Группа во главе с полковником Мишичем устремилась из Старого Конака во двор здания, где оказалась застигнута неожиданностью — на иссушенную землю падала мелкая изморось.

Богданович с четырьмя офицерами остался, чтобы проверить подвал и чердак.

Внезапно сильный порыв ветра заставил Лазу Петровича остановиться под навесом.

— Ради всего святого, господин полковник, — взмолился он, — скажите, чтобы принесли мою фуражку. У Ваших молодых людей на голове густые волосы, а у меня их осталось совсем немного. Остаться под дождем без фуражки для меня верная гибель.

Мишич пристально посмотрел на него.

— Вы что, действительно боитесь смерти?

— От простуды — да, от пули — нет, вернее, от хорошего прицельного выстрела. Это — просто халтура. — Он показал на свою перевязанную руку.

Капитан Ристич похлопал по плечу одного младшего лейтенанта, чьи волосы были такими густыми и всклоченными, как парик у клоуна.

— Дайте ему фуражку. Вообще-то, обычно на военной службе люди привыкают к тому, чтобы побыть под дождем, но наш генерал наверняка не нюхал полевой службы — у него были особые обязанности, в постели королевы. Уж там наверняка всегда хороший климат.

— В высшей степени неуместное замечание, господин капитан, к тому же отдает дурным вкусом, — сказал Лаза, прежде поблагодарив лейтенанта, который просто положил на голову генерала собственную фуражку.

Перед караульным помещением они встретились с полковником Машиным, он стоял с двумя штатскими — будущими министрами, — и те непременно хотели знать, почему им до сих пор не сообщили об успешном завершении путча.

— Куда вы направляетесь? — спросил офицеров Машин.

— В Новый Конак. Они должны быть где-то там.

Штатские насторожились, и Любомир Живкович, молодой адвокат, принадлежащий к радикалам, спросил:

— А кто там должен быть?

— Король и королева, — смущенно сказал Машин.

— И Вы не знаете, где они?

— В Старом Конаке их нет. Как-то им удалось улизнуть. Но непонятно, как и когда. Один из лакеев утверждает, что перед часом ночи он сопроводил их в спальню. Далеко уйти они не могли.

Штатские скептически посмотрели на Машина.

— Нам Вы сказали, что все идет по плану, — с упреком сказал Живкович.

— Так оно и есть. Все равно мы их найдем, — раздраженно ответил Машин. — В этом старом муравейнике углов и закоулков больше, чем в любой катакомбе.

— Вы все тщательно обыскали? — спросил Генчич, второй штатский.

— Да, конечно.

— А откуда Вы взяли, что они могут быть в Новом Конаке?

Мишич растерянно пожал плечами.

— Генерал Петрович сказал, что они могут быть только там.

Адвокат обменялся взглядами со своим спутником.

— Ну что же, желаем удачи, господа. Нам лучше вернуться и сообщить обо всем коллегам. Мне не нужно говорить, что все они также желают вам всего наилучшего.

Они пожали всем руки и поспешили к воротам; было очевидно, что они стремились как можно скорее покинуть поле битвы, где вопрос о победителе был еще не решен.

На небе не было ни звезды, все затянуло тучами, и дождь резко усилился. Расположенные вокруг Конака отряды производили глухой шум, который, казалось, был наполнен тревожным возбуждением.

— Кто-то должен обратиться к солдатам, чтобы они не разбежались, — заметил Машин.

— И что следует им сказать? — спросил Мишич.

— Что-нибудь. Что король убит. Что он сбежал. Все слышали взрыв — опасно, если они сами начнут строить догадки.

