Это было обычное, как и все другие, утро среды. Алекса огромным усилием воли заставила себя наконец подняться. Проходя через прихожую в ванную комнату, она услышала шум, доносившийся с первого этажа: слуги проснулись и были заняты своими делами. Каждую первую среду месяца, если не было дождя, все персидские ковры выносились во двор для выколачивания пыли. Это входило в обязанности денщика, и глухие удары со двора говорили о том, что Дмовски верен своему долгу.

Алекса позвонила, чтобы подали завтрак, и Светлана принесла его наверх. Она была старше другой горничной и обладала более мягким характером. Поначалу Алекса пыталась вступать с ней в разговор, но получала только односложные и зачастую невразумительные ответы. Алекса думала, что Светлана просто ее не понимает, однако немецкий фрейлейн Буссе она, видимо, понимала хорошо, хотя экономка и говорила с «глупыми поляками» на местном диалекте. Алекса кивком отпустила девушку, но тут же снова позвала ее.

— Скажи фрейлейн Буссе, что я чувствую себя неважно и не спущусь к обеду.

Когда Светлана принесла ей обед, Алекса слышала внизу стук посуды. После этого некоторое время было тихо, затем хлопнула входная дверь. Послышался стук копыт лошади вдоль дома, затихший в мягком песке по направлению к военному плацу.

Вторую половину дня Алекса также провела в постели, уставившись в потолок. С замужеством нужно кончать, иначе она сойдет с ума. Для этого есть только два варианта — самоубийство или развод. Собственно, она вовсе не безоружна. У нее теперь есть кое-что против Ганса Гюнтера. С этой мыслью она снова заснула и проснулась лишь тогда, когда фрейлейн Буссе спросила ее, спустится ли она вниз к ужину. С трудом Алекса вернулась к действительности.

— Нет, пусть принесут сюда немного ветчины и чай. — Фрейлейн Буссе кивнула головой и вышла. Повинуясь внезапному импульсу, Алекса закричала ей вслед: — И вот еще что: пусть Светлана перенесет постель моего мужа вниз в его кабинет.

Фрейлейн Буссе от неожиданности открыла рот:

— В кабинет? Почему?

— Она должна постелить ему там на диване.

— Господин майор должен спать в кабинете? — в ужасе спросила фрейлейн Буссе.

— Совершенно верно.

— Только одну ночь?

— Каждую ночь. С сегодняшнего дня.

После долгого молчания:

— Об этом он мне ничего не говорил.

Растерянность этого существа доставляла Алексе какое-то извращенное удовольствие. Она посылала врагу объявление войны, причем, как водится, через парламентера.

— А теперь вы услышали это от меня.

— Я хотела бы сначала спросить у него.

— Так спросите.

Фрейлейн Буссе стояла по-прежнему как пришитая на пороге, уставившись на Алексу пустыми, как у заснувшей рыбы, глазами. Она не могла решить: передавать майору ультиматум или отказаться?

— Если вы настаиваете, я передам ему это, — сказала наконец фрейлейн Буссе и вышла из комнаты, шаркая ногами.

Спустя несколько мгновений Алекса услышала звон шпор на лестнице. В комнату вошел Ганс Гюнтер.

— Ты на самом деле сказала фрейлейн Буссе, чтобы мне постелили внизу? — спросил он.

Алекса сжала руки, чтобы унять дрожь. Губы вмиг пересохли, язык буквально прилип к небу.

— Да. Я не хочу больше спать с тобой в одной спальне, я не желаю дышать одним воздухом с тобой. — И громче: — Я требую развод!

Он подошел ближе.

— Ты сошла с ума? Что подумают люди? То, что ты обо мне думаешь, мне абсолютно все равно, но я не допущу, чтобы слуги болтали кругом, что у нас не все ладно.

Алекса соскочила с кровати и накинула халатик. Она была готова принять бой.

— Ты слышал, что я сказала. Я не хочу с тобой жить. Причину, я думаю, тебе называть не надо.

— А я отказываю тебе в разводе. Я против развода именно теперь. Возможно, позже. Но не теперь.

— Почему только позже? У нас больше нет ничего общего друг с другом. А после вчерашней ночи…

Он прикурил сигарету и подошел к ней.

— Тебе лучше забыть то, что ты видела ночью.

Она отпрянула назад. В этот момент ей показалось, что он хочет прижечь ее сигаретой.

— Ты не сможешь удержать меня против моей воли. Лучше дай мне уйти по-хорошему, иначе я сделаю это против твоего желания. Как-нибудь мне это удастся. Я, в конце концов, не одна на белом свете, у меня есть еще…

— Каради? Это ты хотела сказать? — Имя прозвучало как удар грома, земля буквально качнулась у нее под ногами. — Ты меня на самом деле удивляешь. Спать с евреем! Что, не могла найти кого-нибудь получше?

Судя по тону, он все знал. Тем не менее она попыталась все отрицать.

— Ты сумасшедший. Я никогда ни с ним, ни с кем-то другим не спала.

Он окинул ее пронизывающим взглядом.

— В прошлом году ты спала с ним всю весну и все лето.

— Это ложь! Откуда тебе знать…

— Ты приходила к нему в его квартиру на Бургштрассе. Позднее вы стали встречаться в Потсдаме и уезжали на его машине.

— Мы просто катались за городом.

— Куда вы ездили, мне абсолютно наплевать. Наверное, он мужчина хоть куда, иначе ты не проводила бы с ним все время с обеда до вечера. А перед нашим отъездом ты снова была у него на квартире.

Он знал все. Скорее всего, он знал все, начиная с ее первого прихода на Бургштрассе, но вида не подавал, чтобы все это использовать в нужный момент Сейчас он хотел принудить ее, обвиняя в неверности, к повиновению, но просчитался.

— Хорошо. У меня был роман с Каради. Зачем ты потащил меня сюда, если все прекрасно знал? Почему ты еще тогда не погнал меня прочь или не убил меня или его?

Ганс Гюнтер холодно улыбнулся.

— Честно говоря, эта мысль приходила мне в голову. Ревнивый муж мстит. Я имею в виду, убивает его. Это было бы хорошо воспринято газетами, да и судом чести тоже.

Внезапно ей стало все ясно. Суд чести! Тогда, в октябре, он сказал ей, что его дело передано в суд чести.

— Ах, теперь я все понимаю!

— Что ты понимаешь?

— Почему тебе нужно было тащить меня в Алленштайн. Весь мир должен видеть, что Боллхардт и Зоммер лгали, что ты образцовый супруг! Что ты нормальный человек! Добрая фрау Нотце разнесла повсюду, что такого влюбленного супруга она в жизни своей не видела.

— Будь благодарна, что я был готов все простить и забыть.

— У меня нет никаких причин быть тебе благодарной. Да, это правда, у меня был любовник, настоящий мужчина. Он любил меня, а я, как последняя дура, полезла с тобой в эту проклятую дыру, только чтобы спасти твою карьеру. Но теперь мне абсолютно все равно, что будет с тобой и твоей карьерой! Я ухожу!

Ганс Гюнтер слушал ее нахмурившись.

