Процесс, который генерал Куно фон Мольтке возбудил против Максимилиана Хардена, начался в суде первой инстанции Моабит двадцать третьего октября 1907 года и закончился двадцать девятого числа того же года. На процессе присутствовала многочисленная пресса, так как истец, представитель знаменитой фамилии, имел за плечами блестящую карьеру офицера. Кайзер каждый день вечером получал выдержки из протоколов заседаний.

Посольство Австро-Венгрии на все время проведения процесса зарезервировало места в зале суда. Николас присутствовал на большинстве заседаний и получил совершенно удивительное представление об особенностях прусской судебной системы.

Прямо к началу процесса в газетах появился обширный материал о частной жизни графа Мольтке. В зависимости от политической направленности газеты он был представлен либо как смелый, блестящий воин, одаренный музыкант, человек высокого вкуса и культуры, либо как карьерист, сноб и трус, человек с садистскими наклонностями и развратник. Николас видел в Мольтке, когда они познакомились в Либенберге, этакого эстета с какими-то женственными манерами. Сам Мольтке считал главным своим достоинством тот факт, что он рожден графом фон Мольтке, и одного этого, по его убеждению, уже было достаточно, чтобы ему оказывалось уважение, почет и гарантировалась жизнь в довольстве.

Председательствовал на процессе молодой, неопытный судья, в качестве народных заседателей присутствовали некий мясник и торговец молоком, собственно говоря, довольно странная компания для такого дела. Обвинение представлял советник юстиции Хайнер фон Гордон, обвиняемого — советник юстиции Макс Бернштайн из Мюнхена. Эти оба юриста были на редкость разными личностями: Бернштайн был не только человеком неукротимой воли, стремившийся всегда выиграть дело любой ценой, но и юристом с нечеловеческой памятью и беспримерной способностью к концентрации; Гордону не хватало ни того ни другого. Он легко давал себя запутать и зачастую отдавал противной стороне инициативу в ходе процесса. На предложение председателя суда, не желают ли стороны закончить дело мировой, Харден ответил громким «нет!» и, драматически понизив голос, добавил:

— Я, Максимилиан Харден, ни на минуту не допускаю вероятности пойти на мировую. Лучше я проведу остаток моей жизни в тюрьме, чем откажусь от обвинений в адрес графа фон Мольтке.

Мольтке, разумеется, не оставалось ничего другого, как в свою очередь также отказаться от мировой сделки.

Гробовое молчание царило в переполненном зале, когда председательствующий писклявым голосом зачитывал обвинительное заключение, в котором Харден обвинялся в том, что он истца — среди прочего — назвал педерастом и приписывал ему участие в противоестественном разврате, хотя и в завуалированной форме. Харден немедленно возразил, что он обвинил Мольтке не в уголовно наказуемых деяниях, а только в том, что он в чувственном отношении отличается от большинства немецких мужчин.

Николас с интересом разглядывал присутствующих. Среди военных и представителей знати он — к своему удивлению — увидел множество дам из общества, в том числе и весьма пожилых матрон из офицерских кругов, в присутствии которых обычно даже двусмысленные анекдоты не всякий решился бы рассказать. А чтобы попасть сюда, и это было известно, они затратили неимоверные усилия, — сюда, где даже люди, искушенные в сексе, иногда краснели.

После открытия процесса председателем были зачитаны сведения о предыдущих нарушениях закона Харденом по обвинениям в оскорблении Его Величества и нарушении закона о прессе. Затем сначала были допрошены свидетели, которые должны были подтвердить безупречную репутацию генерала Мольтке.

Первой свидетельницей со стороны обвиняемого появилась разведенная графиня Мольтке, вышедшая между тем снова замуж за крупного землевладельца фон Эльбе. Советник юстиции Гордон сейчас же внес протест с просьбой отклонить свидетельницу, как неспособную к беспристрастному изложению обстоятельств дела; кроме того, она, мол, страдает маниакально-депрессивным синдромом, находится на лечении у психиатров и потому совершенно не компетентна как свидетель.

Защитник Хардена яростно отклонил эти обвинения.

— Чепуха, — закричал он. — Фрау Натали фон Эльбе после развода действительно нуждалась во врачебной помощи, но сейчас находится в полном душевном равновесии.

После короткого совещания суд отклонил протест Гордона.

