— Что на этот раз у нас новенького, Мика? — спросил генерал. Это был действительно день сплошных неприятностей.

— Генерал Цинцар-Маркович просит безотлагательно аудиенции у короля, — доложил Наумович, едва переводя дыхание.

— Ей-богу, когда такое слышишь, можно подумать что турецкая армия стоит у ворот. Что же ему надо?

— Этого он не сказал.

Когда король встает поздно, как, например, сегодня, разговор с премьер-министром может поломать весь дневной график.

— Где он?

— Ждет в моем кабинете, — сказал Наумович.

Мика был уже побрит и одет в свежий мундир, но неважный вид его оставался неизменным. Лаза подумал, как может человек так постареть за одну ночь.

— Почему Вы не доложили о премьер-министре прямо королю? Зачем Вы прибежали ко мне?

— Потому что король не желает его принимать. Его величество распорядился ни в коем случае не впускать премьер-министра, если он придет. — Наумович выглядел совершенно несчастным. — Я просто не знаю, как мне быть.

— О чем тут особенно думать? Скажите премьер-министру, чтобы он шел домой.

— Он говорит, что не сходя с места подаст заявление об отставке, если король его не примет.

— Вполне возможно, ему придется это сделать и в том случае, если король его примет. Александр назначит новый кабинет. Это и так происходит каждые пару месяцев.

Тем не менее Лаза встал, испустил тяжелый вздох разочарования и покинул свой кабинет; за ним с видом жертвы, ожидающей наказания, поплелся Наумович.

Цинцар-Маркович, генерал и премьер-министр, застыв, словно памятник самому себе, безмолвно сидел в кресле, которое предложил ему Наумович. Высокого роста и приятной внешности, во многом он напоминал покойного короля Милана, не обладая, правда, его шармом. Будучи старше Лазы по возрасту и положению, он приветствовал того легким кивком. Только по нервному подрагиванию усов Цинцар-Марковича можно было догадаться о его недовольстве.

После нескольких общих фраз, на которые премьер-министр отвечал ледяными «да» или «нет», Лаза сказал:

— В настоящий момент на приеме у короля наш посол в Болгарии Павел Маринкович. Но я посмотрю, что смогу для Вас сделать.

— Я знаю, кто такой Маринкович, — проворчал премьер-министр. — Я сам его назначал. — Он вынул часы. — Я даю Вам ровно одну минуту, генерал. Или Вы доложите обо мне королю, или я войду к нему без доклада.

Если он надеялся сбить Лазу с толка, то должен был разочароваться.

— Это бы Вам ничего не дало. Вы сами прекрасно знаете, как строго требует его величество соблюдения придворного этикета.

— Здесь не двор королевы Виктории!

— Совершенно верно. Но тогда Вы были бы не генерал Цинцар-Маркович, а граф Балфур.

Не дожидаясь ответа премьер-министра, Лаза направился в прилегающую комнату, где происходили обычно заседания кабинета, а иногда и неформальные небольшие приемы. Стены комнаты были украшены картинами героического прошлого Сербии кисти Влахо Буковача. Из узкой щели задернутых гардин падал луч света на мраморный бюст королевы Драги. Лаза непроизвольно сравнил нежный улыбающийся лик бюста с испещренным морщинами лицом королевы, которую видел сегодня утром.

Двустворчатая дверь в зал аудиенций, обставленный на турецкий манер перетянутыми шелком диванами и отделанными перламутром банкетками, была открыта настежь. Возбужденный, переходящий временами на крик, король говорил для обстановки комнаты, предполагавшей доверительное общение, слишком громко и резко. Павел Маринкович, элегантно одетый мужчина за тридцать, постоянно поворачивался, чтобы оставаться лицом к королю. Александр оборвал себя на полуслове, увидев входящего Лазу. Адъютант поклонился, подошел ближе и сделал еще один поклон.

— Простите, что помешал, Ваше Величество, но премьер-министр просит срочную аудиенцию.

Король нахмурился, снял нервно дрожавшими пальцами пенсне и протер его носовым платком. Когда Лаза увидел перед собой это молодое, без привычных стекол лицо, он снова поразился, каким причудливым образом оно было похоже на лицо его матери. Но бледная кожа, мешки под глазами и словно маска застывшее на лице выражение недовольства не позволяли признать даже самым верным подданным, что король выглядит хорошо. В то же время о его матери без обиняков говорили как о самой красивой женщине, когда-либо сидевшей на троне. Императрица Австрии Елизавета, королева Англии Александра, урожденная датская принцесса, Евгения де Монтихо — все они были женщинами необычайной привлекательности, но ни одна из них не обладала полной совершенства и в то же время одухотворенной красотой матери Александра Наталии Кешко.

