, при которой он не даст себя в обиду, постоит за свои права и права своих близких и не склонит головы против убеждения. Как в прижатом человеке заглохнет всякий талант, так и в запуганной нации, которая в серьезном международном случае побоится кого-нибудь, не разовьется ничего высокого. Божьи дары расцветают только в тех людях и у тех народов, которые смеют высоко держать голову. Я полагаю, что основания, на которых лежит военное могущество государства, составляют один из первых общественных интересов для каждого гражданина. Полагаю также, что в главных чертах это дело далеко не так специально, чтоб общественное мнение не имело к нему такого же доступа, как и ко всем вопросам народной жизни. Наилучшее устройство народных сил есть дело чисто практическое, истекающее прямо из свойств и особенностей народа, к которому оно прилагается; в главных чертах оно сливается с самою сущностью народного быта; правильное отношение военной организации к формам жизни и характера народа влияет, с одной стороны, на все отправления национальной деятельности, с другой, от него зависит степень могущества государства. Поэтому общественное мнение не должно чуждаться обсуждения этого великого дела и оставлять его исключительному кружку специалистов, слишком расположенных смотреть на него теоретически, забывая иногда личность народа, из которого образуется войско; общество должно относиться к этому делу сознательно. Все главные военные вопросы, которые общество считает чисто специальными, темны для него по большей части оттого только, что не поставлены перед его глазами или не освещены надлежащим образом.

Упоминая об особенностях кавказской армии, хотя они действительно очень резки, я вовсе не подразумеваю местного цвета. Оригинальная страна, в которой эта армия развилась, отпечатлелась на ней многими мелкими наружными чертами. Но в том, что составляет существенное отличие этой армии от других войск, в ее военных понятиях, в ее духе, сказались не особенности страны, в которой она развилась, а наклонности русской природы, предоставленной самой себе. В кавказской армии русская душа вылилась со всею полнотой, и в этом главная ее сила. Вторая сила ее — боевой опыт, идет потом. По моему понятию, первая гораздо важнее. Эти два качества относятся одно к другому как способность и знание. Способный человек всему выучивается легко.

Резкий переворот в воспитании войск, предпринятый в начале нынешнего царствования, ведет к той же цели. В одной чрезвычайно интересной статье генерал Лебедев рассказал, каким образом известный гатчинский гарнизон был рассадником той механической выправки, взятой из школы Фридриха II, которая как бы обесцветила нашего солдата. Войска Петра Великого, Елизаветы и Екатерины были иного характера, они были характера русского, весьма близко подходящего к нынешней кавказской армии. Через несколько лет по смерти великой императрицы, Жомини, мог уже написать о нашем войске, говоря от лица Наполеона: Beaucoup de gens ne voyaient dans cette troupe qu’une raideur desagreable. Je n’ai jamais aime les armees automates; cependant j fus surpris de la precision et de l’aplomb de cette infan-terie, точно будто дело шло о немецком или английском войске. Такое понятие о нашей армии господствует в Европе. Между тем, кто только видел кавказского солдата или моряка бывшего черноморского флота, кто понял характеристику румянцевских и суворовских войск, тот знает, что нет ничего на свете более противоположного русской натуре, как автоматичность и машинность, свойства исключительно немецкие. Русский солдат в своей настоящей природе не так жив и скор, как французский, но не только более упорен, а еще гораздо более самостоятелен. Он делает всякое дело сознательно, на войне применяется к каждому новому обстоятельству необыкновенно верно и скоро, понимает противника удивительно метко. С этим вместе, во всем, что касается военного отличия, он очень честолюбив, дорожит мнением товарищей и начальников и высоко ценит славу полка. Нашего солдата можно сделать машиной только ценою большей части его качеств, которые он при этом утрачивает. Вся Россия знает понаслышке характер екатерининских войск. То были самые стремительные, самые решительные, всегда нападавшие войска. Все сражения Суворова, хоть, например, против французов, были наступательные. Как только, с введением прусской школы, частные начальники стали у нас хвалиться тем, что по слову смирно воробьи садятся на штыках, этот характер начал ослабевать в русских войсках. Они остались столь же отважными, потому что русскому человеку не учиться — стать глядеть в глаза смерти; но в значительной степени утратили предприимчивость, стали исключительно позиционными войсками. Весь ряд наших войн против тех же французов, на которых Суворов всегда нападал, представляет преимущественно ряд оборонительных сражений. Этот факт можно оспаривать, но нельзя оспорить. В продолжение этих войн все попытки наступления с нашей стороны постоянно обращались в оборону, как только дело доходило до серьезной развязки, даже в 1814 году, когда союзные войска несравненно превосходили неприятеля числом; для подтверждения можно назвать все большие сражения с Аустерлица, где мы в последний раз наступали до 1815 года. Крымская война подтвердила то же самое, мы были преимущественно сильны в обороне. В турецко-кавказской войне, стоя рядом с присланными из России полками, мы видели то же самое. Кавказские пехотные полки были вооружены кремнями, полки, вновь присланные изнутри России, были все с пистонами, и, однако ж, опыт показал, что эти последние, твердые на позиции, были не так надежны для наступления. В оборонительном сражении можно также разбить неприятеля и преследовать его, и мы одержали довольно побед в нынешнем веке. Но необходимость ограничиваться оборонительным боем доказывает, что войску многого недостает. И это очень понятно. В наступлении против серьезного неприятеля, когда обе стороны напрягают все силы и всю изобретательность, чтобы взять верх, машинный полк собьет противника разве один раз изо ста. Стройные батальоны, марширующие и равняющиеся под картечью, ломящие врага гранитною стеной, принадлежат изобретению кабинетных тактиков. Подходя к неприятельскому фронту, всякая часть обращается в толпу; подходя к неприятельскому фронту, даже на довольно значительном расстоянии, войсками уже нельзя командовать, каждая рота предоставлена себе, а машинные войска без команды — неодушевленное тело. Для удачи натиска, встречающего стойкое сопротивление, нужно поголовное уменье, то есть личная предприимчивость, самостоятельность суждения и воли, готовность предпринять без положительного приказания все, что может служить к успеху, — и это нужно со стороны каждого ротного командира, даже каждого унтер-офицера. Отбиваться же стоя на месте можно при одной храбрости и дисциплине.

Вот отчего со введением в наших войсках фридриховской школы — механического строя — пришлось отказаться от наступательного боя. Я знаю, что у нас никогда не отказывались от него сознательно; но зато бессознательный результат, всегда выходивший в конце, свидетельствует об этом факте еще сильнее.

Кавказские войска были заброшены в отдаленный угол Империи в самом начале влияния прусской школы, когда оно обнаруживалось только в маршировке, но еще не в характере солдата. В тот год, когда Суворов со своими очаковскими гренадерами выгнал французов из Италии, другие русские войска заняли Тифлис. С тех пор они 64 года находились в постоянных походах. Вновь прибывшие на Кавказ части скоро перерабатывались в местном духе. Как пришел русский полк в этот край — полком суворовским, таким они остался. Главное отличие и главная сила кавказских войск в ряду нашей армии состоят в том, что они развивались в духе, наиболее свойственном русскому человеку, что они остались изо всех наиболее русскими войсками.

Россия имеет теперь 100 тысяч таких солдат. Коренное преобразование, совершаемое в воспитании русской армии с начала нынешнего царствования, есть, в сущности своей, возвращение к духу суворовских и кавказских войск.

Различие в духе и понимании вещей войсками того и другого образца очень велико. Механическое воспитание войск не состоит только в одной искусственной выправке солдата; начинаясь с этого пункта, оно распространяется на все отправления военной жизни и развивается наконец в мысль, что хорошее войско должно быть, по возможности, обращено в исправную машину, послушную каждому обороту руки механика, — как известная артиллерийская машина, много раз предлагавшаяся, стреляющая разом из нескольких тысяч стволов по одному спуску, но как артиллерийская машина, так и механическое войско подвержены ломке, разом останавливающей их действие. Чтобы достигнуть такого идеала, надобно стереть личность людей. При такой системе нельзя ожидать выдающихся личностей, самостоятельность умов и характеров, — в механическом войске они не только излишни, но даже вредны, — и потому при ней выдвигаются вперед преимущественно люди скромные, аккуратные в мелочах; качества похвальные, но очень трудно согласуемые с энергией настоящего боевого человека. Потом из этих же людей выходят начальники, от которых становится уже невозможным требовать противоположных свойств. Понемногу печать однообразия кладется на все; исчезает личность и вместе с нею великая нравственная связь между людьми одной части; остаются только формальные отношения.

Есть армии, в которых подобный характер выливается естественно из самого общественного склада. Но совсем иначе развивается русский военный человек, когда он развивается натурально. Живой пример тому — кавказская армия.

Первое, что в кавказской армии бросается в глаза, это типический характер полков, вовсе не существующий в других войсках. Кавказский полк не есть численное собрание людей, отличающееся от другого подобного собрания только цветом воротника; он есть организм, нечто вроде маленькой национальности, проникнутой одним духом, сложившей себе свои понятия и обычаи, высоко ценящей свои предания; выработавшей свой особенный боевой характер, иногда резко противоположный характеру другого полка, — как следует между людьми, которые не только существуют, но действительно живут вместе, и потому срастаются нравственно в одно целое. Каждый из старых кавказских полков отличается в военном отношении своеобразными достоинствами, потому что все естественно развивающееся выходит своеобразно. Один полк живой как огонь, смелый до дерзости, совершающий атаку не иначе как бегом, особенно искусный в рассыпном бою и лесной войне; другой полк — не столь живой, но твердый как камень, упорный до чрезвычайности, привыкший действовать связно, умеющий ходить не задыхаясь по самым страшным крутизнам, обдуманно решительный, и так далее. Сколько я видел, в русских полках некавказских, между солдатами не живут полковые предания; с очевидцами исчезает память о минувшем. На Кавказе предания составляют священное дело, их знает, ими хвалится каждый служащий в полку. Для кавказских офицеров дурное слово об их полке, даже о его прошедшем, есть дуэльное дело — и натурально: здешний полк не собрание единиц, но живая личность. Своеобразный характер полков есть всегда пробный оселок и основание боевых качеств войска. Он доказывает зрелость его, развитие нравственной силы, связывающей людей в одно целое. Без единого духа, проникающего в какое ни есть отдельное общество, нельзя ожидать ничего особенного ни в войне, ни в мире.

Сосредоточение жизни в кавказском полку, делающее из него личность, происходит от большого простора в отношениях между людьми; отношения эти устанавливаются сами собою. Конечно, постоянная война много способствовала тому, что люди сортировались здесь возможно правильно, по силам и способностям. Поставленные пред ежедневною расценкой опыта, они хорошо узнавали друг друга и растасовывались по достоинству, насколько это от них зависело. Но если бы кавказские полки не сохранили своего первобытного характера, не остались екатерининскими войсками, какими пришли сюда, то именно это и не зависело бы от них. Развитие было возможно потому только, что сохранилось основание для него. Влияние общественного мнения простиралось здесь не на одних офицеров, но на всю массу полка. До открытия стрелковой школы, изменившей несколько пропорцию, но не сущность выработавшегося порядка, в унтер-офицеры люди выдвигались мнением самой роты. Ротный командир имел причину не делать произвольных выборов, так как с унтер-офицерами, не имеющими нравственного влияния на людей, он был бы наказан первою перестрелкой.

Всякое войско воспроизводит характер и общественные понятия народа, в котором оно набрано. В русском войске, как и в русском народе, между высшим классом, преобразовавшимся на чужой лад, и простолюдинами проведена очень резкая черта, редко допускающая возможность прямого нравственного влияния первых на толпу; ею владеют обыкновенно ее доверенные люди, сильнейшие личности из нее же самой; покуда посредством их только возможно действительное нравственное соприкосновение между двумя общественными слоями. Такие личности сейчас же выдвигаются вперед во всяком собрании людей; в критические минуты они незаменимы, потому что в эти минуты толпа, привыкшая доверяться им, слушает их без рассуждения. Если в нашем войске, выражающем такой же народный характер, унтер-офицеров выдвигает не мнение части, т. е. если официальную власть передают не этим влиятельным людям, выносимым вперед общественным понятием о них, а другим, отличаемым по какой-нибудь произвольной оценке, то нравственная связь между начальниками и солдатами отчасти разрывается, потому что исчезает посредствующее звено; остается только одна дисциплина. Кавказская армия всегда была сильна именно тем, что в ней отношения между людьми слагались естественно, без посторонней натяжки. При значительном влиянии общественного мнения на всякой ступени каждый брал по большей части то, что ему принадлежало, и потому старших слушались без принуждения, как признанных руководителей. Оттого войско было проникнуто серьезною дисциплиной, тою основною дисциплиной, которая состоит в сознательном и совестливом исполнении существенных обязанностей военного звания. От служащих требовали только необходимого, зато это необходимое исполнялось неукоснительно, как в глазах, так и за глазами.

Я вовсе не думаю, чтобы кавказская армия была совершенством. Она может сделаться еще несравненно лучше, чем есть: даже очень многое остается ей дополнить в себе. Находясь в постоянных походах, кавказские полки не занимались многими, довольно важными сторонами военного образования — систематическою цельною стрельбой, маневрированием сомкнутыми массами и проч. Для того чтобы вести их европейскую войну, их надобно подготовить 3-мя, 4-мя месяцами лагерных упражнений, как сделали французы со своими алжирскими войсками перед восточною войной. Кавказский солдат, как человек рассуждающий, выучивается всему чрезвычайно скоро, вчетверо скорее другого солдата; это мы достаточно видели на опыте. Все это, однако же, наружная сторона, имеющая свою долю значения в военном деле, но только долю. Существенная, незаменимая вещь на войне та, чтобы войско было не собранием людей в мундирах, даже людей, отлично обученных, но чтоб оно было войском органическим, целым, насквозь проникнутым военным духом, — таким целым, в котором все привычки и понятия людей, все их взаимные отношения были бы естественным плодом военной жизни и практики.

И другая вещь еще, чтобы вся военная система, сверху донизу, была основана на верном понимании народного духа, чтоб она была выражением национального, а не какого-либо заимствованного, искусственного характера. Каждый человек вернее представляет себя, чем другого.

