Михаил у двери отдал честь, прошел несколько шагов и приветствовал короля еще раз.

— Осмелюсь доложить, Ваше Величество, капитан Михаил Василович, — сказал он, чувствуя в глубине души облегчение, что за этим воинским кодексом может скрыть свою предубежденность.

Король кивнул:

— Благодарю, капитан.

Какое-то время длилось несколько натянутое молчание.

— Значит, Вы снова вернулись домой, — наконец сказал король. — Что нового в… ну, там, где Вы были?

Александр, казалось, слегка нервничал, но держал себя в руках. Михаил знал, что в этом несколько странной формы черепе кроется довольно острый восприимчивый ум, а в теле с узкими, опущенными плечами, длинными, тонкими конечностями и слегка выпирающим животом обитают вредные несдержанные страсти. Странная подергивающаяся походка монарха наводила на мысль о плохой координации, а болезненная бледность лица и вялость мышц — о разнузданности. Хотя Михаил провел несколько лет в непосредственной близости от короля, его снова и снова приводила в изумление сама подлинная сущность королевских особ — с благоговением перед ними, правда, он давно покончил, — а именно непоколебимая вера монархов в их превосходство и непогрешимость. Если Александр когда-нибудь и сомневался в разумности своих поступков, этого он никогда не показывал. Милан мог время от времени сказать: «Ах, я сожалею об этом» или «Здесь я допустил ошибку», но от его сына до сих пор никто чего-либо подобного не слышал. Александр, внучатый племянник свинопаса и грабителя, только на три поколения моложе того Милоша Обреновича, который считал отрубленную голову своего врага лучшим подарком для скрепления дружественного союза, этот Александр считал себя единственным, кто способен быть сувереном своих двух с половиной миллионов подданных.

— Я был в Швейцарии, Ваше Величество, а там, как правило, ничего нового не происходит. Всегда те же старые горы, те же старые лица.

— И Вы нашли Петра Карагеоргиевича таким же старым? — резко спросил Александр.

Михаил непроизвольно бросил взгляд на Лазу, пытаясь понять, не является ли этот вопрос короля началом запланированного допроса, или это только мальчишеская провокация, но на лице генерала не было ничего, кроме выражения скучающего неудовольствия. Он решил отвечать прямо, без лишних слов.

— Нет, Ваше Величество, мне показалось, что для своих лет он выглядит совсем неплохо.

— Значит, Вы его видели?

— Конечно, Ваше Величество. В церкви. Будучи вольнодумцем, он все же довольно часто ходит к богослужению.

Эти ответы, видимо, обезоружили короля, и он решил сменить тему:

— Вы были, стало быть, в Женеве.

— Так точно, Ваше Величество. А также в Лугано, Цюрихе и Давосе.

— Вам, видимо, нравилось в Швейцарии?

Александр, очевидно, стремился к тому, чтобы разговор обрел более твердую почву.

— Для этого у меня были все основания. Врачам удалось восстановить мое здоровье.

Это напоминало бой теней, и каждый мог прочесть мысли другого. Михаил: И с этим существом она спит уже шесть лет? Александр: Станет ли она снова спать с ним, если он будет настаивать? Драга незримо присутствовала, и каждый из них втайне представлял себе другого с ней в постели.

— Рад это слышать, — сказал король. — Будем считать, Вы снова здоровы. Очень хорошо, что Вы решили остаться здесь. Боюсь, наша медицина все еще довольно примитивна. Мы зависим от иностранных врачей или от тех, кто учился за рубежом, — большинство из них, правда, неудачники. Тот, кто может как врач зарабатывать деньги на Западе, никогда сюда не вернется. Одно из моих ближайших намерений — учредить медицинскую академию. Mon Dieu, сколько еще предстоит сделать! Если бы мне суждено было отдать все силы на благо страны, а не тратить их, пытаясь ублажать больных тщеславием политиков. Eh bien, стараешься сделать добрые дела для своих подданных, и с божьей помощью on va réeussir. — Он на мгновение умолк, и лицо его приняло выражение мученика. Затем он продолжил: — К счастью, я еще молод, в этом у меня перед такими людьми, как Петр Карагеоргиевич, преимущество. Добрых тридцать лет. Представьте себе, сколько я еще смогу совершить в мои годы.

Он снова пустился в свое хождение по комнате, выбрасывая ноги в бедренном суставе вперед, не сгибая колен, — походка напоминала походку чахоточного старика. Молчание затянулось. Михаил не мог дождаться, когда король отпустит его. Он знал, что этот вызов в Конак стал причиной сильного беспокойства Машина и его людей, а сейчас любая непредвиденность могла привести к преждевременному взрыву. К тому же Михаилу не хватало наглости и дерзости, свойственных заговорщикам, и отсутствие у короля малейших подозрений и чувства надвигающейся опасности удручало его. До сих пор заговор был для Василовича понятием скорее абстрактным, но, когда он лицом к лицу встретился с намеченной жертвой, осознал путч как непосредственную реальность.

Утренняя встреча с людьми Машина стала для Михаила первым шоком; мысль, что этот молодой человек в полночь должен превратиться в труп, нанесла ему второй удар. Одно воспоминание, давно вытесненное, отчетливо явилось сознанию Михаила, и он внезапно почувствовал тошноту и головную боль.

Михаилу было шесть лет, когда в Белград приехал бродячий цирк и поставил свой шатер на учебном плацу. В числе аттракционов было выступление довольно легко одетой дамы с удавом. После представления Михаил стал бродить между вагончиками. Как раз наступило время кормежки. Мальчик застыл с широко раскрытыми от ужаса глазами, когда увидел, как в клетку к змее посадили белого кролика. Видимо, чтобы придать событию мажорность, кто-то просунул через щель в крышке лист салата. Кролик незамедлительно принялся за него и успел съесть половину, когда рептилия пришла в движение и мгновенно, широко разинув пасть, проглотила кролика вместе с салатом. Михаил все еще помнил тот смертельный страх, от которого он закричал, и шлепок, которым мать привела его в чувство. Что действительно делало сцену невыносимой, так это не собственно факт убийства, но та невинная радость, с которой кролик за секунду до своей смерти ел салат.

Александр — видит Бог — нечто совершенно другое, чем белый кролик, размышлял про себя Михаил. И все-таки наивное жевание королем салатного листа монархической власти не только отталкивало Михаила, но и вызывало у него чувство растерянности.

Один из лежавших на столе журналов как будто привлек интерес короля. Он не стал брать его в руки, но начал листать. Снова повисло долгое тягостное молчание, как это случается в компании, когда все темы исчерпаны, кроме одной, о которой тайком думают все присутствующие.

— Я слышал, Вы до самой смерти моего отца оставались рядом с ним? — спросил Александр как можно более равнодушным тоном.

Погруженный в свои мысли, Михаил не сразу заметил, что с ним заговорили, и, когда он наконец ответил, это прозвучало несколько поспешно и резко.

— Так точно, Ваше Величество, до самой его смерти.

— Это не было чересчур внезапным, что он умер? Я имею в виду, совершенно неожиданным?

Король по-прежнему перелистывал журнал. За его спиной Лаза бросил Михаилу предупреждающий взгляд не торопиться с ответом, но Михаил не обратил на это внимания.

— Нет, Ваше Величество, никоим образом. Он уже долгое время был болен, терял силы и желание жить. — Михаил с удовлетворением замечал, что напускное безразличие с лица сына исчезло. «Этот негодяй не должен думать, что я ему тут подслащу пилюлю», — думал он. — Когда я решил сообщить Вашему Величеству о его состоянии, конец был уже близок.

— Если бы он был жив, ему сейчас шел бы только сорок девятый год, — задумчиво сказал король. — Он выглядел как человек, полный сил. Мне казалось, он будет жить вечно. В одной из делегаций, приехавших на мою коронацию, был крестьянин девяноста лет. Я недавно справлялся — он все еще жив. А папа, наоборот, мертв. Думаю, умереть в сорок шесть лет — это ужасно рано. — Внезапно Александр повернулся к Михаилу. — У нас, разумеется, были разногласия, тем не менее мне его не хватает. Il me manque beaucoup. — Потом он обратился к Лазе: — Для нашей партии в бильярд, к сожалению, не остается времени, Лаза. Королева пригласила одну французскую чету на кофе. Это люди, которых она знает по Биаррицу. Я обещал быть вовремя.

Он направился к двери, но остановился возле Михаила и протянул ему руку.

— Прощайте, капитан Василович. Надеюсь, Вам не покажется чересчур сложным снова привыкать к нашим варварским обычаям. Сербия не Швейцария, а я не Петр Карагеоргиевич.

Михаил понимал: Александр ждет, что он поцелует его руку, — но ограничился крепким рукопожатием.

Встреча с королем взволновала Михаила гораздо глубже, чем, он предполагал, это может произойти. Он вступил в заговор, будучи твердо убежден, что им движут патриотические мотивы, а отнюдь не личная антипатия. Нынешний король — досадная неприятность, и его нужно было во имя блага Родины свергнуть с трона. Поскольку Сербия лишь двадцать пять лет назад обрела независимость, она все еще страдала от травмы своего болезненного рождения; выживет ли страна, целиком зависело от того, в чьих руках будет ее судьба в грядущие решительные годы. И, оправдывая тем самым для себя участие в запланированном государственном перевороте, Михаил считал именно фигуру принца Петра наиболее подходящей.

От Милоша Ненадовича Михаил узнал, что подготовка к перевороту завершена и настало время получить от принца Петра окончательное решение. В связи с этим Михаил подверг себя довольно болезненному самоанализу. Достигнув возраста тридцати пяти лет, он, как полагал, не добился в своей жизни ничего существенного, а уяснив это, оценил себя даже как бесполезного трутня. Иногда ему хотелось вернуться назад, в швейцарский санаторий, где уже просто выжить считалось серьезным достижением. Тот, кому удавалось за неделю прибавить в весе на килограмм или сбить температуру на десятую градуса, становился предметом зависти и восхищения товарищей по несчастью. Тот, у кого хватало силы воли следовать предписаниям врача, отказаться от табака, алкоголя и женщин, был героем в глазах больных из соседних палат, которые не смогли противостоять искушениям. К сожалению, вне санатория никто не считает человека героем только за то, что он остался в живых.

