Григорий Орлов

Георг Адольф Вильгельм фон Гельбиг; прибыл в Россию в 1787 году, провел в ней восемь лет, преимущественно в Петербурге, имел обширный круг общения и был лично знаком с Екатериной II как секретарь саксонского посольства. Из книги «Русские избранники» о Григории Орлове:

Фамилия Орловых не прусского происхождения, как утверждали; она принадлежит к стародворянским родам Русского государства. Нам, однако, неизвестно, объясняется ли ее происхождение маленьким городом Орловом при реке Вятке, Казанской губернии, или другими небольшими местечками Орловоми, или же оно было более знаменито.

По сведениям, сообщенным графом Алексеем Орловым, которые, быть может, ради определения ранга были составлены в слишком выгодном смысле, отец их, Григорий Орлов, занимал в царствование Петра I почти место подполковника стрелецкого войска; будучи 53 лет, он женился на девице Зиновьевой, девушке 16 лет, и прижил с ней девять сыновей. Четверо из них умерли, вероятно, детьми; но пятеро хорошо нам известны. Они носили имена: Ивана, Григория, Алексея, Федора и Владимира.

Три старших брата, из которых Григорий был вторым, вступили в Шляхетский кадетский корпус, где получили очень хорошее военное образование и особенно изучили главнейшие иностранные языки – немецкий и французский. Из корпуса Григорий вышел в гвардейский пехотный полк, но вскоре, вероятно по собственному желанию, был переведен в артиллерию. Он был красивейший мужчина, и это преимущество содействовало ему в приобретении места адъютанта при генерал-фельдцейхмейстере. В это время, вследствие открывшейся его связи с одной дамой, он имел неприятности и уже почти лишился было свободы, но это прошло ему пока благополучно. Григорий и его три брата, так как к ним присоединился уже и Федор, жили в полном согласии. Они продали довольно порядочное имение своего отца и проживали капитал, вращаясь всегда в веселом, но неизысканном обществе, ведя карточную игру и своими выходками заставляя говорить о себе и при дворе, и в городе. Благодаря такому образу жизни состояние их было прожито и на место его явились долги. Так как они скоро потеряли кредит, то положение четырех братьев стало довольно опасным, но их спасали ум и счастливая карточная игра.

Казимир Феликсович Валишевский (1849–1935), польский историк, писатель и публицист. Из книги «Вокруг трона. Екатерина II»:

9 октября 1762 г. барон де Бретель, французский посланник, докладывал из Петербурга своему министру, герцогу Шуазелю: «Не знаю, ваша светлость, к чему поведет переписка царицы с г. Понятовским, но, кажется, уже нет сомнения в том, что она дала ему преемника в лице г-на Орлова, возведенного в графское достоинство в день коронации… Это очень красивый мужчина. Он уже несколько лет был влюблен в царицу, и я помню, как однажды она назвала мне его смешным и сообщила о его несообразном чувстве. Впрочем, по слухам, он очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне теперь еще трудно судить об этом. Определение „глупый“ вообще довольно часто приложимо к окружающим царицу; и хотя она, по-видимому, вполне мирится с этим, однако, мне кажется, есть основание предвидеть, что она удалит большинство окружающих ее. До сих пор она жила только с заговорщиками, которые, почти за единственным исключением Панина и гетмана (Разумовского), все бедняки, бывшие поручики или капитаны, и вообще сброд: таких можно встретить во всех городских притонах…»

Из «Истории и анекдотов революции в России в 1762 году» Клода Карломана Рюльера:

Орлов скоро обратил на себя всеобщее внимание. Между императрицей и сим дотоле неизвестным человеком оказалась та нежная короткость, которая была следствием давнишней связи. Двор был в крайнем удивлении. Вельможи, из которых многие почитали несомненными права свои на сердце государыни, не понимали, как, несмотря даже на его неизвестность, сей соперник скрывался от их проницательности, и с жесточайшею досадою видели, что они трудились только для его возвышения. Не знаю почему: по своей дерзости, в намерении заставить молчать своих соперников или по согласию с своею любезною, дабы оправдать то великое, которое она ему предназначала, он осмелился однажды ей сказать в публичном обеде, что он самовластный повелитель гвардии и может лишить ее престола, стоит только ему захотеть. Все зрители за сие оскорбились, некоторые отвечали с негодованием, но столь жадные служители были худые придворные; они исчезли, и честолюбие Орлова не знало никаких пределов.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Григорию Орлову, хваставшемуся однажды своим личным влиянием в гвардии, вдруг вздумалось в присутствии государыни объявить, что ему было бы достаточно месяца, чтобы свергнуть ее с престола.

– Может быть, мой друг, – сказал Разумовский, – но за то и недели не прошло бы, как мы бы тебя вздернули.

Джон Бёкингхэмшир, английский посланник при дворе Екатерины II. Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге»:

Орловых пятеро, но старший из них (Иван Григорьевич) уклоняется от занятий видной роли, а младший (Федор), которому не больше девятнадцати лет от роду, находится за границей. Старший из остальных трех братьев, Григорий, состоит любимцем своей императрицы и первым человеком в русском царстве, насколько он поставлен в это положение сделанным ему императрицею отличием. Она от души желает видеть его великим, чтобы личное пристрастие ее к нему могло быть оправдано одобрением публики. Он не располагает преимуществами хорошего воспитания, но, если оставить это без внимания, не роняет себя в разговоре об обыденных предметах. Судя по тому, что было случайно высказано им в частном разговоре со мною, он считает искусства, науки и производство изящных вещей вредным для большой и могущественной страны, находя, что они расслабляют ум и тело людей: он считает за лучшее оказывать содействие только земледелию и производству предметов необходимости, которые могли бы быть вывозимы в необработанном виде. Англичан он любит, так как считает их народом откровенным и мужественным, особенно на основании слышанных им рассказов о цирке Браутона, представления которого вполне соответствуют вкусам его семьи. Раз он предлагал взять на себя устройство кулачного состязания в Москве, на котором намеревалась было присутствовать и императрица, пока ей не сказали, как серьезно относятся к боксу англичане.

Александр Густавович Брикнер (1834–1896), русский историк немецкого происхождения, профессор кафедры истории Дерптского университета. Из монографии «История Екатерины Второй»:

Екатерина не находила слов, расхваливая красоту, ум, познания, доблесть своего любимца. Так, например, она заметила об Орлове: «Природа избаловала его: ему всего труднее заставить себя учиться, и до тридцати лет ничто не могло принудить его к тому. При этом нельзя не удивляться, как много он знает: его природная проницательность так велика, что, слыша в первый раз о каком-нибудь предмете, он в минуту схватывает всю его суть и далеко оставляет за собою того, кто с ним говорит».

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона Бёкингхэмшира:

Этот третий брат, Алексей, – великан ростом и силой (самый меньший из этих трех братьев имеет рост в шесть футов). Он говорит по-немецки, но не знает по-французски и – может быть, потому, что сознает свое менее важное значение, – более общителен и доступен, чем старший брат. Относительно того, которые из них обоих выше по уму, мнения расходятся, но спорить об этом – значит спорить о пустяках: обоих надо считать за молодых офицеров, получивших воспитание как бы в Ковент-Гардене, кофейнях, трактирах и за бильярдом. Храбрые до крайности, они всегда считались, скорее, людьми смирными, чем склонными к ссорам. При своем неожиданном возвышении они не забыли своих старых знакомств и вообще обладают большою долей того беспринципного добродушия, которое располагает людей оказывать другим небольшие услуги без ущерба и хлопот для себя, и хотя они способны на самые отчаянные затеи, когда дело идет о чем-нибудь очень важном, однако отнюдь не станут творить зла ради самого зла. Они ничуть не мстительны и не стремятся вредить даже тем, кого не без причины считают своими врагами. В продолжение опалы генерала Чернышева они были самыми горячими ходатаями за него, хотя не могли сомневаться в его враждебности к ним. Однако всякий, кто попытался бы добиваться привязанности императрицы, подвергся бы большой опасности, если бы не стал действовать с величайшею осмотрительностью; ему надо было бы озаботиться тем, чтобы минута одержанного им успеха совпала с минутой настолько сильной опалы Орловых, при которой они были бы уже не в силах коснуться его. Не очень давно некий молодой человек хорошего круга, внешностью и манерой своей сильно располагавший в свою пользу, обратил на себя особенное внимание императрицы. Некоторые из друзей Панина, бывшие также и его друзьями, поощряли его добиваться цели. На первых порах он последовал было их совету, но вскоре пренебрег блестящею участью, которая, казалось, открывалась перед ним. Было довольно естественно предположить, что такая непоследовательность в его поступках вызвана была его любовью к одной даме, с которою он жил в тесной связи еще с той поры, когда при отсутствии корыстных видов любовь и обладание составляют все на свете; но потом он сознался по секрету близкому родственнику, что он побоялся угроз, высказанных Орловыми по адресу всякого, кто вздумает заместить их брата, и не имел достаточно честолюбия, чтобы рискнуть жизнью в своей попытке.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Алексей, третий из братьев Орловых, получил одинаковое воспитание с обоими старшими братьями и стал потом также унтер-офицером в гвардии. Он показывал полное согласие с мнениями всех своих братьев, но, кажется, имел все-таки большее пристрастие к Григорию, чем к другим. Впрочем, Алексей разделял с братьями все их юношеские дебоши, из которых один отпечатал на его лице знак, оставшийся навсегда. В доме виноторговца Юберкампфа, в Большой Миллионной улице, в Петербурге, Алексей Григорьевич Орлов, бывший тогда только сержантом гвардии, затеял серьезную ссору с простым лейб-кампанцем Шванвичем. Орлов хотел уже удалиться, но был им преследуем, настигнут на улице и избит. Удар пришелся по левой стороне рта. Раненый Алексей был тотчас же отнесен к знаменитому врачу Каав-Бергаве (лейб-медик великого князя Петра, был племянником всемирно известного Бергаве, фамилию которого он принял) и там перевязан. Когда он вылечился, все еще оставался рубец, отчего он и получил прозвание «Орлов со шрамом».

Михаил Михайлович Щербатов (1733–1790), русский историк, публицист. Из книги «О повреждении нравов в России»:

Алексей и Федор Григорьевичи Орловы славились своей силою. В Петербурге только один человек кичился, что сильнее их: это был Шванвич (отец того Шванвича, который пристал к Пугачеву и сочинял для него немецкие указы). Он мог сладить с каждым из них порознь – но вдвоем Орловы брали над ним верх. Разумеется, они часто сталкивались друг с другом; когда случалось, что Шванвичу попадал один из Орловых, то он бил Орлова, когда попадались оба брата – то они били Шванвича. Чтобы избежать таких напрасных драк, они заключили между собой условие, по которому один Орлов должен был уступать Шванвичу и, где бы ни попался ему, повиноваться беспрекословно, двое же Орловых берут верх над Шванвичем, и он должен покоряться им так же беспрекословно. Шванвич встретил однажды Федора Орлова в трактире и в силу условия завладел бильярдом, вином и бывшими с Орловым женщинами. Он, однако ж, недолго пользовался своей добычей, вскоре пришел в трактир к брату Алексей Орлов, и Шванвич должен был в свою очередь уступить бильярд, вино и женщин. Опьянелый Шванвич хотел было противиться, но Орловы вытолкали его из трактира. Взбешенный этим, он спрятался за воротами и стал ждать своих противников. Когда Алексей Орлов вышел, Шванвич разрубил ему палашом щеку и ушел. Орлов упал; удар, нанесенный нетвердою рукой, не был смертелен, и Орлов отделался продолжительною болезнью и шрамом на щеках. Это было незадолго до 1762 г. Орловы возвысились и могли бы погубить Шванвича, – но они не захотели мстить ему; он был назначен Кронштадтским комендантом, и стараниями Орлова смягчен был приговор над его сыном, судившимся за участие в Пугачевском бунте.

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона Бёкингхэмшира:

Самый младший из находящихся в России братьев, Федор, составляет гордость и украшение семьи. Если бы какая-нибудь путешественница захотела описать его наружность, она сказала бы, что в нем черты Аполлона Бельведерского сочетались с мускулами Геркулеса Фарнезе. Речь его легка и свободна, манеры приятны. В настоящее время он может лишь мало разговаривать с иностранцами, потому что с трудом объясняется по-французски. Императрица дала ему должность, и он, говорят, проявляет усердие и ум. В то время когда для братьев его сказались последствия их личных достоинств и услуг, он был еще слишком молод, чтобы чему-нибудь научиться, но со временем он может оказаться годным для высших должностей и затем оказать, в пору упадка, поддержку братьям, счастливые начинания которых возвели его наверх.

О Федоре Орлове из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Злоупотребление, делавшее избранников в царствование Екатерины II особенно вредными для государства, заключалось в том, что каждый из них тащил за собой массу других. Мало того, что избранник, не имевший ни малейших заслуг пред государством, получал от самой императрицы, не напоминая ей даже об этом, несметные богатства, но она часто раздавала даже отдаленнейшим родственникам не только доходные места и прибыльные занятия, нет – высокие звания, ордена, крупные жалованья, земли и денежные подарки.

Федор был четвертым из Орловых. Как и они, он воспитывался в кадетском корпусе, из которого братья вышли вскоре по его поступлении. Затем он имел ту же участь и поступил в гвардию. Здесь он служил одновременно с ними. Не сделав ничего особенного, он все же пользовался плодами усилий трех старших братьев на пользу императрицы. Через них он быстро повысился на военной службе, но и сам прославился во многих делах первой турецкой войны. Он был награжден за это многими почетными должностями. Он сопровождал своего брата Алексея в экспедицию в Архипелаг и под его высшим командованием исполнял важные поручения. Так, между прочим, он выиграл важное морское сражение близ Мореи. За это он получил награды, льстившие его честолюбию и приносившие ему большие выгоды. В царскосельском саду видна еще колонна серого мрамора с корабельным носом из белого мрамора, которая должна напоминать потомству о его морском подвиге.

В сентябре 1772 года приехал он в Петербург. Он услыхал о перемене в отношениях императрицы к его брату Григорию и не являлся при дворе. Наконец, по требованию Екатерины, он отправился во дворец, но держал себя, насколько мог, подальше.

По удалении князя Орлова с его места и по возвращении его ко двору в январе 1773 года стали замечать, что императрица очень печальна, озабочена. Тогда ничем не могли объяснить себе этого, но наконец узнали, что это происходит оттого, что Федор вполне свободно высказал ей всю правду. Утверждали, будто он разъяснил ей, что, удалив его брата, она осталась без приверженцев и находится в руках ее собственных врагов.

После этого он недолго оставался в Петербурге. Потемкин, спугнувший всех Орловых, прогнал и этого. Федор переехал в Москву и постоянно оставался там, пока не умер в конце девяностых годов, будучи генерал-аншефом, действительным камергером, кавалером ордена Св. Александра Невского и большого креста военного ордена Св. Георгия.

Из всех Орловых Федор был самый умный, тонкий, наиболее сведущий, но, быть может, и наиболее злой. Его храбрость презирала всякое сопротивление.

О Владимире Орлове (1743–1836) из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Владимир, младший из пяти братьев Орловых, воспитывался три года в Лейпциге. Так как братья его были уже тогда в милости, то легко понять, что на воспитание тратилось много, не обращая внимания на то – учится ли молодой человек или нет.

Когда в 1765 году он возвратился в Россию, государыня назначила его директором Академии наук, по примеру императрицы Елизаветы, давшей подобное же место брату своего избранника – как будто прожить за границей несколько лет достаточно, чтобы получить столь важное место! Тогда же граф Владимир был назначен действительным камергером. Впрочем, более высокого сана он не домогался и не получил.

Несмотря на то что у него не было столько случаев, как у его братьев, получить богатства, все же его ежегодный доход достигал 130 000 рублей. Если принять эту сумму за достоверную, то расчет, по которому все пять братьев Орловых стоили русской империи 17 миллионов рублей, окажется весьма малым.

В конце девяностых годов он жил в Москве, куда переехал вслед за удалением от двора его брата Григория.

По своему характеру Владимир обладал большой твердостью и добросердечием. Он никогда не имел случая развить свои таланты.

Владимир Орлов был женат. Его жена, родом из Лифляндии, из старой дворянской фамилии, имени которой мы не знаем (Елизавета Ивановна, урожденная Штакельберг; 1741–1817), подарила ему много детей. Одна из его дочерей (Софья Владимировна, родилась в 1775 г.) вышла за чрезвычайно образованного и достойного человека – графа Панина, бывшего послом в Берлине и потом вице-канцлером.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Опять обратимся к французскому послу Бретелю: «Несколько дней тому назад при дворе представляли русскую трагедию, где фаворит Орлов играл очень плохо главную роль. Государыня же между тем так восхищалась игрой актера, что несколько раз подзывала меня, чтобы говорить мне это и спрашивать, как я его нахожу. Она не ограничилась только разговором с графом де Мерси (австрийским послом), сидевшим рядом с ней; десять раз в продолжение сцены она выражала ему свой восторг по поводу благородства и красоты Орлова…»

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Но его значение должно было еще более возвыситься. Екатерина и он хотели сочетаться браком. В 1762 и 1763 годах был весьма искусно распущен слух об этом брачном проекте, чтоб разузнать мнение нации и двора. Этому неоспоримому доказательству ослепления императрицы воспротивились графы Бестужев, Воронцов и Панин, три лица, ставшие в русской истории один – опозоренным, другой – известным, третий – прославленным.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Скоро Государственному совету предстояло решить этот серьезный и опасный вопрос. Очевидно, это было только формальностью. Члены Совета молчали. Один только Панин составлял исключение. Когда до него дошла очередь высказаться, он сказал просто: «Императрица может поступать как ей угодно, но госпожа Орлова никогда не будет императрицей российской». Произнося эти слова, он выпрямился во весь рост, прислоняясь в вызывающей позе к стене, у которой стояло его кресло. Коснувшийся в эту минуту обоев, его парик оставил на них белое пятно, которое его товарищи заметили и о которое потом старались потереться головой «для храбрости», как они выражались.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Княгиня Дашкова в своих записках рассказывает, что Бестужев действительно хлопотал о браке Екатерины с Орловым и что Панин противодействовал осуществлению этого плана. Панин по этому поводу имел объяснение с императрицею, которая объявила, что Бестужев действовал без ее ведома… Весною 1763 года, когда императрица в сопровождении графа Орлова отправилась из Москвы в Воскресенский монастырь, камер-юнкер Хитрово начал распространять слух о намерении Екатерины обвенчаться с Орловым; виновником этого, по мнению камер-юнкера, был «старый черт», Бестужев; офицеры решили, что нельзя допустить этого брака.

