Ни на Курфюрстенбрюке, ни на Шлоссплац Алекса не смогла найти извозчика. Ей пришлось идти пешком до Вильгельмштрассе, и поэтому она опоздала на несколько минут на семичасовой поезд до Потсдама. Когда она около восьми добралась наконец домой, Ганс Гюнтер уже поужинал и читал за столом вечернюю газету.

— Где ты была? — спросил он не вставая. — Анна просто вне себя. Она уже трижды разогревала жаркое и всякий раз варила свежий картофель.

— Я не голодна.

Он посмотрел на нее поверх газеты.

— Что с тобой?

Алекса с трудом сдерживала слезы.

— Ничего, я только… У меня только болит голова. Я иду спать. — И она повернулась, чтобы идти в спальню.

Он позвал ее, и это было так грубо, что она вздрогнула. У нее промелькнуло в голове, что он мог бы — чисто случайно — узнать о происшедшем.

— Я спросил, где ты была. Я получу ответ или нет?

У нее стремительно заколотилось сердце.

— Я ездила за покупками, — ответила она. У нее перехватило горло. — Мне нужны были кое-какие мелочи, потом я хотела посмотреть ткани. Я была в «Вертхайме», потом пила кофе, и семичасовой поезд ушел у меня из-под носа.

— И за покупками теперь нужно ездить в Берлин? Что, в Потсдаме нет магазинов? — И, после того как она только пожала плечами, продолжал: — Если ты действительно не будешь ужинать, скажи Анне. Она хотела убрать со стола. Если ты со мной не считаешься, прошу тебя не поступать так с прислугой. Вся разница в том, что они могут уволиться, а я — нет. Анна, конечно, не бог весть что, но чего еще ожидать, если жена и яйца сварить не может.

Она ошеломленно смотрела на него. Вообще-то он часто нервничал и был раздраженным, но так груб он еще не был никогда. Она позвонила Лотте, горничной, приказала ей приготовить постель и сказать Анне, что она больше сегодня не нужна.

Она забралась в постель, чувствуя себя совершенно разбитой, натянула одеяло до подбородка и попыталась заснуть. Но едва только ее голова коснулась подушки, как усталость улетучилась и о сне не могло быть и речи. Она пыталась понять, что за непреодолимая сила повлекла ее к мужчине, которого она не любила и не желала. Чем упорнее она об этом размышляла, тем больше она приходила в замешательство. Снова и снова перед ее глазами проходило все предшествующее тому, что произошло тем предвечерним часом. Никакого объяснения этому не находилось. Перед встречей в Опере она чувствовала к нему то, что можно чувствовать к пережившему такое несчастье зятю. Но когда она увидала эту расфуфыренную, висящую у него на руке девицу, ее охватил гнев, который вытеснил всякое сочувствие. На мгновение ей показалось, что она превратилась в свою сестру. То, что он эту персону привел на гала-концерт, носило скандальный характер и подорвало ее доверие к Николасу.

В высшей степени довольная, что она поставила эту выскочку на место, Алекса вернулась в свою ложу. Осознание же того, что произошло, пришло позже. Дома она вдруг вспомнила выражение ужаса на лице Николаса. Позже ей стало ясно, что оскорбление, которое она нанесла, было неоправданным, да и мотив к этому был сомнителен. Его короткий отказ от приглашения наполнил ее раскаянием и стыдом. Она так радовалась предстоящему балу, и в один миг все было испорчено. Она собралась было написать ему, но опасалась, что он проигнорирует ее письмо или ответит так, что она расстроится еще сильней. К тому же его письмо могло бы попасть в руки Ганса Гюнтера, что вызвало бы безрадостные осложнения. Как прусский офицер, обиду своей жены он мог рассматривать как собственное оскорбление и потребовать сатисфакции. Она припоминала многие дуэли, которые произошли по самым ничтожным поводам.

Идея пойти самой к Николасу и отдать ему письмо со своими извинениями не выходила у нее из головы несколько дней. Это было в среду, во второй половине дня. Ганс Гюнтер играл в бридж у одного из своих друзей, и она должна была коротать время или с новым романом Германа Гессе, или заняться вязанием. Роман производил на нее удручающее впечатление, а когда она при вязании несколько раз потеряла петли, терпение ее лопнуло. Она оделась и вышла из дома.