— Ты никуда не уйдешь.

— Ты не заставишь меня остаться. Стоит мне открыть рот, и с тобой все будет кончено.

— Ты собираешься меня шантажировать?

— Да. Дай мне уйти по-хорошему. Завтра я уеду в Берлин. Для окружающих можешь придумать что угодно. Болезнь, несчастье в семье, что угодно.

— И где же ты собираешься жить в Берлине?

— В отеле.

— И кто будет за это платить?

Алекса нахмурила брови.

— Ты должен будешь назначить мне ежемесячное содержание и оплатить судебные издержки по разводу. Так ведь это обычно делается, не правда ли?

— А если я этого не сделаю?

— В любом случае я от тебя уйду.

Этот ответ почему-то развеселил его. Ганс Гюнтер, рассмеявшись, покачал головой.

— На твоем месте я бы не делал этого. Тебя может ожидать неприятный сюрприз. Твой сказочный любовник вообще-то женится, если это тебе неизвестно. — Он игриво приподнял ее подбородок. — Он помолвлен с некой графиней Винтерфельд из Вены. Свадьба намечена на осень.

Это было ударом для Алексы. Она почувствовала себя словно загнанной в пещеру, выход из которой внезапно оказался завален землетрясением. Она надеялась, что Ганс Гюнтер не заметит этого, теплилась слабая надежда, что он ее обманул. Но в душе она знала, что он не лгал.

— О разводе не может быть и речи, — сказал он с холодной решимостью, помолчал и продолжил: — И последнее предупреждение. Я не потерплю никаких изменений в домашнем распорядке. У прислуги не будет ни малейшего повода болтать о каких-либо тучах на семейном небосклоне Годенхаузенов. Есть хорошие перспективы к тому, что я вскоре получу важный пост. И я не допущу, чтобы ты погубила мою карьеру, Алекса. Ты меня еще не знаешь. Если понадобится, я могу доставить большие неприятности.

Ганс Гюнтер ушел. Алекса без сил опустилась в кресло. Известие о помолвке Николаса задело ее гораздо больней, чем она могла предполагать. И не только потому, что она рассчитывала на его помощь, но и оттого, что ей теперь стало ясно, что значила для нее его любовь. Она была любима сильным, умным, страстным человеком, который принимал ее такой, какая она есть. Он перенес на нее любовь, которую он испытывал к ее сестре, и она, Алекса, должна была с благодарностью принять ее. Как глупо было с ее стороны отвернуться от костра, который ее грел, только потому, что он был разожжен другой женщиной! Как нужно ей теперь это тепло! Но жар растоптан, и не какой-то графиней Винтерфельд, а ею самой, ее безрассудством.

Постель Ганса Гюнтера осталась наверху. Вскоре после того, как колокола на стоявшей неподалеку католической кирхе пробили десять, он поднялся наверх. Пока он раздевался, Алекса лежала с открытыми глазами под одеялом, дрожа от озноба. Почитав немного в кровати, Ганс Гюнтер выключил лампу и через минуту уже крепко спал.

Алекса с горечью думала о том, что теперь ночь за ночью должна будет слушать размеренное, перемежаемое всхрапыванием, дыхание своего врага. Умри он, и я была бы свободна, — пронеслось у нее в голове.

Спала она в эту ночь неспокойно и слышала, как Ганс Гюнтер вставал. Дождавшись, когда он покинул дом, Алекса быстро оделась. Фрейлейн Буссе, Дмовски и девушки были, как обычно, заняты своими делами. Алекса осторожно вышла из дома через черный ход и через полчаса вернулась таким же путем. Никто ничего не заметил.

Алекса была на почтамте, где отправила экспресс-почтой письмо тетке, в котором сообщила ей о своем непоколебимом решении развестись с Гансом Гюнтером. Она просила тетку Розу о помощи. Прежде всего тетка должна ей выслать билет до Берлина и немного денег. В приписке к письму она предупреждала, что, если тетка Роза откажется выполнить ее просьбу, она будет вынуждена предать известности некоторые факты о Гансе Гюнтере, которые не только приведут к краху его карьеры, но и навлекут позор на всю семью. Далее она написала письмо жене одного из офицеров гвардейского полка в Потсдаме, еще довольно молодой женщине, к которой она с давних пор испытывала симпатию и с которой время от времени обменивалась письмами. Она просила сообщить, было ли что-нибудь в газетах о помолвке графа Каради.

В течение недели она напрасно ждала ответа от тетки. Письмо же из Потсдама поступило незамедлительно. Да, ей сообщили все правильно, граф Каради действительно помолвлен с некой Франциской Винтерфельд, девушкой из хорошей семьи, которая, однако, бедна как известная церковная мышь. Сравнение же в этом случае как нельзя кстати, потому что ее мать просто фанатичная святоша и проводит практически всю жизнь в кирхах. Вообще-то в свете все сошлись на том, что для такого блестящего молодого человека, как граф Каради, выбор его довольно странен.

Семейство Цедлитц прибыло без предупреждения. Во всяком случае, для Алексы это было неожиданным. Ганс Гюнтер, по-видимому, знал о приезде родственников заранее. Алекса проснулась от того, что услышала внизу голос тетки. Сразу же после этого явилась фрейлейн Буссе и сообщила, что дядя и тетя ожидают госпожу в салоне.

Алекса накинула пеньюар и поспешила вниз поприветствовать их, но наткнулась на холодную отчужденность. Оба вели себя как некая следственная комиссия, прибывшая в дом подозреваемого. Ясно было, что генерал был знаком с письмом Алексы, тем не менее она спросила, что привело их в Алленштайн.

— Ты услышишь это, когда придет Ганс Гюнтер, — ответила тетка. — Фрейлейн Буссе любезно предложила нам пройти в нашу комнату, где мы могли бы освежиться и немного отдохнуть. Ехать пришлось долго, но мы и глаз не сомкнули.

— Тетя Роза, — сказала Алекса, — я хотела бы поговорить с тобой… с тобой одной.

— Только когда придет Ганс Гюнтер. — Неприязненное выражение на лице тетки ясно говорило о том, что ни на сочувствие, ни на понимание рассчитывать не приходится.

В этот раз Ганс Гюнтер пришел на час раньше обычного. Ясно было, что он был извещен о приезде. Удивительным образом и обед был уже готов, и можно было подавать его к столу. Разговор за столом был натянутым и тягостным. Они обедали вчетвером, так как фрейлейн Буссе, не желая мешать семейному совету, деликатно обедала в своей комнате. Вообще-то это было излишним, так как за обедом обменивались лишь ничего не значащими фразами, а дебаты были перенесены после обеда в кабинет Ганса Гюнтера.

Генерал занял место за письменным столом, тетка и муж расположились на диване, Алексе достался стул с прямой спинкой. Она сидела напротив всех: «Так сидят обвиняемые», — с горечью подумала она.

Тетка не стала ждать, что скажет Алекса, и открыла заседание. Она разразилась злобной обвинительной речью, которая сделала бы честь любому прокурору. Но если она рассчитывала запугать этим свою племянницу, то заблуждалась. Ее упреки были слишком хорошо известны Алексе и не произвели на нее никакого впечатления, так как они ничем не отличались от тех, которые Алекса слышала от тетки с незапамятных времен.

