Николас был уже однажды в Берлине, в течение нескольких дней — около десяти лет назад. Холодная роскошь Вильгельмштрассе привела его в изумление. Весь его облик носил отпечаток высокомерия и напоминал Николасу официальный портрет кайзера: стареющий Лоэнгрин в шлеме и сапогах с отворотами, с огромным количеством орденов на груди, в белом плаще на фоне огромного шатра. Полная противоположность императору Францу-Иосифу с его поношенным военным мундиром. Как все это отличалось от непритязательных серых стен, окружавших дворец Габсбургов Хофбург! Серых, но надежных. Тот, кто после долгих странствий вновь оказывался в родном городе Вена, находил, что ничего не изменилось, и он мог сориентироваться в городе, даже если до этого ослеп в пути. Выбоины в мостовой — и те оставались прежними.

По сравнению с Веной уличное движение в Берлине было более оживленным. Удивительно, как много автомобилей с их сверкающими кузовами сновали по улицам, дополнительно украшая облик города. В городе насчитывалось почти два миллиона жителей, и он с каждым днем становился больше и богаче. Вена олицетворяла прошлое, будущим был Берлин.

Николас заказал номер в отеле «Кайзерхоф». Консьерж, невысокий мужчина, проводил его с достоинством только что коронованного Наполеона по отношению к его свите. Салон, меблированный в стиле псевдо-Людовика XVI, с тяжелыми бархатными портьерами и хрустальными люстрами, выходил окнами на Вильгельмплац, огромную шестиугольную площадь с бронзовым памятником генералам работы Альтена Фритца.

Эти благородные воины были одеты в тесные куртки под длинными шинелями, украшенными петлями и пуговицами, рукава которых заканчивались узкими манжетами, в гамаши, доходящие до колен. В общем, эти полководцы производили героическое впечатление, в особенности генерал Шверин, который со знаменем в руке вел свои войска против врага. Николас спрашивал себя, как солдаты в такой экипировке могли выдерживать длинные марши под палящим солнцем пли проливным дождем. Его отец воевал в Прусско-Австрийской войне и был ранен, но он никогда не говорил ни о чем другом, кроме вшей, блох и вони от пропитанного потом нестиранного обмундирования. Роскошь старой униформы имела своей целью внушить маленьким и большим пруссакам любовь к фатерланду. Этой же цели должны были служить и статуи королей и князей, украшавшие каждую площадь столицы. Позднее, во время прогулок по городу, Николас заметил, что даже поэты и ученые были представлены в позах генералов, не в задумчивости или в мечтах, а как будто готовые к борьбе.

Был конец дня, и из военного министерства на Вильгельмштрассе, подобно пчелам из улья, хлынул поток офицеров. В принципе офицеры не сильно отличались от австрийцев, но Николас заметил, что штатские на тротуарах с готовностью уступали им дорогу. Может быть, ему только показалось? Возможно, это одно из предубеждений венца, принимать вежливость за покорность?

Выделенный ему ординарец должен был явиться только на следующее утро. Он решил никого из персонала гостиницы не звать и принялся сам распаковывать вещи.

С семи до пятнадцати лет у Николаса был воспитатель, который под псевдонимом Лизиас регулярно печатался в одном из венских журналов социалистического толка. Доктор Шауффеле, таково было его настоящее имя, хотел непременно сделать из Николаса самостоятельного, неиспорченного человека и настаивал на том, чтобы во время поездок они останавливались в маленьких отелях или даже в пансионах. Во дворце Каради в Вене и в замке Шаркани он следил за тем, чтобы персонал не пресмыкался перед Николасом. Было совсем не просто привить юноше, выросшему в расточительной роскоши XIX столетия, склонность к спартанскому образу жизни, но это удалось доктору Шауффеле блестяще благодаря не только интеллекту воспитанника, но и преданности доктора своим идеалам.

Николасу очень нравился его воспитатель, и он сильно горевал, когда отец, граф Фердинанд, не только уволил его, но и категорически запретил какие-либо контакты с его воспитанником. Граф узнал, что в полицейских бумагах Шауффеле фигурирует как подозреваемый в гомосексуализме. Николасу стало известно об этом годы спустя, и он был ужасно возмущен допущенной по отношению к этому человеку несправедливостью. Сексуальные наклонности Шауффеле были его тайной, ни разу в жизни Николас не заметил, что интерес доктора к нему был чем-то иным, а не заботой воспитателя о доверенном ему ребенке.

Сейчас, когда Николас развешивал в шкафу свою униформу, он вспоминал, что юношей во время совместных поездок распаковывал не только свой, но и чемодан воспитателя. Добрый доктор давно уже лежал на Центральном кладбище Вены, но едкий дым паровоза, вид консьержа в отеле, выдающего ключи гостю, портье, несущего вещи к такси, — все это вызывало живые воспоминания о счастливых путешествиях по всей Европе, которые многие годы назад совершали худой мальчик и грузный пожилой человек, гонимые жаждой увидеть и узнать нечто новое.

В своем новом назначении Николасу предстояло тоже кое-чему научиться. Случайно он прибыл в Берлин во время довольно оживленной политической жизни. В апреле выяснилось, что на конференции по марокканскому вопросу в Альхесирасе немецкая делегация потерпела поражение. Среди прочего дело касалось и прав Германии на торговлю в Марокко. Началось все в 1904 году, когда англичане по договору признали особые права Франции в Марокко. Рейхсканцлер Бернхард фон Бюлов и его советник, всемогущий тайный советник Фридрих фон Хольштайн, не верили, что англичане действительно будут биться за французские интересы, и предложили французам обсудить этот вопрос на международной конференции.

Россия в этот момент еще не оправилась от поражения в войне с Японией. Целью же германской политики было заключить союз между Германией, Россией и Францией и изолировать таким образом Англию.

Эти намерения натолкнулись на неожиданное совместное сопротивление стран Сердечного согласия (Entente cordiale) — Англии и Франции. Хотя немецкие представители и угрожающе бряцали оружием, за их предложения проголосовали только две делегации из семи. Для Бюлова и его, казалось бы, читающего будущее Хольштайна это было тяжелым ударом.

Хольштайн был на самом деле политическим гением. К этому времени он путем интриг убрал с политической арены Бисмарка и фактически руководил министерством иностранных дел, хотя и отказывался наотрез от любого ответственного поста. Уже двадцать лет он стоял у руля немецкой внешней политики и считался несменяемым и незаменимым.

Шестого апреля в утренней газете Николас прочитал, что накануне канцлер Бюлов во время дебатов в рейхстаге потерял сознание и что врачи посоветовали ему уйти в длительный отпуск — совет, которому он последовал. Немного позднее стало известно, что Фридрих фон Хольштайн был уволен со службы, как сообщалось, по собственному желанию. Николас припомнил многочисленные замечания своих коллег по посольству, касавшихся последствий конференции в Альхесирасе: скоро полетят головы. Но он никогда не слышал, чтобы при этом имели в виду и Хольштайна.

Постепенно стали известны подробности падения Хольштайна. Он пал жертвой одной своей детской привычки. Всякий раз, когда он чувствовал себя обиженным, он начинал угрожать своей отставкой, будучи убежден, что таким образом он приводит в страх и ужас Бюлова, кайзера и все правительство. Однако после шестнадцати лет пребывания в должности канцлера Бюлов решил, что стал достаточно опытен, чтобы обходиться без своего суфлера Хольштайна. Он распорядился разыскать последнее прошение Хольштайна об отставке, которое вместе с просьбой об его удовлетворении было представлено кайзеру. Потеря сознания в рейхстаге была либо случайностью, либо гениальным ходом; в любом случае Хольштайн был убежден, что Бюлов к его увольнению не имеет никакого отношения. Канцлеру удалось добиться невозможного: Бюлов избавился от этого человека, не сделав из него своего смертельного врага. Они оставались друзьями, и фон Бюлов временами даже спрашивал у свергнутого идола совета.

Николас отложил на время визит к супругам Годенхаузен и встретился с ними только в конце мая на банкете в честь Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, и его морганатической супруги, графини Софии Чотек.

Если бы София происходила из королевского дома, власти вынуждены были бы устраивать государственный прием, но ее случай был особенно деликатным. Она была принята вместе с супругом сердечно, но без помпы. Князь Монтенуово, неумолимый гофмейстер двора императора Франца-Иосифа, не слушая никаких возражений, усаживал графиню в Вене на дальний конец стола, что приводило к бесконечным стычкам между ним и наследником престола, но ни на сантиметр не приближало графиню к стулу ее супруга. Гофмаршал кайзера граф Август Ойленбург в этой ситуации предложил устроить банкет в Мраморном зале Нового дворца в Потсдаме с тем, чтобы все сидели за маленькими столиками, а чета наследника престола сидела за одним столом вместе с кайзером и его супругой. Предполагалось устроить банкет в узком кругу, но кончилось дело тем, что были приглашены почти четыреста гостей, и среди них весь дипломатический штат австро-венгерского посольства. Гости выстроились в Овальном зале: как обычно, дамы с правой стороны, а кавалеры с левой, образуя проход для кайзера с супругой и их гостей из их личных покоев в Мраморный зал, где были расставлены столы.

Внезапно Николас увидел Алексу фон Годенхаузен. На ней было платье из нежно-голубого шифона с аппликациями в форме медальона у подола платья и на высоте колен. Короткие рукава заканчивались двойными буфами, заходившими на перчатки из белой лайковой кожи принятой при дворе длины. Старинное ожерелье и подходящие к нему серьги из жемчуга и бирюзы выглядели на фоне ожерелий из бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров, сверкающих на головах и декольте дам, довольно скромно. Высоко зачесанные волосы были украшены несколькими ландышами, что придавало ей в какой-то степени облик нимфы. Для Николаса она была самым ослепительным явлением в зале, и не только из-за ее сходства с Беатой.

Он пристально смотрел на Алексу, пытаясь поймать ее взгляд и одновременно пытаясь разобраться в себе. Она не была такой загорелой, как Беата в это время года, и в ее волосах не было таких выгоревших на солнце прядок, как у Беаты. То, что она смотрела на все с вежливым скучающим видом, было следствием того, что за три года замужества она принимала участие во многих подобных празднествах.