Погода в этот день в Берлине была ветреная и довольно холодная, здесь же, в зале, царила тропическая жара, и дамы лихорадочно обмахивались веерами. Когда фрау Натали фон Эльбе была вызвана в качестве свидетельницы, все вееры были захлопнуты и в зале повисла напряженная тишина. Свидетельница была статной женщиной между сорока и пятидесятью, слегка уже увядшая, но все еще довольно привлекательная. Она вошла в зал с поднятой головой, с самоуверенностью столичной актрисы, дающей представление в провинции, гордо отвечая на направленные на нее взгляды. После установления личных данных она была поставлена в известность председательствующим, что, как разведенная супруга истца, она не обязана давать показания.

— Благодарю вас, господин председатель, но мне нечего скрывать, — сказала она и бросила своему бывшему мужу насмешливый взгляд. — Я рада возможности сообщить всему свету, что привело к краху моего замужества с графом Мольтке.

В зале раздался смех и шушуканье, и председатель был вынужден призвать публику к порядку. Советник юстиции Гордон почувствовал, к чему идет дело, и привнес протест, требуя удалить публику из зала, по крайней мере на время допроса свидетельницы. После короткой консультации с заседателями судья отклонил и этот протест.

Когда Бернштайн начал допрос свидетельницы, в зале было относительно спокойно. Он не стал тратить время на повседневные аспекты их совместной с генералом жизни, а перешел без обиняков к интимной стороне их супружества.

— Верно ли, что истец называл институт супружества мерзостью, а супружеские отношения считал грязными и пресными?

— Да.

— Верно ли то, что князь Ойленбург умолял вас не лишать его друга?

— Несколько раз.

— Верно ли, что истец супружескую спальню сравнивал с палатой сумасшедшего дома?

Свидетельница была вынуждена промокнуть набежавшие слезы.

— Да, это были его слова.

— Верно ли, что истец в присутствии вашей матери сказал следующее, я цитирую: «Женщина — это отхожее место, куда мужчина опорожняет свою грязь».

— Да, он выразился именно так.

После каждого ответа в публике поднимался ропот, но призыв председателя к порядку не возымел действия ни на Бернштайна, ни на публику. Генерал сидел бледный как смерть.

— Известно ли вам, сударыня, что у генерала были интимные отношения с мужчинами? — спросил Бернштайн.

— По этому поводу… — Фрау фон Эльбе подождала, пока шум в зале не утих. — Об этом я ничего не могу сказать. Разумеется, он был очень привязан к своим друзьям. Тогда я вообще не имела представления, что мужчины могут состоять в таких отношениях с другими мужчинами. Беспокоила меня только его страстная привязанность к князю Ойленбургу.

— Из чего вы заключили, что это была «страстная привязанность»?

— Ну… по нескольким случаям… Однажды князь посетил нас и потерял свой носовой платок. Мой муж нашел его, поднял и прижал платок к губам.

— Зачем?

— Я не знаю. Он приговаривал при этом: — Фили, мой Фили, мой любимый…

— И как вы к этому отнеслись?

— Я была в шоке. Я тогда, вообще-то, уже привыкла к его странному отношению… он называл своих друзей всевозможными ласкательными именами… «мой золотой мальчик», «мой маленький», «мой единственный»…

— Вы любили его, когда выходили за него замуж?

— Разумеется. Иначе зачем бы я выходила за него? К тому же я была достаточно состоятельна.

— И он тоже любил вас?

— Тогда я верила в это. Но после брачной ночи он стал избегать супружеских отношений. Он сказал, что хотел бы хорошо относиться ко мне как к человеку, но как женщина я для него больше не существую.

В зале стоял смех. Даже один из заседателей рассмеялся. Торговец молоком был от свидетельницы просто в восторге. Чтобы не пропустить ни слова, он держал руку около уха и наклонился вперед через стол судьи. Генерал во время высказываний своей бывшей супруги сник на глазах. С высоко поднятыми плечами, опустив подбородок на руки, он съежился, как школьник, на краю стула. Советник юстиции Гордон, человек с осанкой и могучей фигурой Командора из «Дон Жуана», вынужден был низко наклоняться, когда ему нужно было что-то сказать своему манданту. Лицо генерала не выражало ничего. Даже когда председательствующий объявил о завершении заседания и о переносе процесса на следующий день, Куно фон Мольтке продолжал сидеть, уставившись на стену.