В этом существенном основании старые кавказские полки не имеют себе равных; они войско чисто русское и военное в высшем и полном значении слова. Каждый уверен в себе как одиночный боец и каждый уверен в товарище; у всей части одна душа. Органическое развитие и боевые предания положены в здешних полках так крепко, что несколько лет мира не могут оказать влияния на их воинственность. Россия имеет в них отборную боевую силу и может смело на нее положиться, потому что эти люди никогда и никого не считают сильнее себя, пока оружие у них в руках. Мы имеем право сказать положительно, потому что это доказано постоянным опытом внешней и местной войны: батальон старых кавказских полков можно сломить превосходною силой, как все на свете, или остановить неодолимым физическим препятствием; но нет такого огня, которым бы можно было отбить его. Все русские солдаты бесстрашно идут на огонь. Но в атаке бывает минута, которую выдерживают только войска, совершенно уверенные в себе. Эта минута, если неприятель довольно стоек, чтобы не податься назад перед ринувшеюся на него силой, наступает, когда нападающий, обливаемый огнем, подойдет к вражескому фронту на расстояние, с которого темная масса неприятеля превращается для него в плоть и кровь, когда виден уже ряд мрачных лиц, склоненных над стволами. В эту минуту остается пробежать самый убийственный огонь в упор, для того чтобы потом наткнуться на штыки. Если нападающий, всегда расстроенный в подобный миг, не уверен заранее, что он сломит неприятеля рукопашным боем, он не пойдет дальше и после минутной остановки шарахнется назад. Если обороняющийся не поддается, то из десяти атак девять кончаются на таком расстоянии, бесплодно и с огромною потерей. Вот этой самой критической минуты не существует для старых кавказских полков; они так уверены в себе, что считают боем только время, которое им нужно, чтобы добежать до неприятельского фронта. Не один личный опыт отдельных людей, но боевой опыт полка, которым все настроены, дает ему эту уверенность; каждый солдат-дядька учит рекрута, что чем дольше мешкать под огнем, тем хуже, надо его скорей пробежать. Кроме решительности удара, кавказские войска имеют на своей стороне то несравненное преимущество, что в главную минуту боя, когда управление становится невозможным и все разом бывает поставлено на карту, каждая рота сделает посильное дело и не упустит никакой случайности, которою можно воспользоваться. Приказаний она не будет спрашивать. Не командир, так младший офицер, фельдфебель, старый солдат, надоумят ее. В такую минуту одна нравственная сила личности берет верх; а в кавказских войсках личность не заглушена, и опытных людей много. Наконец, можно сказать с уверенностью, что в одинаковых обстоятельствах кавказский полк понесет половиной меньше потери против другого, потому что сумеет лучше подступить к неприятелю. Иностранные офицеры, бывавшие в кавказских экспедициях, откровенно сознавались в этом преимуществе. В сражении под Кюрук-Дара, где семь кавказских батальонов сломили неприятельский центр, состоявший из 22 батальонов при сильной артиллерии, наши колонны без приказания размыкались при наступлении и шли широко, чем значительно уменьшили свою потерю; а перед ударом сами собой тесно смыкались. С войсками, движущимися по команде, нельзя сделать ни того, ни другого; под батальонным огнем нет больше приказаний и даже главнокомандующий лично не соберет рассыпанной роты, если она сама не знает, что делать, и люди не настроены все на один лад.

Все роды оружия старых кавказских войск стоят друг друга. Из кавказских драгунских полков есть два, нижегородский и северский, родные братья, равные по достоинству, сформированные из того же нижегородского полка, который в продолжение последней войны ни разу не был отбит огнем пехоты и ни разу не атаковал каре, с которым бы он не покончил начисто хоть в несколько приемов. Вновь сформированные драгунские полки находятся в слишком хорошей школе и не могут не развиться по тому же образцу. Кто в России не знает линейских казаков? Кавказская артиллерия, хоть до сих пор ездит на деревянных осях, но зато ходит там, где не пройдет иная конница; а в деле надобно ее видеть, чтоб оценить ее солидность, неторопливую быстроту и невозмутимую отважность. Кавказские саперы знают свое дело так же практически, столько же раз покрылись славой, как и товарищи их других оружий.

В пределах Азии кавказская армия одна изо всех русских и почти изо всех регулярных войск мира может нести войну без остановок и расстройства. При европейской войне кавказские войска внесут в нынешнюю великолепную русскую армию элемент боевой опытности, органической военной развитости, незаменимые никаким мужеством и никаким превосходством тактического обучения; особенно в случаях, когда великое по своей важности дело должно быть вверено небольшому числу войск, или в минуты, когда участь большого сражения колеблется, как на острие ножа. В кавказских войсках сказалась вся разумная мощь русской природы. При своей многосторонней опытности они принадлежат к тем редким боевым войскам, воспитываемым лишь периодами долгих войн, которые не клянутся победить или умереть, но дают слово победить и сдерживают его.

 

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Остается представить еще другую сторону дела — показать особенности нового положения, в которое завоевание Кавказа ставит нас относительно всего азиатского вопроса, и тем закончить этот ряд писем. Покорение горцев, которых вся Европа, кроме Англии, признала de jure русскими подданными, составляло наше домашнее дело, ни до кого другого не касавшееся. Предоставив черкесов и Шамиля их судьбе, союзники 1856 года могли заранее предвидеть исход неравной борьбы. И, однако ж, когда событие совершилось, серьезное беспокойство, овладевшее не только общественным мнением, но и дипломатическими кругами, особенно на Востоке, ясно показало, что этого исхода не ожидали, по крайней мере так скоро, что еще надеялись помешать ему; одним словом, видно было, что Западная Европа считала этот факт очень важным, но не была к нему приготовлена. Судя по действиям французских агентов в Турции прошлым летом, надобно думать, что Франция, мало еще интересовавшаяся азиатскими делами в 1856 году, но с тех пор заметно изменившая отношение к этому вопросу, стала смотреть на кавказские дела такими же глазами, как и Англия. Обе державы видели в покорении Кавказа событие, полное великими последствиями и потому тревожившее их. Но последствия принадлежат будущему; их можно только выжидать, невозможно противодействовать им немедленно. Потому все дело кончилось разговорами и бессильными попытками действовать во вред нам со стороны второстепенных агентов. Важное во всемирной политике возможными последствиями в будущем, покорение Кавказа составляет в настоящем домашнее русское дело; прямое значение его состоит в том, что оно избавляет государство от разорительных расходов, отдает в его распоряжение несравненную боевую армию, до сих пор как будто не существовавшую, ограждает безопасность всех наших южных пределов. Этот двойной характер события, положительный и возможный, относящийся к настоящему и будущему, должен для нас иметь тот же смысл, какой имеет он для иноземцев. Пользуясь благоразумно прямыми плодами победы, не вызывая последствий, мы не должны, однако ж, закрывать пред ними глаза. Положение дел изменилось в основании, и русским не приходится понимать эту перемену меньше, чем понимают ее англичане или французы. Возможность не есть еще необходимость; но возможность чего-либо значительного имеет положительное влияние на соображения, а стало быть, и на дела; она должна быть верно оценена. Я буду говорить не о фактах, но о положении дела, из которого могут произойти особенные факты. Надобно помнить, что практическое разрешение данного положения дел никогда не совпадет вполне с теоретическим, что сумма фактов, действительно извлекаемых из него людьми, никогда не равняется сумме фактов возможных. И потому я надеюсь, что ни один читатель не смешает теоретической постановки вопроса, данной общим положением дел, с его практическими результатами в истории, зависящими от тысячи случайностей. Во всяком случае, лучше знать куда плывешь, чем предаваться течению воды с закрытыми глазами.

Вы могли заметить, что с начала этих писем и до конца речь о влиянии кавказских событий на наши отношения к Азии беспрестанно подвертывалась под мое перо, что вопрос этот как будто сквозил в изложении местных событий. Я повторялся невольно, не искавши этих упоминаний, увлекаемый самою сущностью предмета. Давно уже, чем больше я вдумываюсь в него, тем тверже и определеннее становится мое убеждение. В течение шестидесяти лет беспощадной войны на кавказском перешейке решался действительно, если и не совсем сознательно, великий азиатский вопрос. Я скажу потом, как я понимаю этот великий вопрос. Он решался не совсем сознательно, потому что стоял выше временной системы политики; он истекал из географического размещения русского народа, из образовательных стремлений его истории. В нем сказалась та основная историческая сила, утратившая для многих свое прежнее название и не получившая еще нового, которая направляет бессознательные и отрывочные усилия поколений к цели, раскрывающейся с полным смыслом только перед их потомками; сила вещей, которую можно понять, лишь оглянувшись назад. Я убежден, что покорение Кавказа откроет совершенно неожиданные исходы многим значительным вопросам. Но потому именно в этом событии, как во всех капитальных событиях истории, содержится гораздо более, чем сколько предполагала цель, которой добивалось современное поколение. Правительство сознавало свои виды отчетливо: оно хотело утвердить бесспорное русское владычество над внутренними азиатскими бассейнами, оградить всю нашу южную границу, о чем я сказал довольно подробно в первом письме. Государство достигло этого результата; но в ту же минуту пред ним открылись новые горизонты, вещи стали в новую перспективу, которую нельзя по произволу принимать или не принимать во внимание. Сила вещей всегда сама о себе напомнит.

Я не могу не заметить одного обстоятельства, которому, конечно, каждый придает смысл, сообразный с собственным настроением, но в котором я вижу чисто историческую судьбу, называйте ее как хотите. Утверждение русского владычества на Кавказе я понимаю не только как исторический результат, но как историческую цель, потому что событие до такой степени верно пригнано к обстоятельствам, что ни прежде, ни после оно не имело бы своего нынешнего значения. Прежде, при 30-миллионном населении, русское государство не могло отделить в глухой угол своих владений тех громадных сил, которые оказались нужными для покорения Кавказа; тем более что в прошлом веке мусульманская Азия не была еще в состоянии своего нынешнего растления. Начав эту борьбу слишком рано, мы могли потерпеть полную неудачу, которая навеки замкнула бы южный горизонт России снежной стеной Кавказа. Позже мы могли застать дело уже проигранным, найти сумму азиатских дел устроенную помимо нас и против нас, а на кавказском перешейке встретить противников, которых нам было бы невозможно одолеть без перевеса на море. Тот и другой случай могли легко осуществиться. Если бы в царствование Анны Ивановны, с беззаботностью, отличавшей бироновские распоряжения, русские войска не были вызваны из прикаспийских областей, мы непременно приняли бы тогда же Грузию под свое покровительство и борьба за обладание Кавказом возгорелась бы в то время, когда наши силы далеко не были для нее достаточны, когда между заселенными русскими областями и Кавказом лежали еще дикие пустыни; слишком ранний вызов кавказского вопроса на сцену света, вероятно, решил бы его против нас. Если бы занятие перешейка не совершилось в суматоху французской революции, до первой войны с Наполеоном, то во время великих войн начала столетия было бы уже слишком поздно; посягательство на обширные турецкие области, столь необходимые для ограждения всех азиатских владений этой империи, всех западноевропейских интересов в Азии, непременно возвело бы кавказский вопрос на степень вопроса европейского. Так же точно, если бы внутренняя война на Кавказе дотянулась до нового европейского разрыва после планов, выказавшихся в 1855 году, наше владычество на перешейке могло быть снова поставлено на карту. Нельзя не подумать, что если начало и конец Кавказской войны бессознательно совпали с такими исключительно удобными моментами, а в смысле человеческого предвидения они совпали с ними, конечно, бессознательно, то делом этим руководил случай чрезвычайно разумный.

Завоевание Кавказа составляет такое же решительное событие в русско-азиатском вопросе, каким было в свое время завоевание Казани и Астрахани. Вся русская история есть преимущественно один бесконечный азиатский вопрос, с того давнего времени, когда первые славянские общины стали подаваться на восток, оттесняя или перерабатывая в своих недрах азиатские племена. Европа кончалась прежде Вислой и устьем Дуная; русские славяне раздвинули ее далеко на восток и продолжают раздвигать, в силу того же исторического стремления, которое сказалось прежде на Киеве, потом на Муроме, потом на Казани и Сибири, теперь сказывается на Араксе, на Сырдарье и на Амуре. Европейская порода, ставши человечеством по преимуществу, неудержимо раздвигается по земному шару — с запада через моря, с востока через степи и горы. Насколько судьбы Америки, Африки и Океании подчинены постепенным ходом истории западноевропейскому племени, настолько же, вследствие распределения по земле человеческих пород, современная история Азии связана с судьбой племени восточного. Если европейцы могут удобно протянуть руку к оконечностям этого материка, то мы тяготеем на центры его всею массой своего огромного и постоянно растущего тела. С одной стороны, завоевание основано только на военной силе, с другой происходит постоянное поглощение в себя. В прошлом столетии русский народ дорос до рубежей, казавшихся тогда естественными — до подошвы Кавказа и берега Урала, — однако ж не остановился на них. Если бы мы были предупреждены на кавказском перешейке другими европейцами, влияние которых необходимо и немедленно простерлось бы на закаспийскую Азию, то Урал и Кубань с Тереком стали бы нашими вечными пределами; русский народ ограничился бы на всемирной сцене и во всемирной истории ролью замкнутой со всех сторон Германии, население которой постоянно растет только в пользу других национальностей, ежегодно отдавая их колониям свой избыток. Но совершился противоположный факт, и теперь едва ли найдется такой систематик, который указал бы нашему племени новые пределы «их же не прейдеши», тем более что их нет на карте. Естественные рубежи, если в них выражается только географическая сила, могут задержать разрастание великого народа, но не остановить его; рост племени останавливается окончательно только при столкновении с другим действительно живым племенем, с самобытною народною личностью. Где у нас такие соседи на азиатском рубеже? Живая личность есть выражение силы, постоянно действующей в народе, а не окаменевший отпечаток жизни, когда-то работавшей, но давно иссякшей; не лицо мумии, как бы она ни была хорошо сохранена. Слабая жизнь может вспыхнуть снова, грубая жизнь может переродиться; но для этого все-таки нужно, чтобы была какая-нибудь жизнь. Нынешние азиатские народы составляют ли в какой-нибудь мере живые организмы или превратились в настоящие окаменелости, которые рассыпаются понемногу в неорганический материал? В этом состоит весь азиатский вопрос. Для живых сил мертвый народ все равно что необитаемая земля; он не может составить вековой исторической границы.

Что касается до меня лично, я твердо убежден, по очевидной наглядности, что в нынешних мусульманских народах Азии нет больше никакого живого источника общественной силы, что они живут буквально как механическое собрание единиц, ничем между собою не связанных. Я знаю нескольких людей, долго пробывших в Азии, которые вынесли оттуда иное мнение о туземцах и даже пристрастились к окружающему их быту. Видя вокруг себя живых людей, с такими же страстями, как все, они не заметили мертвенности общества (покойный Сенковский отлично обрисовал таких обращенных европейцев по отношению к Китаю). Впрочем, ни один наблюдательный человек не впал в эту ошибку. Общий голос всех сколько-нибудь зорких наблюдателей говорит об азиатцах одно и то же. Мусульманские народы пришли к своему нынешнему растлению в течение веков, шаг за шагом; но глубина этого растления обнаружилась внезапно в текущем столетии, как только они стали в постоянное соприкосновение с Европой: так труп сохраняется века в могиле, пока не подует на него струей свежего воздуха. В наше время они действительно рассыпаются пылью.

Мусульманство вытравило в азиатских народах не только всякое сознание, но даже всякое чувство национальности. Исламизм — религия до такой степени исключительная и внешняя, что он гонит, как жесточайшего врага, все, что не истекает прямо из него не только в понятиях, но в малейших отношениях, какие только представляет жизнь в самых простых материальных привычках. Когда мюридизм, в котором в наше время исключительно сосредоточивается духовная жизнь исламизма, становится довольно силен, чтобы перевести проповедь в действие, он прямо казнит за всякую черту национальности, за все, что напоминает бытовой характер людей, от песни и сказки до общественного управления и суда по обычаю. Он втискивает человека на всю жизнь в чуждые для него арабские формы VII столетия. В старой Азии исламизм давно уже добился этого результата — люди стали всецело мусульманами и перестали быть людьми. На всех них лег один отпечаток, общий до малейших подробностей. Национальность осталась как язык, иногда как костюм, но не как понятие; она не составляет там никакой связи и не имеет никакого сознательного значения. Беспрестанные повороты растасовали азиатские племена совершенно случайно, так что они не чувствуют больше, когда их режут по живому телу. Государство как национальность не имеет там никакого смысла. Кроме того, так как мусульманство есть не только религиозный, но вместе с тем политический, гражданский и финансовый закон, навеки нерушимый, простертый до последних подробностей общественной и семейной жизни, то прогресс в чисто мусульманском обществе невозможен иначе, как пришивная заплата. Что будет развивать из себя мусульманин, когда, с одной стороны, в нем нет типического основания, которое может во что-нибудь развиться, когда в нем нет национальности и когда, с другой стороны, над ним поставлен непреложный, религиозный закон, в котором жизнь личная и общественная расписана по программе.

Под ногами его нет почвы, и над головой его нет простора, мысль его должна начаться ни с чего, для того чтобы сейчас же упереться в неодолимое препятствие — в арабские понятия VII века, регулирующие все на свете и вне которых все объявлено грехом и ложью.