Приглашения на Олимп являются для простых смертных великой честью, но по прошествии некоторого времени они теряют свою прелесть новизны, особенно когда обитатели Олимпа произносят всегда одни и те же речи и угощают одной и той же амброзией. Беата во время единственного зимнего сезона, который они провели в Вене, была исполнена несказанного восторга от балов, светского общества и приемов при дворе и радовалась как ребенок; ей нравилось знакомиться с новыми людьми, неважно, кем бы они ни были: обедневшими родственниками, ветеранами забытых войн или пребывающими на отдыхе придворными дамами. Она любила оставаться дома, но так же охотно выезжала в свет, и блеск ее глаз никогда не исчезал, так же как и улыбка на ее лице.

Алекса не заметила Николаса, или только сделала вид, так как ее лицо по-прежнему оставалось любезно-скучающим. На другом конце зала Николас обнаружил ее мужа в парадной форме гвардейского корпуса. То, что он приглашен вместе с женой на этот банкет, говорило об определенном общественном статусе, которому вообще-то ранг Ганса Гюнтера не соответствовал. Красота Алексы, конечно, была отнюдь этому не помеха, но женаты они были только три года, что заставляло сделать вывод, что восхождение Годенхаузена в придворное общество должно было начаться гораздо раньше.

Появление гофмаршала графа Августа Ойленбурга заставило все разговоры смолкнуть. После трех ударов жезла из слоновой кости о пол гофмаршал начал движение по проходу, за ним следовал кайзер, или, как он любил себя называть, Наиглавнейший, ведущий графиню, а за ним — Франц Фердинанд с императрицей.

Николас видел Вильгельма и раньше, но только на природе и издали. Теперь же, увидев его в ярко освещенном зале, он удивился некоторому замешательству монарха. Кайзер напоминал актера, которого ожидают поклонники у выхода со сцены. Приветственные движения руки знакомым, механически вспыхивающая улыбка, игривые шуточки, которые он то и дело бросал гостям, — все это напоминало какое-то представление. Кайзер был меньше ростом, чем казался на портретах, худощав, строен и выглядел моложе своих сорока семи лет. Закрученные кверху усы выглядели более чем воинственно.

Этот закоренелый эгоцентрик использовал каждый свой выход в общество как представление собственной персоны и надевал соответствующий каждому такому случаю костюм. Для этого вечера он выбрал парадную форму полка венгерских уланов, носящего его имя, и играл роль доброго дядюшки, который простил племяннику его юношеские глупости.

Полнейшим воплощением подобной глупости была опирающаяся на руку кайзера женщина, которая, казалось, совершенно спокойно воспринимала высокую честь — быть принятой немецким кайзером. Это была женщина с довольно пышными формами, хорошо сложенная и всем своим видом излучающая здоровье и самодовольство. Графиня улыбалась дамам и господам, между которыми она проходила, без тени снисходительности или насмешки, хотя знала, что многие из них, особенно австрийцы, до и после ее замужества злословили по ее адресу и старались унизить, как только могли. Супруг ее, очень высокий, но с плохой осанкой, в парадном мундире, плохо сходившемся на животе, пребывал в редком для него благодушном настроении; в конце концов, его супругу с почестями, которые соответствовали члену королевского дома, принимал один из ведущих дворов Европы.

Эрцгерцог узнал Николаса и нахмурился. Несколько секунд он смотрел неодобрительно, затем коротко кивнул и повернулся к императрице. Каради не стал ломать над этим голову; только спросил себя, чем он мог вызвать неудовольствие эрцгерцога. Возможно, тем, что его перевели в Берлин, предварительно не доложив об этом эрцгерцогу. Казалось, что Франц Фердинанд не совсем уютно чувствовал себя в роли наследника одного из старейших престолов Европы, роли, которую неожиданно для себя он должен был принять после загадочного самоубийства эрцгерцога Рудольфа.

Николас до этого никогда не видел императрицу Августу Викторию и нашел, к своему удивлению, ее — женщину около пятидесяти лет и мать семерых детей — довольно привлекательной. У нее было румяное лицо, фигура с приятными округлыми формами, мягкие пышные волосы — типичный облик немецкой домохозяйки. Ее наряд был сшит из пурпурной камчатой ткани, плечи обнажены, вырез на платье был настолько глубоким, что взгляду открывались очертания пышного белого бюста, который украшала цепочка из бриллиантов, рубинов и нескольких нитей жемчуга, уложенных так тщательно, как будто они располагались в витрине ювелирного магазина. На правой груди у нее был приколот орден Золотого руна.

Кайзер и его гости приближались к Мраморному залу, а дамы и господа, стоящие по обе стороны зала, напоминали заросли камыша, над которыми проносился порыв ветра. Они склонялись в глубоких поклонах и реверансах. Это могло бы быть финальной сценой какой-нибудь оперетты, разница заключалась лишь в том, что в качестве первого любовника, примадонны, субретки и комического персонажа выступали не артисты, а одни из самых могущественных личностей Европы. В качестве хора выступала элита их империи, а то, что здесь сверкало, это были не стразы, а золото и благородные камни, стоимости которых хватило бы, чтобы накормить большую часть населения Земли.

Как только все заняли места в Мраморном зале, по четыре человека за каждым столом, гофмаршал дал знак персоналу сервировать. Николас оказался за столом между одной гофдамой и женой баварского дипломата, привлекательными остроумными женщинами. Но близость Алексы, место которой оказалось неподалеку, сделало его неразговорчивым собеседником. Алекса и Ганс Гюнтер сидели за одним столом с генералом фон Мольтке, комендантом Берлина, советником французского посольства Лекомтом и адъютантом кайзера графом Вильгельмом фон Хохенау. Эта группа, казалось, состоит из старых друзей — за столом раздавались шутки и смех, тем самым стол отличался от других, где люди чопорно сидели почти на краю стула, в каждый миг готовые вскочить по приказу.

Князь Филипп цу Ойленбург-Хертефельд обедал в обществе князя Бюлова и его элегантной итальянской принцессы. Другой Мольтке, новый шеф Генерального штаба, племянник легендарного героя войны 1870–1871 годов, привлекал почти такое же внимание, как и сам Его Величество. Он был идеалом кавалерийских офицеров прусской армии. Казалось, что он сидит высоко на коне даже тогда, когда шел пешком. В Вене шутили, что одним только назначением его шефом Генерального штаба кайзер Вильгельм II надеялся привести в ужас английского короля Эдуарда VII.

Кайзер ел мало, главным образом потому, что он непрерывно говорил. Его когда-то резкий юношеский голос был теперь приглушенным, и не столько от возраста, сколько от перенесенной в 1903 году операции по удалению полипов. Но если голос кайзера и тонул в общем шуме разговоров, то его звонкий смех врывался в этот шум так же внезапно, как молния на облачном небосклоне. Видно было, что он с удовольствием развлекается, тогда как эрцгерцог ограничивался вежливым слушанием и одобрительным поддакиванием.

За обедом следовал ритуал общения. Чета кайзера и супружеская пара эрцгерцога прохаживались через анфилады залов дворца и вели с избранными гостями короткие беседы. Один из адъютантов предупредил Николаса о том, что кайзер изъявил желание с ним поговорить. Вместе с другими дамами и господами он был препровожден в один из салонов. В этой группе, за исключением двух мужчин, никто не был знаком друг с другом. В смущенном молчании, негромко покашливая, они стояли в ожидании. Наконец два лакея, стоявших слева и справа от двери, объявили о приближении государя. Вильгельм вошел, сопровождаемый эрцгерцогом и одним из адъютантов. Дамы остались позади.

Николас был четвертым из тех, кого кайзер удостоил своим вниманием. Несколько секунд он молча и пристально вглядывался в него своими голубыми глазами. Уж не ищет ли он признаков моего еврейского происхождения, хладнокровно подумал Николас. Он стоял навытяжку и ждал, когда к нему обратится монарх.

На многочисленных портретах — а они были всюду: на стенах, на пепельницах, пивных кружках, барельефах, почтовых марках, на серебряных и золотых монетах — кайзер всегда изображался юным и представительным. На самом деле вблизи было видно, что время оставило на нем свои следы.

— Добро пожаловать в Потсдам, капитан Каради, — сказал он. — Мы надеемся, что вы чувствуете себя здесь у нас как дома. Мы товарищи по оружию, окруженные целым сонмом врагов, но наш союз несокрушим. Никого в целом свете я не чту так высоко, как вашего великого государя. Со времени конференции в Альхесирасе я еще более, чем прежде, убедился в том, какого верного союзника я имею в лице Австрии.

Франц Фердинанд, стоя на шаг позади кайзера, кивнул в знак согласия, рот его скривился в улыбке, глаза же оставались безучастными. В Николасе вдруг проснулись чувства венгра.

— И в лице Венгрии также, Ваше Величество, — дополнил он.

Лицо кайзера омрачилось. Он допустил оплошность и был в ней уличен. Его союзником была не Австрия, а, разумеется, Австро-Венгрия. Каради почувствовал, как на него повеяло холодом. Полуулыбка на лице эрцгерцога исчезла. Каждый знал, что будущий император не жаловал ни евреев, ни венгров, а Николас был тем и другим.

— Желаю приятного пребывания в Германии, — резче, чем обычно, закончил разговор кайзер, при этом своей здоровой рукой якобы по-приятельски хлопнув его по плечу. Это был сильный хлопок, слишком сильный, чтобы считать его знаком благосклонности монарха. — Веселитесь, но не увлекайтесь слишком сильно, — добавил он, подмигнув, и последовал дальше.

Когда Николас позднее шел через Овальный зал, он увидел Алексу, окруженную офицерами, которые, и это было очевидно, были от нее в восхищении, и, что не подлежало сомнению, казалось, все были в нее влюблены. Она увидала Николаса, извинилась и подошла к нему.

— Я на вас сержусь, — без обиняков объявила она. — Вы уже довольно давно в Берлине и ни разу даже не показались. Приходится довольствоваться только слухами. Я, в конце концов, ваша свояченица. Или это уже не так?

Она говорила голосом Беаты и смотрела глазами Беаты.

— Вы слишком похожи на нее, — непроизвольно вырвалось у него.

— Я считаю, что это чудесно. Для меня, я имею в виду. Я смотрю в зеркало и говорю себе: «Вот, смотри, это Беата. Она живет — во мне — мы будем вместе стареть, и умрем вместе». — Она как-то растерянно рассмеялась. — Ах, чепуха. Поговорим о чем-нибудь другом. Что нужно было Его Величеству от вас? Он не удержался от своего пресловутого хлопка по плечу. Я боялась, как бы вы не умерли от благоговения. — Она потрогала его плечо. — Смотрите-ка, не сломано.

