В первые дни жизни у тетки Алекса была благодарна ей и генералу за то, что они ее приняли. Тяжелые испытания последнего времени отняли у нее последние силы, физические и душевные. Одной бы ей никогда не справиться ни с ликвидацией домашнего хозяйства, ни с переездом в Берлин. Мысль, что ей придется поселиться в отеле без сопровождения или войти одной в ресторан, пугала ее. Ей было двадцать четыре года, и после пяти лет замужества она овдовела. Еще никогда не случалось ей отправляться одной в поездку, никогда не приходилось самой решать свои денежные вопросы или вести домашнее хозяйство. Она прекрасно понимала, что жизнь у тетки на Кроненштрассе — это только временный выход, что ей рано или поздно нужно будет подыскать квартиру и подумать о своем будущем, но заниматься этим, пока были еще свежи раны, нанесенные ей судьбой, она не хотела.

Ей отвели ту же самую безрадостную комнатку, в которой она жила девушкой.

Арест Дмовски изменил отношение семейства Цедлитц к Алексе, они боялись, что Алекса каким-либо образом может предать огласке отношения Ганса Гюнтера с драгуном и еще больше навредить репутации их погибшего племянника. Поэтому они обращались с ней бережно, как с неразорвавшейся бомбой, которую нужно обезвредить. Генерал предупредил свою жену, что она не должна досаждать Алексе, а прислуге приказал выполнять все ее желания.

Всю первую неделю Алекса провела в постели, она вставала только к обеду. Очень много людей приходило выразить ей соболезнование. Их принимала тетка, которая не настаивала, чтобы племянница лично выслушивала эти слова сочувствия, как вообще-то подобало супруге офицера. Генерал с женой не жалели сил, чтобы все это трагическое происшествие не получило широкой огласки; создавалось впечатление, что они желали, чтобы и Ганс Гюнтер, и его насильственная смерть были по возможности скорее забыты.

Обед Алексе приносила обычно кухарка Кати. Она усаживалась на краешек кровати и сообщала ей все новости. Хотя тетка строго-настрого запретила ей упоминать о трагедии в Алленштайне, Кати много раз давала понять, что считает главными виновниками семейство Цедлитц. Они всячески подталкивали Ганса Гюнтера к браку с Алексой, хотя прекрасно знали, что он не в состоянии сделать ее счастливой. И они стремились осуществить этот брак еще и для того, чтобы замять тот скандал, в котором он оказался замешан еще раньше, в Мюнхене, и который мог стоить ему карьеры. С этой целью они цинично использовали наивную влюбленность Алексы, сознательно шли на то, что при этом она будет несчастна. Для генерала с теткой самым важным было представить их счастливой супружеской парой, что должно было защитить племянника от нежелательных подозрений.

От Кати Алекса также узнала, что, видимо, с ограблением как мотивом убийства Годенхаузена соглашались далеко не все, хотя военные власти всячески этому противились. Бульварные газетки снова подняли порочащие Годенхаузена показания из первого процесса Мольтке, а репортеры пытались разнюхать что-нибудь в Алленштайне. Каких-либо скандальных подробностей они не нашли, разве что известные чудачества из жизни провинциального гарнизона, которые они всячески смаковали, описывая жизнь прусской глубинки. Не проходило и дня, чтобы в дверь не звонил кто-нибудь, выдававший себя за журналиста, и многих из них денщику генерала приходилось выпроваживать силой.

Примерно неделю спустя Алекса получила письмо от фон Ранке, который выражал беспокойство насчет ее здоровья и слал бесконечные приветы. Письмо это пробудило всех демонов, которые, как Алекса надеялась, навсегда остались в Алленштайне. Больше всего она надеялась, что навсегда от него избавилась. Теперь же он снова был здесь.

Наступившую ночь Алекса провела без сна. Рано утром она встала и оделась, надеясь, что на ногах сможет как-то отвлечься от тягостных мыслей. Она ошибалась: бесцельные разговоры с дядей и теткой только еще больше усиливали ее тревогу. Оба заметили ее неспокойное состояние, но не подали и вида. Алекса слишком хорошо понимала: от них ждать защиты от Ранке не приходится. Безусловно, до них доходили сплетни, которые гуляли по Алленштайну, о ней и Ранке, и любое упоминание его имени привело бы к новым подозрениям дяди и тетки.

Единственным человеком, который мог бы ей помочь, был Николас, но даже ему она не смогла бы рассказать всю правду. Последний раз она видела его девять месяцев назад, и он за это время успел обручиться с этой венкой. Алекса подумала, что он должен быть или святым, или круглым дураком, если у него сохранились какие-то чувства к ней, Алексе.

Письмо Ранке она оставила без ответа в надежде, что ее молчание хотя бы на время охладит его пыл. Алекса была в полной растерянности, пыталась подолгу гулять, но по-прежнему проводила бессонные ночи, какой бы усталой она себя ни чувствовала. А если и засыпала, во сне ее мучили кошмары, от которых она просыпалась, вся дрожащая и в холодном поту. Даже эротические сонные видения сбивали ее с толку. Она тосковала по Николасу.

Ранке не обратил на ее молчание никакого внимания и написал снова. На этот раз его письмо, поняла Алекса, было вскрыто и снова запечатано. Из-за этого между Алексой и теткой произошла сцена. Ранке писал, что он хочет приехать в Берлин, как только получит отпуск. Тетка, естественно, отрицала, что вскрывала письмо, но упрекала Алексу в том, что спустя такое короткое время после смерти мужа она поощряет бывшего воздыхателя. Они ругались так же отчаянно, как и прежде, но на этот раз победу праздновала тетка. У нее был в руках главный козырь — от нее одной зависело, как долго Алекса сможет у них жить. Тетка Роза прекрасно знала, что Ганс Гюнтер не оставил Алексе ничего, кроме долгов. Он жил не по средствам и у самих Цедлитцев занял приличную сумму. Конечно, Алекса имела право на пенсию, но требовалось какое-то время, чтобы военное ведомство все это оформило. И что же ей в этом случае — абсолютно без средств — делать без нее, Розы?

Когда однажды июльским утром Николас покупал в газетном киоске на Тиргартенштрассе французский журнал, взгляд его упал на заголовок в газете «Вперед»: «Убийство офицера в Алленштайне». Короткая заметка была посвящена рассказу о попытках Первого армейского корпуса скрыть подробности этого убийства, жертвой которого был некий майор Шестого драгунского полка. Кто-то из знакомых ему людей застрелил его. Фамилия майора не называлась — были лишь намеки, что это офицер, который был замешан в скандале, разразившемся в свое время по ходу первого процесса Мольтке — Харден. Убитый офицер был переведен из Потсдама в небольшой гарнизон в Восточной Пруссии.

Николас оцепенело смотрел на газетную страницу. Все указывало на то, что речь идет о Годенхаузене. Николас направлялся в это время в посольство. Придя туда, он позвонил знакомому капитану, прикомандированному к императорскому военному министерству. Капитан был одним из немногих прусских офицеров, с которыми Николаса связывали дружеские отношения. После того как Николас заверил его, что информация дальше его никуда не уйдет, капитан подтвердил, что речь идет действительно о Годенхаузене.