Мишич оглянулся, словно надеясь, что найдется еще кто-нибудь для этого поручения. Никто, естественно, не вызвался. Он не мог в темноте разглядеть, что написано на лицах офицеров, но их молчание ясно говорило о сомнениях и равнодушии. Он без труда читал их мысли. Их было сто пятьдесят человек, ворвавшихся во дворец; они грабили, взрывали и жгли, убили сержанта дворцовой охраны, но, пока Александр Обренович на свободе, победа была не на их стороне. Они рисковали своими жизнями, чтобы удовлетворить честолюбие каких-то штатских: этого Йована Авакумовича, который спит и видит себя премьером, адвоката Живковича, бывшего министра внутренних дел Генчича и стареющего принца Петра, который сидел себе в безопасности в Женеве. У всех у них хитрости и ума хватало держаться до поры до времени в тени, а в огонь посылать тех, кто носит форму. Все они, и принц Петр, останутся в живых, в то время как они, люди в форме, будут болтаться на виселице.

Какой-то юный лейтенант влетел галопом на неоседланной, неуклюжей лошади во двор. Он спешился перед Машиным и отдал честь.

— Лейтенант Милан Маринкович покорнейше просит разрешения доложить, господин полковник! — выпалил он, не переводя дыхания. Его симпатичное круглое лицо сияло от удовольствия.

— Да, докладывайте, — устало промолвил Машин.

— Осмелюсь доложить, господин полковник, что я лично застрелил военного министра Милована Павловича и министра внутренних дел Велью Тодоровича.

Машин был сбит с толку.

— Да? А почему Вы? Разве это не было поручено капитану Йосиповичу и лейтенанту… сейчас не могу припомнить его фамилию.

Он замолчал. Напряжение и мытарства не желающей заканчиваться ночи давали о себе знать. Сейчас Машин даже не мог понять, почему фамилия министра Тодоровича стояла в списке. Известие об убийствах, которое еще час назад он выслушал бы с удовлетворением, теперь воспринималось как дополнительная тяжесть к непосильному грузу, навалившемуся на него в последние часы.

Воодушевленный своими подвигами, Маринкович продолжал:

— Докладываю, господин полковник. Действительно, было поручено капитану Йосиповичу и лейтенанту Поповичу. Но дело обстояло так, господин полковник. Когда наш взвод под командованием капитана Йосиповича прибыл к дому Павловича, министр уже ожидал нас: он стоял, полностью одетый, у окна на верхнем этаже. Наверное, слышал взрыв в Конаке, понял, что к чему, и приготовился к обороне. Капитан Йосипович открыл огонь, но министр пригнулся и стал стрелять в ответ. Он ранил одного солдата. Я быстро обошел дом, зашел с черного хода и поднялся по лестнице наверх. Дверь в комнату министра была заперта, но я взорвал ее с помощью патрона со взрывчаткой, который принес с собой, и застрелил министра Поповича. Он не сразу умер, тогда я приказал солдатам добить его прикладами.

Лейтенант умолк и гордо ожидал, как ждет охотничья собака с добычей в зубах благодарной ласки. Благодарности не последовало, Маринкович продолжал, но уже не с тем энтузиазмом:

— Когда мы покончили с Павловичем, то увидели, что лейтенант Попович со своим взводом окружил дом министра Тодоровича, после чего лейтенант вошел в дом. Немного погодя он вернулся и приказал своим людям отступить. Я подошел к нему и спросил, что случилось. Сначала он не хотел говорить, а затем будто сломался и начал реветь как баба. Он не смог сделать этого, сказал он, вся семья сидела за обеденным столом и пила кофе. Конечно, они знали, что в городе что-то происходит, иначе были бы в постели. Министр узнал его, встал и поприветствовал, жена налила ему чашку кофе и спросила, сколько кусочков сахара положить. Попович стоял там какое-то время, оглядывал каждого, а затем повернулся и вышел. Но ведь кто-то должен выполнять работу, подумал я. Они все еще сидели за столом, когда я вошел: министр, его жена, сын и дочь — она была когда-то едва ли не помолвлена с лейтенантом Поповичем. Министр сидел спиной к двери. Я выстрелил в него два раза, и он упал. Капитан Йосипович тоже выстрелил, но не попал. Одна пуля попала сыну в рукав, но не ранила. Женщины подняли страшный крик, но с ними ничего не случилось. — Он замолчал и попытался прочесть что-нибудь на лицах окружающих, но все оставались безучастными. Сам же Маринкович был взволнован до крайности. — Я отобрал лошадь у кучера, господин полковник, чтобы доложить как можно скорей.