— Сколько времени я на тебя убила, сколько денег и сколько душевных сил я на тебя истратила, — жаловалась она. — Я взяла тебя в приличный дом, дала хорошее воспитание. Ты получила приданое к блестящей свадьбе. Ты приобрела положение в обществе. Никакой благодарности я от тебя не ждала, но надеялась, что ты хотя бы не навлечешь на нас никакого позора. Но оказалось, что требовать именно этого было бесполезно. Ты бесстыдна и испорчена до мозга костей. — Роза начала задыхаться и схватилась за сердце.

— Принести тебе воды, тетя Роза? — с готовностью спросил племянник и сделал попытку встать. До этого он сидел молча с каменным лицом, олицетворяя образ оскорбленной невинности.

Алекса больше не могла сдерживаться.

— Ты не знаешь всей правды, тетя Роза. Наш брак разрушила не я, а Ганс Гюнтер. Каким образом — я не хотела бы говорить. Ты должна мне поверить. И помочь мне с разводом. Я приняла твердое решение, и ты должна с этим примириться.

Тетка достала платочек и приложила его к глазам.

— Ты слышишь, Адальберт? — спросила она генерала. — Со мной она абсолютно не считается. Может быть, она послушается тебя? Ты же глава семьи, и твой долг…

Он перебил ее.

— О моем долге можешь мне не напоминать.

— Прости, Адальберт, я это сказала без задней мысли. Я только хотела…

Он поднял руку, жестом приказывая ей замолчать, и откашлялся.

— Мое дорогое дитя, — начал он, выговаривая слова громко и отчетливо, как если бы у Алексы было неважно со слухом. — То, что ты сделала, достойно презрения. Но твой супруг готов все простить и забыть, если ты пообещаешь никогда больше не нарушать клятву супружеской верности.

Так. Она все поняла. Ясно, что Ганс Гюнтер рассказал им про Николаса, но, конечно, промолчал о Дмовски. За те шесть лет, что Алекса провела в их семье, она не один раз должна была предстать перед генералом, когда тетка, отчаявшись, сама не могла справиться с ее «зловредностью». Генерал в таких случаях выговаривал ей с достоинством члена Верховного суда, совершенно при этом, казалось, забывая о встречах в темном коридорчике. Теперь он снова был олицетворением закона, а она, естественно, преступницей.

— У меня есть веские основания требовать развода, — сказала Алекса, делая усилия оставаться спокойной. — Я прошу вашей помощи, должны же быть способы уладить это дело без шумихи. У меня и в мыслях нет разбить жизнь Ганса Гюнтера или разрушить его карьеру. Но, пожалуйста, не заставляйте меня вдаваться в подробности.

— Подробности? — взорвалась тетка Роза. — Ты слышишь, Адальберт? Она угрожает Гансу Гюнтеру. Она шантажирует его! Она ставит нам ультиматум.

Генерал бросил на нее разъяренный взгляд.

— Ты позволишь наконец мне продолжить? — И, обращаясь к Алексе: — Ты хочешь оставить своего мужа, хотя он именно сейчас так нуждается в твоей лояльности. Эта грязная кампания, которая сейчас в самом разгаре, — она направлена против всех нас — нашего класса, нашей элиты, против всего офицерского корпуса. Если ты затеешь сейчас дело о разводе, это может быть использовано как доказательство известных обвинений — само собой, абсолютно беспочвенных, — на которых все просто свихнулись. Покинуть его сейчас — это предать всех нас и перейти на сторону врага. Во время войны это считалось бы дезертирством, аморальным и недостойным прусской женщины.

— Я не пруссачка.

— Ты жена прусского офицера!

Тетка Роза вскочила с дивана.

— Ты бесстыжая потаскуха! Ганс Гюнтер просто святой, если он готов забыть твое распутство…

— Замолчите все! — рявкнул генерал. — А ты сядь на место, Роза, черт побери! Я взялся здесь все уладить, но требую, чтобы ты наконец закрыла рот. А теперь послушай меня внимательно, — сказал он, обращаясь к Алексе. — Ты не оставишь моего племянника. И ты не возбудишь дело о разводе.

— Прости меня, дядя, но я приняла твердое решение.

— А я, дитя мое, принял другое решение. — Он глубоко вздохнул. — До сих пор я тебя уговаривал. Теперь слушай мой приказ. — Он взял со стола лист бумаги и развернул его. — Это заключение профессора Поппера о состоянии твоего здоровья. Согласно ему ты страдаешь маниакально-депрессивным синдромом, иными словами, являешься душевнобольной.

— Что? — воскликнула Алекса. Ей показалось, что она ослышалась.

— И у тебя вследствие этого есть выбор: либо ты следуешь нашим советам, либо оказываешься под наблюдением, а возможно, и помешаешься для лечения в психолечебницу Кортау.

Алексе стало дурно. Она зажала рот рукой и несколько раз сглотнула. Только после нескольких глубоких вдохов она смогла говорить.

— Это вам не удастся. Этот профессор Поппер, или как его там, меня в жизни не видел. И как же он может утверждать, что я сумасшедшая?

— Ты ошибаешься, милочка, — возразил генерал, бросив взгляд на заключение. — В последний раз он обследовал тебя четырнадцатого сентября прошлого года в клинике Шаритэ.

— Да, тогда они обследовали мои легкие, а вовсе не психическое состояние! У меня была небольшая температура, мне сделали рентген, анализ крови и мокроты. Все это была чистая профилактика, потому что у меня в детстве был туберкулез.

— Все верно. А профессор Поппер был как раз одним из врачей, которые тебя обследовали.

— А я говорю тебе, что это было только обследование легких.

— У меня тут есть еще одно заключение доктора Брандта, который лечил тебя с 1897 по 1903 год. Он установил у тебя состояние психоневроза с симптомами судорог, обмороков и истерик.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она. — Доктор Брандт был нашим домашним врачом, он лечил меня, когда у меня бывали запоры, болела шея или что-то подобное. Он вообще не невропатолог. Тебя он лечил, когда у тебя были нелады с желчным пузырем, а тете Розе что-то прописывал при ее приступах. Если кто-то из нас и был сумасшедший, так это тетка, а вовсе не я!

Генерал грохнул кулаком по столу.

— Хватит. Ни слова больше. Ты можешь выбирать.

Алекса вскочила так стремительно, что стул упал.

— Нет! С Гансом Гюнтером все кончено. Навсегда. И никакой врач и никакой судья не заставят меня жить с ним. Это не я больна, а он! — Она подошла к тетке. — Здесь, на этом диване, как раз там, где ты сидишь, — здесь они со своим денщиком ублажали друг друга.

— Нет! — взвизгнула тетка. Она с трудом поднялась и растерянно оглянулась на диван, словно пытаясь найти там доказательства обвинений Алексы. Ганс Гюнтер тоже встал. До этого момента он сидел молча, скрестив руки на груди и устремив взгляд на дверцу книжного шкафа на другом конце комнаты. Теперь он нервно ощупывал воротник кителя, его губы дрожали, когда он обратился к генералу.