Когда двери санатория за ним захлопнулись, у Михаила возникло ощущение, что он попал на огромную ярмарку. Как маленький мальчик, который не может сделать выбор между каруселью и американскими горками, он спешил от одного ощущения к другому — вплоть до того момента, когда вдруг его эйфория молниеносно исчезла. Крики разносчиков рекламы стали действовать на нервы, он перестал получать наслаждение от чудесных пейзажей и достопримечательностей. Наследство от деда давало финансовую независимость, военная служба в мирное время обеспечивала четкий распорядок дня, а друзья защищали от скуки, — но ни в чем Михаил не находил raison d’être, оправдания своему существованию.

Он, возможно, мог бы найти себя в политике, если бы и сами сербские политики, и их методы не были ему так противны. То, что он поддержал заговорщиков, было не политическим действием, а скорее патриотическим актом. При этом Михаил заранее оговорил, что ни в коем случае не займет никакого поста в новом правительстве. Гораздо более по душе ему была роль независимого стороннего наблюдателя, готового немедленно поднять тревогу, если новые люди начали бы повторять прежние ошибки. Единственное, что его смущало, — сильная личная антипатия, которую он, как и прежде, испытывал к Александру. Эта антипатия, как опасался Михаил, может низвести патриотические мотивы до банальной мести сопернику, укравшему у него любовницу.

Но — видит Бог! — имелось достаточно вещей, в которых можно было упрекнуть Александра. В качестве постоянного спутника и друга Милана Михаил имел возможность наблюдать, как из обделенного лаской своенравного подростка вырастал коварный, склонный к мстительности человек. Никто в свите короля не был так знаком с характером юноши, потому что никто, кроме Михаила, не был свидетелем одного события, которое не только повлияло на отношения между отцом и сыном, но имело еще большее значение для судьбы Сербии, а в дальнейшем и для судьбы Европы.

Обращая свою память к событиям, вызвавшим отчуждение между отцом и сыном, Михаил снова и снова удивлялся, насколько тривиальным был повод, который привел в итоге к судьбоносной трагедии в истории Сербии.

В феврале 1899 года Михаил сопровождал Милана и Александра в поездке по западным областям страны. Эта поездка, как оказалось впоследствии, явилась кульминационным пунктом всего времени правления Александра. Трудно сказать, было ли воодушевление населения инсценированным или подлинным — все, о чем Михаил мог вспомнить, это море ликующих лиц, машущих рук и оглушительные приветственные крики «Живио краљ» Александар!» и между ними также «Живио краљ Милан!», которые слышны были то сильнее, то слабее, как гудение сильного пожара.

Появившаяся в иностранной прессе — явно по заказу русских — статья характеризовала возвращение Милана в Сербию как скандал, но тогда казалось, что простой народ горячо его приветствовал. Если его присутствие и не обещало panem, то уж circenses наверняка, поскольку ему удавалось одной лишь улыбкой или доверительным рукопожатием утихомирить своих критиков и привлечь их на свою сторону.

Михаил неоднократно поражался, как бесконфликтно осуществлялось правление двух королей, за исключением интриги с Драгой Машиной, которая, впрочем, тогда не имела большого значения. Непринужденное сотрудничество обоих мужчин у трона было действительно достойно внимания. Милан определял modus operandi, Александр следовал его указаниям. Внешне Милан делал все возможное, чтобы проявлять свою преданность верноподданного по отношению к королю, но у приближенных ко двору не было сомнений, что все решения принимаются Александром только с согласия отца. Если иногда и могло показаться, что младший Обренович чувствовал себя не слишком благополучно в своей роли, то лишь потому, что ему не хватало актерского мастерства своего отца — Александр был плохим актером, часто выглядел скованным, в то время как Милан действовал с уверенностью прирожденного артиста.

То, что Михаил так хорошо помнил все подробности этой поездки, объяснялось следующим фактом. В Вальево, первом городе, который посетили оба короля, произошла неожиданная встреча. Когда однажды Михаил после обеда прогуливался по городу, он случайно заметил, как Драга Машина юркнула в один из домов боковой улочки. Он не мог бы сказать с уверенностью — женщина была в длинном плаще, — но инстинкт подсказывал ему, что это именно она. Когда Милан и его сын вечером вернулись в отведенные им в префектуре покои, Михаил снова отправился на прогулку. Недалеко от места, где видел исчезающую Драгу, он расположился в ворогах одного из домов. Прошло совсем немного времени, как подозрения подтвердились: один, без сопровождения, в офицерском мундире без знаков различия, с надвинутой на лоб фуражкой, появился в переулке Александр; он без стука вошел в дом, где его, очевидно, ожидали. Должно быть, Драга крепко держит его на поводке, с горечью думал тогда Михаил, если Александр рискует вызвать гнев своего отца тем, что взял ее с собой в поездку.

Вначале Милан не обращал внимания на пересуды о связи Александра с Драгой Машиной, скорее всего полагая, что речь идет о мимолетном увлечении. Через несколько месяцев терпению отца пришел конец, и он предпринял кое-какие шаги против этой женщины, которую до этого старался не замечать.

Первая стычка между отцом и сыном произошла по поводу появления Драги на одном из торжественных обедов. Ссора была улажена, когда Александр дал обещание не приглашать ее на официальные мероприятия. При этом он добавил, что не сможет воспрепятствовать тому, что она будет принята в других местах. В конце концов, пусть отец и не желает этого признавать, она очень привлекательная молодая женщина, и ее охотно принимают не только в белградском обществе, но и в дипломатическом корпусе.

В последующие месяцы Милан все чаще давал волю чувствам, когда речь шла о поведении сына. Михаил был свидетелем этих вспышек. Если иногда на каком-нибудь ужине Милан сталкивался с Драгой, то, надувшись, укрывался в библиотеке хозяина, где оставался до ухода. Однажды, когда они направлялись в резиденцию барона Веккер-Готтера, немецкого посла, Михаил, сопровождавший экипаж верхом, слышал, как Милан спросил своего сына:

— Ты, собственно, ожидаешь там свою любовницу?

— Mon Dieu, Papa, — отвечал с издевкой Александр, — барон отнюдь не мой подданный. Я не могу ему предписывать, кого он должен приглашать.

— Другими словами, ты знаешь, что она там будет. Прекрасно, mon garçon. Ты не можешь предписывать барону, кого он должен приглашать, но точно так же ты не можешь предписывать мне, с кем я должен встречаться. Останови коляску, я сойду. — И сам крикнул кучеру: — Останови, Йован!

Но прежде чем кучер смог выполнить этот приказ, Александр приказал ему ехать дальше, и бедняга не знал, кому подчиняться. Спор продолжался, при этом высокий нервный голос Александра перекрывал брюзжание отца. Нельзя допустить скандала, требовал Александр; если отец сойдет с экипажа посреди улицы, сплетням не будет конца, а зарубежная пресса снова получит сенсацию. Милан в конце концов уступил:

— Хорошо. Я буду тебя сопровождать на этот прием, но при условии: ты дашь слово, что я эту женщину никогда больше не встречу.

Что на это ответил Александр, Михаил не смог расслышать, но, видимо, он дал слово, так как Милан остался в коляске.

И в Лазараваце и в Обреновице — втором и третьем местах остановки королевского путешествия — Михаилу удалось разведать, полагаясь исключительно на чутье и интуицию, места, где пряталась Драга. Но, поскольку у него не было намерения сообщать о своем открытии ни Милану, ни кому-то еще, он постепенно отказался от навязчивой идеи выслеживать эту парочку, и по прибытии в Шабац, последний пункт их поездки, прекратил играть в Шерлока Холмса.

Восторг, с которым жители Шабаца встречали королевскую пару, оставил далеко позади выражения преданности в других городах: толпы были неизмеримо больше, экипажи украшались намного пышнее, и факелы пылали ярче. Из присутствующих только новоиспеченный префект округа Живко Андьелич не разделял общего ликования.

Михаил знал его как лишенного каких-либо моральных устоев человека, который, однако, за свою долгую, довольно темную биографию оказывал разным политикам, в том числе и королю Милану, определенные, часто неоценимые услуги. В начале 1899 года он пользовался уже репутацией добропорядочного гражданина, что также послужило и причиной его назначения префектом округа.

Когда в первой половине дня на вельмож и сановников Шабаца пролился буквально дождь наград, Андьелич рассчитывал на получение высшего сербского ордена — ордена Милоша Великого. Вместо этого он вынужден был довольствоваться орденом Белого орла четвертой степени. Александр был в курсе ожиданий Андьелича, но когда упомянул об этом в разговоре с отцом, то столкнулся с неожиданным возражением.

— Это просто несерьезно, mon garçon, — наградить этого проходимца орденом Милоша Великого.

Разговор происходил в спальне отца, и при нем присутствовал только Михаил.

— Но послушай, отец, — отвечал Александр, — Андьелич оказал династии ценные услуги. В свое время орден Милоша Великого ты раздавал довольно щедро, иногда даже людям из партии Карагеоргиевичей.

— Да, уважаемым людям, пусть даже и политическим противникам. Андьелич же преступник. Признаю, я иногда использовал его как инструмент, когда мне самому не хотелось марать руки. Он выполнял получаемые заказы безупречно, именно так, как их должен выполнять наемный убийца. Дай ему Белого орла. Ça suffit.

— Он у него уже есть. Пятой степени.

— Тогда дай ему четвертой степени — для него и это слишком много.

Лицо Александра потемнело. Один момент длилось впечатление, что он хочет настаивать на своем решении, но, как обычно, подчинился воле отца и вышел из комнаты с видом побитой собаки.