Машину вдруг стал ненавистным этот юнец.

— Рад, что Вы доставили себе удовольствие. Будьте добры, немедленно верните жеребца, если не хотите, чтобы я отдал Вас под трибунал за конокрадство. И вот что еще, зарубите себе, лейтенант, на носу — Вы сербский офицер, а не проклятый Богом янычар.

Лейтенант Маринкович покачнулся, как от удара. Все, что можно было разобрать в темноте: разочарованный вид и отсутствие надлежащей выправки у людей в промокших, наброшенных кое-как — иногда и на голое тело — кителях, — указывало на провал переворота. Сознание того, что какая-то часть вины за случившееся может быть возложена на него, привело его в неописуемую ярость. Когда этот невысокого роста, коренастый человек с острым загнутым носом и густыми всклоченными волосами, в сапогах со шпорами, дико размахивая руками, вдруг двинулся на Машина, он удивительно напоминал бойцовского петуха, твердо решившего выклевать полковнику глаза.

— Вы лично приказали казнить министров, — закричал он. — Я был при этом, когда Вы сказали, что, в случае если тот, кому поручено задание, не выполнит или не сможет выполнить его, это должен сделать тот, кто в состоянии. Так что не говорите, будто я не могу сослаться на Ваш приказ!

Это был открытый бунт. Рука Машина потянулась к кобуре револьвера, но он опустил ее, заметив, что стоявшие рядом младшие офицеры явно на стороне Маринковича.

— Вы не должны напоминать мне о моих собственных приказах, лейтенант. — Он старался придать своему голосу командный, авторитетный тон. — Я руководитель всего дела, и как Ваш командир я рассматриваю Ваш тон как грубое нарушение субординации. Только учитывая Ваше неадекватное состояние, я прощаю Вам Ваше поведение, но в следующий раз этого не будет. Кругом!

Он обратился к стоявшим вокруг него людям:

— Идемте в Новый Конак, господа. Мы не должны упустить ни малейшей возможности, как бы малоперспективна она ни была.

Драга стояла у окна и всматривалась в ночь. Темнота не казалась уже такой беспросветной, или ее глаза уже к ней привыкли? На первом этаже русского посольства зажегся свет, но тут же погас.

— Русские не спят, — прошептала она мужу. — Они не спят всю ночь и наблюдают за нами. Грабов и Чариков. Наверняка стоят у окна и смотрят в бинокль. Скорее всего, после двух взрывов они решили, что мы убиты. Потом засомневались, наверное, послали кого-то все разузнать. Ты считаешь, армия стоит на стороне заговорщиков? Тогда у нас мало надежды, правда?

— Я имел в виду не всю армию. Наверное, речь идет о паре полков или только об одном или двух батальонах. Эта свинья Мишич со своими сообщниками под покровом ночи окружили Конак. Когда рассветет, они должны будут отступить. Я не могу поверить, что такие люди, как полковник Николич из Восьмого пехотного, капитан Панайотович из дворцовой охраны или капитан Костич из лейб-гвардии, бросили нас в беде. Они наверняка найдут возможность забрать нас отсюда.

— Панайотович вчера вечером дежурил. И Люба Костич также. Теперь ты понимаешь? Или они оба сбежали, или эти мерзавцы их убили. Все, кто нам был предан, убиты. Никакой надежды больше нет, Саша.

— Ты не права. Нам только бы продержаться до рассвета.

— Они найдут нас раньше.

— Эти типы в посольстве думают, что нам удалось спастись. Считают, мы уже в Землине и вскоре во главе преданных нам дивизий вернемся.

— Но мы не в Землине, Саша, мы сидим в этой чертовой дыре. И сколько, как полагаешь, мы тут выдержим? Часы, дни, недели? Шансов, что никто нас не выдаст, так же мало, как и на то, что кто-то придет к нам на помощь. Значит, будем сидеть здесь, умирать от голода и жажды. И сколько это продлится, пока мы не сойдем с ума? Пока не начнем кричать, чтобы нас отсюда забрали и убили?