Летним днем 1874 года Наталия впервые ступила на сербскую землю. Еще в мае известие, что правящий князь — Сербия стала королевством только в 1882 году — выбрал себе в жены не какую-нибудь высокородную принцессу, а русскую из незнатной семьи, вызвало во всей стране разочарование и даже возмущение, но все разговоры смолкли, когда народ увидел Наталию, сидевшую рядом с женихом в открытой карете. Сопровождаемая одной из теток по пути к владениям Кешко в Крыму, она прервала свое путешествие на один день в Белграде, прежде чем отправиться пароходом вниз по Дунаю. Лаза Петрович, тогда свежеиспеченный лейтенант, со своей ротой стаял в почетном карауле у причала. Наталия, в батистовом платье с розовыми и белыми полосами, в крошечной розовой шляпке из вуали на иссиня-черных волосах, напоминала расцветший бутон розы. В свои восемнадцать лет, стройная и, казалось, легкая словно перышко, она была преисполнена чувственности, как любимая наложница какого-нибудь паши.

С непринужденностью богатых, которые в любых обстоятельствах чувствуют себя неуязвимыми, она позволяла оценивать себя вельможам и глазеющей толпе, а ее никогда не казавшаяся утомленной улыбка и готовность отвечать на самые нелепые вопросы мгновенно завоевали симпатии недавних недоброжелателей.

В жилах Наталии текла русская и бессарабская кровь с доброй частью левантийской. Ее семья имела обширные владения на юге России, благодаря чему Наталия воспитывалась в большей свободе и роскоши, чем большинство принцесс королевских кровей. От боготворивших дочь родителей она никогда ни в чем не знала отказа, а ее красота сводила с ума в равной мере и мужчин и женщин. Поскольку многие сыновья и дочери семейства Кешко женились и выходили замуж за отпрысков аристократических кровей и их деньги помогли вновь засверкать многим известным историческим именам, Наталия была представлена царскому двору и в дальнейшем вращалась в блестящем обществе различных стран.

Лаза был так же ею очарован, как и простая глазевшая на нее домохозяйка или любой солдат из толпы. От красоты Наталии перехватывало дыхание, и совершенно особенная, глубокая страсть к ней удивительным образом стала лейтмотивом его жизни. Любой мужчина, признавался себе Лаза, неважно, донжуан или зубоскал вроде него, тоскует временами о женщине, которую бы он боготворил, вовсе не стремясь обладать ею. То, что он испытывал к Наталии, было сравнимо с поклонением, которое чувствовал молодой монах к Деве Марии, нечто, сходное с восхищением Венерой Милосской ее почитателей. Это не мешало ему заводить многочисленные связи с женщинами — в том числе и с Драгой, в конце концов жениться на одной из них и нажить с ней четырех детей. Даже недостатки характера Наталии не смогли разрушить этой привязанности, которая выражалась также и в непоколебимой преданности Лазы ее сыну Александру.

Сходство между матерью и сыном никогда больше не поражало Лазу так сильно, как во время церемонии, последовавшей после отречения Милана от престола и при которой тринадцатилетний Александр в Белом зале Нового Конака был провозглашен королем Сербии.

Милан, этот несостоявшийся оперный режиссер, все обставил по своему сценарию. Сцена достигла своей кульминации, когда отец опустился перед сыном на колени и поклялся государю в своей вассальной преданности.

Это был захватывающий момент, и в переполненном зале не оставалось глаз без слез, за исключением юного короля. Он стоял с выражением триумфа на лице, не протянув стоявшему перед ним на коленях отцу даже руки. И позднее, когда вельможи и высшие офицеры свидетельствовали ему свое почтение, всегда проявлялось это зловещее выражение абсолютного превосходства. Вид Александра, с одной стороны, поражал Лазу, а с другой — отталкивал.

Получившая между тем развод и жившая в изгнании Наталия убедилась в преданности Лазы и сделала его доверенным связным между собой и сыном, с которым она была в разлуке. Должность личного адъютанта при тринадцатилетнем короле была далеко не блестящей, но верный Лаза выдержал на этом посту до тех пор, пока из мальчишки не вырос мужчина, который стал королем в полном смысле этого слова. И это произошло раньше, чем кто-либо мог предположить, не исключая и Лазы.