Инцидент с Андьеличем потерял, по крайней мере временно, свое значение в связи с переполохом, вызванным отъездом обоих величеств в Белград. Возвращение домой запланировали на паровой яхте «Николай II». Яхту должны были сопровождать четыре парохода, которые зафрахтовали богатые жители у Дунайского пароходства, чем хотели еще раз выказать свою преданность короне. По берегам Савы стояли тысячи ликующих людей, а в момент, когда Милан с Александром всходили на борт яхты, залпы старинных орудий прерывали мелодию национального гимна, исполнявшегося военным оркестром.

Буря, которую Михаил предвидел, разразилась, едва короли оказались на яхте. В поисках туалета Милан открыл дверь каюты с табличкой «приват» и столкнулся лицом к лицу с Драгой Машиной. Ее незаметно провели на корабль, как только официальная свита взошла на борт. В онемении Милан уставился на женщину, и прошло довольно долго времени, прежде чем наконец прерывающимся голосом он приказал Михаилу, стоявшему тут же, немедленно доставить сюда Александра — поручение, которое даже для такого искушенного в придворных делах человека, как Михаил, было крайне неприятным делом.

Он нашел Александра в салоне, где молодой король принимал выражения преданности граждан Шабаца, явившихся, чтобы передать ему прощальные приветствия. Уже по выражению лица Михаила Александр мог понять, с каким поручением прислал его отец. Его первой реакцией было упрямство, но потом, ворча, он смирился и, весьма невежливо повернувшись спиной к делегации, быстрыми шагами покинул салон.

Столкновение с отцом происходило в узком проходе перед каютой.

— Мы не отчалим до тех пор, пока эта персона не покинет борт! — набросился Милан на своего сына.

Дверь каюты была закрыта, но Михаил не сомневался, что Драга слышала каждое слово. Ему хотелось уйти, но жестом, не терпящим возражения, Милан приказал остаться.

Как будто застигнутый своим chèr Papa за какой-то нехорошей проделкой, Александр приблизился к отцу с вымученной улыбкой.

— Ну и что же я опять натворил? — спросил он нарочито беззаботным тоном, в то время как его глаза нервно бегали за толстыми стеклами. Увидев же яростный взгляд отца, невольно вытянулся, словно не он был правящим монархом, а Милан.

— Ты меня прекрасно понимаешь, Саша. Убери эту персону с корабля.

Александр слегка расслабился, улыбка исчезла с его лица, а вместо нее в уголках рта появились две упрямые морщинки, и он произнес слово, которое, казалось, вообще отсутствовало в его словаре: «Нет».

На лице Милана возникло такое же выражение, какое может быть у человека, в которого бросили тухлые яйца.

— Не веди себя как последний идиот! — заорал он. — Ты здесь не в увеселительной поездке. Визит к своим подданным — это королевский долг. Ты убедился в любви и поклонении твоего народа, но за это от тебя ожидают честности и добропорядочности. Если ты допустишь, что народ начнет в этом сомневаться, ты потеряешь его преданность. Везде радовались прибытию короля так, будто речь шла о посещении Мессии; и твой народ будет по праву возмущен, если узнает, что король проводил ночи в постели потаскухи, которая следовала за ним, как маркитантка.

Александр уставился на сверкающие сапоги отца, и невозможно было понять, слышал ли он вообще его слова. В этот момент появился капитан и осведомился, надолго ли они задержатся с отходом.

— Его Величество еще не готов, — отрезал Милан. — Вам сообщат, когда это будет нужно. Сделайте одолжение, отправляйтесь на свой мостик.

Капитан отдал честь и поспешно исчез.

Милан снова обратился к своему сыну:

— Ну, так что же?

Александр поднял взгляд от сапог своего отца и уставился в потолок, старательно избегая при этом смотреть на Милана.

— De qui s’agit-il, Papa?

— Ты уберешь ее, наконец, с корабля или нет? Уже сыграли гимн, и закончился салют. Люди начнут спрашивать, что нас задерживает.

Даже с крытой палубы чувствовалось, как меняется настроение собравшейся на берегу толпы и пассажиров на сопровождающих судах. Больше не было слышно приветственных криков, вместо этого доносился галдеж, прерываемый ружейными выстрелами. Сельское население Сербии никогда не отправлялось на праздники без винтовки, — она была так же неотъемлема здесь, как праздничная одежда: расшитый жилет и белая льняная рубашка. Всеобщее удовольствие вызывала стрельба по воронам или шляпам, которые восторженные собратья швыряли в воздух.

— Почему так получается, Papa, что свои и мои дела ты оцениваешь по-разному? — надувшись, спросил Александр. — Я слишком хорошо помню о твоих маркитантках и о страданиях, которые они причиняли моей chère Maman.

— Я оцениваю их по-разному, потому что не хочу, чтобы ты повторял мои ошибки. Если бы у меня был отец, который так же заботился обо мне, как я о тебе, я и сегодня был бы еще королем.

Впервые за время перепалки Александр посмотрел отцу прямо в глаза.

— Значит, я король?

Это было для Милана уже чересчур, и он заорал:

— А кто же еще, черт побери! И я хочу, чтобы ты им остался. Уберешь ты сейчас же эту персону с корабля или я должен сам ею заняться?

Он уже протянул руку к двери каюты, но дверь распахнулась, и на пороге появилась Драга, закутанная в плащ, в широкополой шляпе, вуаль которой была откинута назад. Ее невероятно красивые зеленые глаза сверкали от возмущения, она устремилась прямо на Милана, словно желая кинуться на него. Он приготовился парировать ее улар, но она как будто передумала и сделала глубокий реверанс перед Александром.

— С соизволения Вашего Величества я хотела бы незамедлительно покинуть судно.

У Александра задрожали губы; он снял пенсне и попытался найти платочек. Не найдя его, он снова водрузил пенсне.

— Если таково Ваше желание, мадам, — запинаясь, произнес он, — ну, тогда…

Она перебила его:

— Это и в самом деле мое желание, Ваше Величество. — Она опустила вуаль на раскрасневшееся лицо. — Для меня превыше всего благо Вашего Величества. Позвольте пожелать Вам приятного путешествия в Белград. — Она снова сделала реверанс перед Александром и, не обращая внимания на Милана, быстро ушла.

Михаил должен был прижаться к стене, чтобы пропустить ее. Ее плащ скользнул по мундиру, и он почувствовал крепкий аромат духов с гиацинтом, которыми она пользовалась во время их романа, которым оставалась верна и потом. Их взгляды мимолетно встретились, и он почувствовал желание сказать ей, как сожалеет, что был свидетелем этой унизительной для нее сцены. Ему показалось, что в ее глазах блеснули слезы, и его охватил приступ нежного чувства. Пораженный этим доказательством того, что с привязанностью к Драге Машиной совсем не покончено, он дал себе слою разобраться в своих чувствах. Нужно было определиться, чего же в его душе больше: любви, ненависти или — чего он желал бы больше всего — абсолютного безразличия. Он должен окончательно выбросить ее из головы, иначе каждая мысль о ней будет причинять ему боль, словно незаживающая рана.

Милан подождал, пока стук каблучков Драги стихнет, и обратился к Михаилу.

— Скажите капитану, что Его Величество хотел бы сейчас отплыть.

Не в силах побороть любопытство, Михаил искоса наблюдал за Александром. С плотно сжатыми губами он напоминал мальчишку, который ни за что не хотел есть свою порцию шпината. Его и без того бледная кожа приобрела болезненный оттенок; казалось, что он борется с внезапным приступом дурноты.

С капитанского мостика, где он передал приказ короля, Михаил видел, как Драга спустилась по трапу. Хотя она и пыталась скрыть лицо под густой вуалью, по шушуканью и сдавленному смеху толпы можно было судить, что наиболее информированные и пронырливые зеваки узнали ее. Впервые за время своего адъютантства Михаил осудил в душе Милана — за жестокое унижение, которому тот без нужды подверг женщину.

Во время поездки по Саве с лица Александра не сходило выражение холодного недовольства. Пока отец принимал в салоне придворных, он стоял, подставив лицо встречному ветру и широко расставив ноги, на носу корабля. Никто, видя его мрачное настроение, не отваживался вступать с ним в беседу. Только спустя несколько часов, когда судно приближалось к Белграду, Александр последовал предложению отца подняться с ним на мостик.

Когда все королевское общество собралось уже сойти на берег, Милану внезапно пришла в голову одна идея.

— Было бы неплохо, mon garçon, — сказал он Александру, — если бы ты поблагодарил людей, которые так любезно сопровождали нас. Это стоило им, между прочим, кучу денег.

Александр бросил на отца полный злости взгляд.

— Plaisanterie à part, Papa, не думаешь ли ты всерьез, что кто-нибудь при таком шуме сможет меня услышать?

— Я совсем не имел в виду, что ты будешь держать речь, мой сын. Отдай приказ, чтобы четыре корабля продефилировали мимо тебя. Этого достаточно. Prends la revue de la flotte.

— Tiens, c’est une bonne idée, — выдавил из себя Александр, хотя угрюмое выражение его лица говорило о другом.

Михаил передал капитану королевский приказ, и несколько минут спустя сопровождаемые криками ликующей толпы мимо «Николая II» старательно, как гусята, демонстрирующие матери свое умение плавать, проплыли дунайские пароходы «Делиград», «Фердинанд Макс», «Мачва» и «Белград». Вытянувшись и плотно сжав губы, король стоял на мостике, принимая проход кораблей, — казалось, он олицетворял собой королевскую честь, — только его правая рука, как у марионетки, поднималась и опускалась вниз. Глаза за толстыми стеклами пенсне казались неподвижными. Последний пароход уже был вдалеке, и «Николай II» собирался пристать к берегу, а Александр все еще стоял без движения, глубоко погруженный в свои мысли. Почувствовав на своем плече руку Милана, он очнулся от задумчивости, пришел в себя и бросил на отца полный враждебности взгляд. Один из камердинеров собрал шпаги, шляпы и перчатки обоих королей, внимание Милана было отвлечено причаливанием корабля. Никто, кроме Михаила, не заметил резкого изменения настроения короля.

