Он потянул часы за длинную золотую цепочку, которая висела у него на животе, — для своих лет он был все еще на удивление строен и гибок. Часы показывали пять. Если все шло по плану, он должен был давно уже получить известие. Опоздание могло означать либо отмену, либо то, что намеченное на какое-то время отложили. В голове мелькнул слабый луч надежды. Его взгляд, словно нежная рука, скользил по отделанным голубым сатином стенам салона, роялю в углу, скромному письменному столу в эркере, пожелтевшим фотографиям на полке камина, часам в мраморе и бронзе. Эти часы — свадебный подарок царя Александра III — придерживались нормального времени по Гринвичу так же мало, как и их даритель, но Петр заводил их регулярно каждый воскресный вечер, потому что их тиканье делало арендованный дом родным, покидать который было ему так не по душе.

Собственно, и в юности он не стремился стать королем, и сейчас в роли претендента на престол чувствовал тайный страх купеческого сына, вынужденного после смерти отца, следуя семейной традиции, перенимать фирму, хотя заниматься торговлей противно его душе.

Его воспоминания о Сербии, воспоминания четырнадцатилетнего подростка, были довольно сумбурными. Горы и зеленые леса Шумадии, где он ходил на охоту, школа, которую он посещал вместе с крестьянскими детьми, королевские лошади, на которых он скакал, держа пари с конюхами, — это были приятные воспоминания. К плохим же относился Старый Конак с его гробовой тишиной, нарушаемой время от времени ревом взбунтовавшихся подданных его отца, которые, как взбесившееся стадо, проносились по пыльным залам. Последнее из таких вторжений вынудило отца поспешно собрать вещи и вместе с близкими укрыться в крепости под защиту турецких войск, где все еще стоял их гарнизон. Позднее отец вынужден был вернуться в принадлежавшие Карагеоргиевичам в Венгрии имения. Последующие годы были отмечены для молодого Петра поступлением в интернат в Женеве, обучением в военной академии Сен-Сир во Франции и учебой в университете в Цюрихе. Все это сделало из своенравного дикого серба положительного западноевропейского бюргера, придав ему те черты цивилизованного европейца, которые он приобретал в течение всей своей жизни как наилучшим образом ему соответствовавшее.

Петру, как и многим другим выпускникам Сен-Сира, отнюдь не жаждавшим воевать, пришлось доказывать свою преданность во время войны Франции с Германией, естественно на стороне французов. В 1876 году он со своим собственным партизанским отрядом принимал участие в восстании в Боснии.

Те семь лет его супружества с Зоркой, старшей и самой честолюбивой дочерью записного богача Никиты фон Монтенегро, были словно главой из биографии совсем другого человека.

Портрет Зорки работы неизвестного местного художника висел в его спальне, а на каминной полке среди полудюжины выцветших снимков других королевских особ стояла ее фотография в серебряной рамке, на которой она гораздо больше походила на себя. Портрет, изображавший Зорку невестой — молодой женщиной загадочной славянской красоты, — не содержал посвящения. Подписать снимок — такой, казалось бы, обычный знак вежливости был ей совершенно несвойственным. Несмотря на ее резкий, вспыльчивый темперамент, Петр любил Зорку сильнее, чем вообще считал возможным любить.

Они познакомились в мае 1883 года в Москве на коронации царя Александра III. Из-за недовольства заигрыванием Милана Обреновича с Австрией царь приказал, чтобы на коронацию был приглашен не правящий государь Сербии, а Петр Карагеоргиевич. Для царя правители или претенденты на трон балканских стран были не более чем фигуры на шахматной доске внешней политики — фигуры, которые он передвигал по своему усмотрению, при этом неоднократно нарушая элементарные правила игры.

Мысль о том, чтобы соединить правящую династию Монтенегро с жившим в изгнании Карагеоргиевичем, пришла ему в голову во время бала, устроенного по случаю коронации. Его взгляд остановился на Зорке, которая среди двигавшихся степенными шагами в кадрили танцоров резвилась, словно бойкий жеребенок, еще никогда не знавший седла. На ней был национальный сельский наряд с цепочкой золотых монет на шее, ее единственным украшением. Среди придворных и увешанных бриллиантами дам она была воплощением сельской простоты. Царь нашел такую простоту необычайно привлекательной. Днем раньше он побеседовал во время приема с Петром и неожиданно для себя обнаружил в нем умного и зрелого молодого человека. Когда танцоры после кадрили направились к своим местам, женитьба Петра на Зорке была уже для царя решенным делом.