Семнадцатилетний Александр пригласил на ужин вместе с важнейшими членами кабинета и обоих регентов, Йована Ристича и Йована Белимарковича, которые вместе со Стояном Протичем вели для еще несовершеннолетнего короля государственные дела. Только старший лейтенант Тьирич, флигель-адъютант короля, был посвящен в планы Александра. Остальные лица из его окружения могли только догадываться, что готовится нечто важное. Во время традиционного сербского обеда — французский повар Милана был изгнан регентами из патриотических побуждений — Лазе показалось, что в высшей степени вежливый и выдержанный Александр был несколько рассеян и постоянно поглядывал на часы, чего он обычно не делал. Появление Тьирича, чье отсутствие было всеми замечено, являлось, видимо, ожидаемым знаком. После того как он прошептал Александру несколько слов, король встал и абсолютно спокойно сообщил находившимся за обедом регентам и министрам, что впредь не нуждается в их услугах, поскольку чувствует себя совершеннолетним и желает с этого же момента пользоваться всеми правами монарха. Когда регенты справились наконец с растерянностью, они гневно запротестовали, на что Александр хладнокровно и с полным самообладанием сказал им, что дворец окружен войсками, государственный переворот одобрен армией и любое сопротивление бесполезно. Он пригласил господ провести ночь в качестве своих гостей во дворце; если же они откажутся, он, к сожалению, вынужден будет рассматривать их как подвергнутых аресту.

Генерал Белимаркович, человек простой души, не вполне осознавший серьезность момента, бормоча проклятия, повернулся к королю спиной и направился к двери. По знаку короля дорогу ему преградил старший лейтенант Тьирич с обнаженной саблей. Генерал остановился, не сказав ни слова. С согнутой спиной и склоненной головой, с взъерошенными волосами он показался Лазе похожим на быка, который вот-вот должен упасть на арену корриды. Это был действительно напряженный момент, попахивало возможным кровопролитием. И старый Белимаркович сдался — весь сник и, как побитый невидимой плеткой, поплелся назад к остальным, которые в страхе сгрудились вокруг Йована Ристича.

Сцена, в которой семнадцатилетний подросток подчинил своей воле людей, годившихся ему в отцы и деды, показалась Лазе какой-то дьявольской и в то же время носившей оттенок гротеска. Конечно, Александр пользовался чьими-то советами, но сделать решающий шаг, пойти на открытую конфронтацию было его личным выбором. И этот шаг требовал не просто определенного нахальства, но и настоящего мужества. Ни один серб не выйдет из дома безоружным, даже если речь идет об ужине в королевском дворце. Пока подоспела бы дворцовая стража, Александра вполне успели бы застрелить или зарубить. Что удержало смещенных регентов и министров от сопротивления, так это невероятное хладнокровие юного короля. Все провели ночь, как было приказано, в Новом Конаке. С восходом солнца на каждой стене по всей стране висело воззвание короля и все войска принесли ему присягу.

После того как Александр отправил в отставку регентов и почти весь состоявший из либералов кабинет, началась чехарда со сменой партий, входящих в правительство. За кабинетом, который возглавлял принадлежащий к радикальной партии доктор Лазарь Докич, бывший учитель Александра, последовал либеральный кабинет, его сменила коалиция либералов и прогрессистов, а ее — после свадьбы Александра и Драги — снова кабинет радикалов. В конце концов правительство было составлено из беспартийных. Король твердо верил в теорию «новой метлы» и отправлял свое правительство в отставку так быстро, что вновь утвержденным не хватало времени навести порядок после деятельности предшественников.

Димитрий Цинцар-Маркович, который отличился в войнах против Турции и Болгарии и в свое время был верховным главнокомандующим, являлся последней из этих «новых метел». Следуя указаниям короля, он так умело манипулировал результатами выборов, что ни один нарушитель спокойствия из радикалов не прошел в новый парламент. Этот факт, однако, вызвал в стране враждебную реакцию. Александр замыслил сделать козлом отпущения премьер-министра. Уже несколько дней он вел переговоры с вероятными преемниками, но пока ни на ком не остановился.

— Что хочет премьер-министр? — спросил он Лазу.

— Я не знаю, Ваше Величество.

— Вы что, его не спросили?