Только спустя шесть недель выяснилось, что эпизод с неполучением Живко Андьеличем ордена Милоша имел важные последствия. В один из чудесных дней конца июня, после полудня, в экс-короля Милана, ехавшего в открытой машине в сопровождении своего адъютанта, на перекрестке улицы князя Михаила и парка Калемегдан было выпушено четыре пули. Одна из пуль задела Милана, вторая попала в плечо адъютанта, остальные прошли мимо. Преступник, боснийский серб по фамилии Кнезевич, служивший ранее в пожарной команде Белграда, был схвачен прохожими и передан полиции.

Михаил в этот день случайно был освобожден от службы, и известие о попытке покушения застало его в офицерском клубе. Как водится, первые сообщения сильно преувеличивались: выходило, и Милан и Александр были убиты. Михаил помчался в Старый Конак, где, к своему неописуемому облегчению, нашел Милана не только живым, но и в прекрасном настроении. Покушавшийся Кнезевич к этому моменту во всем признался полиции. На вопрос о мотиве покушения он прямодушно ответил, что согласился на это за вознаграждение суммой пятьсот наполеондоров; его заказчики, некие господа в Бухаресте, при удачном исходе обещали ему еще пятьсот. Он сообщил также, что посредником в этом деле был Живко Андьелич, префект Шабаца, который организовал встречу с заказчиками и выправил необходимые документы для пересечения румынской границы.

С самого начала Михаилу показался странным тот факт, что Кнезевич столь охотно и с такими подробностями рассказывал о заговоре полиции. Казалось, он ни о чем не хотел умолчать. Переговоры в Бухаресте, сообщил он, велись по-сербски — господа говорили с русским акцентом. Когда ему показали фотографию дома русского полковника Грабова, шефа балканского департамента азиатского отдела, он признал в нем именно тот дом, в котором состоялись переговоры. Кнезевич обвинил около дюжины сербских политиков — частью радикалов, частью членов партии Обреновичей. Полиции стоило только упомянуть какую-нибудь фамилию, и он тут же указывал на человека, носившего ее, как на участника заговора. Не было случая, чтобы Кнезевич сказал «нет», часто при этом противореча себе. Если ему указывали на то, что он лжет, он только ухмылялся. Главное для него, сказал неудачливый убийца, быть полезным полиции, он не хотел бы быть казнен.

Милан был весьма доволен результатами следствия и смог разъяснить нации, что отнюдь не сербский народ против присутствия его в стране в качестве советника короля, но жестокий организатор всего этого цирка — Россия и ее дрессированная обезьяна, радикальная партия Сербии.

Михаил с растущим беспокойством следил за развитием событий. Милан, полагая, что наконец против его врагов имеется достаточно обвинительного материала, требовал ввести в стране осадное положение, учредить военный суд, провести быстрый процесс против вождей радикальной партии и в итоге их расстрелять. Кабинет пытался сопротивляться, так как из пяти или шести версий Кнезевича, противоречащих друг другу, было невозможно выделить более правдоподобную. Андьелич, как и прежде, отказывался давать показания. Он сидел под усиленной охраной в крепости, в одиночной камере, с виду счастливый и довольный, что для человека, которого ожидала петля, было совершенно необычным расположением духа.

С каждым днем завеса тайны, окутывавшей это дело, становилась все более непроницаемой. Дело вел правительственный комиссар, который подчинялся непосредственно королю Александру. Вследствие этого доступ к материалам расследования для министров был закрыт, что, конечно, не способствовало выяснению обстоятельств.

Уступив требованиям отца, Александр распорядился ввести осадное положение и учредить чрезвычайный суд. Когда кабинет стал медлить с выполнением этих указаний, два высших армейских офицера явились к премьер-министру и угрожали ему заряженными револьверами. Против такого аргумента возражать было трудно.

С введением осадного положения последовали массовые аресты. Подземные казематы крепости были заполнены арестованными всех мастей: ищейками, двойными агентами и некоторыми выдающимися деятелями сербской политики. В эти суматошные дни Михаил часто отправлялся на корабле по Саве к Землину, на венгерский берег, где он мог купить запрещенные в Сербии иностранные газеты. Если хотя бы десятая часть того, что писалось в газетах, соответствовала действительности, в Белграде царил режим ужаса. В некоторых газетах сообщалось о более чем тридцати тысячах заключенных под стражу, речь шла о массовых пытках и удушениях, о страшно изувеченных арестованных, которые вследствие пыток и голода умерли, о высохших колодцах крепости, заполненных трупами изнасилованных женщин. Михаил понимал, что в сообщениях, инспирированных по всему свету русскими, конечно, много преувеличивалось, дабы дискредитировать короля Милана, но справедливости ради нужно было признать, что назначенный Александром комиссар повсеместно использует пытки, когда другие методы не помогают.

Невзирая на опасность оказаться в немилости, Михаил докладывал своему государю о сообщениях западной прессы, но убедить его в том, какое это имеет большое значение, не смог. Свое же критическое мнение о происходящем он, однако, держал при себе. Обыски в домах радикальных политиков позволили обнаружить некоторые личные письма с критическими замечаниями в адрес обоих королей и методов их правления, но никаких доказательств участия в заговоре этих людей не было. План покушения, несомненно, разрабатывала русская тайная служба, но, как и раньше, не находилось ответа на вопрос: кто был в этом заинтересован?

Вечером накануне слушания дела в суде Андьелич повесился в своей камере. Весть о его смерти прозвучала во время государственного приема в Нише в честь собравшейся там скупщины. Это был теплый летний вечер, и свита и гости собрались в парке королевской резиденции вокруг фонтанов, ожидая появления обоих государей. Внезапно из телефонной будки первого этажа вышел Александр и радостным голосом сообщил новость, которую он только что получил из Белграда:

— Префект Андьелич попросил оставить дверь своей камеры открытой, охрана разрешила это. Когда спустя некоторое время жандарм хотел закрыть камеру, он увидел, что Андьелич болтается в дверном проеме на большом гвозде. Охрана немедленно дала знать коменданту крепости, который в свою очередь немедленно информировал префекта полиции и премьер-министра. Оба поспешили в крепость. По их мнению, Андьелич покончил жизнь самоубийством, что и подтвердила судебно-медицинская экспертиза. — Не обращая внимания на недоумение своих слушателей, король продолжал: — Однако пройдемте в дом, господа, папа как раз спустился вниз. Надеюсь, вы так же голодны, как и я.

Экс-король Милан находился в салоне. Михаил внимательно наблюдал за ним в момент, когда Александр сообщил ему о самоубийстве Андьелича. Известие это привело Милана в сильное расстройство.

— Боже праведный, что же могло его заставить пойти на это? — спросил он странно дрогнувшим голосом.

Сын снисходительно улыбнулся ему.

— Mon Dieu, Papa, завтра должны начаться слушания по его делу. Парень был вовсе не глуп, он понял, что нет никаких шансов выкрутиться. Возможно, хотел оберечь своих сторонников от позора видеть, как его повесят — как простого преступника. Но не пройти ли нам к столу?

Однако Милан не собирался менять тему.

— Минутку, но разве не говорили постоянно, что он был в чрезвычайно хорошем настроении и много раз говорил охране, что рад предстоящему слушанию?

Впервые за этот вечер улыбка исчезла с лица Александра.

— Кто тебе это сказал?

Милан не обратил внимания на вопрос.

— Почему, собственно, все так убеждены, что он покончил с собой?

— Он оставил записку для своей жены.

— Почерк можно легко подделать.

— В данном случае это не так. Люди, знающие его почерк, подтвердили, что писал действительно он.

Милана этот ответ не удовлетворил. Казалось, что и для других присутствующих в деле много необъяснимого. Один из крестьянских депутатов решился на вопрос, который был в голове у многих:

— Скажите, Ваше Величество, это принято — давать заключенным чернила, ручку и бумагу, чтобы они могли писать в камере?

Король снял пенсне и потер его о рукав своего мундира.

— Хм… ну… — Он сделал небольшую паузу. — Да… — Он снова водрузил пенсне. — Он написал сообщение спичкой на клочке бумаги, своей кровью. — Заметив, что все недоверчиво уставились на него, он добавил: — Андьелич страдал геморроем, отсюда и кровь.

Месье Перро был французским поваром Милана, и его господствующее положение на кухне дворца было определено много лет назад, когда Милан был единоличным правителем в Старом Конаке. После отречения Милана повар отправился за границу вместе с ним и скрашивал тяготы жизни короля в изгнании своими уникальными milles feuilles и soufflés au fromage. Как верный Лепорелло, он разделял все слабости и страсти своего господина Дон Милана и посещал те же лошадиные скачки, казино и варьете, что и его хозяин, но держался в почтительном отдалении от того стола или рулетки в казино, где его господин ловил свое счастье. Теперь, после многих лет изгнания, оба снова были у власти — один у трона, а другой у плиты в дворцовой кухне.

В тот вечер в Нише Перро подавал свой знаменитый potage aux champigons, затем последовал фогас — единственная в своем роде рыба из Платтензее, сопровождаемая poulet mornay и aubergines farcies, затем salle d’agneau rôti proveçale и, наконец, sharlotte russe и свежий виноград из Бельгии. Больше привыкшие к джувечу и кебабу, депутаты скупщины почти не притронулись к еде. Да и у гостей не наблюдалось большого аппетита к изысканной кухне. Только Александр наслаждался едой; он, казалось, не хотел замечать, что вокруг стола витает некий дух — дух префекта Андьелича.