Петру тогда было тридцать девять лет, его волосы начинали седеть, в суставах время от времени чувствовал он колющую боль — наказание за безрассудства молодости, такие как заплыв по почти замерзшей Луаре во время побега из немецкого плена или ночевки на голой негостеприимной земле Боснии. Желание царя, выраженное в форме дружеского предложения, поступило в тот момент, когда Петр начинал чувствовать, что жизнь должна была бы предложить ему нечто большее, чем место в конторе швейцарского торгового дома или перевод трудов Джона Стюарта Милля на сербский язык. Если бы Зорка происходила из западноевропейской семьи, ее молодость удержала бы его делать ей предложение. Но девушки из балканских стран, и он знал это наверняка, еще с ранних лет учатся ждать суженого, они готовы принадлежать тому, кого выберут для них родители, и готовы любить его. После недолгих размышлений он последовал совету царя, который воспринял это как знак лояльности. Для Петра же все решила экзотическая, чувственная красота Зорки.

Последующие семь лет были самым счастливым, но одновременно и изнурительным периодом его жизни. По желанию Зорки они поселились в Цетинье, буквально рядом с резиденцией ее отца. Подстрекаемая стариком, она докучала Петру требованиями оспорить сербский трон у Обреновичей. То, что он не хотел ради этого разжигать в Сербии революцию, озлобляло ее и приводило в бешенство. Он неохотно вспоминал о развязанной ею драке прямо в их широкой супружеской кровати, где они несколько минут назад так любили друг друга. С распущенными черными волосами и со скрюченными, похожими на когти пальцами она набросилась на него, словно пытаясь выцарапать глаза, и назвала его трусливым гадом. В первый и последний раз в своей жизни Петр потерял самообладание и ударил жену. Он не рассчитал силы, и Зорка, перелетев через заднюю спинку кровати, со сдавленным криком упала на пол.

Срочно вызвали придворного врача — для этого его пришлось оторвать от многочасовой партии в тарок. После короткого совещания с отцом Зорки врач объяснил, что у нее, мол, сломан позвоночник. Ее и без того ослабленное туберкулезом и пятью родами (выжили только трое детей) здоровье после этого значительно ухудшилось. Напрасно Петр умолял старого Никиту разрешить им с Зоркой переехать в более мягкий климат — на Лазурный берег или в Крым, — князь отказывался выдать им паспорта. Все выглядело так, словно в планы старой лисы Никиты входило взвалить всю вину за болезнь и преждевременную смерть дочери на своего поседевшего зятя.

Хотя Петр знал, что у Зорки не было перелома позвоночника и что та ссора вообще не оказала никакого влияния на ее здоровье, воспоминание об этом омрачало его жизнь. И печаль усугублялась чувством вины, и утрата переживалась еще тяжелее от сознания, что по отношению к покойной он бывал временами несправедлив. Смерть очистила Эвридику от всех ошибок и слабостей, выживший же Орфей, напротив, казался себе чудовищем. Вероятно, это было чувство собственной неполноценности, размышлял Петр, которое обрекло поэта на крушение всех его надежд после того, как он получил возможность спасти ее из ада и снова вернуть в царство живых.

Петру такая возможность никогда не была представлена — или все-таки была? Если бы он решительней возражал тестю, взял семью и тайно перебрался через границу, она, возможно, была бы еще жива. Эта мысль преследовала его до конца жизни.

После смерти Зорки он проявил решительность, покинул Монтенегро и поселился в Женеве. Ему пришлось тяжело работать, чтобы обеспечить сносное существование. Детей своих он воспитывал в манере, сочетавшей строгость и нежность. И он никогда не переставал оплакивать Зорку.