Поезд подошел как раз в тот момент, когда Алекса вышла на перрон, и она вошла в вагон. В Берлине дул такой пронизывающий ветер, что ни мех, ни закрытый экипаж от него не спасали. По дороге к Бургштрассе она продрогла насквозь.

Когда Николас только положил руку ей на плечо, она почувствовала убежище от всех холодов на свете. Вначале она испытала благодарность, но вдруг ее охватило неосознанное, непреодолимое, отчаянное желание прижаться к нему. Она почувствовала его прикосновение, как факел, который, как ей показалось, должен был зажечь ее тело, и она вмиг запылала. Она почувствовала больше чем наслаждение, это было похоже скорее на боль, после облегчения от которой кричат. Она припоминала, что целовала его, обвивалась вокруг него, предлагала себя. Они любили друг друга там, где их застала буря, и он отвечал на ее любовь с такой страстью, что она полностью потеряла себя.

Когда Алекса вдруг осознала, что отдалась мужчине, который не был ее мужем, что она изменила ему, ее охватило отвращение к самой себе. Не было никаких смягчающих обстоятельств, никакого оправдания, потому что все было делом ее рук. И тот факт, что она в его постели испытала большее наслаждение, чем когда-либо за время ее трехлетнего замужества, еще больше усиливало чувство вины.

Считалось, что их брак с Гансом Гюнтером на редкость удачен, и временами Алексе самой это так и казалось. Ганс Гюнтер был деликатен, предупредителен и, без сомнения, ей верен. Временами, правда, у него портилось настроение, он придирался к ней и доставлял мелкие обиды. Наверное, это делалось неумышленно, и она заставляла себя просто забывать о таких вещах. В конце концов, кроме него у нее никого на всем белом свете не было, это была ее семья, и он любил ее. Так должно и продолжаться, думала Алекса, и она не может позволить себе просто так это разрушить.

Она часто спрашивала себя, как живут в других семьях. Они с Гансом Гюнтером вращались только в офицерском кругу. У него было множество друзей, ее отношения с дамами были дружескими, но не выходящими за рамки формальных. У нее не было никого, с кем она могла бы посоветоваться или попросить о помощи.

Что представляют из себя другие мужчины? Как быстро происходит охлаждение страсти молодых супругов? Был ли Ганс Гюнтер исключением, или все мужья были такими же? Жаждали ли и другие жены физической близости так, как она?

Больше всего ее удручало то, что, как ей казалось, Ганс Гюнтер в постели вел себя так, как будто выполнял некий долг. Такое поведение вынуждало ее брать на себя активную роль, что, в зависимости от настроения, или льстило ему, или раздражало. Но даже если он и участвовал в игре, она очень редко получала удовлетворение. Он отворачивался от нее и быстро засыпал, в то время как она еще долго не могла сомкнуть глаз, сгорая неутолимым огнем от неудовлетворенной страсти.

Днем было не намного легче, чем ночью. Ганс Гюнтер ожидал, что Алекса будет играть роль образцовой хозяйки, но для этого она, казалось ей, была еще слишком молода. Она любила вкусно поесть, но готова была лучше голодать, чем заниматься кухней. Любовь к порядку также не входила в число ее добродетелей. В спальне были разбросаны кругом книги и журналы, начатое рукоделье, детали туалета, кожура от фруктов, коробки от конфет. Ганс Гюнтер терпеть не мог беспорядка, и перед его возвращением она лихорадочно все прибирала.

И ее обращение с прислугой он не одобрял. Она наняла Анну и Лотту, кухарку и горничную, тронутая их душераздирающими историями, но, почувствовав себя в доме уверенно, вместо благодарности они старались не перетруждать себя и, вероятно, еще и подворовывали.

Алекса иногда спрашивала себя, любит ли ее еще Ганс Гюнтер. Тяжелее всего она переносила дни, когда, казалось, он ее вообще не замечает. Если в это время она вдруг заговаривала с ним, на лице его появлялось удивленное выражение, как если бы он неожиданно встретил знакомого. Он автоматически улыбался, односложно отвечал и вновь погружался в свое уединение. Физически он был рядом, но душа его была где-то очень далеко. Мирные семейные ужины проходили в тягостном молчании. Чем дальше он от нее держался, тем больше хотелось ей услышать от него ласковое слово, получить поцелуй или объятие. Он обладал огромной властью над ней, такой же огромной притягательной силой, какой обладают горные вершины над альпинистами. Она должна завоевать его, неважно какой ценой. Завоевать или погибнуть.