После случая в Нише король Милан постоянно пребывал в задумчивости. Михаил знал, что возникавшие в ходе следствия многочисленные противоречия угнетали его, но что-то не позволяло ему назначить собственное расследование. Почему рапорт жандарма, нашедшего Андьелича мертвым, не был перепроверен, хотя содержал довольно невероятные утверждения? Куда исчезла простыня, которую Андьелич якобы разорвал на полосы и таким образом повесился? Кто вбил гвоздь в дверной проем и когда это произошло?

Михаил не мог не считаться с вниманием Милана, которое тот уделял этим вопросам, и в первый же свободный от службы день, во второй его половине, поспешил в Белград, в крепость. Он выбрал день, когда его друг Апис, тогда старший лейтенант Драгутин Димитриевич, был дежурным офицером.

Стояла ужасная жара. Пересекая мощенный булыжником двор крепости, Михаил чувствовал, как рубашка прилипала к его телу. Он прошел мимо существовавшего еще с римских времен колодца, уровень воды в котором был якобы на много метров ниже русла Дуная. Все время бродили слухи о том, что заключенные, будто бы по легкомыслию, слишком наклонившись через край, теряли равновесие и падали в глубину. Поскольку служебное помещение коменданта крепости находилось всего в нескольких шагах от колодца, таким рассказам верили только те сербы, которые, на свое счастье, никогда не были знакомы с крепостными стенами. При виде колодца у Михаила ком подступил к горлу. Впрочем, в Белграде имелось множество мест, которые были связаны с подобными же представлениями.

Михаил нашел Димитриевича в караульном помещении, и, хотя они не виделись несколько недель, этот визит Аписа ничуть не удивил.

— Я ждал тебя. — Такими словами приветствовал он Михаила. — Тебя или кого-нибудь из окружения Милана.

Присутствие в помещении сержанта мешало Михаилу задавать вопросы, в ответах на которые он так срочно нуждался, и старший лейтенант, казалось, догадался об этом. Он встал и снял со стены большой ключ.

— Пойдем со мной. Он, может быть, сейчас как раз спит, но мы его разбудим.

То, что Апис сказал просто «он», должно было создать у сержанта впечатление, что их капитан заранее извещен о визите Михаила.

Когда они спустились по лестнице и сержант их не мог слышать, Апис сказал:

— Я отведу тебя к Кнезевичу.

— Я так и думал.

На первом этаже располагались так называемые камеры для почетных заключенных — просторные, светлые помещения, предназначавшиеся для важных и знатных персон, в том числе, например, для офицеров, убивших на дуэли своих товарищей. Остальные арестанты помещались в казематах, о которых, как о колодце во дворе, ходили многочисленные рассказы об убийствах и других мучительных способах лишения жизни. Лишь немногие из содержавшихся здесь спустя год оставались в живых. То, что Кнезевичу была предоставлена особая камера, противоречило традициям обращения с заключенными, обвиняемыми в тяжких преступлениях с политической подоплекой.

Кнезевич в самом деле спал, но проснулся, когда открылась дверь камеры. Примерно сорока четырех лет, темноволосый, с приятной внешностью, он казался абсолютно спокойным, медленно вставая с нар и нехотя вытягиваясь. При аресте он пострадал, и теперь еще левая рука его была на перевязи, а лоб заклеен пластырем. Михаил напрасно искал какие-либо следы страха, которые он обычно видел на лицах самых храбрых и закоренелых в политической борьбе заключенных. Считая посещение офицеров приятным событием, нарушившим однообразие его монотонной тюремной жизни, Кнезевич улыбался им полной ожидания улыбкой. Он был человеком с довольно ограниченным интеллектом и даже с некоторым отставанием в развитии, но все это не объясняло его абсолютного спокойствия.

На вопросы Михаила, касавшиеся обстоятельств покушения, он отвечал рассказом уже известной истории: что префект Андьелич послал его в Бухарест, где русские господа в качестве аванса дали ему пятьсот золотых монет, что затем он вернулся к границе и направился прямиком в Белград, где и поселился в отеле «Македония».

— Откуда Вы знали, что король Милан в этот полдень будет проезжать на углу парка Калемегдан?

— Это был его обычный маршрут от крепости к дворцу Конак.

— Все верно, но, как правило, после обеда король никогда не едет в свою канцелярию. Это было редким исключением.

Кнезевич пожал плечами:

— Я получил сообщение в отеле, что он будет проезжать именно там.

— От кого пришло сообщение?

— Я не знаю. Записка лежала под дверью.

Это была новая подробность.

— А Вы сами не задавались вопросом, кто бы мог написать эту записку?

— Нет. Префект Андьелич сказал, что я должен выполнять все приказы и не задавать вопросов.

Еще на лестнице Апис попросил Михаила не упоминать о самоубийстве префекта, поскольку на этом категорически настаивал правительственный комиссар.

— Говорил ли Вам когда-нибудь префект, кто желал бы смерти короля Милана? — спросил Михаил.

— Он только как-то сказал, что есть люди, которые считают, что правление короля Милана неблагоприятно для страны, если русские против этого. Префект был страшно зол на него из-за истории с орденом Милоша. Ведь молодой король тогда на самом деле хотел вручить ему этот орден, да ему не позволили.

Михаил похолодел, услышав это. Кроме него, никто не присутствовал при разговоре отца с сыном.

— Вы разговаривали с префектом после Вашего ареста? — продолжил спрашивать Михаил.

— Да, с неделю назад. Совсем недолго, на лестнице. Меня вели на прогулку во двор, а он возвращался. Он сказал только, чтобы я не беспокоился, все будет в порядке.

— И Вы, стало быть, не беспокоитесь?

Кнезевич ухмыльнулся:

— Нет. Префект сказал — все, что я делаю, идет на благо родины нашей.

— А что же с пятьюстами золотыми?

— Так ведь это задаток, чтобы я выполнил обещанное. — Заметив удивление на лице Михаила, он торопливо добавил: — Это вроде супружеской клятвы. Обещание даешь Богу, но и поп, который венчает, получает пару монет.

«Какая-то извращенная логика», — подумал Михаил и бросил Апису полувеселый, полурастерянный взгляд.

— Другими словами, этим как бы скрепляется клятва, так?

— Именно так.

— Сначала Вы обвинили множество людей, а затем от своих показаний отказались. Почему?

— Так ведь я все признавал в полиции и говорил, что они хотели слышать. Надо было скорее попасть к комиссару. С подозреваемыми, которые не желают плясать под их дудку, долго не церемонятся.

— А комиссара Вы совсем не боялись?

Кнезевич покачал головой и губами без звука произнес:

— Нет.

— И почему же нет?

— Потому что он был назначен королем Александром.

— Поэтому Вы и чувствуете себя в безопасности? С чего бы это?

— Потому что король Александр справедливый человек. Он знает, что я хороший серб, хоть и родился в Боснии. И он позаботится, чтобы я попал к справедливому судье.

Михаил вопрошающе посмотрел на Аписа, но тот в ответ только пожал плечами.

— Значит, Вы признаете, что люди, которых Вы обвиняли в самом начале, на самом деле невиновны?

Арестованный скорчил нервную гримасу. Не понимая до конца, куда Михаил клонит, он утратил часть своей самоуверенности.

— Откуда мне знать? Я же сказал, что я только с префектом Андьеличем и русскими господами в Бухаресте разговаривал. Почем мне знать, кто там еще участвовал?

Михаил никак не мог для себя решить, имеет ли он дело с остолопом или с чересчур продувной бестией. Как бы там ни было, Кнезевич всего лишь мелкий негодяй, нанявшийся на слишком большое преступление. Оставался еще один вопрос.

— Какие у Вас были отношения с префектом Андьеличем? Я имею в виду, знали ли Вы его перед тем, как он послал Вас в Бухарест?

Кнезевич неохотно ответил:

— Я пару раз оказывал ему услуги.

Михаил, который хорошо знал прошлое Андьелича, отлично представлял себе, что это были за услуги.

— И он знал, что я был одним из лучших стрелков в полку, — добавил арестованный с гордостью. — Я вообще-то отслужил два года в Нише, в Моравской дивизии.

Михаил с Аписом вышли из камеры. По коридору вышагивал взад и вперед дежурный жандарм. В конце тридцатиметрового коридора он останавливался, делал оборот «кругом» и маршировал назад.

— Где была камера Андьелича? — спросил Михаил.

— Здесь, напротив. Четвертая слева.

Михаил взглядом проводил жандарма. Ему было совершенно ясно, что повеситься в промежуток времени, пока жандарм шагает туда и обратно, просто невозможно. И тем более это исключено, если дверь камеры открыта. Встретившись взглядом с Аписом, Михаил понял, что его друг того же мнения.

— Через час меня сменят, — сказал Апис. — Сегодня ужасная жара. Как ты смотришь на то, чтобы закатиться поужинать в ресторанчик в саду Топчидера?

Они выпили по чашке кофе на террасе «Сербской короны» и трамваем отправились в Топчидер. Это был чудесный вечер. На усыпанном звездами небосклоне сверкал узкий серп месяца, словно бриллиантовая брошь на синем шелковом плане. На юге, на фоне пурпурного у горизонта неба, выглядывали вершины Авалы. Здесь было по меньшей мере на пять градусов прохладней, чем в городе, а легкий бриз приносил из близлежащего дикого парка аромат свежескошенной травы и запах деревьев. Офицеры заняли тихий столик в стороне.

— Ты хотел бы мне что-то сказать? — спросил Михаил после того, как они сделали заказ.

— Да. Но ничего неожиданного, после того, что ты сегодня узнал.

— Андьелич не кончал жизнь самоубийством. Это ты хотел сказать?

— Именно. У него не было никаких причин себя убивать, потому что те люди, которые его наняли, обещали ему полную безнаказанность и кучу денег. За время его заключения я много раз говорил с ним. О деталях покушения он говорить не хотел, но вел себя как тот, кому только что достался крупный выигрыш в лотерее.