Сергей Николаевич Шубинский (1834–1913), русский историк, журналист. Из книги «Исторические очерки и рассказы»:

Известно, что главнейшими пособниками императрицы Екатерины II при перевороте 1762 года и восшествии ее на престол были братья Орловы, из которых старший, Григорий Григорьевич, сделался ее фаворитом. Орлов был молод, красив, смел и настойчив, но вместе с тем ограничен умом, невоспитан и необразован, так что Екатерина не допускала его до вмешательства в государственные дела и не доверяла ему ни одной важной отрасли управления. Во время пребывания двора в Москве в 1763 году Орлов, считавший Екатерину кругом ему обязанной, пробовал намекать ей о браке. Не желая оскорбить Орловых прямым отказом, императрица уклонялась, находя разные препятствия. Не понимая, что такая женщина, как Екатерина, не может навсегда связать с ним свою судьбу, Орлов стал настаивать, ссылаясь на брак Елизаветы Петровны с Разумовским. Екатерина отвечала:

– Сомневаюсь, чтобы иностранные известия о браке Алексея Разумовского с покойной императрицей были справедливы; по крайней мере, я не знаю никаких письменных доказательств тому. Впрочем, Разумовский жив, я пошлю осведомиться от него самого, точно ли он был венчан с государыней.

Со смертью Елизаветы Петровны, последовавшей в декабре 1761 года, Разумовский потерял, конечно, всякое значение. Хотя новая императрица продолжала оказывать ему внимание и даже иногда обедала у него, он сам удалился от двора, являлся во дворец лишь в особо торжественных случаях и вел замкнутый образ жизни, собирая к себе на музыкальные вечера и дружеские пирушки преимущественно своих приятелей-малороссов. В это время неожиданный случай дал Разумовскому возможность выказать все благородство своего характера и благодарную память к облагодетельствовавшей его Елизавете… Екатерина призвала канцлера Воронцова и поручила ему написать проект указа, в котором объявлялось, что «в память почившей тетки своей императрицы Елизаветы Петровны государыня признает справедливым даровать графу Алексею Григорьевичу Разумовскому, венчанному с государыней, титул императорского высочества, каковую дань признательности и благоговения к предшественнице своей объявляет ему и вместе с тем делает сие гласным во всенародное известие». Когда указ был готов, Екатерина поручила Воронцову отвезти его к Разумовскому и потребовать от него все относящиеся к этому предмету документы для составления акта в законной форме.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Рассказ о свидании сообщен одним из племянников бывшего певца императорской капеллы, в это время уже преждевременно состарившегося, хотя ему только что исполнилось пятьдесят лет. Он жил в совершенном уединении, предаваясь набожности. Воронцов застал его перед камином, читающим Библию, недавно появившуюся в киевском издании. В искусно составленной речи он сообщил о предмете своего посещения. У Разумовского просят услуги и за нее щедро заплатят, признав в нем официального супруга тетки и благодетельницы. Екатерина предполагает возвести его в сан светлости со всеми почестями и преимуществами этого титула. Уже изготовлен проект указа в этом смысле. Разумовский слушал, не говоря ни слова, несколько обескураживая посетителя молчанием и пристальным взглядом – потускневшим и грустным, в котором виднелась безысходная печаль. Он попросил показать ему проект указа, внимательно прочел его, затем встав, но все молча, медленно отошел на другой конец большой комнаты, где происходило свидание, и остановился перед старым дубовым шкафчиком. В нем стоял окованный серебром ларец черного дерева с инкрустацией. Разумовский медленно взял ключ, отпер ларец и нажал пружину. В ларце лежал свиток пергамента, обернутый в розовый атлас, выцветший от времени. Старик тщательно свернул атлас, положил его обратно в ларец, запер последний и возвратился к огню со свертком, который начал внимательно рассматривать. Один за другим большие листы, скрепленные красными печатями, проходили у него между пальцами, нарушая своим шуршанием тишину, которую Воронцов не смел прервать. Окончив, Разумовский привел в порядок свиток, коснулся его губами и, обращаясь в угол, где неугасимая лампада висела перед иконой, как бы обратился к последней с немой молитвой. В глазах его блестели слезы; он дрожал и волновался одно мгновение, как бы выдерживая внутреннюю борьбу, затем с видом человека, принявшего решение, перекрестился и быстро бросил в огонь таинственный сверток. Вздох – облегчения или сожаления – и Разумовский тяжело опустился в кресло, смотря, как пламя совершало свое дело, пожирая бренный памятник прошедшего, от которого уже ничего не останется. Когда все исчезло, он наконец заговорил:

– Я был всегда только покорным рабом ее величества императрицы Елизаветы. Желаю быть также покорным слугой императрицы Екатерины. Просите ее остаться ко мне благосклонной…

Разумовский, находившийся также в Москве по случаю коронации, жил в своем доме на Покровке.

Из «Записок» Екатерины II:

Мы понимаем друг друга. Тайного брака не существовало, хотя бы и для усыпления боязливой совести. Шепот о сем был всегда для меня противен. Почтенный старик предупредил меня, но я ожидала этого от свойственного малороссиянам самоотвержения.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Кроме того, она в человеке, сопровождавшем ее 12 июля 1762 г. к Преображенским казармам, должна была видеть не только виновника своего счастья и товарища лучших дней своей жизни, но также – как ни слабо была развита в ней эта сторона чувства – отца двоих или троих из своих детей. По свидетельству английского посла Гуннинга, их было трое; по другим – двое. Двух девочек, которых девица Протасова, первая камер-фрейлина и поверенная императрицы, воспитывала как своих племянниц, под фамилией Алексеевых, считали дочерьми Екатерины и Григория Орлова, а в 1764 г. Беранже сообщает герцогу де Пралину следующие подробности о младенце мужского пола, родившемся, как говорили, у Екатерины вскоре после смерти императрицы Елизаветы: «Этот ребенок у Шкурина, прежнего доверенного слуги, а теперь камергера. Он воспитывает его, называя племянником, а отец и мать часто навещают ребенка, отправляясь в сумерки в простой карете, сопровождаемые только одним лакеем». Он прибавляет: «Он (Орлов) обращается иногда со своей государыней как со служанкой. Несколько времени тому назад между ними произошла бурная сцена, после чего Орлов уехал на три дня под предлогом охоты. Екатерина заболела и два дня предавалась отчаянию. На третий она написала очень нежное письмо своему возлюбленному, которое вложила в богатую шкатулку. Она писала ему, что надеется видеть его у себя в Царском Селе, куда отправляется. Там, действительно, произошло примирение. Мне говорили, будто там же у нее родился еще ребенок, но мертвый. Значительное уменьшение округлости стана и побледневший цвет лица – все признаки и все обстоятельства подтверждают это известие».

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Еще в 1762 г. у них родился граф Бобринский, 18 (29) апреля. Тотчас после рождения дитяти Шкурин (камердинер Екатерины) взял ребенка к себе и воспитывал его до определения в кадетский корпус. В это время всем уже стало известно под рукою, что это сын Г. Г. Орлова. Сама государыня являла особое к нему внимание.

Шарль Франсуа Филибер Массон (1762–1807), преподаватель артиллерийского и инженерного шляхетского кадетского корпуса в Петербурге, учитель математики у великих князей Александра и Константина, с 1795 года – секретарь великого князя Александра Павловича. Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I»:

Она имела от Григория признанного сына, названного Василием Григорьевичем Бобринским, которого было велено воспитывать в кадетском корпусе, его гувернером сделался адмирал Рибас, в то время бывший преподавателем в этом учебном заведении. Две хорошенькие фрейлины, которых Протасова, камер-фрейлина императрицы, воспитала как своих племянниц, также слывут дочерьми Екатерины и Орлова. Именно для этого знаменитого фаворита по ее желанию был выстроен печальный Мраморный дворец, на фронтоне которого она с бесстыдством повелела высечь следующую надпись: «В знак благодарной дружбы». Этот Бобринский очень похож на мать, и тот, кто смотрит на профиль Екатерины, отчеканенный на рубле, видит лицо ее сына. Он отличался разными шалостями и дебошами, хотя был и умен, и образован. Он был выслан в Эстляндию, но его брат Павел по восшествии на престол призвал его в Петербург и произвел в майоры конной гвардии; через некоторое время он оказался в немилости.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Фамилию свою он получил от поместья Бобер или Бобрин, которое было для него куплено; сверх того, на его имя был положен миллион рублей в ссудный банк. Так как этот молодой человек во время своего путешествия, особенно же в Париже, открыто (указывая на свое происхождение) делал долги, то они уплачивались из его капитала, и впоследствии он получал только 30 000 руб. ежегодно, которые он проживал в Ревеле, куда сослала его недовольная им императрица. Там жил он в начале 1790-х годов, и мы слышали, что он находился еще в Ревеле, когда Павел I, в самом начале своего царствования, в 1797 году, вызвал его ко двору. Этот государь очень отличал его, возвел в графское достоинство, сделал его генерал-майором и дал ему орден Св. Анны. Всеми этими отличиями император придал известную достоверность слухам, которые сам Бобринский распространял о своем рождении. Императрица, сильно любившая его ребенком, не могла его терпеть, когда он возмужал – немилость, которой он подпал, вероятно, вследствие своего поведения. Бобринский не похож лицом на своих родителей, но наследовал от отца его дикий нрав.

Из «Секретных мемуаров, относящихся к кабинету в Санкт-Петербурге» Джона Бёкингхэмшира:

В начале возвышения Григория Орлова императрица говорила, что сама воспитает и обучит его. Она успела научить его думать и рассуждать, но думать неправильно и рассуждать неверно, так как природа снабдила его лишь тем светом, который слепит, но не указывает пути. Более чем вероятно, что она находит теперь, что было бы лучше оставить его таким, каким она застала его и считала тогда достаточным для оправдания оказанного ему предпочтения. В последнее время он принял ужасно надутый и грубый вид, что вовсе не свойственно его характеру. Он одевается небрежно, курит, часто ездит на охоту и не настолько пренебрегает встречными красавицами, насколько следовало бы из политики и из благодарности. Говорят, но ложно, будто особа, которой он должен бы посвящать всю свою внимательность, не обращает внимания на преходящие неверности. Одна из тех женщин, которые, не будучи хорошенькими, нравятся своею молодостью и бог весть чем еще, была некоторое время отличаема графом Орловым, и все-таки ее часто допускали к участию в частных загородных поездках. Так как эта дама постоянно бывала в моем доме и называла себя моею приятельницей, то я заговорил с нею в шутку об этом предмете. Она отвечала, что, как мне должно быть известно, она питает страсть к другому мужчине и что благоразумие должно побуждать ее к расхолаживанию Орлова, что она и делает в возможно пристойной форме; по ее словам, недавно на даче Орлов пытался взять ее силою, в это время в комнату вошла императрица и, увидев некоторое смущение дамы, подошла к ней сзади и шепнула ей через плечо: «Не смущайтесь, я уверена в вашей скромности и внимательности ко мне. Не бойтесь, что причините мне неприятность, напротив, я считаю себя обязанною вам за ваше поведение».

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Она была снисходительна в любви, но неумолима в политике, потому что гордость была самой сильной из ее страстей, и женщина в ней всегда подчинялась императрице.

Из «Записок» Екатерины II:

У графа Григория Орлова орлиная проницательность; я никогда не видела человека, который бы в таком совершенстве овладевал всяким делом, которое он предпринимал, или даже таким, о котором ему говорят; все дурное и хорошее в этом деле приходит ему сразу на ум и одно за другим стремится из его уст, как поток, до тех пор, пока он не задохнется, говоря об этом; он испытанной честности; я думаю, что лучше всего можно его описать, сказав, что его ум и его характер происходят от необычайной силы его тела и от темперамента; жаль, что воспитание не помогло его талантам и качествам, которые действительно превосходны, но которые благодаря небрежности остаются необработанными.

Сэр Р. Гуннинг, английский посланник в Петербурге:

Фаворит (Орлов), несмотря на все старание заслужить всеобщую любовь, так же мало пользуется ею, как государыня. У него есть, как говорят, некоторые хорошие качества, но он не обладает выдающимися способностями; он в высшей степени неосторожен и легкомыслен, часто оставляет императрицу одну, уезжая на охоту, или проводит время в обществе лиц совершенно неподходящих.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Благодарность свою (Орлову) она действительно выказывала щедро. При готовой квартире, столе и покрытии всех своих расходов, фаворит получал 10 000 рублей ежемесячно карманных денег, десятками тысяч крестьян, земель – целые квадратные мили, дворцы, дачи – между прочим, Ропшу, с которой связано такое мрачное воспоминание. Ему был пожалован медальон в форме сердца, осыпанного брильянтами, с портретом императрицы, и право, которого никто не имел – носить этот портрет в петлице. Но всего этого не оказалось достаточно, чтоб заставить его стряхнуть лень и неподвижность. Он, вероятно, находил, что достаточно нахлопотался, доставляя своей благодетельнице и себе положения, которые оба занимали. Только один раз в его дремлющей душе и прозябающем теле атлета как будто проснулась прежняя жажда борьбы. Присутствуя в Совете, он горячо протестовал против проекта Екатерины поддержать в Польше кандидатуру Понятовского – фаворита, вытесненного им. Но у него не нашлось других аргументов, кроме грубых оскорблений. Однако и это была только молния. На мягкий упрек Екатерины он ответил тем, что взял сказанное назад и стал обвинять Бестужева, что тот дал ему плохой совет.

Анри Труайя (1911–2007; настоящее имя Лев Асланович Тарасов или Левон Асланович Торосян), французский писатель и историк. Из книги «Екатерина Великая»:

В глазах окружающих они – старые любовники, уставшие друг от друга и не способные расстаться. Григорий Орлов страдает от того, что играет роль лишь источника ночных наслаждений, он пытается доказать, что может быть рядом с ней не только в постели, но и при решении трудных задач. Он занялся чтением и даже начал переписываться с Жан-Жаком Руссо, заинтересовался живописью, агрономией, но каждый раз его энтузиазма хватало ненадолго.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

До своего решения оставить Григория Орлова Екатерина перенесла от него то, что редкая женщина способна перенести. В 1765 г., за семь лет до разрыва, упоминавшийся уже французский поверенный в делах, Беранже, пишет из Петербурга герцогу Пралину: «Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице; у него в городе есть любовницы, которые не только не навлекают на себя негодование императрицы за свою угодливость Орлову, но, по-видимому, пользуются ее расположением. Сенатор Муравьев, накрывший с ним свою жену, едва не сделал скандала, прося развода. Царица умиротворила его, подарив земли в Ливонии».

О Григории Орлове из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Этот избранник, виновный в большой небрежности относительно управления разнообразными, требовавшими постоянных занятий должностями, особенно же надзора за переселенческим ведомством, всегда, однако, с первой минуты своего знакомства с императрицей, выказывал неизменную ей преданность. Его предусмотрительности, его решимости и его мужеству обязана императрица тем, что были открыты и уничтожены три заговора против нее.

Но если со стороны Орлова все еще продолжалась, лишь на мгновение прерываясь, верная преданность, то со стороны Екатерины склонность уступила свое место решительному равнодушию. Сам избранник дал к этому повод грубым, всегда весьма своевольным поведением в своей частной жизни. Орлов не имел понятия о приличии. Его отношения к Екатерине имели характер обыкновенной связи, лишенной всяких нравственных начал и заключенной только для плотского наслаждения. Екатерина поняла наконец, как было хорошо, что не состоялся ее брак с Орловым. Она стала теперь подумывать, как бы удалить его, ставшего уже ей в тягость. Случай к этому скоро представился: в 1771 году чума в Москве так свирепствовала, что там умерло 150 000 душ, и нужен был человек высокого положения, который постарался бы прекратить бедствие мудрыми мерами. Сама императрица представила своему избраннику, что так как он всю войну мирно прожил в Петербурге, то теперь поездкой на короткое время в Москву и своими там усилиями он мог бы стяжать живейшую благодарность нации. Граф Орлов выехал в Москву с многочисленной свитой; его сопровождал очень искусный хирург Тодте. Предусмотрительными и целесообразными мерами этого человека, особенно же тайного советника Волкова, не только было задержано дальнейшее развитие болезни, но даже гнезда заразы были искоренены. Орлов возвратился в Петербург, но должен был выдержать карантин. Когда он появился в Петербурге, его приняли с лицемерной радостью. В честь его была выбита медаль, на которой он, как второй Курций, прыгает в преисподнюю. В Царском Селе ему была воздвигнута, по обычаю римлян, мраморная триумфальная арка. Эта арка, как бывало иногда и в древние времена, была не знаком победе, но назначалась к тому, чтобы напоминать потомкам о великих гражданских заслугах.

Императрица и ее друзья, ставшие теперь противниками Орлова, думали только об удобном поводе удалить его навсегда, и повод вскоре был найден. В Фокшанах, небольшом городе Валахии на границе Молдавии, должен был открыться конгресс для окончания турецкой войны. Было предложено Орлову принять на себя переговоры о мире и этим путем вторично заслужить благодарность нации. Гордость ослепила его; он не видел западни, ему расставленной, и попал в сети. Приготовления к путешествию могущественнейшего государя не могли быть сделаны с б́ольшими издержками. Он имел маршалов, камергеров, камер-юнкеров, пажей, императорских слуг и великолепные экипажи. Соответственно этому были кухня, погреб и все остальное. Драгоценности на его костюме достигали чудовищной цены. Впрочем, понятно, что граф Орлов участвовал в переговорах только своим именем, работа же была возложена на других. Тем не менее цель его поездки не была достигнута. Он вел себя с таким высокомерием, что возмущал всех; он дурно обходился даже с турками.