Значит, она видела его встречу с Вильгельмом, подумал он с удовлетворением.

Лакеи разносили шампанское. Алекса взяла один бокал и протянула другой Николасу.

— Давайте подыщем местечко, где нам никто не помешал бы поговорить, — сказала она, неожиданно перейдя на венгерский. — Мне нужно у Вас многое спросить.

Она уверенно провела его через несколько комнат в маленький салон; без сомнения, он был ей известен. За исключением трех штатских, с орденами на груди, которые вели оживленную беседу на голландском, в салоне никого больше не было. Они уселись в уголке, в стороне от голландцев.

— Здесь уютно, не правда ли? — спросила она. — Как будто местечко было для нас зарезервировано. По крайней мере, здесь можно посидеть. Везде все вынуждены стоять. Стоять и ждать — вот и вся жизнь при дворе. Я часто спрашиваю себя, как это пожилые дамы и господа выдерживают. Наверное, им удается, как лошадям, спать стоя. Я сама видела, как такое проделывала старая графиня Келлер. Но не об этом мне хотелось бы поговорить. Как поживают мои дедушка с бабушкой? Когда вы видели их в последний раз? У меня кошки скребут на душе — с самого Рождества я им не писала. Они наверняка обижаются. Они вам не намекали ничего по этому поводу?

Алекса говорила быстро и казалась гораздо более нервной и взволнованной, чем два года назад в Шаркани. Она поднесла бокал с шампанским к губам и тут же поставила его, даже не пригубив.

— Я видел их в январе, они выглядели вполне здоровыми и…

— Вы говорили им о вашем назначении в Берлин?

— Нет, тогда я и сам не знал об этом.

— Вам нравится в Берлине?

— Да, все-таки какое-то разнообразие.

Она испытующе взглянула на него.

— Ну, счастливым вы уж точно не выглядите.

— А почему я должен? — Он пожал плечами.

— О вас кое-что можно было услышать. Сплетни не знают границ, как вы понимаете. И они быстро разлетаются. Могут остаться незамеченными результаты последних выборов в Австрии, но не то, кто с кем перес… — Она засмеялась, заметив, что он в какой-то степени был поражен ее словами. — Пожалуйста, не будьте так строги! Жена кавалерийского офицера проводит столько времени в конюшнях, что от девичьей стыдливости не остается и следа. В казарме лейб-гвардии называют все вещи своими именами. Но вернемся к вам. Что поделывает та маленькая актрисочка из Венского театра? Это не было чем-то серьезным?

— Это что, маленький допрос?

— И все-таки?

Любому другому он бы ответил, что это его личное дело.

— Давно забыто, — сказал он.

— А крашеная блондинка-графиня, которая затем помирилась со своим мужем? Не могу припомнить ее имя.

— Я тоже. Кстати, волосы у нее не крашеные. Есть еще кто-нибудь в вашем списке?

— Ах, оставим это. Простите меня, я была назойлива. Только — я наблюдала за вами во время обеда и…

— …и мне показалось, что вы меня не видели.

— Ну что вы! Вы сидели между двумя очаровательными дамами, а казалось, что вам было скучно. Или вы были чем-то опечалены. Что-то одно из двух.

— Ни то и ни другое. Мне хотелось только осмотреться.

— Если вы на самом деле хотите здесь осмотреться, обращайтесь ко мне. Мой муж, правда, считает, что я часто отношусь к людям с предубеждением. — Она понизила голос. — Он пруссак до мозга костей. Я имею в виду внутренние убеждения. Конечно, он это отрицает, но на самом деле патриотизм — это его религия, а кайзер — Бог на земле. Он пойдет босыми ногами по раскаленным углям, как это делают индийские факиры, если Его Величество это ему прикажет. Кайзер для него непогрешим. Социалисты и рейхстаг — это корни всех зол. Его бы воля, он бы их всех поставил к стенке.

— О, да вы, кажется, интересуетесь политикой. Для немецких женщин это редкость.

— Немецкие женщины! Это те, с которыми вы пришли! Могу себе представить, о чем вы с ними говорите!

— Так вы до сих пор не считаете себя немецкой женщиной?

— Боже упаси! Меня зовут здесь маленькой мадьяркой, и это ни в коем случае нельзя считать комплиментом. — Она вдруг стала серьезной. — И на вас здесь наверняка будут смотреть косо. Здесь вам не Вена, и люди вам здесь будут попадаться просто мерзкие.

Ни разу за всю их совместную жизнь Беата не коснулась вопроса его еврейского происхождения. Несколько раз он был близок к тому, чтобы поговорить с ней об этом. Это была единственная тема, которую она сознательно или бессознательно избегала.

Алекса вернула его из его размышлений.

— Я слишком много болтаю. Обычно все наоборот, я чаще всего слушаю. Наверное, это потому, что мы говорим по-венгерски. По-немецки я не могу быть такой откровенной. И кроме того, мы все же родственники. — И после короткого молчания: — Сама мысль, что вас могли бы оскорбить, для меня невыносима.

Ее голос был настолько похож на голос Беаты, что у него подступили слезы к глазам.

— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. — Он надеялся, что она не заметила его минутной слабости. — Я смогу себя защитить, я больше не новичок. Но ваше участие мне очень приятно.

— Вот ты где! Я тебя повсюду ищу! — С этими словами в салон вошел Годенхаузен. Он подошел и подал Николасу руку. — Надеюсь, вы чувствуете себя у нас хорошо, Каради. Берлин, конечно, не может сравниться с Веной. Империя еще слишком молода, поэтому не судите нас строго. — Он говорил дружеским тоном, но не так сердечно, как тогда, в Шаркани.

Николас вновь удивился его лицу без малейших признаков возраста, гладкой, загорелой, без единой морщинки коже и ясной синеве глаз. Светлые волосы были пострижены, но не слишком коротко — одна прядка падала ему на лоб. Благодаря своей осанке он казался выше Николаса, хотя это было и не так. Несомненно, среди собравшихся мужчин он был один из самых представительных.

— Я думаю, нам пора, Алекса. Похоже, ты собираешься уйти последней.

«Совсем другой, холодный тон», — подумал Николас.

Алекса оставалась невозмутимой.

— Что за спешка?

— У меня завтра дежурство в шесть утра. Ты же знаешь, я должен буду встать в половине пятого. Ты, правда, сможешь спать до одиннадцати. — Теперь его слова звучали шутливо; в конце концов, они были женаты уже три года.

— Где твоя шаль?

— В гардеробе. — Она подала Николасу руку. — Я была рада вас видеть, Ники. Вы должны непременно нас навестить. Как насчет пятницы? Мы принимаем по последним пятницам месяца, с четырех. Обещайте, что вы придете, хорошо?

— Охотно. — Заметив нетерпение Годенхаузена, он задержал руку Алексы в своей на какой-то миг дольше, прежде чем поднес ее к губам. — Был рад.

При прощании Годенхаузен улыбнулся снова благодушно:

— Не ждите этих пятниц — заходите всякий раз, когда вы будете в Потсдаме. Будем всегда рады. Sans façon, — дружески сказал он. В его французском произношении слышалась легкая прусская скрипучесть. — И если я как-то смогу быть полезен, дайте мне знать. Я охотно представлю вас в обществе, покажу достопримечательности. Дома у нас нет телефона, но вы всегда можете меня найти по телефону в полку.

Николас, получив в гардеробе плащ и фуражку, покинул замок.

Ночь была ясной, звезд на небе было множество, как в летнюю ночь, но морозный воздух пощипывал кожу, в лицо дул майский бриз. Нужно было пройти четверть часа через парк Сан-Суси до вокзала, откуда шел поезд до Берлина. Впервые, с тех пор как уехал из Берлина, он находился под огромным впечатлением. По ту сторону высокой металлической ограды находился — скрытый сейчас темнотой — военный плац, на котором Фридрих Великий муштровал своих солдат. Слева смутно виднелся замок Сан-Суси, нетронутый войнами, внутренними беспорядками или коварными нападениями наследников. Щебень под его обувью скрипел точно так же, как и под сапогами Старого Фритца, дубы в этом парке давали в полуденный зной тень для Вольтера, а маленькие Гогенцоллерны играли под ними в солдатики.

Несмотря на то что позади был довольно напряженный день, Николас не чувствовал усталости, он был свеж и бодр — состояние, которого он у себя не мог припомнить уже несколько месяцев, как если бы он проснулся после долгого, безмятежного сна. Прогулка, свежий воздух, юношеская окрыленность от собственной легкой походки создавали в душе ощущение радости. Не было никаких видимых причин для такого настроения, еще меньший повод для этого состоял в том, что еще несколько часов назад его чувства были притуплены — его жизнь была подернута скукой, подобно тому, когда все затянуто ноябрьскими туманами. И вдруг все это внезапно рассеялось. Его мысли вернулись во времена, когда это ощущение счастья было ему знакомо, когда жизнь казалась такой, что стоило жить. Он вспоминал о поездках с доктором Шауффеле, своем первом командирстве в полку гусар, о своей женитьбе на Беате. После увольнения Шауффеле путешествия потеряли для него всякую прелесть. Жизнь в гарнизоне в Галиции спустя два года стала казаться невыносимо пустой, и только Беата была для него постоянным источником восхищения. В течение этого благословенного года совместной жизни всегда было что-то, что приносило радость: вечером ложиться вместе в постель, утром вместе просыпаться. Радоваться будущему ребенку. Но Беата была мертва. На календаре его жизни больше не было дней, помеченных красным цветом. Вина в этом лежала полностью на нем — он перестал радоваться мелочам жизни. Женщины называли его бездушным, безразличным, не способным любить. Он посмеивался над ними, но втайне завидовал тому, как они по-детски могли радоваться пустякам: новому платью, банальному комплименту, упоминанию в светской хронике. Больше всех его озадачивала мать. Как неисправимая золушка, она надеялась на каждом балу найти своего принца. И вот пожалуйста — она находила, и не одного.

О личной жизни своего отца он знал немного. Женившись в двадцать лет он, видимо, хотел с этой девушкой решить все свои личные проблемы, но уже через несколько лет был близок к тому, чтобы с ней развестись и жениться на учительнице в Шаркани.