— Она лжет. Она хочет раздуть как можно больший скандал, а для этого ей все средства хороши.

— Только никакой паники, — успокоил его генерал. — Второго скандала, как с Мольтке, больше не будет.

— Бедный Мольтке, — запричитала тетка. — Эта женщина его погубила. Его уже ничто не спасет, даже то, что Хардена осудили. С ним покончено…

— Ничего подобного здесь не повторится. Никогда, пока у меня есть что сказать. В нашей семье никакого скандала я не допущу! — заверил генерал.

Алекса сделала последнюю попытку.

— И я не хочу никакого скандала. Я не скажу ни слова против Ганса Гюнтера, а если нужно, возьму вину на себя. Но ты должен меня понять, дядя Адальберт. Такое супружество дальше продолжаться не может, иначе я действительно сойду с ума.

— Деточка, четыре года назад ты перед Богом дала торжественную клятву быть супругой, пока он не разлучит вас. И эту клятву ты не можешь так просто нарушить.

Алекса пыталась владеть собой.

— Скажи это Гансу Гюнтеру. Его тоже связывает эта клятва, хотя он уже и тогда не был так искренен, как я. Он знал, что никогда не сможет дать ту любовь, которую женщина имеет право ожидать от своего мужа. Ты что, вообще не понимаешь меня? Он другой… он ненормален… он болен.

Генерал сорвался со своего стула, облокотился на стол и взревел:

— Это ты больна, сумасшедшая баба, а не он! Бесстыжая развратница, опустившаяся распутная тварь!

Алекса видела в его глазах одну только немую ненависть. И вдруг ее захлестнула волна обиды за все унижения, свалившиеся на нее в эти ужасные последние дни.

— Ты называешь меня больной? Аморальной? Ты сам аморален и болен. Ты что, думаешь, я забыла, как ты при каждой возможности караулил меня в коридоре, лапал меня и лез мне под юбку? Ребенком отдали меня на твое попечение, а я должна была из последних сил защищать от тебя мою невинность! Святой боже! Вы хотите меня запереть? Тебя самого нужно запереть, чтобы ты не кидался больше на беззащитных детей!

Тетка, которая до этого слушала ее раскрыв рот, бросила вопрошающий взгляд на генерала, затем вскочила и ударила Алексу по лицу.

— Грязная потаскуха! Возьми свои слова, или я убью тебя!

Алекса качнулась от удара назад, ударилась головой о край книжного шкафа и упала на пол. Ганс Гюнтер обхватил тетку и оттащил от Алексы. Затем он помог своей жене подняться, ощупал место ушиба и увидел кровь на своих пальцах.

— Видишь, что ты наделала, — сказал он Розе.

— Убить ее мало. Убить, и еще гораздо раньше. Задушить своими руками, вместо того чтобы приютить в нашем доме. Ничего, кроме неприятностей, я от нее не видела.

Ганс Гюнтер отодвинул волосы на голове жены. Там оказалась небольшая царапина.

— Пойдем, я промою тебе рану, — сказал он.

Алекса отстранилась от него.

— Оставь меня, я сделаю все сама.

— Надо будет наложить повязку. — У Алексы не было сил сопротивляться. Он отвел ее в ванную комнату, промыл рану и смазал ее йодом. — Теперь она не воспалится.

Она с издевкой посмотрела на него.

— Разве это не было бы прекрасно? Я умираю от заражения крови, а ты женишься на Дмовски.

— Это было бы слишком хорошо, но увы, — пробормотал он и вышел, хлопнув дверью.

Поскольку визит был объявлен как семейная встреча, Цедлитцы провели всю оставшуюся неделю в Алленштайне. Алекса слышала, что дядя незадолго до этого был назначен офицером связи между Генеральным штабом и военным кабинетом кайзера. Его назначение, столь близкое к власть предержащим, и объясняло то волнение, которое вызвал его приезд в военных кругах Восточной Пруссии.

Это была довольно примечательная неделя. За визитами следовали приемы, командование корпуса в Кенигсберге устроило прием, чрезвычайно важный и элегантный. Годенхаузены дали обед в честь командира дивизии и его штаба, а командир со своей стороны, устроил ужин, длившийся до раннего утра. Погода для этого времени года была мягкой, молодая зелень и голубой небосклон заставляли забыть тоскливую зиму, бесконечные туманы, наползавшие с моря, промерзавшие на метровую глубину реки, сизифов труд по очистке заваленных снегом крыш и огромных сугробов. Приезд генерала фон Цедлитца придал особую праздничную ноту той радости, которую испытывали все с наступлением весны. Под предлогом гриппа Алекса не играла роль хозяйки на обеде в честь командира. Правда, на другой день, выздоровев как по мановению волшебной палочки, она приняла участие в праздничном вечере, который устроил полк Ганса Гюнтера в честь генерала. Как обычно, она стала объектом пристального внимания офицерских дам. Внешний вид, манеры, платье — все изучалось самым тщательным образом. И господа офицеры не оставляли ее своим вниманием, хотя, конечно, ее туалеты интересовали их гораздо меньше. Они завидовали молодым холостякам, которым было дозволено сходить с ума по Алексе, а среди них наиболее вызывающе вел себя обер-лейтенант фон Ранке.

Ранке был действительно идеальным кавалером для дамы, дорожившей своей репутацией. Он был преданным обожателем, предупредительным и надежным поклонником и, по слухам, импотентом. Над его влюбленностью посмеивались, при этом для всех было загадкой, почему Алекса с ее красотой именно этого маленького Ранке избрала своим кавалером.

Подозрения о Гансе Гюнтере как о гомосексуалисте по-прежнему витали в воздухе, но более чем четырехлетний брак с Алексой, говорил, казалось, против этого. Даже если там что-то было, судачили в гарнизоне, она, видимо, наставила его на праведный путь.

Приезд генерала с теткой Розой имел для Алексы и положительные стороны. Ганс Гюнтер сменил денщика. В доме появился Иоханн Бласковитц, неуклюжий блондин, драгун с огромными руками и перебитым, как у боксера, носом. Ганс Гюнтер согласился переехать из спальни в кабинет, примыкавший к рабочей комнате и служивший до этого кладовой, где ему поставили кровать, шкаф и комод. На окна повесили тяжелые гардины, заказанные в Берлине, на полу лежал роскошный старый персидский ковер.

Чтобы пресечь возможные сплетни, Алекса объяснила фрейлейн Буссе, что этот переезд связан только с необходимостью для майора работать по ночам над своим рефератом, после чего все вернется на свое место.

Несколько дней спустя Алекса и Ранке отправились на прогулку на лошадях. Он, как всегда, поведал ей о своей неразделенной любви и разбитом сердце, он, мол, потерял сон и аппетит, не может ни о чем думать и лишь предается по вечерам пьянству в своей квартире.