Очень естественно, он разучивается жить нравственно, как слишком долго скованный человек разучивается ходить; у него высыхают органы нравственной жизни, как у того высыхают ноги. Первоначальный халифат не пример; в воспаленном состоянии человек может сделать удивительные вещи. Но когда остыл жар, у мусульман остались только кандалы на душе и невозможность податься ни в какую сторону. Единственное чувство, способное соединять их, есть фанатизм. Это до такой степени верно, что в настоящее время, когда мусульманство, придавленное Европой, в первый раз почувствовало свое внутреннее бессилие и стало искать какого-нибудь обновления, оно могло выдумать только мюридизм, обвивший теперь всю Азию сетью тайных обществ, мюридизм, который есть нечто больше, как мистический исламизм, доведенный до последней степени изуверства. Полуторастамиллионная масса мусульманства не могла выработать из себя ничего больше, потому что ничего другого в ней и не содержится.

Но как могут существовать в обществе подобные люди, для которых недоступна никакая мысль об общественном деле? Они существуют под гнетом внешней силы. Население азиатских государств — это сухой песок, насыпанный в ящик, стенки которого не дают ему рассыпаться. Нынешний азиатский деспотизм не обусловлен ни нравами, ни понятиями; он не заключает в себе никакого понятия, он есть механическая сила, царствующая над мертвым телом. Единственное отношение азиатцев к правительству состоит в том, что они стараются иметь с ним как можно меньше дела; а за тем, кто держит власть, это для них совершенно все равно. Чужеземный или природный государь владеет страной, они видят в нем ту же внешнюю силу. В прежние времена религиозный фанатизм был значительной препоной иноверному владычеству; но тогда человек был все-таки меньше в тисках и мог еще позволить себе некоторые прихоти; азиатское правительство стоило дешево, и, несмотря на частные усилия, масса дышала довольно свободно. Ныне же, с увеличением потребностей правительств, с введением регулярных армий, которые стали показываться даже в Бухаре, жизнь райята, подданных, стала до того невыносима, что — можно сказать положительно — массы в Азии желают от власти только одного, чтобы она меньше их давила, не обращая никакого внимания на ее происхождение. Жители пограничных с Закавказьем областей Турции и Персии, имеющие перед собою точку сравнения, громко высказывают желание, чтобы хоть русские избавили их от непомерно тяжелого ига. В настоящее время массы азиатских населений — без национальности, без малейшего сочувствия и уважения к власти, без надежды на будущее, постоянно угнетаемые все больше и больше, — живут со дня на день и проклинают свою судьбу; большинство встретило бы с радостью всякое изменение в своей участи, каково бы оно ни было. Конечно, в этом не заключается еще причины для нас брать на себя заботу об участи ненужных нам областей; но зато заключается достаточная причина не считать такого положения вещей прочным, не считать соседей географических соседями историческими, ждать всевозможных происшествий и быть к ним ежеминутно готовыми.

Невозможно ожидать какого-либо обновления мусульманских обществ изнутри, их собственною силой. Источник всех преобразований на свете лежит в душе человеческой, бессильной без присутствия идеала естественного или выработанного, который заставляет ее стремиться к высшему. Но мусульманство, с одной стороны, выело в душе человека все первобытное и всецело наполнило ее собою, с другой стороны, не поставило перед человеком никакого идеала, даже в самом узком значении этого слова. Мусульманство в полном смысле — религия натуралистическая, с прибавкой сверхъестественной декорации, религия, которая оправдывает человека как он есть, не требует от него внутреннего возвышения над самим собою, освещает одинаково все его страсти, всем им дает законный исход, от многоженства до кровоместничества, и спасает человека ценою одного исполнения внешнего закона. Мусульманский сверхчеловеческий мир есть не идеал для души, но расплата за исполнение закона; он есть та же чувственная природа, только ярче расписанная; он наполнен теми же людьми, только в положении шаха, а не подданного. Исламизм взял из христианства определение духа и мира, но затем смысл вещей остался в нем языческий без изменения. К какому идеалу будет стремиться мусульманин на земле, когда даже небо не представляет ему ничего идеального? Проникнутый насквозь религией, составляющей весь его кругозор, потому что в магометанской религии заключается все — законы семейные, гражданские, уголовные, финансовые; став мусульманином до конца ногтей, до такой степени, что от Марокко до Борнео его можно узнать по тому только, как он садится обедать и как держит нож в руке, мусульманин не может выбиться из очерченного около него круга. В продолжение восьми веков ряд могучих личностей напрягал все силы, чтобы расширить как-нибудь кругозор исламизма, но все эти усилия остались вариацией на одну тему, как азиатская музыка. Никакой гений не может извлечь из данной темы заключений, которых она не содержит. Так было, и так будет. Мусульманский мир бесплоден в основании. Бесплодие личного духа перешло в мертвенность общества, существующего только механически.

Довольно известно значение реформ на европейский лад, предпринимаемых теперь по всей Азии. Тут происходит соглашение элементов естественно несогласимых, соединение воды и огня; вода испаряется без следа, но успевает потушить огонь. В продукте остаются люди, которые ничему не научились, но утратили последний след убеждений и чувств, каковы они ни были, и заменили их верой в одни деньги, кто бы их ни давал.

Люди официального класса (и в том числе самые близкие к престолу) усердно напрашиваются на службу европейским интересам за деньги; продают свою страну, нисколько не скрывая этого и никого этим не удивляя; одним словом, показывают величайшее равнодушие к тому, что у нас называется отечеством и династией, а для них составляет временное соединение людей под случайной властью. Все они такого же мнения об общественном деле, как персидский сановник в Гаджи Бабе, который говорил: «англичане все твердят мне об отечестве и общем благе; но какая же мне польза от того, что государство сильно и шах получает много денег, когда эти деньги идут ему, а не мне, и что мне за выгода, если мои сограждане будут богаты, — ведь то будут их деньги, а не мои». В этом отношении нет в Азии более или менее испорченных людей; подобное суждение составляет, по-ихнему, дело здравого смысла и натурально. Надобно еще раз повторить, что исламизм отнял у мусульманина общественную почву и в то же время не развил в нем нравственного чувства; нравственность исламизма состоит в исполнении нескольких условных предписаний закона. Тот же сановник был, может быть, человеком религиозным и свято соблюдал заповеди: 1) молиться пять раз в день; 2) подавать милостыню; 3) не пить вина; 4) съездить на поклонение Каабе; 5) хоть раз в жизни порезать неверных (газават). По всей вероятности, еще он был мистиком и очень хитросплетенно рассуждал о метафизике веры, как всегда случается с умными мусульманами под старость; может быть, готов был при случае пожертвовать жизнью за веру; но все это не могло нисколько приблизить его к понятию об отечестве и гражданских обязанностях.

Давно уже мусульманский мир впал в такое состояние; давно уже народ превратился там в численное собрание единиц, из которого счастливые атаманы разбойничьих шаек стали по нескольку раз в столетие выкраивать всякие государства; эти государства жили день за днем, пока не столкнулись с Европою.

При этом столкновении распался весь их согнивший механизм. Состояние безнадежного бессилия, внешнего и внутреннего, стало смутно чувствоваться правительствами и массами. Правительства стали подражать наружным формам европейского государства, полагая, что в них вся сила; подражание оказалось не под силу экономическим средствам их подданных, скоро раздавленных новыми требованиями; массы, глядевшие прежде на правительство без участия, с равнодушием привычки, возненавидели его двойной ненавистью — как отступника веры, обольщенного гяурами, и как безжалостного притеснителя. Религиозная ненависть к отшатнувшемуся официальному слою выказывалась в чрезвычайном развитии тайных сект — мюридов в суннитстве и бабистов в шиитстве, принявших самый резкий политический характер. Мюриды, в особенности, образовали государства в государстве по всей мусульманской Азии и грозят страшными потрясениями, разумеется, совершенно бесплодными в результате, как все внутренние движения исламизма. Материальный гнет вызвал бесформенную, но общую ненависть к власти. Все стали врагами настоящего порядка вещей, — но одни ищут спасения в собственной силе (и ищут напрасно, потому что она может только разрушать, а не создавать), другие в сознании своего бессилия ждут избавления от кого бы то ни было, хоть от гяуров, только бы им стало полегче. Как ни было поверхностно соприкосновение азиатских населений с европейскими, но оно было достаточно, чтобы заронить в душу первых смутное чувство своего бессилия, какое-то мерцающее сознание в том, что судьбы мира в наше время отданы гяурам. При фаталистическом настроении восточного человека и бессвязности восточных обществ, живущих чисто механически, одно это чувство, разрастаясь понемногу, заранее обрекает в жертву азиатскую автономию.

Близкое соприкосновение Европы с Азией, происшедшее в наше столетие, было столкновением железного горшка с глиняным, как в басне.

Таково, без преувеличения, современное состояние мусульманской Азии. Я не знаю Азии языческой, но по всем приметам надо думать, что она еще мертвеннее и несостоятельнее. В наш век застой Востока перешел в разложение; последняя связь — связь привычки — стала рушиться. В то же время европейцы вторглись со всех сторон в эту разлагающуюся массу. Вчера они вломились в восточный мир через Индию и Африку, сегодня ломятся в него через Турцию и Китай. Окончательный исход этого великого движения не представляет никакой загадки, хотя нельзя определить его срока. Каждая деревушка, захваченная европейцами на азиатском материке, составляет зерно подвластного царства и разрастается в него непременно, если не будет осилена противодействием других европейцев, — по тому же закону, как камень, брошенный в болото, погружается, пока не дойдет до твердой почвы. В современных азиатских массах нет никакой силы, кроме силы инерции; обновиться изнутри они не могут; им предстоит участь всякой глыбы, на которую действуют живые силы. Азия будет разнесена европейцами. Что из этого выйдет в истории; каким образом азиатские населения могут быть перевоспитаны и возвращены к жизни европейцами, толковать об этом было бы вздором. Но факт разнесения стоит у всех перед глазами; сомневаться в дальнейших последствиях его нельзя, так как в самой сущности вещей не заключается причины, которая могла бы положить ему предел.

Если бы Россия остановилась на естественных пределах Кавказа и Урала, замкнула бы себя в положении местного государства, отказываясь от всемирной роли, которую исполняют две морские державы, и тогда азиатский вопрос был бы ей ближе, относился бы к ней прямее, чем ко всем другим. Что для Западной Европы дело удобства и выгоды, то для России дело жизни. Она, естественно, относится к Азии, так же как Соединенные Штаты до разрыва относились к Америке. Сливаясь с Азией на протяжении 10 тысяч верст, соприкасаясь непосредственно со всеми ее центрами, живя с азиатскими народами, можно сказать, под одной крышей, Россия связана с ними необходимостью. Если бы мы замкнулись в географических пределах, и тогда бы не могли быть равнодушными к политическим сочетаниям, происходящим на нашей южной границе, самой слабой и открытой; даже в этом случае события в Азии были бы для нас не политическим вопросом, а жизненным делом. Но Россия не могла остановиться ни на Кавказе, ни на Урале. Наступление было удобнее, чем пассивная оборона в этом невыгодном положении; даже прежде, чем мысль о его необходимости выработалась сознательно, первый, невозвратный шаг был уже решен событиями.

С того же дня, как Россия вдвинулась в коренную Азию и слилась с нею безраздельно, она стала в необходимость отнестись к азиатскому вопросу как к своему домашнему делу. Не случайным захватом попали мы в Азию, как другие европейцы. Огромное тело России вросло само в средину этого отжившего, рассыпающегося, со всех сторон расхватываемого мира и независимо от произвола и политической системы должно оказать на него действие магнита, прикоснувшегося к куче железных опилов.

 

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Россия относится к Азии совсем иначе, чем западные народы. Азиатские дела для нас не роскошь, не прихоть, происходящая от избытка сил, не удовлетворение той или другой исключительной цели, как торговля, политическое влияние и прочее; для нас они дела русские, обойти которые нам нет никакой возможности. У России, как у Януса, два лица: одно обращено к Европе, другое к Азии. Мы не создавали себе такого положения, мы родились государством, сросшимся одинаково с Европой и с Азией. Англия владеет Индией потому только, что ей случилось нечаянно захватить эту страну; без Индии она будет все тою же Англией, ее острову не грозят ни на волос опасности от каких бы то ни было событий в Азии. Для России же результат перелома, начинающегося на этом материке, составляет жизненный вопрос. Судьба народов, живущих вдоль нашей безмерной южной границы, от Черного моря до Тихого океана, есть наше личное дело. В своем нынешнем состоянии эти народы не могут иметь значительное влияние на наши дела и сами по себе всегда оставались бы ничтожными; но как спутники чуждого могущества они могут, по своему географическому положению, получить великую для нас важность. По мере того как падает автономия азиатских государств, державшаяся до сих пор только отчуждением и замкнутостью, европейские влияния приобретают там значение, с которым надобно считаться больше, чем с местными правительствами. Европейцы располагают союзными им государствами Азии, как в прошлом веке соседи располагали Польшей, с той разницей, что всегдашняя анархия делала Польшу бессильным орудием в руках того, кто ею повелевал, между тем как азиатский деспотизм, хотя несостоятельный для действительного управления, тем не менее располагает материальными средствами страны. Когда европейцы налагают руку на такое правительство, они становятся неограниченными повелителями государства, могут организовать его силы на его же счет и распоряжаться ими произвольно. Подобный протекторат составляет неотвратимую Участь всех туземных государств Азии; в нем заключается первый фазис, первоначальная форма обладания Европы над этою частью света: надо быть слепым, чтобы этого не видеть. Всякое европейское влияние в азиатском владении, становясь первенствующим, необходимо принимает такой характер. Нынешние восточные правительства, выдвинутые внезапно и против воли из прежнего замкнутого положения, очутившись неизвестно как в соседстве европейцев, ненавидимые массами, всегда дрожащие перед несколькими претендентами, вынуждены по своему бессилию стать на чью-либо сторону, принять чью-либо опору против внешних и внутренних опасностей.

Европейский союзник не может положиться на добрую волю сераля, поминутно раздираемого интригами, и, чтобы закрепить за собою союзное правительство, должен обставить его своими людьми, т. е. взять его под опеку, которая, усиливаясь по необходимости с каждым днем, обращает союзника в данника. Последние государства Азии, сохранившие доселе наружную самостоятельность, начинают видимо клониться к положению европейских вассалов. Персия, Афганистан и Китай находятся накануне полного вассальства: та же участь постигнет неизбежно и скоро государства Средней Азии, с какой бы стороны ни пришло господство. По всей вероятности, обширные восточные царства, устоявшие до сих пор, распадутся на наших глазах: распадение только ускорит порабощение их в Европе. Западные могущества, утвердившись в Азии, не могут остановиться на полпути и ограничить свое господство — прямое или косвенное, в сущности это все равно — какою-либо определенною чертой. Беспрестанные перевороты у соседей поневоле вызывают вмешательство в их дела, для предупреждения опасностей на своей границе; а эфемерные азиатские владения рассыпаются от первого прикосновения европейцев, как карточные домики, и опеку приходится распространять все дальше. Уже в двадцатых годах, кончив войну с марратами, англичане зарекались идти дальше; и, однако ж, теперь протекторат их простирается до Герата и Балха; Афганистан и Персия интересует их больше, чем Дания и Италия. В нынешнее время к английскому влиянию в Азии начинает присоединяться французское. Не говоря о Китае и Кохинхине, кто не помнит сирийских событий? На тот раз ревность Англии остановила французские планы.

Она же мешает развитию полной деятельности международной суэцкой компании, которая, как все знают, есть предприятие чисто французское со всеми задними мыслями сирийской экспедиции. Соперничество двух морских держав имеет серьезный характер, пока спор у них идет с глазу на глаз. Однако ж когда пойдет дело об нас русских, об наших интересах, можно быть уверенными, что Франция и Англия будут согласны в своих видах в Азии, как и в Европе.

