1
Семнадцатого ноября, в последний день его жизни, капитан Рихард Мадер на один час раньше, чем обычно, покинул здание военного министерства, где он служил. Анна Габриель обещала быть у него дома около шести, и он хотел до ее прихода переодеться и немного отдохнуть. К радости вновь увидеться с Анной примешивалось легкое беспокойство. Несколько раз в течение дня он хотел отправить с посыльным записку Анне, но не сделал этого, опасаясь, что записка может попасть в руки ее мужа.
Рихард Мадер относился к типу людей уравновешенных, умеющих держать свои чувства под контролем. Он нравился женщинам, так как был предупредителен с ними и к тому же довольно красив. Его любили и товарищи по службе, так как на него всегда можно было положиться. Как офицер, он обладал тем сдержанным мужеством, которое делает человека в определенных обстоятельствах героем, но не бретёром. За свои тридцать лет ему не привелось страдать ни морально, ни физически, и он добился довольно многого, сумев стать к этим годам капитаном Императорской австро-венгерской армии и быть прикомандированным к Генеральному штабу. Для сына мелкого венского адвоката это было серьезным достижением.
Судьба избавила его от необходимости принимать серьезные решения или переживать сильные разочарования, что и у лучших людей отнимает много сил.
Отношения с женщинами складывались у него легко и не требовали больших душевных затрат. Последние годы он часто влюблялся: в девушек из хороших семей, в замужних женщин, в маленьких актрис и один раз — один-единственный раз, когда ему было шестнадцать, — в одну проститутку. Все это он называл романтическим словом «любовь», хотя это было не что иное, как проявление страсти молодого человека, любопытство и в лучшем случае влюбчивость.
С девушками из хороших семей он прогуливался, умудряясь в подъездах домов или в редкие минуты, когда контроль за девушкой ослабевал, сорвать страстный поцелуй. С женщинами у него протекали страстные, но большей частью кратковременные романы. Он никогда не терял при этом головы и обладал достаточным тактом мягко прекращать такие отношения, как только замечал за предметом своей страсти матримониальные устремления. Согласно положению о воинской службе при вступлении в брак офицер в чине обер-лейтенанта обязан был внести залог в размере тридцати тысяч крон, а капитан Генерального штаба — шестидесяти тысяч.
Не обладавшие средствами офицеры вроде Мадера могли выбирать один из трех вариантов — выйти в отставку, жениться на богатой невесте или оставаться холостяками. Капитан Мадер выбрал третий вариант, по крайней мере на этот момент. Ему нравилось вести независимое существование с необремененным, упорядоченным образом жизни. Для него не было ничего более приятного, чем провести спокойный вечер в своей квартире, после того как женщина, с которой он с увлечением предавался любви, уже ушла. Сейчас же, впервые со времени его юности, перспектива спать с женщиной не доставляла ему, как ранее, чувства радости. Напротив, он чувствовал себя неуверенно и тревожно.
От министерства до Хайнбургерштрассе, где он жил, было добрых тридцать минут ходьбы. Он мог бы взять фиакр — на Михаэльплатц была их стоянка, — но передумал, надеясь, что движение на свежем воздухе поможет снять нервное напряжение.
В цветочном магазине на Шубертринг он купил букет хризантем. Он спросил, есть ли розы — любимые цветы Анны, — но их не было. Ноябрь для всех цветов, за исключением хризантем, был неподходящий месяц. Везде продавались только хризантемы, вся Вена была ими полна. В День Всех Святых, когда вспоминают об умерших и украшают могилы, на кладбище устремлялся настоящий поток хризантем, и вид букетов, как бы красивы они ни были, напоминал о смерти.
Всю последнюю неделю стоял туман, и когда он дошел до своей Хайнбургерштрассе, зажглись газовые фонари. Ему нравилась эта улица в основном из-за ее характера части пригорода. Дома, все не выше трех этажей, образовывали прямоугольные дворы со старомодными источниками, остатками недалекого прошлого, когда жители Вены обходились без туалетов и водопровода.
Мадер снимал двухкомнатную квартиру на первом этаже дома номер 56, довольно скромно обставленную, так как он только несколько месяцев как был переведен из Кракова и успел приобрести только самое необходимое. Его мать предложила свою помощь, но он любезно, но твердо от нее отказался. Он хотел оборудовать квартиру по своему вкусу — чтобы было много воздуха, чтобы она выглядела современно и не была загромождена мебелью. Стены были уже покрыты обоями — в гостиной нежно-зелеными, а в спальне серыми, те и другие — из самых модных образцов, довольно дорогих и красивых. Ему доставляло особое удовольствие покупать что-нибудь для квартиры. Это была одна из причин, почему он не очень торопился с ее обустройством. Он предпочитал, что довольно редко встречается у молодых людей, продлить это удовольствие.
«Будут вонять, как погребальные свечи», — заметил его ординарец Йозеф Бока, когда капитан приказал ему поставить цветы в вазу.
Бока был крепкий молодой парень из венгерской крестьянской семьи, он практически не умел ни читать, ни писать, но был настолько ловок и изобретателен, насколько только крестьяне способны. В свои первые восемнадцать лет он учился, как бы перехитрить природу, а в последующие восемь — австро-венгерскую военную машину. Без сомнения, он был идеальным ординарцем — быстрым, аккуратным, неутомимым и надежным. Еще до Мадера он служил трем офицерам, один из которых, чешский граф, вышколил его до того образцового состояния, в котором он теперь пребывал. Шрам под его левым глазом напоминал об обувной колодке, которая была в него запущена, когда графу показалось, что сапоги начищены не должным образом.
Капитана и солдата Бока связывала глубокая мужская симпатия, что все же не могло удержать Бока оттого, чтобы из походов за покупками для капитана не выудить небольшой дополнительный заработок. Мадер подозревал подобную хитрость ординарца, но закрывал на нее глаза. Только от офицера требуется быть абсолютно неподкупным и верным высоким моральным устоям, от простого солдата — нет.
В четверть шестого Мадер выдал Бока пять крон и послал его в магазин деликатесов Вольфа на Штубенринг с заданием купить полкилограмма пражской ветчины, двенадцать булочек, пирожных и две бутылки вина.
«Значит, снова фрау Габриель», — подумал Бока, спускаясь по лестнице.
Фрау Габриель — значит, пражская ветчина и вино; темноволосая нервная жена генерала — это шампанское и паштет из гусиной печенки; маленькая танцовщица из венского кордебалета — непременно шоколадный торт и ликер. Между Бока и Мадером существовала молчаливая договоренность, согласно которой любовные приключения капитана его, Бока, вообще не касались. На время визита какой-нибудь дамы Бока исчезал, но приход и уход женщины не оставались для него незамеченными, так как окно его комнатушки выходило на лестничную клетку. Мужская солидарность и врожденное чувство такта удерживали его от того, чтобы кому-нибудь, включая знакомых капитана, хотя бы словом об этих визитах обмолвиться.
В этот раз Бока приметил у капитана легкое беспокойство. Обычно перед свиданием Мадер был в прекрасном настроении, особенно с Анной Габриель. Она относилась к тем женщинам, с которыми и он, Бока, не прочь был бы переспать, что, после всего слышанного о ее любовных похождениях, не было чем-то несбыточным. Будучи дочерью майора кавалерии, она, по слухам, не отказалась бы и от интрижки с простым солдатом. Некоторые утверждали, что именно из-за неуемного и беспорядочного сексуального аппетита Анны ее отец вынужден был рано оставить военную службу.
Анна Габриель была стройной женщиной с несовременной, мальчишеской фигуркой, худощава и плоскогруда. Ее кожа цвета слоновой кости, миндалевидные угольно-черные глаза и слишком большой для ее маленького, овальной формы лица рот придавали ей столько невыразимого шарма, что против него лишь немногие могли устоять. В течение двух лет учебы Мадера в военном училище ее отец, майор барон Йоганн фон Кампанини, руководил курсом верховой езды. Тогда двадцатидвухлетняя Анна выглядела робкой, худенькой девушкой лет пятнадцати. Но довольно многие из курсантов, в том числе и Мадер, знали по опыту, как обманчив может быть внешний вид. В постели она оказалась совсем не робкой и отнюдь не худенькой.
Вопреки ее репутации, рано или поздно должно было случиться так, что какой-либо свежеиспеченный офицер падет жертвой ее шарма и сделает Анне предложение. Обер-лейтенант Фридрих Габриель, блестящий и многообещающий выпускник военного училища, был именно тем, у кого хватило на это и любви и решимости. Конечно, женитьба на Анне означала внезапный конец его военной карьеры. Даже если бы он раздобыл тридцать тысяч залога, которые были очень желательны, это все же не давало возможности супругу Анны фон Кампанини получить должность в Генеральном штабе. В лучшем случае он был бы отправлен служить в какой-нибудь медвежий угол в Галиции или Далматии.
Для Анны обер-лейтенант Габриель принес большую жертву — он вышел в отставку. Поскольку его образование не могло служить ему основой для занятия чем-то прибыльным или перспективным, он занял скромное место почтового служащего. Все знавшие его глубоко сожалели об этом и сочувствовали ему. Габриель был, таким образом, вторым офицером, чья карьера была разрушена дочерью инструктора верховой езды. Но вопреки всем предсказаниям их брак оказался на редкость счастливым. Так, во всяком случае, единодушно утверждали все их друзья, которые поддерживали с ними отношения.
Мадер потерял после свадьбы чету Габриель из виду. Однажды октябрьским днем, четыре года спустя, он случайно столкнулся с Анной в кондитерской Демеля и тотчас привел ее прямиком в свою квартиру и в свою постель.
В ноябре она была у него дважды. Их любовные игры были, как и ранее, довольно изощренными, но теперь еще более страстными. Ненасытность Анны, которая вначале льстила самолюбию Мадера, теперь начинала его беспокоить. Ему было досадно признать, что он не всегда оказывался на высоте. Это открытие было для него шоком, особенно когда это повторилось и он не смог в полной мере соответствовать роли любовника.
В сентябре он завел небольшую интрижку с женой одного генерала. Однажды эта дама, к его удивлению, приняла всерьез сделанное им в шутку приглашение посмотреть его новые обои. День был для этого времени года необычайно жарким и душным. Она была одета в закрытое белое кружевное платье с черными шелковыми бантами и чрезвычайно надушена ароматом майских колокольчиков. Мадер терпеть не мог тяжелых духов, гораздо больше ему нравились естественные ароматы: запах высохшего на солнце белья или чисто вымытой водой с мылом женской кожи. Воздух в комнате действовал угнетающе, и присутствие женщины вызвало в его душе ощущение дискомфорта.
— Как мило с вашей стороны, что вы пришли, — промямлил он, так как ничего более оригинального ему в голову не пришло.
Он взял правую руку дамы, расстегнул достающую до локтя лайковую перчатку и запечатлел поцелуй на розовой влажной коже обнаженного запястья, затем повторил эту процедуру с ее левой рукой. Это была обычная полная эффекта прелюдия — символическая увертюра к пьесе, которая должна была затем последовать.
И в этот момент Мадер почувствовал, что с ним что-то не в порядке. Легкая вибрация должна была пронзить его тело от горла до бедер, сигнал, что его мужское начало готово к действию. Были времена, когда один лишь взгляд на ножки садящейся в омнибус девушки возбуждал его. Теперь же, когда он находился наедине с очень привлекательной женщиной, которая, придя к нему на квартиру, ясно дала понять о своих намерениях, — он оставался холодным и безжизненным, как мраморная плита на могиле старика.
Они стояли в центре комнаты, он по-прежнему держал ее руку. Она улыбалась ему, полная ожидания. У нее были красивые, здоровые зубы, но слегка неравномерно расположенные резцы и острые клыки придавали ее, в общем хорошенькому личику несколько хищное выражение. Волосы ее были блестящие, иссиня-черные, а над верхней губой чуть заметные усики. В военных кругах ее прозвали одалиской из-за роскошных, с налетом восточного колорита форм и явной слабости к ярким краскам и броским украшениям. Ее отец, банкир еврейского происхождения, принял католичество, когда три его дочери выросли и стали появляться в обществе. Самая старшая из них теперь была супругой министра, другая стала монашкой. Третья была гостьей Мадера: Лили Венцель.
— Не хотели бы вы присесть? — Мадер отпустил ее руку и отодвинул стул.
Выражение лица женщины явно свидетельствовало о том, что она готова пренебречь общепринятыми условностями. Мадер занял себя тем, что откупорил бутылку, которая лежала в холоде, налил шампанского и предложил гусиный паштет. Она залпом выпила два бокала охлажденного вина, но от паштета отказалась.
— Жара просто невыносима. — Она нервно обмахивала себя маленьким веером, который был изготовлен из таких же кружев, что и платье. — Как вы думаете, не лучше ли открыть окно? — А когда он поднялся, тут же сказала: — Ах, оставьте, будет еще жарче. Мне не надо было надевать это платье. Вы, мужчины, даже не знаете, как вам хорошо. — Она теребила свои крючки сзади у шеи. — Мне кажется, что все портные ненавидят нас, женщин: кругом они вставляют эти ужасные корсетные косточки. Наверное, вся моя кожа — сплошная рана. Вас не шокирует, если я вас попрошу расстегнуть мне крючки? — И добавила, хихикая: — Разумеется, только у шеи.
Он послушно обошел стул и стал нащупывать под ее прической верхний крючок. Кожа под пальцами была горячей. Лили встала. Медленно и педантично он расстегнул один крючок за другим до талии. Узкое платье распалось надвое, как переспелый арбуз. От его прикосновения она слегка вздрогнула, дыхание ее участилось, но заметное возбуждение гостьи только напугало Мадера, так как он по-прежнему ощущал себя не способным к активным действиям. И ее вины здесь не было. От полуобнаженного женского тела веяло теплым животным ароматом. Он скользнул рукой под ее тонкую шелковую сорочку и ощутил полную крепкую грудь с набухшими под его пальцами сосками.
Еще совсем недавно Рихард Мадер с восхищением обнаруживал под многочисленными модными юбками, закрытыми блузками, сапожками, чулками, корсетами и нижним бельем теплое, желанное женское тело. Но теперь, с Лили Венцель, он не мог ощутить в своем теле ни малейшего следа страсти. Мадер был в смятении. В свои тридцать лет в плавании, в беге или на скачках он по-прежнему мог дать фору любому из своих друзей, его мозг работал с точностью и быстротой хорошо смазанного механизма. Не было ни малейшего основания, почему он в свои цветущие тридцать лет должен стать импотентом. Сама эта мысль повергла его в ужас. С резкостью, заставившей Лили Венцель вскрикнуть, он привлек ее к себе и прижался губами к ее рту. Она живо откликнулась на его порыв и язычком скользнула сквозь его зубы. Несколько мгновений они стояли, обнявшись. Она задыхалась, а он чувствовал, как холодный пот струится у него по спине. И вдруг Мадер с отчаянием понял, что этот театр нужно немедленно прекратить, если он не хочет, чтобы этот день закончился скандалом и позором. Он резко отстранился от ее губ и сделал шаг назад. Лили стояла с приоткрытым ртом, застыв в позе полного самоотречения. Затем с испуганным выражением лица она произнесла горячим шепотом:
— Что случилось?
Он оставил вопрос без ответа, схватил бутылку шампанского, налил бокал и протянул ей. Ее глаза под густыми ресницами были наполнены жаждой, которую могло бы утолить отнюдь не шампанское.
— Что с тобой? — спросила она еще раз. — Я тебе не нравлюсь или мне это показалось?
— Что ты, даже очень. Вы всегда ко мне так замечательно относились. Вы оба.
— Вы оба? — Она наморщила лоб.
— Вы и господин генерал. И я вам безмерно благодарен.
Она начинала понимать.
— Не делайте из себя идиота, — фыркнула она. — Вы ненавидите его. И все подчиненные ненавидят его. Как будто я этого не знаю!
Она была права. Из всех, кто состоял в руководстве военной юстиции, генерал Венцель был наименее любим.
— Вы заблуждаетесь, — мягко возразил Мадер. — Я испытываю к господину генералу глубочайшее уважение.
— За этим вы меня сюда завлекли? Чтобы это мне сообщить? — Ее голос звучал громко и пронзительно.
Гнев удивительным образом был ей к лицу. Она выглядела восхитительно. На лице играл румянец, глаза сверкали, молочно-белая кожа казалась особенно нежной и почти прозрачной. Он вынужден был себе признаться, что она на редкость соблазнительна и обольстительна. Но его разум на это реагировал, а тело нет.
— Господин генерал прекрасный офицер. Один из лучших, — пробормотал он, стыдясь самого себя.
Она резко поставила бокал на стол так, что половина шампанского выплеснулась.
— Как трогательно! Он, несомненно, будет рад, если я все ему расскажу. Вы этого хотите?
— Это зависит от вас, — пожал он плечами.
— Вдобавок вы еще и наглец, — сказала она и оглянулась в поисках перчаток. Когда она надела перчатку на левую руку, то заметила, что платье на спине оставалось открытым.
— Застегните меня, черт побери!
Мадер подчинился. Пока он боролся с крючками, она, метнув на него через плечо полный презрения взгляд, гневно произнесла:
— В следующий раз я обязательно возьму с собой горничную.
Воротник платья еще не был до конца застегнут, когда она устремилась вон из квартиры.
Он рванулся вслед за Лили вниз по лестнице и уже на улице, остановив фиакр, предложил проводить ее до дома, но она зло бросила, что поедет одна. Как только цокот копыт удалился в направлении Штубенринга, он, совершенно разбитый и в полном отчаянии, поднялся к себе домой.
Часы на башне собора на Хауптштрассе пробили половину шестого. До прихода Анны Габриель оставалось еще полчаса.
«Пилюли!» — вдруг вспомнил Мадер.
Впрочем, насколько можно было судить по тщательной упаковке из красной лощеной бумаги, это были не пилюли, а капсулы. Он получил их с утренней почтой в своем бюро. В конверт с капсулами также была вложена отпечатанная на гектографе инструкция, текст которой даже для того времени, когда такие веши совершенно свободно рекламировались в газетах, звучал довольно откровенно.
Мадер не был ханжой, но слово coitus его все же шокировало. Обе пилюли нужно принять со стаканом холодной воды за полчаса до coitus — так указано в тексте. Следующий абзац утверждал: «Действие потрясающее!» Все остальное было выдержано в том псевдонаучном стиле, который был характерен для подобного рода рекламных объявлений. В качестве отправителя значилось: Чарльз Френсис, фармацевт. Первой реакцией Мадера на письмо было чувство возмущения, смешанное с растерянностью. По-видимому, кому-то захотелось таким идиотским способом позабавиться. В течение дня он узнал, что еще двое из его друзей, Принц Рудольф Хохенштайн и Ганс фон Герстен, оба, как и он, капитаны при Генеральном штабе, также получили циркуляр от Чарльза Френсиса, который они с видимым удовольствием зачитали вслух в мужском туалете. Они рассказали Мадеру, что еще один офицер на их этаже также получил капсулы. Известие несколько успокоило Мадера. Стало быть, это не было чьей-то глупой шуткой, а просто необычный способ рекламы новой продукции. Принц выбросил конверт вместе с содержимым в туалет и смыл водой. Было ясно, что «потрясающее действие», которое обещали капсулы, его совершенно не интересует.
Решив, что до прихода Анны еще есть время, Мадер решил закончить письмо к одной молодой женщине по имени Ингрид Фиала, которое он начал накануне вечером. Ингрид была той девушкой, на которой он, возможно, охотно женился бы, если бы не служил в армии. Блондинка с голубыми глазами, курносенькая и ангельски хорошенькая, она была бы превосходной матерью всем маленьким Мадерам, кому судьбой было предначертано остаться нерожденными, так как их возможный отец служил в Генеральном штабе австро-венгерской армии.
В представлении Мадера армия была не просто институтом, а скорее некой религией, расой или братством. Она была отдельным, выросшим на теле монархии органом, питаемым жизненными соками нации и тем не менее функционировавшим абсолютно независимо. Сердцем этого органа был Генеральный штаб. Человек, принадлежавший этому органу, больше не был хозяином своей судьбы. Для Мадера было абсолютно исключено назвать когда-нибудь Ингрид Фиала своей законной женой, так как Ингрид была артисткой варьете, а именно третьей частью «танцующих тройняшек Леонардо». На самом деле они звались вовсе не Леонардо, были не близнецами, а тремя совершенно разными девушками, которые до этого и знакомы-то не были, а в настоящее время выступали в одном из варьете Франкфурта. Генеральный штаб, разумеется, не был против, чтобы его офицеры спали с Ингрид Фиала, — главное, чтобы такие связи не вызывали скандала.