— Перестаньте плакаться, в конце концов, — оборвала его Алекса. — Что, собственно, хотите вы от меня? Мой муж никогда в жизни не согласится на развод, стало быть, жениться на мне вы не сможете. Уж не хотите ли вы завести со мной роман? Разве он не ваш товарищ по службе? Да и Алленштайн — это такая маленькая дыра! Здесь ничего нельзя себе позволить, нельзя даже чихнуть, чтобы все не услышали. Найдите себе приличную девушку и…

— Я ненавижу приличных девушек.

— Но я ведь тоже была такой когда-то.

— За вас я готов умереть.

Алексе стало не по себе от взгляда его остекленевших глаз. Ей вспомнилась его дуэль.

— Вы все время говорите о смерти, но вы способны и убить. — Слова сорвались с ее губ, и вернуть их уже было нельзя.

Ранке ответил не сразу, проехав несколько метров молча. Внезапно он остановил лошадь.

— Убить? Что вы имели в виду? — спросил он глухим голосом.

Алекса рассмеялась.

— Да ничего. Это была просто шутка. — Она тоже придержала лошадь, и они свернули на пролегавшую вдоль берега дорогу.

Весна преобразила прибрежные луга свежей зеленью, а белые стволы берез блестели на солнце, как змеиная кожа. Мир слишком прекрасен, подумала Алекса, чтобы позволить себе быть несчастной.

Ранке прервал ее мысли, промолвив:

— Да, я думаю, что ради вас я мог бы убить.

Она не поверила своим ушам и взглянула на него. Лицо его покраснело, щеки подрагивали, как если бы его бил озноб. «Просто одержимый», — подумала она, разглядывая его с любопытством. При этом ей стало немного не по себе.

— Это правда, что вы убили своего лучшего друга? — спросила Алекса и затаила дыхание.

Его лицо окаменело.

— Это была дуэль. И он не был моим лучшим другом.

— И все-таки — другом?

— Ну, это довольно общее понятие. Есть друзья и друзья.

Они повернули назад и поскакали в направлении к площади парадов.

— Я вам сказал, что ради вас я мог бы убить. Пожалуйста, следующий вопрос.

— Не думайте больше об этом, это была плохая шутка. Я столько о вас слышала, и, конечно, хочется узнать побольше. Все это не вписывается в образ, который я себе представляла, — сентиментальный и деликатный, что-то вроде прусского Роланда.

— Так вы создали для себя мой образ? Это для меня самый приятный сюрприз, и, конечно, это льстит мне, потому что у меня создалось раньше впечатление, да и сейчас оно возникает иногда у меня, что я для вас вообще не существую.

— Ну, пожалуйста, не говорите глупостей! — сказала она, будучи сама не слишком уверенной в своих словах.

Сойдя с лошади у дома, Алекса пригласила Ранке на чашку чая. Он увидел, что конюх прогуливал лошадь майора во дворе. Это означало, что хозяин был дома. Ранке сказал:

— В другой раз с удовольствием.

Дурные мысли, навеянные разговором с Ранке, не выходили у нее из головы, и она настаивала:

— Ах, да зайдите же! Муж будет определенно рад вас видеть. Он вообще любит принимать гостей.

Ранке спешился и отдал лошадь Ержи.

Хозяин дома сидел в кресле, углубившись в чтение. На нем был утренний халат из парчи, на ногах сафьяновые сандалии. Если и был для него этот визит некстати, то вида он не подал. Его обращение с товарищами по службе, в том числе и с артиллеристами, было образцовым. Ганс Гюнтер всегда отличался гостеприимством и предупредительностью. С тех пор как Алекса прозрела от своей любви, она с холодным цинизмом наблюдала за тем, с какой страстью он искал кого-нибудь, кем хотел бы завладеть. Он был похож на политика, который, в своем стремлении быть избранным, жмет руки всем подряд в надежде, что это, возможно, руки его избирателей. Алекса знала, что муж в принципе не ставит Ранке ни во что, и явно уже давно дал тому это почувствовать. И конечно же, Ранке удивился любезности Ганса Гюнтера, жену которого он так открыто боготворил.

За чаем обсуждался отказ короля Эдуарда от государственного визита в Берлин, вызванный якобы болезнью. Тем не менее он оказался достаточно здоров, чтобы вскоре в неформальной обстановке встретиться с царем в Ревале.

— Эдуард обхаживает царя, а это означает не что иное, как то, что кольцо окружения сжимается все сильней, — объяснял майор своему гостю. — Пройдет не так много времени, и вы будете вовсю бросать гранаты из ваших гаубиц, дорогой Отто.

— Чем раньше, тем лучше, — согласился Ранке. — Меня мучает мысль, что я стану слишком стар, когда наконец дело дойдет до войны.

— Вот это правильный образ мыслей. Ничто так хорошо не очищает атмосферу, как здоровое кровопускание. Возможно, нам придется драться на два фронта, но и это меня не особенно заботит. У Англии нет войска, а моральный дух французов после Седана все еще не восстановился. Русские — вообще просто стадо. Но прежде мы должны избавиться от внутреннего врага — этих всяких социалистов, пацифистов и подстрекателей народа. Полиция до сих пор, как говорится у драгунов, била саблями плашмя, но придет время, когда этим вечным демонстрантам надо будет показать и лезвие. Ну а если полиция этого не сделает, придется нам вмешаться.

— Вы абсолютно правы. — Ранке просто сиял.

Алекса, которую стало уже раздражать это настроение mènage-á-trois, решила его нарушить.

— А ты знаешь, что обер-лейтенант фон Ранке застрелил человека?

Ранке в смущении заерзал на стуле.

— Это была дуэль.

— А что, это большая разница? Как ты думаешь, Ганс Гюнтер?

Годенхаузен нахмурился.

— Разумеется, большая разница. Что за вопрос! — И, обратившись к Ранке, заметил: — Вы должны извинить мою жену, Отто. Она любит поиграть иногда во всякие ужасы. Зачем она вообще завела разговор на эту тему, мне не понять.

— Мы говорили об этом на обратном пути.

— Ах вот как.

— Я спросила господина фон Ранке, соответствуют ли действительности слухи, и он это подтвердил.

— Довольно бестактно, моя милая.

Краска бросилась в лицо Ранке.

— Я абсолютно так не считаю… это действительно…

— Еще чаю, господин обер-лейтенант? — Алекса налила ему чай, не дожидаясь ответа. — Простите, я больше никогда не упомяну об этом.

— Но в этом нет ничего, чего бы я должен был стыдиться, — поспешно стал уверять Ранке. — Это была одна несчастная история, и вот так получилось…

— Но вам бы хотелось, чтобы этого никогда не случалось, правда? — Ганс Гюнтер все это время теребил свой воротник, что, как она знала, было признаком сильного раздражения.

— Ну, этого я бы тоже не обещал… — неуверенно возразил Ранке. — Я только хотел бы сказать, что если уж человек попадает когда-нибудь в такое положение…

— Пожалуйста, смените тему, — сказал Ганс Гюнтер.