Алекса слышала, как он встал в столовой и проверил, закрыта ли входная дверь. Затем погасил свет в прихожей, как он делал всегда перед тем, как пойти спать. После того как он почистил в ванной зубы, что сопровождалось шумом воды из крана, он вошел в спальню.

Вытянувшись на спине со сложенными на груди руками, она сделала вид, что спит.

С точностью автомата он, как это было всегда, совершил обряд раздевания: мундир — на спинку стула брюки — на вешалку, сапоги — перед дверью (утром Тадеус, денщик, должен их почистить). От него пахло смесью табака, мужского пота и одеколона. Ганс Гюнтер любил туалетную воду, в его походной аптечке всегда был припрятан крошечный флакончик. Она лежала с закрытыми глазами, хотя знала, что он, прежде чем облачиться в длинную ночную сорочку, внимательно разглядывает свое идеально сложенное тело во вставленном в серебряную раму огромном, величиной с дверь, зеркале.

Он включил свою прикроватную лампу, обошел вокруг кровати и запечатлел на ее лбу поцелуй. Этот ритуал он не забывал никогда, неважно, спала она уже или нет. В начале их супружества она с радостью реагировала на это, обнимая его и пытаясь привлечь к себе. Чаще всего он мягко освобождался и укрывался в безопасном месте своей половины кровати. Спустя какое-то время она примирилась с этим пустым жестом, который был так же сексуален, как чистка зубов или закрывание двери.

Она слышала, как он улегся и выключил свет. Спустя минуту он уже крепко спал. Алекса слушала его равномерное дыхание и чувствовала, как подступают слезы. Она расплакалась. Это несколько утешило ее, в этом она видела доказательство своего раскаяния. Твердо решив больше никогда не видеть Николаса, она припомнила проповедь пастора Штернварта из гарнизонной кирхи, в которой он живописал ужасы, на которые обречены грешники в потустороннем мире. И все же ей не так легко было искренне раскаяться, потому что муж, честь которого она оскорбила, был к ней так равнодушен.

Но уж на Бургштрассе она больше никогда не должна показываться. То, что произошло между ней и Николасом, со временем станет таким же малозначащим, как если бы она об этом прочитала в книге. И она должна стать для мужа еще более привлекательной, превратиться в образцовую офицерскую жену и хозяйку и избегать всего, что могло бы навредить их браку. Она должна забеременеть и найти свое счастье в материнстве. С этими благими намерениями она заснула.

Между тем Алекса не приняла во внимание упорство и настойчивость Николаса. Ей казалось, что все это касается лишь ее одной. Это она нарушила клятву верности. Николас был при этом только чем-то вроде инструмента, способствующего совершению ее преступления. Ей приходилось на протяжении сезона несколько раз видеть Николаса — в Королевской опере, в Берлинском замке, и еще один раз на приеме у баварского посланника при дворе Вильгельма II. И каждый раз ей удавалось избежать встречи с ним. Но в тот полдень, когда она прочитала в газете, что Митци Хан дала прощальное представление и уехала в Вену, ее вдруг с неодолимой силой охватило желание видеть Николаса.

Алекса оделась и вышла из дома. По дороге к вокзалу она попала в такую снежную метель, какой в эту зиму еще не было. Снег залепил ресницы так, что глазам вообще почти ничего не было видно. Когда она на Луизенплац хотела войти в омнибус, то поскользнулась, упала и порвала чулки. Это отрезвило ее, и она вернулась домой. Прижавшись к зеленой кафельной печи в своей спальне, она с благодарностью думала о маленьком несчастном случае, который уберег ее от нового грехопадения. То, что она все дни до конца недели провела с простудой в постели, было, как ей казалось, еще и недостаточным наказанием.

В последнюю пятницу февраля, однако, она лишилась всех иллюзий. Квартира на этот раз сотрясалась от буйного веселья, которому в этот день с детской непосредственностью предавались в Потсдаме: оглушительный хохот, двусмысленные шутки и анекдоты, разбитые стаканы, растоптанное печенье на коврах, прожженные сигаретами скатерти, густой табачный дым, смешанный с ароматом французских духов и пачулей, сверкающие голубые прусские глаза, разгоряченные щечки дам, которые затмевали цвета их алых нарядов.