Он был еще в Фокшанах, когда в сентябре 1772 года узнал, что, по рекомендации его врага, графа Панина, императрица избрала офицера Васильчикова своим любимцем. Орлов рассвирепел при этом известии. Он тотчас же бросился в кибитку парой и день и ночь летел в Петербург. Он полагал, что может неожиданно явиться в Петербург, но здесь догадывались о его поспешности и приняли меры. Навстречу ему был послан курьер с письмом императрицы. Она писала ему, что «нет надобности выдерживать карантин, но она предлагает ему избрать пока Гатчину местом своего пребывания». Курьер, везший ему это письмо, встретил его на дороге. Орлов был близок к отчаянию. Было бы несправедливо назвать это чувство оскорбленной любовью; это был только стыд видеть себя обойденным и обидчивое честолюбие – не быть более первым повелителем в государстве. Это событие произвело совершенно различные и странные действия. В Гатчине Орлов предавался бешенству, и его гнев был сделан безвредным благодаря той силе, которая была ему противопоставлена. В Петербурге же императрица, при всем сознании окружавшего ее могущества, выражала такую боязливость, что приходилось думать, будто столь мужественный некогда характер совсем покинул ее. Когда Панин, желая ее успокоить, назвал этот страх бесполезным, она сказала ему: «Вы его не знаете – он способен извести и меня, и великого князя». Это заявление императрицы заставляет до некоторой степени догадываться, что Екатерина по опыту знала бешенство Орлова. У двери в свою спальню она приказала сделать железный засов, и камердинер Захаров должен был сторожить у двери с заряженными пистолетами. Позже, узнав об этом, Орлов горько упрекал Екатерину за эти предосторожности.

Между тем гнев Орлова в Гатчине выражался в самых отчаянных вспышках. Двор нашел (какое доказательство собственной слабости!) более сообразным с собственной безопасностью войти с ним в переговоры. От него потребовали только, чтобы он вел себя мирно и уступил другому свое место любимца императрицы. В числе лиц со значением и весом, посланных к нему, чтобы завязать переговоры, находился и Бецкой, давнишний друг его, но никто не мог получить от него ни малейшей уступки.

Императрица послала ему с тайным советником Адамом Васильевичем Алсуфьевым миллион рублей, извиняясь, что не имеет большей суммы. Дело в том, что государыня сама назначила ему в день ангела и в день рождения вместе 200 000 рублей; но этих денег Орлов никогда не брал, и в десять лет накопилось два миллиона рублей, из которых, следовательно, Екатерина оставалась теперь ему должна один миллион. Орлов, когда ему привезли миллион, сказал, что «не требует более ничего, зная, что это было бы слишком тяжело для государства». Впрочем, этот шаг императрицы не произвел никакого особенного действия. Три последних месяца 1772 года были страшной четвертью года как для Екатерины, так и для Орлова. Орлов доказал, что враг, даже и в оковах (в это время он был и враг, и в оковах), может быть страшен. Императрица выражала постоянную и преувеличенную боязливость; она никак не могла понять, что человек, которого даже не допускают к ней, не может быть опасен; Орлов, напротив, проявлял в своем поведении все симптомы безумного. Его бешенство было тщетно, так как против него было выставлено все верховное могущество двора. Так как он не хотел ничему подчиниться, то нашли необходимым прибегнуть к угрозам – но какое мужество потребовалось для этого! Он должен сложить с себя все должности и сохранить только титулы; он может путешествовать в России и за ее пределами, где ему угодно, только не смеет въезжать в Петербург и Москву; должен возвратить портрет императрицы. За это ему хотели дать пенсию в 150 000 рублей и 100 000 рублей на постройку дома в одном из его имений. Если же он не принял бы делаемых ему предложений, то его хотели сослать (какая дьявольская выдумка!) в Ропшу, где по приказанию Орлова же был умерщвлен Петр III. На все эти предложения Орлов отвечал отрицательно. Он тотчас же снял бриллианты с портрета и отдал их обратно; само же изображение удержал, говоря, что отдаст его только в руки императрицы. Понятно, что она никогда не имела мужества потребовать портрета и была очень рада, что и он не настаивал на этом. «Об отставке, – сказал он, – меня могут уведомить указом». Указ тотчас же и последовал. «Что же касается, – прибавил он, – будущего местопребывания, то я ничем не желаю связывать себя, но по окончании карантина явлюсь в Петербург». Тем не менее угрозу Ропшей не дерзнули исполнить.

Наконец, сделана была еще попытка уговорить его, чтобы он удалился. К нему отправился граф Захар Григорьевич Чернышев, который предложил ему ехать на воды, путешествовать и именем императрицы требовал категорического ответа. Орлов начал болтать о вещах, не относившихся к делу, но в конце концов заявил, что будет делать то, что ему вздумается. Чернышев возвратился, ничего не достигнув, но уверял, что заметил в Орлове очевидное помешательство. Тогда послали к нему доктора. Едва доктор вошел в комнату, Орлов закричал ему:

– А, ты, конечно, принес мне то бургонское вино, которое так охотно пил Петр III!

Тогда императрица написала ему, что «она слышала, что он нездоров, и поэтому дает ему разрешение переменить воздух и отправиться в путешествие». Вероятно, и ему наскучило уже его местопребывание. Он отвечал ей в очень умеренных выражениях, что «он вполне здоров и желает только иметь счастье представить императрице устные и убедительные тому доказательства и получить разрешение заведовать, как прежде, всеми делами». Но императрица не согласилась на устную беседу. Она послала ему диплом на княжеское достоинство, наименовала его светлейшим и просила его избрать для жительства один из ее загородных дворцов. Орлов переехал в Царское Село, и переехал охотно, так как оно на половину пути приближало его к резиденции. Орлов жил в Царском Селе некоторое время, жил роскошно, как император, и ежедневно собирал вокруг себя много знатных особ из Петербурга.

Но однажды, в декабре 1772 года, он исчез из Царского Села, явился в Петербург и вошел в комнату императрицы. От страха она едва не упала в обморок, но вскоре овладела собой, так как Орлов держал себя непринужденно, как старый друг. Они обошлись друг с другом очень хорошо и формально примирились. Орлов провел всю зиму в Петербурге, просил опять занятий, и императрица возвратила ему все прежние его должности в государстве.

Государыня старалась теперь подарками, как говорится, задобрить его – принцип, которому она всегда следовала с отставными избранниками. Так, например, она дала ему, между прочим, 6000 крестьян, 150 000 рублей пенсии и изготовленный во Франции серебряный сервиз, стоивший 250 000 рублей. Но самым дорогим подарком был Мраморный дворец. Князь Орлов со своей стороны сделал императрице такой подарок, который постоянно будет напоминать этого избранника, пока русский двор сохранит свой нынешний блеск. Он купил знаменитый большой бриллиант, купить который было не по средствам императрице, заплатил за него 460 000 рублей и подарил его государыне; но еще более прославил себя постройкой за свой счет прекрасного арсенала в Петербурге.

Но ощущение, что он уже не всесильный человек, каким был прежде, вызвало в нем беспокойство, которое никаким образом не могло быть побеждено. Ему вдруг вздумалось поселиться в Ревеле. Он испросил на это разрешение императрицы, которая с радостью дала его и предложила ему для житья свой небольшой замок близ города Катериненталь. Едва прибыв туда, он вдруг задумал путешествовать. Он отправился во Францию, но оставался там недолго и возвратился в Петербург.

Там сцена уже переменилась – место Васильчикова занял Потемкин, на решительность которого императрица могла более рассчитывать и потому менее боялась князя Орлова. Этот, хорошо понимая, что ему уже нечего делать при дворе, покинул место, ставшее ему невыносимым, и отправился в Москву, обычное местопребывание многих недовольных в царствование Екатерины.

Несмотря на то, он все еще путешествовал взад и вперед, являлся ко двору и наконец женился в Петербурге. С этого момента заметно возвращение спокойствия в его сердце. Он предпочитал теперь частную жизнь своему прежнему бурному и блестящему существованию. Князь Орлов отправился со своей супругой путешествовать, но имел несчастье очень скоро потерять ее. По смерти жены, которая умеряла его порывы, он возвратился в Петербург в 1782 году. При виде местностей, в которых он жил некогда как повелитель, явилось прежнее беспокойство духа.

Своими откровенными и собственно необдуманными выражениями он увеличил число своих противников. Не подлежит, конечно, сомнению, что враги Орлова дали ему разрушительного яда; его крепкая натура хотя и противодействовала влиянию яда насколько могла, но все же следы его действия обнаружились в некотором расстройстве умственных способностей. По счастью, это настроение сменилось у него спокойствием, которое лишь изредка прерывалось. Вопреки своим прежним привычкам он стал теперь одеваться хотя также роскошно, но в древнерусские царские одежды. Хотя он часто говорил очень разумно, но всегда чрезвычайно свободно. Враги его, втайне радовавшиеся такому странному и для него крайне опасному поведению, открыто сожалели, что горесть по поводу смерти его супруги имела такие печальные для него последствия, но не упускали случая намекать императрице на неосторожные речи ее избранника. Несмотря на то, Екатерина ничего более не сделала, как дала ему понять, что его значение пало. Орлов, имевший еще рассудка настолько, чтобы заметить, что его влияние ежедневно умаляется, и не выносивший этой потери, начал все более страдать душевно.

Он и прежде часто разговаривал с императрицей довольно свободно, но теперь стал говорить неосторожные речи громко и в присутствии всего двора. Так, по случаю падения графа Панина, которого он прежде ненавидел, теперь же изменил свое о нем мнение, он сказал императрице, что она, любя окружать себя недостойными людьми, хорошо сделала, удалив от себя этого честного человека. Князь сказал всему двору, что он знает, что должен вскоре умереть, так как он все еще сохраняет некоторую долю честности, но что он желал бы дожить до возвращения великого князя из-за границы. Легко понять, что враги Орлова не дозволили ему дожить до этого весьма близкого срока. Несколько дней спустя после этой сцены болезнь приняла такой острый характер, какого прежде никогда не имела. В минуты припадка умопомешательства он представил всему двору страшное зрелище: он все видел пред собой кровавый призрак умирающего Петра III. Блуждающая вокруг него тень этого императора призывала его на вечный суд и тем устрашала его совесть. Крепкая натура Орлова не поддавалась еще некоторое время, но вскоре изнемогла. Он умер в апреле 1783 года в полном отчаянии.

Таков был конец человека, который свою роль в большом свете начал поручиком, жил в течение десяти лет как император, хотя не был императором, и умер сумасшедшим.

Орлов был красивейший избранник Екатерины. Он был более умен, чем сведущ, более легкомыслен, чем зол, более расточителен, чем благотворителен; он был решителен и мужествен. В последние годы своей жизни он выказывал чрезвычайную честность. Или чувство это было подавлено в молодости его легкомыслием, его склонностью к сладострастию, расточительности и гордости, или же эту перемену в нем д́олжно приписать влиянию его достойной супруги или тому обстоятельству, что при меньшем значении он имел менее, чем прежде, поводов извращать свой характер.

 

Александр Васильчиков

Из дипломатической переписки прусского короля Фридриха II с графом Сольмсом, посланником при Русском дворе:

Кавалерийский корнет, по фамилии Васильчиков, случайно посланный с поручением в Царское Село, привлек внимание государыни, совершенно неожиданно для всех, потому что в его наружности не было ничего особенного, да и сам он никогда не старался выдвинуться и в обществе очень мало известен. Ее величество впервые оказала ему знак своей милости при переезде из Царского Села в Петергоф: она послала ему золотую шкатулку, жалуя ее ему за то, «что он сумел сохранить такой порядок среди своего эскадрона… Никто не придал подарку особенного значения; но частые визиты молодого человека в Петергоф, старание постоянно попадаться на глаза императрице, предпочтение, оказываемое ею ему среди толпы, большая свобода и веселость в обращении после отъезда бывшего фаворита, досада и неудовольствие родственников и друзей последнего и, вообще, тысяча мелочей – все открыло глаза окружающим придворным. Я видел этого Васильчикова и узнал его, так как раньше мы часто встречались при дворе, где он не выделялся из толпы. Это человек среднего роста, лет двадцати восьми, смуглый и довольно красивый. Он всегда был очень вежлив со всеми, держал себя тихо, застенчиво, что сохранилось в нем и до сих пор. Он как бы стесняется ролью, которую играет… Большинство состоящих при дворе относятся к этому делу неодобрительно. Среди всех – среди родственников графа Орлова и друзей, камердинеров и камер-фрау императрицы – большой переполох. Они ходят как в воду опущенные, задумчивые, хмурые. Все свыклись с графом Орловым – он им покровительствовал, ласкал их. Васильчикова никто не знает; неизвестно еще, будет ли он иметь значение, подобно своему предшественнику, а также в чью пользу он его употребит. Императрица пребывает в наилучшем расположении духа, весела и довольна, у нее на уме только празднества и увеселения.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Ждать она не может. Никита Панин расхваливает ей достоинства некоего Александра Васильчикова, двадцативосьмилетнего корнета конной гвардии, потомка знаменитого русского рода. У него прекрасное лицо, могучее телосложение и ограниченный ум. Но ведь назначение его – не ученые беседы. Екатерина наблюдает за ним в Царском Селе, когда он красуется на коне в составе эскорта, сопровождающего ее карету.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Александр Васильчиков, русский дворянин из очень хорошей фамилии, был офицером конной гвардии, когда Панин предложил его императрице. Это был красивый мужчина с умным, многообещающим лицом, и Екатерина приняла это предложение. Во время отсутствия Орлова летом 1772 года он занял во дворце те же комнаты, в которых жил Орлов, и перед его дверьми гренадеры дежурили день и ночь. Желая возвести его в высший и более соответствующий его положению ранг, императрица пожаловала ему титул дежурного камергера и вскоре орден Св. Александра Невского. Панин, Чернышев и Барятинский учили его искусству быть любимым и сохранять себя в милости, и так как он был понятлив, а императрица рада была отделаться от Орлова и скорее завязать новую связь, то Васильчиков чрезвычайно ей понравился.

Но воспитание и добрая воля лишь в слабой степени и на короткое время возмещают недостаток природных талантов. С трудом удержал Васильчиков милость императрицы неполные два года. Более умный Потемкин протискался на его место. Мы не решаемся подыскать название поведению императрицы при отставке своего любимца, но всякий читатель легко определит его. Когда Васильчиков был в последний раз у императрицы, он вовсе не мог даже предчувствовать той судьбы, которая ожидала его несколько минут позже. Она расточала ему самые льстивые доказательства своей милости, не давая решительно ничего заметить в своем поведении. Едва только простодушный избранник возвратился в свои комнаты, как получил высочайшее повеление отправиться в Москву. Он повиновался без всякого противоречия и тем доказал, что он играл предоставленную ему блистательную роль как истый актер.

Если бы Васильчиков, при его красивой наружности, обладал б́ольшим умом и смелостью, Потемкин не так легко занял бы его место. Между тем Васильчиков прославился именно тем, чего ни один из любимцев Екатерины не мог у него оспорить – он был самый бескорыстный, самый любезный и самый скромный. Эти великие и столь редкие в любимцах добродетели заставили сожалеть об его отставке. У Васильчикова не было завистников, потому что он умеренно пользовался своим влиянием у императрицы. Он многим помогал и никому не вредил. Он мало заботился о личной выгоде и в день отъезда в Москву был в том же чине, какой императрица пожаловала ему в первый же день своей милости. Она сама очень хвалила его умеренность и старалась, со свойственным ей великодушием, вознаградить его скромность. Любимцы не получали тогда определенного жалованья, соответствующего их положению; но, по сведениям, уже обнародованным, Васильчиков получил за время менее двух лет, что он состоял в любимцах, деньгами и подарками: сто тысяч рублей, семь тысяч крестьян, приносивших, по самому умеренному расчету, тридцать пять тысяч рублей ежегодного дохода, на шестьдесят тысяч рублей бриллиантов, серебряный сервиз в пятьдесят тысяч рублей, пожизненную пенсию в двадцать тысяч рублей и великолепный, роскошно меблированный дом в Петербурге. Императрица выстроила его по собственному плану и тем подтвердила только, что нельзя быть во всем равно великой. Так как дом этот был готов лишь тогда, когда Васильчиков жил уже в Москве, то императрица купила у него этот дом за 100 000 рублей.

Вскоре по удалении от двора он женился и был очень счастлив.

Васильчиков жил еще в конце XVIII столетия и был вполне доволен своей судьбой. «При самых важных услугах государству, – говорил он, – я не мог бы приобрести такого громадного состояния, какое я получил, быв в случае».

 

Григорий Потемкин

Григорий Александрович Потемкин (1739–1791), государственный и военный деятель, фаворит Екатерины II. Из переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам некогда письмы читать. И хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, чего Вы сами предприемлете, ничему иному приписать не д́олжно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу по-пустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна.

Сэр Ричард Гуннинг, английский посланник:

Все замечают, что характер императрицы последнее время чрезвычайно изменился; она не поражает уже той любезностью и снисходительностью, которые составляли ее отличительные черты. Затруднительное положение дел угнетает ее здоровье и настроение духа, тем более что одно из бедствий, от коих страдает Россия – война с Турцией, – все еще продолжается, и в этом обвиняют императрицу. Действительно, эта война вызывает почти всеобщее неудовольствие. Но императрица, кажется, решилась не обращать внимание на жалобы, которые раздаются со всех сторон; а они усиливаются с каждым днем, и их высказывают в самых резких выражениях. Хотя поведение большинства правительственных чиновников заслуживает тех порицаний, которые раздаются против этих лиц, но государыня их защищает, и, что всего удивительнее, она вместе с тем совершенно им не доверяет, так как исключительным ее доверием пользуются одни Орловы.