Каждый из них лучше сделает десять уступок другой, чем единую уступку нам. Нельзя не сказать, что, со своей точки зрения, они в этом случае не совсем не правы. Не говоря уже о пламенном общественном религиозном несходстве нашем с Европою, заставляющем ее смотреть на нас как на чуждый и не совсем понятный для нее мир; но самые последние успехи в восточных делах не равны для обеих сторон. Захваты на востоке могут быть очень полезны для Англии и Франции в разных отношениях; но они не усиливают могущества метрополии в Европе, напротив, скорее развлекают его; эти владения всегда остаются чуждою страною для господствующего народа, никогда не могут служить для него источником новых сил. Напротив, наши приобретения, совершаемые у пределов самого тела империи, через несколько времени срастаются с ним и непосредственно приращают его могущество. Завоевание Пунжаба нисколько не усилило Англию в нашей части света; завоевание Кавказа значительно усилило Россию даже в Европе. Я не думаю, чтоб иностранные дипломаты сознательно руководствовались такою идеей; но в политике инстинкты, предчувствия и предубеждения играют такую же роль, как идеи. Несомнительно одно, что в азиатских делах, еще более, чем европейских, мы не можем надеяться не только на сочувствие, но даже на снисхождение кого бы то ни было; что если всякий охотно примет нашу помощь для себя, как это уже бывало, то там, где идет дело о наших собственных интересах, никто нам ее не окажет. Как жнецы в басне, мы можем рассчитывать только на себя и на своих.

Но для России, которой южная граница рассекает вдоль весь азиатский материк, судьба сопредельных азиатских народов есть, в известном смысле, ее собственная судьба. Взяв в руки карту Азии, легко увидеть, в каком положении очутились бы мы, если бы враждебный нам протекторат охватил Азию до наших пределов, если бы неприязненное влияние достигло каспийского берега или прикоснулось хоть в одной точке к массе кочевников, наполняющих Среднюю Азию от Урала до устья Амура.

Кочевые орды Средней Азии, столько раз опустошавшие мир, остались теми же, как были всегда; века не производят никакой перемены в этом патриархальном быту; изменилось только то, что по окраинам их пустыни стали регулярные войска могущественного народа, не многочисленные, но страшные для них, как испанцы Кортеса были страшны для американцев, — пропорция силы, чисто нравственная, которую мы должны тщательно охранять. Мне сдается, что на малодушие киргизов, трухмен или монголов полагаться нельзя. Кавказ помнит, как при Ермолове две роты считались в Дагестане силою неодолимою и как потом двадцать батальонов с осадным парком оказались силою, едва достаточною для осады одной деревни. Те же трухмены, которых десяток бежит от одного русского, ходят в одиночку на десять регулярных персиян, вооруженных ружьями со штыками; доказательство, что трусость их против нас есть трусость не физическая, а чисто нравственная, основанная на мнении о нашей неодолимости; мнение же вещь переменчивая. Если бы какое-нибудь европейское могущество могло раздвинуть пределы своих азиатских владений до южной границы степи и войти в прямое соприкосновение с массою кочевников, нынешнее положение вещей могло бы круто измениться; подстрекательство и ввоз хорошего огнестрельного оружия могли бы создать великую для нас опасность. С другой стороны, мы видели, какое чудесное превращение совершал мюридизм в мусульманских массах, какую отвагу, какое презрение к жизни внушал он вчерашним мирным пастухам. На Кавказе мюридизм уже совершил свое кровавое дело, но и теперь, хоть раздавленный, все еще шевелится. В закаспийском же крае он может еще грозить пожаром, во-первых, потому, что Бухара, святое место всего Туркестана, есть настоящее гнездо мюридизма; во-вторых, потому, что христианское владычество в магометанском крае на первых порах всегда выказывает фанатизм, а мусульманский фанатизм в наше время постоянно вырождается в мюридизм, как в свою последнюю форму. Совокупление этих двух опасностей — от европейского влияния с его материальными средствами и от мюридизма, — союз их составляет такую сложную опасность, которой мы никак не должны допустить. Подобный переворот в Азии, вполне сбыточный, может заставить нас податься на задние линии и потребует непомерных жертв для обороны наших бесконечных южных пределов. Повторяю сказанное в первом письме: подобный этому переворот в горах заставил нас занять Кавказскую линию несоразмерным количеством войск. Это первая опасность, для предупреждения которой Россия должна распространить твердым образом свое влияние далеко за свои пределы, чтобы не допустить враждебного соприкосновения в пунктах, где оно может осуществиться.

Вторая, еще более серьезная, опасность состоит в том, чтобы чуждое европейское влияние не раздвинулось со временем до внутренних азиатских бассейнов — Каспийского и Аральского морей, — на которых мы владычествуем только с одной стороны. Европейское влияние в Азии очень скоро обращает союзников в данников и организует их силы в свою пользу; и потому, если б оно стало господствующим в Персии или Бухаре, если б пределы его распространились хоть только до верхнего бассейна Амударьи, то нет сомнения, что обладание внутренними морями, которые мы так давно уже привыкли считать своими нераздельно, стало бы вновь спорным делом. Без зоркого внимания с нашей стороны такой неблагоприятный исход вполне возможен. Во время последней восточной войны был период времени, когда мы были вынуждены с беспокойством оглядываться на Персию; еще ранее того англо-индийские войска уже заходили в Балх, лежащий в бассейне Амударьи. Подобных случайностей конечно, нечего опасаться во время всеобщего мира, но при первой европейской войне они очень легко могут осуществиться, и тогда будет трудно их исправить. Пока внутренние моря не окружены или русскими владениями, или такими землями, где русское преобладание утверждено непоколебимо, мы не можем назвать их своими и быть совершенно спокойными за будущее. Завоевание Кавказа оградило эти моря прочным образом от всякого прямого покушения со стороны Европы; но нельзя не признать, что до сих пор они еще подвержены обходу с юга и востока, — не обходу в чисто военном смысле, посредством армий, которые нельзя посылать на такие огромные расстояния, — но обходу медленному, посредством постоянно усиливающихся влияний, организующих понемногу местные средства, которые потом уже немудрено подкрепить. С утверждением чуждого влияния в Персии, Бухаре или Хиве, с появлением первого европейского парохода на Амударье Каспийское море будет обойдено и наше владычество на нем станет спорным. Но кто же из русских не знает и не убежден, что даже мысль о соперничестве на Каспийском море, т. е. на устьях нашей Волги, не может быть допущена, также как мысль о каком-нибудь соперничестве на Днепре или на Двине. Тяжелая победа, одержанная на Кавказе, пропала бы даром в этом случае, и Россия отодвинулась бы в некотором смысле ко временам Грозного, когда она была окружена врагами не только со своих западных, но и с южных, и с восточных пределов.

Прикосновение другого европейского могущества, прямое или косвенное к Каспийскому морю, хоть только в одной точке, разом изменило бы все положение русских дел от Кубани до Амура. Мы никогда не увидим такого оборота дела, потому что Россия достаточно могущественна, чтобы противопоставить всяким случайностям соответственные меры; но желательно, чтоб эти меры развивались постепенно, не дожидаясь критических минут, когда исполнение дела становится вдвое труднее, а спешность предприятия заставляет довольствоваться даже полу-успехом. Покуда русский человек не может высадиться в каждом месте Каспийского и Аральского берега, как у себя дома, дело это еще не кончено. Но чтоб быть как у себя на Каспийских и Аральских берегах, чтоб сдержать и усмирить в должной степени массу пограничных кочевников, чтоб не допустить запереть себя в тесном горизонте, чтоб не дать остановить естественное разрастание русского племени к востоку, обращающее понемногу пустыни в европейские области, ко благу всего человечества, — Россия должна властвовать нераздельно, оружием или влиянием, над сопредельными азиатскими странами.

Независимо от политических видов, разрастание России к юго-востоку, не только в смысле государства, но в смысле племени, есть дело исторически неизбежное; то же движение, которое поглотило татарские и ногайские орды на юге России, поглощает теперь киргизские и трухменские на востоке; те же казаки идут впереди мирных населений. Вообразить себе, что можно ограничить расселение великого племени какою-либо заранее определенною чертою, было бы непониманием истории человеческих пород. Направлять подобное движение есть дело власти; но полагать ему определенную меру превосходит силы человека. Там, где последовательно действуют поколения, кругозор современных людей слишком узок, чтоб измерять силу вещей; нам дано только видеть их направление, регулировать его, отстранять преграды, которые, видимо, задерживают движение.

В этом, как и во всех других отношениях, мы не можем позволить, чтоб против нас устраивали со стороны востока какие-либо искусственные пределы. Кроме южных полуостровов, слишком от нас удаленных, на собственном материке Азии, Россия, очевидно, не может допустить даже тень какого-либо неблагоприятного политического сочетания, без явного ущерба себе. В пределах древнего царства Чингисхана — на всем протяжении Азиатской Турции, Персии, Туркестана, Афганистана, Монголии и Северного Китая не может быть терпимо никакого европейского влияния, переходящего в господство. По географическому положению России исключение западноевропейских влияний из этих стран должно быть нашею политическою аксиомой. Но до сих пор эта аксиома могла существовать только в теории. С покорением Кавказа мы получили возможность отстоять ее против кого бы то ни было.

Надобно видеть дело как оно есть. С того времени, как Русская империя переступила свои естественные пределы со стороны Азии, она уже не может ограничить свое действие заранее очерченным кругом. Будущее теперь принадлежит судьбе. Стоя посреди разлагающего азиатского мира, в каждой области которого могут ежедневно произойти самые неожиданные события, надобно быть ко всему готовым. Наше владычество в Азии подвержено той же судьбе, как и всякое европейское владычество; мы не можем определить заранее границу, на которой оно остановится окончательно. Тысяча случайностей может заставить нас выдвинуться вперед. Нас могут принудить к тому внутренние перевороты у наших соседей, взрыв фанатических сект, подобных мюридам, угрожающий нашим пределам, отражение враждебного преобладания других европейцев, необходимость сохранить должное влияние над соседом, и так далее, без конца. Подобное тому случается и в Европе, но с тою разницей, что европейские войны никогда не убивают противника. В Азии же, как она есть теперь, туземское государство может рассыпаться от одного толчка, и победитель, иногда против воли, должен принимать его обломки под свою опеку. Нравственная несостоятельность азиатского мира склоняет его неодолимою силой под протекторат живых народов. Сохранять дипломатическим путем равновесие европейских влияний на восточные правительства, продающие свою политику с аукциона, есть дело невозможное; чтобы действовать на них внушительно, надобно стоять над ними с мешком золота или с мечом. Протекторат одного или другого европейского могущества, иного выбора нет. Чтоб устранить враждебные стремления из тех мест, в которых они не могут быть допущены, есть только одно средство — иметь в этих землях преобладающее исключительное влияние, поддержанное силой, обязательно обставить серальные правительства этих стран своими людьми.

Надеяться достигнуть этого результата одним дипломатическим путем значило бы обманывать себя. Но, к счастью, Кавказская война кончилась впору. При нынешнем отношении русских и западноевропейских сил в Азии, достаточно очевидном для всех заинтересованных сторон, при твердой воле и последовательной системе действий Россия может достигнуть необходимых для нее результатов без больших потрясений, без особенного напряжения сил.

Утверждение русского владычества на Кавказе должно оказать решительное влияние на всю сумму азиатских дел, кроме китайских, основанных на обладании Восточной Сибирью. По своему центральному положению кавказский перешеек командует мусульманской Азией, за исключением южных полуостровов Индии и Аравии, до которых нам нет дела. Закавказье, с внутренним русским бассейном, Каспийским морем, врезывается клином между Азиатскою Турцией, Персией и внутреннею Азией. Непосредственный стратегический театр кавказской армии, доступный для нее в случае войны, до последних оконечностей, простирается на всю западную половину азиатского материка до Босфора, до Суэцкого перешейка, до Персидского залива и до Гималая. Я понимаю под непосредственным стратегическим театром такой, который может быть пройден армией в одну или несколько кампаний, опираясь на первоначальном военном основании, на котором находятся ее рекрутские и комиссариатские депо, арсеналы, лаборатории и проч. В этом смысле вся страна от Гималая до Константинопольского пролива составляет прямой театр действий кавказской армии; оставляя за собой опорные пункты со складами, она может пройти это пространство до оконечностей. Для ясности я скажу, что непрямым военным театром этой армии была бы, например, Индия, если б нужно было ее атаковать, до чего, вероятно, никогда не дойдет, потому что Индия лежит совершенно вне сферы русских интересов. Несмотря на странный план нападения на эту страну, о котором по временам мечтал Наполеон I, вторжение в нее армии, отправляющейся с берега Каспийского моря, совершенно невозможно, во-первых, по расстоянию, а затем еще больше потому, что Индия ограждена страшными горами, вполне разъединяющими сферы действия по сю и по ту сторону. Перешед Инду-Куш, каспийская армия очутилась бы, как Робинзон на пустынном острове, и через несколько времени, оставшись без пороха, без снарядов, без амуниции, без оружейных принадлежностей, с поломанною артиллерией, должна была бы положить оружие. Для того чтобы напасть на Индию с надеждой на успех, надобно было бы перенести свое военное основание под хребет Инду-Куш, прочно занять подгорную страну и устроиться в ней. Потому Индия и не составляет прямого театра действий кавказской армии и даже, в настоящем положении вещей, может считаться недоступною для нее. Но по той же причине страны от Инду-Куша до Босфора и Суэца входят, на основании положительных военных данных, в прямой круг действия нашей армии.

Этот обширный стратегический театр распадается по очертанию страны на три сферы, соответствующие очень верно ее политическому делению. Кавказская армия может действовать в трех направлениях: к западу в Азиатской Турции, к югу — в Персии, к востоку — в Закаспийской Азии, в Туркестане.

По мере отдаления с запада к востоку действие нашей политики может становиться все более самостоятельным, иметь более инициативы. Таким образом, наши отношения к Турции как к признанному европейскому государству зависят от общей политической системы, не могут быть от нее отделены; далее дела с дружественной Персией представляют уже гораздо более простора, позволяют развивать национальные виды скорее и шире, так как на этом театре мы сталкивались уже не со всей Европой, как на Босфоре и в Анатолии, а только с одним европейским могуществом — Англией. В третьей сфере, наконец, в Закаспийском крае у нас совершенно развязаны руки, мы не встречаем там никакого соперничества, кроме того глухого и постоянного антагонизма, не имеющего прямого влияния на дипломатические сношения, который сопровождает наше сожительство с англичанами в Азии; этот антагонизм будет продолжаться всегда, что бы мы ни делали, и потому из-за него одного нам невозможно себя связывать. К счастью, важность этих трех групп для русских интересов идет в обратном направлении — обстоятельства более вызывают нашу инициативу в восточной группе, где мы пользуемся полной свободой действий, чем в средней, где эта свобода уже несколько ограничена, и в средней более, чем в западной, представляющей вопросы только в общеевропейском смысле. Первая наша потребность — оградить навеки неприкосновенность внутренних азиатских морей — заключает наши ближайшие цели в пределах Закаспийского края, где мы покуда еще можем действовать без контроля; утверждение русского владычества на восточном берегу Каспийского моря и на южном Аральского, поставит нас в положение, в котором нам можно будет, без опасения, встретить всякие обстоятельства. Конечно, время несомненного, навеки утвержденного владычества на Каспийском море наступит для нас только лишь, когда всякое политическое соперничество в Персии устранится и это государство будет привлечено в сферу русской политической системы до такой степени, что персидский или русский берег будет значить одно и то же; но как Персия, каково бы ни было ее внутреннее состояние, имеет все-таки регулярное и признанное правительство, поддерживающее внешние сношения, то русские интересы могут считаться с этой стороны более огражденными, чем в земле без хозяина, каков Закаспийский край, и не требуют от нас особенно спешной, усиленной деятельности. Все же, что относится к западной части Азии, находится в такой тесной связи с общеевропейскими интересами, что составляет с ними одно и то же и потому подлежит действию кавказской армии только в случае большой войны, но не иначе.