Николас унаследовал многие хорошие и плохие черты характера своих родителей, но только не легко воспламеняющееся любовью сердце. До сих пор он любил один-единственный раз — Беату. Но теперь, в эту прохладную майскую ночь Потсдама, ему показалось, что это могло бы произойти и во второй раз. Или это был тот же самый жар, который внезапно был снова раздут? Говорят, мужчины всегда влюбляются в женщин одинакового типа. Он знал одного полковника, который прошел через изматывающий нервы бракоразводный процесс, пожертвовал своей карьерой ради одной женщины, которая была не чем иным, как несколько более молодым подобием его отставленной жены.

Была ли учительница в Шаркани похожа на ту девушку, подумал он, из-за которой его отец однажды хотел покончить с собой? Может ли так случиться, что Алекса с ее греческим профилем и осиной талией захватит его душу, как когда-то Беата? Нет, конечно нет. Но все ли дело только в схожести? Спустя два года он научился переносить тяжесть утраты. Его крепкий сон уже не прерывался внезапно из-за того, что головка Беаты не лежала рядом на подушке, и тоска по ней не была больше раздирающей сердце болью. Это была, скорее, тупая боль, от которой ему никогда не избавиться. Но он от всего этого не умер. Он примирился со своим одиночеством.

Он спрашивал себя, что бы могла значить Алекса в его жизни? Она обладала красотой Беаты, но не ее светлым, радостным нравом. Она умна, забавна и даже импульсивней, чем Беата, но в ее бойкой речи сквозил оттенок развязности, некая epate le bourgeois. Она вышла замуж за необычайно привлекательного человека, который, совершенно очевидно, является ее повелителем, и в которого она, несомненно, была влюблена. Короче говоря, Алекса для него недосягаема.

На вокзале Николас встретил многих сотрудников посольства, которые также ждали поезда. Обрадовавшись возможности отвлечься от своих мыслей о чете Годехаузен, он присоединился к их обществу.

Во время возвращения в Берлин разговор вертелся, в основном, вокруг особы Вильгельма II. Хотя кайзер и утратил кое-что из сказочного блеска первых лет своего правления, он по-прежнему сильно занимал мысли своих подданных. Он был постоянно предметом отчаянных споров. Многие — и не только немцы — считали его блестящим императором, другие видели в нем ненормального или даже опасного психопата.

Тон в разговоре задавал второй секретарь посольства Шислер, стройный молодой блондин, который, по-видимому, основой своей карьеры полагал сделать ораторское искусство. Поскольку они были среди своих, не было необходимости держать язык за зубами.

— Вы заметили, как Вилли обрезал рейхсканцлера? — спросил Шислер.

— Похоже, медовый месяц у них уже закончился.

— Все отзываются по-разному о Бюлове, — сказал Николас. — А что он за человек на самом деле?

— Есть люди, которые зовут его «мышеловкой», потому что он знает, на какой сыр прибежит та или иная мышь. А сортов сыра у него множество, и поэтому он ловит так много мышей. Но ему еще придется пережить, что когда-то Его Величество не прельстится на очередной сыр.

Разговор, таким образом, снова вернулся к Вильгельму.

— Он просто сумасшедший, — сказал Шислер. — Под его началом огромная армия, он хочет построить самый большой флот в мире, и все это только для того, чтобы произвести впечатление на своего дядю. И не более того. Простая семейная ссора. Вильгельм до сих пор не решил, любит ли он Эдуарда или ненавидит его.

Постепенно под усыпляющий стук колес вагона разговор затих. Николас откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Он уже засыпал, когда вдруг сон как рукой сняло, когда он услышал фамилию Годенхаузена. Шислер рассказывал об одном вечере у принца Фридриха Хайнриха, в котором принимали участие многие гвардейские офицеры.

— Одни педерасты. Не могу понять, меня-то зачем пригласили.

Кто-то хихикнул.

— Действительно не можешь?

— Слушай, кроме шуток. Когда я сегодня вечером увидел жену Годенхаузена, я был поражен. Какая красавица! Я вообще не знал, что он женат. Сейчас я просто не понимаю, что он забыл у принца.

— Но ведь и ты точно так же там был.

— Один раз и никогда больше. А Годенхаузен явно принадлежит к их кругу. Я этого просто не понимаю. Если бы у меня была такая жена, меня туда и канатом не затащили бы.

— Когда это было? — спросил военный атташе.

— Три года назад. Тогда он, по-моему, еще был капитаном.

— А между тем он майор. Если бы он принадлежал к придворной клике принца, его бы не повысили.

— Повышение состоялось еще до скандала. Принц вынужден был только в прошлом году отказаться от руководства орденом иоаннитов. До этого всего лишь ходили слухи, однако этим отказом они только подтвердились.

— Но это вовсе не значит, что все его друзья гомосексуалисты, — вмешался в разговор один из секретарей посольства, который до сих пор молчал. — Несколько лет назад принц был замешан в одной афере с женщиной, я это знаю от его бывшего гофмаршала. У него просто слабый характер, и его легко увлечь.

Поезд подъезжал к Берлину, и обсуждение подлинной натуры принца закончилось. Тем не менее высказанные в адрес мужа Алексы подозрения произвели на Николаса неприятное впечатление и вызвали в душе некоторое замешательство.

Николас обещал нанести визит Алексе в последнюю пятницу мая, но вынужден был с извинениями отказаться, послав Алексе букет из двух дюжин роз.

Дело в том, что государственный секретарь министерства иностранных дел Хайнрих фон Чирски устраивал прием, на котором Николас просто обязан был присутствовать. В июне он должен был сопровождать военного атташе к морским маневрам в Киле, в июле же Алекса, как всегда, отправилась в Нордерни, где она проводила лето на арендованной ее теткой вилле.

Николас к этому времени так и не нашел подходящей квартиры и жил по-прежнему в отеле «Кайзерхоф». Когда однажды он вернулся в отель с завтрака, который устроил посол в честь святого Стефана, паж передал ему записку. К своему удивлению он увидел, что записка эта от князя Ойленбурга, который вернулся в город из своего имения Либенберг и остановился в этом же отеле. Он узнал, что Николас живет здесь, и приглашал его в свои апартаменты к обеду. Николас с радостью принял приглашение.

Они не виделись с тех пор, как Ойленбург ушел в отставку с поста немецкого посланника при дворе Франца-Иосифа. Николас нашел его ужасно уставшим и постаревшим для его пятидесяти девяти лет. Только глаза и голос оставались неизменно молодыми. Глаза продолжали улыбаться даже тогда, когда улыбки на лице уже не было, а голос обладал какой-то мечтательной мягкостью. Он обладал тем флером шарма и элегантности, которые непроизвольно привлекают внимание.

— Ах, мой милый Ники, вы поистине подарок неба. Я чувствую себя как странствующий в пустыне, который неожиданно набрел на оазис. Смотрите, во что превратился Берлин — просто безжизненная пустыня.

Он, со своей изысканной речью и лучезарной улыбкой, полностью принадлежал XIX столетию. Причем никакого жеманства. Хотя Каради заранее решил отказаться от всех предубеждений, однако непроизвольно продолжал выискивать какие-либо признаки женственных манер. Но он видел перед собой только благородство, некоторую усталость космополита, и никаких аффектирующих ужимок, ничего манерного в его легком баритоне не было.

— Как вы поживаете, мой милый юноша? Счастливы ли вы? Несчастны? Или только довольны? Как я слышал, вы живете в одиночестве и не хотите ничего изменять?

— Если вы имеете в виду, что у меня нет никаких планов насчет женитьбы, то вы попали в точку.

— Да, с этим было бы слишком рано. Только два года. Тем не менее без семьи жизнь не стоит и гроша ломаного. Я говорю это еще, видимо, и потому, что Бог благословил меня моей любимой Августой и шестью желанными ребятишками, воистину подарком небес. Никакие почести или титулы не стоят этого благословения. Без любви и привязанности моих близких вряд ли я был бы еще жив.

— Вы и кроме этого окружены любовью и участием, — сказал Николас.

— Я знаю, всякий убежден, что дружба монарха сделала меня самым счастливым человеком Германии, но не забывайте и о зависти, которую она вызывает. Есть люди, которые еще двадцать лет назад желали моей гибели, да и сегодня они еще не успокоились.

— Кто же это мог быть?

— На сегодняшний день это два самых безответственных человека в стране. Вам что-нибудь говорит имя Харден?

— Да, я знаю его журнал — «Будущее». — Он промолчал, что следил за кампанией, которую в течение нескольких лет журнал вел против Ойленбурга.

— Это отвратительный, злокозненный и сумасбродный листок, но его многие читают. Даже тайный Совет, руководимый фон Хольштайном, до сих пор является предметом их нападок; Харден обвиняет его в том, что он принадлежит к некой «камарилье», которая бесконтрольно захватила власть в Германии и к которой, кстати, он причисляет и меня. Еще пару дней назад он придерживался этой позиции, и вдруг теперь примирился с Хольштайном! Я глазам своим не поверил, когда читал эту статью. Сначала я был изумлен, но потом и в самом деле встревожен.

— Но каким образом это примирение, как вы его называете, может вам навредить? Харден нападает на вас годами, без того…

— Конечно, это так. Но теперь это не один только Харден, теперь это Харден и Хольштайн. С того момента, когда его отставка была принята, он ищет виновного. Бюлов и младший госсекретарь фон Рихтхофен стоят вне подозрений, они еще за несколько дней до того, как Его Величество одобрил отставку, были больны. Рихтхофен избежал мести Хольштайна только потому, что успел умереть, Бюлов увернулся, отправившись в длительный отпуск. К несчастью, в тот день, когда кайзер дал ход прошению Хольштайна об отставке, я обедал с Его Величеством — для Хольштайна это повод более чем достаточный, чтобы считать, что я ответственен за его падение. В мае он высказал мне свои обвинения в письме, полном оскорблений. Я уведомил Бюлова, что намереваюсь вызвать Хольштайна на дуэль, но Бюлов был буквально вне себя и умолял меня отказаться от этого. Министерство иностранных дел все еще трепещет перед этим Хольштайном. Он, конечно, знает, у кого рыльце в пушку. Бюлов выступил посредником между нами, и Хольштайн принес письменные извинения. Но я знаю, что это ни о чем не говорит. Хольштайн помешался на этом деле.