Иногда ему хотелось очутиться среди подобных ему, там, где человеку позволялось открыто переживать свою боль, а не страдать тайно, как от ноющего нарыва. На Западе смерть всегда была чем-то окончательным, как ворота, которые захлопнулись навеки. На Востоке эти ворота всегда приоткрыты, и дух умершего остается видим через небольшую щель. Мертвые являются неотъемлемой частью жизни, могилы их часто навещают. Люди располагались у могилы, ставили корзинки с едой в тень могильного памятника и поминали покойных, проливая тихие слезы на колбасу, хлеб и погачи. После еды молодые люди играли и пели. Вдовы не пели, во всяком случае в первые годы после утраты, они стояли в сторонке, маленькие черные островки в море ярких праздничных нарядов, раскачивались, словно тополя на ветру, и выражали свою печаль в громких монотонных причитаниях. Играли лютни, — и они тоже принадлежали детству Петра, как и шелест трав вдоль величественно струящегося Дуная, и стук по доске, которым местный священник зазывал к мессе, — обычай еще из турецких времен, когда колокольный звон был запрещен.

Вдовцам, правда, не разрешалось завывать, как заблудившимся собакам. Кому хотелось излить свою печаль, тот делал это с ружьем. Кому не спалось, тот вставал из одинокой постели, выходил ночью на двор и стрелял в небо, словно сводя счеты с кем-то на луне. Их выстрелы разрывали тишину ночи, вспугивали спящих птиц и были для соседей свидетельством безутешной скорби. Петр почти верил, что его принадлежность к союзу стрелков Женевы и призы, полученные им за соревнованиях, являются свидетельством его верности духу и обычаям своей далекой родины.

На часах было двадцать минут шестого, когда в дверь позвонили. Он услышал, как Альберт, его многолетний слуга, прошел через прихожую. Альберт двигался — особенно с той поры, как постарел, — со спокойствием и неторопливостью автомата, и все озадачивались тем, как он умудряется содержать дом в таком превосходном состоянии, казалось бы, нисколько об этом не заботясь.

Не постучав, Альберт зашел в салон, держа в своих огромных лапах телеграмму. С некоторых пор телеграммы приходили все чаще, некоторые, к неудовольствию Альберта, еще и ночью.

— Вот. — Он протянул принцу конверт. — Кто же на этот раз? — Это означало: «кто же снова умер?». Альберт не мог бы и вообразить, что разумный человек прибегнет к такой дорогостоящей форме сообщения в каком-нибудь ином случае, нежели чья-либо внезапная кончина.

Петр разорвал конверт и, нахмурившись, прочитал телеграмму.

— Надеюсь, Вы не должны будете снова ехать на какие-нибудь похороны, — проворчал Альберт. — В это время года, вообще-то, это не так плохо. Хотя заранее ничего не узнаешь. Помните, как Вы простудились, когда ездили в Рим на похороны короля Умберто? Это ведь тоже летом было.

Слово «похороны» стало действовать Петру на нервы, он нетерпеливым движением руки отпустил Альберта, встал, направился в свою спальню и опустился там на стул рядом с простой лежанкой, которая служила ему кроватью. Он еще раз прочел телеграмму:

продажа свиней идет хорошо тчк покупатель хочет заплатить сегодня вечером тчк привет Ненадович

Эта телеграмма, последняя из целой серии сообщений, была передана полковником Машиным по телефону некоему торговцу скотом в Семендрию, оттуда телеграфом одному из заговорщиков в Землин, затем в Вену Ненадовичу и, наконец, Петру в Женеву. Ярмарка скота, которая проходила в этот день в Семендрии, служила прикрытием. Сербская тайная полиция, контролировавшая телеграфный обмен с заграницей, никак не могла бы связать телеграмму о продаже свиней с грозящим государственным переворотом. Полицейским надо было быть ясновидящими, чтобы догадаться, что под упомянутыми «свиньями» имелась в виду сербская королевская чета.