— Нет, Ваше Величество.

— Я его не приму, — упрямо сказал король.

— Слушаюсь, Ваше Величество. Я так ему и скажу. — Лаза поклонился и попятился спиной к двери, но, прежде чем достиг ее, король позвал его, как и ожидалось.

— Подожди секунду! — Он обратился к Павлу Маринковичу. — Я должен все-таки получше обойтись со старым ворчуном. В любом случае оставайтесь в Белграде. Приходите во дворец сегодня в восемь вечера, тогда нам никто не помешает.

Как только дверь за послом захлопнулась, Лаза с упреком сказал королю:

— Я бы на Вашем месте не стал перед всеми унижать своего премьер-министра, по крайней мере, пока не найден преемник.

По реакции Александра невозможно было определить, как он отнесся к этому замечанию. Вид его внезапно стал усталым, он вдруг постарел лет на десять и утомленным голосом сказал, опустившись на мягкий диван:

— Пусть войдет.

Вытянувшись как струна, с выражением разгневанного обитателя Олимпа, по комнате промаршировал генерал Цинцар-Маркович, затем остановился на предписанной дистанции от монарха, щелкнул каблуками и низко поклонился.

— Осмелюсь доложить, генерал Димитрий Цинцар-Маркович, председатель кабинета Его Величества, — сказал он.

Лаза встал позади генерала — на случай, если кому-то из двоих откажут нервы.

— У Вас что-то важное, Мито? — спросил король. Он назвал своего премьера уменьшительным именем — это значило, что король принял к сведению замечание Лазы.

— Покорнейше прошу Ваше Величество принять мою отставку и отставку всего кабинета. — Голос генерала звучал громко, но вместе с тем и глухо, будто доносился из-за стены.

Король недовольно нахмурился и покачал головой.

— Вам не следовало бы так огорчать меня! — воскликнул он раздраженно. — Я не принимаю Вашей отставки.

— Мне ничего другого не остается, — ответил генерал. Он смотрел не на короля, а на видневшуюся через открытую дверь картину, на которой была изображена битва с турками на Амзельфельд. — Я зашел в тупик, сир, и не могу больше нести ответственность. Для меня она слишком тяжела.

Александр внезапно спрыгнул с дивана, и так стремительно, что генерал отпрянул.

— Я этого не допущу! — снова воскликнул он. — Это невозможно. Только не сейчас! Не раньше, чем утихнут волнения из-за результатов этих Ваших проклятых выборов.

Генерал стоял, открыв рот, с остекленевшим взором, и напомнил Лазе в эту минуту чучело акулы, которое он видел в аквариуме Триеста.

— Моих выборов? — спросил генерал. — Смею ли покорнейше напомнить, что выборы прошли по лично Вами строго предписанному порядку? Смею ли также напомнить, что я еще накануне предсказал, что результаты не принесут желаемого эффекта и им не поверят ни в стране, ни за рубежом? И что идея объявить капитана Луньевицу наследником престола натолкнется на протесты как среди населения, так и армии. Из этой кошмарной ситуации есть только один выход — совершенно похоронить этот план. Вчера вечером капитан Никодим и его брат снова устроили скандал в «Сербской короне». Мой кабинет и я готовы работать только при условии, что братья Луньевицы будут разжалованы. Покажите своему народу, Ваше Величество, что для Вас честь и репутация армии значат больше, чем настроение одной женщины.

Александр снял пенсне и в задумчивости стал протирать стекла о штанину — детская привычка, за которую мать часто его бранила.

— Вы с давних пор ненавидите королеву, не так ли? — спросил он странно приглушенным тоном.

— Нет, Ваше Величество. — Генерал покачал головой. — Я восхищаюсь ею как человеком, да, собственно, и как супругой. Но как королевой? Это совсем другое дело.

— Вы ее всегда ненавидели, — с детским упрямством продолжал настаивать Александр. — Не думаете ли Вы, что я забыл, как Вы объединились против нее с моим отцом?

— К чему сейчас вспоминать об этом? Старая история, — дал о себе знать Лаза с другого конца кабинета.

— Вы и Милован Павлович, — продолжал король, — что за прекрасный кабинет! Право, на меня просто благодать ниспослана. И премьер-министр, и военный министр мои злейшие враги.

— С Вашего высочайшего позволения, Ваше Величество, позволю себе от своего имени и от имени Павловича решительно возразить. Мы всегда служили Вам верой и правдой.