У нас произошла здесь перемена декораций, заслуживающая, по моему мнению, гораздо более внимания, нежели все события, совершившиеся с самого начала настоящего царствования. Г-н Васильчиков, человек слишком ограниченный, чтобы иметь какое-либо влияние на дела и пользоваться доверием государыни, уступил место другому фавориту, который, судя по всему, будет пользоваться и тем и другим. Если я скажу, что выбор императрицы осуждается одинаково партией великого князя и Орловыми, которые, кажется, были вполне довольны положением дел в последнее время, то вы не удивитесь, что этот выбор не только вызвал всеобщее изумление, но даже поверг всех в ужас. Если бы я не знал этой страны, то, выводя из всего случившегося естественные последствия, ожидал бы от этого события самых печальных последствий. Но так как было бы слишком легкомысленно и самонадеянно выводить из столь недавнего события какие бы то ни было заключения, то я ограничусь пока, назвав вам имя того, кто столь неожиданно достиг такого выдающегося положения, и только намечу вам отличительные черты его характера. Это генерал Потемкин, с месяц тому назад приехавший из армии, где он находился в течение всей войны и где, как говорят, его все ненавидели. В момент переворота он был сержантом гвардии, и так как он был приятелем Орловых и принимал большое участие в этом деле, то был пожалован камер-юнкером. В этой должности он часто имел случай приближаться к особе Ее Величества, и поведение его возбудило ревность его патрона, гр. Орлова. Вследствие чего, не знаю, под каким предлогом, он был послан в Швецию и по возвращении оттуда был не у дел до начала войны; произведенный в это время в генерал-майоры, он находился всю кампанию безотлучно при армии. Это человек исполинского роста, но дурно сложенный и далеко не красивый собою. Судя по тому, каким мне его описали, надобно полагать, что он прекрасно знает людей и лучше умеет судить о них, чем большинство русских, которые вовсе этим не могут похвастать; хотя он отличается заведомо весьма испорченными нравами, но имеет большие связи с духовенством. Благодаря всему этому и беспечности тех лиц, с кем ему придется вступить в борьбу, он, конечно, может льстить себя надеждою достигнуть того высокого положения, которого он жаждет по своему непомерному тщеславию. Новый фаворит, который вероятно знает, что положение, им занятое, не нравится Орловым, старательно ухаживает за Паниным, надеясь, что великий князь взглянет, таким образом, благосклоннее на его повышение. С тех пор как он в милости, императрица относится внимательнее к великому князю и оказывает необыкновенные отличия Панину; а последний, кажется, вполне доволен настоящим положением дел, ибо его радует весьма естественно все то, что может уменьшить влияние Орловых… Братья гр. Орлова, видя, что власть и значение нового фаворита растут с каждым днем, и не надеясь, чтобы его влияние поколебалось в недалеком будущем, решили, как говорят, оставить службу.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Вся Россия и соседние государства должны были трепетать при страшной мысли, что судьба целых поколений уже зависит от каприза этого человека.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Вопрос об отношении Потемкина к Орловым, Панину и другим вельможам казался весьма важным. В среде иностранцев в то время передавали следующий анекдот. Однажды Потемкин подымался по дворцовой лестнице, направляясь в покои государыни, а князь Орлов спускался по той же лестнице, направляясь к себе домой. Первый из них, чтобы не казаться смущенным, обратился к своему предшественнику с приветствием и, не зная, что сказать, спросил его: «Что нового при дворе?» Князь Орлов холодно ответил: «Ничего, только то, что вы подымаетесь вверх, а я иду вниз».

Из переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Часто позабываю тебе сказать, что надобно и чего сбиралась говорить, ибо, как увижу, ты весь смысл занимаешь, и для того пишу. Алексей Григорьевич Орлов у меня спрашивал сегодня, смеючись, сие: «Да или нет?» На что я ответствовала: «Об чем?» На что он сказал: «По материи любви?» Мой ответ был: «Я солгать не умею». Он паки вопрошал: «Да или нет?» Я сказала: «Да». Чего выслушав, расхохотался и молвил: «А видитеся в мыленке?» Я спросила: «Почему он сие думает?» «Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного». Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо».

***

Миленький, какой ты вздор говорил вчерась. Я и сегодня еще смеюсь твоим речам. Какие счастливые часы я с тобою провожу. Часа с четыре вместе проводим, а скуки на уме нет, и всегда расстаюсь чрез силы и нехотя. Голубчик мой дорогой, я Вас чрезвычайно люблю, и хорош, и умен, и весел, и забавен; и до всего света нужды нету, когда с тобою сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобою. Хочется часто скрыть от тебя внутреннее чувство, но сердце мое обыкновенно пробалтывает страсть. Знатно, что полно налито и оттого проливается. Я к тебе не писала давича для того, что поздно встала, да и сам будешь на дневанье.

Сэр Р. Гуннинг, английский посланник:

Генерал Потемкин назначен помощником гр. Захара Чернышева по управлению военным ведомством. Последнему нанесен этим такой удар, что, несмотря на всю его податливость и легкость, с какою он покоряется тому, чего он не в силах избежать, он, по всей вероятности, не долго будет в состоянии сохранить занимаемый им пост. Как бы ни исполнял обязанности, с ним сопряженные, его преемник, государство немного потеряет от этой перемены, но, принимая во внимание характер Потемкина, которому императрица, видимо, намерена безраздельно вверить бразды правления, можно опасаться, чтобы она этим не создала себе цепей, которые ей не легко будет с себя сбросить. Это назначение чрезвычайно встревожило Орловых. Говорят, будто оно вызвало более чем простое объяснение и что между императрицею и князем Орловым произошла по этому поводу крупная ссора. Прибавляют, что она была взволнована этим разговором более, чем когда-либо, и уговорила князя путешествовать, что он и думает исполнить тотчас по возвращении из Москвы.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Конечно, это возвышение не было делом одного дня. Потемкин к этому взлету шел, можно сказать, от самого рождения. Этому способствовали оригинальные черты его характера, достаточно объемистый и разнообразный багаж знаний, непосредственный ум и даже очаровательность выходок, которые у других выглядели бы простой глупостью.

Маркиз де Парело; в 1783–1789 гг. состоял чрезвычайным посланником и полномочным министром при русском дворе, представляя короля Пьемонта и Сардинии. Из «Донесения с характеристикою о лицах, имеющих важное и первенствующее значение при петербургском дворе»:

Князь Потемкин происходит из смоленского дворянского рода. Его отрасль прекратится после его смерти, если он не женится и не будет иметь прямых наследников; но есть у него племянник и несколько племянниц от сестры, вступившей в семейство Энгельгардт. От другой сестры, вышедшей за г. Самойлова, он имеет второго племянника в лице генерала Самойлова; наконец, генералы Сергей и Михаил Потемкины приходятся ему двоюродными братьями….Этот необыкновенный человек вступил на службу конногвардейцем во время случая Орловых; уверяют, что уже тогда предугадывал он ожидавшую его громкую судьбу, и хотя в своей ранней молодости по несчастному приключению лишился одного глаза, однако ж стал тотчас добиваться положения любимца, чувствуя к тому, быть может, тайное призвание особенного рода. Рассказывают, что под влиянием этой мысли он совершил поездку в Париж для приобретения хрустального глаза; я не знаю, насколько это верно, и не давал себе большого труда для уяснения этой довольно темной и мало любопытной подробности его жизни. Достоверно то, что он – человек роста и вообще телосложения удивительного; но недостаток глаза заметен, вследствие чего он лицом скорее дурен, чем красив. Что касается выражения его лица, то оно не способно внушать доверия.

Петр Федорович Карабанов (1767–1851), известный собиратель и знаток истории русской древности. Из «Фамильных известий о князе Потемкине»:

Отец Светлейшего, смоленский помещик, отставной подполковник Александр Васильевич, был человек оригинальный. В преклонных летах уже, живя в пензенском своем поместье, сельце Маншине, нечаянно увидя овдовевшую, бездетную красавицу Дарью Васильевну Скуратову, по отцу Кондыреву, неподалеку жившую у мужниных родных, в селе Большом Скуратове, что на киевской дороге, – польстился ею и, объявив себя вдовым, начал свататься. Скоро после свадьбы молодая Потемкина, уже беременная, узнала, что она обманута и что первая супруга жительствует в смоленской деревне; потребовав свидания с законной женой, горчайшими слезами довела ее до сострадания, склонила отойти в монастырь и, вскоре приняв пострижение, сим средством утвердить брак сей. Престарелый Потемкин был своенравен, угрюм и ревнив до крайности, к тому же имел состояние небогатое, в разных губерниях из 300 душ состоявшее и запутанное процессами.

Лев Николаевич Энгельгардт (1766–1836), сын могилевского губернатора, свидетель встречи в Могилеве в 1780 году императрицы Екатерины II и австрийского императора Иосифа II. Из «Записок»:

До двенадцати лет он воспитывался при своих родителях. За недостатком учебных заведений отец записал его в Смоленскую семинарию; но, заметя в нем пылкий ум, отправил в гимназию Московского университета. В характере Потемкина оказывалось в то время много странности. Поэзия, философия, богословие и языки латинский и греческий были его любимыми предметами; он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось у него навсегда; во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение: когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях. Родители его почли, что военная служба будет ему выгоднее; по ходатайству некоторых господ записали его в конную гвардию унтер-офицером и отправили на службу; подошедшей до него очереди сделан он вахмистром. В сем чине был он, когда в 1762 году взошла на престол Екатерина II. Образ его жизни доставил ему знакомство с важнейшими особами, участвовавшими в сей государственной перемене. Во весь день 28 июня находился он вблизи государыни; был в ее свите, когда она поехала в Петергоф.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

При перевороте 1762 года он был вахмистром и один из тех, кого сманили в пользу императрицы. После революции он стал офицером и камер-юнкером и послан был в Швецию с извещением о вступлении на престол новой повелительницы.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

Возвратившись из Швеции, он умел войти в теснейшую связь с особами, всегда окружавшими императрицу, и сделался более известным Екатерине, принят был в сие общество, состоявшее из небольшого числа известных людей. Потемкин был прекрасный мужчина; имел привлекательную наружность, приятную и острую физиономию, был пылок и в обществе любезен. Потемкин встретил при дворе некоторые неприятности; в 1769 году война с Турциею подала ему случай удалиться на несколько времени из столицы; пожалованный камергером, отправился он в армию волонтером, где участвовал во многих военных действиях в продолжение сей войны.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Здесь он был до того бесполезен, что граф Румянцев воспользовался первым же случаем, чтоб послать его в Петербург с каким-то важным известием.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

Фельдмаршал Румянцев послал его с донесением о славных победах к государыне. Государыня пожаловала его генерал-поручиком и генерал-адъютантом, и он снова принят был в число приближенных к императрице. Великая монархиня, видя в нем отменное дарование государственного человека, вызвала его из сего уединения, пожаловала генерал-аншефом, подполковником Преображенского полка, осыпала всеми щедротами и почестями, а при заключении мира с турками почтила графским достоинством, как непосредственно способствовавшего своими советами.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина [21 февраля 1774]:

Чистосердечная исповедь

Марья Чоглокова, видя, что чрез девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла иного к тому способа, как обеим сторонам сделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она мысли имела. С одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Арт[иллерии] Генер[ал]-пору[чиком] Миллером, а с другой – Сер[гея] Сал[тыкова] и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том поставляла великая нужда и надобность.

По прошествии двух лет С[ергея] С[алтыкова] послали посланником, ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби приехал нынешний Кор[оль] Поль[ский], которого отнюдь не приметили, но добрые люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал (хотя так близорук, что далее носа не видит) чаще на одну сторону, нежели на другие. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. Но тригоднешная отлучка, то есть от 1758, и старательства Кн[язя] Гр[игория] Гр[игорьевича], которого паки добрые люди заставили приметить, переменили образ мыслей (Г. Г. Орлов). Сей бы век остался, если б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и иногда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякое приласканье во мне слезы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года. Сначала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяца по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольна не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его меня плакать принуждала.

Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что, услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел.

Ну, Госп[один] Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе да четвертого из дешперации я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно; о трех прочих, если точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие происходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость сделала, и если хочешь навек меня к себе привязать, то покажи мне столько же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Голубчик, буде мясо кушать изволишь, то знай, что теперь все готово в бане. А к себе кушанье оттудова отнюдь не таскай, а то весь свет сведает, что в бане кушанье готовят.

Голубчик мой, Гришенька, мой дорогой, хоть ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала и даже до того я чувствовала волнение крови, что хотела послать поутру по лекаря пустить кровь, но к утру заснула и спокойнее. Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со временем захочешь ли, чтоб всегда осталось, и не вычернишь ли сам. Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь. Сего утра по Вашему желанию подпишу заготовленное исполнение обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова, чтоб ты мог меня благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того где скрыть обоюдное в сем случае чувство от любопытных зрителей. Прощай, голубчик.

Здравствуй, Господин подполковник. Каково Вам после мыльни? А мы здоровы и веселы, отчасти по милости Вашей.

Сегодня, если лихорадка тебя не принудит остаться дома и ты вздумаешь ко мне прийти, то увидишь новое учреждение. Во-первых, приму тебя в будуаре, посажу тебя возле стола, и тут Вам будет теплее и не простудитесь, ибо тут из-под пола не несет. И станем читать книгу, и отпущу тебя в полодиннадцатого. Прощай, миленький, недосуг писать. Поздно встала. Люблю тебя премного. Напиши, каков в своем здоровье.

Нет, Гришенька, статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету, и на всех плевать. Напрасно ветреная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю.

Когда вы лучше узнаете меня, вы будете уважать меня, ибо клянусь вам, что я достойна уважения. Я чрезвычайно правдива, люблю правду, ненавижу перемены, я ужасно страдала в течение двух лет, обожгла себе пальцы, я к этому больше не вернусь. Сейчас мне вполне хорошо: мое сердце, мой ум и мое тщеславие одинаково довольны вами. Чего мне желать лучшего? Я вполне довольна. Если же вы будете продолжать тревожиться сплетнями кумушек, то знаете, что я сделаю? Я запрусь в своей комнате и не буду видеть никого, кроме вас. Если нужно, я смогу принять чрезвычайные меры и люблю вас больше самой себя.

Английский посланник сэр Ричард Окс:

Поведение нового фаворита подтверждает, по-видимому, все то, что я слышал о подвижности его ума и об его проницательности, но оно свидетельствует вместе с тем об отсутствии в нем обдуманности и осторожности. Он пользуется чрезвычайной милостью императрицы, поэтому повышение его будет, вероятно, очень быстрое. Действительно, Потемкин достиг гораздо большей власти, чем кто-либо из его предшественников, если взять во внимание, как недавно он находится в милости; впрочем, он не упускает случая доказать это на деле. Так, например, на днях своею властью, вопреки повелению Сената, он распорядился винным откупом, самой прибыльной статьею государственных доходов, таким образом, который, вероятно, не принесет особенных выгод казне. Генерал Потемкин назначен на днях вице-президентом военной коллегии, со званием генерал-аншефа. Насколько я могу судить по разговорам с Потемкиным, он, кажется, вовсе не одарен теми способностями и достоинствами, которые все за ним признали. Он выказывает, напротив, большое легкомыслие и величайшую склонность к самым пустяшным удовольствиям.

Из воспоминаний Людовик Филиппа Сегюра «Пять лет при дворе Екатерины II»:

Но всего любопытнее и важнее для меня было знакомство со знаменитым и могущественным князем Потемкиным. Если представить очерк этой личности, то можно быть уверену, что никто не смешает его с кем-нибудь другим. Никогда еще ни при дворе, ни на поприще гражданском или военном не бывало царедворца более великолепного и дикого, министра более предприимчивого и менее трудолюбивого, полководца более храброго и вместе нерешительного. Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечателен своею странностью. Но за пределами России и без особенных обстоятельств, доставивших ему благоволение Екатерины II, он не только не мог бы приобресть такую огромную известность и достичь до такого высокого сана, но едва ли бы дослужился до сколько-нибудь значащего чина. По своей странности и непоследовательности в мыслях он не пошел бы далеко ни на военном, ни на гражданском поприще.

Потемкин обладал счастливой памятью при врожденном живом, быстром и подвижном уме, но вместе с тем был беспечен и ленив. Любя покой, он был, однако, ненасытимо сластолюбив, властолюбив и склонен к роскоши, и потому счастье, служа ему, утомляло его; оно не соответствовало его лени и при всем том не могло удовлетворить его причудливым и пылким желаниям. Этого человека можно было сделать богатым и сильным, но нельзя было сделать счастливым. У него были доброе сердце и едкий ум. Будучи и скуп, и расточителен, он раздавал множество милостыни и редко платил долги свои. Свет ему надоел; ему казалось, что он в обществе лишний; но, несмотря на то, он дома окружил себя как бы двором. Любезный в тесном кругу, в большом обществе он являлся высокомерным и почти неприступным; впрочем, он стеснял других только потому, что сам чувствовал себя связанным. В нем была какая-то робость, которую он хотел скрыть или победить гордым обращением. Чтобы снискать его расположение, нужно было не бояться его, обходиться с ним просто, первому начинать с ним разговор, стараться ничем не затруднять его и быть с ним как можно развязнее.

Хотя он и воспитывался в университете, но он меньше научился из книг, чем от людей; лень ему мешала учиться, но любознательность его повсюду искала пищи. Он чрезвычайно любил расспрашивать, и так как по сану своему он сходился с людьми различных сословий и званий, то толками и расспросами обогащал свою память и приобрел такие сведения, что уму его дивились все, не только люди государственные и военные, но и путешественники, ученые, литераторы, художники, даже ремесленники. Любимым предметом его было богословие. Будучи тщеславен, честолюбив и прихотлив, он был не только богомолен, но даже суеверен. Мне случалось видеть, как он по целым утрам занимался рассматриванием образцов драгунских киверов, чепчиков и платьев для своих племянниц, митр и священнических облачений. Бывало, непременно привлечешь его внимание и удалишь его от других занятий, если заговоришь с ним о распрях греческой церкви с римскою, о соборах Никейском, Халкедонском или Флорентийском. До мечтательности честолюбивый, он воображал себя то курляндским герцогом, то королем польским, то задумывал основать духовный орден или просто сделаться монахом. То, чем он обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог – возбуждало его желания. Ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье.