Назад пути нет — это было Петру ясно. Он должен будет терпеливо выдержать весь процесс возведения на трон. Ему слышались речи, виделись простертые руки, крики «Живио!» пестро одетой толпы, которая будет казаться его усталым глазам живой изгородью, протянувшейся вдоль улиц, изгородью из тел и лиц, сливавшейся в бурлящий узор. И тысячи флажков будут развеваться на ветру, как стаи птиц, поднимающихся в небо. Предстоит церемония помазания, приемы до и после, и при всем при этом будут болеть его бедные ноги. После многих достойно прожитых в безвестности лет он должен стать средоточием каждого собрания, живым критерием, по которому будет соизмерять свой статус каждый из его подданных. Это было заветной мечтой Зорки — видеть церемонию его помазания в Кафедральном соборе Белграда, но при жизни жены, когда у него было еще достаточно сил, чтобы добиваться этой цели, он к ней не стремился. Теперь же он, выдохшийся старый человек, решился на сомнительную авантюру, поддавшись требованиям каких-то бесцеремонных, совершенно чуждых ему людей. Больше всего Петра беспокоило, что заговорщики, втянувшие его в эту историю, абсолютно не знали его и никогда не проявляли желания с ним познакомиться. И может быть, его выбрали не вопреки, но именно из-за его возраста? Эта мысль не давала ему покоя. Видимо, они рассчитывают использовать как раз его немощность. Из этого ничего не выйдет. Он будет их королем — тут уже ничего не изменить, — но не марионеткой, как они того желают. Или они склонятся перед ним, или им придется его убить. Если уж он взойдет на трон, то добровольно от него не отречется, по крайней мере не раньше, чем принудит их к реформам во благо страны — реформам, которые он считал жизненно необходимыми.

Старость и отсутствие иллюзий имеют свои преимущества. Человек становится невосприимчив ни к лести, ни к подкупу или угрозам. Ему в этом случае терять нечего, кроме жизни, а потому не стоит идти и на самый малый компромисс.

Перед тем как объявить себя готовым принять всю тяжесть короны, он с научной педантичностью изучил всех личностей и все формы правления, которые могли бы вместо него и вместо монархии быть полезными для Сербии.

При других обстоятельствах он предпочел бы республиканскую форму правления, но по зрелом размышлении с тяжелым сердцем отбросил эту идею. Демократия была бы для сербов тем же, что заряженная винтовка в руках мальчишки, — им недостает и умения и дисциплины, чтобы обращаться с этим; сначала они должны преодолеть свою склонность к правлению кланов и кровавой мести, научиться решать свои политические разногласия не стрельбой, а путем народного голосования.

Если следовать традиции, королем должен быть избран его старший сын Георгий, а его, Петра, до совершеннолетия сына следовало назначить регентом. Петр любил этого сына сильнее, чем младшего, и больше, чем дочь, потому что к этой любви примешивался страх и сострадание. Кровь ужасного Черного Георгия текла в жилах сына точно так же, как и в его собственных, но Георгий был к тому же еще и внуком Никиты, а две такие наследственности не обещали ничего хорошего для юноши, который еще в детстве был своенравным и неуравновешенным.

Сам Петр родился спустя двадцать семь лет после убийства Карагеоргия и относительно дедушки, этой, пожалуй, наиболее противоречивой личности в истории Сербии, не строил никаких иллюзий. После довольно скромного начала в качестве пастуха и капрала в австро-венгерской армии Карагеоргий вдруг обратил на себя внимание как героический предводитель восстания против турок в 1805 году. Это был полубог и чудовище. С одной стороны, полководец, государственный деятель и создатель современной Сербии, а с другой, он собственной рукой отправил на тот свет сто двадцать пять человек, в том числе своих отца и брата, затем трусливо бросил дело Сербии на произвол судьбы и, в конце концов, стал несчастной жертвой заговора, который замыслил и осуществил другой бывший свинопас, ставший государственным деятелем, — Милош Обренович.

Петр не испытывал никакой гордости за основателя династии, гораздо больше он опасался вреда, который может причинить будущим поколениям Карагеоргиевичей наследственность предков. Это стало его идеей фикс — выискивать у себя и своих детей малейшие признаки душевного расстройства, которое являлось причиной совершения Георгием, покрытым славой героических дел, самых ужасных преступлений. К огорчению Петра, у его сына Георгия наблюдалась большая склонность к таким проявлениям. Еще в детстве у него бывали приступы слепой ярости, при которых он рычал и выл, как запертый в клетке дикий зверь. С возрастом, казалось, такие приступы происходили реже, и теперь, когда ему было четырнадцать, сообщения из Пажеского корпуса в Санкт-Петербурге позволяли сделать вывод о том, что он ведет себя как обычный живой мальчишка, внезапно попавший в условия жесткой воинской дисциплины. Это в известной степени обнадеживало.