— Вот оно что…

— И еще. Андьелича ни разу не пытали. Я повидал многих политзаключенных, которых после допросов в полиции доставляли в крепость скорее мертвыми, чем живыми, и закованными в цепи сажали на хлеб и воду. У Андьелича не было на теле ни царапинки, а еду ему привозили из «Сербской короны». Во время его якобы самоубийства меня на службе не было, но на следующее утро я на свой страх и риск кое-что расследовал. Капитан, который дежурил в тот вечер, так же как и жандарм, который обнаружил повесившегося, был немедленно заменен. Когда я в течение дня хотел повидать их дома, выяснилось, что они исчезли вместе со своими родственниками. Я вспомнил, что у Андьелича есть брат, который однажды, разумеется в присутствии комиссара, посетил его. Мне удалось его разыскать. Человек сильно опасался за свою жизнь и прятался в доме друга. Он хотел как можно скорее уехать из страны и сейчас наверняка уже в Австрии.

Больше всего Михаила удивлял тот факт, что все рассказанное его нисколько не удивило.

Апис продолжал:

— У этого брата, его зовут Светозар, недалеко под Белградом есть виноградник с маленьким летним домиком. Однажды Андьелич спросил его, не сможет ли он воспользоваться этим домиком на одну-единственную ночь для очень важной и абсолютно секретной встречи. Незаметно для своего брата Светозар, спрятавшись за деревом, подсмотрел, кто там собрался: префект, русский военный атташе полковник Таубе, король Александр и еще одна личность, которую он не знал. Он понял, что чем меньше об этом деле будет знать, тем лучше, и, вернувшись домой, не проронил ни слова.

— Ты полагаешь, что на этой встрече приняли решение о покушении? — спросил Михаил.

— Я не знаю. Но все это попахивает кровью. Надеюсь только, что правда никогда не выплывет на свет. Это было бы позором для репутации Сербии.

— Ты прав, — согласился Михаил. — Во Франции, к моему ужасу, я постоянно убеждался в том, что для западноевропейцев слово «Балканы» стало почти ругательным. Если я пытался возражать, когда хозяйка гостиницы пыталась меня обсчитать или когда кто-нибудь лез, отталкивая меня, в трамвай, то постоянно слышал: «Здесь Вам не Балканы!» А из всех балканских стран наихудшая репутация у Сербии — вечная чехарда с правительством, кровавые разборки между партиями после каждой смены власти, непрерывные изменения законов и конституции и политики, всегда готовые продать страну России или Австрии — смотря кто больше заплатит.

— По мне, — проворчал Апис, — я бы метлой вымел из страны Александра вместе с его шайкой, а воров, которые болтают о демократии, заковал бы в наручники и учредил военную диктатуру. Милан может и остаться, хотя в молодости был ненадежный парень. Он сильно изменился, сейчас это человек, имеющий совесть и безупречную репутацию. А при модернизации армии он вообще сотворил чудо. В войсках молятся на него, он сделал из людей то, что заложено в душе каждого серба, — настоящих, гордых борцов. Конечно, страна еще далеко не созрела до западного устройства. Ты не наслышан, случайно, о поездке полковника Драгомира Вутсковича в Цюрих? В молодости он был ярый республиканец и считал Швейцарию чем-то вроде современной Утопии. Годами он копил деньги на поездку и наконец отправился в страну свободы. Но, едва приехал в Цюрих, тут же был арестован — он решил, что, как свободный человек, имеет право помочиться прямо на привокзальной улице. И этот человек сейчас наш военный министр, а то, что у нас творится, — его представление о гражданской свободе в демократической стране. К счастью, есть еще у нас края, где жители о демократии ничего и никогда не слыхали, где золотые монеты в ходу только как женские украшения и где люди доживают до ста лет, не увидев ни одной банкноты, где едят то, что соберут с полей, и носят домотканую одежду. А кто иногда сам не справляется, всегда может рассчитывать на помощь соседей. Мы должны все это снова вернуть стране — полученную от наших предков простоту и братскую любовь.

Михаил слышал подобную речь не в первый раз, но впервые она звучала с такой убежденностью и страстью. В Аписе было нечто, что захватывало и одновременно пугало. Его идеи были абсурдны и невыполнимы, но Михаил не сомневался, что Апис положит годы, если не всю жизнь, чтобы их осуществить.

— Все это прекрасно, — кивнул он Апису, — но как ты, к примеру, заплатишь за этот ужин, если не будет никаких денег? И захочешь ли ты стоять на кухне и мыть посуду?

Апис, пожав плечами, рассмеялся:

— Ах, для Белграда уже нет никакого спасения. Была бы моя воля, я бы сжег город, как Милош Великий, когда он хотел уничтожить трущобы. Только я бы его больше никогда не восстанавливал.

Довольно долго они молчали. Затем Михаил спросил:

— Скажи, что нам делать дальше? Должен ли я сообщить королю Милану о том, что тебе рассказал брат Андьелича? Нужно ли поведать любящему отцу, что его собственный сын замышлял его убить? Хотя у нас нет к тому никаких доказательств.

— Нет, не говори ему ничего. План провалился, но дело приобрело такой резонанс, что Александр не предпримет больше ничего. Он изо всех сил постарался развеять подозрения отца и даже из любви к своему chèr Papa смирился с ударом по радикальной партии.

— Договорились. Подождем, и будем надеяться, что Александр извлечет уроки и станет вести себя прилично.

В первый же день слушаний в военном трибунале Кнезевич отказался от всех своих прежних показании и обвинений против третьих лиц и, к всеобщему удивлению, заявил, что в попытке покушения участвовал он один и один несет за это ответственность.

Его двадцать шесть подельников объявили себя полностью невиновными, хотя некоторые и признали, что временами критиковали правительство; как граждане демократической страны, они считали право на свободу слова одним из основополагающих прав, сказали они.

В западных странах наблюдали за процессом с живым интересом. Слухи об угрозе смертных приговоров побудили Россию и Австрию предпринять дипломатические шаги в пользу таких ведущих радикалов, как Никола Пашич и Стоян Протич, чтобы спасти их от расстрела. Военные мониторы «Кёрос» и «Замос» вместе с двумя торпедными катерами австро-венгерской дунайской флотилии послали к Белграду, чтобы быть в пределах досягаемости на случай, если казнь вождей радикалов приведет к революции в Сербии. Но в конце выяснилось, что все опасения напрасны. К смертной казни был приговорен один Кнезевич, в то время как политики получили ограниченные сроки ареста или были оправданы. Тринадцатого сентября 1899 года Стоян Кнезевич, неудавшийся террорист, был перевезен на строевой плац за городом, где находился рынок лошадей, проводились учебные стрельбы и совершались казни.

С того памятного ужина с Аписом Михаил ожидал, что в известном своими скандалами Старом Конаке разразится на этот раз такой скандал, который потрясет весь мир, но ничего подобного не случилось. Отношения между отцом и сыном не испортились и даже стали еще сердечнее. Александр относился к чувствам отца внимательнее и держал Драгу Машину вне его поля зрения. Насколько Михаил мог судить, Милан, к счастью, оставался в полном неведении о той роли, которую играл его сын при подготовке покушения, а он, Михаил, был слишком предан своему государю, чтобы лишить его иллюзий.

День 13 сентября выдался для этого времени года на редкость душным. Путь к строевому плацу пролегал мимо мелких крестьянских дворов и огородов. Сливовые деревья были, как никогда, усыпаны плодами, сливы гроздьями висели на ветках или лежали усыпанным мухами ковром в траве, издавая сильный гнилой запах. Повсюду кипела работа — в огромных котлах на открытом огне варили так называемый пекмес, сливовый мусс. Девушки и дети перемешивали массу большими плоскими деревянными ложками. Приятный аромат смешивался с запахами навоза, палой листвы и дымом печей, на которых сушился остальной урожай слив.

Михаил занимался этим случаем слишком много, чтобы пропустить последний акт. Когда он подъехал на плац, закрытый экипаж с Кнезевичем уже был там. Приговоренного только что подвели к трибуне, сооруженной для официальных лиц, участвующих в приведении приговора в исполнение. Примерно в тридцати метрах, там, где должна была разыграться драма, был врыт в землю деревянный столб и выстроен взвод пехоты под командованием лейтенанта.

Кнезевич, под конвоем двух жандармов с примкнутыми штыками и в сопровождении бородатого священника, остановился перед трибуналом. Спокойный и невозмутимый, он как будто ждал, что получит орден на грудь, а не залп из винтовок. С вежливым скучающим видом арестант выслушал приговор. Пока председатель трибунала зачитывал его, Стоян Кнезевич разглядывал сельскую дорогу, ведущую в Белград. Не представлял ли он в своей фантазии скачущего галопом королевского гонца, на шпаге которого развевался белый платок как знак помилования?

Михаил стоял достаточно близко и хорошо видел лицо осужденного. Когда председатель закончил чтение, на спокойном до этого лице Кнезевича появилось выражение страха. Он изо всех сил, затаив дыхание, вглядывался во все еще пустую белградскую дорогу. Его лоб покрылся капельками пота, рот приоткрылся, в уголках губ выступила слюна. Приговоренный, только сейчас осознав безнадежность своего положения, рванулся от жандармов, но они схватили его крепче. Когда жандармы потащили его к столбу, он сначала, опустив голову, упал на колени, а затем, издав звериный крик, повалился на землю. Жандармы позвали на помощь двух пехотинцев и вчетвером подтащили его к столбу. Видно было, что все торопились привести приговор в исполнение, и не позволили осужденному с достоинством встретить смерть. Как принесенное в жертву языческой богине животное, его привязали к столбу.