Князь выглядел совершенно расстроенным. Почему человек с такой репутацией и таким общественным положением должен считать себя легкой добычей какого-то Фридриха фон Хольштайна, у которого не было ни того ни другого, — было для Николаса загадкой.

Подали обед, и они сменили тему. Князь вспоминал свои годы жизни в Вене, самое счастливое время, как он сказал. Там он чувствовал себя превосходно, не то что в Берлине, который прямо-таки лопается от какой-то панической энергии, как будто к ночи ожидается конец света.

— Двадцать долгих лет удостаивал Его Величество меня своей дружбой, — размышлял князь далее. — Я всегда ценил эту дружбу дороже всех сокровищ мира, но сейчас дает о себе знать разница в возрасте, как-никак двенадцать лет. В июне неделя маневров в Киле, в июле поездка по северным землям, в августе короткая пауза в Потсдаме, в сентябре охота в Роминтене, в ноябре охота в Донауэшлингене, а между этим визит кайзера ко мне в Либенберг, Рождество и Новый год, балы, ужины, приемы. Весной новые поездки, круизы по Средиземному морю. Я не могу сказать, что для меня теперь тяжелее — лето или зима. В этом году я хочу отдохнуть в Роминтене, возможно, и на Женевском озере. Если я нахожусь в стране, я не могу просто так отклонить приглашение кайзера. Если я все же это делаю, он обижается и жалуется на одиночество. Конечно, он сгущает краски, замок просто кишит военными, адъютантами, генералами и гвардейскими офицерами.

— Кстати, князь, — перебил его Николас, — не знаете ли вы, случайно, некоего фон Годенхаузена, майора гвардейского полка?

— Годенхаузен? Ну конечно знаю. Высокий, прекрасно выглядит, женат на венгерке, настоящей красавице.

Николас почувствовал, как ему жмет форменный воротник.

— Она моя свояченица. Сестра-близнец моей скончавшейся жены.

— Ах. — И после короткой паузы князь повторил: — Настоящая красавица. Очень привлекательная пара. Насколько я наслышан, у Годенхаузена блестящие перспективы. Возможно, он станет флигель-адъютантом кайзера. Его Величество весьма к нему расположен, а у майора есть очень влиятельные друзья. К тому же и его жена увеличивает его шансы.

Николас вновь почувствовал какое-то внутреннее стеснение и заметил, что его волнение не ускользнуло от князя.

— Моя умершая жена и баронесса были настолько похожи, что их невозможно было бы различить, — сказал он как можно более спокойным тоном.

Князь положил свою тонкую руку музыканта на крепкую руку Каради.

— Я понимаю, требуется время, чтобы пережить такую утрату. — И затем, убрав руку: — Ваша жена была прекрасна, раз она была так похожа на баронессу, восхитительно красива. — Он испытующе посмотрел на Николаса. — Вы позволите дать вам совет? Я бы на вашем месте держал себя на некоторой дистанции от этой семьи. Они, как считает свет, очень счастливы, даже, поговаривают, влюблены друг в друга. А вы, мой милый друг, должны попытаться забыть прошлое. Хотя вы и не просили моего совета, но я достаточно стар, чтобы дать вам отеческий совет. Вы же знаете, что мои недоброжелатели приписывают мне способности ясновидящего. Послушайте меня, держитесь от них подальше.

Ходили слухи, что Ойленбург обладал оккультными силами, которым приписывали и тайну его многолетнего влияния на кайзера. Николас не верил этим слухам и расценил предупреждение князя просто как заботу о его благополучии. Но когда он в конце октября получил приглашение на охоту в имении князя, которое по времени снова совпадало с днем приема у Годенхаузенов, Николас отправил Алексе письмо с извинениями и принял приглашение князя.

Он приехал туда до обеда и увидел, что замок намного превосходит все его ожидания. Его поразила красота всего окружающего. Мебель, картины и скульптуры — все говорило об изысканном вкусе. Хозяйственные постройки, конюшни и дома для обслуги были построены в голландском стиле и напоминали полотна Тениерса-старшего. В лишенной всякой привлекательности местности был создан поистине зеленый остров. Князь, будучи специалистом в области ландшафтных парков и садов, на скудной песчаной почве сумел заставить прижиться разнообразные экзотические деревья и кустарники.

Перед обедом гости, собравшиеся в одном из садовых павильонов, увидели, что к ним прямо по газону, отделявшему павильон от замка, быстро шел князь, который еще издали кричал:

— У меня новости!

— Плохие или хорошие? — спросила княгиня.

Эта стареющая, некрасивая женщина излучала любезность и веселый нрав, как и всё здесь в Либенберге. Николас узнал позднее, что она, наряду с этим, была невероятно деятельна и неутомима. Ее супруг, человек искусства и поэт, оставил на ее попечение все прозаические заботы, такие как, например, управление всем этим огромным имением.

Князь, запыхавшись, вошел в павильон.

— Приезжает Его Величество, — объявил он без видимого восторга.

К числу гостей, приехавших на охоту, принадлежали также: художник из Мюнхена, генерал, снискавший славу как историк, интендант государственного театра в Гамбурге, комендант Берлина граф фон Мольтке, а также аккредитованный в Берлине французский дипломат Лекомт. Все они рассчитывали провести спокойные дни в Либенберге и поэтому восприняли известие со смешанными чувствами. Одна княгиня, казалось, была откровенно подавлена.

— Боже мой, и когда же? — спросила она безучастно.

Ойленбург погладил ее по руке.

— Не беспокойся, все будет хорошо. — И после короткой паузы добавил: — Он приезжает завтра.

Княгиня посмотрела на него:

— После обеда?

— Нет. Поезд приходит в одиннадцать утра. Все, конечно, может измениться, в зависимости от того, как железная дорога вставит в план этот специальный поезд.

— В этих обстоятельствах я бы хотел уехать, топ prince, — сказал Лекомт. — Могу я попросить экипаж до вокзала?

После конференции в Альхесирасе недоверие кайзера к Франции сменилось откровенной враждебностью. И Лекомт, как один из известных сотрудников французского посольства, знал, что ему, если он останется, не избежать многочисленных грубостей и колкостей от кайзера.

— Ну, пожалуйста, не уезжайте, милый Лекомт. Я только что сообщил список моих гостей, и Его Величество был очень доволен. Он особенно пожелал, чтобы вы были, милый Лекомт. Ему очень хотелось бы услышать ваше мнение, как специалиста, о реставрационных работах здесь, в замке. Вы же знаете, Его Величество питает слабость к архитектуре. Он мне часто говорил: если бы я не был кайзером, я бы хотел быть архитектором.

— Это было бы истинным благом для всего человечества. — пробормотал художник.

Княгиня поднялась и со слабой улыбкой обратилась к гостям:

— Простите меня, господа, я вынуждена просить вас отобедать без меня. Мне нужно еще кое-что обсудить с моей экономкой.

Князь остановил ее.

— Нет, любовь моя. Сначала нужно пообедать. Ничто так не успокаивает нервы, как хороший обед.

Ноябрь был до сих пор необычайно мягким, но к вечеру перед приездом кайзера резко похолодало. Поскольку хозяева были полны забот в связи с приездом кайзера, гости оказались предоставлены самим себе. Николас захотел познакомиться со знаменитой библиотекой князя, где увидел занятых беседой генерала Мольтке и Лекомта. Лекомт заметил Николаса в дверях библиотеки и пригласил его присоединиться к ним.

Французский дипломат — изящный, бледный человек, чьи тонкие усики были как будто нарисованы беспардонным карикатуристом, — был любим всем дипломатическим корпусом столицы. Никто из его земляков не восхищал пруссаков так, как он, из-за его пристрастия к белокурым выходцам с северных земель — кавалерийским офицерам. Он неустанно работал ради сближения Германии и Франции и внес значительный вклад в то, чтобы сгладить возникшее годом раньше в Европе негодование из-за внезапного интереса Вильгельма II к Марокко.

Генерал фон Мольтке, человек с мечтательными глазами и тонкими руками пианиста, был обязан своей карьерой, вероятно, в первую очередь дружбе с Ойленбургом. Несмотря на все старания его портного, даже под строго сидящим мундиром не удавалось скрыть мягкие формы его фигуры, а его лицо было просто-напросто лицом пятидесятилетнего херувима.

Николас никогда не судил о людях с оглядкой на их происхождение, вероисповедание или эротические наклонности, но эту пару Лекомт — Мольтке переносил с трудом. Для немца, казалось, ничего в мире, кроме культуры, не существовало, француз же принадлежал к тем людям, которые ничего другого не умеют, кроме как очаровывать каждого встречного — неважно, мужчина это, женщина или ребенок. В его остроумии просматривалось весьма заметное кокетство, которое Николас допускал только для женщин, и то в известной степени.

Когда перед ужином к ним присоединился князь, Николас вздохнул с облегчением. После ужина княгиня пожелала мужчинам хорошей охоты, сама же она собралась утренним поездом отправиться в Берлин.

Князь пояснил:

— Его Величество приезжает сюда, чтобы отдохнуть как обычный человек, а не как кайзер. Определенные ограничения накладывает присутствие дам, которые преследуют его, как он считает, постоянно в Берлине.

Я всегда находил это примечательным, что человек, не боящийся ни бога ни черта, испытывает какую-то робость перед женщинами, особенно если они в годах. А таких в замке более чем достаточно. Хуже еще вот что: гофдамы императрицы — это единственные женщины, которые могут ему возразить и даже осмеливаются высказать свое мнение. И он, представьте, в их присутствии вынужден прикусить язык. Поэтому у нас стало традицией: никаких дам, когда кайзер гостит в Либенберге.

После ужина Николас и князь прошли в маленький салон около игровой комнаты. Эммануэль, слуга князя, принес из винного погреба бутылку вина и наполнил бокалы.

— Постарайтесь, пожалуйста, господин капитан, чтобы господин князь долго не засиживался, — попросил он Николаса. — Завтра ему предстоит очень тяжелый день.

— Исчезни, Эммануэль, — проворчал князь. — Ты мне не нянька.

— А вам уже больше не восемнадцать, — выходя, вполголоса пробормотал слуга.

Николас был снова удивлен, но доверительные отношения между господином и слугой его тронули.

— В принципе я рад визиту кайзера, — начал разговор Ойленбург. — Я охотно принимаю его здесь, только…

— Только?