На следующий день к опросу свидетелей приступил Гордон. В отличие от Бернштайна, он воздержался от того, чтобы касаться интимных сторон супружества. Он принадлежал, как и его мандант, к высшему слою общества, и ему, как он полагал, не пристало доводить дело до публичного копания в интимных ситуациях между супругами. Он вызвал в качестве свидетелей домашнюю прислугу супругов и попросил рассказать об истерическом характере их госпожи. Выяснилось, что генералу доводилось днями сидеть дома, пока не заживут раны, которые наносила ему в ярости супруга; что одну парадную военную форму она, оборвав эполеты, а другую, залив чернилами, полностью привела в негодность. При этом показания свидетелей были обильно уснащены дословными цитатами, которые доказывали, что бывшая графиня фон Мольтке прекрасно владела выражениями, которые используются только представителями низших слоев. Дуэли между супругами происходили, как правило, в присутствии слуг, которые играли роль своеобразных секундантов и прерывали схватку, как только проливалась первая кровь, и, неизбежно, кровь графа.

Председательствующий дал гораздо меньше возможности высказаться свидетелям обвинения, чем свидетелям обвиняемого, и тем не менее из их показаний создалось впечатление, что граф жил с каким-то оборотнем в женском обличье, с некоей одержимой мечтой кастрировать генерала ведьмой. Однако это мало помогло ему, так как у суда с самого начало создалось предубеждение, что жертвой в этом ужасном супружеском союзе была жена. Во всяком случае, так показалось Николасу.

После обеда к допросу Мольтке приступил советник юстиции Бернштайн. Пытаясь сохранить остатки достоинства, как дичь, загнанная в угол, генерал пытался отвергать нападки адвоката и смотрел на этого маленького человека, который с усердием и горячностью фокстерьера нападал на него, скорее с удивлением, чем с отвращением. Он следовал каждому движению Бернштайна, как будто смотрел выступление танцора. Он вообще производил впечатление зрителя, а не мишени этих нападок.

Побледневший и подавленный, нервно дрожащим голосом Мольтке признал, что его женитьба была большой ошибкой. Когда он, убежденный холостяк, в возрасте сорока семи лет вступал в брак, он надеялся на долгое и счастливое супружество.

— Я любил мою жену всем сердцем, но ее поведение полностью уничтожило мои чувства. — Он замолчал, вытирая платком пот со лба. — Я никогда не испытывал никакого физического влечения к мужчинам… симпатии, которые я питал к некоторым из них, никогда не выходили за рамки товарищеской привязанности. Бог этому свидетель.

Бернштайн внезапно на своем баварском диалект задал вопрос, который озадачил не только суд, но и самого Мольтке.

— Верно ли, что в кондитерской Аннабелл есть ваш постоянный заказ посылать вам два раза в неделю конфеты с ликером?

Мольтке смотрел на него с недоумением:

— Что, простите?

Бернштайн повторил вопрос и добавил:

— Вы стоите под присягой, не забывайте об этом.

Мольтке пожал плечами.

— Да, в кондитерской есть такой заказ. И что из этого?

— Правда ли то, что в ваших кругах широко известна ваша слабость к сладостям? И что ваши друзья, говоря о вас, называют вас часто «Сладкий»?

Мольтке густо покраснел и стукнул кулаком по перилам места для свидетелей.

— Откуда, черт побери, мне знать об этом?

— А считаете ли вы, что прозвище «Сладкий» является подходящим для прусского офицера?

— Я не понимаю, о чем вы говорите?

— Вы признаете, что у вас есть привычка накладывать румяна?

Даже если бы это было и так, в данный момент румяна Мольтке не понадобились бы, так как он густо покраснел и обратился к председательствующему, спрашивая, обязан ли он отвечать на этот вопрос. Судья был в нерешительности, но, когда заседатели торопливо закивали головами, оставил вопрос в силе.

— Вы стоите под приягой, господин генерал, — с издевкой напомнил Бернштайн. — Итак, есть ли у вас привычка пользоваться румянами?

— Иногда я пользуюсь ими, — неохотно сказал Мольтке. — Но привычкой это называть нельзя.

Бернштайн поклонился.

— Благодарю вас, господин генерал, на данный момент это все.