«Мой милый ангел, — так начиналось письмо. — Три недели назад маляр наконец закончил с обоями. Квартира выглядит теперь прекрасно. Не могу дождаться, когда ты сама увидишь это. Я знаю, что насчет образца для спальни у тебя были сомнения, но теперь тебе, безусловно, понравится. На стенах выглядит все гораздо лучше, чем на маленьком клочке. Я купил письменный стол, который мы с тобой присмотрели в магазине Хорна. На прошлой неделе его доставили, и теперь у комнаты вполне приличный вид. — Мадер зажег свечу, сел за письменный стол и продолжил письмо: — Вчера я был на концерте Лили Леманн, но в антракте ушел — быть одному на концерте не доставило мне никакого удовольствия. Без тебя я долго не выдержу. Ты обещала после гастролей во Франкфурте вернуться, то есть не позже первого декабря. И пожалуйста, никаких отговорок. Ты нужна мне, мой ангел, более, чем…»
Часы на башне пробили три четверти шестого. Мадер положил перо и встал. Анна всегда была пунктуальна. Если отвести на предварительный обмен репликами четверть часа: «Ты выглядишь прелестно. Проходи, я возьму у тебя пальто». — «Что нового в министерстве? Ты уже слышал последнюю новость? Как ты думаешь, может ли на следующий год дело обернуться войной между Англией и Германией? Ты слышал, что царица больна? Это ужасно». А когда Анна расстегнет блузку и снимет юбку — будет примерно шесть часов пятнадцать минут. В циркуляре указано: «Примерно за полчаса до coitus». Если он хочет эти чертовы капсулы попробовать, нужно принять их именно сейчас. В худшем случае они содержат только сахарную пудру. Вероятно, этот Чарльз Френсис, или кто там за ним стоит, полагается, в основном, на психологическое воздействие этого «возбуждающего средства». Допустим, у человека все в порядке и ему недостает только уверенности в себе, — тогда эти таблетки точно так же хороши, как и любые другие.
Конверт все еще был в кармане пальто, куда он положил его утром. Мадер вынул маленькую плоскую коробочку. Осторожно, как предписывала инструкция, разорвал красную лощеную бумагу и высыпал капсулы на ладонь.
Бока зажег газовые лампы в комнате, но в прихожей и на кухне было темно. Мадер на ощупь прошел до шкафа на кухне и оттуда к водопроводному крану. Он положил капсулы на язык и запил их стаканом воды. Только он собрался зажечь свет в прихожей, как вспомнил, что циркуляр остался лежать на письменном столе. Он прошел в комнату и бросил его вместе с бумагой и коробочкой в огонь камина. Золотые карманные часы, подарок отца к успешному окончанию военного училища, показывали без десяти минут шесть. Недописанное письмо он решил положить под папку для бумаг. Совсем не потому, что хотел спрятать его от Анны. Скорее наоборот: ему казалось неправильным, что письмо станет свидетелем того, что произойдет между ним и Анной в этой комнате. В отличие от Ингрид, Анна не любила его. В этом было все дело. Он подошел к письменному столу, но еще до того, как он взял письмо в руки, вдруг почувствовал сильное головокружение. В следующий миг на его грудь навалилась тяжесть, и он мучительно попытался вздохнуть.
«Я тону!» — пронеслось у него в голове.
«Бока», — хотел позвать он, но ни один звук не вырвался из его горла.
Сердце замерло, но тут же забилось вновь. Давление на грудь становилось нестерпимым. Казалось, сердце заполнило всю грудную клетку. Невыносимая боль пронзила все внутри, его тело дергалось, как будто оно висело на нитях, которыми управлял сошедший с ума кукловод.
— Бока! — На этот раз звук появился, но никто не ответил. — Помогите! На помощь! — крикнул он, охваченный ужасом, а боль тем временем поднялась до гортани, и рот как будто охватило пламенем. — Воды, — прошептал он и ринулся вслепую на кухню. «Только водой, — подумал он, — можно потушить огонь». Только огонь и ничто другое может причинять такую смертельную боль, разрывающую все его тело. — Боже, боже мой! Я умираю! — Его голову молнией пронзила мысль, что в капсулах был яд.
Мадеру не удалось добраться до кухни, он рухнул на пол в прихожей, корчась и задыхаясь, из горла его вырывались громкие хриплые звуки. Он пытался подняться, но ничего не получалось. В борьбе со смертью пальцы вгрызались в паркет пола, занозы впивались под ногти, но адская боль внутри затмевала все.
Перед тем как потерять сознание, он закричал еще раз, затем пульс замедлился до слабого подрагивания, дыхание стало едва слышным. Несколько секунд еще продолжались судороги, и после полного паралича наступила смерть.
Солдат Бока подходил к лестнице, когда он услышал крик. Это был такой пронзительный звук, который могла бы издать женщина или даже животное. Бока не стал долго раздумывать — он и без того запаздывал. В лавке у Вольфа было полно покупателей, а на обратном пути он к тому же встретил земляка из своей деревни. Тот тоже служил ординарцем у офицера, и они немного поболтали. Только когда часы на башне пробили три четверти шестого, Бока быстро попрощался и поспешил домой.
Солдат взбежал вверх по лестнице одним духом. Нагруженный пакетами, он не смог быстро вставить ключ в замок. Пройдя темную прихожую, Бока положил покупки на кухонный стол. В квартире было тихо, и он подумал, что визит еще не начался. Решив спросить у господина капитана, как сервировать ветчину, он снова прошел через прихожую в гостиную. Какой-то особенный горьковатый запах стоял в воздухе, какого раньше никогда не было. Капитана не было ни в гостиной, ни в спальне, ни в ванной комнате. Во всех помещениях горели газовые лампы, а на письменном столе стояла еще и горящая свеча. Удивляясь, Бока оглянулся вокруг и тут внезапно вспомнил о животном крике, который он слышал. Он схватил свечу, и, еще не дойдя до прихожей, его охватило предчувствие, что с капитаном случилось что-то ужасное.
Он нашел труп в углу около двери на кухню. В позе эмбриона, поджав ноги к груди так, что они почти касались подбородка, лежал Мадер. Только руки все еще впивались в паркет, и из-под разодранных ногтей выступала кровь.
— Боже милостивый, господин капитан! Что случилось, господин капитан?
Бока опустился на колени возле бездыханного тела и попытался его выпрямить. Лицо капитана было багрово-синим, но на ощупь еще теплым. Бока попытался нащупать пульс. Он приложился ухом к груди своего капитана, но не мог понять: слышит он удары собственного сердца или капитана. Бока был крепким парнем, он поднял тело и положил на кровать в спальне, укрыв одеялом. Затем он ринулся из квартиры, сбежал по лестнице вниз и устремился через улицу к дому, где висела табличка с фамилией врача.
В приемной находились два пациента. Сидевшей в регистратуре медсестре после нескольких попыток удалось из сбивчивого рассказа Бока на его ломаном немецком узнать, в чем дело, и она позвала врача. Это был пожилой человек со спутанной бородкой, усталыми покрасневшими глазами и высоким морщинистым лбом. Не надевая пальто, которое уже держала медсестра, он бросил несколько инструментов в свой черный саквояж и последовал за изнывавшим от нетерпения Бока. На пороге врач на секунду остановился.
— Сообщите в полицию, — крикнул он медсестре и после короткого раздумья добавил: — И в штаб гарнизона!
Переходя дорогу, доктор с трудом поспевал за Бока. Перед домом номер 56 они натолкнулись на людей, большей частью жильцов, толпившихся вокруг управляющей домом. Очевидно, она видела, как Бока куда-то понесся сломя голову, и инстинктивно почувствовала, что в квартире капитана что-то неладно. Управляющая загородила Бока дорогу и со всей силой авторитета представителя домовладельца потребовала сообщить, что случилось.
Как раз в этот момент к дому приблизилась Анна Габриель. Одета она была в темно-зеленый шерстяной костюм с современной, укороченной юбкой, на голове — в тон костюму — широкополая шляпка со множеством шелковых цветочных лепестков на полях. Несмотря на то что шляпка была закреплена на голове четырьмя шпильками, Анне с трудом удавалось удерживать ее от порывов ветра. Слегка запыхавшаяся, с румянцем на шеках, Анна выглядела прекрасно, была в превосходном настроении и напевала про себя последний шлягер Лео Фалля. Заметив Бока и пожилого господина в белом халате, стоявших в окружении группы женщин, она остановилась.
Бока тоже увидел ее. Он как раз входил в дом, грубо отодвинув управляющую в сторону. Позднее он никак не мог объяснить, что заставило его остановиться на пороге и крикнуть Анне Габриель:
— Идите домой! Убирайтесь отсюда, черт побери! Убирайтесь отсюда!
Затем он поспешил в дом, и врач последовал за ним.
Анна стояла окаменев. Она чувствовала направленные на нее враждебные вопрошающие взгляды, но уже через миг все потянулись в дом и столпились перед дверью квартиры капитана.
Анна чувствовала неодолимое желание следовать за людьми и лишь отчаянным усилием воли заставила себя повернуться и уйти. Она понимала, что с капитаном Мадером случилось что-то ужасное и что слова солдата Бока, возможно, были попыткой предупредить, спасти ее от той же судьбы. Она стояла на краю пропасти, чувствовала, что почва стала уходить у нее из-под ног. На ближайшей стоянке она взяла фиакр, назвала кучеру адрес и приказала поторопиться.
Доктор Брук бросил беглый взгляд на лицо Мадера, лежавшего на мягкой подушке, и понял, что его помощь здесь не понадобится. Человек был мертв. Доктор наклонился к трупу, и, когда он приподнял одеяло, ему ударил в нос запах горького миндаля. Из угла рта стекала тонкая струйка крови, пачкая расстегнутый ворот кителя. Насильственная смерть, как знал доктор из опыта, была неприятным делом.
— Синильная кислота, — пробормотал он сам себе.
Бока стоял у кровати, крепко сцепив руки на спинке, бледный как полотно.
— Нет тридцать минута, как я уйти, — сообщил он. — Моя уходить, капитан был хорошо.
— С этим ядом и минуты достаточно. Он действует мгновенно, — мрачно проговорил доктор и вдруг сердито набросился на Бока: — Не стой тут истуканом, черт побери! Делай что-нибудь!
Доктор был штатским, и, по мнению Бока, штатский может кричать на человека в форме, если он больше или сильней. Но здесь это было не так. Доктор взглянул устало на солдата и увидел в его глазах отчаяние и тоску. Ему стало стыдно.
— Мне здесь больше нечего делать, — и, взглянув вновь на мертвого, добавил: — Позови-ка ты, братец, лучше священника. Я думаю, капитан был католиком. — Заметив, что Бока не пошевелился, доктор добавил: — В такие моменты, молодой человек, нужно думать более о живых, чем о мертвых. Я имею в виду родителей капитана.
— Вы оставаться с ним? — спросил Бока.
Было ясно, что Бока сказал бы обязательно «с господином капитаном», если бы Мадер был жив. Не из неуважения к капитану, а из-за того, что Бока был не в состоянии в этой скрюченной фигуре с лицом, изуродованным гримасой смертельной муки, узнать того самого человека, которого он всего полчаса назад оставил в квартире.
— Да, я останусь здесь, — сказал доктор и сел в кресло, стоявшее около кровати. Ему было шестьдесят девять лет, а после рабочего дня он чувствовал себя так, как будто ему было сто.
Едва Бока вышел, как появился лейтенант полиции Хорн с двумя своими людьми. Медсестра сообщила ему о несчастном случае с офицером Генерального штаба, поэтому лейтенант сразу же известил военное министерство, Бюро безопасности и комендатуру гарнизона. Он был вовсе не сторонник того, чтобы люди из этих организаций вмешивались в расследование, так как считал, что полиция работает эффективней, если ей не мешают, но в данном случае военных исключить было невозможно.
На первый взгляд, все говорило в пользу самоубийства: мгновенно действующий яд, начатое письмо на письменном столе, отправка из дома ординарца перед тем, как принять яд. Свеча, при которой погибший писал письмо, все еще горела. В одной из ваз стоял букет хризантем, а на кухонном столе лежали несколько нераспечатанных пакетов с деликатесами.
— Какая жалость, — сказал доктор. — Такой красивый молодой человек. Я встречал его пару раз утром на улице. Обычно я без четверти восемь иду навещать своих пациентов, и в это время он выходил из дома. Понятия не имею, где он работал.
— В военном министерстве, — произнес лейтенант.
— Ах да, правильно. Солдат сказал мне, что он служил в Генеральном штабе. Почему он это сделал, господин лейтенант?
— Что сделал?
— Покончил с собой. Наверное, из-за женщины. Как безрассудна молодость. Лишить себя самого дорогого — жизни — из-за того, что так доступно и всегда имеется в избытке.
Лейтенант не ответил. Он прошел в кабинет, взял в руки неоконченное письмо, прочитал его внимательно два раза и, помедлив, положил вновь на письменный стол. Один из детективов изучал содержание корзинки для бумаг, другой — мусорное ведро на кухне. Лейтенант выдвинул ящики письменного стола. Стопка бумаги для писем, фотографии в коробках и вклеенные в альбом, ручки, карандаши, почтовые марки, пачка табака, бумага для сигарет, машинка для свертывания сигарет, узкий скоросшиватель для счетов — все с пометкой «оплачено», квитанции, стопки писем — все аккуратно перевязанные красивым шнурком, служебный пистолет капитана. Всё в чистоте и порядке.
— Почему же он не застрелился? — спросил доктор. — Почему выбрал такую мучительную смерть?
Грехи покойному отпустил пастор Еллинек, высокий, мускулистый священник из церкви на Хауптштрассе. Его в спешке удалось найти на одном из незастроенных участков, где он, судя по глине, налипшей на его башмаки, вероятно, играл в футбол.
Бока стоял на коленях в ногах кровати, уставившись на висевшую на стене копию «Святого семейства» Микеланджело. Капитан Мадер купил ее во Флоренции, когда возвращался из Рима с соревнований по скачкам. Он рассказал Бока, как при посещении галереи Уффицци встретил молодого художника, который писал в этот момент копию этой картины, и как он, Мадер, был счастлив, когда художник согласился уступить ее капитану. Казалось, что он гордился этим гораздо больше, чем призом, который завоевал на скачках. Тогда Бока не смог до конца понять своего капитана, но сейчас при воспоминании об этом слезы потекли у него из глаз.
— Когда, говоришь, отправил тебя капитан в лавку за деликатесами? — спросил лейтенант.
Священник и его служка уже ушли. Лейтенант полиции сидел на софе, солдат Бока стоял перед ним. Доктор Брук уселся вновь в кресло около кровати, которое он тактично освободил, когда пастор Еллинек совершал обряд над покойным.
— Как я вам сказать, господин лейтенант, в четверть шесть, — ответил Бока.
— И когда же ты вернулся?
— Полчаса позже, господин лейтенант.
Бока говорил с сильным венгерским акцентом, а его словарный запас был ограничен. Поскольку в его родном языке артикли, обозначающие мужской, женский или средний род, отсутствовали, он обходился вообще без них и говорил всегда «он», независимо от того, шла ли речь об окороке, который он только что купил, или о девушке, которая его обслуживала в лавке, об улице, по которой он возвращался, или о часах на башне, которые ему напомнили, что он должен поторопиться домой. Точно так же мало он заботился о спряжении немецких глаголов и использовал только неопределенную форму, невзирая на то, говорил ли он о происшедшем вчера, сегодня или сто лет назад. Настоящим знатоком немецкого языка он был только в одной области — ругательствах. Здесь он мог дать несколько очков вперед любому специалисту из пехоты или преподавателю конной езды у драгун. Его способ изъясняться привел в замешательство доктора, но отнюдь не лейтенанта полиции. Уши служащего венской полиции привыкли к многочисленным диалектам и грамматическим несуразицам речи жителей этого двухмиллионного города.
— Почему господин капитан послал тебя за покупками? — спросил лейтенант.
Бока пожал плечами.
— У нас нет кушать дома, господин лейтенант.
— Он ждал кого-нибудь в гости?
— Может и так, господин лейтенант. — Когда Бока попадал в щекотливую ситуацию, он изображал из себя деревенского недотепу и его лицо приобретало абсолютно бессмысленное выражение.
— Да или нет?
— Я не знать, господин лейтенант. — Бока презирал всех штатских, включая полицейских, но старался с ними не ссориться.
— Он тебе ничего не сказал?
— Как же, сказать, — с готовностью сообщил Бока.
— Так что же?
— Полкило ветчина должен принести, двенадцать булочка и два бутылка вино. Это он мне сказать, господин лейтенант.
— А тебе не показалось, что для ужина на одного человека это немного многовато?
— Нет, господин лейтенант. Господин капитан любить покушать. И еще, — он бросил взгляд на бездыханное тело на кровати, и у него перехватило горло от душевной боли, — что он кушать, я тоже кушать. Так он всегда хотеть.
С лестницы послышался звук приближающихся шагов и громкие голоса. Вошли военный следователь капитан-аудитор Кунце и полковой врач доктор Рупперт. Капитан остался ждать в кабинете, пока доктор Рупперт, худой нервный человек в пенсне и с выражением постоянного недоверия ко всем и вся, обследовал тело. Доктор Рупперт небрежно пожал руку доктору Бруку, после чего открыто игнорировал его присутствие.
— Полагаю, нам придется подождать результатов вскрытия, прежде чем мы сможем судить о причинах смерти, — объявил доктор Рупперт. — Это может быть приступ эпилепсии, эмболия легких, инфаркт миокарда или пищевое отравление — все возможно.
Усталый голос доктора Брука, сидевшего за ним, произнес:
— Вздор, доктор! Это отравление синильной кислотой.
Доктор Рупперт резко повернулся и бросил строгий взгляд на штатского:
— Давайте не будем делать поспешных заключений!
— Это было отравление синильной кислотой. — Тихий голос доктора Брука звучал убежденно и властно.
— Вы полагаете, это самоубийство? — спросил Рупперт.
— Этот вопрос я оставляю открытым.
Капитан Кунце слушал этот разговор, слегка нахмурившись. Это был стройный мужчина средних лет, с выражением лица, напоминавшим лицо Гамлета, только что пережившего укол отравленной шпаги. Слово «самоубийство» в сочетании со словом «синильная кислота» встревожили его. Он хорошо знал, что для армии инсульт или сердечный приступ были бы гораздо предпочтительней. От офицера, к тому же служившего в Генеральном штабе, в случае если он решил покончить счеты с жизнью, можно было ожидать, что он пошлет себе пулю в голову, а уж крысиный яд, кислота, прыжок из окна или под поезд — это для штатских.
— Благодарю вас, доктор, за то что вы так быстро смогли прийти. — Он пожал врачу руку. — Что касается вашего гонорара, то финансовый отдел все это уладит.
— В этом нет нужды, — отрицательно покачал головой старый доктор. — Хотя я не имел чести лично знать господина капитана Мадера, пока он был жив, но тем не менее — мы были соседи, и я считаю своим долгом помочь соседям в случае необходимости. Я хотел бы только сделать для него больше.
Полицейский сообщил, что прибыла санитарная машина. Закутанный с головы до ног тяжелым покрывалом, труп Рихарда Мадера отвезли в морг военного госпиталя, где должны были произвести вскрытие. Капитан Кунце дал лейтенанту Хорну указание связаться с полицай-президентом Бржезовски и полицейским комиссаром доктором Вайнбергом, который относился к Бюро безопасности Управления полиции, и представить им обоим подробный рапорт о случившемся. Бока было предписано находиться на кухне и ждать дальнейших указаний.
— Теперь, между нами, — Кунце обратился к доктору Рупперту, когда люди из полиции уже ушли, — считаю своим долгом сообщить вам, что Мадер не кончал жизнь самоубийством. — Он взял неоконченное письмо к Ингрид Фиала в руки. — Это письмо Мадер писал непосредственно перед смертью. Оно совершенно не похоже на прощальное послание. Бедный парень строил планы на будущее. Кроме того, человек, который собрался принять смертельный яд, не будет обсуждать с девушкой обои или говорить о концерте Лили Леманн. Нет, доктор, нравится нам это или нет — это не самоубийство!
Доктор Рупперт поправил свое пенсне.
— Это могло бы быть несчастным случаем, — предположил он. — Почему бы и нет? Человек хочет принять аспирин, берет по ошибке не ту упаковку и глотает крысиный яд. В любом случае, я не готов принять как версию, что его отравили.
Капитан Кунце придерживался другого мнения. Это был не первый случай, когда он видел доктора Рупперта в деле и считал его плохим врачом и самонадеянным глупцом. На фоне всего этого ужаса, смрада насильственной смерти и вида молодого мужского тела, скрюченного, как огромное насекомое, ограниченность доктора вызывала у Кунце отвращение. Вообще, случай был ужасным, и Кунце надеялся, что дело будет поручено не ему.
Анна и Фридрих Габриель жили на четвертом этаже старого дома позади городского театра. Подъем по узкой крутой лестнице со стертыми ступенями — в доме не было лифта — требовал почти таких же усилий, как подъем в Альпах, и когда Анна наконец стояла перед своей дверью, она, как обычно, почти задыхалась. Анна надеялась, что Фриц еще не вернулся, но, увидав свет в гостиной, поняла, что надеялась напрасно.
— Что случилось? — спросил он. — Я думал, что ты на приеме у доктора Лорентца. — Она сказала ему утром, что вернется домой позже, так как зубной врач не может принять ее раньше шести.
— Ах, его срочно вызвали к больному. Медсестра отправила всех домой и закрыла кабинет. — Она лгала не задумываясь. С Фрицем можно было не осторожничать, так как он верил всему, что ему говорили. Отнюдь не потому, что он был глупым или легковерным, а потому, что он ей безоговорочно доверял.
— Расскажи, как ты провела день, — попросил он.