— Драга, спокойно, нельзя сейчас терять голову.

— Но ты же слышал, о чем они орали? Какой-то ужас! Они просто сумасшедшие! Все изрубили. И кровать! А если бы мы лежали в кровати, Саша? Что они сделали со спальней! Моя любимая комната. Она мне нравилась больше всего в доме. Это и мой будуар. Потому что они действительно принадлежали мне. В остальных проглядывал вкус тех, кто там жил до меня. Салон мне никогда не нравился из-за этих фиалковых обоев. Это твоя мать их подобрала. Не могу больше видеть фиалки. Из-за нее я ни одного платья этого цвета больше не надела.

— Тебе уже не придется страдать из-за обоев, эти идиоты стреляли по ним, как по мишеням. Подберем потом новые, сама выберешь цвет.

— А правда ведь, Саша, твоя мать на самом деле относилась к нам плохо? Она всегда при этом говорила, что желает нам только счастья. Тебе и мне. Но имела в виду совсем не то, чтобы мы были счастливы друг с другом. Она просто злая женщина. Эта ужасная ночь. Если бы не она, до этого никогда бы не дошло. Сербия была бы мирной страной, твой отец был бы жив и оставался королем, ты был бы наследником престола, женился счастливо на какой-нибудь пухленькой эрцгерцогине и был отцом шестерых маленьких Обреновичей. По деревням не шлялись бы переодетые торговцами икон русские шпионы, которые подзуживают людей против тебя. И уж точно не было бы никакого полковника Мишича с его бандитами в офицерской форме, которые разгромили Конак.

— А где была бы королева Сербии?

— Кто знает. Наверное, замужем за каким-нибудь учителем или владельцем магазина.

«Или в Париже в каком-нибудь студенческом отеле», — добавила она про себя. Драга не сказала этого вслух, чтобы не расстраивать короля. Несмотря на прожитые вместе годы, Александр в принципе ничего о ней не знал. Иначе он никогда бы не сделал ее королевой Сербии. То, что она не сумела как следует играть эту роль, не ее вина — она не родилась королевой. Она была из тех, кого жизнь вынуждает что-то делать, а не из тех, кто сам распоряжается своими поступками. Обстоятельства диктовали ей свою волю, и она покорялась. К примеру, ей и в голову не пришло бы выйти замуж за Светозара Машина. Он сделал ей предложение, и она согласилась — это был единственный выход уйти от алкоголички-матери, целого выводка вечно голодных братьев и сестер и запертого в сумасшедшем доме отца. Создавалось впечатление, что на протяжении всей жизни она постоянно оказывалась в тупике, как теперь, в этой комнатушке с железной дверью в качестве единственного выхода. Но выхода куда? К свободе или смерти? Куда бы ни вела эта дверь, не сама Драга ее откроет, а кто-то другой. Так когда-то Наталия открыла ей дверь, освобождая из иного тупика. Она, Драга Машина, даже не пошевелив пальцем, стала dame d’honneur королевы: ей просто преподнесли это место, так же как позже ей преподнесли роль королевы Сербии. И если бы она осталась при Наталии навсегда, не попала бы в этот водоворот. Потом Александр сделал ее, Драгу Машину, своей королевой, королевой Сербии. Вот сумасшедшая идея! И кто может поставить в вину царице Александре, что она не хотела разделить с ней открытый экипаж? Или кайзеру Вильгельму? Или королеве Виктории? Только такой безудержный и самодержавный человек, как Саша, мог настоять на подобной, из ряда вон выходящей идее. Она, Драга, по-настоящему никогда этого не хотела, ни в Висбадене, ни в Биаррице, ни в Белграде. Любовница короля — более чем достаточно. Но королева! Было совершенно неизбежно, что она эту роль провалит.

Александр думал меж тем о своем и внезапно сказал:

— Мама меня никогда не любила.

— Но твой отец, он тебя очень любил. Тебе не следовало затевать интриги против него. Сын против своего отца. Это большой грех. И за это мы должны будем теперь заплатить.