Во всех этих трех направлениях, обнимающих собою массу мусульманской Азии, свобода действий открылась для России только с покорением Кавказа. Кавказская армия, по своим силам, особенностям и местному положению, есть не только главный, но единственный рычаг, которым Россия может поворотить сумму азиатских дел сообразно со своими интересами. Наши остальные войска в Азии, к востоку от Кавказа, слишком малочисленны для сколько-нибудь значительных предприятий; увеличивать их значило бы создавать вторую азийскую армию и возвышать военный бюджет, и так достаточно высокий, без всякой надобности, так как кавказская армия по своей численности и центральному положению достаточна для охранения русских интересов на всем пространстве мусульманской Азии; тем более что ее и без того нельзя значительно ослабить. Как неоднократно доказал опыт, расстояние не позволяет укомплектовать кавказские полки, при каких-либо неожиданных событиях, одновременно с другими войсками империи; они должны быть достаточно сильны, чтоб отразить первый натиск собственными средствами. Оставаясь в такой численности, кавказская армия может легко отделить силы, достаточные для серьезных предприятий в своей естественной сфере действия, к которой прямо принадлежат внутренние моря; силы эти, требующие одинакового расхода на том или другом берегу, будут находиться в прямой связи с массою, которая останется столь же грозною на Черном море, на пределах Турции или Персии. Силы эти состоят из самых закаленных, самых привычных к походам людей в свете. Удалая горская молодежь, тысячи абреков, живших только оружием и доведенных миром до нищеты, составляющих в своей земле причину беспорядков и опасности для нас, все воины, прирожденные, всегда верные под знаменем, привыкшие жить недели в походе парою кукурузных лепешек, составляют сами по себе силу, на которую столько же можно положиться на войне, сколько желательно дать ей занятие вне края. Шестидесятилетняя война нагромоздила на Кавказе военные запасы всякого рода, устаревшие для европейских действий, но вполне пригодные для Азии. В лице главнокомандующего кавказской армией сосредоточена власть, без которой нельзя обойтись в серьезном предприятии, власть, которой не лишены другие местные начальники на наших пределах; управление его обставлено опытными людьми, искусившимися в сношении с азиатцами. Без такой власти и такого опыта местное управление восточными делами, требующими совсем особенных приемов, не может быть плодовито. На кавказском перешейке, омываемом Каспийским бассейном, готовы все средства для внушительного действия за морем и во все стороны. Без достаточных сил под рукою в Азии невозможно систематическое преследование целей. Сила вещей указала уже России центр ее действия, создавая азиатскую армию и господствующее географическое положение на кавказском перешейке. С другой стороны, хоть азиатские дела и находятся в связи с общей политикой государства, но они имеют столько своеобразности, что для ближайшего вполне сознательного заправления ими нужен особый орган. Главнокомандующий кавказской армией может по своему положению ближе, вернее, чем кто-нибудь, оценить все прикосновенное к азиатским делам, в этом звании сосредоточиваются естественно все условия, чтобы быть главным органом русско-азийской политики.

Разрозненность действий на наших южных пределах непременно должна отзываться бессвязностью результатов. Для России азиатский вопрос один, свитый из многоразличных нитей, по крайней мере, во всем, что касается до мусульманского мира, и потому система политики должна быть для нас одна, как бы ни было разнообразно ее приложение по местностям. В восточных делах, где постоянно надобно следить за самыми мелочными событиями, где решения туземных правительств основываются не на сознании государственной нужды, а на минутных, всегда личных побуждениях, колеблются вместе с ними; где положение дел меняется внезапно и часто без видимой причины; где обстоятельствами надобно пользоваться немедленно, иначе все дело выскользает из рук, — там необходима, в лице пограничного начальника, обширная власть, какой, кроме наместника кавказского, лишены необходимо другие местные распорядители.

Страны, над которыми, в стратегическом отношении, господствует кавказская армия, входят естественным образом в круг прямого или косвенного действия наместника кавказского. Круг этот определяется сам собою. Везде, где наши интересы не сталкиваются с интересами общеевропейскими, где специальное знание Востока, составляющего совершенно особенный мир, столь чуждое, даже недоступное дипломатам, взросшим на европейской почве, может быть приложено к ведению дел с некоторой самостоятельностью, там для хорошего успеха, должен действовать преимущественно тот правительственный орган, которому эти дела всего известнее. Наместник же кавказский, по своему личному положению, вынужден изучить восточный люд, управлять им разумно, сохраняя спокойствие в крае; в ежедневной практике дел это знание приходит к нему само собою. Круг, в котором наша азиатская политика может действовать с достаточной самостоятельностью, не возбуждая тем общеевропейских столкновений, начинается только с восточных пределов Турции, — он обнимает Персию и Закаспийский край. Отношения к Персии имеют для нас огромную важность потому лишь, что мы занимаем кавказский перешеек и владычествуем на Каспийском море, составляющем как бы продолжение наместничества; персидские дела могут сильно интересовать Россию, только по значению своему для Кавказа и для обладания этим морем; и только с Кавказа можно зорко наблюдать за ними, следить за событиями день за днем. Закаспийская Азия лежит столько же в сфере действия кавказской армии и кавказского начальства. Разрыв в ведении дел по сю и по ту сторону Каспийского моря происходит только от неполноты нашего владычества на море, неполноты, которая сама по себе должна быть устранена, чтобы предупредить всякие случайности будущего. Кавказское начальство указывало на этот недостаток еще в 1857 году; тогда еще предлагались меры, чтоб установить прочное сообщение Каспийского моря с Аральским, в которое вливаются главнейшие судоходные реки Средней Азии. Если б восточный берег Каспия был занят и сообщение с Аралом устроено, что не потребует ни больших хлопот, ни больших издержек, то этим самым весь Туркестан был бы вдвинут в сферу прямого Действия кавказской армии и наши дела в Азии получили бы столь желательное объединение, которого они покуда вовсе лишены. Нет сомнения, что исполнение столь естественного и столь немногосложного проекта 1857 года дало бы нам разом и без войны преобладающее положение на огромном протяжении азиатского материка; внушительный вид силы решает на востоке все вопросы скорее и полнее, чем самые действия со средствами не вполне достаточными. В то же время такое объединение покончило бы навсегда с возможностью вопроса о внутренних морях, укрепляя прочным образом все протяжение их берегов, за Россией. По моему убеждению, в этом шаге заключается задача текущего времени.

Но надобно, однако ж, твердо помнить истину, что завоевание никогда не может быть целью нашей восточной политики. Вблизи наших пределов нет таких густонаселенных и богатых природою стран, как на южных полуостровах; стран, которые сами по себе могли бы манить завоевателя. Кроме нескольких пунктов, нужных для ограждения русского владычества на внутренних морях, на остальном пространстве доступного нам азиатского материка мы можем желать не владычества, а только прочно утвержденного влияния, которое устранило бы навсегда чуждое соперничество. Несомненная потребность России, как государства и народа, требует дипломатического господства над континентальным телом Азии, но только такого господства и ничего более. Выгодное положение, созданное для империи безусловным владычеством на кавказском перешейке, сила и качество занимающей его армии, важны для нас как средства для достижения этой цели. Но без этих средств о такой цели нельзя было бы и мечтать, потому что дипломатический успех в Азии никогда не приобретается и тем менее может поддерживаться дипломатическими средствами. В Азии прав только тот, кто силен, влияет только тот, кто влияет исключительно, это вечная аксиома. Как только азиатское правительство подвержено двум влияниям, хотя бы они опирались на силы, далеко не равные, хотя бы одна сторона была гораздо страшнее другой, прочность его дружбы уже нисколько не обеспечена. Нейтралитет азиатского правительства есть только пустое слово. Предоставлять восточный диван случайным побуждениям, подвергать его возможности искушения — значит давать нож в руки ребенка. Никакой ряд благодеяний, ни сознание прямой своей пользы, ни даже страх, если только наказание может быть сколько-нибудь отсрочено, не составляют в Азии достаточного обеспечения против интриги подкупленного евнуха, которая в 24 часа может изменить государственную политику. В обыкновенное время, когда гнев европейского покровителя может разразиться мгновенно, азиатский союзник будет еще несколько осторожен; но в критическую минуту, когда силы покровителя направлены в другую сторону и дипломатическая измена поощряется безнаказанностью, хотя бы на месяц, всегда можно ждать такого поворота, который будет тем опаснее, чем был неожиданнее. Англичане знают так хорошо эту черту восточного государственного характера, что не допускают ни под каким видом чуждого европейского агента к правительствам стран, лежащих в их круге действия, хотя бы официально эти страны считались совершенно независимыми; они разобьют диван, который принял бы к себе постороннего дипломата, — и совершенно правы в этом случае. Европейское могущество не может терпеть на своей границе нейтрального азиатского соседа; оно может уживаться только с соседом союзным.

Средство приобрести азиатский союз состоит если не в прямом употреблении, то по крайней мере в действительном присутствии силы, без которой нельзя ничего достигнуть. Для упрочения союза, для того чтоб на союзника можно было полагаться, надобно, чтоб он следовал безраздельно, во всем и всегда, внушению своего покровителя. Такую покорность, составляющую необходимое условие прочных отношений, нельзя оградить от внезапной измены ни выгодою, ни страхом. Для этого есть только одно средство — обязательно ставить садр-азамом, председателем дивана, в руках которого сосредоточено управление всеми делами, человека своей партии, своего человека и потом зорко следить за ним. Визирь сам уже расставит везде своих людей, и все управление будет действовать в одном духе. Чтобы устроенная таким образом власть находила везде должную поддержку, надобно дать туземным войскам своих инструкторов, не допуская ни под каким видом ни одного иностранного. При этих условиях политическая связь становится прочной, протекторат делается удобнее и выгоднее прямого владычества; другие европейские могущества не станут тратиться на содержание дипломатических агентов подле правительства, систематически замкнутого для их влияния. Тогда можно будет располагать материальными силами страны, содержимыми на ее же счет, устраняя от себя повседневные хлопоты и прямую ответственность управления; можно будет, не обижая соседа, извлекать пользу из его экономических средств, предоставляя своим согражданам все нужные льготы для торговли и промышленности. Система протектората одна лишь представляет в Азии выгоды вместо неудобств; она немыслима без перевеса силы; при этом же перевесе достигается очень просто — последовательной политикой, сопровождаемой верной оценкой лиц, служащих ей орудиями.

В настоящем положении дел необходимо, чтобы русское общество имело сознательное, установленное мнение об азиатских делах настолько же, как о европейских. Чего не знает общество, того, по большей части, не может знать отчетливо и правительство, обставленное людьми из той же общественной среды; следствием бывают произвольные взгляды, которые иногда могут остановить все дело. Россия связана с Азией неразрывно, заинтересована ее делами гораздо в высшей степени, чем какая-либо другая европейская держава; но странное дело, несмотря на то, каждое западное государство, имеющее какие-нибудь отношения к Востоку, располагает большим числом специально приготовленных людей, чем наше отечество, которое безраздельно сливается с Азией на протяжении 10 тысяч верст. Весь итог этих специальных людей состоит у нас из нескольких дипломатических чиновников, служащих в Турции и Персии. В наших штабах нет ни одного офицера, систематически приготовленного к ориентальной части. На Кавказе, где потребность в этих людях так велика, приходится брать их исключительно между туземцами, знающими восточные языки практически, но лишенными, по большей части, европейского образования и европейских чувств, отчего они оказываются только наполовину способными к делу, которого от них требуют. Из этого именно происходит тот факт, что наша материальная сила не отзывается до сих пор на Востоке соответствующим влиянием, что наши понятия обо всем касающемся Востока были так сбивчивы, даже в официальной сфере. Современная Россия имеет надобность не в глубоких ориенталистах для науки (которые образуются сами собой), не в нескольких специалистах для замещения консульских должностей, а в массе офицеров, приготовленных настолько по ориентальной части, чтобы с толком служить в управлении, в дипломатии, во фронте наших азиатских полков, инструкторами в войсках сопредельных азиатских государств, чтобы сознательно содействовать интересам отечества по сю и по ту сторону нашей азиатской границы. Этой потребности может удовлетворить не восточный факультет (хотя им можно также широко воспользоваться — будет запрос, будет и предложение), но кадетский корпус, в котором ориентальная часть составляла бы главный предмет. Я говорю о кадетском корпусе, потому что тут нужен не высокий уровень образования, а только масса подготовленных людей. Таланты, которые окажутся между воспитанниками, разовьются сами на практическом поприще, фельдмаршал князь Барятинский, в уме которого азиатский вопрос созрел систематически, постоянно лелеял эту мысль, пока был на Кавказе. Начинания князя Барятинского перешли в руки великого князя Михаила Николаевича, на котором сосредоточиваются теперь наши надежды. Покоритель Кавказа сумеет развить их во всей полноте.

 

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

В двух последних письмах я старался установить правильную точку зрения на самый факт покорения Кавказа, вывести в общих чертах содержащиеся в нем материальные последствия, насколько это можно было сделать в газетном очерке. Я имел в виду только политический и военный характер новых отношений, в которые наше отечество поставлено в Азии завоеванием Кавказа. Содержание вопроса этим еще не исчерпывается. Преобладание русского племени на Востоке может вызвать в течение времени результаты гораздо обширнее и важнее чисто политических. На этот счет я имею свои убеждения и должен их высказать, потому что, несмотря на отвлеченность подобного вопроса, от взгляда на него зависит тема практических последствий и более всего система управления азиатскими населениями. Во-первых, надобно отчетливо сознавать, куда идешь; во-вторых, надобно, чтобы всякое владение в Азии окупалось, без чего оно становится бессмыслицей, — господствующий народ сам себе цель и не может делать приобретения в ущерб себе. Обе стороны дела тесно связаны между собой. Без сомнения, Россия не имеет никакой надобности в завоеваниях со стороны Азии. Твердо установленный протекторат на том пространстве, в котором не может быть допущено враждебных влияний, совершенно удовлетворяет цели. Но нельзя забывать, что азиатский вопрос, как все громадные переломы в истории, разрешается сам собой, гораздо более, чем его разрешают преднамеренно. Действующие в нем стороны подчинены необходимостям, которые часто нельзя отвратить от себя. Несмотря на выгоду протектората, можно предполагать, глядя на всеобщее разложение азиатского мира, что нынешняя граница империи, в полном смысле случайная, может быть, выдвинется еще вперед, и тогда новыми областями надобно будет управлять, чтобы владычество над ними во всяком случае, не было обременительно для самой России.

Мы видим на деле, что ни одно европейское могущество, имеющее владение на Востоке, не относится нигде к азиатским подданным, как к собственным гражданам. Иначе быть не может. Кроме того, что европейские подданные составляют самую цель государства, азиатские же — политическое средство для достижения других целей; кроме того, что одни добровольно поддерживают государство всеми своими силами, других же, напротив, надобно силой удерживать в повиновении; но, что еще важнее, весь мир понятий и потребностей, весь духовный склад человека там и здесь до того различны, что переносить европейские формы управления в Азию было бы, очевидно, вопиющей бессмыслицей. Западные народы, как англичане и голландцы, владеющие восточными странами, понимают очень хорошо, что подобное владение имеет смысл только до тех пор, пока оно выгодно. Они управляют подвластными, конечно, с соблюдением общих начал справедливости, но преимущественно в своих интересах, не помышляя даже о возможном перевоспитании мусульманских и языческих подданных в духе европейской цивилизации. Они сохраняют ненарушимо в покорной стране все бытовые формы управления и налогов; европейская власть, заступая место азиатского правительства, оставляет за собой только политическую роль, надзирает над туземной администрацией, но не становится на ее место. Подвластные народы видят, таким образом, в чужеземном господстве верховную власть в ее отвлеченном смысле, какой они всегда покорялись; они не имеют прямого соприкосновения с нею, она не колет им глаза, как чуждое, иноверческое иго. При такой системе политический надзор над завоеванной страной всегда идет успешно.