У них было заведено рассказывать друг другу о часах, которые они провели не вместе. Он работал на почтамте на Мариахильферштрассе около Западного вокзала. Там обычно что-нибудь случалось, бывали иногда довольно интересные люди, и он рассказывал ей о тех событиях, которые, по его мнению, могли ее развлечь. Она слушала его с удовольствием, хотя ее не оставляло чувство, что он при этом хочет ее убедить, что работа на почте ему нравится и он нисколько не жалеет, что принес ей в жертву свою военную карьеру.
Обедать он приходил, как правило, домой, поэтому ужин состоял из остатков от обеда, бутербродов и чая. Их прислуга работала только до обеда, и Анна проводила первую половину дня занимаясь покупками, уборкой и готовкой. С двух часов дня до семи вечера она была свободна. Само собой, ее рассказы о том, как она проводила эти часы, были совсем не так полны и правдивы, как его, и напоминали прошедшую цензуру газету в каком-нибудь полицейском государстве, в которой были большие пробелы.
Они практически не поддерживали связи с его бывшими офицерскими друзьями. Среди их нынешних знакомых были писатели, музыканты, журналисты, которые ему нравились, а ее приводили в восторг. Но она взяла себе за неукоснительное правило никогда не спать с мужчинами, которые как-то могли соприкасаться с их теперешним кругом знакомых.
— Ты так и не рассказала мне, как ты провела сегодня день, — напомнил он ей.
Она заметно нервничала, что было ей совсем несвойственно. Их совместные вечера с самого начала были самыми счастливыми и приятными часами всего дня, но сегодня он ощущал ее беспокойство, и это тревожило его.
— О, ничего особенного, — она пожала плечами. — Я забегала на минутку к маме. Отца снова мучает подагра. Ах да, я сегодня видела императора, когда его карета сворачивала с Мариахильферштрассе на Ринг. Наверное, он ехал из Шёнбрунна. Мне показалось, что он был бледен, но я могу и ошибаться, так как он ехал в закрытой карете.
Ее речь была отрывистой и не всегда достаточно связной. Что-то должно было сильно взволновать ее, подумал он и удивился, что она ему ничего не рассказала.
— Ну мы сегодня и посмеялись, — сказал он, когда молчание затянулось. — Один клиент попросил продать ему тысячу почтовых марок по десять геллеров. Выглядел он как простой рабочий — вроде каменщика или плотника. Я спросил его, зачем ему нужно тысячу марок. Ты никогда не догадаешься, что он ответил! Он слышал, что почтовый сбор будет повышен до двенадцати геллеров, и тогда после повышения он сможет продать свои марки с выгодой. Как тебе это нравится?
Анна ответила лишь мимолетной улыбкой. В отчаянии она пыталась скрыть раздиравшее ее внутреннее волнение. Что-то ужасное случилось с Мадером, но не это было страшным, а то, что ей едва удалось избежать скандала. Приди она на какую-то пару минут раньше, она была бы уже в квартире или даже в его постели, когда несчастье — это, конечно, было какое-то несчастье — произошло бы. До сих пор ей пока удавалось предаваться своим удовольствиям, не ставя под удар свой счастливый брак. Она стала беззаботной и неосторожной, не задумываясь о том, что достаточно просто проговориться или произойти какой-то случайной встрече, чтобы навсегда разрушить семейные узы.
— Я люблю тебя, Фриц, — сказала она.
Он бросил на нее удивленный взгляд. Никто из них двоих не был по природе склонен к чрезмерному проявлению эмоций. Он принимал ее чувство к нему таким же само собой разумеющимся, как его к ней. Не было необходимости тратить на это слова. Они целовались при встрече или при расставании и часто бывали вместе в постели. Они были не только мужем и женой, но и хорошими друзьями.
— Я знаю. — Это прозвучало спокойно, но он чувствовал себя неуютно.
Внезапное объяснение в любви было для него так же непонятным, как и ее попытки скрыть свою нервозность. Он подошел к камину и стал возиться с дровами, но она продолжала:
— Я люблю тебя больше жизни. Не забывай это. Что бы ни случилось.
Принц Хохенштайн был высоким худощавым молодым человеком, с лицом испанского гранда с картины Эль Греко. Своими движениями он напоминал чистокровного коня.
Если он подходил к стулу, было полное впечатление, что он собрался одним движением перепрыгнуть через него, а не сесть. Он был вежлив, скромен и обладал выдающимися интеллектуальными качествами. Хотя он проявлял незаурядные способности к математике, семейные традиции требовали от него, как младшего сына, выбора военной карьеры, а не университетской. Нужно признать — и это делает честь армии, — что его способности были замечены, и ему было предоставлено достойное место в Генеральном штабе.
— Была ли встреча в туалете последней, когда ты вчера видел Мадера? — спросил Принца аудитор Эмиль Кунце.
Они сидели в кабинете Кунце в гарнизонном суде. Капитан получил утром приказ о передаче ему дела Рихарда Мадера.
Хохенштайн, секунду подумав, сказал:
— Нет. Примерно в половине пятого я снова встретил его в коридоре. На нем уже были надеты плащ, фуражка и перчатки. Я заметил ему, что он уходит слишком рано, и пошутил, что сбегать нехорошо. Он засмеялся и сказал, что он торопится домой встречать гостя.
— Мужчину или женщину?
— Этого он мне не сказал.
— Знаешь ли ты еще кого-нибудь, кроме Герстена, кто получал такой же пакет от Чарльза Френсиса?
— Нет, но это ничего не значит. Мы сидим с Герстеном в одном кабинете и были вместе, когда принесли почту. Что касается Мадера — это была чистая случайность, что он зашел в туалет как раз в тот момент, когда мы с Герстеном эту дрянь выбросили.
— Лучше бы ты этого не делал, — заметил капитан Кунце.
Хотя они не были знакомы, тем не менее разговаривали друг с другом на ты. Таково было неписаное правило между офицерами в одном звании и между вышестоящими офицерами с подчиненными — разве только ситуация требовала официального разговора.
— На этот момент мы достоверно не знаем, есть ли связь между этим циркуляром и смертью Мадера, — продолжал Кунце. — После всего, что я о нем слышал, он мне показался слишком умным человеком, чтобы попасться на такой дешевый трюк.
— Замечательный парень и отличный товарищ. Нам в Генеральном штабе будет его очень не хватать, — сказал Принц.
Проводив Хохенштайна, Кунце вернулся к своему письменному столу. Он открыл папку и стал внимательно читать находившиеся там бумаги. На этих страницах содержалось рукописное сообщение о жизни капитана Рихарда Мадера, все данные, которые в спешке удалось собрать: выписка из его ежегодного медицинского обследования, короткая биография, его аттестаты и данные о личной жизни. Общий вывод на последней странице порадовал бы любое родительское сердце, но поверг бы в отчаяние криминалиста. Ни малейших указаний на какие бы то ни было неблаговидные поступки или сомнительные знакомства, сексуальные отклонения или враждебные с кем-либо отношения. Рыцарь без страха и упрека.
Почему кому-то нужно было убивать человека, который был настолько безобиден и дружелюбен, что непонятно, как такой человек вообще мог попасть в Генеральный штаб?
Еще до обеда полицейский привел в бюро Кунце фрау Чепа, управляющую дома номер 56 на Хайнбургерштрассе. Тощая, с узкими губами, она сильно напоминала главный инструмент ее профессии — длинную метлу из прутьев. Некоторое время она болтала о несущественном, и Кунце слушал ее в полудреме, пока одно из замечаний вмиг не прогнало его сон: «…и тут перед домом появилась молодая дама. И только Бока ее увидал, как его лицо стало белым и он закричал ей, что она должна уйти».
— Что вы имели в виду, когда сказали, что его лицо стало белым? — спросил Кунце.
— То, что я сказала, господин капитан, — пожала она плечами. — Белым как полотно. — Она помолчала секунду и шепотом добавила: — Выглядело все так, как будто он не хотел, чтобы она была там, когда появится полиция. Наверное, она что-то знала, а он не хотел, чтобы она это им рассказала.
Фрау Чепа в душе была зла на солдата Бока. Уже вскоре после переезда Мадера между Бока и ею возник спор из-за мусора, который она должна была забирать у жильцов. Бока, не привыкший к тому, чтобы получать указания от какой-то штатской, сделал ряд обидных замечаний об австрийцах вообще и их стремлении всегда увильнуть от физической работы в частности, на что фрау Чепа прошлась насчет родителей Бока самым нелестным образом. Только своевременное появление капитана Мадера предотвратило начало активных действий, но вражда между ними сохранилась.
— Вы сказали «молодая дама», — заметил Кунце. — По вашему мнению, она действительно выглядела как настоящая дама?
— Она совсем не выглядела как шлюха, если господин капитан это имел в виду.
— Какие отношения, по-вашему, могли бы быть между ней и солдатом Бока?
— Если вы меня спрашиваете, ваша милость, то они одна шайка-лейка. Когда он ей закричал, то она сначала вроде бы удивилась, а потом сразу повернулась и пошла прочь.
— А до вчерашнего дня видели ли вы ее раньше?
— Только один раз. На лестнице. Она как раз тогда вышла из квартиры Мадера.
— Был ли господин капитан тогда дома?
— Этого я не знаю. Может, и был. Это было примерно в семь вечера. Обычно в это время он дома.
Если Мадер был дома, ясно, что женщина посещала именно его, а не ординарца, подумал Кунце.
Утром того же дня полиция и военные юристы получили результаты вскрытия. Смерть наступила в результате отравления синильной кислотой. Хотя исследование еще не было закончено, патологоанатомы были едины во мнении, что дозы хватило бы, чтобы отправить на тот свет дюжину людей.
Капитан Кунце отдал приказ доставить на допрос солдата Бока. Пока он ждал его, почувствовал, как мигрень, подобно ненасытной крысе, пытается угнездиться у него за правым глазом и начинает вгрызаться в кости черепа. Вдобавок в желудке нарастало какое-то давление, хотя он за целый день не съел ни крошки. В последнее время эти головные боли стали появляться чаще, и он не знал почему. Жизнь, которую он вел, была приятной и упорядоченной, и он имел все основания считать ее счастливой: он был здоров, был доволен работой и домом.
Офицерская карьера Эмиля Кунце началась довольно поздно. Случай к тому представился во время маневров 1902 года, в которых он участвовал как лейтенант запаса. Предложение последовало от генерала Хартманна, одного старого знакомого, практически друга, хотя то, что их связывало, не совсем подходило под это определение. Мать Кунце служила более пятнадцати лет экономкой в доме Хартманнов, а он, Эмиль Кунце, вырос на их большой, комфортабельной, расположенной в огромном парке вилле.
Его мать, Вильгельмина Кунце, дочь учителя, была стройной, не лишенной привлекательности женщиной и напоминала собой казавшихся истощенными и не имеющими пола средневековых святых. Она была хорошо воспитана и обладала манерами дамы. Всех удивляло, почему она предпочла работать по хозяйству у чужой женщины, вместо того чтобы подыскать себе мужа, способного предложить ей собственный дом.
Ей было двадцать пять, когда на свет появился сын Эмиль как результат ее недолгого брака с фельдфебелем немецкого полка Гербертом Кунце, который вскоре после свадьбы исчез из ее жизни так же незаметно, как и появился незадолго до этого.
— Только не пытайся его найти, — сказала она подраставшему Эмилю, когда он стал спрашивать об овеянном тайной фельдфебеле. — Он был приличным человеком и хорошим солдатом. Это все, что ты должен знать. Имя, которое он тебе дал, почтенное имя. Если в будущем кто-то придет к тебе и станет предъявлять от имени фельдфебеля Герберта Кунце какие-то требования, укажи ему на дверь. Ты ничего фельдфебелю не должен — ни денег, ни заботы о нем. Помни всегда об этом.
Это была довольно необычная манера говорить с юношей о его предполагаемом отце, но Эмиль Кунце привык к особенностям своей матери. Кроме этого, он научился уважать ее нежелание подробно распространяться о своем браке. Ей тяжело давалась каждая копейка, которую она зарабатывала, при этом ей платили намного меньше, чем другим экономкам, не имеющим к тому же детей. Тем не менее мать Эмиля была, казалось, на особом положении в доме — ни прислугой, ни членом семьи. По иронии судьбы в доме семейства Хартманн были дамы, которые чувствовали себя в большой зависимости от экономки и даже слегка побаивались ее, а вовсе не наоборот.
Кунце подозревал, что мать располагает какими-то дополнительными средствами: мальчик никогда не испытывал нужды. Два раза в год она заказывала большой портрет дорогому фотографу. На себя она не тратила ни копейки. В воскресенье, когда после обеда мать была свободна, они гуляли вместе в лесу или совершали походы вдоль Дуная. В свой день рождения, а также вдень рождения императора они отправлялись в маленький ресторанчик. Дважды в году, когда были готовы фотографии, она отпрашивалась у фрау Хартманн после обеда, одевалась особенно тщательно и ехала в город. Через несколько часов она возвращалась и была на следующий день особенно молчалива. Своей привычке два раза в год отсутствовать она оставалась верной до самой смерти. Эмиль к тому времени уже сдал экзамены на юриста и работал в известной адвокатской конторе Теллера и Бауэра. Несмотря на его настойчивые просьбы оставить работу, мать продолжала вести хозяйство в семье Хартманн, пока сердечный приступ не заставил прекратить службу и не прервал ее жизнь. К своему огромному удивлению, Кунце узнал, что мать сумела собрать для него почти десять тысяч гульденов. «Для моего любимого сына Эмиля, — значилось в ее завещании. — В качестве компенсации за его несчастливое детство без отца».
У него часто возникало желание сказать ей, что она была не права. Он никогда не чувствовал себя несчастным. Ему никогда не хотелось быть кем-то другим, а не Эмилем Кунце, сыном фрау Вильгельмины. Генерал Хартманн, его жена, дочь и оба сына принимали его как члена семьи. Но где-то существовал еще кто-то, кто незримо вел его по жизни и внимательно за ним следил. Несомненно, предложение от фирмы Теллера и Бауэра было делом его рук, так же как и назначение в гарнизонный суд. Казалось, этот некто парил где-то на недосягаемых олимпийских высотах и не считал возможным снизойти к обычным смертным. В юные годы у Кунце часто возникало неодолимое желание вознестись на фаэтоне к своему ангелу-хранителю. Ясно было, однако, одно: фельдфебель Герберт Кунце, чье имя он носил, этим ангелом точно не был.
Эмиль был холостяком, но жизнь подарила ему фактическое супружество без неизбежных при этом неудобств. Женщина, с которой он жил, Роза фон Зиберт, воплощала в себе все мыслимые женские достоинства. Она нежно любила его и была готова быть его верной, тактичной, полной понимания подругой во все времена. Он считал себя вполне заурядным, неплохо выглядевшим для своих тридцати восьми лет человеком, с мягким бледным лицом, скорее более подходящим для священника, чем для военного. Его темно-русые волосы уже начинали седеть на висках. Он никогда не задумывался над тем, какое впечатление он производит на окружающих, был очень чистоплотен и приучен к порядку, но держался всегда несколько отчужденно, как мальчик, которого в детстве терпели в чужом доме и который теперь стал зрелым мужчиной.
С Розой он был знаком уже три года. Тогда он снял в ее высокой, перегруженной роскошной мебелью квартире две комнаты. Целый год понадобился Розе, прежде чем ей удалось завлечь его в постель. Как квартиросъемщик, который одновременно исполнял роль любовника, он настоял на неукоснительном выполнении договоренностей — платил довольно высокую квартплату, оплачивал половину остальных затрат, в том числе жалованье прислуги. За это он выдвинул единственное требование — чтобы его не тревожили. Роза не имела права зайти в его комнаты, если ее не приглашали. Точно так же она не имела права представлять его своим гостям или рассчитывать на его общество, когда ее куда-то приглашали. Сначала она пыталась нарушать эти предписания, но после его угроз съехать с квартиры смирилась.
С самого начала их связи он дал ясно понять, что жениться на ней он сможет не ранее, чем станет полковником, что означало срок не менее двадцати лет. Роза была вдовой одного из членов кабинета и жила на государственную пенсию. Офицеры императорской армии пользовались авторитетом и уважением, но денежное содержание их было невелико. Залог, который требовалось заплатить при заключении брака, не могли внести ни Кунце, ни Роза. Только начиная с чина полковника оклады становились достаточно большими, и офицеры могли жениться, не внося залога. Необходимым условием при этом было то, что невеста должна иметь безупречную репутацию. Роза была достаточно умна — она заключила договор на аренду квартиры с Кунце от имени своего деверя, тем самым избежав лишних разговоров. Кунце забавляло, что армейский кодекс чести ничего не имел против сожительства, но категорически запрещал, чтобы такое сожительство позднее было узаконено. В этом заключалось одно из тех противоречий, которые наводили на мысль, что армия ведет себя как ставший большим, но оставшийся на прежнем умственном уровне ребенок.
— Кто была эта женщина? — в пятый раз на протяжении допроса спросил капитан Кунце у солдата Бока.
И солдат Бока в пятый раз отвечал:
— Какая, господин капитан?
— Черт побери, Бока, ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду! — не выдержал капитан.
В ответ Бока стал быстро много что-то говорить, но ничего конкретного. Кроме того, его немецкий вообще временами понять было невозможно.
В конце концов капитан потерял терпение, вызвал аудитора-практиканта лейтенанта Сабо и приказал допросить солдата на родном языке.
Если Кунце по своему внутреннему миру и поведению был скорее юрист, чем военный, то лейтенант Сабо был военным с головы до ног. Небольшого роста, коренастый, с копной курчавых волос на голове и висячими усами, он походил на маленькую, охранявшую стадо в венгерской степи собачку. Да и голос его, когда он задавал вопросы, напоминал лай. В один момент Кунце показалось, что лейтенант станет не только лаять, но и кусаться.
Нужно отдать должное Бока, что он при этом смог выдержать больше часа.
Вначале он рявкал в ответ так, как если бы он находился на казарменном плацу; постепенно голос его перестал напоминать раскаты грома, он стал медлить с ответами и перешел почти на шепот.
Ровно через семьдесят две минуты после прихода лейтенанта Сабо Бока сдался и назвал имя: фрау Фридрих Габриель.
Имя капитана Рихарда Мадера появилось в венских газетах впервые 19 ноября 1909 года. Ведущая утренняя газета в разделе «Местные новости» поместила следующее сообщение:
17 ноября около шести часов вечера капитан Рихард Мадер, один из способнейших офиисров Генерального штаба, был найден своим ординарцем мертвым. Принимая во внимание, что капитан обладал при жизни отменным здоровьем, начато следствие с целью установить причину его внезапной смерти.
В следующей заметке описывалось происшествие на Кэрнтнерштрассе. Лошадь одного из фиакров без всяких видимых причин понесла, чем обратила прохожих в панику. При этом легкие повреждения получил один семидесятилетний табачный фабрикант. Только благодаря мужественному вмешательству полицейского офицера Михаэля Рознера лошадь удалось остановить.
Хотя обе заметки были примерно одной величины, репортеров, толпившихся у бюро полицай-президента Бржезовски, совершенно не интересовало состояние здоровья табачного фабриканта. Несколько крон, которые удалось сунуть ждавшим задания детективам, позволили узнать о срочном совещании, в котором участвовали полковник Кучера от венского гарнизона, капитан-аудитор Кунце, комиссар полиции доктор Вайнберг и генерал Карл Венцель, начальник гарнизонного суда. Темой совещания была смерть капитана Мадера.
Поскольку, по мнению полиции, возможность самоубийства была исключена, обсуждался главный вопрос — поиск убийцы-отравителя. Необходимо было отыскать хотя бы какой-нибудь след или указания на личность или мотивы преступления. Возможно, это был член какой-нибудь антимонархической организации — серб, хорват или венгр. Им мог бы быть и ревнивый супруг, обойденный по службе офицер или соперник. Совсем не обязательно это был «он», с такой же вероятностью это могла бы быть и женщина — покинутая возлюбленная, например. Слухи и предположения были настолько шатки и неопределенны, что даже падкие на сенсации репортеры бульварных газет не отваживались их публиковать.
В десять часов тридцать минут одетая в дорогой зеленый шерстяной костюм молодая женщина была препровождена одним детективом с черного хода по бесконечным коридорам через переполненную приемную в кабинет шефа полиции. Хотя ее лицо было скрыто густой вуалью, один из репортеров моментально ее узнал. Ее имя было Анна Габриель.
Репортер вращался, как и супруги Габриель, в богемном кругу и был ошеломлен, увидев, что она доставлена в Управление полиции. Растолкав коллег, он остановил ее у дверей кабинета.
— Фрау Габриель! Ради всего святого, что им нужно от вас?
Она остановилась и взглянула на него, как на внезапно возникшего билетного контролера. Ее глаза под вуалью казались еще больше и темнее, чем обычно. Ее страх и растерянность бросались в глаза.
Сопровождающий ее детектив вмешался:
— Дама не имеет права ни с кем разговаривать, господин Свобода.
Генерал Венцель и барон фон Кампанини на протяжении своей долгой военной карьеры встречались довольно часто, иногда по работе, иногда в обществе. На глазах генерала Анна из неуклюжей девчонки превратилась в привлекательную, обладающую особым шармом женщину. Он был наслышан о ее похождениях и, как член гарнизонного суда, приложил руку к преждевременному выходу ее отца на пенсию.
И вот перед ним стояла Анна фон Кампанини, запятнавшая в свое время репутацию офицера австро-венгерской армии. Стояла в качестве свидетеля, а возможно, и подозреваемой, в деле о вероятном отвратительном убийстве.