Александр, младший сын, невзрачный, малопривлекательный ребенок двенадцати лет, никогда не давал отцу повода для беспокойства, но и не подавал больших надежд. Петр чувствовал, что он должен подождать до совершеннолетия обоих сыновей, прежде чем сможет одному из них передать трон. Его брат Арсен и кузены Божидар и Алексис, трое взрослых мужчин клана, были, если не считать нескольких несущественных особенностей, вполне нормальными — настолько, насколько может быть нормален человек в изгнании, над которым к тому же висит смертный приговор.

Из этих трех — все они жили в Париже — Петр считал наиболее подходящим для общения Божидара. Он, по крайней мере, нашел свое место, не играл в балканского князя, вел себя адекватно, в то время как, например, Алексис во всякий день радел о том, чтобы подчеркнуть значительность своего происхождения.

Он женился на богатой американке и рассчитывал с помощью ее денег убрать Петра с дороги, тем более что пришло время, как он считал, для возвращения на трон династии Карагеоргиевичей. Петр охотно уступил бы ему трон, не будь этот Карагеоргиевич таким ослом. В принципе он был безвреден и скорее порядочен, но по-детски тщеславен, не имел собственного мнения и легко поддавался чужому влиянию.

Что же касалось его собственного брата Арсена, то это был просто-таки второй Милан, но без обаяния и блеска того Обреновича. Его эскапады давали пищу для городских сплетен, но не в салонах, а в борделях и кафе художников. После развода со своей русской женой он жил с одной увядающей парижанкой, которая явно демонстрировала тщеславное желание стать второй Драгой Машиной.

Но решению Петра выступить претендентом на трон больше всего способствовало жгучее презрение, которое он питал к бывшему тестю, князю Никите фон Монтенегро.

За годы, проведенные в Цетинье, Петр имел немало возможностей наблюдать манеру поведения этого циничного и самого бессовестного человека из всех, когда-либо сидевших на балканском троне. Он удивлялся наивности и ограниченности жителей Монтенегро, одного из диких примитивных сербских племен, и не мог понять, почему они терпят этого человека как своего владыку.

До своего приезда в Цетинье Петр считал просвещение той волшебной лампой Аладдина, которая освещает не только ее владельца, но всех других, с кем он общается. В случае с Никитой это никоим образом не подтверждалось. Ученый и поэт, автор многих драматических произведений в стихах, он был, вероятно, более образован, чем большинство европейских князей, однако делал все, чтобы оградить свой народ от образования, словно от какой-то заразной болезни. Если бы он не родился князем, то стал бы наверняка одним из самых великих авантюристов, мошенником гигантского масштаба, которого полиция безуспешно преследовала бы всю жизнь. Как потомок двухсотлетней династии Петровичей-Ньегошей, он считал себя вправе претендовать на сербский трон. С неослабевающим вниманием Никита следил из своего одинокого горного гнезда за политическими событиями в Европе — и немедленно садился в поезд, когда полагал достичь своих целей через личные переговоры с каким-либо западным государственным деятелем или монархом. В то время как другие балканские князья прилагали все усилия, чтобы соответствовать западным манерам и одежде, он появлялся перед обществом в шароварах и жилете с вышивкой, как симпатичный старый пастух, чье крестьянское равнодушие не могли поколебать ни роскошь царского двора, ни требования элегантного общества французской Ривьеры.

Как и многие талантливые аферисты, он обладал неотразимым шармом. Даже дочери, распределенные, как сторожевые башни, на важных стратегических пунктах карты Европы, где они должны были служить его целям, не составляли для него препятствия. То, что двух дочерей он отправил в Санкт-Петербург и только одну в Германию, служило доказательством его лояльности по отношению к матушке России. При этом он умудрялся оставаться полностью независимым. Связь с домом Баттенбергов оказалась чрезвычайно плодотворной: она обеспечила ему дружбу с такой недоступной персоной, как королева Виктория. Его расчеты оказались ошибочными единственный раз — в отношениях с кланом Карагеоргиевичей, которые он думал завязать через его дочь Зорку.