— Если бы только не надо было надевать этот ужасный охотничий наряд. Кайзер собственноручно придумал его для двора и избранных гостей. Мне он его в качестве почетного дара вручил в 1894 году, с тех пор я и мучаюсь. Я штатский человек, но, когда на меня напяливают униформу, мне тут же вспоминаются вечно проклинавшие меня учителя верховой езды и садисты-офицеры, обучавшие меня в юности. Китель ужасно неудобный, с высоким воротником и узкой талией. Я в нем просто задыхаюсь. К этому еще сапоги с отворотами и серебряные шпоры. Я ношу этот наряд только из уважения к Его Величеству и кажусь себе в нем круглым дураком. Именно в моем Либенберге я должен разгуливать в нем, как кот в сапогах. Я этих наших правителей не понимаю. Они словно дети с их бесконечным стремлением наряжаться. Я однажды присутствовал, когда Его Величество был на представлении «Летучего голландца» в адмиральской форме.

— Скажите откровенно, князь. Эти визиты не доставляют вам никакого удовольствия, не так ли?

— Удовольствие? Нет, вряд ли. С другой стороны, я чувствую себя счастливым, когда вижу, что Его Величеству здесь нравится. Но в принципе, это все потом. Сам визит, конечно, отнимает много сил. И еще больше сама охота. Загоняют беззащитных животных в загон и там их приканчивают. И все это зовется спортом. — Он рассеянно смотрел на противоположную стену, как будто видел там что-то, видимое только им. — Просто сердце разрывается. — Он немного помолчал и затем тихо и немного смущенно рассмеялся. — Я разболтался, как старая дева. Ну, а вы? Ходите вы тоже на охоту?

— Редко.

— Тогда вы, конечно, меня понимаете. Охота — я понимаю, это прекрасно, но то, что происходит здесь, или в Роминтене, или в других угодьях Его Величества, это просто бойня. В Роминтене в прошлом году я вдруг подумал: «Ну а если бы в качестве этих несчастных выступали люди?» — Он долил вино в бокалы. — В молодости я как-то подстрелил косулю и до сегодняшнего дня не могу забыть влажных темно-карих глаз бедного животного, которые медленно стекленели. — Он сказал это с такой тоской, что Николасу показалось: Ойленбурга мучает еще и нечто другое, кроме воспоминаний об умиравшей косуле.

Двухстворчатая дверь распахнулась, и трубным голосом, которым обычно объявляют по меньшей мере тревогу в батальоне, Эммануэль возвестил:

— Его Величество кайзер!

Гости Ойленбурга, которые должны были быть вместе со свитой кайзера, стояли в большом салоне рядом с обеденным залом. Все тихо переговаривались, никто, однако, не смеялся, а начинавшийся смех смолкал тут же, как только виновник замечал свою оплошность. Члены свиты, которых подняли ни свет ни заря и которые после завтрака должны были составлять общество своему хозяину, потихоньку зевали. В ожидании кайзера никто не сидел.

Одетый в походную форму генерала, с орденом «За заслуги» на шее, с сохнувшей рукой на повязке, в комнату, чеканя шаг и преисполненный важности, вошел Вильгельм. За ним следовали в почтительном отдалении в три шага князь Ойленбург, адъютант генерал фон Кессель и, что поразило Николаса, майор фон Годенхаузен.

Вильгельм остановился в центре салона. Маленькие, поразительно голубые глаза рассматривали лица присутствующих так внимательно и недоверчиво, как если бы кто-то из них украл у него кошелек.

— Добрый день, господа! — Он одарил собравшихся улыбкой, в ответ раздался сдержанный ропот; все стояли навытяжку. Стремительно, так, что стоявшие ему на пути люди вынуждены были разбегаться, как гуси, кайзер подошел к генералу, имевшему репутацию известного историка, крепко ударил его по плечу и закричал: — Ну, старая свинья, ты тоже сюда приглашен?

Генерал, который от удара чуть было не упал на колени, стоял, шатаясь, полностью обескураженный. Вильгельм захохотал во все горло, наблюдая, как публика реагирует на его благосклонную шутку. Он с удовлетворением отметил, что хотя бы некоторые громко смеялись. Кайзер ткнул генералу пальцем в живот:

— С каких пор вас приглашают в порядочный дом?

Генерал, человек под шестьдесят, изобразил вымученную улыбку, доказывая, что и он не прочь подыграть кайзеру, но по его глазам было видно, как он страдает от унижения.

Вильгельм повернулся к другим гостям. Николас испытал облегчение, когда, нахмурившись и бросив: «Рад, рад видеть, Каради», — он прошел мимо. Интенданту из Гамбурга повезло меньше, кайзер обругал его за то, что за один театральный сезон было сыграно три пьесы Шекспира и только две — Шиллера.

Завтрак длился дольше, чем было предусмотрено, так как за это время кайзеру были доставлены две телеграммы. Первая была отправлена Бюловым, где он просил указаний, как реагировать на требования Центра.

— Бюлов мог бы меня хотя бы сейчас оставить в покое, — буркнул кайзер, после того как генерал Кессель положил перед ним расшифровку телеграммы. — Я ему ясно сказал — не беспокоить меня, когда я в отпуске. — Он передвинул телеграмму генералу. — Отложите это. Я поговорю с ним об этом в Берлине. — Генерал пробормотал, что, дескать, речь идет о важном деле, но Вильгельм отреагировал с раздражением: — Вы знаете, что сейчас важно? Чтобы меня наконец оставили в покое. Вот что важно. — Он говорил резким обиженным тоном. — Если мне приходится руководить этим сумасшедшим домом на Вилыельмштрассе, то я должен быть в наилучшей форме. Этот крест должен нести только я, и Бюлов здесь ни при чем. И никто не должен в этом заблуждаться.

С этой телеграммой вопрос был таким образом решен. С другой телеграммой, отправленной одним английским другом открытым текстом, дело обстояло проще. В ней содержались последние анекдоты из лондонских клубов, и Вильгельм уделил им большое внимание. В знак уважения к тем гостям, которые не знали английского, он сразу же сам переводил все на немецкий.

Когда наконец поднялись из-за стола, многие вздохнули с облегчением. Надежде же на то, что государь отправится к себе и свита сможет насладиться заслуженным отдыхом, не суждено было сбыться. Он направился в салон. Снова все стояли вокруг него. Вильгельм же, стоявший в центре, как тенор в операх Вагнера, делился своим мнением о всех мыслимых и немыслимых предметах, будь то вопросы внешней политики, новости в авиации, любовные приключения Гёте, стоимость греческих фигурок из терракоты или недостатки английского флота.

Это многочасовое низкопоклонство ради благосклонности императора было для Николаса невыносимым, но он должен был отдать должное и кайзеру. Хотя ясно было, что глубокими познаниями в тех областях, которых он касался, он и не обладает, но поражала его память и в такой же степени и широта интересов. После обсуждения флота речь зашла, само собой, о его дяде Эдуарде VII, и его монолог, казавшийся бесконечным, был посвящен его политике, морали, привычкам в еде и сне. Затем он внезапно обратил внимание на Лекомта, который до этого пребывал, облокотившись на спинку кресла и давно уже мечтая сесть на него, на заднем плане.

— Вы и ваше посольство хорошо осведомлены об интригах, которые замышляет мой дядя вместе с его правительством против меня. К тому же он оплачивает ваши газеты. Точно также он содержит американскую и итальянскую прессу.

Советник посольства, который, со всей очевидностью, был в замешательстве, хотел что-то возразить, но кайзер не дал ему ничего сказать:

— Потому что он меня никогда не любил, никогда терпеть не мог, даже тогда, когда я был мальчишкой, он меня ненавидел. Он никогда не мог мне простить, что я был ближе с его матерью, чем он, что она его терпеть не могла. Он, взрослый человек, ревновал к ребенку! Вам это не кажется ужасным? — указательным пальцем, направленным чуть ли не в лицо дипломату, кайзер словно подчеркивал чеканя каждое слово.

Смущенный Лекомт, растерянно взирая на палец кайзера, непроизвольно попятился. До сих пор французу удавалось осторожно обходить в разговорах темы, содержащие хотя бы намек на политику. Резкий панегирик Вильгельма против Эдуарда VII поставил его, дипломата страны — союзника Англии, в крайне неприятное положение. Он знал, что Вильгельм не выносил, когда ему возражали, и что все это может кончиться безобразной сценой, если он начнет оправдывать поведение Эдуарда VII. С другой стороны, просто промолчать в присутствии дюжины свидетелей значило бы сильно повредить своей репутации у англичан. Злорадные искорки в глазах его мучителя говорили Лекомту о том, что кайзер отлично понимает, в какое затруднительное положение он поставил своего визави; более того, кайзер просто наслаждался этим.

— Мне знакомы фотографии из детства Вашего Величества, — начал наконец Лекомт. — И трудно представить, что кто-либо мог бы ненавидеть такое ангельское дитя.

Это был довольно жалкий протест, облеченный к тому же в форму банального комплимента.

— Дяди, милый Лекомт, к сожалению, бывают разные, — заметил кайзер и оставил наконец Лекомта в покое. Тот вздохнул с облегчением.

Следующая коронованная особа, которую подверг экзекуции Его Величество, был король Италии Виктор Эммануил. Его внешность, его брак, его политику кайзер безжалостно разобрал по косточкам и объявил ничтожными и пошлыми. Затем настала очередь царя, которому досталось нисколько не меньше. Николас уже задавался вопросом, не Франца ли Иосифа следующая очередь, но его опасения были напрасны. Вильгельм II знал границы. Наконец в четыре часа дня кайзер изъявил желание отправиться почивать. Назавтра они должны выступать на охоту рано утром — пояснил он Ойленбургу, — и, если он физически не будет в лучшей форме, охота не доставит ему никакого удовольствия. Годенхаузен и Ойленбург проводили его до дверей. Остановившись на пороге, кайзер обратился к Годенхаузену:

— Благодарю, Годенхаузен. Вы мне пока не нужны. Фили, пойдем, составь мне компанию. Сколько месяцев мы с тобой не могли по-настоящему поболтать. — Он кивнул оставшимся. — Au revoir, господа.

— Au revoir, Ваше Величество. — Штатские согнулись в поклоне, офицеры стали по стойке «смирно».

Кайзер протянул, прощаясь, руку Годенхаузену, и тот, преклонив колено, поцеловал ее.