Этот день у генерала был довольно тяжелым. Язва желудка снова напомнила о себе, что было, вероятно, реакцией на последнюю выходку его любовницы, актрисочки из венского театра. Под предлогом посещения своей больной матери в Граце она провела несколько дней в Монте-Карло в обществе одного итальянского графа. И вот теперь, когда он видел перед собой снова молодую женщину с далеко не безупречным образом жизни, он чувствовал не только физическую боль в желудке, но и душевную, вызванную ревностью и обидой. Но что еще более его раздражало, так это современная молодежь. Ему было пятьдесят шесть лет, он был далек от мысли считать себя стариком, но любой человек моложе тридцати был для него непостижимым, и это приводило его в ярость. В его глазах вся эта молодежь нового столетия — не исключая его возлюбленную — была алчной, неблагодарной и пресыщенной. Они не могли по достоинству оценить того, что обеспечило для них его поколение, — мирную, процветающую монархию, в которой каждый, кто стремился достичь чего-то в жизни, имел перспективы и шансы. Нижние слои участвовали в шумных и бессмысленных демонстрациях или в подстрекаемых социалистами забастовках. Верхние слои тратили время на всякий вздор: дрались на дуэлях, погрязли в разврате и бесконечных любовных аферах. Много говорилось о войне. Он, как и большинство военных, полагал, что война неизбежна. Более того, он мечтал о ней, считая войну единственным средством, способным очистить монархию от грязи и позора и восстановить добрые старые моральные устои.
К проблемам с возлюбленной прибавилось еще и то, что отношение жены к нему заметно изменилось. На протяжении их двадцатилетнего брака Лили Венцель ревностно следила за продвижением по службе супруга, закрывая при этом глаза на его любовные интрижки. От своего отца она унаследовала не только деньги, но и остроту мышления и терпимость — или это было высокомерие? — богачей. А теперь вдруг она стала капризной и раздражительной. Он поначалу пытался объяснить это влиянием погоды, необычной для сентября жарой, однако дни стали прохладнее, но она оставалась такой же. Вероятно, таким невыносимым образом переживала она климакс, и он должен был с этим, как и со своими другими проблемами, примириться.
После обычных формальностей: фамилия, семейное положение, род занятий, адрес — капитан Кунце приступил к допросу.
— Фрау Габриель, что вы делали семнадцатого ноября в шесть часов вечера перед домом по адресу Хайнбургерштрассе, номер 56?
Муж Анны узнал о смерти Мадера из утренней газеты. Она оставалась еще в постели, когда он, бледный и потрясенный, зашел в комнату и сказал ей об этом. Они с Мадером учились в военном училище на одном курсе и позднее служили войсковыми офицерами в 15-м пехотном полку в Брассо. Хотя после выхода Габриеля в отставку они потеряли связь друг с другом, трагическая смерть бывшего товарища глубоко его потрясла. Он испытывал даже некоторое чувство раскаяния. Мадер был одним из немногих, кто прислал ему поздравление к свадьбе. И Габриель его за это не поблагодарил, так как свою записную книжку с военных лет он выбросил, как и воспоминания о людях того периода. Внезапно он понял, насколько это было ошибочным. Мадер протянул ему руку, а он этот жест проигнорировал. И вот Мадер мертв, и нет никакой возможности это исправить.
— Что я делала на Хайнбургерштрассе? — повторила вопрос Анна.
Вплоть до того момента, как ее ввели в этот кабинет, она не могла понять, что полиции от нее нужно. Но когда она узнала генерала Венцеля в группе выглядевших чрезвычайно серьезными мужчин, смотревших на нее холодно и недоверчиво, и заметила еще двоих в военной форме, она поняла, что допрос связан со смертью Мадера. Анна, конечно, понятия не имела, что им известно о ее связи с Мадером. Она знала только одно: ей надо быть начеку и постараться избежать любых ловушек.
— Я прогуливалась, — как можно спокойнее ответила она.
— Знакомы ли вы с солдатом по имени Йозеф Бока?
Она наморщила лоб. Имя казалось ей знакомым. И тут она догадалась, что речь идет об ординарце Мадера. Ей вспомнилось, что этот Бока был одним из солдат, которые когда-то обслуживали лошадей в школе верховой езды ее отца. Видимо, уже тогда Бока был ординарцем у кого-то из офицеров.
— Нет, я не знаю никакого солдата Бока, — ответила она с заметным оттенком неудовольствия. В конце концов, никто не имеет права требовать, чтобы дочь майора кавалерии знала солдата только потому, что он когда-то околачивался в школе ее отца.
— Почему же вы тогда повернулись и ушли, когда он закричал вам, что вы не должны входить в квартиру капитана Мадера? — спросил Кунце.
— Я вас не понимаю. Почему вы решили, что я собиралась входить в квартиру Мадера?
— Разве вы не были у него шестого и двенадцатого ноября?
Она была ошеломлена. Кто-то, скорее всего ординарец, рассказал им об этом. Или сам Мадер? Боже мой, только бы Фриц не узнал об этом!
— Ну, даже если и так, что с того, — вздернула она голову.
Было бы глупо врать дальше, так как ее инквизитор, по-видимому, был в курсе дела. Но стоит ли отчаиваться? В конце концов, она не имеет никакого отношения к смерти Мадера. Ясно, что он был убит, иначе к чему тогда весь этот театр? Если она сможет их убедить, что она здесь ни при чем, они должны будут ее отпустить. Секунду подумав, как далеко она может идти в своих признаниях, она сказала:
— Да, я была в эти дни в его квартире. И каждый раз после моего ухода он был жив и здоров. Позавчера я не успела даже подойти к дому. Об этом вы хотели у меня узнать? — И, не дождавшись никакой реакции, продолжала: — Я не понимаю, зачем вы меня сюда привели и спрашиваете о вещах, не имеющих к этому никакого отношения.
— Об этом решать нам, фрау Габриель! — закричал генерал Венцель. — А как насчет капитана Карла Молля?
Накануне вечером капитан Молль, который также был недавно переведен в Генеральный штаб, сообщил о получении аналогичного циркуляра от Чарльза Френсиса. Он не стал его выбрасывать, а передал вместе с содержимым своему начальнику.
— А что с ним? — спросила Анна. В первый момент это имя ей ни о чем не говорило.
— В апреле и мае этого года вас много раз видели входившей и выходившей из его квартиры на Зингерштрассе.
Только теперь до нее дошло: Молль был одним из этих безликих мужчин, с которыми она — будучи уже замужем — спала. Ни о какой любви к этому Моллю не было и речи, и когда их интрижка прекратилась, она о нем ни разу не вспоминала. Неожиданное упоминание его фамилии испугало ее. Она не видела тут никакой связи со смертью Мадера.
— Он что, тоже умер? — удивилась она. Она не могла позднее ни себе самой, ни другим объяснить, почему она это спросила. Но, по-видимому, этот вопрос подходил к цепи умозаключений этих пяти мрачных мужчин, так как они сбросили свои непроницаемые маски и обменялись многозначительными взглядами.
— Нет, ему удалось этого избежать, — сообщил ей генерал Венцель. — Так же как и Принцу Хохенштайну.
Еще одно имя возникло словно из воздуха. «Что им от меня нужно»? — спросила себя Анна. Сначала Молль, а теперь еще и Принц. Они что, собираются раскапывать все ее прошлое, как будто речь идет об античном городе, погребенном под слоями вековой пыли? И собираются копаться с каждым осколком амфоры или найденой иконой?
Она распрямилась и выставила подбородок, как ребенок, которого подвергают незаслуженно строгому наказанию. В голове все закружилось, она сцепила руки в замок, чтобы не было видно, как они дрожат. В кабинете воцарилось молчание. Генерал Венцель явно ждал ее ответа, она же решила молчать.
Капитан Кунце прервал затянувшуюся паузу.
— Когда вы видели в последний раз фон Герстена, фрау Габриель?
Третье имя. На этот раз она вообще перестала что-либо понимать.
— Я думаю, что я не знаю никакого капитана фон Герстена.
— Это был один из учащихся вашего отца в военном училище в 1905 учебном году.
— Там были и сотни других. Некоторых из них я знала, вряд ли больше трех-четырех. И не уверена, что они все были из 1905 учебного года.
Снова собравшиеся обменялись взглядами.
— Но с Принцем Хохенштайном вы все же знакомы?
— Да, в свое время мне его представили, — она слегка кивнула.
— У вас была с ним любовная связь, точно так же, как с капитаном Мадером, Моллем и фон Герстеном!
— Нет, никакой связи с фон Герстеном у меня не было! Я уже вам сказала, что я его вообще не знаю!
— Но насчет других вы признаётесь? — набросился на нее генерал Венцель.
«Зря он так радуется», — подумала Анна. Она согласилась признать трех любовников абсолютно сознательно. Она все еще пребывала в неведении относительно цели ее допроса. Одно было ясно — в ее личной жизни основательно покопались и кое-что из интимной жизни вытащили наружу, то, что, как она надеялась, навсегда останется тайной для ее мужа. Конечно, не в их власти было привлечь ее к ответственности за то, что она спала с другими мужчинами, — если бы это было возможно, большая часть женского населения Вены оказалась бы за решеткой.
Однако в их власти было сообщить обо всем Фрицу Габриель, и это означало бы катастрофу. Она должна предложить им сделку — их молчание в ответ на ее согласие сообщить все, что они хотят знать.
— Да, насчет остальных я признаюсь, — она глубоко вздохнула. — Я действительно не понимаю, господа, что вы ищите. Скажите мне, и я, вероятно, смогу вам помочь. Мне очень тяжело…
— Ваш муж ревнивый человек? — прервал ее генерал Венцель.
— Нет, я думаю нет. — Ее сердце вновь забилось сильнее. — Нет, конечно же нет. Почему вы спрашиваете?
Генерал пропустил мимо ушей ее вопрос.
— Уж не хотите ли вы этим сказать, что он не имел ничего против ваших… делишек? — процедил Венцель. — С людьми, которые были его однокашниками или с которыми он служил в одном полку? Тогда он должен быть либо слабоумным, либо не иметь ни малейшего понятия о чести.
Анна почувствовала нарастающий гнев.
— Пожалуйста, оставьте моего мужа в покое, — закричала она. — Он замечательный человек с высокими моральными принципами!
В разговор вмешался полицай-президент Бржезовски.
— Человек с высокими моральными принципами, который терпит похождения своей жены! — До сих пор он сидел молча, сложив руки на животе и внимательно следя за говорившими. При этом он быстро и нервно вращал большими пальцами, что напоминало Анне игру кошки со своим хвостом.
— Нет, конечно, это не так! — Анна готова была разрыдаться. — Я думаю, что, конечно, он бы этого не потерпел, если бы знал.
Ее голос прервался, она не могла говорить дальше, онемев от страха перед этими пятью грозными мужчинами и от того, что они могут сделать с ее семьей. Она не сводила взгляда с Венцеля. Он был здесь единственным, кого она знала: она была знакома и с его женой, и с его репутацией старого донжуана. Она помнила его еще со времен своего детства. Он и его богатая, элегантная жена Лили бывали иногда на приемах, которые устраивала ее мать. Однажды он даже подарил ей коробку конфет.
— Я знаю, что это трудно понять, — сказала она тихо генералу Венцелю, пытаясь при этом забыть, что в помещении находились и другие. — Я люблю своего мужа больше всего на свете. Но я не могу, просто не могу оставаться ему верной. Это странно, я знаю, и я часто думала, что я должна, должна, наверное, обратиться к врачу, но к какому?
— Понимаете ли вы вообще, какую жертву принес вам ваш муж? Когда он сообщил своему командиру о намерении жениться, перед ним был поставлен выбор: или вы, или его военная карьера. Он выбрал вас. Это вам известно? — чеканя каждое слово, призывал к ответу генерал Венцель.
— Да, я всегда это…
— Но это не помешало вам изменять ему? — генерал укоризненно поднял указательный палец.
Она не могла найти слов, чтобы объяснить этому трибуналу праведников, что ее любовь к мужу и ее похождения на стороне не имеют между собой ничего общего. Ей было известно, что по моральным нормам общества она со своим «распутством» должна испытывать чувство вины. Но ей казалось, что она состоит как бы из двух личностей — образцовой супруги Фридриха Габриель и публичной девки, убежденной поборницы сексуальной свободы. При этом ни одна из них не должна привлекаться к ответственности за поступки другой. Теперь же пред судом должна была предстать образцовая супруга и ответить за проступки девки.
— Вы не ответили на мой вопрос, фрау Габриель, — сурово напомнил генерал Венцель.
— Я не знаю, что сказать, — пожала она плечами.
Было бессмысленно с ним что-либо обсуждать. Она нарушила супружеский долг и подлежала, по его мнению, самому суровому наказанию. И никакой Иисус Христос не смог бы ее спасти. Возможно, единственным выходом для нее было изобразить полное раскаяние — и не для собственного спасения, а исключительно ради мужа.
— Я признаю, что совершила ужасную ошибку.
— Ошибку? Тут не об одной ошибке речь идет, фрау Габриель, — полицай-президент чуть не задохнулся от смеха. Генерал Венцель реагировал на шутку с ухмылкой, выражение лиц остальных оставалось серьезным.
— Ну хорошо, я совершила ужасные ошибки, — согласилась она, и в ее голосе послышались резкие ноты. — Но здесь уже ничего не изменишь. Я могу только одно — исправиться и молить Бога, чтобы мой муж ничего об этом не узнал. — Она снова обратилась к Венцелю: — Господин генерал, я прошу вас только об одном — спасите мою семью. Вы не знаете моего мужа. Это самый добрый и внимательный человек на земле, но если он узнает, что я ему изменяла, то он…
— Убьет вас? — вставил быстро генерал.
Жесткость его тона заставила ее вздрогнуть.
— Нет, конечно нет, но…
Венцель встал и подошел к ней вплотную.
— Или убьет ваших любовников? Это вы хотите сказать?
Она отпрянула.
— Нет, нет! Я совсем этого не хотела сказать. Вы пытаетесь навязать мне это! Я бы никогда до такой вздорной идеи не додумалась!
— А разве не могло так случиться, что он узнал о ваших изменах и в порыве безумия или отчаяния решил отомстить тем мужчинам, с которыми вы ему изменяли?
Теперь наконец ей стало ясно, чего добивался трибунал, и эта догадка повергла ее в ужас. Кто-то убил Мадера и пытался убить также Молля и Принца. По роковой случайности все трое были ее любовниками, и поэтому ее Фриц становился главным подозреваемым. Господи милосердный! Если бы ее муж хоть капельку догадывался о Мадере или других, она бы это сразу заметила. Анна лихорадочно попыталась вспомнить подробности сегодняшнего утра, то, как муж, потрясенный, зашел в спальню, чтобы прочитать ей сообщение в газете. Если бы он хотел проверить ее реакцию или попытался поймать ее на чем-то, он бы вел себя совершенно иначе. Может, стал бы наблюдать, не выдаст ли она себя чем-то. О нет, он совершенно не обращал внимания на то, что она сказала, был страшно ошеломлен известием о внезапной смерти своего товарища. С другой стороны, тогда, двумя днями раньше, когда она вернулась с Хайнбургерштрассе, разве не спрашивал он настойчиво, что она делала во второй половине дня. Муж всегда интересовался, как она провела день, но семнадцатого он был особенно настойчив.
Генерал наклонился над спинкой ее стула. Она чувствовала его горячее дыхание, пропитанное сигаретным дымом.
— Что вы на это скажете, фрау Габриель? — шепотом проговорил он.
— Нет! Вы ошибаетесь! Фриц не убивал Мадера или кого-то другого. Он вообще на это не способен. Мы женаты уже четыре года, и я ни разу не видела его рассерженным. Он самый уравновешенный человек, какого я только встречала. У него нет ни одного врага. Он абсолютно ничего не знал ни о капитане Мадере, ни о других. Но даже если бы и узнал, конечно, он страдал бы, ужасно страдал, но никогда бы никому не сделал ничего плохого.
Генерал Венцель снова сел и стал листать материалы дела.
— Будем надеяться, что вы правы, фрау Габриель, — пробормотал он. — Я искренне на это надеюсь. Ради вас и ради вашего мужа.
— Я тоже, — присоединился полковник Кучера, а полицай-президент согласно кивнул головой.
После обеда в отеле «Бристоль», по пути в Президиум Кунце на несколько минут остался вдвоем с Бржезовски и попытался его убедить в том, что было бы целесообразно каким-то образом отстранить генерала Венцеля от роли судьи-следователя и ангела мщения. Кунце был совсем не в восторге от предстоящего допроса мужа Анны. То, что Габриель отказался от многообещающей военной карьеры ради любви к нимфоманке, по мнению Кунце, говорило о том, что он либо болен, либо невероятно наивен. И в том и в другом случае он заслуживал скорее сочувствия, а не осуждения. Вероятность, что он окажется Чарльзом Френсисом, весьма мала. Если бы это было так, то его попытка массового убийства поднимала его личность от простого рогоносца до трагической фигуры. Такой человек может просто сломаться под напором безжалостного допроса генерала Венцеля, и участвовать в таком спектакле Кунце не хотелось бы. Тактика генерала состояла в том, чтобы подавить человеческое достоинство подозреваемого еще до того, как будет доказана его вина. Работая аудитором, Кунце был свидетелем полной деградации человека в результате такой обработки, и каждый раз ему было не по себе, как если бы при этом пострадало его собственное достоинство.
Фридрих Габриель не имел ни малейшего понятия, для чего он был вызван и почему в повестке стояло «явиться немедленно».
Комиссия отправилась уже обедать в «Бристоль», когда в начале второго Габриель явился в Президиум, где его попросили подождать. На его предложение тоже сходить домой и прийти после обеда, один из полицейских грубо его осадил.
Пару недель до этого неизвестный попытался ночью проникнуть в почтамт. Полиция провела расследование, но безрезультатно. Когда Фридрих Габриель вошел в кабинет полицай-президента Бржезовски и увидел там генерала Венцеля и полковника Кучеру, он решил, что его вызвали по поводу неизвестного почтового грабителя, который пытался похитить какие-то военные документы.
Комиссару доктору Вайнбергу понадобилось не более получаса, чтобы уничтожить Фридриха Габриеля: как мужчину, как супруга, гражданина и служащего. Его первые вопросы касались отставки Габриеля из военной службы на основании известных мотивов. Затем он перешел к финансовым вопросам: сколько зарабатывает Габриель, каковы месячные расходы, имеет ли он значительные долги или нет. Постепенно Габриель начал терять терпение. Он все еще полагал, что речь идет о краже в почтамте, но не мог понять, почему с ним обращаются не как со свидетелем, а скорее как с подозреваемым.
— Вы не могли бы перейти к делу, господин комиссар, — предложил он в конце концов. — Что вам от меня нужно? О чем, собственно, речь? Задавайте откровенные вопросы и вы получите от меня такие же откровенные ответы.
Комиссар глубоко вздохнул:
— Хорошо, господин Габриель. Я спрошу вас совершенно откровенно. Посылали ли вы господину капитану Мадеру циркуляр от имени Чарльза Френсиса, в котором находились две капсулы с цианистым калием?
Несколько мгновений Габриель, буквально онемев, смотрел на комиссара. Затем он моргнул, как будто ему помешал внезапно упавший на него луч света.
— Что я посылал? — спросил он тихо, словно боясь понять услышанное.
— Посылали ли вы капитану Мадеру в военное министерство письмо с цианистым калием или нет?
Наконец до Габриеля дошел ужасный смысл вопроса.
— Черт побери, конечно нет! — ответил он. Его голос был спокоен, и в нем не было ни малейшего намека на оскорбленную невинность. — Как вам могла прийти в голову такая нелепость? Почему я? Что, милосердный боже, я должен был иметь против бедного Рихарда?
— Разве он не был любовником вашей жены?
Допрос развивался совсем не так, как ожидал доктор Вайнберг. Габриель был или один из лучших актеров монархии, или ничего не подозревавшей, невинной жертвой обстоятельств. Комиссар был слишком опытным полицейским, чтобы не понять, что последнее замечание Габриеля было с большой вероятностью искренним. Ему неодолимо захотелось прекратить допрос и отпустить этого человека, пока они не зашли слишком далеко, когда последствия уже невозможно будет исправить. К несчастью, армия требовала головы этого человека. Жертвами этого необычного покушения на убийство должны были стать четыре прекрасных офицера Генерального штаба. Один из них был убит, трем удалось избежать смерти. В данный момент мотив преступления все еще оставался загадкой. Но основанием могло послужить многое: от политических комбинаций до личной мести. Нельзя было также исключить шантаж, предательство, гомосексуальный аспект или деньги — все это могло иметь место, и все могло самым серьезным образом скомпрометировать армию и нанести на ее репутацию пятно неизгладимого позора. Окажись, однако, убийца ревнивым супругом, сияющий образ армии останется, как и прежде, без единого пятнышка.
От молодых, здоровых офицеров никто не ждет, что они будут вести монашеский образ жизни. Если капитаны Мадер, Молль и Хохенштайн наставили рога почтовому служащему — браво капитанам и к черту почтового служащего!