Это была не первая казнь, которую видел Михаил. Во время злосчастной войны, которую Сербия вела против Болгарии, он присутствовал при расстрелах дезертиров и повешении болгарских партизан. Каждый раз он испытывал чувство глубокого стыда и вынужден был бороться с дурнотой. Он физически не мог испытывать ненависть к этому мелкому негодяю, который неизвестно за что чуть не убил Милана Обреновича. «Интересно, страдает ли еще кто-нибудь в толпе от этой мучительной тошноты, как я», — подумал Михаил.

Священник поднес к безостановочно шевелящимся губам Кнезевича крест. Близость смерти на момент вернула его потерянное от страха сознание, и громким, далеко слышным голосом он закричал: «Я невиновен! Я невиновен! Я только выполнял приказ!»

Но командовавший взводом лейтенант опустил саблю, и залп заглушил последние слова Кнезевича. Ни у кого не нашлось времени завязать ему глаза. Священник едва успел отскочить и стоял, едва переводя дыхание, не далее двух метров от столба, на котором скорее висел, чем стоял казненный. Молчавшая до этого толпа зашевелилась, крики протеста мешались с возгласами во славу королевского дома, тут и там истерически рыдали женщины. Внушавший сильное беспокойство период в истории Сербии был позади, но во многих душах он посеял зерна сомнения.

К началу нового столетия проблема женитьбы Александра стала главной темой обсуждения и в кофейнях, и в дипломатических кругах Белграда. Михаил являлся свидетелем многих разговоров между отцом и сыном по этому поводу, как и данного наконец Александром обещания, что он женится еще до конца лета.

В поисках подходящей супруги для короля неожиданным образом участвовали многие персоны: королева Наталия, экс-король Милан, царь Николай II, австрийский и русский министры иностранных дел и сам старый кайзер Франц-Иосиф. Участие последнего было не так удивительно, как это могло показаться. Будучи Габсбургом, он слишком хорошо знал цену выгодной женитьбы.

Оптимисты из лагеря Обреновичей мечтали о габсбургской эрцгерцогине, по возможности одной из семи дочерей эрцгерцога Фридриха. Которая из них будет выбрана, не имело особого значения: у них у всех был довольно большой габсбургский нос, толстые нижние губы, широкие бедра и конституция племенной кобылы. Царь высказывался за принцессу Ксению фон Монтенегро; женитьба на ней означала бы примирение двух населенных сербами стран, которые разделяла ожесточенная вражда правящих династий. Это супружество носило бы и слегка пикантный оттенок: Александр вступил бы в родственную связь с одним из Карагеоргиевичей, так как умершая принцесса Зорка, сестра Ксении, была супругой жившего в изгнании принца Петра.

Хитрый старый Никита фон Монтенегро слишком хорошо понимал, как из такой напасти — иметь одних дочерей — можно извлекать выгоду. Две вышли замуж за русских великих князей, Анна — за одного из Баттенбергов, Елена — за итальянского кронпринца. Хотя ни одна из его дочерей не имела габсбургского носа или конституции породистой кобылы, статная Елена выглядела рядом с Виктором Эммануилом как липпицанер рядом с шотландским пони.

Все ломали себе голову, изменятся ли после женитьбы отношения Александра с Драгой Машиной. Отошлет ли он ее из Белграда или уготовит участь мадам Дюбарри? Всем было ясно, что привязанность Александра к ней стала только сильнее. Если иногда он не проводил ночь в ее доме, когда она отказывала ему по каким-то причинам, то стоял, сопровождаемый только полковником Марко, под ее окном и умолял впустить. Эти ночные экскурсии были головной болью Ристы Бадемлича, префекта города Белграда. Сколько бы полицейских в штатском ни околачивалось кругом, каким бы превосходным стрелком ни был полковник Марко, всегда нужно было считаться с тем, что за каким-то окном или в подъезде любого дома может прятаться террорист. Не говоря уже о том, что в дождливую ночь король легко мог подхватить воспаление легких.

— Я весьма могу понять, почему Бадемлич выходит из себя, — доверительно сказал Милан Михаилу после того, как выслушал жалобы городского префекта. — Но что я могу сделать? Парень просто свихнулся на этой женщине. Конечно, было бы еще хуже, если бы она настояла на чисто платонических отношениях. А так она спит с ним почти три года — наверное, уже хватит. Многих это шокирует, но, mon Dieu, он же здоровый молодой человек, не следует ждать, что он будет вести себя как монах. А что сказали бы люди, если бы он, как старый Милош, каждую понравившуюся ему бабенку, неважно, девушка она или чья-то жена, тут же приказывал тащить во дворец? Саша тоже мог бы так делать, хотя он и не такой удалой, каким был брат его дела, да ему это и не надо — в нашем двадцатом веке ни одна женщина перед королем устоять не может. — Милан усмехнулся. — Господь свидетель, так оно и есть. Будем рассматривать Драгу Машину как временное средство для удовлетворения сексуальных потребностей молодого человека.

Впрочем, у Михаила не было никаких сомнений, что Милан серьезно озабочен. Впервые за три года он упомянул Драгу в разговоре с ним, и это означало, что он действительно встревожен.

— Что Саша в ней находит, мне никогда не понять, — продолжал Милан. — Разве что… — Он замолчал и пристально посмотрел на Михаила так, будто ему только сейчас пришло в голову, что у его адъютанта тоже когда-то был роман с Драгой. — Что, собственно, Вы в ней нашли?

Вопрос прозвучал неожиданно, и Михаил почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо, — это для человека тридцати четырех лет в форме капитана было довольно необычной реакцией.

— Это трудно объяснить, — помедлив, начал он.

— Если Вы не хотели бы говорить об этом…

— Нет, отнюдь, Ваше Величество. Мне не трудно говорить о ней, теперь уже нет. Она была… как бы сказать… Было очень приятно видеть ее рядом. Как это объяснить… Она действовала так успокаивающе, была всегда полна понимания и сочувствия, как добрая сиделка.

Милан проворчал:

— Довольно красивая сиделка.

— Она была чем-то вроде любимого кресла после трудного дня, или как доза морфия против сильной боли, или… — Он замолчал, подумав, что говорит слишком поэтически и сентиментально. — Она никогда не выглядела самодовольной, не имела светских амбиций и никогда не была жадной — ни в каком смысле.

— Трудно поверить.

— Я понимаю. Я не считал ее сложной натурой и никогда не видел в ней femme fatale, как некоторые другие.

— Если она была таким совершенством, почему же Вы на ней не женились? — с ехидцей спросил Милан, очевидно совершенно забыв, как настойчиво отговаривал Михаила от женитьбы на Драге Машиной.

Михаил понимал: это решающий момент, чтобы рассказать своему государю о месье Жюре. Позднее он часто спрашивал себя, не было ли ошибкой промолчать об этом. Возможно, Милан использовал бы эту историю, чтобы развеять иллюзии своего сына относительно его любовницы — если их вообще можно было развеять.

— Я не чувствовал себя тогда в состоянии вступать в брак — ни с ней, ни с кем бы то ни было, — сказал Михаил и, помолчав, добавил: — Точно так же, как и сейчас.

— Я только надеюсь, что история с Драгой закончится сама по себе, — заметил Милан. — Кайзер Вильгельм — он благоволит ко мне — наконец подобрал для нас принцессу, которая, кажется, удовлетворяет нашим условиям. Она, правда, не так богата, как хотелось бы, зато происходит из превосходного дома, находится в родстве со многими правящими королями и очень аппетитно выглядит. — Он тихо рассмеялся. — Для принцессы, я имею в виду. А вообще, черт побери, что толку жениться на красавице? Нет, парень будет гораздо счастливее с какой-нибудь доморощенной, не слишком знатного рода девицей. И скажите, ну какая действительно богатая, красивая и умная принцесса захочет выходить замуж за короля Сербии, который носит пенсне и втрескался в женщину на десять лет старше его?

Седьмого июня 1900 года Милан, сопровождаемый только Михаилом и камердинером, без лишней огласки выехал в Вену, чтобы там обсудить с заинтересованной стороной детали предстоящего брака своего сына. В тот же день король Александр пригласил в Конак премьер-министра доктора Владана Георгиевича и попросил его отправиться в отпуск раньше, чем было намечено, с тем чтобы он был в Белграде к моменту, когда его отец вернется с проектом брачного контракта. Он же, Александр, должен будет сразу направиться в Германию, чтобы познакомиться со своей невестой. Георгиевич, чрезвычайно обрадованный такой хорошей новостью, поздравил своего государя и поспешил домой укладывать чемоданы. Эти месяцы, предшествовавшие катастрофе, остались в памяти Михаила как самое прекрасное время, которое он провел на службе у Милана. Казалось, та безысходность, с которой раньше Милан перебирался от одного карточного стола к другому и бросался от одной женщины к другой, навсегда ушла в прошлое. В свои сорок шесть лет он наконец нашел достойное для себя место в жизни — быть архитектором вступающей в двадцатый век Сербии.

После того как он создал сильную армию, можно было рассчитывать на длительный мир, в котором он, серый кардинал за троном, должен привести два с половиной миллиона граждан к благоденствию и прогрессу. Поскольку все возмутители спокойствия и вожди русофильских радикалов были надежно упрятаны за решетку, Милан полагал, что мог бы дать стране демократию сообразно его представлениям о том, насколько Сербия для нее созрела: защита армии, контроль богатых и определенное искоренение взяточничества и коррупции в управлении. Милан никогда не считал, что свобода, какой она пропагандируется в Англии или Америке, является благом. По глубокому убеждению экс-короля, его подданные и через пятьдесят лет для такой свободы не созреют. Он знал, что сербы — неукротимый и неимоверно гордый народ и что они тоскуют по морально безупречным героическим людям на вершине власти и будут подчиняться только им.

Во время ужина, который Франц-Иосиф давал в его честь, договорились, что Милан должен встретиться с родителями принцессы 25 июня в Карлсбаде. Карлсбад представлялся идеальным местом для подобного предприятия: один только взгляд на фигуру будущего тестя короля Сербии убедит любого любопытного репортера что отнюдь не намерение выдать замуж свою дочь привело его сюда, а чудодейственные местные воды. Что касается Милана, то он возлагал большие надежды на лечение в Карлсбаде исключительно потому, что ему здесь более, чем где-нибудь, везло на скачках.