— Какая-то ужасная история, — добавил капитан. — Я лично подозреваю, что там не обошлось без какой-то неприятной и, наверное, щекотливой подоплеки, хотя в качестве мотива фигурирует ограбление. Бедный парень был застрелен своим собственным драгуном по фамилии Дмовски. Годенхаузена похоронили на прошлой неделе. Преступника арестовали и сейчас он сидит в военной тюрьме в Кенигсберге. Он начисто отрицает свою вину, хотя против него говорят тяжелые улики. В военном суде сейчас идет подготовка к процессу против него.

— Вам что-нибудь известно о том, находится ли баронесса фон Годенхаузен все еще в Алленштайне? — спросил Николас, надеясь, что собеседник не услышал, как дрожит его голос.

— Я знаю только, что она уезжала на погребение своего мужа в Померанию. Возможно, что она живет в семействе фон Цедлитц. Они же, насколько я знаю, ее единственные родственники в Германии.

Повесив трубку, Николас несколько минут сидел, уставившись на умолкнувший аппарат. Что бы там в Алленштайне ни произошло, это не должно отразиться на его жизни, решил он для себя. Тем не менее через несколько дней он нанес визит на Кроненштрассе, чтобы выразить свое соболезнование. Это показалось ему ни к чему не обязывающим шагом, тем более что различные газеты сообщили о скоропостижной смерти майора фон Годенхаузена по причине сердечной недостаточности. Не было ничего необычного в том, что бывший зять хотел бы выразить в этом случае свое участие.

Горничная взяла его карточку и после необычно долгого для такого случая отсутствия, в течение которого Николас находился в темной прихожей, вернулась с сообщением, что ни генеральша, ни баронесса фон Годенхаузен не могут его принять ни сегодня и ни в ближайшее время. Все было ясно без слов, и Николас в известной степени почувствовал облегчение. Желание снова увидеть Алексу было неразумным. Он любил в ней Беату.

Из всех человеческих чувств самым загадочным является любовь. Он пытался собрать воедино из обрывочных эпизодов историю их отношений: Алекса так же неожиданно вторгалась в его жизнь, как после этого исчезала; на память приходила ее страстность и ее холодность. Она была тенью Беаты, ее посещения были для него истинным испытанием.

Николас был приглашен на мужской ужин к управляющему делами барону фон Штока. Как обычно, еда была превосходной, а шампанское лилось рекой. Вино развязало языки, и, несмотря на присутствие советника фон Торена из министерства иностранных дел, всплыло имя Филиппа Ойленбурга.

— Насколько я слышал, процесс больше не будет продолжаться, — сказал фон Штока Торену.

Ответ последовал после короткого молчания.

— Боюсь, вы ошибаетесь, барон, именно кайзер пожелал, чтобы был вынесен приговор. И в этом он прав.

— А не лучше было бы это дело замять? Что же такого ужасного сделал этот несчастный? — захотел узнать Николас.

Торен непонимающе покачал головой.

— Эти венцы! Вы все готовы прощать. Но мы здесь в Пруссии. Когда Его Величеству доложили, что суд Моабит удовлетворил ходатайство об откладывании процесса, Его Величество был вне себя. Он послал телеграмму канцлеру Бюлову с указанием принять меры к тому, чтобы процесс был доведен до конца.

— Но князь был признан неспособным участвовать в процессе, — возразил Николас.

— Неспособным, но это не помешало ему произнести пламенную речь перед присяжными. Это обидело Его Величество. Он настаивает на осуждении, чтобы покончить наконец с этим свинством.

— Господин фон Торен, — возмутился Николас. — Более двадцати лет назад у князя что-то было с одним молодым человеком. Вы могли бы спросить воспитанников интернатов, что творится в спальнях…

— В Англии, наверное, — перебил его Торен.

— И в Пруссии тоже, и в ваших кадетских корпусах.

— Откуда вам это знать? Вы что, когда-нибудь были в кадетском корпусе? — резко спросил советник.

Николас усмехнулся.

— Разумеется, нет. Никто бы меня никогда туда не принял. Я вообще-то наполовину еврей.

Торен был ошеломлен.

— Ах вот как. — Он добродушно, как любящий дядя, посмотрел на Николаса. — Ну, я согласен, раньше у нас были предубеждения против славян, католиков и евреев, но это в прошлом. Смотрите, Альберт Баллин пользуется благосклонностью Его Величества. Его не только пригласили на охоту в Роминтен, но и разрешили стрелять. В прошлом году он сам подстрелил королевского оленя.

— Должен сказать вам, что я не только наполовину еврей, но еще и католик, — с удовольствием продолжил игру Николас.

Но и на это последовал быстрый и точный ответ.

— Рейхсканцлер Бюлов, между прочим, женат на католичке, и никто не требует, чтобы она стала евангелисткой.

Перед такими вескими доказательствами прусской терпимости в вопросах расы и религии Николас вынужден был капитулировать. Старший по возрасту прусский гость вскоре после этого распрощался, и это означало конец вечера.

Было уже за полночь, когда Николас возвратился домой. Тем не менее в его прихожей горел свет, и он обнаружил там сидевшую на стуле свою экономку.

— Что случилось, фрау Герхардт? — спросил он, когда она встретила его полным упрека взглядом. — Почему вы еще на ногах?

— Дама сказала, что я должна впустить ее в салон, но я ее совсем не знаю…

Наверное, виной тому было шампанское, что Николас не сразу все понял.

— Какая дама? — Тут наконец до него дошло. — Значит, меня ждет дама?

— Да, да, я же говорю вам.

Ему не надо было спрашивать, кто эта дама, он бросил фуражку и шпагу фрау Герхардт и устремился в салон.

В черном он видел ее в последний раз на похоронах Беаты. С болью заметил по ее измученному виду, с которым она сидела в кресле, как на ней отразились все печальные события.

— Прости меня, Николас, я должна была послать тебе телеграмму, но я, как обычно, поступила бестактно. — Она попыталась улыбнуться.

Он обнял Алексу.

— О, любовь моя. — Это было все, что он мог сказать.

Она высвободилась от него.

— Я пришла к тебе, Ники, потому что вообще не знаю, куда идти.

— Ты здесь, и это главное.

— После похорон я живу у тетки Розы, но там я больше не выдержу ни дня. Я оставила письмо, что больше к ним не вернусь.

— Я понимаю тебя. Ты можешь оставаться у меня.

Она непонимающе посмотрела на него.

— Но разве ты не обручен? Я хотела только попросить тебя помочь мне уладить мои дела.

— Да, конечно, я обручен, но об этом мы можем поговорить позже, не сейчас.

Она помолчала некоторое время.

— Ты, конечно, знаешь, что он был убит?

— Да, я знаю об этом.