Одутловатые щеки короля краснели по мере того, как в нем нарастал гнев.

— Я вас знаю, я всех вас вижу насквозь. Вы плюете на меня, на страну, на династию. За пару жалких динаров вы готовы черту душу продать. Для вас нет никакой разницы, кому служить, лишь бы оставаться у кормушки.

Генерал, до сих пор стоявший навытяжку, при этих словах точно окаменел.

— Ваше Величество, Вы оскорбляете не только меня, но и мундир, который я ношу. Если бы Вы не были моим государем, я бы убил Вас. Но поскольку Вы мой король, я не ожидаю ничего другого, кроме извинений.

— Мундир! Будто в этой армии есть хотя бы один офицер, которого нельзя было бы купить! Среди моих офицеров восемьсот неграмотных крестьян, остальные — пьяницы, игроки, карьеристы, сутенеры и растратчики. Вам не хуже меня известны все эти скандалы. Разворованные полковые кассы, хищения, халатное отношение к своим обязанностям…

— Тот, у кого есть жена и дети и кто месяцами не получает жалованье… — попытался возразить генерал, но король перебил его:

— Наша армия — это не что иное, как жалкое подражание западным армиям. И не пытайтесь представить мне, что Вы и Ваши офицеры — рыцари в сверкающих доспехах.

Гнев премьер-министра достиг своего апогея, и Цинцар-Маркович возвысил голос до громкого, неуважительного рычания:

— Я предупреждаю Вас, Ваше Величество, в стране Вас не могут больше терпеть. Будь Вы благоразумны, Вы бы понимали, что самое важное — это хорошие отношения с армией. Как только Вы потеряете армию, Вы потеряете трон. Прекратите политические гонения на способных офицеров, позаботьтесь о том, чтобы жалованье выплачивалось регулярно и чтобы офицеры продвигались по службе в соответствии с возрастом, прислушайтесь к обоснованным жалобам. И позвольте дать Вам маленький совет: кто бы ни был моим преемником, обходитесь с ним немного тактичнее, чем Вы обращались со мной. Мне безразлично, принимаете Вы мою отставку или нет, — я считаю себя вышедшим в отставку. — Генерал щелкнул каблуками, четко повернулся и пошел, печатая шаг, к двери.

— Я не разрешаю Вам уходить в отставку! — воскликнул король ему вслед, когда дверь захлопнулась. — Я прикажу арестовать Цинцар-Марковича! — закричал он, обращаясь к Лазе.

Лаза озабоченно покачал головой.

— Этого Вы не сделаете, сир. Я Вас не понимаю. Почему Вы не принимаете его отставку? Вы же хотели его убрать.

— Но это я должен определять, когда это произойдет!

Лаза осуждающе посмотрел на него:

— Господи, Саша, когда ты повзрослеешь?

Редко он позволял себе возврат к обычному языку времен детства Александра, но в этот момент почувствовал, что только голос любящего дядьки может смягчить гнев короля. Обходиться с Александром становилось все труднее и труднее; Лазу это не удивляло, но сильно беспокоило. При таких сложных родителях, как Милан и Наталия, не приходилось ждать, что ребенок, который должен унаследовать трон, вырастет нормальным человеком.

— Я попробую сегодня после обеда уговорить генерала, — продолжал Лаза. — Но я настоятельно рекомендую не вносить в парламент закон о Никодиме как наследнике престола, в том числе и представление об особом правовом статусе семьи королевы. Отложите эти планы на какое-то время.

— Об этом я должен посоветоваться с королевой, — ответил Александр и вынул часы. — Сейчас без двадцати час, скоро завтрак. До обеда я сегодня никого не приму. Как насчет партии в бильярд? — С этими словами король направился в биллиардную, но Лаза преградил ему путь.

— Я бы хотел, чтобы Вы до этого приняли еще кое-кого. Я прошу, не сердитесь, когда услышите, кто это.

Александр нахмурился.

— Ну, так говорите же.

— Михаил Василович.

Александру краска бросилась в лицо.

— Что, этого типа? Почему, черт побери, я его должен принимать? Кто вообще разрешил ему войти во дворец?

— Я. Я приказал ему сюда явиться. Потому что хочу, чтобы Вы назначили его своим личным адъютантом.