Николас появился в самый разгар веселья. Он оказался под перекрестным огнем любопытных взглядов и поспешил отправиться на поиски хозяйки. Алекса находилась в этот момент в столовой и была занята тем, что накладывала тетке Розе кусок шоколадного торта. Она подняла взгляд. Рука с тортом опустилась, ложка со звоном упала на пол. Алекса залилась краской. Тетка Роза, чей инстинкт и зоркий глаз был сродни хищной птице, вся вскинулась.

— Что с тобой? — резко спросила она и проследила взгляд Алексы. — Ах. — Это было все, что она сказала.

Алекса, не обращая на это внимания, сказала:

— Наверняка тебе понравится этот торт, — и положила тетке на тарелку другой кусок. — Этот торт испекла Анна. Она наконец научилась делать торты, и у нее получается неплохо. Поэтому… — Она ясно понимала, что больше нет никакого смысла пускать тетке пыль в глаза. Она не смотрела на Николаса, но чувствовала, что он приближается. Ни в коем случае нельзя допустить, сказала она себе, чтобы он заговорил в присутствии тетки. Она шагнула навстречу Николасу и с преувеличенным весельем приветствовала его: — Добро пожаловать в Потсдам! Рады видеть вас снова!

Алексе удалось скрыть ужас, который охватил ее при его неожиданном появлении. Она протянула ему руку и почувствовала его холодные губы. Алекса не смотрела на него, но ощущала на себе его ищущий, вопрошающий взгляд. Из-за того, что вокруг были люди, они обменивались ничего не значащими фразами, но она знала, что вопрос «Когда я увижу тебя снова?» прозвучит неотвратимо и так же неизбежен будет и ответ: «В воскресенье в пять».

Только когда пожилые гости наконец распрощались, Николас улучил момент, чтобы поговорить с Алексой, которая расставляла блюда на подносе. Он положил себе ореховый торт, хотя у него и в мыслях не было его даже попробовать. Он прошептал ей, почти не размыкая губ:

— Я не хотел тебя больше видеть, но не могу. Я сойду с ума. Мне надо тебя видеть. Обещаю не прикасаться к тебе, но мне непременно нужно поговорить с тобой. Это нелепо, но я боюсь, что люблю тебя.

Алекса заметила, что тетка Роза наблюдает за ними и сказала нарочито громко:

— Попробуйте эклер, вам понравится.

— Когда же, Алекса?

Ганс Гюнтер был целиком погружен в разговор с одним лейтенантом, беседе с которым он уделил столько внимания, сколько никогда не уделял жене. Лейтенант рассказал анекдот, и майор разразился громким хохотом, он был весел, дружелюбен и полон симпатии к лейтенанту. Алекса почувствовала раздражение.

— Вы не находите, что женщины существа неполноценные? — спросила она Николаса.

Николас нахмурился, не понимая, к чему она клонит.

— Что вы сказали?

Алекса понимала, что ее вопрос не имел смысла, и ей было неловко, что она его задала.

— Я хотела сказать… что женщин не принимают всерьез, возможно, только как матерей или… — Она чуть не сказала «как любовниц».

— На это я могу только сказать, что я свою мать никогда всерьез не воспринимал, — ответил он, тихо рассмеявшись.

Ганс Гюнтер, напротив, однажды поведал Алексе, что его мать — единственная женщина, которую он глубоко уважает.

— А других женщин? — с улыбкой спросила она Николаса.

— Ну конечно, и очень многих. Тебя, например. Я должен тебя видеть. Скажи мне где и когда.

Уголком глаза Алекса видела, что тетка приближается к ним.

— В воскресенье, в пять, — прошептала она.

— Где?

— У тебя.

Тетка уже стояла перед ними.

— Я вам не помешаю? — елейным голоском спросила она.

Алекса бросила на нее гневный взгляд.

— Конечно мешаешь. Николас как раз пригласил меня участвовать в оргии в его квартире. Я дала согласие.

— Это, конечно, шутка? — спросила тетка, будучи до конца, однако, не совсем уверенной, и только с укором покачала головой. — Она просто невозможная, наша Алекса. Всегда epater le bourgeois. Нынешняя молодежь, честно говоря, для меня загадка. Никакого уважения, никакой благодарности, никакой привязанности. Я хотела бы дать вам добрый совет, милый граф. Никогда не воспитывайте чужих детей. Даже детей собственной сестры. — Она ждала реакции Алексы, но, когда та ничего не ответила, тетка, обиженная, отошла от них.