— Это случилось три недели назад. Денщик нашел его утром мертвым. Застреленным. Это было кошмарное утро, не знаю, как я его пережила. Я на самом деле любила его, Ники.

— Это я знаю, — сказал он с горечью. — Ты говорила мне об этом не один раз.

— То было давно. Но и позже я любила его. Я долго размышляла об этом, но это правда. Я все еще любила его и после того, как я застала его в постели с мужчиной. Я пыталась убедить себя, что я его ненавижу, но все было напрасно. Сейчас я это понимаю.

— Поэтому ты и не ушла от него?

— Нет, что ты! Я отчаянно пыталась уйти от него. Жить с ним было просто унизительно.

Ему стало казаться, что она не говорит всей правды, что-то скрывает, может быть и от себя самой.

— Я должен признаться, что меня сильно задело, когда ты в октябре отправилась с ним в Восточную Пруссию. Сейчас я тебя понимаю.

— Он поклялся мне, что капрал Зоммер лгал, что он шантажировал его и делал все, чтобы ему отомстить, потому что не дал ему денег. Я поверила, потому что…

— …потому что хотела этому верить, — закончил он за нее.

— В начале я не жалела, что отправилась с ним в Алленштайн. Казалось, он изменился, во всяком случае в первое время. Я была ему нужна. Еще свежи были обвинения против него. — Она говорила не столько Николасу, сколько самой себе. Она вновь переживала все взлеты и падения своих чувств с ноября по июль. — После осуждения Хардена сложилось мнение, что он реабилитирован, и между нами все изменилось. Его карьера была снова вне опасности. И тогда все началось с Дмовски, его денщиком. С той поры, как он попал в наш дом…

— Это не тот, который его застрелил?

Казалось, вопрос привел ее в замешательство.

— Да, считают, что это был он, но…

— …но у тебя другое мнение.

Она отвела свой взгляд.

— Он отрицает это. — Она нервно передернула плечами.

— В газетах пишут, что все улики говорят против него.

Ее губы дернулись.

— Эта юридическая казуистика! Улики! Они за своими параграфами не желают видеть, что имеют дело с человеком. — Она решительно покачала головой. — Нет, это был не Дмовски.

— Откуда ты знаешь это так определенно?

Она стала покусывать ноготь указательного пальца, чего он за ней никогда не замечал.

— У меня такое предчувствие. Он был у нас в доме несколько месяцев, за это время можно узнать человека.

— Понятно, и тебе он нравился.

Несмотря на то что в комнате было тепло, она поежилась.

— Нет, вообще-то я его терпеть не могла, я потребовала от Ганса Гюнтера, чтобы он убрал его из дома. Это было после того, как я их застала вдвоем.

Она умолкла и сидела согнувшись, спрятав лицо в ладони и чуть дыша. Полночь давно миновала. Силы ее иссякли. Внезапно она подняла голову. Глаза были широко раскрыты и полны мольбы и страха.

— Пожалуйста, Ники, помоги мне уехать отсюда. Я не хочу ломать твою жизнь. Но у меня нет никого, кто бы мог мне помочь.

— Ты хочешь уехать? Куда?

— Куда угодно, только подальше от этого призрака, куда угодно, только бы не слышать ни одного немецкого слова и не видеть этих пруссаков, неважно, военных или штатских.

Слезы текли по ее щекам, и она дрожала всем телом. Пытаясь ее успокоить, Николас обнял ее.

— Успокойся. Я прошу тебя. Все прошло, все страшное позади. Ты можешь теперь во всем положиться на меня.

— Я хочу уехать отсюда.

— Я увезу тебя.

— Ты правда это сможешь? Тебе действительно могут дать отпуск? А как же с твоей помолвкой в Вене?

— Я не знаю. — Николас взял в ладони ее лицо и посмотрел ей в глаза. Их губы почти соприкоснулись. — Я не знаю, — повторил он. — Она мне очень нравится. Я твердо решил на ней жениться, основать семью, но… — И он умолк.

— Ты, наверное, думал, что я распрекрасно живу и радуюсь в Алленштайне. — Она горько рассмеялась. — Тебя это удивит: Ганс Гюнтер знал о нас, знал все это время. Но сказал мне об этом только тогда, когда я застала его с Дмовски. Я потребовала развода, а он отказался, позвал Цедлитцев в Алленштайн, и все трое были против меня. Еще он сказал, что ты обручен. Поэтому я не обратилась к тебе за помощью. — Она лихорадочно терла глаза. — Тогда я не была в таком отчаянии, как сейчас, не смогла настоять на разводе и осталась у него.

Николас снова ясно почувствовал, что Алекса не сказала всей правды.

— Ты его боялась?

Казалось, что прозвучало слово, которого она ждала, потому что Алекса живо встрепенулась.

— Да, очень. Он мог быть предупредительным и милым, но иногда просто ужасным. — Она встала. — Давай не будем больше о нем. Я хочу все забыть. — Она прошлась по комнате, затем внезапно остановилась перед ним. — Что мне делать сейчас? Ты не мог бы отвезти меня в отель? У меня нет чемодана, даже зубной щетки нет. В кошельке у меня всего пятьдесят марок, и это все.

— Ах, о чем ты! Ты переночуешь здесь, а утром, когда отдохнешь, мы все обсудим.

Она покачала головой.

— Нет, я не могу оставаться здесь. Что могут подумать люди?

— Какие люди?

Она нервно рассмеялась.

— Твоя экономка, денщик, почтальон, все.

Он взглянул на нее. Ее неожиданное появление заставило его забыть о действительности. Теперь у него начали закрадываться сомнения.

— Давай посмотрим на вещи, как они есть. Ты пришла, потому что, кроме меня, тебе не к кому обратиться за помощью. Тебе нужна помощь, и я готов тебе помочь.

— Я хочу уехать! Прочь из этого города, из этой страны!

— Одна? Со мной или с кем-то другим?

Алекса вздрогнула, как будто он ее ударил.

— Как тебе пришло в голову, что может быть кто-то другой? Разве я пришла бы тогда к тебе?

Ее горячий протест изумил его. Но он все еще не был готов ради нее изменить свою жизнь, во всяком случае прямо сейчас. Пытаясь успокоить ее, он положил руку ей на плечо.

— Послушай, если ты хочешь уехать из Берлина, я охотно тебе помогу, и это тебя ни к чему не обяжет.

Она потянулась к нему и коснулась щекой его щеки.

— Я люблю тебя, Ники.

Он не поверил своим ушам.

— И когда же это случилось?

Она рассмеялась, увидев растерянное, недоверчивое выражение на его лице.

— Я люблю тебя, и, наверное, все время любила, сама не замечая. Помнишь последнее лето? Наши встречи в Глинике? Если это была не любовь, то что же?

Но он хорошо помнил, что она дважды без объяснения и не прощаясь покидала его.

— Тогда ты любила своего мужа.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Наверное, женщина может любить одновременно двоих. Конечно, это не в порядке вещей, и она зачастую не признается в этом и самой себе. — Она взглянула на часы на секретере в стиле барокко. — Боже мой, уже половина второго!