Богдан Тьебо (1733–1807), французский литератор и ученый-филолог. Из «Записок профессора-академика Тьебо. 1765–1785 гг.»:

O Потемкине мне многое рассказывал секретарь русского посланника, князя Долгорукого, Березин. По словам его и других особ, Потемкин вовсе не был красавец и мало того что некрасив лицом, а даже как-то страшен отталкивающим выражением физиономии; вдобавок был косоглаз и кривоног, зато имел замечательные рост, стан и силу. С такими существенными достоинствами наружности соединялось еще одно: великолепнейшие волосы. Поэтому на уборку и прическу их употреблялось все время приема посетителей. Сидя в своей уборной, за перегородкою из перил, вышиною в половину человеческого роста, он видел перед собой всех сановников империи навытяжку, в полном мундире и орденах, – в почтительном ожидании одного взгляда или слова: «здравствуй». С кем из них он хотел говорить, того удостаивал зовом по имени, причем весь привет и ласка состояли из слов: поди сюда (padi-souda), поди прочь (padi-proche); эти слова вызывали в среде предстоящих мгновенное исполнение, с таким изгибом вниз всего туловища, что руки касались пола. Временщик, не плативший никогда своих долгов, распоряжался всем самовластно и надменно. Пора его могущества пробудила живейшие сожаления о предместнике его, князе Орлове, который ничего не упускал для того, чтоб ему извинили роль любимца, и, ограничиваясь ею в тесном смысле слова, не забирал всех дел в свои руки, но всегда направлял их к тем лицам, кому они были вверены; высказывал напрямик, что не имеет права в них вмешиваться; обещал мало, но без обмана и смягчал вежливостью отказы на просьбы.

А. С. Пушкин. Из «Table-talk. О Потемкине»:

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, множество накопилось бумаг, требовавших немедленного его разрешения, но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник, по имени Петушков, подслушав толки, вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, чт́о из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом: «Подписал!..» Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют: «Молодец! Нечего сказать». Но кто-то всматривается в подпись – и что же? на всех бумагах вместо: князь Потемкин – подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

Надменный в сношениях своих с вельможами, Потемкин был снисходителен к низшим. Однажды ночью он проснулся и начал звонить. Никто не шел. Потемкин соскочил с постели, отворил дверь и увидел ординарца своего, спящего в креслах. Потемкин сбросил с себя туфли и босой прошел в переднюю тихонько, чтоб не разбудить молодого офицера.

Граф фон Герц, прусский посол в России с середины 1770-х гг. и до 1785 г. Из памятной записки «Русский двор в 1780 году. Памятная записка, врученная прусскому принцу 23 августа 1780 г. в Нарве»:

Князь Потемкин, конечно, человек самый сильный при Дворе и в Империи. Это человек гениальный и талантливый; но его ум и характер не располагают любить и уважать его. Весьма важно сделать его к себе благосклонным. Но так как великий князь, граф Панин и все важнейшие лица в народе его ненавидят, то надобно быть чрезвычайно осторожным, чтобы, приобретая его расположение, не оскорбить массу других людей, равно полезных. Он, вероятно, упредит принца, и тогда не будут порицать, что его высочество будет оказывать ему внимание, подобающее всем известному любимцу государыни. Говоря ему лестные фразы об его полке, вызванном им нарочно для приезда принца чрез Дерпт и считаемом им за самый красивый во всем мире, говоря ему о приспособлениях, которые он сделал для русской кавалерии, удивляясь его талантам по этой части, заявляя ему признательность за содействие в присылке вспомогательных войск во время последней войны, за то, что он способствовал осуществлению путешествия его высочества, заявляя ему, при случае, желание видеть религиозные церемонии, вскользь упоминая о Курляндии, – кажется, всего этого будет достаточно, чтобы его к себе привязать. Кроме того, его высочество, не оскорбляя обе стороны, сумеет облечь свое внимание к нему подобающим достоинством.

Русский литературный анекдот конца XVIII – начала XIX века:

Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был тотчас же введен в кабинет князя.

Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил:

– Зачем ты прибыл сюда, старина?

– Да вот, Ваша Светлость, – отвечал дьячок, – пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-царице – не поможешь ли мне у нее чем-нибудь?

– Ладно, – сказал Потемкин, – я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки?

– Э, нет, Ваша Светлость, – возразил дьячок, – ты теперь на мой голос не надейся; нынче я петь-то уж того – ау! Да и видеть, надо признаться, стал плохо – печатно едва разбирать могу. А все же не хотелось бы даром хлеб есть.

– Так куда же тебя приткнуть?

– А уж не знаю. Сам придумай.

– Трудную, брат, ты мне задал задачу, – сказал, улыбаясь, Потемкин. – Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю.

На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и, узнав, что он до сих пор дожидается, велел его позвать.

– Ну, старина, – сказал ему Потемкин, – нашел для тебя отличную должность.

– Вот спасибо, Ваша Светлость, дай тебе Бог здоровья.

– Знаешь Исаакиевскую площадь?

– Как не знать, и вчера и сегодня через нее к тебе тащился.

– Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?

– Еще бы!

– Ну так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.

– Ну что? – спросил Потемкин, когда он возвратился.

– Стоит, Ваша Светлость.

– Крепко?

– Куда как крепко, Ваша Светлость.

– Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

В один прекрасный день он смело завладел апартаментами своего предшественника и засвидетельствовал свою победу, сделавшись, таким образом, хозяином на поле брани, которое у него долгое время оспаривали. Его страстность, смелость, колоссальная физическая сила очаровали Екатерину. Он был единственным фаворитом, который сам осмелился сделаться ее любовником и тем избавил ее от авансов, которые она всегда вынуждена была делать: по-видимому, он даже истинно и романтически был влюблен в нее. Сначала он обожал свою государыню как любовницу, а впоследствии нежно любил как свою славу. Эти два великих характера казались созданными друг для друга: они любили друг друга и сохранили взаимное уважение, перестав быть любовниками; политика и честолюбие продолжали связывать их тогда, когда страсть уже освободила их от своих уз.

Я предоставлю путешественникам во всех подробностях рассказывать о пышности потемкинских праздников, о варварской роскоши его дома, о ценности его бриллиантов, а немецким писакам – повествовать, сколько в его библиотеке под видом книг было ассигнаций в переплетах, сколько он платил за вишни, блюдо которых он обыкновенно преподносил своей августейшей государыне в первый день Нового года, и сколько стоило его любимое блюдо – стерляжья уха, как он посылал курьера за несколько сотен лье, чтобы тот доставил арбуз или букет его любовницам. Тот, кто захочет увидеть его портрет, найдет его превосходно нарисованным в книге под названием «История Екатерины II». Подробности же политической жизни Потемкина завели бы меня слишком далеко. Один из моих друзей, который сопутствовал ему в его походах, пишет о нем сейчас заметки и лучше меня сможет удовлетворить любопытство, вызываемое этим необычайным человеком.

Он создавал, или разрушал, или все баламутил, но при этом все животворил. Когда его не было поблизости, говорили только о нем, в его присутствии все смотрели только на него. Ненавидевшие его вельможи, которые играли некоторую роль при дворе, когда он был в армии, при виде его, казалось, уходили под землю и совершенно перед ним уничтожались. Принц де Линь, который писал ему льстивые послания, говорил: «В этом характере есть и гигантское, и романтическое, и варварское». И это правда. Его кончина оставила незаполнимую пустоту в Петербурге, и эта смерть была так же необычайна, как и его жизнь. Он провел около года в столице, предаваясь всевозможным удовольствиям, даже оргиям, забывая о своей славе, и выставлял напоказ свои богатства и положение с оскорбительным чванством. Он принимал самых знатных сановников как своих лакеев, едва замечал маленького Павла и не один раз появлялся в апартаментах Екатерины с голыми ногами, растрепанными волосами и в халате. Старый Репнин воспользовался его отсутствием для того, чтобы бить турок и принудить их просить мира, и за два месяца сделал больше, нежели Потемкин в три года. Потемкин, желавший затянуть войну, получив такие известия, пробуждается от сна и приезжает. Но он уже носил смерть в крови. Прибывши в Яссы, которые с давних пор были его штаб-квартирой или, вернее, его столицей и двором, он стал трезв, меланхоличен и весьма беспокоен, нетерпелив по отношению к своему недугу. Он хотел поспорить с ним и победить его своим железным характером. Он смеялся над врачами, ел солонину и сырую репу. Болезнь его усилилась. Он приказал везти себя в Очаков, завоеванный и любимый им. Едва он сделал несколько верст, как воздух в карете, по-видимому, стал его душить. Расстелили его плащ на краю дороги, на плащ положили его, и он испустил дух на руках своей племянницы, Браницкой, которая его сопровождала. При известии о его смерти Екатерина трижды падала в обморок; пришлось сделать ей кровопускание, ибо думали, что она умирает: она почти так же скорбела о Потемкине, как и о кончине Ланского. Но в первом она потеряла не любовника: это был друг, гений которого не уступал ее собственному; на него она смотрела как на опору трона и исполнителя ее обширных проектов. Екатерина, восседавшая на захваченном силою престоле, ненавидимая своим сыном, была женщина – и женщина робкая. Она привыкла видеть в Потемкине покровителя, благосостояние и слава которого были тесно связаны с ее собственными. Она вновь ощутила себя иностранкой, начала бояться сына и в это-то именно время оперлась на своего внука, Александра, который уже выходил из детского возраста, и стала противопоставлять его Павлу.

Какой контраст, какой урок предлагает смерть трех самых великих людей России! Орлов, который одиннадцать лет царствовал бок о бок с Екатериной, делил с нею трон и постель, кончает тем, что поедает свои экскременты и умирает в жалком сумасшествии. Потемкин, могущественный, великолепный Потемкин, основатель стольких городов и дворцов, завоеватель целых царств, кончает жизнь на большой дороге. И сама Екатерина падает со стульчака и отдает Богу душу на полу, испуская жалобный крик!

Богатства Потемкина преувеличены молвою. Они не приближались к состоянию Меншикова, и в особенности к тем сокровищам, что скопил недостойный Бирон. Даже последний фаворит владеет куда более значительными. Потемкин, правда, заимствовал деньги непосредственно из государственной казны, но он немало расходовал на нужды империи и был не только любовником Екатерины, но и великим правителем России. Зубов тоже черпал из общественных сокровищ, но никогда не истратил и рубля для общества.

Потемкина от всех его коллег отличает одно: потеряв сердце Екатерины, он не утратил ее доверия. Когда честолюбие заменило в его сердце любовь, он сохранил все свое влияние, и именно он доставлял новых любовников своей прежней наложнице. Все последовавшие за ним фавориты были ему подчинены.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Посещение императрицею князя Орлова во время его болезни вызвало горячее объяснение ее с Потемкиным, и хотя он пользуется в настоящее время неограниченной властью, но некоторые предсказывают с полной уверенностью его падение как событие весьма близкое. Я полагаю, что это предсказывают потому, что этого сильно желают, ибо нет никаких признаков, предвещающих его падение. Доказательством дурного мнения, которое многие имеют о Потемкине, служит то, что люди верят слуху, будто он велел подсыпать яда кн. Орлову. Действительно, малейший знак милостивого внимания императрицы к кому бы то ни было возбуждает в нем величайшую зависть, и он выказывает ее таким путем, который не только не может быть лестен императрице, но должен вызвать с ее стороны отвращение. Императрица начинает смотреть совершенно иначе на вольности, которые позволяет себе ее фаворит. Просьба об отставке от всех занимаемых им должностей, поданная ему гр. Алексеем Орловым, обидела императрицу до такой степени, что она заболела. Несмотря на все преимущества Потемкина и на его старание остаться единственным властелином сердца Екатерины, он вскоре убедился, что это была вещь невозможная. Благодаря интриге, которой руководил фельдмаршал Румянцев и в которой участвовали все придворные, завидовавшие влиянию фаворита, при дворе появился ему соперник; он сумел обратить милостивое внимание императрицы, понравился с первого взгляда и был принят весьма благосклонно. Это был молодой Завадовский, уроженец Украины, служивший вначале суфлером в придворном театре, затем секретарем и адъютантом Румянцева. Он перешел на службу Екатерины в звании ее личного секретаря, что открывало ему свободный доступ к императрице.

 

Петр Завадовский

О Петре Завадовском из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Петр Завадовский был сын русского священника на Украине. Заботливостью своего отца он получил еще в ранней молодости некоторое образование, особенно в латинском языке, истории и философии.

Отец привез его в Петербург, в дом своего земляка, генерал-фельдмаршала графа Разумовского. Здесь же находился и молодой Безбородко, с которым Петр Завадовский свел дружбу, поддерживавшуюся в течение всей их жизни. В доме этого боярина оба юных украинца были не более как слугами. Он научил их каллиграфии и рекомендовал генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву, который обещал пристроить их.

Завадовский поступил сперва в военную службу и так отличился в турецкую войну, что получил даже георгиевский орден; потом он перешел в канцелярию генерал-фельдмаршала графа Румянцева и вышел оттуда, что было тогда в России очень легко, в военный штат с чином подполковника.

Когда императрица прибыла в 1775 году в Москву, Завадовский был еще в канцелярии графа Румянцева. Государыня просила фельдмаршала представить ей несколько людей, которые могли бы быть ее кабинет-секретарями. Румянцев рекомендовал ей Завадовского и Безбородко. Обоими он был чрезвычайно доволен. Они также были весьма ему преданы, и только повеление императрицы и то обстоятельство, что они делали этим свою карьеру, могло побудить их покинуть его.

Завадовский пользовался с первой же минуты б́ольшим вниманием, чем Безбородко, и было замечено, что государыня особенно благоволила к нему. Но она вела себя при этом очень осторожно. Завадовский и Безбородко всегда получали награды, повышения и подарки одновременно, один не раньше и не больше, чем другой. Эта осмотрительность была необходима, чтобы не оскорбить всесильного Потемкина. Лишь после того, как сам Потемкин решился оставить пост «избранника», Завадовский стал открытым любимцем императрицы.

Эта перемена, случившаяся в ноябре 1776 года, стала известна при дворе вследствие того, что Завадовский переехал во дворец в те именно комнаты, которые занимал Потемкин. В то время новый любимец, хотя и был еще кабинет-секретарем, имел уже чин генерал-майора. У него не было таланта, чтобы долго удержаться, и он сам послужил поводом к своему падению, которое, быть может, могло бы быть еще отсрочено благодаря милости императрицы и его собственному великодушию. Именно он, как сторонник Орловых и графа Румянцева, хотел свергнуть Потемкина, который превосходил его умом и могуществом и который своим в то время всесильным деспотизмом, в 1777 году, скоро уволил его в отпуск от двора, опасаясь, что он есть только орудие других.

Завадовский, однако, вскоре опять явился ко двору и, считаясь ученым человеком, был определен к делам. Потемкин, вовсе не бывший мстительным, не препятствовал этому. Екатерина II тем более была рада этому, что действительно вполне доверяла Завадовскому. Было время, в восьмидесятых годах, когда, по внушению своих лучших друзей, один только Завадовский осмеливался делать в совете возражения императрице на ее заявления. Она все выслушивала от него и часто выражала ему за это свою благодарность. Можно поэтому уже догадываться, как императрица повысила бы его мало-помалу в чинах, так как уже в восьмидесятых годах он был, как мы видели, членом высшего совета государыни. Между тем его влияние не всегда оставалось одинаковым, и когда падало значение его друзей, Воронцова и Безбородко, понижалось и его влияние. Однако из всех избранников этой императрицы он один, кроме Потемкина, и по удалении из дворца императрицы остался в столице, всегда посещал двор и даже заведовал важными делами. В этом положении оставался он до смерти императрицы и был осыпаем знаками ее милости, почетными должностями и подарками.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

В апреле 1776 г. фаворит (Потемкин. – А. Ф.) серьезно думает отретироваться, но хочет сделать это блестящим образом. Если верить сведениям, собранным маркизом де Жюинье, тогдашним новым посланником Франции в Петербурге, он просил у императрицы, взамен того положения, которого соглашался лишиться, трона Курляндии, прибавляя, что смотрит на этот пост как на нечто временное, переходное к трону Польши. На этот раз воспоминания о Бироне и Понятовском преследовали воображение великого честолюбца. Но Екатерина уже не была в состоянии раздавать троны. Она, впрочем, выучилась дешевле расплачиваться с образами, которые поблекли. В ноябре того же года произошел кризис. Как бы следуя року, которому подпадали по очереди его предшественники, и повторяя неосторожность, погубившую красавца Орлова, Потемкин взял отпуск для ревизии Новгородской губернии. Это послужило сигналом: через несколько дней после его отъезда Завадовский водворился на его месте.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Многие подозревают, и это, кажется, довольно вероятно, что князь Потемкин в скором времени будет по-прежнему пользоваться огромною властью. В самом деле, дав ему открыто соперника, императрица до того пощадила его самолюбие, что это поразило всех, кто знает ее характер, враждебное отношение к нему князя Орлова и влияние последнего. Это снисхождение приписывали только чрезмерной доброте государыни, а отнюдь не привязанности, которую она могла еще сохранить к нему. Если же он снова войдет в милость, это будет первым примером в этом роде. Ежели это нельзя приписать простому капризу императрицы, то подобный факт будет свидетельствовать о прочном влиянии этого фаворита, что, в свою очередь, может иметь самые серьезные последствия.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Завадовский вскоре исчезнет. После него в золотой клетке близ царского алькова будут появляться незначительные красавцы, один, другой, третий: Корсаков после Зорича, а Ланской после Корсакова, – все избранные Потемкиным, будут являться блестящие, но скоропреходящие существа без будущности. Он мановением руки призывал их, а затем прогонял, и тщеславная мечта, лелеемая удивительным авантюристом под мрачными сводами Троицкой лавры, наполовину осуществилась. В продолжение долгих лет, неразлучный товарищ, непременный советник, повелитель, не всегда терпящий противоречия – он разделит жизнь той, с которой надеялся разделить трон, и в действительности будет царствовать с нею.

Из личной переписки Г. А. Потемкина и Екатерины II:

Всемилостивейшая Государыня! По сообщению от Ивана Перфильевича о пожаловании мне дома Аничковского я лобызаю ноги Ваши. Приношу наичувствительнейшую благодарность. Милосерднейшая мать, Бог, дав тебе все способы и силу, не дал, к моему несчастию, возможности знать сердца человеческие. Боже мой, внуши моей Государыне и благодетельнице, сколько я ей благодарен, сколько предан и что жизнь моя в Ее службе.

Всемилостивейшая Государыня, имей в твоем покрове и призрении человека, тебе преданного душою и телом, который наичистосердечнейшим образом по смерть Вашего Величества вернейший и подданнейший раб Князь Потемкин.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Завадовский был предоставлен Потемкиным Екатерине для исполнения физиологических обязанностей, когда оба они были утомлены совместными упражнениями в них. Он был молод, силен, хорошо сложен; но склонность, которую императрица к нему питала, скоро прошла. Завадовский был назначен секретарем; его отставка не сопровождалась никаким шумом: он остался при кабинетских делах и был сделан личным советником императрицы. Он еще жив и весьма богат – благодаря первым щедротам своей любовницы.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Князь Потемкин находится теперь на верху блаженства. Он удостоился недавно особого отличия и получил весьма ценные подарки; полагают, что его пенсия будет вскоре увеличена до цифры, получаемой князем Орловым, так как главный предмет его честолюбия состоит, по-видимому, в том, чтобы соперничать с ним во всех отношениях. Он подражает ему в том, что не показывает ни малейшей ревности.