— Я ее ненавижу, — в сердцах сказала Алекса.

Николас растерянно смотрел на нее. Лицо было копией Беаты, но в голосе сквозила та же враждебность, что и в тот памятный вечер в декабре.

— Неужели?

— Да, я ненавижу ее. Я бы убила ее, но она неистребима. Если бы ее укусила гадюка, то погибла бы змея, а не она.

Он рассмеялся.

— Я люблю тебя, — прошептал он. Заметив, что к ним приближается майор, он тихо повторил: — В воскресенье.

Она отошла от него, не ответив, и присоединилась к группе, обступившей рояль, на котором молодой лейтенант со всем молодым пылом барабанил новейший шлягер. Все подпевали. Годенхаузен распорядился налить всем вина, и по всему было видно, что веселье будет продолжаться до утра. Лейтенант за роялем перешел к маршу времен войны 1870–1871 годов, который знали лишь немногие офицеры, принимавшие в ней участие. Затем последовали другие военные мотивы — о победах на Дюплеровском вале, при Кениггратце и Седане. Николас решил уйти не прощаясь. Пьяные голоса из квартиры Годенхаузена он слышал еще и на улице.

Алекса позвонила в его дверь в четверть шестого. Николас отпустил экономку и денщика, поставил охлаждаться лучшее шампанское и приготовил на целую компанию закусок и пирожных. К обеду неожиданно потеплело. На Алексе была по-прежнему ее черная шубка. Она была расстроена.

— Я буквально без сил, — запыхавшись, сказала она. — В трамвае сидел лейтенант, который показался мне знакомым… может быть, я и ошибаюсь. Пришлось поэтому доехать до рынка, а оттуда идти пешком. Ах, мне жарко. И зачем только я надела эту шубу.

Он помог ей раздеться и проводил в салон. На пороге она остановилась.

— Мы одни?

— Разумеется. Я ждал тебя.

Она осмотрела салон, как будто видела его впервые.

Он чувствовал, что она в замешательстве и не прочь свести все просто к визиту вежливости. Она отводила взгляд, старалась держать дистанцию, всем своим видом давая понять, что ее согласие прийти ни о чем не говорит. Он не мог до конца понять ее состояние. Был ли страх тому причиной, или речь шла об отказе?

— Ты не хотела бы присесть?

Она опустилась на софу, но тут же поднялась и уселась в кресло. От этой, казалось бы, всего лишь смены места она стала для Николаса еще желаннее. Он подошел к ней и взял ее лицо обеими руками.

— Ради всего святого, не нервничай так. Тебя никто не хочет съесть. — Он снял с нее вуаль и шляпку. — Может быть, выпьешь чашку чая? Или лучше что-нибудь прохладное?

Она промокнула лоб кружевным платочком.

— Пожалуйста, что-нибудь холодное. Лучше стакан воды. — Она увидела, что Николас достает со льда бутылку шампанского. — Пожалуйста, Николас, никакого алкоголя. После обеда он ударяет мне в голову.

Он открыл бутылку шампанского, наполнил оба бокала, стоявших на столе, и, указав на блюдо с маленькими бутербродами, сказал:

— Съешь сначала что-нибудь, тогда шампанское не ударит тебе в голову. Не годится, участвуя в «оргии», пить водопроводную воду.

— Я бы хотела оставаться трезвой, — сказала она, сделав все-таки один глоток.

— И все-таки ты пришла.

Она твердо посмотрела ему в глаза. Ее губы скривились в упрямую гримасу.

— Не строй иллюзий. Я в тебя не влюблена.

— Я уже догадывался об этом.

— Я люблю своего мужа. — И, поскольку Николас молчал, она горячо продолжала: — Я очень люблю его, я покончу с собой, если он… — Она сглотнула, и ее глаза затуманились. — Я молю Бога, чтобы он никогда не узнал.

У Николаса разрывалось сердце от разочарования, и одновременно он испытывал какое-то сочувствие к ней.

— Может быть, ты хотела бы пойти домой?

— Да. — Но она не тронулась с места.

Он налил ей шампанского. Она жадно выпила бокал и протянула его снова.