— Ну почему же? — Алексе доставляло удовольствие видеть, как раздражен муж и как растерян Ранке. — Я нахожу дуэль очень волнующей. Человек застрелил кого-то, но поскольку при этом присутствуют четыре секунданта, то человек уже не преступник, а герой. Как ты это объяснишь, Ганс Гюнтер?

— Это зависит от обстоятельств.

— От каких обстоятельств?

— От того, как на это дело посмотреть. Конечно, здесь нарушается пятая заповедь. Но по нашему кодексу чести это не является преступлением. Человек стреляет отнюдь не в безоружного. Противники вооружены одинаково, и один может точно так же быть раненым или убитым, как и другой. А теперь довольно с этим, Алекса. Ты ставишь нашего гостя в неловкое положение, — решительно сказал он.

Ранке встал одновременно с хозяином дома. Он нервно улыбался.

— Я действительно не…

— В любом случае я еще не встречался, кроме вас, ни с кем, кто дрался на дуэли. Позвольте мне поэтому еще один вопрос, — сказал он, обращаясь к Ранке. — Что придает дуэли характер дела чести: формальность вызова, секунданты, выбор оружия?

— К этому относится все. Считается, что ты при этом обязан защитить свою честь офицера и благородного человека. Отказываешься от дуэли — должен уйти со службы, — невозмутимо объяснил Ранке. Его поведение заметно изменилось, он теперь выглядел отнюдь не растерянным, а производил, скорее, впечатление человека, с достоинством принимающего оказанное ему внимание.

— А можно ли представить себе дуэль без секундантов и без свидетелей? — спросила Алекса.

Ганс Гюнтер опустился со вздохом на свой стул.

— Что за кровожадные интересы, Алекса? — спросил он.

Она не обратила внимания на его вопрос.

— Что вы почувствовали, когда вам сказали, что ваш друг мертв? — продолжала она выспрашивать.

— Мне не нужно было об этом сообщать. Я знал это.

— И что же вы чувствовали?

— Я почувствовал облегчение, что все наконец позади.

— И у вас не было чувства вины?

— Наше дело рассматривалось в суде чести, с попыткой примирения ничего не вышло, и мы получили приказ драться на дуэли…

— И вас за это не отправили в тюрьму?

— Нет, я получил только арест в казарме.

— И на какой срок?

— На четыре месяца.

— И четыре месяца ареста считается достаточным наказанием за то, что был убит человек?

Алекса поняла, что зашла слишком далеко. Ранке нервно посмотрел на часы, стоявшие на сервировочном столике, глубоко вздохнул и собрался было отвечать, но Алекса его опередила:

— А что бы произошло, если бы вы дрались на дуэли без разрешения суда чести, без секундантов, врача и всех этих обстоятельств?

— Что это за допрос? — спросил Ганс Гюнтер.

— Ох, это просто теоретическое обсуждение философских вопросов. Можно же хоть раз поговорить о чем-то другом, а не о том, кто на какой лошади будет выступать на следующем турнире.

— Что до меня, — заметил Ганс Гюнтер, — так я никакой не философ, и по мне лучше поговорить о лошадях, чем философствовать о преступлении и наказании. Это я оставляю для Достоевского. Давайте на этом закончим.

Ранке поднялся.

— К сожалению, я должен попрощаться. Госпожа баронесса… Господин майор… покорнейше благодарю.

— Надеюсь, по крайней мере, вам не было скучно, — неуверенно рассмеялся Ганс Гюнтер. — А то мне иногда это казалось. Так что простите. Это по моей вине вы подверглись такому допросу.

— Ах, оставьте…

— Если бы я так не возражал, моя жена не упорствовала бы с этой темой. Но таковы они, женщины, — сказал Ганс Гюнтер, провожая обер-лейтенанта в прихожую. Вернувшись в салон, он сказал: — Алекса, как только ты можешь так себя вести? Можно подумать, что врачи были правы и ты не вполне нормальна. Какой бес тебя попутал? То, что ты думаешь обо мне, это твое дело, и мне все равно, но я вынужден настоятельно тебя просить проявлять сдержанность и думать о последствиях.

— Последствия? — Она, почувствовав внезапно головную боль, стала массировать виски и повторила скорее для себя самой: «Последствия».

Обер-лейтенант Ранке снимал четыре комнаты в квартире дома на Николайштрассе. Это был маленький переулок позади замка Ордена рыцарей. Младшие офицеры, как правило, не могли позволить себе такой роскоши, обычно они снимали одну, в лучшем случае две меблированные комнаты. По масштабам полка он должен был считаться состоятельным, если не богатым, хотя никаких подробностей о нем известно не было. При всем его непринужденном обращении с людьми он за два года в Алленштайне завел лишь пару знакомств, но ни одного друга.

Однажды пополудни в мае Алекса впервые проскользнула сквозь мрачный въезд во двор, откуда можно было попасть в квартиру Ранке. Утром у них была прогулка на лошадях, и она пообещала прийти в конце дня к нему на квартиру, чем удивила саму себя не меньше, чем его.

Алекса медлила до последней минуты. Она истосковалась по любви, но Ранке не тот человек, который утолил бы эту жажду. Он, по правде, был ей просто скучен. То, что она именно его избрала в свои любовники, а не какого-то другого молодого офицера, которого стоило только поманить, объяснялось тем, что она чувствовала в его натуре легкую сумасшедшинку. К тому же он был ей по-собачьи предан. Она чувствовала себя в своем замужестве как в тюрьме, и только динамитом можно было бы взорвать эти стены. И в Ранке, с его неустойчивой психикой, надеялась она найти человека, готового это сделать. Алекса опоздала на полчаса и обнаружила Ранке в полном отчаянии. Комнату украшали букеты фиалок, ее любимых цветов. Шампанское стояло в серебряном ведерке со льдом, в светильниках горели свечи. Шторы были опушены.

— Я уже боялся, не забыли ль вы, — прошептал он, помогая ей снять плащ. В его глазах стояли слезы. — Я вас так люблю.

Она позволила себя обнять и терпела прикосновения его неопытных рук, которые расстегивали крючки ее платья. Он покрывал обнаженные плечи Алексы поцелуями и вдруг неожиданно отодвинул ее от себя.

— Как непростительно с моей стороны — я вам даже не предложил бокал шампанского!

— Бокал шампанского? Да, с удовольствием. — Она должна была набраться решимости, иначе этот неверный шаг мог закончиться, еще не начавшись.

Он открыл дрожащими пальцами бутылку, наполнил бокал и подал ей. Она залпом выпила шампанское и протянула ему бокал снова. — Я на самом деле очень хочу пить.

— Я так люблю вас.

— Вы повторяетесь. Неужели вам не приходит в голову что-нибудь пооригинальней?

— Вы смеетесь надо мной. Конечно, вам со мной скучно, но при вас у меня все летит из головы. Все как в тумане. Если я не с вами, у меня в голове вертятся тысячи слов, которые я хотел бы вам сказать, а теперь, когда вы…

Слезы катились по его щекам. Она рассмеялась и вытерла их платочком. Он прижал платочек к губам и вдыхал аромат духов. Как на пошлой открытке для страдающей от любви горничной, подумала Алекса.