— Нет, он не был любовником моей жены! — Габриель, побледнев, повернулся к членам комиссии. — И если вы, господа, думаете, что ваш чин и ваше положение дают вам право обливать грязью мою жену, то вы глубоко заблуждаетесь. Мы живем не при военной диктатуре, а в государстве с конституционной монархией. И я приложу все силы, чтобы защитить наше доброе имя и воздать должное тому, кто пытается его запачкать, и вы все, господа, не являетесь исключением!
Генерал Венцель смотрел на него не двигаясь, и его лицо напоминало мраморную доску, на которой начертаны десять заповедей. Полковник Кучера, молчавший на протяжении всего допроса, сидел с закрытыми глазами, погруженный либо в глубокие раздумья, либо в сон. Бржезовски производил впечатление скучающего — много лет проработав в венской полиции, он привык к таким тирадам. Капитан Кунце, страдавший от всего происходящего, не мог сидеть спокойно на своем стуле.
Кунце ожидал, что Габриель или слабовольный человек, или просто дурак; но создавалось впечатление, что он ни то ни другое. Скорее всего, это был доверчивый, заслуживающий уважения человек, чье зрение сыграло с ним злую шутку — он смотрел на потаскуху, а видел в ней святую. Теперь этот дефект зрения предстояло исправить путем мучительной и необычайно болезненной операции.
Доктор Вайнберг, огорченно вздохнув, встал и протянул Габриелю один из рукописных листков протокола, лежавших на столе.
— Прочтите это, молодой человек, — приказал он.
Кунце не мог за этим наблюдать. Со своего места он видел в окно Ринг и расположенный за ним парк. Осеннее небо было затянуто серыми облаками, моросил дождь, и голые ветки деревьев блестели, как будто они были натерты воском. Какой-то дворняга-пес бежал вдоль стены парка, поджав хвост. Кунце проследил за собакой, пока она не исчезла. Он пытался таким образом уйти от необходимости смотреть на человека, который читал в этот момент протокол о похождениях своей жены.
— Что вы на это скажете, господин Габриель? — прервал молчание пронзительный голос генерала Венцеля.
Ни у кого из присутствовавших не было ни малейшего сомнения в том, что этот написанный на ужасном бюрократическом немецком протокол содержит сведения о похождениях жены Габриеля, о которых он никогда не знал и даже не догадывался.
У Габриеля был вид человека, получившего сильнейший удар или напившегося до бесчувствия. Он не ответил на вопрос генерала, видимо, он его вообще не понял.
Комиссар подождал несколько мгновений.
— Так что вы можете на это сказать?
Хотя его голос звучал мягко, Габриель реагировал так, как если бы в этот миг в окно попала пуля — голова его дернулась вверх, он бросил на доктора Вайнберга совершенно растерянный взгляд. Его лицо было красным от возмущения.
— Почему она это сделала? Кто докажет, что это все правда? Только потому, что это здесь написано? Но это ничего не доказывает! Вы просто пытаетесь на меня все это повесить! Поэтому вы пытаетесь меня убедить, что она… Что вам нужно? Скажите мне, и я сделаю все возможное, чтобы вам помочь! Я могу сказать лишь одно: я не посылал Мадеру эту гадость. Не тратьте зря время — так вы упустите настоящего преступника!
— Принц Хохенштайн и капитаны Молль и фон Герстен тоже получили циркуляры с ядом. Из этих троих Принц и Молль также были любовниками вашей жены. Герстен, насколько нам известно, нет. — Комиссар Вайнберг протянул Габриелю еще один лист протокола:
— Вот, прочтите это.
Габриель лист не взял.
— Нет. — Он отрицательно покачал головой. — Вы можете повесить на меня любые обвинения, но заставить меня читать эту грязь вы не сможете.
Пожав плечами, доктор Вайнберг положил листок на стол.
— Пригласите сюда фрау Габриель, — приказал он сидевшему в углу полицейскому, ведущему протокол. Тот встал и вышел из кабинета.
— Сядьте, господин Габриель, — комиссар указал на стул. Он сам тоже сел за стол.
Капитан Кунце почувствал подступающую тошноту, как всегда, когда ему приходилось присутствовать при казни.
Анну Габриель ввели в кабинет. Кунце с удивлением обнаружил, что она выглядела моложе и нежнее, чем до обеда, — обычно допросы, длившиеся часами, старили людей.
Ее зеленый шерстяной костюм был помят, элегантная прежде прическа выглядела неряшливо. Увидев мужа, она как бы споткнулась и попыталась поправить растрепавшиеся волосы. На ее лице блуждала слабая улыбка.
— Они тебе все рассказали? — спросила она и посмотрела ему в глаза.
— Что рассказали?
Он стоял выпрямившись и не двигаясь. В своем хорошо выглаженном сером костюме — он всегда уделял большое внимание одежде, — безупречной белой рубашке с накрахмаленными воротом и манжетами, он напоминал манекен в витрине.
— О Мадере и обо мне. — Она замолчала и глубоко вздохнула. — И о других, — добавила она.
Он смотрел на нее совершенно безучастно.
— Значит, это правда. — Это прозвучало скорее как утверждение, а не вопрос.
Она только кивнула.
— Все?
— Да.
Капитан Кунце наблюдал за этой сценой вовсе не как должностное лицо, а как забывший обо всем на свете зритель.
— Что теперь? — обратился Габриель к доктору Вайнбергу.
— Мы должны вас временно задержать, господин Габриель, — сказал комиссар. — Но вам нечего опасаться, если вы действительно не посылали яд. Можете быть уверены, что мы найдем убийцу. Наши люди опытны и толковы. Они редко ошибаются, а мой долг проследить, чтобы и в данном случае этого не произошло.
— Благодарю, — тихо и безучастно ответил Габриель.
— Могу я поговорить со своим мужем наедине? — обратилась Анна к Вайнбергу. — Только несколько минут.
Комиссар не успел ответить, как вмешался Габриель.
— Я не хочу этого, — сухо проговорил он.
Впервые, казалось, Анна потеряла самообладание.
Она положила дрожашую руку на плечо мужу. Он бросил взгляд на эту руку и отвернулся к противоположному углу комнаты, как если бы там было нечто, более заслуживающее внимания.
— Я понимаю, что все это ужасно, — она разрыдалась. — Но позволь мне только объяснить… Только выслушай меня!.. — Она повернулась к комиссии: — Пожалуйста, дайте мне только две минуты!
— В этом нет необходимости, — Габриель отрицательно покачал головой. — С вашего разрешения, господин комиссар, если у вас нет больше вопросов ко мне, я бы попросил отвести меня в камеру, — с военной четкостью офицера, которым он был до знакомства с Анной Кампанини, произнес он, обращаясь исключительно к доктору Вайнбергу, как если бы в кабинете никого больше не было.
— Как вы хотите, — согласно кивнул комиссар.
Поскольку у других членов комиссии возражений не было, комиссар дал указание отвести Габриеля в одну из приличных камер, где во время следствия содержались так называемые «важные» персоны.
— Ему разрешается принести постельное белье и ужин из дома, — сказал он полицейскому. — Вы не будете испытывать никаких неудобств, — сообщил он, обращаясь к Габриелю. — Однако свет должен гореть всю ночь. Так полагается, понимаете ли.
Габриель чопорно поклонился, остальным же членам комиссии он только кивнул головой. Полицейский сделал ему знак следовать за ним, и он двинулся к двери, но едва успел дойти до нее, как дорогу ему преградила жена.
— Я люблю тебя, — шепнула она ему. — Я никогда никого не любила, кроме тебя. Помни об этом. Помни об этом всегда.
Он протянул к ней руку, но только для того, чтобы отодвинуть ее с пути. Она проводила его взглядом, пока он не исчез за дверью.
— Вы можете теперь идти, фрау Габриель, — сказал полицай-президент Бржезовски. — Разве что у вас есть еще что-то сообщить, о чем не было упомянуто.
— Я не думаю, что у меня есть что-то еще, что бы вас интересовало. — Она выглядела теперь собранной и почти спокойной. — Вы сказали, господин доктор, — обратилась она к Вайнбергу, — что я могу прислать мужу постельное белье. Я бы хотела заказать ему в кафе напротив чашку кофе и ужин. Надеюсь, это разрешается?
— Конечно, фрау Габриель.
— Тогда я пойду. Благодарю вас, господа. До свидания.
— До свидания, фрау Габриель, — ответил комиссар. Остальные также пробормотали что-то в ответ, и лишь капитан Кунце поднялся, когда она выходила из комнаты.
Члены комиссии условились продолжить работу на следующий день в восемь часов утра, однако было уже около десяти, когда появились наконец последние — генерал Венцель и полковник Кучера. За четыре дня, прошедшие после смерти Мадера, работникам Бюро безопасности удалось выяснить новые важные подробности.
Кроме капитанов Мадера, Молля, фон Герстена и Принца Хохенштайна, подобные же циркуляры Чарльза Френсиса с цианистым калием получили еще четыре офицера. Это удалось узнать в результате опроса, проведенного во всех гарнизонах. Трое офицеров предоставили эти конверты, четвертый успел свой уничтожить, но описал его содержимое. Из этих четырех один проходил службу в Галиции, еще один в Будапеште, двое находились в отпуске. На всех конвертах, находившихся в руках следователей, стоял штемпель почтового отделения номер 59, расположенного на Миттельгассе, узкой улочке недалеко от Западного вокзала Вены.
— Материала вполне достаточно, чтобы отправить Фридриха Габриеля на виселицу, — заметил генерал Венцель. — Это как раз то отделение, где он работает.
Комиссия практически согласилась с мнением генерала, хотя это могло быть и случайным совпадением, но все изменилось, когда изучили конверт, адресованный капитану Моллю.
— А я думаю, что это как раз тот факт, который заставит нас снять с него обвинение, если оно будет ему предъявлено, в чем я сомневаюсь, — сказал доктор Вайнберг. — Если бы он действительно посылал письма от имени Чарльза Френсиса, то уж определенно не из почтового отделения, где работает. Фридрих Габриель к этим проклятым письмам не имеет никакого отношения. Допустим, он знал о связи своей жены с Мадером, Моллем и Хохенштайном. А что же тогда с пятью остальными? Что, она с ними тоже спала? С тем, кто в Галиции, и с тем, кто в Будапеште?
— Да уж, это вопрос так вопрос, — хихикнул генерал Венцель. — А вот над чем стоит подумать, так это то, что все получатели писем являются выпускниками военного училища 1905 года, как и сам Габриель. Барон фон Кампанини, отец фрау Габриель, был тогда преподавателем верховой езды. Это был последний год его службы. Следующим летом он вышел в отставку, когда стало известно, что его дочь спала со многими курсантами. Тем не менее, несмотря на ее репутацию, Фридрих Габриель женился на ней, что вовсе не говорит в его пользу. По моему мнению, господин комиссар, парень не имел понятия о моральных принципах. А когда он это понял, он сам ушел со службы. Ему стало ясно, что он не соответствует офицерскому корпусу.
Офицерский корпус! Синоним чести, мужества и порядочности! И сердцем этого могучего организма был Генеральный штаб, собрание благородных рыцарей круглого стола, паривших высоко на Олимпе и вхожих в Валгаллу. И каждый, кто отворачивался от них, считался дезертиром, как отлученный от церкви священник, как пария, трус или отравитель. В случае с Мадером у армии была только одна цель — виновный должен быть найден на нижней ступени общества, а именно среди штатских. И предполагаемыми жертвами были офицеры — тут ничего нельзя было изменить и скрыть это также было невозможно. Но, чтобы репутация армии оставалась безупречной, убийцей мог быть только штатский.
В конце дня капитан Кунце продиктовал своему протоколисту лейтенанту Хайнриху резюме всего того, что удалось до сих пор узнать полиции, Бюро безопасности и военным юристам по существу дела:
1. Все восемь получателей циркуляра Чарльза Френсиса были выпускниками военного училища 1905 года; семеро из них вскоре были представлены к званию капитана и переведены в Генеральный штаб, так же как и находящийся еще в настоящее время в Галиции обер-лейтенант. Адреса, несомненно, взяты из армейского официального вестника. Все послания были одинакового размера с одинаковым содержанием: обычные серые официальные конверты, письма размером 23 х 15 сантиметров, коробочки с двумя капсулами, завернутые и заклеенные в красную лощеную бумагу. Капсулы заполнены вручную и закрыты. Адреса напечатаны на гектографе, только фамилии написаны от руки, чертежным пером и красными чернилами, применяемыми для обозначений на военных картах и планах. Поскольку письма были не тяжелее, чем обычные письма 1 класса, конверты были маркированы марками достоинством десять геллеров.
2. Циркуляр содержал следующий текст:
Дата почтового штемпеля
Преданный Вам Чарльз Френсис, фармацевт
КОНФИДЕНЦИАЛЬНО!
Чарльз Френсис, Вена, абонентский ящик VI/4
Ваше высокоблагородие!
Преждевременное снижение мужской половой активности стало болезнью нового столетия. Решение этой проблемы потребовало проведения серьезных исследований, в результате которых удалось получить средство, которое без каких-либо побочных эффектов позволяет существенно повысить мужскую потенцию.
Мы позволили себе предложить вам бесплатно это средство для опробования.
Ваш отзыв будет служить для нас лучшей рекламой.
Инструкция по применению: упаковку осторожно освободить от бумаги. Пилюли, не повреждая защитного слоя, принять обе за полчаса до coitus, быстро, одну за другой и запить холодной водой.
Великолепный результат гарантирован!
Пилюли рекомендуем принять без задержки, так как их содержимое легко портится на воздухе.
Ожидаем вашего заказа. Адрес указан выше.
С глубоким уважением.
— Великолепный результат! — пробормотал лейтенант Хайнрих. — Вполне сойдет за блеф столетия.
Капитан Кунце продолжал:
3. Полицией установлено, что указанный абонентский ящик действительно существует, но уже на протяжении многих лет арендуется католическим управлением.
4. Каждая капсула содержит один грамм цианистого калия — количество, превышающее смертельную дозу в десять раз. Цианистый калий никогда не применялся в медицинских целях; основная область применения — фотография.
В империи для приобретения указанного вещества необходимо иметь особое разрешение на покупку ядовитых веществ. Продавец обязан сообщать о каждой покупке.
5. Полицией произведен опрос всех фармацевтов как в столице, так и в провинции, пока без результата.
6. Военное командование возможность политического заговора не исключает. Жертва и другие, которым угрожала смерть, являлись высокоодаренными молодыми офицерами. Вероятно наличие попытки врага, стоявшего за этим преступлением, таким образом обескровить императорско-королевскую армию. На этой стадии расследования не следует пренебрегать самыми абсурдными версиями.
7. Военное министерство установило вознаграждение в размере две тысячи крон за сведения, которые помогуть установить личность Чарльза Френсиса.
Капитан Рихард Мадер был похоронен со всеми воинскими почестями. Присутствовал весь состав Генерального штаба во главе с начальником Генштаба Францем Конрадом фон Хётцендорфом. Эрцгерцог Франц Фердинанд представлял кайзера. Для перевозки многочисленных венков и букетов цветов потребовалось большое количество катафалков.
Родители Мадера, невысокие пожилые люди, смотрели на это цветочное великолепие совершенно безучастно, на их лицах было написано лишь горестное страдание.
Днем раньше из Франкфурта приехала Ингрид Фиала. Полицай-президент Бржезовски распорядился выслать ей билет на поезд и отправил детектива сопровождать ее во время поездки. На время пребывания в Вене она была поселена на частную квартиру, откуда ей разрешалось выходить только в сопровождении полицейского. Ей было строго-настрого предписано избегать каких-либо контактов с прессой. Допрос, которому ее подвергли по прибытии, не дал ничего нового. Милое существо, глубоко потрясенное трагедией, она показалась им довольно скучноватой, и у полицай-президента создалось впечатление, что он напрасно потратил деньги налогоплательщиков на расходы по ее доставке в Вену.
Не дождавшись обещанного сопровождения, Ингрид решила пренебречь запретами и отправилась на похороны самостоятельно. Добравшись довольно поздно до кирхи, она примостилась на последней скамье среди домохозяек, школьниц, пенсионеров и других зевак, которые всегда стремятся попасть на похороны какой-нибудь знаменитости.
Ингрид была слишком подавлена, чтобы обратить внимание на присевшую рядом с ней даму в элегантном, отделанном норкой костюме. Лили Венцель также не имела понятия, кто такая Ингрид. После панихиды генерал Венцель быстро провел Лили через боковой выход к ожидавшему фиакру. Ингрид, всхлипывая, подошла было к фрау Мадер, чтобы сказать ей слова соболезнования, но, увидев страдание на ее лице, передумала.
Анна Габриель не пошла на похороны. В эти дни после смерти Мадера она редко вспоминала о нем. А в те моменты, когда это случалось, к чувству жалости примешивалась и какая-то зависть, сходная с завистью школьницы к одноклассникам, уже сдавшим эказамен, который ей еще предстоял.
Фридрих Габриель все еще содержался под стражей в полицейском Президиуме.
Анна много раз пыталась с ним увидеться. Комиссар Вайнберг лично выдал ей разрешение и даже говорил с ее мужем, но Габриель категорически отказался от встречи. Однажды она попыталась заговорить с ним в коридоре, когда его вели на утренний туалет, но он прошел мимо, не проронив ни слова.
Она лежала, вытянувшись на кровати, которую они делили с мужем в счастливые времена, и пыталась представить себе будущее без него. Как всегда, будут мужчины. Ее сексуальные потребности превратились просто в болезнь, с которой она безуспешно боролась в последние годы и которой при всей любви к мужу преодолеть не могла.
А без него шансы справиться с этим были ничтожны. Анна росла в семье единственным ребенком, и ее отношения с родителями никогда не были простыми. Новое столетие ознаменовалось огромными изменениями в социальной жизни — женщины стали независимыми и могли учиться, приобретать профессии и сами зарабатывать на жизнь. Но Анна не получила ни школьного образования, ни какой-либо профессии. Честно говоря, у нее не было ни малейшего желания работать на какой-то фабрике или сидеть в бюро. В ее размышлениях она снова вернулась к мужчинам. Теперь она будет требовать деньги зато, что она прежде дарила. Возможно, здесь ей удастся даже сделать карьеру, стать известной кокоткой, этакой венской дамой с камелиями.
Она схватила подушку Фридриха и прижала к себе.
«Пожалуйста, не бросай меня, любимый! — умоляла она подушку. — Дай мне, пожалуйста, шанс. Давай начнем все с начала. Забудь о том, что случилось. Я изменюсь, ты увидишь. Я обязательно исправлюсь. Клянусь, ты никогда не раскаешься».
Внезапно она выпустила подушку из рук. Звук собственного голоса вернул ее к реальности. А реальность состояла втом, что спальня была пуста, муж находился под стражей, супружество разрушено и она сама безвозвратно погибла. Она поднялась и быстро направилась к шкафу в стиле барокко в гостиной, где стояло спиртное. Между винами местного производства стояла красивая бутылка коньяка «Наполеон», еще почти полная, — ее держали для особых случаев.
Посчитав случай достойным считаться «особым», она взяла бутылку и вернулась в спальню.
Анна почти опустошила ее, прежде чем почувствовала себя достаточно пьяной. Шатаясь, она прошла к ночной тумбочке мужа, достала оттуда его старый служебный пистолет и выстрелила себе в сердце.
Между двадцатым и двадцать пятым ноября в полиции были допрошены другие подозреваемые по делу Чарльза Френсиса.
Одним из них был серб, давно известный властям из-за его антимонархических устремлений. Когда на его квартире был обнаружен копировальный аппарат и красные чернила именно той марки, которой были написаны циркуляры, он был арестован.
Другой подозреваемый, бывший унтер-офицер, отчисленный из армии за недостойное поведение по приговору суда, членом которого был Принц Хохенштайн, смог обеспечить такое неопровержимое алиби, что был тут же выпущен на свободу.
Третьим и самым многообещающим подозреваемым был один каменщик, который своей квартирной хозяйке не раз кричал, что разошлет письма с цианистым калием всем этим проклятым офицерам, от лейтенантов до генералов, включая самого кайзера. Но все надежды быстро развеялись; полиции пришлось признать, что она снова ошиблась. Каменщик не мог быть отправителем писем по той простой причине, что он вообще не умел писать. После медицинского обследования, признавшего его душевнобольным, он был прямо из Президиума отправлен в Венскую психлечебницу Штайнхоф.
Вечером двадцать первого ноября капитан Кунце ужинал дома. Они с Розой сидели в столовой с высокими готическими окнами, красно-коричневыми портьерами и огромными серебряными канделябрами. Кунце эта столовая сильно напоминала морг.
Если он брал работу на дом или просто хотел побыть один, он чаше всего ужинал в своем кабинете. Роза уважала его желания, и если у них не было никаких особых планов на вечер, она отправлялась спать. Ее любовь к квартиранту была всепоглощающа: даже одна мысль, что, хотя они и разделены несколькими комнатами, но находятся под одной крышей, быстро погружала ее в глубокий сон.