— Покушение сорвалось, разве не так?

— Важно намерение. Об этом речь. Мы виноваты. Мы оба. То, что Кнезевич оказался плохим стрелком, ничего не меняет.

— Нет, погоди! Разве я не отказался, когда полковник Таубе предложил мне организовать все еще раз? Разве я не распорядился публично казнить Кнезевича и прикончить Андьелича в его камере? И это все для того, чтобы как-то загладить свою вину, чтобы в душе отца снова воцарился покой и мы помирились. Я пошел даже на арест радикалов и обвинил их, только чтобы папа был дово…

— Они с этим не имели ничего общего, и ты знал это.

Ему было свойственно просто не слышать упрека. Если он принял какую-то линию защиты, сдвинуть Александра с нее было невозможно.

— Если бы я согласился с предложением Таубе, мы смогли бы пожениться на год раньше.

— Наша женитьба — вот отчего умер твой отец. Мы сделали то, что не смог Кнезевич. Отец любил тебя, а ты…

— Если бы он меня действительно любил, не стал бы возражать против нашей женитьбы. Но о чем мы говорим…

Он замолчал. Слышно было, как рядом кто-то открывал дверцы шкафов и ящики столиков.

— Грабители, — прошептал он.

Шелест бумаг и замечания, которые делались по поводу найденных писем, указывали на то, что их хотят использовать как обвинительный материал против королевской четы.

— Ты слышала? — спросил Александр, когда голоса удалились. — Они хотят затеять против нас процесс. Абсурд какой-то!

— Это лучше, чем быть убитыми, — твердо заявила Драга.

Даже сознание того, что их жизни не грозит непосредственная опасность, не могло, тем не менее, унять навалившуюся на сердце тоску.

— Если дело дойдет до процесса, нас обвинят во всех мыслимых преступлениях: убийство, растрата денег, разврат. Найдут мужчин, которые поклянутся, что спали со мной и бог знает что еще. Ты станешь меня потом презирать?

— Никогда. Я…

Она прижалась лицом к его плечу.

— Я знаю, не станешь. Все это ты слыхал и раньше и все равно не переставал меня любить. Ты любил меня так, как любили немногих женщин, и это мое самое большое утешение перед тем недобрым, что предстоит. Каждая женщина когда-то, хотя бы раз, чувствует, что судьба ей что-то недодала. И я знала такие моменты, но сейчас, когда смерть так близка, от нас только в нескольких комнатах, теперь…

— Давай не будем говорить о смерти, — сказал он.

Его хриплый голос нарушил ту нежность, которая переполняла ее. Неужели он никогда не сможет вести себя как мужчина, ему всегда нужно говорить так, словно он дерзкий юнец? Тогда, возможно, она смогла бы действительно любить его, его, единственного человека, который был всегда добр к ней. И ей не пришлось бы чувствовать себя проституткой, которая спит с ним потому, что он платит щедрее, чем другие мужчины.

Она подошла к окну. Дождя больше не было, ветер дул теперь с востока и гнал облака, несущиеся по небосклону, словно табун лошадей. Парк выглядел мирно и спокойно. От Нового Конака доносились обрывки голосов; над головой слышались шаги — видимо, поиск продолжался на чердаке. На первом этаже горел свет — вероятно, керосиновая лампа, — слегка освещая двор на задней стороне здания. Неожиданно Драга увидела человека, шедшего от ворот парка. Она напрягла зрение, сдвинула осторожно гардины и прижалась лбом к стеклу. Когда человек подошел ближе, стали слышны шаги по щебню и звон шпор. Он не спешил. Остановился, зашел за куст, вероятно, чтобы помочиться. Или пытался пройти к Конаку незамеченным от тех людей, которые, словно взбесившись, бесчинствовали во дворце? С замиранием сердца она ждала, когда он выйдет из-за кустов. Наконец его снова стало видно; медленно — или осторожно? — он двинулся вдоль розария. Теперь человек был достаточно близко, и по голубому цвету формы можно было заключить, что это один из кавалеристов или лейб-гвардейцев. Он вдруг оказался в тусклом свете лампы и, скорее инстинктивно, чем зрением, Драга узнала капитана Любу Костича, командира личной охраны короля. Не помня себя она закричала:

— Это капитан Костич! Саша, мы спасены! Слава богу, мы спасены!