— Ты совершенно без сил, надо срочно ложиться спать.

Она нахмурилась.

— Может быть, мне все же лучше пойти в отель?

— Фрау Герхардт постелит мне здесь на диване, а ты будешь спать в спальне. Все приличия будут соблюдены.

Он позвонил, и буквально через минуту появилась фрау Герхардт.

— Вы звонили, господин граф? — в ее тоне сквозило явное неодобрение.

— Я знал, что вы еще не спите, фрау Герхардт.

— Я как раз собиралась ложиться.

— Я рад, что не разбудил вас. Постелите мне, пожалуйста, здесь на диване, моя свояченица будет спать в спальне. Она неожиданно приехала в Берлин. Видимо, ее письмо затерялось.

Фрау Герхардт вздохнула, всем своим видом давая понять, что она этому не верит.

— Для меня это новость, почта сейчас работает надежно.

Николас посчитал нужным не называть фамилию Алексы. После заметки в «Вперед» и другие берлинские газеты тоже сообщали об убийстве Годенхаузена, и наверняка это не прошло мимо внимания фрау Герхардт. Николас с Алексой обменялись невинными поцелуями, и Алекса в сопровождении фрау Герхардт покинула салон. Засыпая, Николас не мог отделаться от чувства, что Алексу угнетает что-то гораздо сильнее, в чем она не хотела бы признаться.

На следующий день он не пошел в посольство и позавтракал с Алексой. Она выглядела отдохнувшей и спокойной. Но при этом избегала разговора о том, почему она так внезапно решила покинуть дом Цедлитцев и уклонялась от обсуждения обстоятельств смерти Ганса Гюнтера, что, вообще-то, он мог понять. Во время завтрака он несколько раз замечал, что иногда Алекса вдруг замолкала и невидящим взглядом смотрела перед собой. С молчаливого согласия они также избегали разговора о будущем. Ему нужно было время, чтобы разобраться в своих отношениях с Франциской. В тридцать семь лет уже не было большого смысла пускаться в очередную аферу. Он любил Алексу, но и полного доверия к ней у него не было; однако сама мысль потерять ее навсегда была для него невыносимой.

— Алекса, сейчас для меня невозможно уехать из Берлина. Тебе пришлось многое пережить. Оставайся здесь, пока ты снова не придешь в себя.

Они оба согласились, что жить у него не совсем удобно. Нужно найти для нее меблированную квартирку, а до этого переехать в отель. И тут она выдвинула условие, смысл которого для него был не совсем понятным: она хотела бы непременно жить под чужой фамилией.

— Но почему же? — спросил он.

— Потому что я не хочу, чтобы генерал с теткой меня нашли.

— И что же случилось бы? Ты взрослая женщина, вдова. Они никаким образом не могут тебя к чему-нибудь принудить. Все-таки, в чем причина, что ты хочешь от них спрятаться?

Она молчала.

— Нет никаких причин, — наконец сказала она. — Но я также не хочу, чтобы меня выследили репортеры.

— Об этом позаботились военные власти, им еще важнее, чем тебе, держать в этом деле прессу под контролем. Так что об этом не думай.

Он никогда еще не видел ее в таком отчаянии.

— Ну как хочешь. Посмотрим, что я смогу сделать. Мне знаком портье в «Кайзерхофе», и, если он получит приличные чаевые, лишних вопросов не будет.

Она все еще казалась озабоченной.

— Все мои вещи остались у Цедлитцев.

— Давай пошлем их забрать.

— А если они их не отдадут?

— Тогда купим тебе новые. Насколько я разбираюсь в женщинах, это будет не самым плохим выходом.

Впервые лицо ее прояснилось, она была почти счастлива.

— Ох, Ники, у тебя все так просто.

Алекса зарегистрировалась в отеле под именем фрейлейн Элизабет Майнхардт, старший портье, получив хорошие чаевые, от дальнейших вопросов воздержался. Алекса написала своей тетке, что она поехала в Вармбрунн в Высоких горах, так как нуждается в покое и одиночестве, и что известит ее при своем возвращении.

Совершенно случайно Николасу удалось отыскать подходящую квартиру. Он обедал с одним из своих знакомых в ресторанчике на берегу Шпрее и во время прогулки натолкнулся на симпатичный двухэтажный дом с садом, на воротах которого висело объявление: СДАЕТСЯ КВАРТИРА. Дом принадлежал одной вдове, которая жила на первом этаже и хотела сдать квартиру исключительно кому-нибудь из числа чиновников. О даме она и слышать не хотела. Николасу удалось ее уговорить, уплатив деньги за три месяца вперед. Относительно Алексы он заверил, что о посещениях мужчин, за исключением его, не может быть и речи, оргии устраиваться не будут, а до девяти часов утра и после десяти часов вечера — никакой музыки.

После завершения работ на Тетловканале на этом участке Шпрее практически прекратилось движение судов. На противоположном берегу располагался Альт-Моабит, чьи густонаселенные трущобы были недавно заменены на кварталы новых домов, виллы с хорошо озелененными улицами и парком. С балкона Алексе была видна вилла семейства Борзиг, а на левом берегу Шпрее замок Бельвью. Парк Тиргартен с его широкими променадами, зелеными лужайками и деревьями был совсем неподалеку, и Алекса сказала Николасу, что она заранее радуется долгим прогулкам в тенистых аллеях.

После переезда в новую квартиру с лица Алексы исчезло затравленное выражение. В карточке регистрации она указала свою девичью фамилию, а в качестве последнего адреса вымышленную улицу в Кенигсберге. На вопрос Николаса, нужно ли это и сейчас, она только пожала плечами. Хотя она и сказала, что заранее рада прогулкам в Тиргартене, выходила она редко и прогуливалась только на другом берегу Шпрее. Племянница хозяйки Мария приходила по утрам и помогала Алексе по хозяйству.

Николас и Алекса обедали дома или в каком-нибудь приличном ресторане в окрестности. Выходя из дома, Алекса всегда надевала плотную черную траурную вуаль, за которой, казалось, она хотела укрыться. Желание спрятаться, утаить что-то сокровенное делали для Николаса далеко не полной радость снова быть с ней вместе.

Несколько дней спустя, после того как Алекса поселилась в этом доме на берегу, Николас, к собственному удивлению, сказал, что, по его мнению, было бы неплохо им пожениться. Он был поражен, что она вдруг стала горячо возражать. Когда офицер собирается жениться, о его будущей жене собирается обычная информация, объяснила она. При этом люди, проводящие расследование, конечно же, могут удивиться, что она спустя такое короткое время после смерти Ганса Гюнтера снова собралась замуж. Лучше все-таки немного подождать.

— А разве то, что ты живешь в грехе, не производит также плохое впечатление? — спросил Николас.

— Нет, пока об этом никто не знает. А к тому же меня еще и обвинят, что я сорвала твою помолвку.

— И между прочим — не без основания, должен сказать, — ответил он с циничной улыбкой.