 

Семен Зорич

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Г-н Завадовский собирается к отъезду на родину. Новый фаворит (Зорич) произведен из майоров в полковники лейб-гвардии гусарского полка и получил значительные подарки – деньгами и крестьянами; но, судя по его характеру и по личным свойствам его патрона, есть основание полагать, что его роль будет всегда второстепенная…

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Красавец Зорич, серб по происхождению, так счастлив своему возвышению, что предложил Потемкину в знак благодарности сто тысяч рублей… Потемкин берет, и так устанавливается порядок среди «приглашенных»: в день восшествия они платят сто тысяч тому, кто рекомендовал их императрице.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Зорич, из дворянского рода, не пользовавшегося никаким значением, с юных лет отличался в военной службе и прибыл в Петербург гусарским майором для приискания более выгодного места. У него было много наглости, его не страшили отказы в просьбах, и он тотчас обратился к всемогущему Потемкину, думая через него составить себе карьеру. Потемкин исполнил его просьбу, но не на том блестящем пути, на котором Зорич искал улучшения своей судьбы.

В это именно время Потемкин был очень недоволен попыткой Завадовского, стремившегося сделаться самостоятельным, и искал человека, который мог бы занять его место при дворе. Он нашел его случайно в Зориче, который соединял в себе все необходимые для того качества и не мог быть ему опасен ни умом и характером, ни семейными связями. Потемкин сделал его своим адъютантом, подполковником и представил его в гусарской форме императрице. Он понравился. В тот же день он занял во дворце комнаты, только что покинутые Завадовским, получил чин полковника и был назначен флигель-адъютантом.

Затем дело пошло своим обычным ходом. Ежедневно умножались почетные места, знаки милости и богатства. Ни один из любимцев Екатерины не получил в течение одиннадцати месяцев (время его «случая») таких чрезвычайных знаков милости, как Зорич. За время его пребывания при дворе он получил чистыми деньгами более 500 000 рублей, в том числе 20 000 на первое обзаведение, 80 000 для своего устройства в поместьях, 240 000 рублей на уплату долгов, и, сверх того, ему были уплачены все оклады по его должностям. К тому же он получил 1500 крестьян, на 120 000 рублей земель, купленных в Лифляндии у графа Бутурлина, и так как этот подарок казался малоценным, то императрица прибавила из своей шкатулки стоимость доходов с этой земли за последние десять лет, командорство Мальтийского ордена в Польше, приносившее ежегодно около 10 000 рублей, и, наконец, довольно значительный город Шклов в Польше.

Сэр Ричард Окс, английский посланник:

Завадовский уехал вчера в Украину. Он получил несколько дней тому назад поместье в четыре тысячи душ в Белоруссии, точно так же как Васильчиков. Он сошел со сцены с изрядным состояньицем, не нажив ни одного врага. Князь Потемкин не только пользуется в настоящее время величайшим благоволением императрицы, но он находится в наилучших отношениях и с великим князем. Полагают, что он этим обязан некоторой сумме денег, которую он выхлопотал ему у императрицы; эта услуга до того сблизила их, что великий князь обедал несколько дней тому назад у князя в Стрельне.

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Зорич – на него непостоянная Екатерина обратила теперь свой взор – единственный иностранец, которого она осмелилась сделать фаворитом за время своего царствования. Это был серб, бежавший из константинопольского острога, где он находился в заключении. При дворе он впервые появился в гусарской форме. Он ослепил всех своей красотой, и старые дамы до сих пор говорят о нем как о втором Адонисе. Покровительствуемый сначала Потемкиным, он вскоре пожелал стряхнуть с себя это ярмо, рассорился с ним и вызвал его на дуэль. Он не имел достаточно развитого интеллекта, чтобы пленить ум Екатерины, и в конце года она отослала его, осыпав подарками: он получил город Шклов, в котором устроил нечто вроде отдельного государства, – единственный в России пример. Он живет здесь как принц, содержа двор и принимая у себя иностранцев. Если он и обогатился за счет грабежа государства, то довольно благородно возвращает ему некоторую часть взятого: он основал в Шклове кадетский корпус, где по его желанию и на его средства воспитываются двести молодых офицеров. Несмотря на эти занятия, на игры, спектакли и удовольствия, на которые он расходует чрезвычайно много, ему скучно в своем княжестве. Напрасно он в течение многих лет добивался разрешения вновь появиться в Петербурге: ему этого не позволили; однако Павел только что призвал его ко двору.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

…Зорич, как уже было сказано, пользовался этим только одиннадцать месяцев. Человек нерассудительный, он думал, что может летать на своих крыльях. Но Потемкин заметил этот самостоятельный смелый полет и прижал Зорича к земле. Незначительное разногласие, бывшее между Зоричем и князем, дало повод к удалению Зорича. Потемкин был сердит на него, он не завидовал его чудовищным богатствам, он не боялся его быстро вознесшегося значения – он знал, что Зорич вообще был настолько ничтожен, что никоим образом не мог быть ему опасен; но он хотел показать, что нельзя безнаказанно даже думать ему противиться, и хотел примером предостеречь от опасности всякого, кому пришла бы в голову такая мысль.

Князь представил императрице, что неприятно и даже унизительно для ее просвещенных намерений иметь близ себя человека столь ограниченных познаний, как Зорич, и предложил ей выбрать себе другого адъютанта, которым она будет более довольна. Так как императрица в это время не питала большой склонности к Зоричу, то и приняла приглашение князя.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Впоследствии же он стал играть важную роль в истории развития народного образования. Мы ничего не прибавляем. Этот фаворит первый создал план военной школы по образцу заграничных учреждений подобного рода. В Шклове, своем великолепном имении, находившемся по соседству с Могилевом и пожалованном ему императрицей после того, как его разлюбили, он организовал школу для детей бедных, но благородных родителей, послужившую основанием первому кадетскому корпусу, переведенному впоследствии в Москву, где стал считаться первой военной гимназией этой столицы. В 1783 г. владелец Шклова, все более и более запутывавший свои денежные дела, был заподозрен в подделке ассигнаций, фабрику которых нашли в окрестностях его местожительства. Ему удалось оправдаться, и даже, после смерти Екатерины, он снова появлялся при дворе до самой своей смерти в 1799 г.

 

Иван Римский-Корсаков

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Корсаков был дворянин, из очень хорошей русской фамилии, которая, собственно говоря, называется Корсаков-Римский.

Он начал свою военную службу сержантом в конной гвардии; по рекомендации был переведен в кирасирский полк и с отличием служил во время польских смут. Он был капитаном, когда Потемкин познакомился с ним. Корсаков понравился ему, и князь причислил его к тем двум лицам, из которых императрица должна была избрать адъютанта на место только что уволенного Зорича

…День спустя после представления, в июне 1778 года, Корсаков сделан флигель-адъютантом и остался жить в Царском Селе, в императорском дворце. Мало-помалу, но через очень короткие промежутки он стал прапорщиком кавалергардов, что давало ему чин генерал-майора, потом действительным камергером, генерал-майором на службе, кавалером ордена Белого Орла и, наконец, генерал-адъютантом государыни.

…С Корсаковым случилось то же, что и с его предместником. Он потерял свое место в октябре 1779 г., спустя пятнадцать месяцев по получении его Потемкин же его и удалил – не потому, что он его боялся (ибо по уму Корсаков был столь же мало опасен, что и Зорич), но потому, что чрез него он хотел свергнуть милую графиню Брюс, сестру своего злейшего врага, фельдмаршала графа Румянцева. Корсаков был красивый мужчина и нравился графине, умевшей ценить мужскую красоту. Как доверенная подруга императрицы, она имела случай ежедневно видеть избранника. Потемкин заметил согласие влюбленных и не только не мешал им, но и поощрял их обоих, чтоб тем вернее подготовить их падение. Удостоверившись в их связи, он открыл их роман императрице, которая была возмущена как неверностью своей подруги, так и неблагодарностью своего избранника. Екатерина отомстила обоим: Корсакову приказано было отправиться в южные края, графиня Брюс должна была удалиться в Москву.

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма (1723–1807; писатель из круга энциклопедистов; по национальности немец; в 1749–1792 гг. жил во Франции):

Прихоть? – Знаете ли вы, что это выражение совершенно не подходит в данном случае, когда говорят о Пирре, царе Эпирском (это прозвище нового фаворита), об этом предмете соблазна всех художников и отчаяния всех скульпторов. Восхищение, милостивый государь, энтузиазм, а не прихоть возбуждают подобные образцовые творения природы! Произведения рук человеческих падают и разбиваются, как идолы, перед этим перлом создания Творца, образом и подобием Великого! Никогда Пирр не делал ни одного неблагодарного или неграциозного жеста или движения. Он ослепителен, как солнце, и, как оно, разливает свой блеск вокруг себя. Но все это, в общем, не изнеженность, а, напротив, мужество, и он таков, каким вы бы хотели, чтобы он был. Одним словом, это – Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично, нет ничего выделяющегося. Это – совокупность всего, что ни на есть драгоценного и прекрасного в природе; искусство – ничто в сравнении с ним; манерность от него за тысячу верст!

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Корсаков – русский петиметр, воспитанник дворцового гвардейского корпуса, где он исполнял службу унтер-офицера и где Екатерина его заметила и допустила до своей постели. Он был неблагодарен или неверен. Екатерина застала его на своей кровати державшим в объятиях красавицу графиню Брюс, ее фрейлину и доверенное лицо. Она удалилась в оцепенении и не пожелала более видеть ни любовника, ни подругу. Другому наказанию она их не подвергла.

 

Иван Страхов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Иван Страхов русский, мещанского происхождения, был племянником одной из камер-фрау императрицы Екатерины II. Он был мал ростом, уродлив лицом; его внешний вид был крайне неприятный. Однако он полагал, что произвел на государыню, которая тогда только что удалила от двора избранника своего Корсакова, впечатление, потому что императрица, случайно встретив его в Царском Селе в своей гардеробной, заговорила с ним со свойственными ей любезностью и снисхождением. Страхов до того был прельщен собой, что о возможности стать избранником говорил даже с графом Паниным, в канцелярии которого он служил секретарем. Он сообщил свое открытие графу в то время, когда ехал с ним из Царского Села, где министр имел доклад у императрицы. Панин принял его за сумасшедшего и хотел отвлечь от этой безумной мечты. Однако в действительности Страхов не был настолько безумен, как предполагал Панин; по крайней мере, эта мечта составила его карьеру. Он стал чаще навещать своих родных и видал там императрицу, которая по совершенно непонятной причине, вероятно для развлечения, охотно беседовала с ним. Когда Екатерина однажды сказала ему, что он может просить у нее какой-нибудь милости, Страхов бросился на колени и просил ее руки. Это было уже слишком. Императрица более не виделась с ним иначе как публично, при дворе.

Между тем этот случай составил его счастье. Он получил большие подарки деньгами и крестьянами и стал действительным статским советником, вице-губернатором Костромы и кавалером ордена Св. Владимира.

 

Александр Ланской

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Александр Ланской был сын русского дворянина очень хорошей фамилии.

Он был конногвардеец, когда генерал Толстой рекомендовал его государыне в генерал-адъютанты. Хотя его внешний вид и его беседа понравились императрице, но особые обстоятельства побуждали ее тогда воздержаться от окончательного решения. Между тем он получил 10 000 рублей для первоначального обзаведения. В то же время с разных сторон ему не то приказывали, не то дружески советовали обратиться к князю Потемкину. Князю очень понравился такой знак доверия, и он тотчас же сделал его своим адъютантом. Ланской оставался шесть месяцев на этом месте.

Только на Святой неделе 1780 года императрица, занятая до тех пор важными делами и будучи больна, нашла время, когда молодой Ланской мог быть ей представлен. Она назначила его своим флигель-адъютантом и полковником. В тот же день он получил приказание занять те комнаты во дворце, в которых помещался Корсаков.

Свое пребывание при дворе Ланской сделал замечательным лишь своей похвальной привязанностью к императрице и теми воздаяниями, которые он получил за это. Он никогда не занимался государственными делами, которые столько же были ему чужды, как и он им, несмотря на то, он мог иметь часто случай сделаться важным лицом. В его время в Россию приезжали Иосиф II, потом Фридрих Вильгельм, наследник Фридриха II, и, наконец, Густав III. Каждый из них охотно привлек бы его на свою сторону, но его поведение всегда было настолько сдержанно, что до него нельзя было и добраться. Он тщательно избегал придворных интриг, и можно сказать, что за время пребывания его при дворе бабам и сплетникам было мало или даже вовсе не было дела. Даже родня не имела к нему доступа, хотя государыня, по собственному побуждению, дала некоторым из них места при дворе. Короче, Ланской не связывал себя ни с кем, жил только для своей службы и приносил себя в жертву своим обязанностям. Это спокойствие избранника никому не казалось опасным и было опасно для всех. Его значение в глазах императрицы, которую он никогда не покидал, было безгранично. Всякий сознавал, что Ланскому стоило сказать слово, чтобы его свергнуть, и сам Потемкин чувствовал, что его политическое бытие зависит только от воли избранника.

К счастию для придворных, этот человек жил недолго. Со времен появления при дворе он постоянно хворал. Вначале он страдал лихорадкой. Стараниями врачей и заботливым уходом он поправился, но его здоровье было некрепким и иногда возвращались припадки болезни. Это была главным образом его вина. С некоторого времени он стал прибегать к возбуждающим средствам, полагая, совершенно ошибочно, подкрепить этим свои силы.

…Летом 1784 года после приема сильных возбудительных средств он съел несколько сладких лимонов и тем нажил себе смертельную болезнь. Усилия всех придворных и городских врачей оказались тщетными. Наконец, две недели спустя, 25 июня, императрица, зорко следившая за ходом болезни, пригласила знаменитого Вейкгарда, которого она давно уже, вследствие его славы, вызвала из Фульды в Петербург. Он повиновался неохотно, потому что Ланской однажды очень вежливо выпроводил его от себя….Как только он увидел больного, он тотчас сказал императрице: «Он умрет в этот же вечер». Вейкгард нашел, что у больного воспаление гортани. Государыня не хотела этому верить. Она утверждала, что близкая смерть немыслима, так как больной опять мог говорить. Однако Вейкгард был прав. Воспаление гортани сделало свое дело. Ланской умер вечером 25 июня 1784 года, на 27-м году жизни.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

Ни одного из своих фаворитов Екатерина, как кажется, не любила так страстно, как Ланского, находившегося «в случае» с конца семидесятых годов и умершего летом 1784 года от горячки, на двадцать седьмом году от рождения. В письмах Екатерины к Потемкину часто говорится о Ланском в тоне совершенной интимности. В одном из писем к Гримму сказано о Ланском: «Если бы вы видели, как генерал Ланской вскакивает и хвастает при получении ваших писем, как он смеется и радуется при чтении! Он всегда огонь и пламя, а тут весь становится душа, и она искрится у него из глаз. О, этот генерал существо превосходнейшее. У него много сходного с Александром. Этим людям всегда хочется до всего коснуться».

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Напрасно Екатерина расточала ему самые нежные заботы: ее поцелуи приняли его последний вздох. Потемкин его боялся и, как говорят, отравил его: он умер в ужасных мучениях.

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма:

Я была счастлива, и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь не то: я погружена в глубокую скорбь. Моего счастья не стало. Я думала, что не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю тому назад. Я надеялась, что он будет опорой моей старости; он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усваивал себе мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитала, признательный, с мягкой душой, честный, разделявший мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям. Словом, я имею несчастие писать вам, рыдая. Генерала Ланского нет более на свете. Злокачественная горячка в соединении с жабой свела его в могилу в пять суток… В понедельник он стал слабеть с каждой минутой, я вышла от него, совсем ослабев…

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Она действительно обожала Ланского: ее скорбь обратилась в гнев против медика, который не мог его спасти. Он должен был броситься к ногам государыни и умолять ее о пощаде за бессилие своего искусства. Скромная, убитая горем вдова, она носила траур по своему возлюбленному, и, как новая Артемиза, она воздвигла в его память гордый мавзолей близ Царского Села. Так провела она более года и только по истечении этого срока нашла ему замену. Но, подобно другой эфесской матроне, она избрала ему недостойного преемника.

 

Александр Ермолов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

После смерти адъютанта Ланского друзья императрицы считали своим долгом просить, чтобы она выбрала себе нового собеседника. Прошло много времени, прежде чем они получили от императрицы разрешение сделать свои предложения; наконец государыня дала свое согласие, и тогда все начали искать подходящее лицо.

Между прочим, об этом заботилась и княгиня Дашкова. От ее ума и познаний можно было ожидать, что она предложит весьма даровитого человека. Так и случилось. Соискателем на звание флигель-адъютанта был ее сын, юноша, подававший большие надежды, обучавшийся в Англии под надзором своей матери. Полковник князь Дашков обладал действительно многими любезными свойствами для общества и по внешнему виду был весьма представителен. Он даже понравился императрице. Но этого было недостаточно. Князь Потемкин, зная беспокойный характер матери и опасаясь ее влияния, отстранил его. Потемкин принял на себя обязанность отыскать мужчину, который мог бы занять пост покойного Ланского, и только в феврале 1785 года выполнил эту задачу.