Не дожидаясь ответа мужа, она распахнула окно и высунулась наружу.

— Нет! Не надо! — закричал Александр за ее спиной.

— Капитан Костич! — закричала она. — Король в опасности! Спасите его, спасите! Капитан Костич, ради…

Ее слова перешли в крик ужаса, когда она увидела, как человек внизу вытащил револьвер и прицелился. В паническом страхе она присела, тут же грянул выстрел, пуля попала в раму окна и рикошетом прошла вдоль стены. Раздался второй выстрел, пуля просвистела через открытое окно и застряла в противоположной стене. Драга прижалась к стене возле окна, будто пытаясь в нее вдавиться.

— Это был на самом деле Костич?

— Да.

— Значит, он с ними заодно, — спокойно заметил Александр.

Они ждали дальнейших выстрелов, но их больше не последовало. Слышно было, как Костич побежал к заднему входу и захлопнул за собой дверь.

— Теперь он приведет сюда остальных. Ах, зачем только я его позвала? Ну, зачем?

— Я хотел тебя удержать, но было уже поздно.

Она закрыла окно и опустила тяжелые железные жалюзи, теперь уже ненужные меры предосторожности, потому что в парке снова стало тихо и спокойно.

— Как я могла поступить так глупо? — застонала она. — Теперь мы погибли. Прости меня, Саша.

— Не кори себя. Рано или поздно нас все равно нашли бы. Только теперь это случится быстрее, вот и все.

Она знала: он просто хочет ее утешить, хотя за несколько минут до этого пребывал в убеждении, что они будут спасены. Драга испытывала огромное сострадание к этому молодому человеку, которого будут истязать по ее вине, к молодому королю, который никогда и ни в чем не упрекнул ее, даже на краю пропасти. Впервые с тех пор, как они жили вместе, она восхищалась им, восхищалась его мужеством и непоколебимой привязанностью к ней. Она опустилась на колени и умоляла Бога сохранить жизнь этому достойному жалости, преданному своими подданными королю и взять ее жизнь вместо его. Она обращалась к Богу, как будто он был не чем-то туманным и неосязаемым в мире неведомого, а стоящим рядом человеком, слегка наклонившимся к ней, чтобы лучше ее расслышать.

Шаги над ними удалились в направлении лестницы. Теперь слышен был только далекий шум голосов в вестибюле; их неизменяющийся, равномерный звук позволял думать, что открытие капитана Костича остальным еще не известно.

Драга поднялась с колен и встала рядом с Александром.

— Сколько еще, как ты думаешь, Саша?

— Они не спешат, теперь они знают, что нам не уйти.

— Они нас убьют.

— Нет, не думаю. Вот если бы они нашли нас в спальне, то наверняка убили бы. Но сейчас все успокоились и протрезвели.

— Капитан Костич хотел меня застрелить! Может быть, они вообще собирались убить меня, а не тебя. Тогда не мешай им. Не пытайся меня защитить. Я прошу тебя.

Он поцеловал ее.

— Не говори глупости.

— Я знаю, ты в Бога не веришь. Но давай помолимся вместе.

— О чем?

— Чтобы Он простил нам наши грехи.

Она почувствовала, как Александр напрягся.

— Какие еще грехи? — холодно спросил он.

— Мы грешили, Саша. Подумай о тех людях, которых мы арестовали, их пытали, казнили. Только за то, что они были против нас.

— Я король, высшая власть в стране. Во что превратится мир, если люди не будут считаться с высшей властью? Наступит анархия. Если я распорядился кого-то задержать, то лишь затем, чтобы защитить свободу других. Чтобы защитить людей от беззакония и…

— Ах, Саша, — перебила она его, — ведь ты собственного отца хотел убить. Не говори, что Бог нам это простит.