«Наверное, здесь, в отличие от Австрии, где прощаясь, отдают честь, принято в этом случаю целовать руку государю», — сильно удивившись, подумал Николас.

Только под вечер князь вновь появился перед своими гостями.

— Вы должны меня простить, господа. Я вас совсем забросил, — сказал князь. — Но мы с Его Величеством в последние месяцы практически не виделись. Даже государь нуждается иногда в друге, с которым он может поговорить откровенно.

— Боюсь, он слишком часто говорит более чем откровенно, и не только с друзьями, — заметил генерал — военный историк, которого Вильгельм приветствовал особенно грубо.

Князь нервно рассмеялся:

— Да, иногда он бывает немножко прямолинеен, и его могут неверно понять. Видимо, временами забывает, что он больше не тот лейтенант в Потсдаме, который мог позволить себе в юношеской горячности выходить за рамки. — На лице Ойленбурга промелькнула легкая грусть. — Разве он не был необычайно многообещающим молодым человеком? Настоящим молодым Зигфридом.

— Зигфрид с короткой рукой, — вполголоса сказал генерал.

Князь сделал вид, что не слышал.

— Вы должны меня сейчас извинить. Для охоты еще нужно многое уладить. — На его губах появилась улыбка, но глаза были затуманены грустью. — Возможно, это его последняя охота в Либенберге. — Его улыбка погасла. — Увидимся, господа, за обедом.

— Князь, скорее всего, прав, наверное, это действительно последняя охота Его Величества, — сказал генерал, когда дверь за Ойленбургом захлопнулась.

— Почему вы так думаете? — спросил Николас.

— С недавних пор Фили чувствует себя неважно, сердце дает о себе знать. Вообще, нет болезни, которой он когда-либо не болел. Он еще и в какой-то мере ипохондрик, знаете ли. Но при всех его страданиях… — И после задумчивой паузы: — Эта история в «Будущем» могла бы человека и с более крепкими нервами потрепать.

— А что же это за история?

— Та, что в номере за последний вторник. Разве вы не читали? О ней говорят повсюду.

— Нет. О чем же там речь?

— О компании из Либенберга. Ойленбург, Куно фон Мольтке и их друзья. Харден уже несколько лет их иначе как тайная «камарилья», которая определяет внешнюю политику Германии, не называет. Но в последней статье он взялся за них основательно и намекает на всякие интимные вещи: в этом кругу якобы увлекаются мистицизмом и спиритизмом. Не исключены и склонности к педерастии. Статья написана в форме диалога между двумя персонами, которые идут под именами «Арфист» и «Сладкий». Под ними подразумеваются Ойленбург и Мольтке, чья любовь к сладостям общеизвестна. В диалоге Харден изобразил, как они вспоминают о славных деньках в Мюнхене. В 1894 году Фили был прусским посланником в Баварии, а Мольтке военным атташе.

Николас был возмущен. Неприкрыто лицемерное якобы сочувствие генерала-историка было просто бестактным. Без сомнений, князь уже читал статью и был встревожен, независимо от того, имели ли обвинения под собой основания или нет.

— Боюсь, генерал, подобные публикации заслуживают применения только в известном месте, да и там для личностей с особо толстой кожей. — Каради встал. — Вы простите меня? Хочу немного прилечь. Венский желудок привыкает довольно медленно к прусской кухне.

Генерал насмешливо посмотрел на него.

— Мы это часто слышим. Говорят, что наша кухня, мол, тяжела. Я бы скорее назвал ее здоровой кухней. Наши дети вырастают большими и сильными. И кроме того, кухня здесь, в Либенберге, не типично прусская, она рассчитана, скорее, на гурманов, вроде советника посольства Лекомта. Он парижанин, и тем не менее еда ему здесь по вкусу. Да и желудок его, судя во всему, справляется с ней прекрасно.

Обед должен был начаться в семь часов, и в половине седьмого все гости, за исключением почетного гостя, собрались снова в большом салоне. Его Величество выразил желание провести вечер в непринужденной обстановке. Свита поэтому была одета в предписанную охотничью форму, включая сапоги и шпоры. Хозяин дома вынужден был также с этим смириться и, хотя и неохотно, облачился в это оливковое великолепие. Куно фон Мольтке и военный историк, а также Годенхаузен тоже были одеты в охотничий наряд, но, в то время как остальные выглядели так, как будто они собрались на костюмированный карнавал, на майоре этот наряд сидел естественно и элегантно.

Пока ждали кайзера, Николас перебросился с Годенхаузеном несколькими словами. При этом он испытывал какое-то чувство подавленности и смущения, главным образом потому, что его собеседником был человек, который делил супружеское ложе с Алексой. К тому же блестящий внешний вид майора, на которого такие мужчины, как Мольтке или Лекомт, не могли налюбоваться, был ему по непонятной причине неприятен. Николас чувствовал, как они с завистью наблюдали за ним, почти обижались на него за то, что он на какое-то время завладел вниманием их идола. Что касается остальной свиты, то и с их стороны Годенхаузену уделялось гораздо больше внимания, чем требовал его ранг, но, вероятно, по другим причинам. Годенхаузен, по всей видимости, был в это время фаворитом первой персоны государства, и ясно, что никоим образом не повредило бы быть у него на хорошем счету.

Николас вынужден был признать, что Годенхаузен мог бы украсить любой двор. У него была репутация образцового семьянина, и это заставляло придворных дам держаться от него подальше и позволяло избегать интриг, из-за которых была загублена не одна многообещающая карьера. Его манеры были безупречны, без малейшей аффектации, его юмор не был ни для кого обидным, и он слыл хорошим товарищем. Он был воплощением идеала прусского офицера.

— Как поживает баронесса? — как бы между прочим спросил Николас.

Годенхаузен посмотрел на него отсутствующим взглядом. Не забыл ли этот Каради, что в этом исключительно мужском обществе баронесса вообще как бы не существует?

— Спасибо, хорошо, благодарю… да, хорошо. Но жены всегда на что-нибудь жалуются, главным образом на скуку. Женщин всегда удивляет, что мужчины, кроме дома, должны вести еще и другую жизнь, что они не могут быть супругами все двадцать четыре часа. Для вас это, конечно, не новость, вы уже были женаты.

— Конечно. Так оно и есть, — сказал Николас и тут же рассердился на себя за эти слова. Но теперь надо было продолжать. — Должен признать, что моя жена никогда не жаловалась на скуку. Для нее дни всегда были слишком коротки. «Короткие дни, один короткий год, короткая жизнь», — добавил он про себя.

— У женщин в последнее время все больше и больше претензий, особенно в больших городах. В провинции, возможно, это не так. В городах у женщин слишком много свободного времени. Посмотрите только на этих суфражисток в Англии. Что за вздорные идеи! И через пару лет нам это и здесь предстоит пережить.

Без пяти минут семь кайзер все еще не соизволил показаться. Между тем поступило множество телеграмм, в которых, в частности, графиня Брокдорф, гофдама императрицы, сообщала, что Ее Величество хотела бы сопровождать супруга на охоту в Роминтен. Гофмаршал фон Линкер знал слишком хорошо, что в таких случаях кайзер никакого желания, чтобы его жена присутствовала, не испытывал, и предпочитал отмалчиваться в надежде, что Ее Величество не будет настаивать и вопрос решится сам собой.

— Улаживается ли между ними все таким образом? — спросил Линкера военный историк.

— В большинстве случаев.

— Должно быть, вы сильно нервничаете в таких случаях. Ведь никогда не знаешь, насколько серьезно все в той или иной ситуации.

Гофмаршал ответил с усталой улыбкой:

— Ах, дорогой генерал, придворную службу человек начинает как патриот, затем становится социалистом, а заканчивает философом. Вот этой третьей стадии я между тем и достиг.

Все смолкли, так как распахнулась двухстворчатая дверь и вошел Вильгельм. Видно было, что он хорошо выспался, глаза его блестели, лицо было свежим, и у него был вид главнокомандующего, который принимал парламентеров страны поверженного врага. Строгого, но благосклонного.

Линкер осторожно приблизился.

— Ваше Величество позволит… снова поступила телеграмма. Не соизволило бы Ваше Величество…

Лицо кайзера омрачилось.

— Разве я не просил пощадить меня от этой правительственной чепухи? У каждого лакея есть выходной день, только у кайзера его нет. Всегда на службе, таков пароль.

Гофмаршал выдержал гневный взгляд Вильгельма, не моргнув глазом.

— Как угодно Вашему Величеству. — При этом он поклонился, но не сдвинулся с места. — Телеграмма от Ее Величества императрицы, в которой она просит об окончательных указаниях, касающихся поездки в Роминтен.

На какой-то момент воцарилось напряженное молчание.

— Пусть подождет.

— Как пожелает Ваше Величество. — И после короткой паузы: — Ее Величество просит о самом срочном ответе.

— Как? О чем?

— Ее Величество хотело бы знать, сможет ли она сопровождать Ваше Величество в Роминтен.

Николас понял, что он присутствует при некоем ритуале, который повторяется всякий раз, когда гофмаршал принуждает своего суверена принять какое-то решение. Линкер демонстрировал при этом фатализм человека, который построил хижину у подножия Везувия и больше не боится раскатов грома из кратера, так как пережил уже множество извержений. В результате потерял самообладание вовсе не гофмаршал, а кайзер.

— Телеграфируйте же, во имя всего святого, да! Она может ехать! Мы отправляемся отсюда вместе! И на сегодня хватит, я больше ни о чем не желаю слышать.

И с этими словами он прошествовал в обеденный зал.

Все собирались, собственно, лечь спать пораньше, но у Вильгельма после ужина были другие намерения. Он не смог бы спать с полным животом, пояснил он.

— Мне снятся тогда кошмары, — сказал он, ухмыляясь. — Чаще всего мне снится дядя Эдуард. — И, обращаясь к Ойленбургу: — Фили, один из твоих сонетов в последние дни вертится у меня в голове. Помню только первые такты, и это странно, так как сочиняли его мы вместе. Правда, было это довольно давно, еще задолго до восшествия на престол. — Он дружески положил руку на его плечо. — Счастливые были деньки, не правда ли, Фили?

Ойленбург прошел в музыкальный салон в новом пристрое, который спроектировал он сам, и уселся за рояль. Кайзер сел рядом на музыкальную скамеечку. Ойленбург запел своим удивительно юношеским чистым баритоном.