Петр никогда не встречал такого беззастенчивого вора, как его тесть. С завидной регулярностью изобретал он всякие национальные бедствия: по случаю якобы голода, лесных пожаров и даже землетрясений он объявлял Монтенегро зоной бедствия и тут же умалял матушку Россию о помощи. Направлять комиссию для расследования царю было затруднительно — зато он демонстрировал свое покровительство Никите, посылая вагоны с зерном, сельхозмашинами, строительными материалами и медикаментами для верного союзника в Цетинье. Все это немедленно перепродавалось купцам в Триесте и Землине, а деньги поступали на его счета в Швейцарии. Самым грубым способом добывания денег являлось присвоение Никитой тех средств, которые жители Монтенегро, работавшие за границей, посылали своим родственникам. Почтамт Цетинье имел прямое указание, начиная от какой суммы перечислять деньги прямо на счет князя. Поскольку большинство жителей страны не умели ни читать, ни писать, отправитель, увидев крест на квитанции, был доволен и верил, что деньги доставлены.

Балканские славяне, веками жившие в бесправном положении под игом янычар, пашей и зависимых от султана единокровных князей, считали образ правления Никиты само собой разумеющимся и неизбежным, как наводнение, снежные бури или эпидемии. Петр же видел в этом преступлении негодяя с далеко идущими замыслами. Неуемное честолюбие Никиты, который мечтал объединить под своим господством всех южных славян, приводило Петра в ужас — он знал, что Никита в свои шестьдесят два года обладал достаточной энергией, хитростью и связями, чтобы это осуществить. Его правление принесло бы гораздо больше вреда, чем пребывание на троне бездарного Александра. Откажись Петр от сербской короны, и она неизбежно, рано или поздно, стала бы добычей старого Никиты.

Глубоко погруженный в свои мысли, он не услышал ни звонка в дверь, ни шаркающих шагов Альберта в прихожей, ни чужих мужских голосов.

В спальню зашел Альберт с двумя визитными карточками.

— Эти господа хотят непременно поговорить с Вами. Я сказал, что Вы отдыхаете, но выпроводить их не удалось.

Петр надел очки и прочитал карточки. Одно имя, Рене Дюплесси, показалось ему знакомым, он встречал его в экономических разделах швейцарских газет. Верно, так звали одного бельгийского банкира. Другое имя, доктор Поллак, ему ничего не говорило.

— Они сказали, что им нужно?

— Толком ничего не сказали. Они предложили мне десять франков, чтобы я уговорил Вас принять их, но я отказался. Вы платите мне за то, что я глажу Ваши костюмы, чищу обувь и держу дом в порядке. Кого Вы примете, а кого нет, меня не касается.

— Тогда скажи, что я занят, — сказал Петр, но тут же передумал. Во-первых, было бы неправильно лишать Альберта десяти франков, во-вторых, он действительно не был ничем занят и слишком взволнован, чтобы почитать или сыграть с приятелем шахматную партию. — Минутку! — закричал он вслед Альберту. — Я передумал. Проведи их в салон. — Затем добавил: — И не будь таким гордым, возьми спокойно десять франков.

Как можно было предполагать по фамилиям, Дюплесси и Поллак не имели ничего общего — ни внешне, ни по возрасту или манере держаться. Маленького роста, с немного женской фигурой Дюплесси, одетый в мастерски сшитый сюртук и полосатые брюки, напомнил Петру черных дроздов, которые заполняли по весне парки Женевы и без особого успеха пытались привлечь к себе внимание воробьев, белок и маленьких детишек. Возможно, на фоне массивного доктора Поллака он казался меньше, чем был на самом деле, потому что Поллак походил скорее на мясника, чем на адвоката. Он был почти два метра ростом, с широким лунообразным лицом, которое за полным отсутствием шеи сидело прямо на его жирном туловище. Поллак был евреем, и еще прежде, чем тот открыл рот, Петр уже знал, что он из Вены. Венские евреи обладают чем-то, что их немедленно выдает. Они довольно самоуверенны — вероятно, из-за относительно толерантной атмосферы этого города — и чувствуют себя гораздо свободнее, чем их единоверцы в других странах Европы, прежде всего в России и в Польше.