Он высвободился из ее объятий. Хотя в темноте Драга не могла видеть его лица, она знала: на этом лице сейчас хорошо известное ей выражение надменной отчужденности.

— Папа сделал меня королем. Потом он фактически лишил меня власти и сам управлял и страной и мной. Народ был сбит с топку. Сербия совсем недавно избавилась от кабалы. Люди не научились еще быть преданными свободно избранному государю. Здесь же они оказались перед выбором между двумя королями — для такой задачи они еще не созрели. Папа не должен был подвергать их такому испытанию. Я хотел только исправить его ошибку.

Властный, полный самолюбования и не допускающий ни малейшего сомнения в правоте своих непоправимо безнадежных заблуждений тон, которым он говорил с Драгой, действовал ей на нервы. У нее было большое желание закричать ему, что он здесь не на заседании вновь избранной скупщины, что речь идет скорее о перерыве в зале суда перед тем, как трибунал огласит приговор.

Александр услышал это первым. По-прежнему прижавшись к нему, Драга заметила, как изменилось его дыхание. И тогда она тоже услышала дикие крики и топот ног, сначала на лестнице, а потом и в королевских покоях. Драга прильнула лицом к груди Александра, и ее утешило, что его сердце забилось так же часто, как и ее.

— Сейчас они будут здесь, — прошептала она.

Александр крепче обнял ее, но ничего не сказал.

Апис открыл глаза. С тех пор как Мишич со своими людьми отправился в Новый Конак, он находился в забытьи между сном и бессознательным состоянием. Теперь его взгляд стал осмысленным, и он оглянулся вокруг.

— Их нашли? — спросил он Михаила, который сидел у него в ногах.

— Насколько мне известно, нет.

— Который сейчас час?

Михаил вытащил часы и посмотрел, поднеся к стоявшей на столе свече.

— Без десяти четыре.

Он все это время оставался возле Аписа и ждал врача.

Апис, теперь в полном сознании, застонал:

— О боже, они наверняка все провалили. Где Машин?

— Наверное, в Новом Конаке, чтобы и там все разгромить.

Апис попытался сесть, но резкая боль в груди не позволила ему этого. Его взгляд упал на капитана Мильковича.

— Йован! Зачем, черт возьми, этим проклятым идиотам нужно было убивать именно его. — Он подождал, пока утихнет боль. — Подумай, как тебе отсюда выбраться, пока не будет слишком поздно. Если Александр добрался до Баньицких казарм, Восьмой пехотный уже наверняка марширует сюда. Я двигаться не могу, а ты можешь. Нечего тебе тут сидеть и ждать, пока попадешь к ним в руки.

Все говорило за то, что Александру и Драге удалось бежать, поэтому свое пребывание в Конаке Михаил мог в принципе оправдать только свинцовой усталостью, сковавшей его, словно смирительная рубашка. Бессмысленный погром, свидетелем которого он был, оставил в нем чувство отрезвления, которое больше не покидало его. Как он, в самой деле, мог подумать, что переворот пройдет бескровно? Или долгое пребывание за границей стерло в его памяти ту бездумную жестокость, присущую сербскому офицерству? Даже если он приехал в Белград абсолютно невиновным, почему утренняя встреча в офицерском клубе не открыла ему глаза? Не прятал ли он, Михаил Василович, за этими священными словами вроде Librerté, Égalité, Fraternité всего лишь свою ненависть к Александру? Не был ли он в действительности еще одним полковником Машиным, вовлекшим страну в сомнительную революцию, только чтобы насладиться личной местью?

Через открытые входные двери со двора стали доноситься дикий шум и крики.

— Наверное, солдаты Восьмого полка, — сказал Апис с вымученной улыбкой.

Михаил устало поднялся.

— Посмотрю, что там.

— Оставь мне сигарету. Если начнется бой между нашими и людьми Александра, возможно, это будет моя последняя. Живым они меня не возьмут.

Скривившись от боли, Апис достал револьвер, взвел курок и положил рядом с собой. Михаил прикурил сигарету и вставил ему между губ.

— Только не хулигань, Апис. Не раньше, чем разберешься, что происходит.