Николас собирался написать Франциске сразу же, как только в его жизни снова появилась Алекса. Несколько раз он начинал писать, но рвал письма снова и снова. И, ясно понимая, что все, что он ей должен сказать, будет выглядеть ужасным, в какую бы прекрасную форму это ни облечь, — он решил подождать. Непонятное поведение Алексы также давало повод пока не рвать окончательно с Франциской. Поэтому он слал ей короткие, ничего не говорящие письма.

Николас ненавидел себя за это лицемерие.

Он проводил сейчас почти все ночи у Алексы. Раньше он страдал, что не может завладеть полностью ее телом и душой, а сейчас она отдавалась ему с такой страстью, которая убеждала его, что их связывает не только наслаждение, но и любовь.

В посольстве заметили, что теперь Каради принимал приглашения только тогда, когда этого нельзя было избежать, и что он полностью отошел от жизни в обществе. Но виной этому была не одна только Алекса. Два года жизни в Берлине на многое открыли ему глаза. У него была возможность рассмотреть вблизи прусское военное государство, и то, что он увидел, встревожило его. Он, который был дружен с князем Ойленбургом, был свидетелем того, как этого бывшего задушевного друга кайзера предвзятые судьи превращали в морально прокаженного. По таким откровениям у Каради складываюсь вызывающее ужас представление о морали, царящей в стране-союзнике, от которой зависело будущее его собственной страны. Он прежде никогда не чувствовал за собой каких-то обязательств, а теперь у него появилось чувство ответственности за то, в каком состоянии его поколение передаст этот мир следующему поколению.

Алекса выглядела день ото дня спокойней. И квартира, и ее маленькое хозяйство доставляли ей радость. Когда однажды Николас пришел из посольства немного раньше, он застал ее за примеркой костюма, который показался ему удивительно знакомым; он спросил портниху, откуда она взяла этот фасон. Не успела Алекса вмешаться, как портниха поведала, что образцом служила фотография, которую ей дала госпожа. Она достала фото, и он узнал один из снимков Беаты, сделанных во время свадебного путешествия.

— Скажи, ради всего святого, почему тебе пришло в голову сшить именно такой костюм? — спросил он, когда они остались одни.

— Потому что именно он мне нравится, — сказала она.

— Меня не покидает чувство в последнее время, что ты изменила прическу и причесываешься, как Беата.

Ее реакция удивила его: она побледнела, в глазах стояли слезы.

— Неужели ты не понимаешь? Мне что, нужно объяснить?

— Вообще-то ты меня однажды оставила, потому что я во сне произнес имя Беаты.

Алексу сильно задело, что он напомнил об этом. Он обнял ее.

— Но сейчас я люблю именно тебя, и прошлое не имеет к этому никакого отношения. Теперь ты — моя жизнь, моя любовь…

Она робко спросила:

— Значит, ты не хочешь, чтобы я носила этот костюм?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Какой костюм?

— Который я примеряла.

— Носи, пожалуйста, если он тебе нравится. — Но через мгновение передумал. — Нет, честно говоря, мне не понравится, если ты будешь его носить. Я слишком нормальный человек, чтобы находить удовольствие в таких играх фантазии.

Она, на секунду задумавшись о чем-то, посмотрела на него.

— Да, ты очень даже нормальный человек. — Это прозвучало так, как если бы она сделала приятное для себя открытие. — Я постараюсь стать такой же, как ты, — нормальной и доброй.

— Пожалуйста, будь сама собой.

Она задумчиво смотрела на Шпрее. Какой-то буксир тащил баржу с углем против течения, на палубе у него с лаем бегала маленькая черная собака. Прогулочный пароход обогнал их.

Когда однажды Мария доложила ей, что какой-то обер-лейтенант хочет поговорить с ней, Алексе не нужно было спрашивать его имя; она только на мгновение задумалась, не отправить ли его. Но тут же поняла, что теперь от Ранке ей не спрятаться. Если он пришел сейчас, он придет и снова, возможно, в неподходящее время.

— Предложите ему присесть, я сейчас приду.

Ранке стоял у окна, разглядывая Шпрее. Услышав, что она вошла, он резко повернулся. Его оцепеневший взгляд блеклых глаз со стеклянной оболочкой пробудил самые плохие предчувствия.

— Ты уехала из Алленштайна, не сказав ни единого слова, за шесть недель я не получил от тебя ни одного письма, даже почтовой открытки. — Он выпалил это хриплым голосом, обиженным и возмущенным тоном. — Ты разве не понимаешь, что сводишь меня с ума?

— Мы же с тобой договаривались какое-то время не переписываться, — устало промолвила она. — Но ты слова своего не сдержал.

— Мы вообще об этом не договаривались, и, между прочим, шесть недель это не какое-то время. И все это было до того, как арестовали Дмовски.

— Но он же не преступник.

Ранке откинул назад голову и глухо рассмеялся.

— Это что, шутка? Его приговорят, тут не о чем говорить. — Он схватил ее за плечо. — Ты спряталась от меня, спряталась умышленно. Целую неделю я потратил, чтобы найти тебя.

Алексе стало ясно, что надо менять тактику. Если она даст понять, что боится его, то подыграет ему. Она решила перейти в нападение.

— Конечно я от тебя спряталась, и причем для твоего же блага, потому что ты идиот. Мы с тобой договорились, что не будем видеться, пока есть опасность, а ты, ты притащился уже на утро после убийства в дом, как тот убийца, которого тянет на место преступления. Конечно я спряталась от тебя, но только потому, что не хочу, чтобы ты погубил свою жизнь и мою тоже.

В его глазах сверкнул торжествующий огонек.

— Ты лжешь!

— Я боялась! Я не хочу, чтобы мне из-за тебя отрубили голову.

— Из-за меня? Погоди-ка. Не делай вид, как будто ты здесь ни при чем. Я не имел ничего против Годенхаузена, кроме того что он был женат на тебе. Не я хотел, чтобы он умер, а ты. Ты говорила, что он не дает тебе развода и его нужно убить. — Внезапно, без всякого перехода он разрыдался. — Я люблю тебя! Я сделал это ради тебя и сделал бы это снова!

— Не кричи, ради бога! — Алекса с опаской пошла к двери и выглянула. Мария не подслушивала, и Алекса, слегка успокоившись, вернулась. — Когда ты приехал в Берлин?

— В прошлый четверг. Я попросил отпуск, якобы навестить мою больную мать.

— Она действительно больна?

— Нет, она даже не знает, что я здесь. У меня отпуск всего на одну неделю, а целых пять дней я потратил, чтобы тебя найти.

Значит, еще два дня, подумала она. Я должна поддерживать в нем хорошее настроение и не допустить, чтобы он узнал о Николасе.

— Как же ты меня нашел?