Это была статная, высокая женщина с довольно широкими плечами. В ее темно-русых волосах проблескивало уже несколько седых волос, а чуть заметные морщинки вокруг ее глаз придавали им выражение досады или недоверия, но в то же время в них словно бы притаилась улыбка. В юности Роза была просто красавица и теперь, в свои тридцать семь, оставалась привлекательной женщиной с хорошей фигурой. Она не отличалась особым умом, но и не была глупа и к тому же обладала отменным чувством юмора, по крайней мере если это не относилось к ней самой. Она была довольно чувствительна к критике и меняла друзей приблизительно так же часто, как свои модные шляпки. Кухарка работала у нее уже несколько лет, но горничные более двух-трех месяцев не задерживались. Венские конторы по найму предпочитали не иметь с ней дел, с тех пор как одна девушка выбросилась из окна ее кухни. Хотя Роза и кухарка клятвенно уверяли, что девушка стала жертвой несчастной любви, да и полиция подтвердила это, молва твердо уверяла: Роза фон Зиберт довела свою горничную до самоубийства.
Кунце знал, что это неправда, но ему также хорошо был известен довольно крутой нрав Розы. Он принимал ее такой, какой она была: способной на безрассудный поступок, страстной, живой, энергичной и надежной особой, с сочной, часто с крепким словцом, речью крестьянки.
Они еще ужинали, когда зазвонил телефон. Доктор Вайнберг сообщил Кунце о самоубийстве Анны Габриель. Она уже несколько часов была мертва, когда ее нашла прислуга лежащей на кровати с пустой бутылкой в одной руке и с пистолетом — в другой.
— Мне бы хотелось верить, что Чарльз Френсис убил и Анну, так же как и Мадера, — сказал Вайнберг. — Но это не так. Бедную Анну убили мы. Мы решили, что должны найти приемлемого для армии подозреваемого, и нам было безразлично, сколько невиновных при этом пострадает.
Горькие признания комиссаром собственной вины не были для Кунце чем-то неожиданным. Он знал, что Вайнберг принимает все близко к сердцу и отличается человеколюбием, что было довольно редким качеством для служащих в полиции.
— Видно было, что вы не считаете Габриеля виновным, — сказал Кунце. — Я тоже так думаю. Мы должны его отпустить.
— Согласен, но только через пару дней, — возразил Вайнберг. — Нужно, чтобы он немного отошел после известия о смерти своей жены. Я скажу ему об этом сам. Очень осторожно. Если вообще можно осторожно сообщить человеку о том, что его жена пустила себе пулю в сердце. Хоть и была развратницей, но ясно, что она любила его. Да и он, похоже, любил жену, несмотря на ее распутство. Так не бывает в жизни: все только черного или только белого цвета, как пытается нам внушить генерал Венцель.
Они попрощались, и Вайнберг повесил трубку. Кунце извинился перед Розой и прошел в свой кабинет. С самого начала, когда ему передал и дело, его мучило одно подозрение. Он не высказывал его вслух, так как точно знал, что генерал Венцель встретит это в штыки. Самоубийство Анны меняло все дело. Кунце разделял чувство вины Вайнберга и твердо решил не допустить дальнейших жертв ради сохранения престижа армии.
План для такого массового отравления мог придумать только человек, обладающий проницательностью и тонким умом. Достать цианистый калий, профессионально составить циркуляр, размножить его на гектографе, найти подходящую упаковку для пилюль, такую, чтобы конверт проходил в щель почтового ящика, предусмотреть, чтобы вес не превышал веса письма с обычной оплатой и не вызывал лишнего любопытства почтовых служащих, — это была длинная цепочка действий, хорошо спланированных и исполненных.
Ключ к разгадке — несомненно, мотив действий этого человека. Если его целью было нанести удар по Генеральному штабу, то почему выбор пал на только что назначенных, а не на опытных и зачастую незаменимых офицеров? Как ни крути, очевиден только один мотив — личная выгода.
Кунце плохо спал в эту ночь, проснулся гораздо раньше, чем обычно, и долгих два часа лежал, поглядывая на часы, пока наконец не пришло время выйти из дома. Он направился прямиком в бюро доктора Вайнберга в Президиуме и уже через несколько минут стоял перед ним.
— Мне нужен лучший графолог из всех, что у вас есть, — сказал он комиссару. — У меня есть определенные подозрения, но я должен быть уверен, прежде чем я предприму дальнейшие шаги; я считаю отвратительным, когда страдают невиновные люди.
— Вы подозреваете кого-то конкретно?
— Откровенно говоря, нет. Скорее, кого-то из группы лиц.
— Кого-то из военных. — Это был не вопрос, а скорее утверждение, при этом капитан молча кивнул. — Я был уверен, что вы рано или поздно придете к этому выводу, — продолжал Вайнберг.
— Это единственный логический вывод. Мы исследовали все возможные мотивы, кроме одного: кому выгодна смерть восьми офицеров одного и того же года выпуска? Ответ: только лучшим по оценкам в аттестате из тех, кто не подлежал переводу в Генеральный штаб. Всего выпуск должен был насчитывать девяносто четыре офицера. Двое умерли, Габриель вышел в отставку. Остались, стало быть, девяносто один человек. По окончании училища все эти свежеиспеченные обер-лейтенанты были направлены в различные гарнизоны монархии для прохождения службы в войсках. По истечении четырех лет пятнадцать лучших из них были произведены в капитаны и переведены в Генеральный штаб, в то время как остальные должны были ждать следующего чина согласно сроку службы. Если не будет войны, им предстоит рутинная служба с перспективой в лучшем случае выхода на пенсию в чине полковника. И уж, конечно, никто из них не станет генералом. — Кунце на секунду приостановился и перевел дыхание. — Теперь же из-за смерти Мадера тому, кто стоит в списке под номером 16, гарантировано повышение в звании и перевод в Генеральный штаб. Если бы умер еще один из восьми, то же самое повышение и перевод предстоял бы номеру 17, еще с одной смертью — номеру 18, и так далее.
— Понятно, — кивнул Вайнберг. — Ваши подозрения направлены, таким образом, на номер 16 и стоящих за ним выпускников этого года.
— Верно, только номер 16, к счастью или несчастью, попал тридцатого октября в военный госпиталь с аппендицитом и был прооперирован. Четырнадцатого ноября, когда были отправлены циркуляры, он все еще лежал в госпитале.
— А если у него был сообщник, которому он поручил отправить письма еще до того, как лег в госпиталь?
— Маловероятно, так как вплоть до первого ноября у него были все основания ждать своего перевода и повышения. До нынешнего года и ранее первые тридцать лучших выпускников подлежали после обязательного прохождения службы в войсках переводу в Генеральный штаб. И только в нынешнем году начальник Генерального штаба Конрад неожиданно изменил систему таким образом, что повышению в звании и переводу стали подлежать только первые пятнадцать лучших. Я не знаю его мотивов. Может быть, он хочет таким образом повысить уровень своих штабных или просто сократить штат. Но в любом случае его решение было болезненным ударом для тех пятнадцати, которые все годы были уверены, что им вскоре предстоит надеть темно-зеленую форму.
— Согласно вашей теории, и номер 17 может оказаться Чарльзом Френсисом.
— Вполне возможно. Хотя номер 17 служит в Загребе и с сентября не покидал расположения части.
— Я вижу, вы времени даром не теряли, господин капитан!
— Все еще впереди. Например, о номере 18 я ничего не знаю, кроме того, что он служит в Линце. Что касается номера 19, здесь возникает интересный вопрос. Он является единственным из получателей циркуляра, кто не был повышен в звании и переведен. Тот факт, что он служит в Галиции, в большей или меньшей степени позволяет исключить его из числа подозреваемых. То же самое относится и к номеру 20 — он служит в гарнизоне Кракова. Конечно, у обоих могли быть и сообщники, которые отправили циркуляр.
— Значит, вы сосредоточили свои усилия на этих четырех?
— Возможно, я займусь еще и некоторыми другими, чтобы быть полностью уверенным, но в настоящий момент эти четверо — мои главные подозреваемые.
— Хотел бы вас предостеречь, господин капитан, — невесело улыбнулся Вайнберг, — вы не завоюете особую любовь господ офицеров, когда начнете искать среди них Чарльза Френсиса.
— Да, я знаю, — пожал плечами Кунце, — но у меня нет другого выбора.
— Я пошлю к вам Йоханна Побуду. Он лучший графолог, с которым я когда-либо работал. В последний раз он нам хорошо помог при раскрытии одного запутанного дела о шпионаже.
Несмотря на все усилия комиссара Вайнберга, Побуда появился у Кунце в казармах у зернового рынка, где располагалось военное училище, только в два часа дня. Графолог был небольшого роста элегантный человек, неопределенного возраста, с несколько жеманными манерами. Он был одет в хорошо сшитое пальто на меху и имел при себе черный саквояж, наподобие тех, которые берут с собой врачи, направляющиеся на дом к пациенту. Не теряя времени, Кунце с экспертом направились в архив. В одном небольшом помещении хранились экзаменационные работы курсантов выпуска 1905 года. Кунце достал из своей папки два конверта Чарльза Френсиса и подал их Побуде.
— Я прошу вас о невозможном, — сказал он. — У нас есть около сотни рукописных работ, и я надеюсь, что вы найдете среди них того, кто подписал адреса на этих конвертах.
Самое сложное состоит в том, что конверты подписаны не обычным почерком, а тем шрифтом, который применяется для нанесения обозначений на военных картах и планах.
Побуда посмотрел на него с улыбкой.
— Если бы конверты были подписаны обычным почерком, моя помощь наверняка не потребовалась бы, не так ли?
Он взял конверт, адресованный капитану Моллю, некоторое время внимательно смотрел на него, затем достал лупу из саквояжа и стал рассматривать буквы.
— Таинственный Чарльз Френсис, — пробормотал он.
Побуда был прилежным читателем газеты «Новая свободная пресса» и догадался, что его услуги потребовались для расследования дела об отравлении.
— Вы угадали, — кивнул Кунце. Он взял наугад семь тоненьких папок из стоящих на полке и положил их перед Побудой на стол. — Начнем с этих.
Кунце открыл в каждой папке страницу, на которой не было никаких сведений об авторе.
Йоханн Побуда снял с левой руки лайковую перчатку — правую он снял раньше, когда здоровался с капитаном, и внимательно рассмотрел каждую страницу из этих семи.
— Все они написаны в крайне возбужденном состоянии, — заметил он, — причем молодыми людьми примерно двадцати пяти — двадцати шести лет.
Это замечание не произвело на Кунце никакого впечатления. Каждый читающий газеты мог бы прийти к такому же выводу.
— Как вы полагаете, есть ли среди них отправитель этого конверта? — спросил Кунце.
Жеманные манеры графолога стали действовать ему на нервы. Никогда еще не видел он ни у мужчин, ни у женщин таких отполированных до перламутра ногтей.
— Нет, — тотчас же уверенно ответил Побуда.
Его ответ несколько успокоил Кунце. Из этих семи работ три были написаны лучшими выпускниками этого года, остальные занимали места в последних пятидесяти. Он подал Побуде следующую пачку. Снова среди авторов работ были лейтенанты, никоим образом не попадавшие под подозрение. На этот раз Побуда затратил на них гораздо больше времени.
— Здесь есть некоторое сходство, — пробормотал он, положив оба конверта рядом с одной из страниц, и снова стал внимательно разглядывать текст через лупу. — Нет, — наконец сказал он. — Это не то, что мы ищем. Его R смутило меня в первый момент, но это было единственное сходство.
Кунце нашел работы, принадлежавшие выпускникам, стоявшим в списке под номерами 16, 17, 18, 19 и 20.
— Теперь посмотрите, пожалуйста, эти.
Побуда с ухмылкой взглянул на него.
— Вы меня все еще проверяете или мы займемся наконец делом?
— Все это время мы только делом и занимаемся, — резко прервал его Кунце.
— Только не рассказывайте мне, что вы подозреваете двадцать человек.
— У меня их девяносто один. После того как вы исключили пятнадцать, осталось еще очень много.
Конечно, это было не так, но Кунце предпочитал держать этого человека в неведении.
Некоторое время Побуда был занят рукописью номер 16, обер-лейтенанта, который перенес операцию аппендицита. С номером 17 он расправился очень быстро, только один раз скользнув по его тексту лупой.
— Нет, это не тот, без сомнения, не тот, — пробормотал он.
Под номером 19 стоял обер-лейтенант Йозеф фон Хедри, служивший в Гродеке в Галиции, который не подлежал повышению, но получил тем не менее циркуляр. Побуда затратил на изучение его почерка более десяти минут.
— Этот придется мне, наверное, взять с собой и сфотографировать. Увеличенные фотографии говорят гораздо больше, чем лупа или микроскоп. Буквы L и I кажутся мне подозрительными, но я бы с большой натяжкой сказал, что это он.
Следущей была страница, написанная офицером, служившим в Линце. Побуда медленно наклонился над текстом, и его бледное лицо слегка покраснело.
— Это он! — взволнованно воскликнул он.
Кунце схватил папку и прочитал на обложке фамилию: обер-лейтенант Петер Дорфрихтер.
— Это тот человек, — повторил Побуда абсолютно убежденным голосом. — Для того чтобы исключить сомнения, я должен взять рукопись и оба конверта с собой. Завтра утром вы получите заключение.
Кунце подумал и сказал:
— Согласен. Но убедительно прошу вас держать это в строжайшей тайне.
Этим же вечером, незадолго до того, как он собирался покинуть свое бюро, Кунце получил важное сообщение. Еще два недавно переведенные в Генеральный штаб капитана получили циркуляры Чарльза Френсиса и немедленно передали их командованию. Оба были в отпуске и нашли циркуляры в общей скопившейся почте, когда приступили к несению службы.
Число получателей циркуляра увеличилось, таким образом, до десяти.
На следующее утро Йоханн Побуда сообщил капитану о результатах своей ночной работы с рукописью Дорфрихтера: на основании всестороннего научного анализа можно было сделать вывод, не подлежавший никакому сомнению, — выпускная работа и адреса на конвертах написаны одной и той же рукой.
Кунце между тем удалось собрать кое-какие сведения о личной жизни обер-лейтенанта Дорфрихтера, а также заглянуть в его характеристики. Образ, который из всего этого вырисовывался, никак не подходил для безжалостного убийцы-отравителя.
Репутация обер-лейтенанта как офицера и джентльмена была безупречной. С момента его направления в мае 1909 года в 14-й пехотный полк он находился в Линце, примерно в пяти часах езды от Вены. Два года назад он женился, и сейчас они с женой ожидали рождения своего первого ребенка. Согласно краткой служебной характеристике, его отличали надежность, уравновешенность, ответственное отношение к службе и преданность.
До обеда Кунце консультировался еще с двумя графологами. К его удивлению, их выводы не были единодушны. Первый эксперт считал, что, действительно, есть необычное совпадение между надписями на конвертах и почерком письменной работы.
Второй же сказал, что таких совпадений можно найти чуть ли не в десятках почерков.
Ни один из них не мог дать стопроцентную гарантию, что все образцы почерков принадлежат одному и тому же лицу.
Заключения этих экспертов были для Кунце ударом. Он долго читал их, затем еще раз внимательно изучил заключение Побуды. Из этих трех экспертиз доклад Побуды показался ему самым основательным и авторитетным. Два других были не всегда ясно сформулированы и оставляли много места для разночтений. Кунце понял, что следствие подошло к той стадии, когда подозрение, каким бы оно ни было шатким, оставлять без внимания нельзя. Повинуясь внезапному решению, он отправил оба противоречащих друг другу заключения в ящик стола и попросил генерала Венцеля срочно принять его.
Час спустя, сидя напротив генерала перед его огромным письменным столом, уставленным бесчисленными портретами эрцгерцога, в том числе и с личным посвящением, он сказал генералу:
— Я покорнейше прошу разрешить мне провести проверку десяти выпускников военного училища 1905 года, а именно тех, кто занимал места согласно итоговым результатам с номера 16 по номер 25. Речь идет о расследовании обстоятельств дела, связанного с циркуляром Чарльза Френсиса. Далее я прошу разрешения начать с допроса номер 18, обер-лейтенанта Петера Дорфрихтера.
Венцель реагировал так, как если бы капитан просил его разрешения взорвать гарнизонный суд.
— Вы отлично знаете, что я этого не позволю. Как вы осмелились вообще предложить такую глупость! Я вас всегда считал разумным человеком!
Большие голубые глаза генерала под мохнатыми, но тщательно расчесанными бровями метали молнии. Но тренированное ухо Кунце легко улавливало разницу между истинным и рассчитанным на публику сопротивлением, и он оставался спокоен.
В передовой статье газеты социалистов «Рабочая газета» полицию обвинили в недееспособности, военных — в сокрытии материалов следствия, а Бюро безопасности вообще приписали попытку увести виновных от суда. Кунце взял газету с собой и сейчас протянул ее генералу. Преувеличенно осторожно, как если бы она была заразной, генерал брезгливо взял ее двумя пальцами.
— Только не говорите мне, что вы с проклятыми соци одного мнения. А может быть, вы вообще один из них. Меня бы это не удивило.
Поскольку Кунце не заканчивал кадетского корпуса, он никого из людей вроде генерала Венцеля не признавал за своего. Но это его не трогало. С детства он привык чувствовать себя если не парией, то в какой-то мере отчужденным и научился с этим справляться.
Оставив без внимания колкости генерала, он показал ему заключение Побуды.
— По моему мнению, господин генерал, Петер Дорфрихтер является главным подозреваемым. Но мы должны действовать с величайшей осторожностью. Главное, чтобы при допросах никто — и он также — не заметил, что его подозревают. Таким образом, ни он, ни другие, если они не виновны, никак не пострадают. Только его командир должен быть в курсе дела, но этого не избежать.
В конце концов скрепя сердце генерал дал свое согласие. Было решено, что комиссия в составе доктора Вайнберга, капитана Кунце и генерала отправится поездом в Линц завтра утром. С ними поедут также два детектива из уголовной полиции.
Когда генерал Венцель этим вечером вернулся домой, там царила заметная суматоха.
В доме была мадам Шарлотт, парикмахер, и, кроме этого, Берта — маленькое существо, постоянно занятое гардеробом его жены, а именно внесением изменений в платья и костюмы в зависимости оттого, поправлялась или худела Лили Венцель.
— Что случилось? — робко спросил генерал, осторожно заглянув в будуар жены.
Лили стояла перед трельяжем, а Берта лихорадочно работала с ее роскошным новым платьем, криком моды из дома моделей Ворт. Усилиями покойной императрицы Елизаветы крючки и пуговицы стали немодными; это вынуждало изначально сделать талию стройнее, но имело и недостатки, главным из которых было то, что это в какой-то степени ограничивало аппетит. Для императрицы это не имело значения, она мало уделяла внимания еде, а для Лили умерить свой аппетит было сродни средневековой пытке.
— Мы ужинаем сегодня у Ауффенбергов, ты что, забыл? Ой, вы меня обожгли, как так можно? — закричала она на мадам Шарлотт, которая пыталась привести в порядок непослушные локоны на затылке с помощью горячих щипцов.
Спустя полчаса Лили зашла в кабинет генерала.
— Ну, как я выгляжу? — спросила она.
— Прекрасно, — ответил он машинально, но, бросив взгляд на жену, отметил, что она действительно — он пытался подобрать слово — выглядит «потрясающе».
С того момента, как он занялся делом Мадера, Венцель не мог уделять жене много времени.
Сейчас он с удивлением обнаружил, что к Лили снова вернулся веселый нрав. Ее летаргия и постоянное в последнее время упадническое настроение исчезли, не слышно стало неизменных колкостей и обидных замечаний.
— Бедный парень был, значит, импотентом, — сказала она.
Генерал посмотрел на нее с недоумением. Но тут ему, чья голова была постоянно занята мыслями об отравлении цианистым калием, стало понятно, что она говорит о Мадере.
— С чего это ты взяла? — спросил он.
— Иначе он не стал бы принимать эти таблетки с цианистым калием, не так ли?
— Капсулы, — поправил генерал. Он был педантом.
— Не имеет значения — главное, он принял их. Значит, ему нужен был стимулятор.
Лили Венцель считала себя современной женщиной, но иногда в разговорах, касающихся секса или подобных тем, заходила слишком далеко, что приводило к ссорам между супругами. Генерал не раз называл ее бесстыдной, развратной и непристойной.
Венцель поднялся, хотя знал, что они приедут на добрых четверть часа раньше.
— Может быть, мы уже поедем?
— Еще рано. Я не хочу приехать туда в то время, когда Ида еще показывает всем свои бесталанные этюды. — Она говорила о хозяйке дома, фрау Ауффенберг.
Генерал послушно уселся снова.
— Газеты пишут, что он спал с Анной Габриель.
— Да, это правда.
— Понятно, раз он был импотент, ему нужно было кого-то вроде нее — ну, чтобы стать мужчиной. Но как раз с ней-то это и не получилось. Поэтому ему и пришлось эти пилюли — извини — капсулы принять.
— Ну, допустим, он был импотент. Ну и что с того? — Тема начинала его раздражать.
— Эх вы, христианские рыцари-крестоносцы, арийские казановы и трубадуры! Что вы из себя строите, как вы пыжитесь и увиваетесь за нами, а как доходит до дела, то тут вам все и отказывает. — Лили говорила громким пронзительным голосом, который он хорошо знал и который терпеть не мог.
У них была молчаливая договоренность не касаться сомнительного происхождения Лили. Она, как и он, была строгой католичкой, и единственное, что они неукоснительно выполняли, так это посещение воскресной мессы в гарнизонной кирхе. Неожиданно резкий тон жены озадачил генерала. Был ли этот выпад направлен на него или на умершего Мадера? Он снова поднялся.