После заслушивания других свидетелей со стороны обвинения, которые, казалось, не произвели на суд особого впечатления, Бернштайн неожиданно вызвал в качестве свидетеля лейтенанта Вольфа фон Крузе. Речь шла о сыне фрау фон Эльбе от первого брака, подтянутом загорелом молодом человеке с зеленоватыми глазами. Он повторил слова присяги громким, задиристым голосом, который не предвещал истцу ничего хорошего.

Бернштайн без промедления перешел к делу.

— Вы долгое время жили в одном доме с истцом. Не замечали ли вы, что у господина генерала всегда была антипатия к женщинам и явное предпочтение мужскому полу?

— Конечно. Я видел еще ребенком, как он прижал к губам платок князя Ойленбурга и вздыхал: «Мой любимый! Душа моя!» Мне тогда было лет десять — двенадцать, но уже тогда мне его поведение показалось довольно странным.

Генерал Мольтке в бешенстве вскочил.

— Я хотел бы кое-что сказать, господин председатель, — и продолжал, не дожидаясь разрешения: — Уже второй раз здесь совершенно превратно толкуется инцидент с платком. Я тогда действительно прижал платок к губам — но только чтобы подразнить мою жену. Это была шутка. Случай этот здесь представлен в совершенно ложном свете. И я вынужден сказать, что все это не без помощи суда.

Генерал получил предупреждение от судьи, и на этом заседание в этот день закончилось.

На следующий день суд разрешил, несмотря на возражения советника юстиции Гордона, продолжить заслушивание других свидетелей обвиняемого о предполагаемых гомосексуальных наклонностях лиц из числа друзей генерала и князя Ойленбурга. Легко можно было догадаться, что защита пытается при этом втянуть князя Ойленбурга в ход процесса.

Николас пришел на этот раз с получасовым опозданием, заседание шло уже полным ходом. Высокий краснолицый штатский в черном костюме, который был ему тесен в плечах и на животе, как раз давал показания. Вначале Николас не мог понять, какое отношение имеет частная жизнь графа фон Линара, полковника лейб-гвардии, к делу Мольтке. Но после нескольких вопросов стало ясно, зачем привлек Бернштайн в качестве свидетеля этого бывшего кирасира и знаменосца полка Боллхардта: он снова пытался обвинить Мольтке и Ойленбурга в нарушении параграфа 175 Уголовного кодекса.

Отставной кирасир вел себя временами нагло, временами выглядел растерянным. На некоторые вопросы он отвечал едва слышным пропитым басом, а отвечая на другие, мог взреветь, как фельдфебель на плацу. Одно его высказывание было подобно разорвавшейся бомбе: десять лет назад он много раз получал приказ явиться на виллу Адлер тогдашнего ротмистра Линара и там подвергался со стороны ротмистра и других офицеров сексуальным надругательствам.

— Присутствовал ли тогда генерал Мольтке? — спросил Бернштайн.

Боллхардт открыл было рот и снова его закрыл. Напряженная тишина нарушалась лишь шепотом в последних рядах.

— Трудно сказать, — ответил он наконец неожиданно тихим для такого крупного человека голосом. — Там горели только свечи, так любил ротмистр… И пить приходилось много и вина и шнапса. А без мундиров все господа выглядели одинаково.

В зале громко рассмеялись, а Бернштайн, казалось, хотел взглядом уничтожить свидетеля за то, что тот отвечал так неуверенно.

— Ну а князя Ойленбурга, его-то вы все же узнали?

Но тут он зашел слишком далеко. Боллхардт выпрямился.

— Нет, насколько я знаю. — Он посмотрел на маленького адвоката с тем презрением, с которым обычно солдат смотрит на штатского. Резкость в его тоне свидетельствовала лишь о том, что либо ему заплатили недостаточно, либо Бернштайн вышел за оговоренные границы. Он также попросту опасался, что Ойленбург, князь и близкий друг верховного главнокомандующего, всегда сможет ему, простому человеку, отомстить.

Бернштайн, однако, не сдавался.

— Вы действительно уверены, что на вечерах у графа Линара никогда не видели князя Ойленбурга?

— Я уже сказал об этом, разве нет?

— Вы стоите под приягой.

Настойчивость Бернштайна смутила Боллхардта.

— Ну… может, я и видел его, а может, и нет… Откуда мне знать, столько лет прошло.