— Сначала я отправился к фрау фон Цедлитц. Она вообще не хотела меня принимать. Но я был настойчив и узнал наконец от нее, что ты в Высоких горах. Название отеля она не знала, и я отправился ближайшим поездом в Вармбрунн. В списке приезжих я твоего имени не нашел, потом прошел все отели и наконец узнал в полиции, что ты в Вармбрунне не регистрировалась. Тогда я вернулся в Берлин, и твоя тетка сказала мне, что тебя видели в «Кайзерхофе». У портье выведать ничего не удалось, но один паж узнал тебя по фотографии, которая была у меня. Тогда я нанял детектива разыскать тебя и дал ему фамилии всех твоих знакомых, в том числе и твоего бывшего зятя, графа Каради. Его-то сегодня и проводил детектив до этой квартиры. Он пробыл здесь два часа, а после того, как он ушел, ты гуляла по берегу реки.

Значит, Ранке не только выследил ее, но и знает о Николасе.

— С чем тебя и поздравляю, — сказала она с горечью. — Ты переплюнул самого Шерлока Холмса. Если бы полиция следила за тобой, сейчас должен был раздаться звонок и нас бы пришли арестовать.

Ранке нервно расхаживал по комнате взад и вперед. Алекса отметила, как он исхудал и какой у него измученный вид.

— Ты преувеличиваешь, — возразил он. — Никто нас не подозревает. У них есть преступник.

— Который невиновен.

— Это им неизвестно. Они будут его судить и приговорят.

— И отрубят ему голову.

— Возможно, в качестве помилования ему заменят казнь на расстрел.

— Помилования!

— Или он получит пожизненный срок. Но это в случае, если он сознается.

В ней нарастала ненависть к Ранке.

— В чем он должен признаться? Он же невиновен.

— Ну, это дело капитана Ивеса. Он знает, как поступить в таком случае.

Часы в гостиной показывали около шести.

— Ты не должен оставаться здесь больше ни минуты, Отто. Достаточно того, что горничная тебя видела.

— Ах, ты все-таки ждешь кого-то?

— В принципе нет, но вполне возможно, что кто-нибудь и придет.

— Граф Каради?

Она попыталась оставаться спокойной.

— Почему это пришло тебе в голову?

— Вообще-то он был здесь в полдень.

— Я приглашала его к обеду, он навещает меня изредка. В конце концов, он был женат на моей сестре. — Она начинала нервничать. — Пожалуйста, Отто, будь благоразумным и уходи.

— Но только с тобой.

С неожиданной резкостью он притянул ее к себе так, что она застонала. Его руки сжали ее тисками, холодные влажные губы осыпали ее лицо поцелуями.

— Ты делаешь мне больно.

Он отпустил ее.

— Я люблю тебя, я не могу жить без тебя. С той поры, как ты уехала, жизнь превратилась в ад. Но теперь, когда я тебя нашел, я тебя больше не отпущу. Я уйду только с тобой.

— Но куда? Не думаешь же ты взять меня с собой в Алленштайн?

— Я живу у вокзала, в гостинице «Балтийский двор». Там мы сможем быть вместе.

Алекса задумалась. Через два дня он должен будет вернуться в Алленштайн. Два дня надо будет удерживать его там. Это сумасшедший, который уже убил однажды и способен убить еще раз.

— Хорошо, Отто, я поеду с тобой в отель. Или лучше я пойду вслед за тобой. Не нужно, чтобы горничная или кто-нибудь еще видели, как мы выходим из дома. — Она знала, что девушка уже ушла, — после того, как она все приберет на кухне, ей разрешалось уйти. — Возьми у вокзала Бельвю закрытый экипаж и жди меня там. Я буду через десять минут.

Он достал часы.

— Почему только через десять минут?

— О господи, мне же надо переодеться! Это займет не меньше четверти часа.

— Ну хорошо, пятнадцать минут, и ни минуты дольше.

Алекса в спешке переоделась и оставила Николасу записку, что встретила подругу по гимназии и отправилась с ней в кондитерскую; к вечеру собирается вернуться. Он, конечно, будет сильно удивлен: после того как она неделями избегала всех знакомых, вдруг для какой-то школьной подруги делает исключение!

День был жарким, чувствовалось приближение грозы. С запада надвигались свинцовые тучи, уже на горизонте проблескивали молнии и слышны были отдаленные раскаты грома. Несмотря на то что вокзал Бельвю был рядом, она добралась туда без сил. Ранке ожидал с экипажем на углу Брюкеналлее. Он вышел и помог ей сесть в экипаж.

— Ты опоздала на пять минут, — сказал он с упреком.

— Я на тебя ужасно зла, — сказала она, как только экипаж тронулся. — Ты что, забыл, о чем я тебя просила? Ты должен был терпеливо ждать. Но нет, ты мчишься за мной в Берлин и выслеживаешь с детективами. Что ты им вообще рассказал?

— Они вообще ни о чем не спрашивали. А что, собственно, плохого в том, что офицер просит помочь найти вдову своего товарища?

— Ничего, кроме того, что как раз этот офицер и сделал ее вдовой.

Отель, который по внешнему виду явно нуждался в ремонте, располагался в узкой улочке. Когда-то красные дорожки на лестницах был вытерты и стали серыми. Портье в нарукавниках взял пять марок, которые сунул ему Ранке, и на этом формальности были закончены. Лифт в принципе отсутствовал. Номер Ранке располагался на пятом этаже.

— Почему ты поселился в таком сомнительном отеле? — спросила Алекса, придя в себя.

— Обычно я останавливаюсь у моей матери. Этот отель мне рекомендовал майор Брауш; говорят, здесь останавливаются в отпуске наши молодые офицеры. Во-первых, он дешевый, и, кроме того, можно без проблем приводить в номер проституток.

— Я просто в восторге.

Алекса разделась, но это не принесло никакого облегчения. Она буквально обливалась потом. Одна мысль снова испытывать его ласки вызывала в ней отвращение, как и в самом начале их отношений. Но она должна уступать во всем, это, в конце концов, цена за то, что она сможет еще до наступления темноты покинуть эту пыльную, отвратительную комнату.

Она пообещала Ранке прийти завтра и провести с ним весь день. Еще тридцать шесть часов, и он должен будет вернуться на службу в Алленштайн. Главное, чтобы у него до этого времени не возникло никаких подозрений. А там она навсегда покинет Германию.

К счастью, Николас на следующий день был приглашен на завтрак к принцу Иоахиму Альбрехту, на чисто мужское мероприятие, которое должно было затянуться почти до вечера. Так что к ужину в домик на берегу Николас успеть никак не мог.

Этот день, который Алекса для себя назвала как прощальный подарок Ранке, прошел без особых неприятностей. До обеда они провели время в номере, а обедать отправились в недавно открывшийся ресторан на Августштрассе, после чего вернулись в отель. Ночью прошла долгожданная гроза, которая смыла пыль со стен и крыш и принесла в город легкий аромат дальних лесов и лугов. В комнате стало гораздо легче дышать, и Алекса чувствовала себя лучше. Но когда Ранке, вопреки договоренности, предложил ей поужинать с ним и остаться на ночь, у них возникла ссора.