Оба посетителя уже в дверях чопорно и церемонно поклонились. Никто из них не сказал ни слова, зато ни тот ни другой не сводили с Петра глаз, словно разглядывали статую в музее.

— Что вам угодно, господа? — спросил Петр, когда молчание грозило обернуться бесконечностью.

— Позвольте нам преподнести наши сердечные поздравления, Ваше Величество, — начал Дюплесси высоким тонким голоском, именно таким, какого Петр ожидал от него.

Петр нахмурился. Человек ему не нравился. Он уже собрался спросить Дюплесси, что дало ему повод использовать такое обращение и высказывать поздравления, но передумал.

— Давайте к делу, господа. Что вам от меня нужно?

Он не предложил им сесть и не давал даже намека на то, что собирается обменяться с ними рукопожатием.

— Мы хотели бы выразить нашу радость по поводу развития последних событий, Ваше Величество, — сказал Дюплесси. — Можно снова рассчитывать на Божью справедливость.

Петр достал часы и оставил их в руке.

— У вас есть одна минута. Либо вы говорите, что вам нужно, либо я звоню моему слуге, чтобы он проводил вас.

Он мог быть достаточно резким, если требовали обстоятельства, а в данном случае, он полагал, это было необходимо. Его тон произвел желаемое действие. Маленький перестал пыжиться, толстый отодвинул его в сторону и подошел к Петру.

— Речь идет о казино в Топчидере. Месье Дюплесси и моя скромная особа представляем консорциум, который вел переговоры о концессии с королевой Драгой. Ввиду событий прошедшей ночи это, видимо, было пустой тратой времени, если можно так выразиться.

— Ввиду каких событий? — удивленно спросил Петр.

Оба посмотрели на него с недоумением.

— И о каком казино вы говорите? О каких переговорах?

— Ваше Величество, наверное, не поставили в известность, я имею в виду проект Топчидер. Дело обсуждалось с покойной королевой, но, учитывая события последней ночи…

— Какие события?! — закричал Петр. Он догадывался, о чем говорил этот человек, но все это было до крайности неприятно, и весь этот разговор в высшей степени раздражал его.

Господа молча обменялись беспомощными взглядами, они не понимали, отчего принц так взорвался. На этот раз инициативу взял на себя Дюплесси, делая попытку отбросить наконец все недомолвки.

— Лишение… свержение… — Он безуспешно пытался найти правильное выражение. — Низвержение королевской четы. — Он буквально сник под испепеляющим взглядом Петра: — Я имею в виду… государственный переворот.

Доктор Поллак пришел ему на помощь:

— По-видимому, одно, и между тем решающее, сообщение Вашему Величеству еще не поступило. — Он подождал реакции принца и, когда ее не последовало, дал разорваться бомбе.

— Как мы узнали от наших сотрудников в Белграде, король Александр и королева Драга погибли в результате государственного переворота.

— Государственного переворота? И, простите, когда? — спросил Петр, внезапно почувствовав какую-то пустоту в желудке. Кто из них сошел с ума: он или эти двое? Он что, неправильно прочитал дату в телеграмме или что-то изменилось в планах заговорщиков?

Доктор Поллак, опытный адвокат, заметил по тону принца, что тут что-то не так, но ничего не сказал. Дюплесси, у которого, однако, отсутствовал инстинкт его партнера, очертя голову кинулся в бой:

— Вчера вечером, сэр.

— Вечером во вторник?

— Совершенно верно, Ваше Величество, во вторник, 10 июня, в Белграде, или 29 мая по старому стилю.

Петр не мог далее выдерживать взгляды этих двоих и отвернулся. Теперь ему было ясно то, о чем мгновение назад он только догадывался. Он снова повернулся к ним.