Европейские агенты в областях, не обременяемые мелочными занятиями, могут посвящать все время изучению страны, ее экономических средств, духа жителей; они имеют возможность наблюдать за всяким враждебным проявление в народе, могущем развиться в опасность для господствующей власти (имея дело с азиатцами, такого надзора нельзя ослаблять ни на час). Немногочисленные, и потому избираемые со строгой оценкой, европейские чиновники исполняют свою обязанность сознательно, принимают к сердцу интересы метрополии, нравственные и материальные. В туземной администрации, стоящей под ними, местное управление идет, как всегда оно шло в Азии; управляемые замыкаются в своем быту, стараются кончать все дела между собой, чтобы иметь как можно менее столкновения с властью; управляющие, напротив, ищут всякого средства поживиться; но вся эта домашняя грязь, мелкое взяточничество и выжимание составляют для населения семейное дело; туземцы могут жаловаться только на своих земляков и знают, что так было искони века. Зато никакие нарекания не падают на европейскую власть; неотвратимая грязь азиатского управления не брызжет на священное имя владычествующего народа. Туземец видит в европейском чиновнике прибежище в крайнем случае. Чиновник этот, представляющий политическую власть, связанный инструкциями, а не форменностями, решает дело удовлетворительно и понятно для азиатца, которому надобно сказать «да или нет», потому что он умеет понимать власть только как власть, а не как инстанцию. Со своей стороны главное управление может безбоязненно вверить обширные права своим агентам, немногочисленным, выбираемым тщательно, обеспеченным, направляемым установленной и строгой системой. Кратчайшую формулу этого рода управления можно высказать таким образом: «замещение деспотического произвола туземных правителей просвещенным произволом европейских агентов, связанных духом, а не буквой системы».

Кроме разумности такого образа управления азиатскими областями, он основывается еще более на необходимости, неотвратимой, абсолютной необходимости. Экономические средства азиатских земель, даже самых богатых, ничтожны перед европейскими. Англичанин платит податей кругом 15 рублей с души, английский подданный в Индии менее 2 рублей; русский платит 5 руб., закавказский туземец 1 руб. 60 коп. Цифра государственных доходов, разложенная на количество населений, составляет по всей Азии менее 2 рублей с души; при этом восточные правительства содержат администрацию и армию, так же как в Европе. Как же они изворачиваются? Очень просто, тем, что администрация, — по европейскому выражению все министерства кроме военного, — стоит им чрезвычайно мало. Кроме внешнего полицейского порядка и преследования разбойников, азиатские населения не хотят никакой администрации, не имеют в ней надобности, избегают ее как чумы; к их крайнему отчаянию, администрация иногда сама впутывается в их дела для поживы. Для азиатца пойти в суд, обратиться к агенту власти — значит запереть лавку или мастерскую, закрыть дом для соседей, потому что никто не захочет вперед иметь дело с таким сутягой, с таким опасным человеком, который, пожалуй, втянет еще целый околоток в переделку с властью. Для азиатцев то наилучшее правительство, о котором они меньше всего слышат. Третейский суд есть общая форма сделок во всей Азии; цель его совершенно понятна: избежать прикосновения с правительством. Азиатец, не мошенник, ходит жаловаться чиновнику только на чиновника, почти никогда на своего брата, простого подданного. Идеал азиатца — иметь отношение к власти только в ту минуту, когда он платит подати. Понятно, что при таком настроении населений администрация стоит дешево. Один губернатор, как политический представитель правительства, один казначей, один кади (судья), обыкновенно ничем не занятый, и несколько санджаг-бегов для внешних полицейских дел — вот вся администрация области; все остальное в руках сельских старшин. Притом жалованье, если только жалованье существует в Азии, обыкновенно высоко. Но с такими штатами управление, даже при высоком жалованье, стоит чрезвычайно дешево. Правительство может изворотиться, содержать армию, мотать много денег на внешний блеск, при доходе, не достигающем двух рублей с души. И заметьте, как стоит Азия, никто еще не жаловался, чтобы правительство было невнимательно к нуждам народа; там жалуются на его внимательность, реформа администрации на европейский лад вызывает всеобщие вопли. Европейское владычество, заступая место туземного правительства, получает в наследство только тот круг действия, который принадлежал его предшественнику. Этот круг очерчен не произвольной системой, а вековою, устоявшеюся силою вещей, духовным складом людей, над которыми оно начинает царствовать.

Европейская власть не может изменить формы местной администрации, во-первых, потому, что она произведет этим неисходную и бесцельную путаницу, которая ее же первую собьет с толку, поставит в невозможность разглядеть что-нибудь в своем собственном деле; во-вторых, лишит ее средств к самостоятельному существованию. Только при дешевизне азиатского управления возможно покрывать военные расходы низким бюджетом восточной страны. Из этого круга нет выхода, разве найдется такой филантропический европейский народ, который, как пеликан на воротах воспитательного дома, захочет питать своею кровью чужих птенцов. Азиатское владение, не покрывающее всех своих расходов, военных и гражданских, требующее пособия от метрополии, — это сущая нелепость, если только оно не необходимый стратегический пункт, а обширное владение. В азиатском управлении можно выезжать только на дешевизне администрации; стало быть, думать о замене ее форм дорогими формами европейскими невозможно.

Но разве это возможнее в каком-нибудь другом отношении? Разве какой-нибудь здравомыслящий человек поверит статочности перевоспитания азиатских масс на европейский лад, в их цельном политическом составе? Они могут быть поглощены европейской национальностью, примеры этому есть в истории, я скажу об этом в своем месте; перевоспитаны же — никогда. Между формами, в которых сложился человеческий дух на Востоке и на Западе, протекло три тысячи лет, между ними нет более никакого сродства и потому нет сочетания, которое могло бы дать плод, произвести на свет что-нибудь среднее. Как может азиатский язычник или мусульманин, живущий одним мертвым преданием, в которое современная жизнь уже ничего больше не вносит, не понимающий ничего дальше самой голой реальности, выделавший в этом смысле все свои понятия от философии до семейных отношений, живущий в обществе как оторванная единица, а не как живой член его, получивший это настроение наследственно, как может он связать в каком-нибудь отношении свои понятия с понятиями европейца, основанными на началах, ему недоступных? Как может он, оставаясь азиатцем, подливать понемногу европейскую мысль в свое мировоззрение, давно законченное и замкнутое, не постигающее даже возможности постановки вопросов, на которые европейская цивилизация предлагает ему ответ? Реформы, предпринимаемые европейским правительством на Востоке, не могут иметь другой исход, как подобные же реформы азиатских правительств, разрушающие на наших глазах последнюю связь, связь привычки, которою до сих пор держались их одряхлевшие государства. Но в азиатских реформах производятся до сих пор только опыты в небольшом виде. Каково же было бы заблуждение европейского народа, который перенес бы целиком свои учреждения на Восток и обложил бы вдруг азиатцев сложными формами европейского судопроизводства и администрации, выработанных совсем другой жизнью, отвечающих потребностям диаметрально противоположным, противоречащих религии, вековому характеру, семейному быту управляемых; который, ставя им себя за образец, создал бы в безграмотной, безнравственной, безразличной массе восточных населений благородное азиатское дворянство, несмотря на то, что азиатцам чужды понятия чести и личного права, что у них нет ни настоящего семейства, ни фамильных преданий по многоженству? Если бы вдобавок этот народ внес в страну подобные учреждения не на чужой, а на свой собственный счет и дошел бы до того, что одно гражданское управление, не соответствующее ни нуждам, ни средствам управляемых, менее всего соответствующее потребностям самой власти, поглотило бы на себя без остатка все доходы края? Последствия очевидны. Во-первых, ставя на место нехитрого азиатского управления свою сложную администрацию, которой жители не понимают и не могут понимать, мы ввели бы в край самый чудовищный произвол, во многом хуже чисто азиатского: когда люди не могут даже угадать, что с ними делают, с ними можно делать все, что угодно, прикрываясь дикими для них формами. Во-вторых, подобная администрация вовсе не достигает цели. Законной формой следствия невозможно настигнуть ни одного виновного в стране, где сто честнейших, по-своему, людей, не колеблясь, дадут очистительную присягу за всем известного злодея, чтобы спасти его из рук гяуров. Бессилие закона заставляет власть поминутно обходить его и действовать по убеждению, произвольно.

В-третьих, принимая на себя низшую администрацию, облекая ее в европейскую формальность, иноземный властитель поминутно напоминает своим подвластным о чужом иге, колет им глаза, собирает на себе одном все проклятия за притеснения и обиды, проклятия, которые остались бы взаимным нареканием друг на друга между туземцами, если бы властитель стоял выше. В-четвертых, при такой системе нельзя их обеспечить и требовать от них многого; приходится выкликать их массой, набирать всех, кто не находит места на родине, и потом выставлять эту сборную массу напоказ туземным населениям, позоря во всех видах неприкосновенное имя владычествующего народа. Приученные к такому порядку дел чиновники заботятся только об ограждении себя формальностями и не заботятся уже о политическом надзоре за населениями — над головами их соберутся тучи, и они их не увидят. И наконец, последнее. Такое применение европейских форм к азиатской стране, равно неудобное для власти и для управляемых, но поглощающее само на себя все доходы края, не оставляя ничего для обороны, может существовать только в самом ограниченном размере, как курьезный образчик, как шотландское вино, которое лорд Эльгин выделывал из своей теплицы, стоившее ему 300 франков бутылка. Подобным владением можно забавляться только на счет одной из своих коренных областей, обращая ее средства на покрытие расходов первого. Но представьте, что вследствие особенных обстоятельств это владение расширяется, утраивается, учетверяется, вот уже четыре области, которые придется закабалить ему; между тем как можно было бы повести дело просто, ко взаимной выгоде обеих сторон. Что ж это за управление? Для чьего удовольствия, для какой надобности может существовать такое противоречие? Кто от этого в выигрыше?

Я не распространялся бы о такой несостоятельной теории, если б она оставалась только теорией; но с покорением Кавказа азиатский вопрос встает перед Россией во всей его обширности и неотвратимости; система управления азиатскими областями может со дня на день получить для нас первоклассную важность; нельзя обойти эту сторону дела. Россия овладела в течение веков несколькими мусульманскими царствами и срастила их с собой органически; она доказала на деле прирожденную ей способность царствовать над Азией, доказала ее в гораздо высшей степени, чем какой-либо другой европейский народ. Так было. Но когда, с первым годом столетия, русские заняли Закавказье, в продолжение шестидесяти лет не было даже поставлено вопроса: что такое этот край, как должно государство относиться к нему? Он стал страной научных опытов, к которой прилагались пробы всяких административных систем, без соображения с почвой, на которой хотели их вырастить. Покуда Закавказский край считает не более двух миллионов жителей, бремя, происходящее от ложной системы, не составляет большой тяжести для государства. Но обстоятельство это важно как урок для будущего.

Меридиан Военно-Грузинской дороги делит Закавказье на две части, по всем между собой противоположные — христианскую и мусульманскую. С изгнанием черкесов деление это простерлось на все наместничество; западная половина — все равно что коренная Россия и требует только хорошего управления, с устранением всяких политических взглядов; восточная половина — чистая Азия, покорствующая до сих пор силе штыков, и, надобно прибавить, едва ли не самая фанатическая часть Азии. Сказанное выше об условиях разумного управления в Азии не имеет никакого отношения к грузинам, народу христианскому и прогрессивному, добровольно слившемуся с Россией, но прилагается во всей силе к восточным областям. Можно ли управлять по одинаковой системе тою и другою половиной Кавказа, когда цели управления, там и здесь, совсем иные? Эти страны и были отдельными до 1841 г. В Грузии существовало устройство более развитое, с общим русским судопроизводством; в мусульманских областях управление чисто административное, сосредоточенное в руках нескольких доверенных лиц, называвшихся комендантами, — единственно пригодная форма власти для азиатской страны. Последнее управление шло неудовлетворительно; причины неудовлетворительности были очевидны. Такой порядок дел, существующий и теперь в районе, подчиненном военной власти, может действовать успешно только при двух условиях: при строго установленной системе, знающей положительно, чего требовать от управляющих, и при должном выборе и подготовлении людей, назначаемых начальниками в азиатский край. В горском управлении, преобразованном при князе Барятинском, эти условия теперь соблюдаются, и оно идет отлично. Но в тридцатых годах не думали еще ни о том, ни о другом; системы не было никакой, а комендантами назначались люди вовсе не подготовленные к такому делу. Вместо того чтоб исправить этот недостаток, в 1841 г. на Закавказский край, без различия местностей, было распространено общее губернское положение, с неважными изменениями. Палаты, стряпчие, формальные следствия, форменность исков и прошений введены не только в Грузию, но в мусульманский край. В Грузии новые учреждения далеко превышали потребность общества почти еще патриархального и только напрасно удвоили расходы управления; в восточной половине края они, кроме того, привели дела в хаотическое состояние, проясняющееся только на казенной бумаге; управляющие и управляемые, как после вавилонского столпотворения, перестали понимать друг друга. Не соответствующая силам и потребностям края сложность и дороговизна управления выказывались каждый день все резче. Но здание в европейско-форменном вкусе было заложено, и постройки пошли распространяться сами собой.

Общий результат вышел, с одной стороны, тот, что гражданское управление, отлично устроенное в теории, но в действительности совершенно чуждое населениям по духу, трудится теперь подобно безукоризненно построенной машине, которая не приведена в соприкосновение с материалом, который она предназначена обрабатывать; с другой же — тот, что закавказские области составляют для государства, в финансовом отношении, не выгоду, а бремя; между тем как главное условие системы управления азиатской страной, самая возможность владеть ею, состоит в том, чтоб она не была бременем для метрополии. Природа вещей устроила это дело таким премудрым образом, что самое разумное управление азиатским краем есть в то же время самое дешевое.

Ошибка, как беда, никогда не приходит одна. Вследствие той же теории, распространив на мусульманские области русские формы управления, создали там также татарское дворянство.

В дворянстве народность выражается с сознательною силой: при чужеземном владычестве в нем сосредоточивается весь устой народной жизни побежденных. В азиатской стране, где рабочие массы испокон веку составляют райят — паству, стадо, вечно живущее под игом, не разбирающее происхождения власти, лишь бы она не слишком его давила, нравственное сопротивление чужеземному владычеству только и может исходить из высшего класса, если б он существовал. Но такого класса нет во всей мусульманской Азии: мы сами его создали. В Закавказье существовали ханские фамилии вчерашнего происхождения. Потомков этих фамилий набиралось едва 30 человек, которых легко было обеспечить пенсией. Но при ханах служили нукеры по большей части из черни, пользовавшиеся, во время службы, частью доходов с какой-нибудь деревни, — обыкновенный вид азиатского жалованья. Из этого элемента, наперекор прямому государственному интересу, в сороковых годах создали невозможное дворянство, и не только создали, но роздали ему казенные земли и деревни. То, что крестьяне платили прежде в казну, они были вынуждены платить с громадною лихвой бывшему односельцу, равному им до того дня и вдруг ставшему их помещиком. Очень понятно, что такая мера оттолкнула и продолжает отталкивать от русской власти народные массы, отдохнувшие было под ее крылом от персидского ига; и в то же время не могла доставить ей никакой опоры в мнимом, подобранном в черни дворянстве, существующем лишь под охраной русских штыков. Создание дворянства в мусульманских областях умалило в значительной степени государственный доход, в то время, когда новые учреждения, беспрерывно усложняясь, требовали все больших средств от края. Я не говорю о другой мере — перевод всех натуральных податей на деньги, — непригодной в своем полном объеме для азиатского края, хоть тем, что она делает содержание войск вдвое дороже — не говорю потому, что таким образом я никогда бы не кончил. Отсутствие системы повело к постоянной перестройке учреждений, причем они беспрестанно и произвольно расширялись, поглощая вновь открывшиеся источники доходов. Когда наконец в 1860 году, с отделением закавказских финансов, были сведены счеты тридцатилетнему ряду подобных сборов, в итоге оказалось, что все доходы края идут без остатка на содержание одного гражданского управления.