— Пожалуйста.

— Больше ни капли.

Она удивленно вскинула на него глаза.

— Почему нет?

— Потому что… — Он чуть было не сказал: «Потому что я люблю тебя», и не сказал лишь потому, что и сам до конца не понимал, правда ли это.

Любил ли он ее или любил в ней лишь образ Беаты? Стоит ли она того, чтобы ее любили? А может быть, она просто чувствует себя женщиной, которой пренебрегают и которая от скуки позволяет себе необдуманные поступки? Ее протестантско-прусское воспитание не позволяет ей при этом получать удовольствие. Для любой жительницы Вены ее положения такой адюльтер значил бы не больше, чем принять, например, освежающую ванну, в то время как пруссачка уже мысленно представляет себе, как ее, грешницу, будут мучить в аду. Если слухи о некоторых склонностях Годенхаузена справедливы, она была просто сексуально неудовлетворенной и лишь поэтому, как он с легкой горечью сказал себе, и пришла. Он бы охотно, собрав душевные силы, отправил ее домой. То, что она ему предлагала, было унизительно и не принесло бы никакой радости. Многие женщины спали с ним в напрасной надежде, что он в них влюбится. Сейчас роли поменялись. Впервые в его жизни он оказался в положении, в котором он до сих пор видел только своих партнерш.

— Вечеринка в пятницу удалась на славу, правда? — спросил он.

— Тебе нужно было остаться. Редко мы так веселились, как тогда. Лейтенанта Дитриха вывернуло наизнанку на кухне, а фрау фон Вальдерсхайм станцевала канкан.

— То-то было загляденье.

— Еще бы. Особенно, когда у нее грудь из корсета почти вывалилась.

Оба рассмеялись. Алекса потихоньку оттаивала. Было ли это следствием шампанского, или причиной тому была удивительная сдержанность Каради?

До сих пор она говорила по-немецки, и это помогало держать дистанцию. Внезапно она перешла на венгерский.

— Ох, Ники, — вздохнула она. — Почему здесь люди такие… такие другие? Или почему я такая другая? Пора бы мне постепенно к ним привыкнуть. Они ни о чем другом не говорят, только о службе, лошадях, охоте и маневрах. Эти вечные старые анекдоты и болтовня. Хотя бы женщины не были такие противные! Все крутится вокруг их происхождения, их бывших титулов, вдобавок ведут они себя хуже всякого сброда. Бесконечные интриги, колкости, обидные намеки! А уж если они решили, что какая-то из офицерских жен не вполне сотте il faut, выше майора ее муж не поднимется.

Он поцеловал ей руку.

— Да, если бы все жены офицеров были такие, как ты, войны никогда бы не было. Ведь большинство мужчин отправляются на войну только затем, чтобы таким образом хотя бы на время отдохнуть от своих жен. Все остальные причины второстепенны.

— Чувство товарищества среди мужчин, наверное, сильнее, чем любовь между мужчиной и женщиной.

— Нет, это неправда.

— Отнюдь, так оно и есть. И сколько бы мужчины ни были на войне, и сколько бы жены ни оставались дома, ничего это не изменит.

Безусловно влияние Годенхаузена, подумал Николас, но возражать на этот раз не стал.

Она снова протянула ему бокал.

— Ну, так как же, получу я на этот раз что-нибудь? Я хочу пить.

— Только один глоток. Я не хочу позже слышать, что ты была навеселе.

— Позже? Почему позже?

— Через пять минут… через час… завтра. На этот раз я не собираюсь тебя соблазнять.

— А ты и в первый раз этого не делал, лгун эдакий! Это я тебя соблазнила.

— Даже если и так, ты что, сожалеешь об этом?

— Конечно, я должна. Но я не сожалею. — Она встала, прошлась по комнате и снова опустилась на софу. — Это ужасно, Ники. Мне так хорошо с тобой. — Алекса протянула к нему руки. Он присел рядом, и она прильнула к нему. — Ты, наверное, думаешь, что я сплю со всеми подряд, но это совсем не так. Ты первый, клянусь тебе. Никому из приятелей Ганса Гюнтера я не позволяю задержать мою руку хоть на секунду дольше, чем принято. Некоторые пытались дать понять, что они… ну, ты понимаешь. Но чтобы с одним из них — никогда! Во-первых, на них нельзя полагаться. И во-вторых, Ганс Гюнтер никогда бы мне не простил, если бы он узнал. Скорее пострадала бы его гордость, но не его чувства.