Видимо, чтобы как-то поднять угасающую энергию гостей, слуги подали рейнвейн, который и Вильгельм пил с удовольствием. Хорошее вино и спокойная музыка способствовали тому, что напряжение улеглось и воцарилась теплая дружеская атмосфера. Вильгельм играл роль товарища среди товарищей. Была ли это снова только роль, спрашивал себя Николас, или проступил сейчас истинный характер кайзера, скрывавшийся прежде под маской? Возможно, он вообще еще не читал статью Хардена? Или его привязанность к Ойленбургу достаточно сильна, чтобы выдержать эту атаку?

Все оставались вместе почти до полуночи. Вильгельм распорядился о подъеме в шесть утра. Времени оставалось в обрез, но Ойленбург с помощью своего егеря успел все подготовить для успешной охоты.

Во время завтрака слуга принес новость хозяину дома, что один из егерей засек матерого оленя. Это сообщение вызвало всеобщий восторг. Возбужденные, словно школьники, гости высыпали во двор, где их поджидали охотничьи коляски.

Погода была чудесная: сухо и морозно. Первые лучи солнца пробивались сквозь облака. Ночью прошел снег.

Вильгельм задавал тон. Он громко смеялся над собственными шутками, лошади шарахались, когда кто-то затевал игру в снежки. И снова Вильгельм избрал мишенью своих шуток военного историка. Он вызвал его на единоборство, бросил в сугроб и обеими руками насыпал ему снег за шиворот. Когда генерал наконец, отфыркиваясь и сморкаясь, встал на ноги, кайзер напялил полную снегом шляпу на его лысую голову. Была ли это талая вода, которая катилась по щекам генерала, или слезы от испытанного унижения, осталось неизвестным.

Николас, который не хотел принимать участия в охоте, наблюдал за происходящим с террасы. Поддерживаемые егерями, конюхами, ординарцами и кучерами, охотники садились на лошадей или забирались в коляски.

«Что же думают слуги о грубых выходках кайзера?» — размышлял Николас. Однако лица их в любом случае оставались невозмутимыми.

Лошади вели себя неспокойно и ржали. Наконец вся кавалькада отправилась со двора. Николас заметил, что Ойленбург тоже остался дома.

— Когда со зверем разделаются, я их догоню, — объяснил князь. — Я только надеюсь, что Его Величество добудет оленя. Последний раз в Либенберге ему не повезло. Он просидел в засаде с четырех часов утра до конца дня и подстрелил только косуль. Настроение вечером было как после похорон. Его Величество ничем невозможно было развеселить.

Николас вопросительно посмотрел на князя.

— Не придает ли Его Величество чересчур большое значение своим охотничьим неудачам? — спросил он. — У него, если разобраться, довольно много других забот: восстание в Юго-Восточной Африке, сдвиг влево партий центра, сближение между Англией и Францией…

— Да, конечно, у него много забот и они будут всегда. Вообще-то я ждал сегодня до обеда министра Чирского, но Его Величество вообще не пожелал его принимать.

— И вот так управляют империей?

Князь тихо рассмеялся.

— Нет. Разумеется, нет. Но с этим ничего не поделаешь. — Он отвернулся. — Пройдемте в дом. В библиотеке разожжен прекрасный камин. Соседи по поместьям подшучивают над моей любовью к каминам. Я подражаю, как обезьяна, англичанам, говорят они. Конечно, кафельные печи практичнее, но я больше всего на свете люблю смотреть, как пляшет пламя в камине. Для меня это как музыка.

Ойленбург распорядился принести в библиотеку вишневую настойку и бокалы, и они уселись в глубокие кресла по обе стороны камина.

— К сожалению, люди часто ошибочно судят о кайзере, — сказал князь. — Вы как раз упомянули о сближении между Англией и Францией. Не думайте, что неудача на конференции в Альхесирасе оставила его равнодушным. Он был близок к коллапсу, вызвал меня в Потсдам и признался, что не доверяет больше ни Бюлову, ни Хольштайну и вообще всему министерству иностранных дел. Почти на целую неделю он заперся со мной в личных покоях. Я написал сонет, а он переложил его на музыку. Он действительно талантливый композитор. И выдающаяся личность — только, к сожалению, он ограничивает круг своего общения военными и забывает при этом о народе, который требует социальных реформ. А военные подбивают его публично бряцать оружием, что, конечно же, наносит вред стране. Я вспоминаю о его замечании во время последнего круиза по Средиземному морю, когда мы проплывали мимо замка Штауфера. Он, Штауфер, мол, мог бы совершить не меньше великих подвигов, чем Фридрих II, если бы ему позволили отрубить столько же голов, как тому. Через несколько дней это было слово в слово напечатано в парижской Matin.

— Я читал об этом в Times.

— Шесть лет прошло с тех пор, как он призывал войска, отправлявшиеся в Китай: «Никакой пощады. Пленных не брать». Как раз на прошлой неделе лондонская London National Revue снова цитировала этот призыв, когда они обсуждали возможность немецкого вторжения в Англию. Конечно, это форменное безобразие, никакой войны не будет. У него нет ненависти к Англии. Совсем наоборот. Он был любимым внуком королевы Виктории и хотел бы, чтобы англичане считали его одним из них. Я не встречал человека, который бы так же, как он, всегда стремился завоевать расположение у каждого.

— Ваше расположение он в любом случае завоевал, — вырвалось у Николаса.

Если князь и почувствовал некоторое неприятие в тоне гостя, он оставил это незамеченным.

— Это воля Господа, что я был его другом. Я смотрю на это как на наказ Божий мне на земле. Поэтому я и отклоняю любое предложение поста в правительстве. Министры и канцлеры уходят, а друзья остаются. Хольштайн однажды, когда мы были еще в доверительных отношениях, так выразился: «Они посланники немецкого народа при дворе кайзера Вильгельма II».

— Надо надеяться, что кайзер ценит вашу преданность?

— Мы друзья в лучшем смысле этого слова. Я познакомился с ним на охоте в Прокельвитце. Тогда ему было семнадцать, он был принцем Вильгельмом, сын наследника престола, не обремененный государственными делами, сияющий светловолосый полубог. А мне уже было тридцать девять, я был женат и отцом шести детей. Наша дружба, необычно близкие отношения между государем и подданным, длится уже двадцать лет. Я назвал его «мой золотой юноша», так я зову его и поныне. Он — это Солнце моей жизни. Все остальное — моя жена, мои дети — это Луна и звезды. Он — это Солнце.

С неподдельным изумлением слушал Николас эту восторженную песню любви. Некоторая экзальтированность тона была ему неприятна, но его впечатляла искренность этого человека.

— Да, — сказал князь задумчиво, — я зову его моим золотым юношей, а он меня своим Платоном. Он доверяет моему мнению. Я для него как мостик к действительности. Я показываю ему мир, каков он есть, а не таким, каким он выглядит глазами его придворных льстецов. Сейчас я пытаюсь его убедить не отягощать и без того непростые отношения с Англией дальнейшим наращиванием нашего флота. Я стремлюсь сделать так, чтобы избежать любой провокации, — и именно поэтому определенные люди хотят меня убрать. Но у них ничего не выйдет. Двадцать лет по мне ведется ураганный огонь: по мне стреляют все — военные, министр иностранных дел, даже рейхсканцлер. Ну и где они сегодня? Ушли, один за другим. А я, напротив, остаюсь. Никто не сможет меня свалить.

— Надеюсь всем сердцем, что вы не ошибаетесь, князь.

Ойленбург смотрел на огонь в камине. Подняв взгляд на лицо молодого человека, он сказал:

— Я делаю вывод из Ваших слов, что вы уже читали этот выпад Хардена в этом листке «Будущее».

Николас почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.

— Нет, я не читал. Кто-то упоминал об этом в моем присутствии.

— И вы задаетесь вопросом, что я предприму против этого, не так ли? — Когда Николас кивнул, князь продолжил: — Ну, взвесим наши возможности. Жаловаться на Хардена из-за гнусных сплетен? И этим согласиться, что я узнал себя в «Арфисте»? Именно этого он и хотел бы. Или вызвать его? Такую сомнительную личность, как Харден? На дуэли дерутся с равными. Скорее всего, он еще и откажется, так как, видите ли, дуэль наказуема. Или я должен его застрелить и угодить за решетку? Тогда я на этом и на том свете должен понести наказание, так как за пролитую кровь человек должен держать ответ, неважно, была ли это кровь святого или негодяя.

— А Его Величество? Как реагировал кайзер на этот пасквиль? — спросил Николас.

— Тринадцать лет назад один скандальный листок пытался лить на меня грязь, газетенка под названием «Трах-тарарах». Кайзер отказался тогда читать статью и запретил мне предпринимать что-либо против издателя.

Николас не мог до конца понять, как такой мягкий, обходительный человек, как князь Ойленбург, мог сохранить в течение двадцати лет симпатию к такому неприятному человеку, как кайзер. Как он мог оставаться для него прежним «золотым юношей», которому Ойленбург все еще был предан душой? Гнусные намеки Хардена могли быть сплошной ложью, но очевидно, что у князя были склонности, объяснить которые для Николаса было тяжело.

Ойленбургу не стоило волноваться насчет охоты, все прошло блестяще. Девятилетний олень с ветвистыми рогами успешно уходил от собак, загонщиков и егерей, которые гнали его через заросли и болота, пока он не оказался прямо перед просекой, где была устроена площадка для кайзера. Здесь и свершилась его, оленя, судьба. Вильгельм долго ждал этого момента, и теперь он сиял.

Николас сопровождал Ойленбурга и его камердинера, который нес фотоаппарат, к месту, где лежал олень. Вильгельм был вне себя от радости, но люди из его охотничьей свиты, усталые и мокрые насквозь, вовсе не разделяли его эйфории. Только появление Ойленбурга, а точнее, принесенных бутылок со шнапсом, несколько подняло настроение. Все поздравляли кайзера с замечательным выстрелом. Олень также вызвал восторги и был со всех сторон сфотографирован. Загонщики, носильщики, крестьяне и слуги получили по золотому, которые кайзер достал из принесенного кошелька. Добыча была погружена на переднюю телегу и выложена торжественно на траву перед дворцом.

Солнце с огненнокрасным роскошным закатом садилось в надвигающиеся облака, когда лесничий князя Ойленбурга поднял отливающий серебром охотничий рог и протрубил об окончании охоты.