— По старому стилю, или по юлианскому календарю, вчера было 28 мая, а не 29, — сказал он. — Вы забыли, что разница между используемым в Сербии юлианским календарем и здешним григорианским с января 1900 года составляет не двенадцать, а тринадцать дней. Что же касается государственного переворота, то вы и в этом случае дезинформированы. Событие такого рода в Белграде не происходило — ни вчера, ни сегодня. Таким образом, вы можете дать указание своим сотрудникам и далее вести дела с действующим правительством. Оно достаточно коррумпировано, чтобы предоставить вам концессию на казино в Топчидере.

Он подошел к столу, нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему Альберту:

— Господа хотели бы уйти.

Молча прошагали они из комнаты — или он так задумался, что не слышал их прощальных слов. Все было ясно. Кто-то из их сотрудников сообщил этим гиенам, что 29 мая по белградскому исчислению сербская королевская чета должна быть убита. Не теряя ни секунды, они поспешили к новому королю, чтобы завершить с ним переговоры, которые вели, как они считали, с убитой королевой. Эта спешка позволяла предположить, что и другие консорциумы усиленно интересуются концессией; эти двое предприняли отчаянную попытку заполучить лицензию прежде, чем конкуренты освоятся с новой обстановкой.

Петра охватило неприятное ощущение: посетители будто отравили воздух в комнате, — он открыл окно. Осознание того, что он пребывал в иллюзии относительно характера переворота, резануло ему сердце. Какая наивность — решить, что Машин не проигнорирует его пожелание избежать каких-либо эксцессов. Петр высказал пожелание и верил — его примут во внимание. Визит Дюплесси и Поллака ясно показал — все убеждены, что королевская чета будет убита. Ему стало страшно. Неужели его путь к власти неминуемо должен пройти через реки крови? Означает ли это, что его сторонники убийцы? И что подумают о нем его друзья-социалисты? Смогут ли они и весь мир поверить в его невиновность, если он и сам в этом сомневается?

Больше, чем возможная реакция его друзей, принца Петра угнетала мысль об обреченной умереть королевской паре. Тщетны ли были предупреждения, или они вообще ни о чем не подозревали? Вероятно, они ни о чем не догадывались, иначе что-нибудь предприняли бы. Александр просто дурак, а Драга жадная шлюха, но оба слишком молоды, чтобы умереть. Петр не был с ними знаком и видел в них только символы отвергаемой системы. Но нависшая над ними смертельная угроза внезапно превратила их из символов в существа из плоти и крови.

Что он может сделать, чтобы предотвратить убийство? Должен ли телеграфировать заговорщикам? Нет, конечно нет. Телеграмма попадет в руки полиции Александра. Этим, возможно, королевская чета будет спасена, но лишь ценой жизни многих патриотов, которые будут брошены в тюрьму, подвергнуты пыткам и, без сомнения, повешены.

Подаренные царем часы отсчитывали драгоценные минуты. Как будто заставляя его поторопиться, обычно отстававшие, они шли на четверть часа вперед. В телеграмме Ненадовича стояло «сегодня вечером»; это может произойти в любое время между заходом и восходом солнца. Он решительно встал, взял шляпу и трость и вышел из дома.

Единственным человеком, к которому он мог с полным доверием обратиться и от которого мог ожидать помощи, был русский князь Ольденбург. Несмотря на то что по политическим мотивам жил в изгнании, он находился в удивительно хороших отношениях с министерством иностранных дел своей страны. Как частное лицо князь мог сделать то, что Петру было невозможно, — убедить русского посла в Швейцарии телеграфировать своим коллегам в Белград о смертельной опасности, нависшей над королевской четой. Петр не сомневался — представитель царя Николая II, в высшей степени интеллигентный посол Чариков, немедленно предпримет необходимые шаги, чтобы не допустить преступления, которое позднее неминуемо бросит тень и на самого царя.

Князь Ольденбург, как всегда, был готов помочь: посоветовался с Петром по содержанию телеграммы, лично созвонился с посольством в Бёрне и передал текст послу. Тот в свою очередь заверил Чарикова, что телеграмма будет отправлена незамедлительно.

После этого Петр Карагеоргиевич возвратился на улицу Рю де Белла, где он жил; если он и не испытал абсолютного облегчения, то мир в его душе воцарился вновь.