Она была открыта и искренна и так непосредственна, что это его слегка покоробило. Возбуждение, вызванное ее близостью, медленно угасало в нем.

— Если я тебя правильно понял, ты считаешь, что мне можно доверять и на меня можно положиться. Если бы я отпускал тебе грехи, это твое мнение делало бы мне честь. Но я не твой духовник и не собираюсь им быть. Если это именно та причина, по которой ты здесь… — Он встал и наполнил снова бокалы. — То тогда ты можешь позволить себе слегка напиться, моя дорогая. Допьем бутылку, пока шампанское не выдохлось. — Он протянул ей бокал. — Ты, наверное, замечала, что в комедиях и оперетках всегда пьют шампанское перед тем, как отправиться в постель?

— Ты сердишься на меня. Но я только хотела тебе объяснить, что я не какая-нибудь ветреная дрянь. И тогда у меня и в мыслях не было… Бог мне свидетель. Просто так случилось. Я тебя оскорбила и боялась потерять твою дружбу. Ты мне нужен, Ники. Только не спрашивай зачем. Может быть, это связано с Беатой. Она любила тебя, и это делает тебя ближе. Может быть, в этом все дело. Ты принадлежишь к миру Рети, и нет ничего странного, что я ищу у тебя утешения, поддержки, совета — а почему и не нежности?

— Это звучит просто как кровосмешение, — устало улыбаясь, промолвил он.

Алекса не обратила внимания на его слова.

— С тех пор как я уехала из Шаркани, у меня больше не было семьи. Тетка Роза убеждена, что она добра по-своему ко мне, но я ее не выношу. А Ганс Гюнтер… об этом я никогда и ни с кем не говорила. Я люблю его, и все же… как мне сказать? Мы женаты, я живу в его доме — все это правильно. В его доме, не в нашем. Мне кажется, что я дома как гость… — Алекса вскочила на ноги. — Боже мой! Который теперь час? Я не могу опаздывать. — Она достала часики, которые носила в корсаже платья. — Я не сказала Лотте, что готовить к ужину. Кухарку я отпустила после обеда, а на эту девицу положиться нельзя. — Она нервно рассмеялась. — Прости, мои домашние заботы для тебя не интересны.

Николас наблюдал за ней с восхищением. Алекса, чужая жена, казалась ему маленькой кометой, которая внезапно появилась на его небосклоне, — небесный знак, которым нельзя было не любоваться. К тому же она была просто прелестна и движения ее напоминали грацию косули. Алекса не сказала ничего такого, чего другая женщина в этих обстоятельствах не могла бы сказать, но кроме этого были ее движения, ее жесты, ее затаенная улыбка, постоянно меняющееся выражение ее лица — все те дорогие ему черты из той прошлой жизни — и без них он теперь не представлял своего существования.

— Мне интересно все, что тебя занимает.

— Правда? — тихо спросила она. Нервным движением она спрятала часики и, обвив его своими руками, прижалась к нему лицом. — Будь со мной терпелив, Ники. Ты мне нужен. У меня больше никого нет на всем белом свете. Ты такой милый и добрый. Прими меня такой, какая я есть. Попробуй меня хоть немножко полюбить. Я никогда не причиню тебе боль, никогда такое не придет мне в голову — я обещаю тебе это.

Чувство, вспыхнувшее в нем, когда он обнимал это стройное тело, вытеснило все доводы разума. Целуя ее, вместе с порывом страсти он пытался этим остановить ее признания. Он не хотел больше слушать то, что могло избавить его от излишних иллюзий, хотел только чувствовать и ощущать.

Николас вызвал машину с шофером, который отвез Алексу в Потсдам. На следующий день он заказал новый кабриолет марки «даймлер» и освежил свои водительские навыки, которые он приобрел, разъезжая на «Дижон-Бутоне» выпуска 1903 года, принадлежавшем его дяде.

Затем Николас с помощью маклера снял в пригороде Потсдама сельский домик, где он по воскресеньям мог бы встречаться с Алексой. Все это, как он считал, было подготовкой для их совместного с Алексой будущего. Втайне он надеялся, что это будущее сможет предложить им нечто большее, чем эти немногие, украденные часы.