— Идем, наконец, — сказал он своим ледяным тоном судьи, от которого многих обвиняемых прошибал холодный пот. — Лучше приехать чуть раньше, чем опоздать. Кроме того, мне завтра вставать чуть свет. Я еду в Линц, черт побери.
Он не стал уточнять, что поездка связана с делом Мадера. Иначе она снова начнет болтать о капитане и его импотенции.
Город Линц был окутан осенним туманом. Температура понизилась до минус трех градусов и продолжала падать дальше. Деревья и кусты стояли голые на холодном ветру, который постепенно разгонял туман. Дунай еще не замерз, и в его серой воде отражалось унылое осеннее небо. В такие дни солнце кажется таким же нереальным, как мечты подвыпившего поэта. Как может солнце вообще пробиться через толстый слой облаков, окутавших всю землю?
Несмотря на все принятые меры, сохранить в тайне поездку комиссии не удалось.
Этим же поездом поехала дюжина репортеров. В Линце они сопровождали фиакр комиссии, как стая голодных воробьев, надеющихся поживиться тем, что оставляют лошади по дороге.
Полковник фон Инштадт, принявший комиссию в своем служебном кабинете в комендатуре полка, реагировал на обвинения против обер-лейтенанта Дорфрихтера точно так же, как и при первом разговоре по телефону, — он отказывался этому верить.
— Нет, господа, — сказал он. — Во-первых, я не допускаю даже мысли, что офицер нашей армии способен на такое отвратительное преступление. Во-вторых, по моему мнению, Петер Дорфрихтер является именно тем, кто в наименьшей степени может иметь к этому отношение. Вы говорите о разочарованном честолюбии, о ревности, о паранойе. Все это ни в малейшей степени не имеет какой-либо связи с характером Дорфрихтера. Случайно я знаю его довольно хорошо. Когда мой полк участвовал в занятии Боснии и Герцеговины, он был офицером связи с 15-й бригадой. Я был тогда вследствие одного происшествия — о котором я не буду распространяться, чтобы это не увело нас слишком далеко, — временно отстранен от моих обязанностей. Хотя многие офицеры знали, что я был жертвой некоторых не зависящих от меня обстоятельств, лишь один Дорфрихтер отважился послать рапорт в военное министерство с изложением действительных событий. Такой шаг идет вразрез с уставом и мог стоить ему карьеры. Он знал это. Если бы Дорфрихтер был параноиком, как вы его представляете, он бы никогда не встал на мою сторону, рискуя вызвать сильное неудовольствие министерства. В-третьих, он на редкость способный человек, который и в гражданской жизни сумел бы занять достойное место. Конечно, сейчас он концентрирует все свои усилия на военной службе. Дорфрихтер много читает и гораздо образованнее любого из моих младших офицеров. Он говорит и пишет на шести языках: немецком, французском, английском, итальянском, венгерском и чешском. Лично я убежден, что это большая ошибка и потеря для армии, что он не был переведен в Генеральный штаб.
— Я от всей души надеюсь, что вы правы, дорогой Инштадт, — ответил генерал Венцель. — Тем не менее наш долг — продолжить следствие. Само собой — под девизом: такт и осторожность. К настоящему моменту никто — ни Дорфрихтер, ни кто-либо другой — не должен знать, что он находится под подозрением. Мы не хотим бросить тень на невиновного. Разговор должен производиться в непринужденной, товарищеской атмосфере. Я предлагаю вызывать офицеров в алфавитном порядке.
Доктор Вайнберг обедал у шефа полиции Линца, генерал Венцель принял приглашение полковника фон Инштадта быть гостем в офицерской столовой. Капитан Кунце был также приглашен, но отказался, сославшись, что ему еще многое предстоит сделать.
До возвращения в Вену ему хотелось поближе познакомиться с городом. Он обедал в отеле «Усадьба» и убедился, что поступил правильно — там кормили превосходно.
Построенный еще при императрице Марии Терезии примерно в 1770 году, отель раньше был дворцом, а потом местом проведения городских собраний. Это был прелестный образец старинной благородной семейной усадьбы: широкие въездные ворота, отделанная деревом прихожая, низкий уютный обеденный зал со стульями — на которых и дамам в кринолинах было удобно сидеть, — мощеный двор в тени роскошных дубов. Официанты соответствовали обшей атмосфере — они были в годах и полны достоинства. Неторопливость, с которой они обслуживали посетителей, не мешала ни гостям, ни персоналу. Все были единодушны в одном: хорошее не терпит суеты — ни в еде, ни в любви.
Капитан Кунце смог выбрать себе столик по своему вкусу, так как в этот пасмурный день посетителей было немного. Он долго изучал меню, никак не решаясь сделать окончательный выбор между жареной зайчатиной по-охотничьи и венским ростбифом.
Наконец он сдался и попросил кельнера подать что-нибудь на его выбор. Мясо было нежирным, но сочным и очень вкусным. Кунце не преминул сообщить кельнеру, который, словно ангел с фрески Альтомонте в Соборе францисканцев, кружил все время вокруг его стола, как ему все понравилось.
— Ах, вот еще что, — непринужденным тоном и как бы между прочим заметил Кунце, — мой друг просил меня, когда я буду в Линце, найти обер-лейтенанта господина Петера Дорфрихтера. Вы его случайно не знаете?
Лицо кельнера на долю секунды застыло, но мгновенно приняло прежнее выражение. Только такому юристу с опытом, как Кунце, удалось бы заметить этот мимолетный знак.
— Пехотные офицеры здесь почти не появляются, господин капитан, — сказал кельнер. — Они посещают в основном отель «У почты». У нас же частые гости в основном — господа офицеры из 2-го драгунского полка.
— Так-так. А все же вам знаком господин обер-лейтенант?
— К сожалению, нет, господин капитан. — Голос кельнера был холоден. Он сделал попытку отойти от столика.
— Но вы все же знали, что он пехотный офицер, — не отступал Кунце.
— Это я сказал так, к слову, мой господин. Я знаю практически всех кавалерийских офицеров в округе. А поскольку такая фамилия мне незнакома, это и навело меня на мысль. Могу предложить господину капитану поговорить с портье. Хотя я не думаю, что он сообщит вам больше.
Прежде чем уйти из отеля, Кунце постоял некоторое время у регистрации. Он не представился портье, но было ясно, что человек в курсе дела, кто такой Кунце и что он входит в комиссию из Вены. Все это было знакомо — новости в маленьких городах распространялись мгновенно из уст в уста, быстрее, чем в больших городах по телеграфу.
Тем более что портье сидел у телефона.
— Как вы сказали: господин обер-лейтенант Дорфрихтер? — переспросил портье с чересчур равнодушным видом. — Думаю, этот господин никогда у нас не останавливался.
Кунце решил оставить свои попытки, заметив про себя реакцию и кельнера и портье.
Из девяноста одного выпускника 1905 года девять офицеров служили в 14-м пехотном полку Линца, входящего в военный округ Инсбрука. Из этих девяти только трое служили в самом Линце: Дорфрихтер и еще двое. Чтобы не вызвать подозрений, в своих комендатурах были допрошены еще двадцать других младших офицеров.
Очередь Дорфрихтера подошла около одиннадцати часов утра. Это было на следующий день после приезда комиссии. К этому моменту комиссия получила по результатам совместной работы венских полицейских и их местных коллег дополнительные доказательства, что преступление готовилось именно здесь, в Линце. Выяснилось, что писчебумажный магазин Кирххаммера, расположенный недалеко от комендатуры, торгует именно такой бумагой, которую использовал Чарльз Френсис, а картонажная фабрика здесь же, в Линце, — владелец Карл Плой — в числе прочих производит именно такие коробочки, в каких были упакованы капсулы с цианистым калием.
Петер Дорфрихтер был третьим из опрошенных офицеров. Как и другие, он был вызван в кабинет полковника фон Инштадта. Его умышленно заставили около часа ждать в приемной: доктор Вайнберг считал, что это заставит обер-лейтенанта понервничать.
Генерал Венцель был в принципе против подобного эксперимента, но, когда Кунце предположил, что, возможно, это поможет ускорить дело, согласился. Полковник фон Инштадт также присутствовал при допросе, но только в качестве наблюдателя.
Было похоже, что долгое ожидание в приемной не оказало на обер-лейтенанта Петера Дорфрихтера никакого воздействия. Когда он наконец был вызван, то вошел в кабинет твердым чеканным шагом. Щелкнув каблуками, коротко кивнул и согласно уставу доложил о своем прибытии своему полковнику. Члены комиссии встали и пожали ему руку, убедившись при этом, что рука у него была холодная, но сухая и его рукопожатие было крепким.
Петер Дорфрихтер был немного выше среднего роста, и его узкая фигура, казалось, состоит только из костей и мышц. Держался он безупречно, а движения его по своей элегантности были сродни движениям танцора балета, но при этом — ни следа жеманности. Он производил приятное впечатление: гладкие темные волосы, бледная чистая кожа, ухоженные усики над полными губами, умные глаза, напомнившие Кунце глаза ирландского сеттера, когда-то верного его друга. Лицо Петера выражало удивительно милую прелесть безгрешности.
Венцель предложил ему стул.
— Мы расследуем одно очень прискорбное дело, — начал он, — и должны задать вам несколько стандартных вопросов. Пожалуйста, постарайтесь на них ответить, по возможности, самым обстоятельным образом.
— Именно этого я и хочу, господин генерал, — кивнул Дорфрихтер. Для человека тридцати лет голос его был удивительно юным.
На Кунце голос произвел особое впечатление. Звук этого голоса, так же как и спокойная беззаботная манера держаться, сбивали его с толку. Его охватила злость на этого молодого человека, хотя он тут же стал себя упрекать в этом. Как юрист, он постоянно пытался придерживаться того основного положения, согласно которому человек оставался невиновным вплоть до той поры, пока его вина не доказана. А сейчас ему было досадно, что подозреваемый вовсе не вел себя соответствующим образом, да и не выглядел как подозреваемый.
— Где вы находились тринадцатого ноября между одиннадцатью часами вечера и восемью часами утра? — спросил Венцель.
Дорфрихтер на секунду задумался, сосредоточившись.
— Здесь, в Линце, у себя дома, господин генерал. — Затем он хлопнул себя по лбу, как если бы что-то внезапно пришло ему в голову: — Нет, я ошибся, вы ведь сказали тринадцатого, не так ли, господин генерал? Как раз тринадцатого в полночь я сел на поезд и в шесть часов тридцать минут прибыл в Вену, на Западный вокзал.
Лицо генерала выражало явную досаду.
Ответ никак не подходил под его убеждение, что они допрашивают абсолютно невиновного человека. Он бросил на Кунце укоризненный взгляд, как будто тот был виноват в появлении этого нового подозрительного обстоятельства. Властным движением руки он предложил Кунце продолжить допрос и, скрестив руки, откинулся на спинку стула — строгий, но нейтральный наблюдатель. Чаша весов начала склоняться в пользу версии Кунце, но это не уменьшило его необъяснимой антипатии к этому человеку. Мелькнувшая на лице молодого офицера улыбка обеспокоила его.
— Первым же омнибусом я отправился в город и вскоре был уже на квартире моей тещи в переулке Хангассе.
— Вы получили отпуск одиннадцатого ноября, разве вы не сообщили в своем рапорте, что хотите навестить своих родителей в Зальцбурге?
Почти всю вторую половину дня накануне Кунце потратил на изучение полковых протоколов. А ещедо поездки в Линц он собрал все, что можно было узнать о Дорфрихтере — его отметки в военном училище, оценку его спортивных достижений и акты медицинских обследований из его личного дела, а также все имеющиеся характеристики. Из всего этого вырисовывался образ высокоодаренного, добросовестного, но типичного офицера. Человек, который сидел напротив него, не вписывался в этот образ. Петер Дорфрихтер был каким угодно, но не типичным.
— Совершенно верно, господин капитан, — ответил он. Это прозвучало так, словно бы ему льстил проявляемый к его персоне интерес. — Так я вначале и предполагал. Но моя жена, которая в это время гостила у своей матери, написала мне, что чувствует себя не очень хорошо и не хотела бы возвращаться домой одна. Поэтому я должен был ее забрать. Она в положении, господин капитан.
— Вы ждете ребенка? — спросил генерал Венцель. Тон его голоса был дружеским, почти теплым, как будто офицер, чья жена ждет ребенка, не может быть отравителем.
— Так точно, господин генерал.
— Когда должен родиться ребенок?
— В конце месяца, господин генерал.
На какой-то момент все замолчали. Затем Кунце продолжил:
— Господин обер-лейтенант, вам известно о случае, который расследует наша комиссия?
— Так точно, господин капитан, как всякому, кто читает газеты.
— Тогда вы должны были прочесть, что письма с ядом — причем все десять — были брошены в почтовый ящик в части города, которую обслуживает почтовое отделение номер 59 в районе Вены Мариахиль. Между семью и семью пятидесятью письма были вынуты из ящика и в восемь часов утра проштемпелеваны. Вы только что сказали, что утром четырнадцатого ноября вы прибыли в шесть тридцать в Вену. Один из почтовых ящиков, относящихся к 59-му отделению, стоит перед домом номер 28 на Мариахильферштрассе, в трех минутах ходьбы от Западного вокзала.
Первый омнибус после шести часов тридцати минут отправляется в шесть сорок два. Это означает, что у вас между прибытием поезда и отправлением омнибуса было двенадцать минут, в течение которых вы легко могли дойти до этого почтового ящика, бросить письма и вернуться на остановку омнибуса. Что вы можете на это сказать?
Дорфрихтер слушал с преувеличенной вежливостью, не отводя глаз от лица Кунце. Теперь на его губах играла слабая, слегка виноватая улыбка.
— Я не знаю, какой ответ вы ждете от меня.
— Только то, что было в действительности.
— А в действительности, господин капитан, я не ходил к Мариахильферштрассе, не опускал никаких писем и не возвращался также к остановке омнибуса.
— А что же вы делали, когда вышли из здания вокзала?
— Я спустился по лестнице к улице и перешел к ближайшему фонарному столбу напротив, а потом вернулся к остановке, где и сел в омнибус.
— К ближайшему фонарному столбу? Зачем? — В момент, когда Кунце задавал этот вопрос, он уже знал, что не должен был спрашивать об этом.
— Я был со своей собакой, господин капитан.
Кто-то рассмеялся. Кунце посмотрел в ту сторону, откуда послышался смех, — это был доктор Вайнберг.
— Ни один нормальный человек не возьмете собой собаку, если он собирается отправлять письма с ядом, — сердито проворчал полковник фон Инштадт.
Кунце не обратил на это внимание.
— Сколько вы пробыли в Вене, господин обер-лейтенант?
— Только два дня, господин капитан. Шестнадцатого ноября я вернулся, а семнадцатого вышел снова на службу.
— Но вы не доложили вашему командиру, что свой отпуск провели в Вене, а не в Зальцбурге.
— Так точно, господин капитан.
— Вы можете объяснить почему?
— Господин капитан, — перебил полковник фон Инштадт Кунце, — здесь гарнизон, а не лагерь для заключенных. До тех пор, пока мои офицеры выполняют достойно свой долг, их личные дела меня не касаются. Естественно, если они ведут себя прилично.
Дорфрихтер бросил на полковника благодарный взгляд. Кунце почувствовал, что к нему возвращается первоначальная злость.
— Благодарю, господин полковник. — Он кивнул фон Инштадту и повернулся вновь к обер-лейтенанту. — Если я правильно припоминаю, вы сказали нам, что оформили отпуск с тринадцатого ноября. Но в документах полка стоит, что вы были в отпуске с двенадцатого по семнадцатое число.
Дорфрихтер на секунду задумался:
— Это правда, господин капитан, я перепутал даты.
— Означает ли это, что вы уже двенадцатого числа поехали в Вену?
— Нет, я поехал тринадцатого числа и прибыл в Вену четырнадцатого ноября утром, как я уже сказал.
— Чем вы занимались двенадцатого ноября?
— Ничем особенным. Занимался всякими мелочами по дому.
— Значит, вы провели весь день дома?
— Практически весь день. Не считая того, что я трижды выходил с собакой.
— Минутку, Дорфрихтер, — неожиданно вмешался в допрос генерал Венцель. — Даже если вы и не должны этого знать: ваш почерк подвергся сравнению с почерком, которым были подписаны конверты Чарльза Френсиса, и эксперт однозначно подтвердил, что они идентичны. — Генерал выглядел довольно рассерженным, но было трудно судить, вызвано ли его недовольство Дорфрихтером или оно направлено против Кунце.
Впервые Дорфрихтер несколько смутился.
— Господин генерал, неужели вы хотите сказать, что меня подозревают в покушении на десятерых моих товарищей офицеров? Что я убил Рихарда Мадера? Вы не можете всерьез так считать. Тот, кто утверждает, что письма с ядом посылал я, просто сошел с ума.
— Но вы же были в Вене в тот день, когда были отправлены эти письма?
— Там были еще два миллиона других! Нет, господин генерал, я даю мое честное слово, что я к делу Чарльза Френсиса не имею никакого отношения.
Генерал Венцель встал, все остальные последовали его примеру. Он повернулся к Кунце и движением руки дал понять, что теперь его очередь.
— Я покорнейше прошу, господин генерал, — сказал Кунце, — вашего разрешения на проведение обыска в квартире господина обер-лейтенанта, — конечно, при его согласии на это.
— Хорошо, — вздохнул генерал. — После того как мы зашли так далеко, мы можем идти и дальше.
Дорфрихтер ответил на вопрос, едва он был задан.
— Конечно, я даю свое согласие.
Кунце внезапно охватило чувство подавленности. Он смотрел на этого молодого, на восемь лет моложе его, офицера, на его по-детски обиженное лицо, и Кунце охватило желание тут же с извинениями прекратить допрос и покончить таким образом с этим мучительным делом. Искушение было велико, но одновременно он представил статьи в газетах, вопросы, которые будут задавать дотошные журналисты, бюрократы и полицейские, и ему было абсолютно ясно, что запушенная машина следствия уже не может быть остановлена, во всяком случае без скандала.
— Вы можете быть уверены, Дорфрихтер, — услышал он голос генерала, который звучал по-товарищески, — мы верим вам потому, что хотели бы вам верить. Есть, однако, известные неприятные факты, которые кое-кто вряд ли согласился бы придать огласке. Преступление Чарльза Френсиса может бросить чудовищную тень на офицерский корпус, и это в тот момент, когда дальнейшее существование монархии в определенных обстоятельствах будет зависеть от репутации этого корпуса. Мы все хорошо знаем, что война неизбежна. Она может разразиться завтра или только через десять лет, но, когда это случится, лишь благонадежность войск и авторитет, которым будут пользоваться офицеры у своих солдат, будут решать, победим мы или проиграем войну. — Он на мгновение остановился и, глубоко вздохнув, продолжил: — Если вы виновны, Дорфрихтер, ваш долг судить себя самому и вынести приговор, не дожидаясь решения военного суда. Вы понимаете меня, не так ли, Дорфрихтер?
Обер-лейтенант стоял, вытянувшись по стойке «смирно».
— Слушаюсь, господин генерал, — сказал он громким четким голосом.
Венцель опять вздохнул.
— Не желаете ли вы пойти к себе домой до того, как мы к вам придем? — Он посмотрел на свои часы. — Сейчас одиннадцать сорок восемь. Мы хотим дать вам время, — он остановился, — сделать то, что вы посчитаете необходимым.
— Например, господин генерал? — спросил Дорфрихтер.
— Проклятье, — какой-то момент, казалось, генерал не находил слов. — Предупредить ваших домашних, черт побери!
Дорфрихтер улыбнулся в третий раз за время допроса, на этот раз почти с озорством.
— Я бы предпочел, чтобы мы пошли все вместе, господин генерал. Нет никакой необходимости предупреждать моих домашних. Моя жена очень хорошая хозяйка, и я убежден, что квартира в идеальном порядке.
Снова стало ясно, что поведение Дорфрихтера тревожит и беспокоит генерала.
— Черт побери, Дорфрихтер, — взорвался он. — Против вас собрано столько доказательств! У вас есть все основания подумать о своей судьбе. На вашем месте я бы так не веселился!
Лицо молодого человека мгновенно стало серьезным.
— С вашего позволения, господин генерал, у меня нет никаких оснований для беспокойства. Я уверен, господин генерал, что вы на моем месте вели бы себя точно так же.
Дорфрихтер смотрел генералу прямо в глаза, и генерал, не выдержав, отвернулся.
— Хорошо, — уже спокойно проговорил он.
Он хотел еще что-то сказать, но передумал. Откашлявшись, он достал платок и стал протирать свои очки. В комнате повисла тишина.
— С вашего разрешения, господин генерал, позволю себе сделать предложение, — нарушил тишину голос Кунце. — Я хотел бы просить обер-лейтенанта подождать нас здесь, пока будет производиться обыск. Я полагаю…
— Но почему же, господин капитан? — Впервые с начала допроса Дорфрихтер, казалось, потерял терпение. Раздраженным тоном он перебил старшего по званию. — Я не вижу никаких причин, почему я не могу при этом присутствовать. Можно представить, как разволнуется жена, когда вдруг чужие люди в доме все перевернут вверх дном. В ее состоянии каждое волнение может ей навредить.