Александр Ермолов – русский дворянин из хорошей, но не имевшей большого значения фамилии, был унтер-офицером лейб-гвардии Семеновского полка, когда князь Потемкин назначил его своим адъютантом и представил его императрице во время нарочно для того устроенного праздника. Ермолову было тогда 32 года, и он понравился императрице. Мы уже говорили, что в подобном деле первый шаг заключался в том, чтобы стать адъютантом Потемкина. Немного спустя он стал флигель-адъютантом императрицы и переехал в обычные комнаты любимцев. Ермолов имевший более общеполезные и либеральные принципы, чем Ланской, держался совсем другой системы. Он помогал всем, насколько мог, отчасти из своих средств, отчасти своим влиянием, и не отпускал от себя никого, к какому бы состоянию проситель ни принадлежал, без удовлетворения, если был убежден, что он того достоин. Но он при этом не злоупотреблял своим благоволением, так как его богатства были ничто в сравнении с тем, что имели другие избранники. Императрица могла положиться на его рекомендацию, так как он обладал знаниями и имел способность оценивать людей и не покровительствовал недостойным. Для своих родных он был благодетелем, но разумным. Одному из них, весьма дельному человеку, он добыл от императрицы в подарок 50 000 рублей, другому сам подарил 300 крестьян и дал пенсию в 1500 рублей. Он принимал участие в государственных делах, если мог полагать, что его вмешательство поможет добру и помешает злу.

Благороднейшей его добродетелью была искренность. Она делает несчастными всех своих поклонников и ценителей; то же она сделала и с Ермоловым. Ермолов полагал, что благоволения к нему государыни дают ему право указывать императрице на небрежения и злоупотребления князя Потемкина в государственном управлении. Он делал это со свойственной ему правдивостью и имел удовольствие заметить, что его представления производили чувствительное впечатление на ум и сердце государыни. Чтобы не иметь, однако, в глазах императрицы вида клеветника, он подтвердил свои обвинения примером, который, во всяком случае, был весьма невыгоден для славы князя. Бывшему крымскому хану была обеспечена при занятии Крыма значительная пенсия. Князь Потемкин как генерал-губернатор Тавриды должен был заботиться об уплате условленной суммы. Он, однако, так мало беспокоился об этом, что бывший хан уже несколько лет ничего не получал. Хан жаловался, но ничего не добился. Тогда он обратился к Ермолову, участие которого к судьбам несчастных ему очень хвалили. Ермолов принял жалобу и познакомил императрицу с незаконными действиями Потемкина. Государыня сделала князю справедливые упреки по этому поводу, не указав, однако, ему источника своих сведений. Потемкин скоро отгадал изменника и ожидал только случая, чтобы отомстить. Случай скоро представился.

Однажды, за картами, Потемкин наговорил грубостей дяде Ермолова, генералу Левашеву. Генерал пожаловался племяннику, племянник императрице, и императрица опять обратилась к Потемкину с упреками. «Я хорошо вижу, – заявил Потемкин, – откуда исходят все эти жалобы. Ваш белый мавр (так он называл Ермолова, который был блондин и, подобно африканцам, имел несколько плоский нос) передает все это вам, желая повредить мне. Вы можете, однако, выбирать между им и мною; один из нас должен удалиться».

Императрица очень хорошо сделала бы, если бы разрешила эту дилемму в пользу Ермолова. Она не сделала этого и начала так уж сильно склоняться на сторону Потемкина, что Ермолов заметил это и считал свое падение неизбежным. Он даже дал императрице ясно понять это свое убеждение: когда она надевала ему присланный из Варшавы орден Белого Орла, он увидел в этом знак близкой отставки, о чем и сказал. Императрица сделала вид, что не слышит его слов, но последствия доказали, что он был прав. Д́олжно полагать, что Ермолов сам желал этой перемены. В день восшествия на престол 1786 года – большой праздник в Петергофе – он проявил необыкновенную веселость и стал относиться к князю Потемкину с оскорбительным высокомерием. То и другое противоречило его характеру и возбуждало крайнее удивление. Это поведение было последним напряжением его силы; Потемкин прижал его к земле. Он испросил от императрицы определенного решения, которое тотчас же и последовало. Ермолов часто уже говорил императрице, что он предвидит кратковременность его избранничества по примеру своих предшественников, и в этом случае он желал бы только получить разрешение отправиться путешествовать. Императрица вспомнила теперь о таком его желании. В последний вечер июня, когда Потемкин испрашивал категорического решения императрицы, она послала генерал-адъютанта к Ермолову и дала ему разрешение отправиться за границу на три года. Он с радостью принял это предложение, через несколько же часов оставил двор и отправился в Петербург, откуда вскоре выехал за границу со своим родственником, полковником Левашевым.

Граф Безбородко получил приказание выдать ему рекомендательные письма во все русские посольства в Германии и Италии. Ермолов поехал через Варшаву и Вену в Италию, везде вел себя с похвальной скромностью, которой все удивлялись в то время, когда он был в милости и приобрел обширные познания. По возвращении он поехал в Москву, сборище всех придворных недовольных и наполовину или вполне впавших в немилость. Но всюду, где он ни появлялся, его так же ценили, как и на берегах Невы, и он вполне это заслуживал.

Когда Ермолов покинул двор, он был не более как генерал-майор и кавалер обоих польских орденов.

Богатства, собранные им за шестнадцать месяцев, могут быть высчитаны приблизительно так: 200 000 рублей жалованья, 4000 крестьян в Могилевском наместничестве, имение в 100 000 рублей, вознаграждение при отпуске 100 000 рублей и 60 000 рублей на путевые издержки. Он имел, сверх того, много хороших бриллиантов, но они были незначительны в сравнении с теми, которые были даны его предместнику и его преемнику.

Ермолов был очень умен и хотя не очень сообразителен, все же у него нельзя отрицать некоторой сметки. При появлении при дворе он, кроме знания французского языка, был почти невежда. Свободное от дел время он посвятил на приобретение научных и политических познаний. За границей он просветил свой ум вполне. Высокая честность и откровенность, презирающая всякое сопротивление, были основными чертами его характера. Можно полагать, что оба эти качества, соединенные с расположением духа, всегда мрачным, часто граничившим с ипохондрией, делали его не способным быть ни придворным, ни преемником любимца Ланского. По отзыву всех знавших Ермолова, его рост и бюст были превосходны и пропорциональны, и лицо его, исключая белокурого цвета и негрового носа, было очень красиво.

Из «Записок» Льва Николаевича Энгельгардта:

В июне 1786 года Ермолов удалился от двора; дано ему было в Могилевской губернии шесть тысяч душ. Особенным значением после того стал при дворе пользоваться Александр Матвеевич Мамонов, бывший мой товарищ.

 

Александр Мамонов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Как все до сих пор адъютанты императрицы избирались князем Потемкиным, так и Мамонов был им представлен императрице на другой день после отъезда Ермолова. Известно, что он послал его как своего адъютанта к императрице с нарисованной фигурой, причем государыня и князь заранее условились, что критика рисунка будет означать оценку его подателя. Екатерина, отдавая листок бумаги, приказала Мамонову сказать князю: «Рисунок хорош, но колорит дурен». Хотя этот приговор был и не в пользу Мамонова, императрица все-таки назначила его полковником и своим флигель-адъютантом. Так как Мамонов был умен, то выказал при обучении большую понятливость и скоро приобрел обширные политические сведения. Он сам теперь начал вставлять слово при обсуждении внутренних и внешних дел, давать советы, которым нередко следовали. Таким образом, он приобрел значение и стал опасен самому князю Потемкину. Он был высокого роста, но его лицо, за исключением глаз, было вовсе не красиво. Приговор императрицы о нем, что колорит дурен, был столь же справедлив, как и мнение князя Потемкина, утверждавшего, что у Мамонова калмыцкая физиономия. Тем драгоценнее его таланты. Мамонов, из всех лиц его категории, был самый образованный. Он был очень умен, проницателен и обладал такими познаниями, что в некоторых научных отраслях, особенно же во французской и итальянской литературе, его можно было назвать ученым. Он понимал несколько живых языков; на французском же говорил и писал в совершенстве. Одною из незначительных его заслуг было составление комедий, во вкусе Аристофана, со злобно-насмешливою, легко понимаемою остротою. Острота, за которою он всегда гонялся, редко бывала естественною и потому часто неудачною. Обыкновенно она покоилась на обманчивом обезьяничаньи морального поведения того лица, которое он хотел осмеять. Своему стремлению понравиться таким позорным талантом он приносил в жертву все, даже лиц, которым он был обязан почтением. В первые шесть месяцев 1789 года, которые были и последними месяцами нахождения Мамонова в милости, его кредит более всего поднялся, и он даже мог стать вице-канцлером. И он, конечно, стал бы им, несмотря на сопротивление отсутствовавшего князя Потемкина, если бы только графу Безбородко, который тогда был не в милости, можно было бы дать подходящее место, так как графа Остермана хотели и весьма легко могли перевести на пенсию. Кто знает, как все пошло бы, если бы Мамонов новою неосторожностью сам не свергнул себя.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

Задушевному другу надо говорить все, как оно есть. 18 июня, выйдя из-за стола, граф Мамонов пришел сказать мне, что я обращалась с ним не так хорошо, как прежде, что я не отвечала на вопросы, которые он мне задавал за столом, что он недоволен тем, что множество людей, заметивших это, переглядывалось между собой и что он тяготится ролью, которую играет. Ответ было дать нетрудно. Я сказала ему, что, если мое поведение по отношению к нему изменилось, в том не было бы ничего удивительного ввиду того, что он делал с сентября месяца, чтобы произвести эту перемену, что он говорил мне и повторял, что, кроме преданности, у него не было ко мне иных чувств, что он подавил все мои чувства и что, если эти чувства не остались прежними, он должен пенять на себя, так как задушил их, так сказать, обеими руками; что его вопросов я не слышала, а что касается других, то, если только они не являются плодом его воображения, я за них отвечать не могу. На это он сказал мне: следовательно, вы признаетесь, что не имеете ко мне прежних чувств. Ответ с моей стороны был тот же. На что он мне сказал: следовательно, я буду вынужден вести себя по-другому. Ответ: делайте то, что сочтете нужным. На что он просил меня дать ему совет относительно того, что ему делать. На это я отвечала, что подумаю, и он ушел. Через четверть часа он написал мне и сообщил, что он предвидит все неприятности и оскорбления и презрение, которым он будет подвергаться, и снова просил меня о совете. Я ему ответила: так как он не следовал моим советам до сих пор, я тоже не рискну давать ему советы в нынешних обстоятельствах. Но поскольку он меня умолял об этом, то я ему сказала, что может представиться прекрасный способ выйти из затруднения: граф Брюс через неделю примет дежурство, я прикажу ему вызвать дочь, Анна Никитична находится здесь, и я ручаюсь за то, что я замолвлю за него слово и он получит самую богатую наследницу в Империи; что отец, как я полагаю, охотно на это согласится. Я думала сделать приятное всем заинтересованным лицам.

Ф. Н. Голицын (1751–1827), князь, его дядя, фаворит российской императрицы Елизаветы Петровны граф И. И. Шувалов, был камер-юнкером при дворе. Из «Записок»:

Граф Александр Матвеевич Мамонов, находившийся тогда «в случае» при императрице, влюбился в фрейлину, княжну Щербатову. Сия любовная интрига, несколько времени продолжавшаяся, наконец доведена была недоброжелателями графа до сведения самой государыни.

Из личной переписки Екатерины II и Г. А. Потемкина:

На мою записку я получила в ответ письменное признание от графа Мамонова, в котором он мне сознался, что вот уже год, как он влюблен в княжну Щербатову, испрашивая у меня формального разрешения на брак с ней. Я разинула рот от изумления и еще не пришла в себя, как он вошел в мою комнату и упал к моим ногам, признавшись во всей интриге, свиданиях, переписке и секретничании с ней. Я сказала ему, чтоб он делал то, что хочет, что я ничему не противлюсь, а только лишь огорчена тем, что все это продолжалось целый год. Вместо того, чтобы обманывать меня, ему следовало объявить правду, и что если бы он сделал это, он избавил бы меня, себя самого от многих огорчений и неприятностей. На это он ничего не мог ответить, а пожелал, чтоб была позвана Анна Никитична. Она пришла и так его разбранила, как я за всю мою жизнь не слыхала, чтобы кто-либо так бранился.

Матушка Всемилостивейшая Государыня, всего нужней Ваш покой; а как он мне всего дороже, то я Вам всегда говорил не гоняться, намекал я Вам и о склонности к Щербатовой, но Вы мне об ней другое сказали. Откроется со временем, как эта интрига шла.

Скажи, моя кормилица, как ты не изволила приметить: он из-за Вашего стола посылал к ней фрукты, и когда итить вверх, то взбирался с великой леностью, а по утрам прилежно бегал. Теперь я слышу, что она с ним по утрам встречалась и был у них дом на Васильевском острову для свиданий.

У нас сердце доброе и нрав весьма приятный, без злобы и коварства, и одно желание самое определенное – поступать по-доброму. Четыре правила имеем, кои сохранить старание будет, а именно: быть верен, скромен, привязан и благодарен до крайности, наряду с этим Чернявый имеет весьма прекрасные глаза и очень начитан. Одним словом, он мне нравится и ни единого рода скуки не проскользнуло между нами. Напротив, вот уже четвертая неделя, которая проходит так приятно.

Здесь слух носится, будто Граф Мамонов с женою из Дубровины отправился в рязанскую деревню, и сему ищут резон, как будто бы Графине его тамо способнее родить. Но я сим слухам не верю.

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

В последние дни июня узналась его тайная связь с княжной Щербатовой,, фрейлиной императрицы. Государыня справедливо возмутилась этой связью, которая была заключена, конечно, без ее ведома и, конечно, вопреки ее запрещению. Она осыпала обоих справедливыми упреками и (чего они никак не ожидали) в тот же вечер помолвила их. 12 июля праздновалась уже свадьба в Царском Селе, в комнатах Мамонова, в которых он остался и после свадьбы. На следующий же день он должен был отправиться с женой в Москву и, пока жива императрица, не являться в Петербург.

Он и в Москве подвергался несколько раз неприятностям, потому что его взгляды казались правительству подозрительными. Но вскоре об этом перестали и говорить, так как все обвинения остались недоказанными. Насколько нам известно, Мамонов жил в Москве, спокойный и довольный своей супругой, чего не было в начале их брачного сожительства.

Когда Мамонов находился на вершине своего благополучия, он был немецкий имперский граф, генерал-поручик, генерал-адъютант, действительный камергер, поручик кавалергардов, премьер-майор Преображенского полка, шеф Казанского кирасирского полка и еще одного кавалерийского полка и кавалер орденов Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Станислава и Св. Анны.

Его богатства были неисчислимы. Доходы с одних его имений достигали 63 000 рублей, к чему нужно еще прибавить 2700 крестьян в прекрасном Нижегородском наместничестве. О суммах, полученных им чистыми деньгами, мы можем сообщить лишь неполные сведения. В первый же день своего «случая» он получил 60 000 рублей. Это было, однако, лишь началом значительно б́ольших подарков. Как генерал-адъютант по преимуществу он получал ежемесячно 1500 рублей штатного содержания, не считая жалованья по другим должностям; в дни рождения по 100 000 рублей, столько же в дни ангела; в день помолвки, наконец, тоже 100 000 рублей. Лица, имевшие возможность знать, считали в ноябре 1788 года, что за три предшествовавших месяца он получил более полумиллиона рублей. Но наибольшие суммы получил он, вероятно, из собственной шкатулки императрицы, из которой он мог получать, за своею подписью, сколько ему было угодно; но об этих суммах с точностью можно узнать лишь из счетов кабинета. Это, конечно, были, как сказано, наибольшие суммы и, вероятно, весьма значительные, потому что императрица, обычно не обращавшая внимания на кабинетские счета, высказала в начале 1789 года свое неудовольствие управляющему кабинетом Стрекалову, представившему в виде оправдания своих расчетов массу записок, подписанных Мамоновым. Б́ольшая часть всех этих определенных и случайных поступлений шли на образование капитала, так как он имел от двора все даровое, даже прислугу, и у него, как у предместника и преемника, был всегда стол, который по штатному положению стоил придворному ведомству 36 000 рублей ежегодно. Если сосчитать только те суммы, которые известны, то мнение лиц, утверждающих, что он получил чистыми деньгами свыше миллиона рублей, не будет преувеличенным. Покинув двор, Мамонов, естественно, потерял и все жалованья и получил штатную ежегодную пенсию в 10 000 рублей.

Ценность полученных им бриллиантов была пропорциональна его богатствам. Все орденские знаки и звезды были украшены бриллиантами и жемчугами, полученными им от императрицы. Так, например, в день своего рождения в 1788 году он получил сверх определенного подарка чистыми деньгами орден Св. Александра Невского и звезду с бриллиантами, которые императрица купила у наследников Ланского за 30 000 рублей. Мы здесь не считаем бриллиантовых украшений мужского туалета, которые он имел. Об этом можно легко судить, если мы скажем, что он имел несколько аксельбантов, из которых самый дорогой стоит 50 000 рублей. Венчальные кольца получили и он и его невеста от императрицы, и каждое кольцо стоило 5000 рублей. Вот как великодушная монархиня наказывала небрежение и неблагодарность. Но она в то же время своей добротой укореняла в нем задатки своекорыстия.

Читатели этой статьи заметили, конечно, что это своекорыстие было главнейшим недостатком в характере Мамонова. К этому присоединялись преимущественно гордость, суетность и неблагодарность. Довольно слабым противовесом им служили выдержка в начатых предприятиях и привязанность к своей фамилии; да и эти добродетели были, может быть, только пружинами его своекорыстия. ‹…› Как ни мил был Мамонов в обществе, когда хотел быть милым, он становился невозможен, когда бывал не в духе, что, даже на официальных куртагах, он старался скорее выказать, чем скрыть. Смотря по нужде, он обходился со всяким вежливо, непринужденно или ласково. Наследнику и его супруге он оказывал величайшее почтение и внимание, которые навсегда сохранили ему благоволение этой высокой четы. ‹…›

По милости императрицы Мамонов весьма щедро заботился о своих родных. Отец, имевший до того какую-то должность в провинции, стал сенатором, тайным советником и кавалером ордена Св. Александра Невского. В то же время императрица дала ему 80 000 рублей на уплату долгов. Каждой из четырех сестер молодого Мамонова государыня дала по 50 000 рублей чистыми деньгами и на 20 000 рублей драгоценностей.