— Вы удивляете меня, Отто. Мы здесь одни. Вы говорили, что, если бы я к вам пришла, вы были бы счастливейшим человеком на свете, и вот я здесь, а вы плачете.

Он вдруг неожиданно обнял ее с такой страстью, что она вскрикнула:

— Вы делаете мне больно!

— Я боготворю тебя, — задыхаясь, шептал он. — Я боготворю тебя, я просто схожу с ума.

На какой-то миг ей показалось, что она действительно в руках сумасшедшего. Он поднял Алексу и на руках отнес в спальню, где набросился на нее как зверь. Любовные признания с хрипом вырывались из его горла, в то время как руки неловко пытались справиться с ее платьем. В испуге, что он может порвать ее одежду, она сама разделась до сорочки.

Ей вспомнился Николас, его нежные прикосновения, его опыт и умение превратить любовную встречу в праздник. И то, что Алекса сейчас лежала рядом с мужчиной, который оставлял ее холодной, наполнило ее таким отвращением к самой себе, что она его едва не оттолкнула. Но Ранке так же внезапно, как и только что накинулся на нее, вдруг отпустил Алексу.

— Прости меня, — пролепетал он и снова залился слезами.

Ее первым чувством было облегчение. Что за сумасбродная идея пришла ей в голову именно этого человека выбрать орудием своего освобождения! Она-то полагала, что он действительно способен ради нее пойти даже на убийство, а сейчас должна признать, что он, оказывается, и не мужчина. Вместо разочарования она ощутила чувство радостного облегчения. Авантюра была позади, она может снова вернуться в действительность.

Ранке поднялся на колени и поцеловал ее обнаженную ногу.

— Мне стыдно. Я надеялся, что с вами у меня будет по-другому.

Ей стало его жаль.

— Этого не нужно стыдиться. Такое может случиться со всяким.

— Я так люблю тебя…

— Да, я знаю.

— Не оставляй меня сейчас. Я покончу с собой, если ты уйдешь.

Алекса, утешая, гладила его волосы.

— Нет, не бойся, я еще останусь. Я сказала дома, что вернусь не раньше шести. — Она оглянулась и впервые рассмотрела комнату внимательно. — У тебя много чудесных вещей. Тот комод в углу просто прелесть. Наверное, это настоящий антиквариат?

— Он принадлежит маме. Она обставила мне всю квартиру, чтобы мне здесь было хорошо. Она знала, что мне жить в Алленштайне будет не слишком приятно.

— Но это особенно не помогло?

— Нет. То есть, я хотел сказать, с тех пор, как вы… — Он в отчаянии покачал головой.

Алекса положила свою руку на его; ей показалось, что он снова разрыдается.

— Это ваша мать? — спросила она, указывая на вставленное в рамку фото темноволосой женщины с густыми бровями и таким же стеклянным взглядом, как у ее сына.

Он посмотрел с любовью на снимок.

— Да, это мама.

— Интересное лицо. Расскажите мне о ней. — Алексе хотелось вовлечь его в разговор, неважно о чем.

— Она действительно замечательная женщина и удивительная мать. Мы с ней очень близки, особенно с того времени, как умер отец. Это был несчастный случай. — Он замолчал, его губы нервно подрагивали. Затем он продолжил с неожиданным воодушевлением: — В Груневальде у нас был большой дом — он тогда находился практически за городом. В саду стояли качели и можно было играть в крокет. Знакомых семей с детьми у нас не было, и поэтому я играл только с мамой. — Он вдруг беспричинно рассмеялся и попытался тут же подавить смех. — Она сажала меня на плечи и катала по всему дому и саду. И сегодня, когда я скачу на лошади, мне иногда кажется, что я все еще ребенок. — Он растерянно замолчал, тяжело дыша, на его лбу блестели капли пота.

Алекса наблюдала за Ранке, он вызывал в ней то любопытство, то отвращение.

— Так вам нравилось, как ваша мама с вами играла?

Он смущенно кивнул.

— Да, конечно. Я думаю, всем детям это нравится.

Она пробыла еще час, болтая с ним, пила вино и позволяла себя целовать и неловко ласкать. При расставании она пообещала прийти снова, не будучи сама до конца в этом уверенной. Сейчас нужно было просто исчезнуть отсюда, пока не началась новая истерика.

Несколько дней спустя, уступая его настояниям, теплым солнечным днем пополудни она согласилась поехать с ним на лошадях. Он был необычайно оживлен и напоминал жеребенка, который после долгой зимы впервые оказался на лужайке. Они свернули с дороги и поскакали по полям, через рощи, мимо песчаных холмов и стоячих прудов. Некоторое время спустя Ранке стал необычайно молчалив, на его лице застыло сосредоточенное выражение, он неестественно прямо сидел в седле. На поляне в лесу он остановился, соскочил на землю и придержал ее лошадь. Не говоря ни слова, он поднял ее из седла, и, застигнутая врасплох, она позволила опустить себя на землю. Он овладел ею на мягком ложе из прошлогодней листвы, слегка отдававшей прелью. Этот запах часто потом напоминал ей об этом дне.

С этого дня Алекса регулярно встречалась с Ранке один-два раза в неделю, в большинстве случаев в его квартире. Ей не нужно было придумывать причину своего отсутствия, так как Ганс Гюнтер никогда не спрашивал, где она провела вторую половину дня. Для приличия она старалась избегать частых поездок с Ранке, полагая, что чем меньше она показывается с ним, тем лучше.

Отправляясь к Ранке, она надевала шляпку с густой вуалью и тот бесформенный плащ-пыльник, который был в моде у автомобилистов. Но ей не приходило в голову, что как раз этот наряд вызывал у людей любопытство и заставлял гадать, что же это за посетительница ходит к господину фон Ранке. Не требовалось много времени, чтобы он ей надоел. То, что ей казалось привлекательным, — какие-то следы демонизма в нем — было просто проявлением неустойчивой психики великовозрастного маменькиного сынка. Ранке был слишком меланхоличен и сентиментален, чтобы его общество было приятным. А как любовник он был просто неумелым и довольно странным. Многое в нем вначале шокировало ее, но затем она стала относиться к странностям Ранке как какой-то игре, забавляться ею. Любовному акту, как правило, предшествовали детские дурачества. Что-то похожее, вероятно, он вытворял ребенком со своей матерью, — подозревала она. В любом случае они возбуждали его и помогали преодолеть известную слабость. Алексе в конце концов удалось разбудить в нем мужчину, и она окончательно превратилась в предмет его фанатического обожания. Его зависимость от нее начинала приобретать патологический характер. Единственное, что их связывало, это его болезненная, безграничная влюбленность в нее и ее надежда на него как на единственно возможного мстителя и освободителя.

С той самой мартовской ночи, когда она застала Ганса Гюнтера с Дмовски, в ней теплилась надежда на неведомо какую внезапную смерть Ганса Гюнтера и ее свободу. Разве не может он разбиться на лошади? Или не может с ним произойти другой несчастный случай? Ночи напролет проводила она в таких фантазиях. После того как Ранке стал ее любовником, она рассказала ему об этом, сделав несколько далеко идущих намеков. К ее удивлению он реагировал на это с понимающей усмешкой в глазах.