— Пардон, господин обер-лейтенант, — впервые произнес комиссар Вайнберг. До сих пор он следил за разговором молча. — Весь гарнизон Линца, включая вашу жену, наверняка знает об этих обысках. Многих из ваших товарищей офицеров уже допрашивали и у многих побывали в квартирах.
— Но при этом никаких обысков не производилось! — воскликнул Дорфрихтер.
— Это так. Тем не менее я не думаю, что фрау Дорфрихтер заметит разницу. Во всем этом деле военные власти действуют со всей деликатностью — думаю, некоторые скажут, с чересчур большой деликатностью. Вы можете быть уверены, господин обер-лейтенант, что к вашей жене отнесутся со всем уважением.
— Вы еще можете отказаться от своего согласия, Дорфрихтер, — заметил генерал Венцель. — В конце концов, вам не предъявлено еще никакого обвинения. — Было очевидно, что он недоволен вмешательством комиссара.
— Покорно благодарю, господин генерал. — Дорфрихтер, снова взяв себя в руки, чинно поклонился. — Я не отказываюсь от своего согласия. Где бы вы хотели, чтобы я ожидал результатов обыска? — обратился он к Кунце.
Ему ответил полковник фон Инштадт:
— Займитесь чем-нибудь здесь, на плацу. Изображайте занятого делом, черт побери. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из проныр репортеров раньше срока гронюхал, что одич из моих офицеров замешан в этом проклятом деле с убийством!
Марианна Дорфрихтер действительно ждала ребенка. До беременности она была стройной и хрупкой женщиной, с талией, которую можно было охватить пальцами рук. Сейчас она казалась себе бесформенной и безобразной и ни за что не хотела показываться днем на людях, соглашаясь гулять только с наступлением темноты. Она надевала для таких прогулок широкое шерстяное пальто и не разрешала мужу сопровождать ее, а прогуливалась со своей горничной и собакой. Она не любила вместе с мужем навешать старых друзей. Ей казалось, что каждый, кто их видит вместе, непроизвольно представляет их голыми в постели за тем занятием, которое и привело ее в нынешнее состояние. Ей казалось, что выйти куда-нибудь вместе с мужем — это выставить себя напоказ любопытным зевакам.
Марианна полулежала на шезлонге в спальне, когда Алоизия, ее горничная, неуклюжая крестьянская девица с фигурой японского борца и куриными мозгами, влетела в комнату и сообщила, что пришли пять офицеров, которые хотят с ней говорить.
— Наверное, с господином обер-лейтенантом что-то случилось, — добавила она при этом и начала реветь. — Господи милосердный! Когда господин майор Далмайер упал с лошади, то только три офицера приходили, чтобы сказать фрау Далмайер, что он умер.
Марианна с трудом поднялась и подошла к туалетному столику. Она причесалась и велела Алоизии пригласить господ офицеров в гостиную и сказать, что она сейчас же выйдет.
— И не строй из себя дуру! — сердито добавила она.
— С вашего позволения, сударыня, — сказала горничная обиженным тоном и исчезла из комнаты.
Марианна Дорфрихтер положила щетку для волос и посмотрела на себя в зеркало. Ее красивое лицо практически не изменилось — ни малейших следов припухлости и не обезображено пигментными пятнами, этими ужасными спутниками беременности. Фигура, конечно, выглядела ужасно, и Марианне было стыдно показать себя пятерым чужим мужчинам. Но она была женой офицера и знала, что в армии нет места возражениям. Она встала, накинула на плечи кружевной плед и вышла в гостиную к своим посетителям.
Из пяти гостей в качестве господ она оценила только троих: генерала Венцеля, капитана Кунце и представителя гарнизонного суда Линца аудитора-майора Шульце. Их сопровождали два унтер-офицера, которые под наблюдением капитана Кунце и должны были, собственно, производить обыск.
— Простите нас, уважаемая фрау Дорфрихтер, за неожиданное вторжение, — сказал генерал Венцель, после того как все представили себя.
Фрау Дорфрихтер молча предложила им сесть, в то время как унтер-офицеры остались у двери.
— Вы, конечно, слышали о деле Чарльза Френсиса, — продолжал генерал.
— Да, — кивнула Марианна.
— К сожалению, есть некоторые свидетельства того, что письма могли быть написаны в гарнизоне Линца. Мы вынуждены были допросить практически всех служащих здесь младших офицеров. Ваш супруг, как и остальные, дал нам разрешение провести в вашей квартире обыск. Позвольте вас заверить, что все это чисто рутинное мероприятие. Наши люди постараются ничего не повредить. Все будет поставлено и положено на свои места.
Марианна выслушала все это также молча и лишь спросила, можно ли предложить господам шерри.
Венцель ответил за всех:
— Да, с большим удовольствием.
Хрустальный графин с такими же бокалами стоял в буфете в столовой, и Марианна попросила Алоизию принести их. Она распорядилась также угостить унтер-офицеров на кухне пивом или вином, по их желанию.
— Разрешите нам начать? — спросил Кунце, когда заметно подкрепившиеся унтер-офицеры вернулись из кухни.
— Ну конечно, пожалуйста, — ответила Марианна и накинула шаль, прикрывая свою располневшую фигуру.
Венцель и Шульце остались сидеть на мягких, подозрительно скрипящих стульях, которые стояли по обе стороны от обтянутого такой же тканью дивана. Капитан Кунце присоединился к унтер-офицерам и руководил обыском. Они начали с гостиной — и дело закипело. Комната была обставлена без особой фантазии. Обитая светло-зеленым муаровым шелком мебель — плохое подражание стилю Адама — была слишком изящной, чтобы быть удобной. В стеклянном шкафу находилось множество фарфоровых безделушек, любовно ухоженные аспидистры стояли в больших горшках, а на отдельной подставке — мраморная фигурка Венеры, у которой на одной руке не хватало пальца. Французский ковер машинной вязки с вытканными цветами покрывал натертый до блеска паркетный пол, на окнах висели накрахмаленные шторы. Это была комната, которую использовали только для приема гостей.
— У вас чудесный дом, сударыня, — сказал генерал Венцель. Он чувствовал ее нервозность под напускным спокойствием и хотел своим комплиментом разрядить напряженную атмосферу, придать ей непринужденность, как если бы речь шла о дружеском визите, а не о предстоящем допросе. — Еще до вашего появления, пока мы вас ждали, я сказал майору Шульце: сразу видно, что в этом доме живут два счастливых человека. Верно, господин майор?
— Так точно, господин генерал. Именно так вы и сказали, — кивнул Шульце, который хоть убей не мог вспомнить что-либо подобное.
Марианна ответила на комплимент лишь слабой улыбкой.
Капитан Кунце со своими помощниками перешли тем временем в столовую. Комната была уютной, но не элегантной. Мебель подобрана исходя из практических целей, а не из соображений стиля или красоты. Богато инкрустированный буфет выдержан в готическом стиле, стоявший в центре длинный стол с тяжелой столешницей опирался на четыре массивные ножки. Шесть обитых кожей стульев окружали стол, а четыре других стояли по бокам стоявшего у стены большого книжного шкафа. Марианна услышала, как открыли дверцу этого шкафа. Осмотр начался с верхнего ряда, решила она, со словарей, толстых томов по тактике, стратегии и теории артиллерии, над которыми ее муж просиживал ночами.
— Скажите, сударыня, рассказывал ли вам когда-нибудь ваш супруг о капитане Мадере? — спросил Венцель.
— Я не помню. Возможно, и говорил. Он много рассказывал мне о своих однокурсниках по военному училищу, но, поскольку я их не знала, их имена мне не запоминались.
— А после этого известного несчастного случая?
— Да, он сказал мне, что заказал венок. Это было в тот день, когда в газетах в первый раз напечатали о смерти капитана Мадера.
— И как отреагировал на это известие ваш супруг, сударыня?
— Он заказал венок для похорон, господин генерал.
— Да, понятно, — но как вам показалось, он был опечален или испуган?
— Скорее опечален, чем испуган. Ему было очень жаль капитана. Мадер был слишком молод, чтобы умереть, сказал он. А еще он сказал, что капитан был единственным, кто на протяжении всех этих двух лет вел себя как настоящий товарищ. Он никогда не считал его своим соперником. Вот что сказал мой муж.
Фрау Дорфрихтер говорила это машинально, прислушиваясь одновременно к звукам, доносившимся из столовой. Один из унтер-офицеров был занят все еще книгами, вероятно, он тряс каждую, надеясь найти неизвестно что. Другой возился с посудой. Были ли стаканы недавно протерты, вспоминала она. А чашки? Некоторые были надтреснуты. Она должна была давно выбросить их, так же как и треснутые тарелки и супницу с отломанной ножкой. Марианна хотела все это заменить на новое в последней поездке в Вену, но ее состояние стало настолько заметным, что она решила оставить это до лучших времен.
В половине второго генерал Венцель и майор Шульце отправились обедать. Капитан Кунце и унтер-офицеры продолжали обыск. Они перешли теперь в спальню. Марианне хотелось бы там присутствовать, но гордость заставляла ее сидеть неподвижно на диване, как будто перед фотоаппаратом. Она взяла в руки журнал и сделала вид как будто читает.
Алоизия непрерывно прибегала из кухни и жаловалась. Казалось, у непрошеных гостей была одна цель — мешать ей, Алоизии, в работе и создавать беспорядок вопреки обещаниям генерала Венцеля, что все будет расставлено по обычным местам. Наконец у Марианны лопнуло терпение, и она приказала Алоизии не показываться ей на глаза.
Она слышала, как выдвигались ящики в спальне и открывались дверцы шкафа. Они будут возиться с ее платьями и наверняка увидят пятно от варенья на юбке, найдут рубашки Петера с обтрепанными манжетами, простыни с заплатами, подержанные детские вещи от детей ее сестры, письма мужа с намеками на любовные шалости, которые он посылал ей в прошлом году, когда был на маневрах. Скрипнула дверца ночного столика. Кто-то вынул ночной горшок. Боже милостивый, и это тоже? Что же, нет никаких границ, никакого уважения к личной жизни супругов? Так они дойдут до того, что будут искать на простынях следы спермы?
Мужчины перешли в кухню. Алоизия явилась с красным сердитым лицом и попросила ключ от кладовки. Фрау Дорфрихтер полагала ненормальным держать все под замком, но местные дамы считали это в порядке вещей, и Марианна не хотела выглядеть белой вороной. Через десять минут Алоизия принесла ключ назад.
— Три яйца они разбили, — радостно доложила она, — и банку с огурцами. Знать бы, чего они ищут. Я дала собаке вылизать яйца с пола, а огурцы она есть не стала. Может, их вымыть и снова сложить в банку?
— Выброси их, — приказала хозяйка и закрыла лицо руками.
Марианна испугалась, что они увидят следы ярости, охватившей ее лицо. У нее было чувство, что какая-то часть ее жизни подходит к концу. Она полюбила эту квартиру — после двух лет замужества это был впервые настоящий дом. Теперь же, когда чужие руки и глаза обшарили каждый уголок, она знала, что с ее любовью к этой квартире покончено.
Было уже три часа пополудни, когда Кунце объявил, что обыск закончен. Дорфрихтер был прав, подумал Кунце. Они не нашли ни одного шкафа, где что-либо лежало не в порядке, под коврами везде была чистота, не было невымытой посуды или побитой молью одежды. Не было обнаружено ни бумаги, которую использовал Чарльз Френсис, ни красных чернил, ни цианистого калия или копировального устройства. Единственное, что хоть как-то могло быть связано с отравлением, — маленькая упаковка капсул с облатками в шкафчике для лекарств в ванной.
— Не знаете ли вы, фрау Дорфрихтер, зачем вашему мужу понадобились эти капсулы? — задал вопрос Кунце.
Марианна все еще сидела, сжавшись в комок, на диване, в страхе и смятении. Незадолго до этого она слышала, как ушла Алоизия, и знала, что теперь все обстоятельства этого постыдного официального посещения будут известны всем соседям. Марианна больше не верила, что этот осмотр — просто рутинное мероприятие и что и другие квартиры офицеров подвергались такому же обыску.
— Капсулы? — переспросила она. Она поняла, что они как-то связаны с тем, что искали у них в доме. Марианна припомнила также сообщение в газетах, что капитан Мадер был отравлен ядом, который был в капсулах, полученных по почте. Как и почему ее муж оказался причастным к этому делу, оставалось для нее полной загадкой. Она лихорадочно пыталась найти какой-нибудь безобидный ответ.
— Да, я помню, он принимал какое-то лекарство. Он недавно сильно простудился. С осложнениями, — добавила она.
— Вы видели, как он наполнял капсулы?
— Нет.
— Вы не будете возражать, если я их возьму?
Больше всего ей хотелось сказать: «Убирайтесь к черту, вы и оба ваших вонючих идиота!» Но она была женой офицера, поэтому согласно кивнула и даже изобразила улыбку:
— Нет, конечно нет, господин капитан.
От внимания Кунце не ускользнула натянутая улыбка фрау Дорфрихтер, так же как и усилие, которого она стоила. Когда он знакомился с биографией Дорфрихтера, он также узнал все о Марианне.
Отец Дорфрихтера, преуспевающий в торговле с заграницей делец, стоял на несколько ступенек социальной лестницы выше, чем отец Марианны, который был скромным банковским служащим. Марианне было десять лет, когда ее отец, страстный альпинист, погиб в тирольских Альпах. Оставшаяся без материальной поддержки, мать вынуждена была пойти работать продавцом в маленький хозяйственный магазин, который она впоследствии выкупила у часто болевшего владельца. Марианне, младшей из четырех дочерей, не было еще и двенадцати, когда врачи обнаружили у нее туберкулез. В восемнадцать они объявили ее совершенно здоровой. Шесть долгих лет — дома ил и в санатории — она провела лежа на спине у открытого окна. Ей было заказано заниматься каким-либо спортом и ходить в школу.
Тот факт, что Дорфрихтер женился на ней, говорил против того, что он был чрезмерно честолюбив. Такие женятся обычно на дочерях генералов или миллионеров, так как лейтенанты пехоты редко происходят из состоятельных семей. Но Марианна была необыкновенно привлекательна и грациозна. Кроме того, она умела легко приспосабливаться к любым жизненным обстоятельствам, иначе ей не удалось бы всего за два года супружества стать настоящей офицерской дамой.
— Как я слышал, вы только недавно вернулись из Вены, сударыня, — продолжал беседу Кунце, медленно и аккуратно заворачивая коробочку с капсулами в лощеную бумагу.
Лишь позже у Марианны мелькнула мысль, что он умышленно затягивал разговор.
— Нельзя сказать, что совсем недавно. Недели две назад.
— И часто вы ездите в Вену?
— Довольно часто. Там живет моя мама. Мы ведь венцы. Я имею в виду нашу семью. Жаль, что путешествовать становится все трудней. Весь мир стремится куда-то ехать. Наш поезд вчера был переполнен.
— Наверное, вам было не очень приятно ехать одной?
Его тон был абсолютно непринужденным, почти свойским. Он не сказал «в вашем состоянии», но она поняла, что он имел в виду, и покраснела.
— Но я возвращалась не одна. Петер — то есть мой муж — сопровождал меня из Вены.
— Вы его просили об этом или это был его рыцарский поступок?
На этот раз она рассмеялась.
— Наверное, это был, как вы говорите, рыцарский поступок. Я и понятия не имела, что ему разрешат взять отпуск.
— Это был сюрприз для вас?
— Ну конечно. Он появился в самую рань, примерно около семи часов. Я еще спала, но он меня разбудил. Вообще-то я проснулась от того, что собака царапалась в дверь.
— Это было четырнадцатого ноября?
Марианна испуганно посмотрела на капитана. Только сейчас она снова осознала, что ее допрашивают.
— Да, — тихо ответила она. — Четырнадцатого.
После ухода капитана Кунце и унтер-офицеров Марианна подождала пять минут, затем, накинув пальто, поспешила к соседям, где был телефон. Она хотела позвонить мужу. Прошло несколько минут, пока телефонистка не сообщила, что господина обер-лейтенанта нет.
Она возвратилась в свою оскверненную квартиру. Вопреки заверениям капитана Кунце, что все останется в полном порядке, комнаты выглядели как после разгрома. Покрывало с кровати было сдернуто, из ящиков комода свисали вещи, дверцы шкафов раскрыты настежь, перед туалетным столиком рассыпана пудра. Марианна разобрала постель и забралась, полностью одетая, под одеяло. Она хотела как следует выплакаться, но, как назло, слез не было. После такого потрясения Марианна заснула. Проснулась от скрипа двери в спальню. Открыв глаза и увидев в дверях мужа, она соскочила с кровати, бросилась к нему, вцепившись в него, как утопающая:
— Петер! Петер, что им от нас нужно? Они всю квартиру перевернули вверх дном, рылись во всех углах! Где ты был? Я пыталась до тебя дозвониться, но сказали, что тебя нет.
Он мягко освободился от ее рук.
— Успокойся, дорогая. — Его голос был спокойным, он был, как всегда, хладнокровен. — Помни о том, что тебе нельзя волноваться. Это вредно для тебя.
— Но Петер, что все это значит?
— Ничего, нас это вообще не касается. Произошло убийство, и есть некоторые подозрения, что нити ведут в Линц. Этим и вызваны обыски. К несчастью, все выглядит так, что преступник относится к местному гарнизону. Мы должны будем смириться с некоторыми неудобствами, пока не найдут преступника или не прекратят дело.
— Они задавали такие странные вопросы.
— Какие вопросы? — В его голосе послышалась настороженность.
— Самые разные. Например, поехал ли ты в Вену сам или я об этом тебе написала, чтобы ты приехал.
— Да, ты же об этом мне написала.
Она испуганно посмотрела на него.
— Нет, я не писала.
— Ты мне написала, что чувствуешь себя неважно. Ты что, уже не помнишь?
Его тон, уверенный и слегка сердитый, смутил ее.
— Я действительно так написала?
— Ну конечно. Твое письмо где-то у меня лежит.
— Я тебе много писем посылала, но не могу вспомнить, чтобы я…
— Но именно из-за этого я поехал Вену, а не в Зальцбург! — перебил он ее. — Я не мог тебе позволить ехать одной. — Он помолчал секунду. — И что же ты им сказала?
— Я сказала им, то есть капитану, что я тебя не просила приезжать. Извини, Петер, но так мне казалось. Да и сейчас тоже. — Она вконец расстроилась. — Это очень плохо, что я им так сказала?
Он пожал плечами.
— Сейчас уже все равно ничего не изменишь.
— Я бы могла сказать, что ошиблась.
— Это было бы только хуже.
Необычайно глухой голос мужа встревожил ее.
— Петер, у меня ужасное чувство: что-то произошло. Не смотри на меня так. Я только хочу сказать, что если ты по какой-то причине замешан в этом ужасном деле, давай со всем этим покончим. Я готова умереть вместе с тобой, мне нисколько не страшно. — Не в силах выносить его полный упрека взгляд, Марианна опустила глаза. — Убей сначала меня, а…
— А потом самого себя? — Он усмехнулся: — Сегодня это уже второе такое предложение! Разница только в том, что те сочувствующие не выразили желания умереть вместе со мной. Нет, любимая. Я не застрелю ни Тролля, ни себя.
— Тролля?
— Уж не думаешьли ты, что мы оставили бы его? Для газет будет гораздо заманчивее, если и собака участвовала в этом спектакле!
— Ты отвратителен!
— Нет, я трезво смотрю на вещи. В такие игры я не играю. Кстати, ты поведала капитану, что ты сказала мне, когда мы с тобой говорили о списке моих однокашников, которых с первого ноября переводят в Генеральный штаб?
— О каком списке?
— Так ты снова забыла? Я тебе показал список, а ты сказала, что еще раньше была знакома с капитаном фон Герстеном. Он пытался за тобой ухаживать, и если бы ты ответила на его ухаживания, то была бы сейчас, наверное, женой офицера Генерального штаба, а не простого пехотного обер-лейтенанта.
— Я так не говорила, — запротестовала она.
— Говорила, говорила.
— Я тебя только подразнить хотела!
— Да я знаю. И все-таки: если тебя кто-нибудь спросит, — этого никогда не было! Ты поняла? Никогда! Я тебе никогда не показывал этот список, и мы никогда об этом не говорили. Ты вообще не знаешь, видел я этот список или нет. И даже если я его читал, то при тебе ни разу о нем не упоминал!
— А почему это так важно?
— Это не важно. То есть не очень важно. Но людям поручено расследовать это злополучное дело, чтобы успокоить общественность и прессу. Они готовы ради сохранения добрых отношений между гражданскими властями и армией пожертвовать невиновным. Дело заключается в том, что я отказался быть жертвенным барашком.
Постепенно она стала чувствовать себя лучше, но до конца еще не успокоилась.
— Я им рассказала, что ты послал венок на могилу Мадера. Это не может тебе навредить, правда?
— Конечно нет. Мадер был мой товарищ. Хороший парень. Прекрасный офицер. Не луч света, но с ним всегда было интересно. Его все любили. А кроме этого, — он запнулся на мгновение, — а кроме этого, у меня была особая причина любить его. Однажды он спас мне жизнь.
— Неужели? — она была удивлена до крайности. — Ты мне никогда об этом не рассказывал.
— Нет.
— И каким же образом он спас тебе жизнь?
— Ах, это долгая история. Я тебе расскажу об этом в другой раз. Мы сегодня вообще будем ужинать, а?