Если бы закавказские области принадлежали Персии или английской Индии, то, по пропорции жителей, за всеми расходами на управление, на счет их содержалось бы 20 тысяч войска, почти то же количество, которое должно находиться здесь по мирному положению. Они не лежали бы бременем на государстве.

Нельзя никого лично винить за такое положение дел; в нем виновата разве скудость идей русского общества в первой половине настоящего века. Это было именно переходное время, когда наше общество окончательно утратило предания старой Руси, умевшей ладить с азиатцами, и не нажило еще себе новых воззрений. Но по крайней мере теперь должен установиться правильный взгляд на предмет, от которого зависит возможность или невозможность решить в нашу пользу первый из всемирных вопросов.

До сих пор европейское владычество в Азии имело чисто политический характер; состояло в военном занятии страны и проходило бесследно. Со времен Александра Македонского европейцы много раз владели на Востоке обширными царствами, обхватывающими половину Азии; от господства их остались медали европейских династий, но не осталось даже признака какого-либо нравственного влияния бывших победителей на побежденных. Если бы в природе вещей содержалась возможность обновления восточных обществ европейским духом, она высказалась бы хоть раз, хоть где-нибудь, в каком бы то ни было виде. Но история XXII веков не показывает даже признака чего-нибудь подобного. Победоносная цивилизация Европы лежала на цивилизации азиатской, как масло на воде, не сливаясь. Империи, основанные в наши дни англичанами и голландцами в Азии, имеют тот же вид внешнего господства и, по всей вероятности, будут иметь ту же участь, сколько бы ни продлилось их существование. Но призвание русского владычества может быть иное: я говорю это не гадательно. История не знает восточных обществ, обновленных и призванных к новой самостоятельной жизни Европой; но она представляет два примера полного поглощения азиатских народов европейскою цивилизацией и национальностью: в западной Азии, после македонского завоевания и в восточной России — со времен Грозного. Греки не вытеснили побежденных, как в Америке вытесняют дикарей, однако ж при римском владычестве Малая Азия и Сирия были уже чисто греческими землями, значит, покоренные исчезли в чужой цивилизации. В восточной России татарское дворянство обрусело, там давно уже нет высшего мусульманского класса, не существует самостоятельного мусульманского просвещения с его особыми взглядами; там остались кое-где татарские деревни, населенные простолюдинами. Надобно только сличить русского татарина с азиатским, чтобы понять, до какой степени он уже не мусульманин и не азиатец по понятиям, несмотря на сохранившийся обряд. Такое превращение сбыточно.

Азиатский язычник или мусульманин не может привить к своим понятиям несродные ему идеи Запада и выработать что-либо из такого сочетания; но как человек он может понять и принять европейские духовные начала и всецело стать европейцем. При владычестве Греции и России над восточными странами происходило прямое соприкосновение масс, что много облегчало задачу. Но кроме того в нашей русской натуре есть, кажется, способность к этому делу, которой недостает у западных европейцев. Те превосходят нас соединением свойств, нужных для заселения пустынных стран: Америка и Австралия свидетельствуют об этом; но тот же самый характер, энергический, жесткий, отстраняющий чужую опору и потому замкнутый, — который разнес испанские и английские поселения по Новому Свету, — составляет препону для сближения их с покоренными восточными народами. Испанцы умели только выгнать своих мавров, англичане проживают в Индии чуждыми пришельцами. Русские по природе своей не особняки; они живут миром, как пчелы; в одном этом признаке достаточно выражается мягкость характера, общительность, составляющая нашу силу в покоренной азиатской стороне, если только администрация не мешает ей. Русский человек не смотрит на азиатца свысока, не презирает его как западный европеец; он с ним настолько сжился, чтобы видеть в нем человека. Русское население, возникающее в покоренном крае Азии, становится сейчас же в самые близкие отношения к туземцам, притягивает их в свою сферу и понемногу перерабатывает в духе высшей цивилизации, высшей религии и высшей народности. Что произошло уже на берегах Волги, то может повториться и далее. За горизонтом чисто политических отношений, связывающих нас с современным восточным миром, отношений, на которых должно покуда сосредоточиваться все наше внимание, в тумане далекого будущего, мелькает истинное историческое разрешение азиатского вопроса, по крайней мере в сопредельных России странах. Такое понимание вещей не есть только философия истории, потому что она дает место практическим следствиям.

Может протечь длинный ряд веков, прежде чем выработанная историей общественная форма, со всем ее духовным складом, без остатка перельется в другую. Но в этом нет и надобности. Полтораста лет тому назад приволжская Россия была уже, в сущности русскою, не помнила своей самостоятельности. Где над страной станет русское просвещение, то есть где нельзя будет выделиться из чернорабочей толпы иначе как обрусев, там будет Россия уже навеки. Толпа долго хранит свои понятия и еще долее свои обычаи; но когда она составляет груду развалин невозвратно протекшей, не способной ни к какому дальнейшему развитию жизни, то в ней не заключается уже никакой силы. Если существует нравственное общение победителей с побежденными, то действительная жизнь переходит в слои населения, притянутые высшим просвещением владычествующего народа: из этих слоев, каково бы ни было их происхождение, должны постепенно развиться высшие, то есть образованные и зажиточные классы народа. Для таких классов, когда они заявят свое существование, европейские формы суда, администрации, всей общественной жизни, станут не только пригодными, но необходимыми; расширившиеся вместе с просвещением экономические средства страны допустят более сложные учреждения; как всегда на свете, действительно нужное сделается осуществимым. Таким только постепенным ходом вещей, а не внезапною пересадкой не соответствующих делу форм можно внести просвещение в восточную страну. В то же время, если в русско-азиатском владении высший класс должен образоваться постепенно из людей обрусевших, то мы ни в каком случае не должны создавать искусственно высший класс татарский. Цель указывает на средства. Вот практические следствия.

Этим положением, естественно вытекающим из вышесказанного, заключаю ряд моих писем. Я не имел притязания писать историю последних годов Кавказской войны, которая по сложности предмета и чрезвычайной важности своей для государства требует обширного труда и без сомнения вызовет его в будущем; литература должна поставить свой памятник победителю Кавказа и храбрым войскам, с которыми он совершил это славное завоевание. Но я считал полезным представить русскому обществу, до сих пор мало знакомому с Кавказом, хоть краткий очерк великого события и его прямых очевидных последствий. Я не мог осветить достаточно в этом очерке всех сторон предмета, но должен был по крайней мере указать на них, чтоб читатель мог потом, если захочет, узнать их ближе и вынести свои собственные заключения.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

О МЮРИДИЗМЕ

Название «зикра» есть исковерканное арабское слово «зикир» — славословие или восхваление, употребляемое после мусульманских молитв. В обыкновенном виде зикир выражается известными словами магометанского исповедания «Ля Илляге Ля Алла, Мухамед ресул Алла» (нет Бога кроме Бога; Мухамед пророк божий). Слова эти всегда кричит муэдзин с минарета; они употребляются во всякой молитве. Вся коренная разница между сунни и шия состоит в том, что последние к исповеданию веры прибавляют еще «эмириль мёмедин Аллиян велли Юлла» (Али наместник, или верховный предводитель мусульман).

У мусульман отдельных молитв очень мало, и они коротки; можно сказать даже, что у них одна настоящая молитва, которую они говорят в намазе. Она растягивается только обрядовыми телодвижениями, коленопреклонениями и проч. Хотя мусульманские ученые написали бесчисленное множество славословий, но они в обряд не перешли. Зато немногие принятые слова молитв разнообразятся до бесконечности в своем применении, так что иногда одно слово курана, много раз повторяемое, составляет само по себе особую молитву.

Разные толки, существовавшие в исламизме, философские и мистические, делали таким образом из употребления иных слов исповедания, молитв или названий качеств Аллаха (которых считается 99) символ своего вероучения, придавая им особый таинственный смысл. Иногда они приписывали подобным словам необыкновенную силу, полагая, что повторение их, с возможным напряжением мысли и воли, возводит человека несравненно выше человеческого естества, открывает ему вещи, закрытые для смертных глаз, и может даже, в эти минуты вдохновения, сделать из него орудие, через которое объявляется людям божия воля. Подобное явление представляет правильный вывод из мусульманского вероучения, по которому куран имеет семь смыслов, постепенно открывающихся человеку по мере его духовной высоты. Четыре первые смысла могут постигаться мудрецами и святыми, следующие три открываются, в разные эпохи, великим святым, избранным для того предопределением прежде всех веков. Пророк, разумеется, знал все семь смыслов; наместники его имамы, покуда они были не мирскими людьми, а святыми, также их знали. Но обыкновенный человек, добродетельный и упражняющийся в законе, может в припадке вдохновения на минуту, только на одну минуту вознестись бог знает куда и проникнуть, пожалуй, в 7-й смысл курана; а как 7-й смысл есть вся суть мироздания, то никто не может сказать наперед, какую весточку такой человек может принести с неба на землю. Во время богослужения в мечети есть минута, когда каждый совершающий его мулла становится имамом и может говорить как имам. Таким образом в исламизме пророчество, можно сказать, узаконено и может признаваться за человеком, которого никто в общем смысле не считает пророком. Конечно, мусульмане, как и другие люди, не поверят на слово человеку, который вдруг станет выкидывать вдохновение, но как вещь эта, сама по себе, допускается в их законе, то все дело тут в степени доверия, какое человек успеет приобрести в народе. Таким образом у Шамиля в первое время разгара фанатизма и в последнее, когда ему приходилось плохо, пророчества и голоса свыше беспрестанно разносились по горам.

С древних времен повторение исповедания веры «Ля Илляге и проч.» сделалось особым обрядом благочестия, который употреблялся в самых разнообразных видах. Слова эти произносят певучим голосом, под обыкновенный тон азиатской музыки, так что русскому горлу довольно трудно с точностью его перенять. Сколько известно, мусульмане всегда ходили в бой с этим припевом и беспрестанно повторяли его во время сражения, что делается и теперь. Во время горской войны, когда мюриды начинали петь «Ля Илляге», мы знали уже, что сейчас они будут атаковать. Слова исповедания, мусульманский символ веры, сделались, таким образом, военным кликом, что совершенно в Духе исламизма, так как эта вера есть вера воинствующая не в аллегорическом, но в прямом смысле, с кораном в одной руке и саблей в другой, и должна быть такою до всемирного халифата, который обнимет землю перед последним днем. Кроме этого значения, «Ля Илляге» повторяется тем же речитативом после намаза, но не обязательно, а только желающими. Это повторение и есть зикир. Некоторые учители веры предписывали не растягивать долго зикира при публике, чтоб не сделать из такой святой вещи зрелища для толпы; дома же велели предаваться ему по мере сил и охоты. Но это предписание не вошло в шариат, а осталось личным мнением.

Еще с давних пор многие духовные учители сделали из зикира особенный таинственный обряд, который со временем распространился в мусульманстве и давно уже всеми признается, хотя некоторые только исполняют его. Надобно было повторять «Ля Илляге и проч.» раз 100–200, даже до 1000, смотря по степени материальной инерции своей натуры, чтоб этими божественными словами победить материю и освободить дух до высоты чистого созерцания. При усиленном напряжении с человеком делается головокружение и даже обморок, в котором он будет или не будет иметь вдохновенные видения, смотря по степени своей святости; но уж сам обморок доказывает значительную духовную высоту молящегося. Этот обморок и есть джазма. Таким образом, зикир есть особая молитва, совершаемая после общей обрядовой молитвы — намаза; джазма есть результат напряженного зикира. Нет, впрочем, необходимости оканчивать зикир джазмою. Можно проговорить столько-то раз «Ля Илляге» и конец. Когда употребление этого обряда распространяется, то зикир делают все, даже женщины; до джазмы же доходят только некоторые, составляющие между собою особые мистические кружки, обыкновенно подчиненные какому-нибудь известному учителю; с этим всегда сопряжено преподавание тариката. Дойти до джазмы в одиночку очень трудное дело; для этого надобно быть святым человеком. Поэтому во все времена ученики зикры собирались в кружок, составляли цепь, и действие происходило несравненно быстрее. В подобном явлении бывает много чистого шарлатанства; но есть и действительность, которую я приписываю магнетизму. Надобно помнить, что зикристы составляют цепь и напрягают волю до крайней степени. Люди, знакомые с результатами обширных глубоких изучений, сделанных в наше время в области религий, знают, что до сих пор по разным храмам и капищам, также между дервишами, происходят очень странные вещи, которые никакой логичный человек не может приписать одному шарлатанству; во-первых, потому, что шарлатанство не объясняет этих вещей; во-вторых, потому, что миллионы людей не могут вместе обманывать друг друга и верить и в продолжение веков хранить свой обман в тайне.

Многие знаменитые учители написали в старину целые томы о зикре. Слава их так велика, что теперь предание уверяет, будто эти люди написали свои многотомные сочинения впотьмах, не имея надобности в свече, потому что пальцы их, писавшие о зикре, светились сами собою.

С учением зикры неразрывно связано преподавание тариката. Связь эта требует некоторого объяснения.

Мусульманское вероучение состоит из обширного толкования корана, на каждое слово которого написан комментарий, и из многих священных преданий. Оно разделяется на 5 частей.

Шариат есть закон внешний обрядовый; но как в мусульманстве все подчинено религии и определено навеки неизменною волею божиею, то он вместе закон формальный обрядовый, гражданский, уголовный и экономический. Он назначает, как и когда должен молиться человек, какое должно быть устройство суда, какому наказанию подлежит конокрад, как делится отцовское имение между детьми, сколько пошлины с товаров и податей с подданных имеет право собирать государь и проч. и проч., одним словом — все. Шариат обязателен для всех. Он заключает полный кодекс наставлений, что делать для того, чтобы спасать свою душу без дальнего рассуждения. Тарикат есть закон нравственный. Он учит не делом, а чувством, дела потом уже сами собою истекают из чувств, когда человек будет ими проникнут. Изучение и исполнение тариката вовсе не обязательны для мусульманина; но человек, следующий тарикату, стоит гораздо выше пред богом, чем простой последователь шариата. На этом основании, если мусульманин стоит умом и чувствами выше ежедневных потребностей жизни, он принимается за изучение тариката. На тарикате-то исключительно и расшивают узоры мусульманские нововводители, так как формальный закон — шариат — по самой материальности своих законченных формул — неприкосновенен. Многие секты, например мюридизм, преимущественно основывались на тарикате, делали его обязательным для всех, по крайней мере в главных выводах. Теперь последствие: если мусульманин не смотрит далее обыденной жизни или равнодушен к вере, он довольствуется шариатом, что и достаточно для спасения души. Если он ревностен в вере и считает себя нравственно выше толпы, он будет учиться тарикату. Быть зикристом мусульманина никто не обязывает, когда он хочет быть зикристом, это значит, что обыденного ему не довольно, потому самому он не довольствуется уже шариатом и обращается к тарикату. Это связано между собой, как причина и следствие. Как только между мусульманами является какая-нибудь новость, подогревающая религиозное усердие, над шариатом является тарикат.