— Я тебе еще раньше говорил, что могу ради тебя убить, ты помнишь?

Алекса оцепенела. Интуиция подсказывала ей остановиться, и позднее она жалела, что не послушалась внутреннего голоса.

— Тогда я думала совсем не о нем.

— Но сейчас же о нем, не правда ли?

Она закрыла лицо руками.

— Если бы только он согласился на развод! Но на это он не пойдет никогда.

— А ты бы вышла за меня замуж, если бы он развелся?

Она не опускала рук с лица. Еще ребенком она привыкла держать руки, прижав их к глазам, когда лгала.

— Ты же сам это знаешь.

Они лежали в постели. Он отвел руки от ее лица и заставил взглянуть на него.

— Ты любишь меня?

— Да! Ради всего святого, ну сколько же можно спрашивать об этом! Разве иначе я была бы здесь?

— Иногда я спрашиваю себя об этом, — сказал он, задумчиво глядя на нее. — Почему ты именно при нем заговорила о дуэли? Чтобы его предостеречь? Или заставить бояться? В любом случае это было ошибкой. Твой муж совсем не дурак и подозревает, что ты хочешь нас натравить друг на друга. Но он на это не идет. Он постоянно избегает меня. А если мы случайно и встречаемся, как, например, вчера в казино, то он со мной приветлив, как никогда. Я не могу просто подойти к нему и отвесить пощечину.

— А как дошло дело до дуэли между тобой и тем… Разве вы не дружили? — Она спрашивала его об этом и раньше, но он всякий раз уходил от ответа. — Это он тебя вызвал или…

— Я его вызвал. — Он повернулся к ней спиной, встал с кровати и оделся.

— Но из-за чего?

— Он был пьян и сказал одну глупость.

— Что за глупость? — Ранке ничего не ответил, и она продолжала: — И ты никогда об этом не сожалел? Я имею в виду, позже?

— Нет. Он сам этого хотел.

Алекса задумалась.

— Предположим, не было бы этого суда чести и всей ерунды — никаких секундантов, только он и ты. Ты бы его все равно застрелил?

Задумавшись, Ранке ответил не сразу.

— Наверняка. Это было неизбежно.

Дуэль без свидетелей. Эта была тема, которая занимала ее в последующие недели все больше. Алекса не могла понять, настроен ли он действительно серьезно или только идет навстречу ее фантазиям, чтобы поддержать в ней хорошее настроение. Она не могла понять также, насколько все это для нее самой важно. Иногда эта тема была просто спасением от долгого тягостного молчания.

Пару раз Алекса предлагала подстроить настоящую дуэль, но Ранке не хотел об этом и слышать. Он сказал, что лучше подождать до осени, когда без труда можно будет организовать несчастный случай на охоте. Хотя Ганс Гюнтер был отнюдь не заядлый охотник, но в окрестностях Алленштайна дичь была в изобилии, а осенью охота была единственным развлечением в монотонной гарнизонной жизни.

Мало-помалу в голове у Ранке стала зреть мысль: оказаться во время охоты с майором один на один и принудить его к импровизированной дуэли. Несмотря на возражения Алексы, он считал эту идею превосходной — ведь у них же будет одинаковое оружие. Застрелить человека в лесу в спину не позволяет ему его офицерская честь. Он уже придумал, какими словами вызовет майора на дуэль, прежде чем они займут позиции и начнут целиться друг в друга. Алекса не склонна была ему полностью верить. Он, в конце концов, не идиот. Она не представляла себе, что Ранке встанет лицом к лицу с таким отличным стрелком, как Ганс Гюнтер. Наверное, специально для нее он сочиняет фикцию какой-то воображаемой честной дуэли.

Это было в начале июля, до сезона охоты оставалось еще два месяца. Она так часто и зримо рисовала себе насильственную смерть Ганса Гюнтера, что временами ею владело чувство, что он уже и не живет. Она ощущала себя гадюкой, у которой уже иссяк яд. В конце концов Алекса посчитала это все каким-то абсурдом и твердо решила порвать с Ранке.

Наконец однажды она решилась:

— Боюсь, какое-то время мы не сможем встречаться. У меня такое чувство, что муж что-то подозревает. Позавчера мы поругались и он прямо сказал, что не допустит, чтобы я наставила ему рога.

— Но ведь это же…

— Мы сильно рискуем, Отто. Наверное, кто-то меня здесь видел. Я знала, что рано или поздно это случится.

— Это значит, что я вообще не смогу тебя видеть?

— Но где же? Конечно, мы будем видеться в обществе. Но не здесь. Это действительно слишком рискованно.

Он был убит.

— Я тебе надоел. Ты больше не любишь меня.

— Пожалуйста, возьми себя в руки. Я, в конце концов, замужем. Я не могу вести себя как мне вздумается.

— Ты, если бы захотела, смогла бы стать свободной.

— Не говори глупости, Отто! И история с несчастным случаем на охоте вообще нереальна. Я еще раз размышляла об этом. Это просто сумасбродная идея. Честно говоря, я никогда не принимала ее всерьез. Да и ты сам тоже.

— Мы оба принимали это всерьез. А сейчас ты пытаешься увильнуть.

— Я только говорю, что это сплошное безрассудство. Ты никакой не убийца, а я не леди Макбет.

— Ты хотела его смерти.

— Нет. Я только на время потеряла рассудок. Сейчас все снова встало на свои места, Отто. Мы, два взрослых человека, погрязли в каких-то химерах. Ты должен признать, что так не годится, никто никогда не поверит в несчастный случай.

— Это может случиться и не на охоте.

— А где же еще?

— Где угодно.

— В Алленштайне? Где тебя каждый знает?

— Пару лет назад здесь произошло что-то вроде этого. Ночью вломились в квартиру на Йоркштрассе. Владелец дома, шорник и его жена были убиты. Преступника так и не нашли.

— Я тоже слышала об этом. Конечно, не всякое преступление раскрывается. Но давай больше не будем об этом. Может быть, все таки Ганс Гюнтер решит со мной развестись.

Она не могла дождаться, чтобы уйти из этой квартиры. Задернутые шторы, горящие свечи, которые тяжелым ароматом туберозы напоминали гробницу. Он проводил ее в прихожую и открыл дверь ключом, который держал в кармане. Ей казалось, что она находилась на положении заключенной.

— Когда мы увидимся? — спросил он, удерживая ее за руку.

— В следующий понедельник мы едем на лошадях с Зайфертами в Вартенбург. Поехали с нами.

— Я имею в виду, когда ты снова придешь сюда?

— Я же сказала, что сюда не приду. И давай не будем спорить.

Он молча отступил и выпустил ее на улицу. Не оглядываясь, Алекса поспешила прочь. Она знала, что он стоит у двери и смотрит ей вслед, и впервые порадовалась, что идет домой. Она чувствовала себя так, как чувствует человек, переживший тяжелый несчастный случай и оставшийся невредимым. Алекса дала себе клятву никогда больше не переступать порог квартиры Отто фон Ранке.