— Прошло всего только десять лет, — сказал Бернштайн.

— Так ведь даже на другой день не всегда можешь все вспомнить… Только свечи были… все пьяные…

Бернштайн признал свое поражение.

— Больше вопросов нет.

После того как Бернштайн не смог добиться от свидетеля высказываний, которые бросали бы тень на Мольтке или Ойленбурга, Гордон отказался от вопросов к бывшему кирасиру. После этого адвокат обвиняемого вызвал пять нижних чинов из гвардейского полка. Трое все еще служили, но в других полках. Все были моложе тридцати, все выглядели как типичные представители прусского пролетариата или крестьянства, и никто из них и слыхом не слыхал о тех женоподобных мальчиках, которых так обожали Александр Македонский или Калигула.

После быстрых вопросов, поставленных Бернштайном один за другим, они признались, что бывали на вечеринках у графа Вильгельма фон Хохенау, где со стороны некоторых офицеров подвергались противоестественным домогательствам. В подробности они вдаваться не захотели.

Наблюдая за солдатами, стоящими на месте свидетелей, Николасу вдруг пришла в голову мысль: как это Хардену удалось отыскать в целом полку именно этих пятерых. Несомненно, ему должен был помогать очень влиятельный человек. Внезапно его ушей коснулось знакомое имя, которое назвал последний свидетель, капрал Иоханн Зоммер. Какой-то момент Николас сидел, словно окаменев, так как капрал сообщил, что во время одной вечеринки в квартире фон Хохенау он был подвергнут насилию со стороны некоего майора Годенхаузена. Советник юстиции Гордон объявил, что это показание не имеет ничего общего с рассматриваемым делом, и снова восторжествовало мнение Бернштайна.

— Коллега Гордон ошибается, — пояснил он председателю суда. — Для этого процесса моральный облик майора Годенхаузена имеет большое значение. Точно так же, как и поведение других ближайших друзей генерала фон Мольтке. Всем известна поговорка: «С кем поведешься, от того и наберешься». Мой долг по отношению к моему манданту — найти доказательства, что истец имеет склонность к гомосексуализму, и я доказываю, что в кругах, в которых он вращается, гомосексуализм в порядке вещей.

Судья отклонил протест адвоката. Гордон сел, глубоко расстроенный. Своей попыткой он добился прямо противоположного эффекта: фамилия Годенхаузена которая в другом случае осталась бы незамеченной, стала теперь объектом всеобщего внимания.

Из всех свидетелей наибольшую ненависть к своим командирам питал капрал Зоммер за то, что они, споив его, заплатив деньги, да и просто приказав, сделали из него, честного крестьянского парня, что-то вроде проститутки. Никогда ему и в голову не приходило заниматься такими делами, пока он не попал к ним в руки. В казарме, правда, болтали, что у Хохенау бывают попойки, но толком он ничего не знал и, когда ему приказали явиться туда в наряд, он даже гордился этим. Только когда ему было приказано зайти в салон к офицерам, у него возникли первые опасения Что произошло в тот вечер дальше, он мог вспомнить только смутно. Или ему стало плохо от спиртного, или что-то подмешали ему в стакан, в любом случае он потерял сознание и очнулся в одной постели с голым мужчиной. Никаких сил защищаться у него не было. На другой день он нашел в своем кармане золотой.

Советнику юстиции Бернштайну удалось после многочисленных вопросов выяснить, что Зоммер и в последующем часто принимал участие в вечеринках у своего командира. Было видно, что молодой человек пытался своими показаниями быть полезным обвиняемому, но не решался, несмотря на настояния адвоката, признать, что генерал Мольтке участвовал в таких вечерах. Господин Харден, мол, показывал ему фото господина генерала, и ему казалось, что он его узнал, но теперь, когда он увидел господина генерала вживую, он совсем не уверен. Показания капрала были, несомненно, еще одним плюсом для генерала, тем более что речь в данном случае шла исключительно о том, чтобы доказать причастность к этим извращенцам князя Ойленбурга.

По окончании заседания Николас заказал в ближайшей пивной двойную порцию коньяка. Как повлияют показания капрала на супружество Алексы? Карьера майора, несомненно, погублена. Николас не испытывал никакого злорадного чувства, он ощущал только глубокую усталость и отвращение.