 

Платон Зубов

Из книги «Русские избранники» Георга Адольфа Вильгельма фон Гельбига:

Фамилия Зубовых принадлежит к старому дворянскому роду, который лишь в конце царствования Екатерины II достиг некоторого значения. Зубов-отец был вице-губернатором в провинции и при этом управлял соседними имениями генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова. Зубов имел значительные поместья, его доход определяли в 20 000 рублей. Благодаря счастью своих сыновей он также повысился. Он был даже генерал-прокурором Сената и тайным советником, но не мог удержаться. Быть может, он был умен, но, несомненно, зол. Его обвиняли, что он, прикрываясь авторитетом императрицы, делал несправедливости и обманы. Проступок, им совершенный, был, должно быть, очень велик, если могли осмелиться крики о нем довести до слуха императрицы, которая была вынуждена уволить отца избранника и даже удалить его от двора. Мы слышали, что он умер прежде императрицы. Жена его была статс-дамой государыни. От этого брака произошли четыре сына – Николай, Платон, Валериан и Дмитрий – и одна дочь. Отец дал сыновьям лишь обыкновенное, но не совсем уж дурное образование. Главная их наука, однако, состояла в довольно поверхностном знании французского языка. Он отвез всех четырех сыновей в Петербург, где, при помощи генерала Салтыкова, они тотчас же были определены офицерами в различные гвардейские полки.

…Платон Зубов, второй из всех братьев, был офицером в конной гвардии и в день падения Мамонова занимал караул в Царском Селе. Ему было тогда 22 года. Его возвышение было делом случая или, если угодно, необходимости.

По простой случайности, конечно, но многие уже перемены любимцев происходили в Царском Селе. При дворе очень были рады этой случайности, полагая, что вдали от столицы многие особенности таких перемен могут быть скрыты от дипломатического корпуса, хотя эта цель никогда, впрочем, не достигалась. Сверх того, удаление от Петербурга не представляло никакого затруднения для замещения вакансии любимца, так как князь Потемкин принял на себя предлагать императрице адъютантов. Но теперь Потемкина не было при дворе, и приближенные были в некотором затруднении. Императрица поговорила об этом с Салтыковым, и он не нашел ничего лучшего, как предложить ей стоявшего на часах офицера. Салтыков был дружен с отцом его. Если ему удастся составить счастье молодого человека, он мог рассчитывать на его благодарность и на свое влияние на дела. Платон Зубов явился. Его внешний вид был так же мало представителен, как и его способности. Если бы представился выбор, он никогда не был бы избран; но так как хотели показать Мамонову, что в адъютантах нет недостатка, то он стал избранником. До сих пор многие избранники носили имя Александра. Теперь явился маленький, слабенький на вид человек, носивший ничего не значащее для избранника имя великого Платона. Любившие поострить царедворцы находили, что и императрица не хочет более иметь адъютантов – она бросилась в объятия философии.

В первый же вечер немилости Мамонова Зубов был назначен флигель-адъютантом императрицы и полковником и получил через Салтыкова приказание сопровождать государыню и нескольких придворных лиц в прогулке по воде. Так как комнаты Мамонова не были еще свободны, потому что императрица не желала удалять его из дворца ранее свадьбы, то Зубову предоставили во дворце другие комнаты, роскошно меблированные. Чтобы устроиться сообразно своему новому положению, Зубову было дано в первый же день 30 000 рублей.

Впрочем, вначале не было причины радоваться такому избранию. Беседа Зубова не была ни жива, ни остроумна, и, вследствие своей юности, он делал промахи, свойственные лишь людям, еще не окончившим своего образования. Он чувствовал непристойность своего поведения, бросил ее и стал наконец весьма любезен в обществе (не считая даже престижа, который всегда является в столь особенном сане). Зубов много трудился над приобретением научных познаний, и трудился с успехом. Любимой его склонностью была музыка. Он с жаром изучил ее и достиг большого искусства в игре на скрипке. Он тем удобнее мог предаваться занятиям, что вел при дворе такую тихую жизнь, какую только позволял придворный шум. Это он сделал по совету Салтыкова, своего «бывшего» защитника, так как теперь он не нуждался уже в защитнике. Его ментор предостерегал его от всяких связей, которые так легко могут иметь вид интриг, и давал ему те правила, следование которым могло ему пригодиться для укрепления своего значения, но которые не были, конечно, наилучшими для блага человечества. Вследствие этих наставлений Зубов постановил себе правила, которые для него стали законом: никогда не иметь желания, которое не совпадало бы с мнением императрицы; всегда льстить капризам императрицы и ее главным страстям, с которыми Салтыков бегло ознакомил его, и, наконец, смиряться перед князем Потемкиным и противиться ему не прежде, чем когда он будет настолько крепок, чтобы князь не мог уже его свергнуть. Зубов точно следовал этим правилам и был весьма счастлив, по крайней мере относительно внешнего блеска. Екатерина признавала те жертвы, которые Зубов, несмотря на свою молодость, приносил на службу ей, и вознаграждала его знаками своего благоволения и, что еще важнее, своим доверием. Платон Зубов был посвящен во все внешние, внутренние и военные дела русского двора; вскоре же он достиг такого значения, что стал главным двигателем русской государственной машины. Наконец один только его голос стал решающим в совете императрицы.

Когда императрица умерла, Зубов был немецкий имперский князь, носил портрет государыни, был генерал-фельдцейхмейстер, генерал-адъютант, генерал-губернатор Екатеринослава и Тавриды, сенатор, шеф кавалергардов и кавалер орденов Св. Андрея, Св. Александра Невского, Белого Орла, Черного Орла и Св. Анны. Перечислить все земли, деньги и драгоценности, полученные Зубовым, было бы слишком трудной задачей, которую и он сам, быть может, не разрешил бы. Вероятно, они не менее того, что получил Ланской, но если присовокупить еще и то, что получили родители и братья Зубова, то окажется, что последний любимец Екатерины стоил государству значительно более, чем Ланской. Доходы с его имений были, конечно, более 200 000 рублей. У него были имения в России, Курляндии и особенно значительные в Литве. Зубов получил наибольшие участки при двух последних разделах Польши и при присоединении Курляндии.

Неизвестно почему, но скоро император лишил Зубова своей милости. Вместо нее появилось решительное неблаговоление императора. Поводом к этому послужил недостаток 18 000 рублей в артиллерийской кассе, которой заведовал Зубов как фельдцейхмейстер. Император приказал тотчас же наложить запрещение на все имения Зубова, но еще прежде, чем успели исполнить это приказание, Зубов уплатил недостающую сумму. Тем не менее Зубов лишился тогда всех своих должностей, и с ним обходились отныне как с отставным генерал-аншефом.

Этот случай сделал, однако, Зубова более осторожным. Он нашел более благоразумным держаться вне сферы молнии, так легко поражающей. В этих видах он просил позволения отправиться в путешествие и получил отпуск с такой легкостью и в таких выражениях, что это путешествие можно было принять за изгнание. Он приехал в Германию, и все, знавшие его в России, видели теперь перед собой совершенно другого человека. Прежде он был горд и отталкивал всех от себя; теперь, когда не стало жрецов, воздававших ему некогда почитание, – любезен и весел.

Легко понять, что он сохранил свои связи в России. Там задумали тот страшный заговор, по которому Павлу I предстояло, вероятно, только лишиться трона, но, вследствие сцепления особых обстоятельств, он благодаря этому заговору так печально кончил жизнь свою. Платон Зубов хотел принять в нем участие. Затруднение заключалось только в том, чтобы снова явиться ко двору, но и это затруднение было устранено. Нашли средство подбить к Кутайсову, подкупив его любовницу. Через этого всесильного в то время человека все Зубовы получили разрешение возвратиться в Петербург. Достигнув этого, Зубов притворился, будто его волнуют такие чувствования, которых он никогда и не имел. Он старался показать, что его трогают хлопоты Кутайсова в его пользу. Чтобы выразить ему свою благодарность, он представился, как будто хочет жениться на его дочери. Этой уловкой он опять добился благоволения Павла, который дал ему и его братьям доказательства своей полной милости. Такое великодушие Павла должно было бы примирить с ним даже и его врагов, но они не были способны на подобные чувствования. Они опасались, что император вновь прогневается, так как он всегда действовал под впечатлением минуты, что и придавало его характеру отпечаток какого-то непостоянства, достойного порицания.

План заговора был теперь вполне выработан, улучшен и приведен в исполнение. Чтобы хоть несколько спасти честь заговорщиков, надо думать, что, как уже было сказано, исполнение лишь случайно стало более ужасно, чем предполагалось по первоначальному проекту. Чтобы надежнее выполнить возмущение, стали злейшим образом подбивать императора к таким невероятным странностям, которые вызывали ненависть к нему нации и, таким образом, заставляли его самого вызвать катастрофу. Она и случилась. Позднейший историк никогда не будет в состоянии изобразить с достаточной резкостью кровавую катастрофу этого ужасного события, которое останется вечным пятном в истории нашего столетия и ради которого как достойная супруга Павла, так и eе прекрасные дети надолго погружены в печаль и вместе с тем в неизвестность относительно их собственной участи. Современный историк должен еще задернуть завесу над страшными сценами этой драмы. Он не может даже говорить о распределении в ней ролей; он может только из многих, принимавших в этом большее или меньшее участие, назвать имена Палена, Беннигсена, Николая Зубова, Платона Зубова, Валериана Зубова, Орлова, Чичерина, Татаринова и Толстого без обозначения их ближайших ролей при возмущении как в замке, так и вне его. Либеральный дух нашего времени признает, быть может, необходимым сообщить миру эту страшную катастрофу, еще не разъясненную в подробностях, и тем исправить многие ложные слухи, распространившиеся по этому поводу. Несчастный Павел I скончался, и Александр Добрый вступил на престол.

Вскоре после этого Платон Зубов покинул двор, где ему уже больше нечего было делать, и отправился в Курляндию, в свое имение.

Из этого краткого и недостаточного биографического очерка читатели в состоянии будут судить хотя до некоторой степени, что Зубов чрезвычайно развил прилежанием свой довольно обыкновенный ум и что всеми почти его действиями руководили гордость, мстительность и жестокость.

В картинной галерее императорского Эрмитажа в Петербурге показывали два изображения Зубова: как государственного человека и как генерал-фельдцейхмейстера. Первое было поколенным портретом. Платон сидит перед столом, на котором лежат ландкарты, рисунки и книги. Это изображение было вырезано потом на меди. На другом он изображен во весь рост. Он стоит в латах, отчасти прикрытый пурпуровой тогой и окруженный массой орудий, символов его высокого военного сана. Эту картину рисовал знаменитый Лампи.

Многим, конечно, читателям придет, по прочтении этого очерка, на мысль сделать параллель между Григорием Орловым и Платоном Зубовым, которая может быть распространена отчасти и на их братьев. Приводим наиболее поразительные пункты их сходства и различия: Орловы свергли с престола Петра III, супруга Екатерины II, содействовали его умерщвлению – Зубовы свергли с престола Павла I, сына Екатерины II, и содействовали его умерщвлению; все братья Зубовы, как некогда братья Орловы, возведены в графское достоинство; Григорий Орлов был первый признанный избранник в царствование Екатерины II, Платон Зубов – последний; оба они наиболее долгое время оставались избранниками; Григорий Орлов был наиболее высокий, статный и красивый из всех избранников – Платон Зубов самый малый, слабый и самый некрасивый из них; оба они были вторыми из братьев, наконец, оба были генерал-фельдцейхмейстерами, носили портрет императрицы и в последний год своего избранства стали немецкими имперскими князьями.

 

Эпоха фаворитства на закате

Из переписки Екатерины II и Ф. М. Гримма:

Я всегда чувствовала большую склонность подчиняться влиянию лиц, знающих больше меня, лишь бы только они не давали чувствовать, что ищут этого влияния, иначе я убегала со всех ног прочь. Я не знаю никого, кто бы был так способен помочь проявиться этой склонности во мне, как князь Орлов. У него природный ум, идущий своим путем, и мой ум за ним следует.

Из монографии «История Екатерины Второй» Александра Густавовича Брикнера:

И современники, и потомство не без основания резко осуждали фаворитизм при Екатерине. Односторонность и резкость отзывов в этом отношении, однако, лишали и современников, и ближайшее потомство возможности оценить беспристрастно личность императрицы вообще. Принимая во внимание необычайные способности Екатерины, обстоятельства, в которых она находилась, ее темперамент, нельзя не признать, что при обвинении ее не д́олжно упускать из виду нравы того века вообще и нравы при дворе в особенности. Фаворитизм не был новым явлением при Екатерине. Чуть ли не то же самое происходило при императрице Елизавете Петровне.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Дабы удовлетворить свой темперамент, она имела бесстыдство учредить придворную должность с полагавшимися при ней: помещением, жалованьем, почестями, привилегиями и, самое главное, с четко предписанными обязанностями. Из всех должностей именно эта исполнялась наиболее добросовестно: краткого отсутствия, легкого недомогания того, кто ее занимал, было порой достаточно для того, чтобы его заместить. Кроме того, это было такое место, по отношению к которому августейшая государыня обнаруживала больше всего разборчивости. Думаю, не случалось такого, чтобы она определила к нему неспособного субъекта, и, если не считать периода междуцарствия (между Ланским и Ермоловым), она ни разу не оставила этого поста вакантным даже на двадцать четыре часа.

Александр Александрович Кизеветтер (1866–1933), историк, общественный деятель. Из очерка «Исторические силуэты. Люди и события»:

Эта коллекция поражает не только многой численностью, но и чрезвычайной пестротой своего личного состава. Неправильно было бы, конечно, сводить всю эту любовную эпопею к одной физиологической чувственности. Все же мы имеем достаточное основание сказать, что чувственность играла здесь б́ольшую роль, чем чувство. Правда, любовь Екатерины к Понятовскому носила характер подлинного взрыва страсти. Измена Орлова, после связи с Екатериной, повергла Екатерину в искреннюю печаль, и она признавалась, что Орлов ввек бы остался ей мил, если бы сам не оттолкнул ее своей изменой.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Все офицеры, которые имели или думали, что имеют привлекательную наружность, старались как можно чаще появляться на выходах Екатерины. Даже при дворе, даже вельможи иногда уступали дорогу какому-нибудь красавчику, прекрасно зная, что ничто так не нравилось их августейшей государыне, как шествовать по залам своего дворца между двумя рядами красивых малых. Назначения в такой караул всячески домогались, показывая себя и хорошо сложенные ляжки, и многие семейства основывали свои надежды на каком-нибудь юном родственнике, которого они старались таким образом выдвинуть.

Из книги «Вокруг трона. Екатерина II» Казимира Феликсовича Валишевского:

Тогда это делалось скоро: на вечернем приеме начинали замечать, что императрица засматривается на какого-нибудь незначительного лейтенанта, накануне представленного, но терявшегося до сих пор в толпе придворных. На другой день узнавали, что он назначен флигель-адъютантом Ее Величества. Все уже понимали, что это значило. Днем молодого человека коротким извещением призывали во Двор; он представлялся лейб-медику государыни, англичанину Рожерсону; затем его поручали заботам графини Брюс, а позднее м-lle Протасовой, о чьих щекотливых обязанностях мы затрудняемся высказываться более определенно. После этих испытаний его сопровождали в особо назначенные покои, где пребывание фаворитов было столь же кратковременно, как и пребывание министров в министерских отелях. Апартаменты были уже свободны и готовы принять новоприбывшего. Его ожидали здесь полный комфорт и всевозможная роскошь, полное хозяйство и прислуга. Открыв свой письменный стол, он находил там сто тысяч руб. золотом, дар императрицы на первое время, но это было предвещание счастья, которое начнет с этого времени изливать на него свои щедроты. Вечером перед собравшимся Двором императрица появлялась, фамильярно опираясь на его руку, и ровно в десять часов, по окончании игры, она удалялась в свои покои; новый фаворит проникал туда один после нее…

Из книги «Екатерина Великая» Анри Труайя:

Условия вольного найма оговариваются весьма откровенно и даже цинично. Процедура восхождения предполагает элементарные меры предосторожности. Кандидата подбирает Потемкин, и если императрица одобряет, молодого человека приглашают во дворец, где медик Ее величества, англичанин Роджерсон, осматривает его тщательнейшим образом. Затем его представляют графине Брюс, та осторожно беседует с ним, чтобы проверить умственные способности, культурный уровень и характер. И наконец, та же графиня Брюс подвергает кандидата более интимному испытанию, дабы проверить его физические способности.

К. Валишевский

Фаворитизм в России был в общих чертах таким же, как и везде, но только благодаря своему чрезмерному развитию в царствование Екатерины он принял своеобразный отпечаток. На этот раз на престол вступила женщина, способная перешагнуть все общепринятые границы; она, как и Анна и Елизавета, имела фаворитов, но ее темперамент, характер, наклонность все преувеличивать и все ставить на карту придали этому традиционному порядку, или, лучше сказать, беспорядку, необычайные размеры. Анна сделала из конюха Бирона герцога Курляндского; Екатерина из Понятовского – короля Польского. Елизавета удовольствовалась двумя официальными фаворитами – Разумовским и Шуваловым, Екатерина насчитывала их дюжинами. Это еще не все; ее ум был не только чрезмерным, переступившим принятые границы, но это был ум властный, самодовлеющий, презирающий установленные правила и возводящий в правила или в законы свои собственные наклонности, волю, даже – каприз. При Анне Иоанновне и Елизавете Петровне фаворитизм был только прихотью – при Екатерине же он становился чем-то вроде государственного учреждения.

Из «Секретных записок о временах царствования Екатерины II и Павла I» Шарля Франсуа Филибера Массона:

Поистине замечательной чертой характера Екатерины является то, что ни один из фаворитов не навлек на себя ее ненависти или мщения; между тем многие оскорбляли ее, и не всегда она покидала их первой. Ни одного из них не наказывали, не преследовали: те, кого она лишала своего расположения, уезжали за границу и там выставляли напоказ ее благосклонность, проматывали ее сокровища, а потом возвращались в отечество, чтобы спокойно наслаждаться ее благодеяниями. Между тем их ужасная любовница могла бы их уничтожить. Безусловно, Екатерина оказалась в этом случае выше всех распутных женщин, которые когда-либо существовали. Чем это объяснить: величием души или недостатком страсти? Быть может, она имела одну лишь плотскую потребность и никогда не любила по-настоящему; быть может, она еще уважала в своих любовниках ту благосклонность, которой сама их удостоила. Далекая от того, чтобы истреблять их после того, как они отслужили свое, она предпочитала видеть в них трофеи своих подвигов и удовольствий.