— Я отправляюсь домой, и причем сию минуту, — закричала она. — И я запрещаю тебе идти за мной и шпионить! Раз и навсегда! — И уже спокойнее: — Я сдам тебя первому же полицейскому, если ты не оставишь меня в покое. Ты все время твердишь, что это я тебя уговорила застрелить Ганса Гюнтера. Но это неправда. Я этого никогда не хотела. Никогда!

Он отступил на шаг и внимательно посмотрел на нее.

— Ты лгунья, проклятая лгунья, вот ты кто, — глухо сказал он.

— Допустим, мы болтали об этом, но это была только игра!

— Лгунья.

— Ты никогда не говорил, что действительно сделаешь это. Если бы ты сказал, что заберешься в дом и просто застрелишь его, как какой-то убийца, я бы этого никогда не допустила.

Он скептически покачал головой.

— Предложение вызвать его на дуэль без свидетелей исходило от тебя. Надеюсь, это-то ты помнишь?

— И ты считаешь, что это дуэль — стрелять в спину ничего не подозревающему человеку?

— Я не стрелял ему в спину. Он был вооружен. Я разбудил его и сказал, чтобы он достал свой револьвер и что мы будем драться на дуэли за тебя. Он стал хохотать как безумный, когда я это сказал. Он принял все за превосходную шутку. Он сказал, что я мог бы получить тебя в любой момент. Поэтому я выстрелил. Если бы он не смеялся, он был бы жив и сейчас.

— Другими словами: ты вел себя как джентльмен, — с издевкой сказала Алекса. Ее прическа распустилась, и она завязала волосы в узел. — Я медленно схожу с ума, — прошептала она тихо.

— Что ты сказала?

— Ничего особенного. — Затем она быстро надела шляпку и заколола ее шпилькой. — А сейчас я ухожу. Ты можешь мне время от времени посылать открытки, но ни в коем случае не письма. Так, как пишут случайной знакомой. Когда Дмовски будет осужден и опасность минует, мы увидимся снова.

— Где?

— Там будет видно. Кто знает, что может случиться? Опасность еще не миновала. — Внезапно она помрачнела. — Ты думаешь, его приговорят к смерти?

Ранке насмешливо скривился.

— На это остается только надеяться. Тогда у тебя больше не будет повода прятаться от меня.

— Не забывай, что я все еще в трауре, и есть определенные условности, которые нужно соблюдать. Не забывай об этом. — Она направилась к двери. — Прощай, Отто.

Ледяной, бездушный тон его голоса заставил ее вздрогнуть.

— Ты меня не любишь, ведь так? Я думаю, ты никогда меня не любила.

— Отто, не надо снова об этом. Мне нужно идти. Я и так уже опаздываю.

— Я только спросил, любишь ты меня или нет. Простого «да» или «нет» мне будет достаточно.

Она была уже у двери.

— Да. Теперь ты доволен? — Алекса нажала на ручку и с ужасом заметила, что дверь закрыта и ключа в замке нет. Когда он вынул ключ из двери, явно замыслив ее не выпускать, она не заметила. — Что это значит? Это шутка? Выпусти меня, или я закричу!

— Кричи сколько хочешь, — невозмутимо ответил он.

Ее охватил страх. Внешне он выглядел спокойным, но Алекса слышала в его безучастном, холодном тоне угрозу. На секунду у нее мелькнула мысль, есть ли у него при себе револьвер. Снаружи кобуры не было, но на стуле, рядом с Ранке, стоял маленький чемодан. Перед ее глазами возникли заголовки газет: ТРУПЫ В ОТЕЛЕ. ОФИЦЕР АРТИЛЛЕРИИ И НЕИЗВЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА НАЙДЕНЫ МЕРТВЫМИ НА ВОКЗАЛЕ ШТЕТТИНЕР.

— Отпусти меня, — закричала она дрожащим голосом.

— Только тогда, когда ты поймешь, что я от тебя никогда не откажусь. Мне сдается, что ты задумала что-то другое.

— Ты ошибаешься. «Боже милостивый, помоги мне выбраться отсюда», — взмолилась про себя Алекса.

— Вот так-то лучше. Но если ты и задумала что-то, это ничего не изменит, я люблю тебя и скорее умру, чем откажусь от тебя.

Ранке показал на комод, на котором рядом с его портмоне и портсигаром лежал ключ от комнаты. Алекса схватила его и, пытаясь трясущимися пальцами вставить в замок, уронила. Не успела она нагнуться, как Ранке уже поднял его и открыл дверь. Прежде чем выпустить ее, он страстно ее обнял.

Когда она возвратилась домой, Николас уже сидел в салоне и читал вечернюю газету.

— Ты сегодня рано освободился, — воскликнула она, прекрасно зная, что это не так; она хотела помешать ему спросить, откуда она вернулась так поздно.

Он внимательно разглядывал ее.

— Тебе нездоровится? — Он погладил ее по щеке. — У тебя нет температуры?

День, проведенный с Ранке, наверняка не прошел бесследно.

— С чего это тебе пришло в голову? У меня что, вид больной? — спросила она как можно равнодушней.

Николас протянул ей газету.

— Ты уже видела это?

Алекса не поняла, что он имел в виду, и Николас показал ей официальное сообщение на третьей странице. Из Алленштайна сообщалось, что военный суд под председательством полковника Пауля Зайферта, командира Шестого драгунского полка, приговорил драгуна Яна Дмовски, обвиняемого в убийстве своего командира, майора барона Ганса Гюнтера фон Годенхаузена, к двадцати годам каторжной тюрьмы. Обвиняемый не был приговорен к смертной казни, так как он не сознался в преступлении, и приговор основывался на косвенных уликах.

Алекса снова и снова читала сообщение, пока газета не выпала из ее дрожащих пальцев. При первом чтении она тихо вскрикнула, но сейчас она уставилась на Николаса широко раскрытыми глазами, беззвучно шевеля губами. Когда она заговорила, слова, полные отчаяния, звучали как мольба.

— Николас, уедем из Берлина, я больше не могу, я здесь повешусь!

— Алекса, успокойся! Его бы не осудили, если бы не было убедительных доказательств. — Он решил, что причиной ее расстройства было то, что осудили человека, который, как она считала, был невиновен. — Допустим, что ты права и он действительно не преступник, но нужно верить, что правда рано или поздно, как это часто бывает, выплывет наружу.

Алексу бил озноб.

— Боже мой!

— Если ты убеждена в невиновности этого человека, попробуем найти пути, как ему помочь. Можно было бы нанять опытного адвоката и добиться нового расследования…

— Нет, пожалуйста! Ничего не делай! Ни в коем случае!

Ее бурная реакция вызвала у него смутное подозрение, что тут что-то не так.

— Я хотел бы тебе помочь, но смогу это только в том случае, если ты мне скажешь, что тебя так угнетает. Правду.

Вся красная от волнения, она ответила:

— Я тебе ясно сказала, что меня угнетает: все здесь! Берлин, эта ужасная страна. Ничего, кроме несчастья, я здесь не видела. — Она отвернулась и пошла к двери.

— Куда ты?