Коренная разница между шариатом и тарикатом та, что шариат есть практическое применение исламизма к потребностям общественной жизни, можно сказать — сделка между религией и действительностью. Тарикат же есть абсолютный вывод из Духа закона, ставящий действительность ни во что. По шариату мусульманин может как-нибудь ужиться с иноверцами; по тарикату это невозможно. Мусульманам буквально приказано покорить мир и силой обратить неверных. К последнему дню не должно существовать ни одного гяура на земле. В святых местах мусульманских, где закон соблюдается во всей чистоте, иноверец никогда не может быть допущен, чтоб не заразить дыханием воздуха, в котором молятся правоверные. Тарикат до сих пор допустил одну только сделку с неверными, и эта сделка есть не что более, как плутовство фанатизма с самим собою ввиду совершенной невозможности сделать иначе. Завоевывая обширные христианские области, мусульмане должны были по строгому смыслу вероучения вырезать упорных, не соглашавшихся принять последнее откровение; но в таком случае им доставалась бы пустыня. Чтоб сохранить себе подданных, завоеватели приняли следующий исход: «свет истинной веры так силен, что гяуры, пожив с мусульманами, непременно обратятся; для этого нужен наиболее годовой срок; позволили же им выкупить жизнь на год времени, а через год они сами поймут свое заблуждение». В следующем году происходило то же самое — опять позволяли иноверцам выкупить голову на текущий 12-месячный срок и т. д. Эта подать гарадж, выкуп жизни неверными на наступивший год, существует во всех мусульманских государствах, а в Турции составляет половину дохода. Ее платят независимо от всех прочих податей, за позволение жить. В старинных мусульманских государствах гарадж отчасти утратил уже свой страшный первоначальный смысл и остался лишь как тяжелый налог, обременяющий всех немусульман. Но вначале он составлял и составляет в роду, где исламизм продолжает еще расширяться, как в Африке, действительный выкуп жизни на срок. Таков подлинный смысл тариката.

Мусульмане, живущие под властью христианского правительства, могут стать безопасными и смирными, как казанские татары, когда с них сгладились следы арабского образования и от веры осталась одна обрядовая сторона. Но покуда они находятся в общении с мусульманским миром, они будут покорствовать только ввиду неодолимой силы. Самые ревностные приверженцы русской власти из кавказских мусульман, искренне желающие сохранить спокойствие, увещевают народ вот такими словами: «Коран не велит каждому непременно умирать за веру; коран позволяет повиноваться необходимости и жить с неверными без газавата, если неверные гораздо сильнее; вы сами видите могущество русских, можете ли вы с ним управиться? Живите же как разумные люди и исполняйте закон, не думая о невозможном покуда газавате. Это покуда видимая пропорция русских штыков к горским винтовкам есть все, чего в настоящее время можно требовать от благоразумных мусульман; покуда есть выражение шариата; но тарикат этого слова не допускает. Коран говорит: одно движение головы мусульманина, выступившего на газават, составляет большую заслугу, чем целая добродетельная жизнь святого отшельника». Тарикат требует от мусульман, чтоб они умирали за веру, не считая противников, иначе весь обряд и все дела, молитва, посты, милостыни ничего не значат; по тарикату и без того молитва, совершаемая на земле покорствующей неверным, недействительна. Смерть в бою — это высшая ступень рая; муллы же так умеют описывать рай, что описание их часто действует на правоверных, как прием опиума, в чем мне многие сознавались. Как только в мусульманском крае распространяется какая-нибудь религиозная новизна и начинает подогревать усердие, за ней, как необходимое следствие, является на сцену исправительный тарикат; где проповедывается тарикат, там не может уже быть мира между ними и мусульманами. Примером тому может служить следующий эпизод:

Недавно шейх Гаджи-Мемет-Эфенди вывез из Медины «бейт» (стих), написанный на полях старинной рукописи рукою древнего и знаменитого шейха Чархи, следующего содержания: «Кто останется в живых, тот увидит, как власть имама будет торжествовать». Арабские буквы, как славянские, имеют также значение цифр; подбирая первые буквы стиха, выходит 1260 (1863 год). Гаджи-Мемет объехал с этим стихом Кавказ и Закавказье. С ранней весны мюридов уже известили о готовящейся всемирной смуте, и они не хотели начинать действий, пока обстоятельства не выкажутся резче, но бейт Чархи сбил их с толку. Прежде они решились испытать счастье одни, возмущение Гаджи Муртуза, одновременно с которым должна была подняться вся мусульманская страна от Дербенда до Аракса и до ворот Тифлиса, как это ни странно сказать, было вызвано откопанным в старой рукописи стихом шейха Чархи.

Надобно сказать, что мусульманские правительства также боятся тариката. Эта часть учения, эссенция всего ислама верует в законность только первых времен халифата, отвергает всякую светскую и особенно наследственную власть, всякие подати, кроме установленных в пользу веры — хумса и зеката, признает право управления за одной духовной иерархией, во главе которой должен стоять имам, посредник между богом и верующими. Тарикат отвергает в общественной жизни все постороннее, не имеющее корней в слове откровения; он преследует на смерть высшие классы. Когда мюридизм стал распространяться в горах, последователи его систематически вырезывали высшее сословие и даже простых людей, если они в чем-нибудь стояли над Уровнем толпы. В тарикате соединяются все зажигательные идеи в мире, он проповедует вместе и Варфоломееву ночь, и 1793 год.

Зикра, или зикир, давно существовала на Кавказе как обряд религии, в котором многие упражнялись, не составляя никакой особенной секты. Первым учителем систематического зикира был, кажется, известный Исмаил Эффенди Ширванский. К нему приезжали учиться основатели кавказского мюридизма — Магомет Казий-Кюринский и знаменитый Кази-Мулла. Под руководством этих учителей зикир стал сектой. Каждый последователь зикира должен был проговорить в день 6 тысяч раз: «Ля-Илляге и проч.» и столько же раз прочитать особую молитву. От такого упражнения, рассказывал мне недавно один ученый мулла, эти люди сходили с ума, всякий день умирали и уже не боялись смерти. Мулла прибавил, что и он в молодости поехал в Дагестан учиться этой науке, но сколько ни твердил «Ля Илляге», все не сходил с ума и не переставал бояться смерти; из чего он заключил, что или наука вздор, или он такой грешный человек, что она на него не действует, и бросил учение. Последователи зикира держались в то время тариката Накшубанта, древнего учителя самого смелого в своих выводах; они прибавили к этому учению много еще своего. При Шамиле, наконец, два человека, Джемал Эддин, кавказский святой, и беглый кубанский Мулла Гаджи Алискер, выработали из этих материалов новый тарикат, полный и стройный, самый строгий для последователей, исполненный ненависти и самый поджигательный изо всех до ныне существовавших. Эти два человека были в горах вроде настоятелей всех полных последователей зикира, т. е. зикира с джазмой, с обмороком, составлявших особый кружок даже между мюридами.

С падением Шамиля исчез и зикир, по крайней мере из публичного преподавания; многие держались его в тайне. В 1860 году внесена была на Кавказе новая проповедь зикира с усовершенствованиями и сопряженного с нею шамилевского тариката. Она быстро охватила мусульманские земли. Первым следствием ее был всеобщий вопль о переселении в Турцию. С тех пор проповедь, работавшая тайно, вышла наружу, так что теперь в Чечне, Андийском округе, Южном Дагестане, Закатальском округе и, кажется, во всем суннитском населении Закавказья в простом зикире, т. е. пении «Ля-Илляге», упражняется огромное большинство; джазма, священный обморок, достигается только посвященными, которые управляют всем движением.

Усовершенствование, привезенное в край новым зикиром, состоит в прыганье, так что нынешних зикристов можно назвать мусульманскими прыгунами, как есть русские прыгуны между раскольниками. Совершив вечерний достамаз (омовение) и намаз, люди садятся в кружок, локоть к локтю, и говорят вместе речитативом, «Ля Илляге Ля Алла, Мухамед ресул Алла», махая головой в обе стороны и подергивая плечами; наконец они начинают подпрыгивать все в той же позе, поджав под себя колени; есть такие искусники, которые умудрились прыгать в таком неловком положении на аршин высоты. Когда зикристы начинают прыгать, они кричат уже не «Ля Илляге», а «Эй Алла, эй Алла» как можно скорее и громче. Во все время зикира мысль упражняющегося должна быть сосредоточена на Аллахе и его 99 могуществах (свойствах), он должен также вспоминать имена 24 негамбаров (великих святых), не останавливая на них мысли, так чтоб они только скользили в голове; все же существо должно быть приковано к имени Аллаха. Если человек сумел сосредоточиться как следует, то результатом упражнения должен быть полный обморок (джазма); тогда, значит, молитва его принята. Если он не может достигнуть такой высокой степени, то он старается, по крайней мере, прийти в одурение, и точно: есть от чего. Люди же самые простые просто поют зикир без последствий.

Сколько я ни расспрашивал, мне отвечали, что обыкновенно видений при этом не бывает, разве у немногих, очень святых людей. Однако ж все признают, что джазма есть соединение с богом. Некоторые зикристы говорят: мы прыгаем после намаза в наказание себе за грехи; когда с нами делается обморок, мы считаем себя очищенными.

Люди, вдавшиеся в зикру до джазмы, ведут очень строгую жизнь. Они должны молиться гораздо более, чем предписывает закон; кроме пяти намазов, они читают еще особые молитвы и всякий день, или через день, чаще или реже, по нескольку часов сряду, вечером выделывают зикир. Эти люди, кроме уруджа, обыкновенного мусульманского поста, держат пост еще несколько раз в год (мусульманский пост состоит не в воздержании от какой-либо пищи, но в том, что не едят и не пьют ничего от восхода до заката солнца). Кроме того, зикристам нельзя есть ничего чужого. Они не могут отведать даже овощей с чужого огорода; должны непременно иметь все свое. Им воспрещается сыр по двум причинам: во-первых, после сыра хочется пить, а лишнее питье отягощает людей и мешает им прыгать; во-вторых, сыр делают из молока общего стада и потом делят по числу овец или коров, принадлежащих каждому; следовательно, в сыре есть чужое молоко. Как мюриды, они считают грехом курить.

Многие мусульманские духовные не соглашаются с зикристами. Хотя все они делают зикир про себя, но публичное распространение его, в той напряженности упражнения, до которой другие стараются его довести, они считают скандалом. Некоторые из здешних мулл, но в очень малом числе, держатся мнений старинных противников зикира, которые различают два рода его: зикир простой, пение «Ля Илляге» считают благочестивым упражнением; зикир же с прыганьем и джазмой, куда относятся также вертящиеся дервиши, считают таким грехом, что нельзя даже сесть на том месте, где сидел упражняющийся в джазме, не срыв предварительно земли. Есть люди, которые говорят, что джазма ничто больше как обман, святотатственное шарлатанство, что джазма после усиленной молитвы может случиться, но что в этом случае она есть восхищение души к богу, т. е. смертельная. Такие мнения точно были выражаемы в старину; но теперь, когда их высказывают русским, они кажутся мне только отводом глаз, чтоб мы не раскапывали этого дела. Муллы и учителя все зикристы, по крайней мере девять десятых из них зикристы. Недавно один умный и почетный Джарел говорил мне: покуда не повесят или не выгонят наших мулл, ничего хорошего не будет; все они враги ваши и всех спокойных людей, все они поджигатели народа.

Истинные и опасные зикристы только те, которые доводят зикир до джазмы. Все они сформированы в особые тайные кружки, под предводительством самых рьяных учителей; все считают первой обязанностью изучение и распространение тариката. Каждый кружок джазмистов есть ложа заговорщиков, выжидающая для действия только удобной минуты.

В первое время русского владычества на Кавказе мусульманский фанатизм не был здесь организован и истощался во вражде суннистов с шиями; в горах господствовало совершеннейшее равнодушие к вере. Лет сорок тому назад рассеянные силы стали группироваться и явился мюридизм, наделавший довольно бед. Стоит вспомнить, что в 1855 году с лишком триста тысяч солдат, стоивших столько же, как 600 тыс. в России, были прикованы к Кавказу. Мюридизм отнял у русской империи почти половину ее сил. Каких трудов стоило подавить его? Теперь новая и еще худшая проповедь зикры и тариката опять разносится по Кавказу. Она обхватила уже горы с юга и с севера. Если она не будет подавлена в зародыше, может выйти очень нехорошо.

Русская власть имеет прямое оружие против тариката — то, что он вовсе не обязателен для мусульман. Религиозный закон позволяет им жить и спасать свои души по шариату, без мистических тонкостей тариката. Когда мусульманский закон считает тарикат и зикир необязательными, то русский закон может считать их обязательно запрещенными, а затем преследовать всякое нововведение в мусульманском обряде и всякую проповедь тариката. Людей, которые будут нарушать это положение, немедленно высылать из края; строго смотреть также за бродягами, беспрестанно заезжающими в мусульманские области из Турции.

Такое распоряжение, вероятно, окажется действительным, если будет исполняться. Но как сделать, чтобы оно исполнялось? Какие орудия употребить для этого? Надобно знать, что делается в народе, и уметь вовремя прекратить влияние вредных людей. Возложить присмотр на земскую полицию значило бы только обманывать себя и дать злу укорениться. В Терской области управляет не уездный начальник, а избранное и значительное лицо, а между тем дело это идет там еще хуже, чем здесь. Я думаю, что только две меры могут практически содействовать искоренению зла. 1) Как временная мера — разыскание и удаление из края распространителей тариката, уже предписанная высшей властью, но которая после предварительного дознания может быть исполнена с успехом только комиссией доверенных людей. 2) Как мера постоянная — иерархическое устройство мусульманского духовенства, соображенное с потребностями русской власти, вещь еще не початая, кроме учреждения ничтожного и безгласного тифлисского муфтия. При существующей ныне обстановке управления на Кавказе только в одной этой мере я вижу возможную действительность. Данных для развития этой мысли покуда у меня еще недостаточно. Но когда я кончу предписанный мне объезд, я постараюсь представить в общих чертах понятие мое об этом предмете.

В заключение укажу на влияние, которое шейхи имеют на фанатический народ. Всего более поразительно оно высказывается в лице шейха Гаджи Абди Эфенди. Он живет в сел. Караджалы Бергушетского участка Нухинского уезда, в нескольких верстах от Ганчайской станции. Это весьма странный человек: он был вором на большой дороге, потом 3 года учился в Турции; несмотря на чрезвычайную строгость к себе, предписываемую тарикатом, он ведет жизнь разгульную. Вокруг него всегда свита из 150 вооруженных мюридов; у него первая конюшня, первая соколиная охота и первый гарем в губернии. Он пользуется — чего никогда еще не было видано от начала ислама — всеми мусульманскими женщинами в крае по выбору; они считают святым делом провести с ним ночь. Наружным видом ш. Абди похож больше на персидского нукера, чем на суннитского шейха; недруги его, духовные, приписывают власть его договорам с Дьяволом; но самый факт этой необъяснимой власти не подлежит сомнению. Влияние ш. Абди на своих приверженцев и на весь мусульманский народ таково, что я знаю в истории одно только подобное явление: власть шейха гашишинов (le vieux de la montagne), который заставлял своих часовых для показу перед иностранцами бросаться вниз с семиярусной башни и вынудил мусульманских государей и предводителей крестоносцев выкупать податью жизнь от кинжалов гашишинских убийц, которые ставили собственную жизнь ни во что и отправлялись публично резать людей, на которых указал им шейх. Гашишинская секта была произведением того же тариката. Буквально то же самое может сделать шейх Абди. Легко проверить на всем протяжении мусульманских уездов следующий факт: скажите встречному татарину: кувырнись в честь шейха Абди! — он станет кувыркаться, пока вы не уедете из его глаз. Шейх Абди повсеместно считается пророком и чудотворцем; первейшие мюриды признают его неограниченную власть.