— Кем я его должен назначить?! — Александр кричал. Потом он залился пронзительным смехом, напоминавшим фырканье кошки. — Вы, наверное, немного не в себе. Что Вы замыслили? Хотите взорвать дворец изнутри? Вы даже не прячете врага в деревянную лошадь — Вы приглашаете его зайти через дверь! Qu’est-ce que vous faîtes me moi? La ris’ée du monde?

— Нужно заключить мир со сторонниками Вашего отца, Саша. Нельзя делать весь мир своими врагами. Василович никогда не занимался политикой, и даже тогда, когда он служил Вашему отцу. Несмотря на свою преданность королю Милану, он никогда не проронил ни одного дурного слова ни о Вас, ни о Драге, хотя поводов к этому у него было достаточно.

— Именно это я имел в виду. Здесь ему не место. Королева этого бы не потерпела.

— Отнюдь. Я ее уже спросил.

В глазах короля за толстыми стеклами пенсне мелькнуло ревнивое подозрение, что заставило Лазу быть осторожнее.

— Она была совсем не в восторге, но готова к тому, чтобы решение принимали Вы. Поймите, Саша, Вам нужно примириться с армией. Само собой, это не произойдет за одну ночь. Полковника Машина, естественно, Вы не можете немедленно призвать из запаса — это было бы слишком неожиданно. Но в пользу Василовича говорит довольно много. Он был за границей, но не по политическим мотивам, а по состоянию здоровья. У него безупречная репутация, и в офицерском корпусе его любили и старые и молодые. Попробуйте его использовать, позднее от него всегда можно отказаться. Я тоже не хотел бы его здесь надолго.

Король на какое-то время задумался, затем покорно вздохнул:

— Ну хорошо, я приму его. — Лаза направился уже к двери, когда Александр сказал ему вдогонку. — Но только после обеда.

— Нет, — ответил Лаза, выходя. — Сейчас.

Почти всю первую половину дня Михаил просидел на жестком, неудобном стуле в комнате адъютанта, ожидая приема у короля. Первое, на что он обратил внимание, во всяком случае в тех помещениях, где успел побывать, — многочисленные портреты Драги Машиной: картины и фотографии, буквально не оставлявшие свободного места на стенах. Поскольку во многих местах старые картины были сняты, чтобы освободить место для портретов Драги, создавалось впечатление, что человек находится в музее, который посвящен памяти глубокочтимой, давно усопшей великомученицы.

За немногими исключениями придворный штат состоял преимущественно из новых лиц; остались только несколько старых придворных, таких как Лаза, которые и раньше входили в свиту Александра — конечно, не во времена короля Милана. Михаилу бросилась в глаза некая суета, царившая во дворце; она напоминала неугомонность перелетных птиц перед отлетом в теплые страны. А может быть, это ему только казалось, потому что в отличие от находившихся здесь знал о предстоящих событиях.

Чтобы как-то избавиться от скуки, он попытался завязать разговор с лейтенантом Богдановичем, но отступился, услышав в ответ только нечленораздельное бурчанье. В приемной комнате все напоминало суету в голубятне: посетители, которые ждали аудиенции, просители со своими петициями, придворные, которые заступали на службу или, наоборот, увольнялись.

Словно перья, которые теряет перелетная стая, роились здесь слухи и обрывки информации. Михаил узнал, что король срочно принял своего посла в Болгарии, который днем раньше поспешно и скрытно был вызван из Софии. Вскоре после двенадцати всеобщее внимание вызвало бурное появление премьер-министра. Его далеко разносившийся голос слышался вначале из кабинета полковника Наумовича, а затем, после того как генерал довольно долго сидел тихо, снова громко зазвучал из приемной короля, перебиваемый иногда юношеским, пронзительным тенором, в котором Михаил узнал голос Александра. Этот тонкий голос иногда исчезал в глубоком басе, как исчезает луч маяка в туманной ночи. Последнее, что услышал Михаил, — гневные шаги устремившегося к выходу премьер-министра.

— Между королем и его правительством, видимо, не слишком хорошее взаимопонимание, — заметил он Богдановичу.

Не отрывая взгляда от документов, которыми он был занят, лейтенант пробормотал:

— Нет. Тесной дружбы там уж точно нет.

Это был в высшей степени неуважительный ответ. При Милане, подумал Михаил, Богданович после таких слов не задержался бы на своем посту и часа.

— Сдается, Вы не согласны с генералом? — продолжил разговор Михаил.

Но ответа он не получил, поскольку в тот же миг был вызван к генералу Лазе. Король оказал милость принять его.