— В мою комнату. Я хочу переодеться и принять ванну, забраться в постель и больше сегодня не вставать. Сходи куда-нибудь поужинать. У меня ничего сегодня в рот не полезет.

Николасу бросилось в глаза, что один и тот же нескладный молодой человек в одном и том же скверно сидящем на нем сером костюме стоит, прислонившись к тому же фонарному столбу, что и накануне. Костюм — вот что привлекло его внимание. Он был новым и придавал хозяину, — который безмолвно стоял, абсолютно равнодушный ко всему, что происходило вокруг, — вид манекена в витрине. Николас обратил также внимание, что человек ежедневно прогуливался по берегу.

Когда спустя три дня человек по-прежнему был там, это показалось Николасу еще более странным. Человек не делал ни малейшей попытки прятаться, стало быть, он не был ни детективом, ни преступником. И все-таки его присутствие действовало Николасу на нервы, и он сам не мог объяснить почему. Хотя он точно знал, что никогда его не встречал, у него было странное чувство, что тот уделяет ему особое внимание. Пару раз он был полон решимости попытаться заговорить с ним, но всякий раз что-то его удерживало. Человек не проявлял ни враждебности, ни любопытства, он не следовал за Николасом по пятам.

Алекса несколько последних дней не выходила из дома, ссылаясь на простуду. Она большую часть времени проводила в постели, вставая только к ужину, когда Николас возвращался из посольства. У него возникла абсурдная мысль, что между затворничеством Алексы и присутствием незнакомца есть какая-то связь.

Если стоять, немного склонившись, достаточно далеко от углового окна салона, можно увидеть часть берега реки. Так Николас и сделал после того, как он снял фуражку и шпагу. Человек стоял, как и прежде, в той же позе у фонарного столба, как будто он к нему прирос.

— Подойди-ка сюда, я хочу тебе кое-что показать, — позвал он Алексу.

Она подошла к окну, оставаясь, однако, за гардиной.

— Что там?

— Посмотри на того молодого человека. Уже несколько дней он шатается возле дома. Хотелось бы знать, что он замышляет. Если ты выглянешь из окна, ты сможешь увидеть его у столба.

Алекса промолчала. Когда он обернулся, то увидел, что она отступила от окна.

— Я не могу, — ответила она. — У меня от высоты кружится голова.

Николас понял, что молодой человек не был для Алексы чужим, более того, она знала, что он следит за домом, вероятно, она с ним даже говорила. В сильном волнении он схватил ее за плечи и заставил посмотреть на него.

— Кто это?

Алекса побледнела.

— Кто это… — Она начала заикаться. — Ты имеешь в виду человека там… там на улице? Откуда же мне знать? Я его никогда не видела.

— Ну так посмотри. Он все еще там. — И Николас с силой увлек ее к окну.

Испуганная его неожиданной горячностью, она послушно выглянула из окна, и в этот момент человек взглянул наверх. Николас, все еще крепко держа Алексу, понял по выражению его лица, что он видел Алексу.

Она отпрянула назад, как будто его взгляд обжег ее.

— Значит, ты его знаешь? — спросил Николас.

Она глубоко вздохнула.

— Может быть, это… наверное, один обер-лейтенант из Алленштайна. Его фамилия Ранке.

— Что значит «может быть»? Это он или это не он?

— Я никогда не видела его в штатском. Мужчины в форме выглядят совсем по-другому.

— Предположим, что это тот самый Ранке. Что за причины у него шпионить за тобой?

Она пожала плечами.

— Понятия не имею. В Алленштайне его считали чудаком. — Внезапно она возмутилась. — Ты не мог бы оставить меня в покое? Перестань надоедать мне. Ранке бывал у нас дома в Алленштайне. Может быть, я нравилась ему, как и многим другим молодым офицерам. А теперь, когда я стала вдовой и, стало быть, свободной, он полагает, наверное… Так что, пожалуйста, не обращай на него внимания. Если мы не будем его замечать, он в конце концов исчезнет.

Николас понял, что она сказала ему половину правды, если не солгала вообще. Он почувствовал к ней то же отчуждение, которое она и раньше вызывала в нем своими капризами и внезапными сменами настроения.

— Надеюсь, ты не ждешь всерьез, что я не буду его замечать после того, как я узнал, что он здесь из-за тебя? Что же, мне ждать, когда он вломится сюда или начнет приставать к тебе на улице?

— Ну, этого он никогда не сделает. Я же сказала тебе, он немного чудаковат, но безобиден.

Николас направился к двери.

— Я хочу прямо сейчас убедиться, насколько он безобиден.

Она кинулась за ним и повисла на его руке.

— Пожалуйста, я прошу тебя, не поступай так опрометчиво!

Николас был уже в прихожей и прикреплял шпагу.

— Ты же говоришь, что он безобиден. А если он не таков, я с ним разберусь лучше, чем ты.

Алекса все еще висела у него на руке, когда он уже стоял у двери.

— Не верь ничему, что он будет говорить, — умоляла она. — Он непредсказуем, он патологический лжец.

— Мне не надо ничего рассказывать. Если здесь кто-то и будет говорить, так это я.

Он довольно грубо освободился от нее и вышел. Еще пять минут назад он видел Ранке из окна комнаты Алексы, но, когда он вышел на улицу, человек исчез. Николас поднялся в квартиру. Алекса, бледная и дрожащая, ждала его у двери.

— Что случилось? — затаив дыхание, спросила она.

— Ничего. Парень исчез, но это вовсе не означает, что он не появится снова. Расскажи мне о нем, и по возможности правду. Я поставлю его на место и прекращу этот театр.

Она без слов последовала за ним в салон, где он заставил ее сесть напротив.

— Я прошу в последний раз, Алекса, сказать мне правду. Когда ты тогда пришла ко мне, ты от кого-то или от чего-то бежала, и все еще бежишь. Это тот самый обер-лейтенант Ранке, от которого ты бежишь? — Алекса продолжала молчать, но он не отступал. — Что было между ним и тобой? Ты спала с ним? Есть ли какая-то связь между ним и этим Дмовски?

Последний вопрос заставил ее заговорить.

— Нет! Они вообще не знали друг друга!

Ответ звучал искренне, но не избавил Николаса от подозрения, что между Ранке и Дмовски есть какая-то связь.

— Не задавай мне сейчас никаких загадок, Алекса! Скажи наконец правду.

Ответ, который он получил, снова вызвал в нем раздражение, он видел в нем очередную ложь, с помощью которой она пыталась избавиться от его расспросов. Только позднее ему стало ясно, что здесь шла речь о первых признаках ее ухода в темную и полную тайн бездну. Алекса сказала:

— Прекрати меня мучить, Ники. Что я должна тебе рассказать? Теперь я убеждена, что я ошибалась и что я никогда в жизни не видела этого человека.

Вконец озадаченный, он смотрел на нее.

— Но ты ведь только что…

Она прервала его на полуслове:

— Мне наплевать, что я сказала. И не пытайся меня запутать. Я абсолютно точно знаю, что я никогда этого человека не встречала.