Родители принцессы приехали первыми и поселились — как тогда было принято в обедневших княжеских семействах — на вилле родственников. Это позволяло сэкономить деньги и в то же время соблюсти приличия. Милан, естественно, занял королевские апартаменты в одном из самых элегантных отелей Карлсбада. До обеда принимал лечение, вторую половину дня, несмотря на обещанное воздержание, проводил на скачках, а вечера — с женщинами и за карточным столом.

Сезон был в разгаре, и все, кто имел в Европе имя или положение, спешили очистить свой организм от ядов и чрезмерного употребления жирной пищи в течение проведенного в поисках удовольствий года. Со стаканами целебной воды в руке, из которых они отпивали маленькими, точно отмеренными глотками, дородные, сознающие собственное значение мужчины заключали здесь многомиллионные сделки на строительство железных дорог и фабрик, планировали в тенистых аллеях во время способствующих пищеварению прогулок спуск со стапелей кораблей и строительство туннелей. Великие персоны из мира искусства также в течение всего года совершали паломничество в Карлсбад. Знаменитые тенора, композиторы и драматурги из Вены и Будапешта считали в высшей степени полезным прогуливаться по плавно уходящим в гору улицам в обществе директоров театров и музыкальных издателей. А если не удавалось с помощью лечебной воды избавиться от страданий, в этом случае люди находили утешение в выгодном контракте, обговоренном во время прогулок с таким же пытавшимся вылечиться товарищем по несчастью. На курорте было немало гостей, приехавших из Восточной Европы и Турции, Египта и Индии, что придавало общей картине экзотический оттенок. Можно было заметить, что среди самых богатых посетителей курорта больше всего евреев, — им деньги позволяли с помощью тенниса, лошадей и охоты поддерживать себя в хорошей форме; в то время как поднявшиеся из низов их соотечественники, добившиеся положения неимоверными трудами сравнительно недавно, только-только входили во вкус этих занятий на открытом воздухе. А тем, кому после трех-четырех недель пребывания в Карлсбаде приходилось с горечью признать, что лечение не помогло, оставалось, чтобы не терять настроения окончательно, при отправлении домой купить рубашку на два размера больше, чем человек носил по приезде. Весы же таким образом не обманешь, да это и не имело значения. Карлсбад представлял собой не город, а, скорее, был олицетворением определенного статуса, и его репутацию следовало защищать в любом случае.

Историческая встреча состоялась на роскошной вилле одного еврейского банкира из Вены, которого благополучие Сербии заботило чрезвычайно глубоко — он был одним из главных кредиторов страны. Хозяин, как и было условлено, держался в тени, и, когда их княжеские высочества — отец, мать и дочь — прибыли в карете, они были встречены адъютантом экс-короля Михаилом Василовичем. В маленьком салоне их уже ожидал Милан.

Если бы Михаил встретил эту семью в курзале, он бы принял отца за каменщика, который выбился во владельцы строительной фирмы и наслаждался плодами своего усердия, балуя себя и жену пребыванием в знаменитом Карлсбаде. Супруга, огромная и костлявая, с озабоченным, рано постаревшим лицом, была похожа на уставшую от работы уборщицу. Дочка же, двадцати лет от роду, была всем своим здоровым сельским естеством просто прелестна и, бросая время от времени смешливые взгляды, давала понять, что она все это всерьез не принимает.

Милан с первой секунды задал тон, и Михаил был неимоверно горд, отмечая аристократизм этого внучатого племянника свиновода, в котором было намного больше королевского, чем у княжеского семейства, потомков уходящей вглубь веков династии.

Пока французский мажордом банкира и второй слуга сервировали стол к чаю, Милан развлекал гостей анекдотами из сербской сельской жизни, которые были не только забавны, но и поучительны, поскольку в них отчетливо просматривалась разница между Восточной и Западной Европой. После того как стол был убран и слуги исчезли, экс-король перешел к делу. Михаилу было поручено увести принцессу в библиотеку на время обсуждения прозаических деталей супружеского контракта. Уходя из библиотеки, он вспомнил, что хозяин виллы был известным обладателем самой большой порнографической коллекции в Австрии, поэтому понадеялся, что принцесса, скучая, возьмет один из тяжелых, богато иллюстрированных томов с полки и полистает его. Если это предприятие с женитьбой увенчается успехом, она должна кое-что знать из сексуальной области.

Встреча закончилась полным согласием по всем пунктам.

«Их высочества предпочли бы сыграть свадьбу в начале зимы, — сообщил Милан Михаилу на обратном пути в отель, — но я смог их убедить, поскольку à tout prix не желаю никакого промедления, провести венчание в сентябре. Теперь все зависит от les junes gens. Во всяком случае, я обнадежен. Девушка оказалась гораздо лучше, чем я ожидал. Свежая кожа, хорошая фигура. К тому же у нее прекрасное чувство юмора, а это самое важное для женщины. Я Вам точно говорю: Карлсбад приносит мне счастье. Вода — ça fait des merveilles, даже если ее не пьют.

Бомба разорвалась 9 июля.

Княжеское семейство вскоре после встречи отравилось домой, чтобы начать подготовку к свадьбе, Милан оставался еще в Карлсбаде. Он прервал свое пребывание на один день, чтобы провести переговоры с заводом «Шкода» в Пльзене о поставках скорострельных орудий и самозарядных винтовок. По возвращении в Карлсбад его ожидала телеграмма от исполняющего обязанности премьер-министра Сербии Вукашина Петровича, который просил его вернуться в Сербию. Вскоре поступила и телеграмма от доктора Георгиевича, проводившего отпуск в Люцерне: «Мой заместитель прислал шифрованную телеграмму о том, что собирается уйти в отставку, и просит меня немедленно вернуться. Сообщите, пожалуйста, действительно ли положение столь серьезно».

Милан был чрезвычайно встревожен и распорядился, чтобы Михаил послал премьер-министру шифрованную телеграмму в Швейцарию. Ответ пришел открытым текстом, в нем сообщалось, что доктор Георгиевич не может связаться со своим заместителем, так как взял с собой в отпуск не ту шифровальную книгу. Через двадцать четыре часа все стало ясно.

Телеграмма от исполняющего обязанности премьер-министра гласила следующее: «Король принял решение жениться на Драге Машиной. Правительство собирается уйти в отставку, поскольку не может предотвратить катастрофу страны и династии». Телеграмма была отправлена 21 июля 1900 года.

Сербы — один из самых способных к сопротивлению народов, они готовы выносить любые лишения и самые изощренные пытки: колесование, сажание на кол или четвертование, не издав ни единого стона и не пролив ни слезинки. Согласно их взгляду на жизнь, слезы — это прерогатива баб, которые своими воплями могут и небеса расколоть. Мужчины же могут вытерпеть, стиснув зубы, любую боль. И то, что Милан был настолько ошеломлен этой новостью — буквально впал в истерику, для Михаила было вначале довольно неприятно, но, когда он понял, что его государь действительно страдает, его растерянность сменилась сочувствием. Однако после первого приступа истерии Милан быстро взял себя в руки и вскоре стал почти тем, кем был ранее. Он попросил сигарету — Михаил прикурил ему и закурил сам.

— Во всем виноват я, — объявил Милан. — Я и его мать. Мы взрастили это коварное, хитрое чудовище. Мы использовали его в борьбе за власть и научили извлекать выгоду из его положения. Он пользовался нашей распрей и предавал нас обоих, чтобы добиться своего. Мне он сплетничал о своей матери, ей — обо мне. Разделяй и властвуй — против нас этот принцип он использовал очень рано. После того как с нами это вышло с большим успехом, он попробовал то же самое со своими политиками и партиями. Но что было действительно лишним, так это сделать его в тринадцать лет королем — в том возрасте, когда его сверстники еще хорошо знакомы с отцовским ремнем или палкой. В семнадцать лет он выгнал регента Йована Ристича, одного из достойнейших людей страны, — выгнал, словно проворовавшегося слугу. А я этому аплодировал. Государственных деятелей он бросал в тюрьму, чтобы позднее их освободить и вознаградить важными постами. И этому я тоже рукоплескал. А теперь он отправил и меня, и премьер-министра подальше, чтобы мы не смогли помешать ему жениться на своей потаскухе. Я до сих пор не могу поверить, что это правда. — Он умолк и выжидающе посмотрел на Михаила, по-видимому все еще надеясь получить подтверждение, что все это плохая шутка. — Как я посмотрю в глаза Францу-Иосифу? И немцам? О господи, какое унижение, какой позор!

Он вдруг внезапно побледнел, рука со скрюченными пальцами потянулась к левому плечу, а голова откинулась на подушку.

Михаил кинулся ему на помощь, расстегнул ворот и положил мокрый платок на лоб. Несколько — показавшихся бесконечно долгими — секунд спустя Милан открыл глаза и виновато улыбнулся.

— Ce n’est rien. Mersi, Michel. Nevous inquiétez pas. C’est un petite défaillance. Недавно я узнал, что у меня есть сердце. До сих пор полагал, оно у меня стальное, но этот шок был слишком сильным. Пожалуйста, не беспокойтесь, все позади. Сейчас улягусь в постель и постараюсь заснуть.

— Позвольте мне вызвать врача, Ваше Величество.

— Не нужно. Я уже консультировался у нескольких врачей. В принципе это ничего не дает. Ну а Вы — пожалуйста, не оставайтесь из-за меня дома сегодня вечером. Развлекайтесь, пока молоды. Увидимся утром.

То, что стало известно в последующие дни, было еще более шокирующим. Двадцать четвертого июля личный секретарь исполняющего обязанности премьер-министра Вукашина Петровича доложил королю Милану о последних событиях. Все отчаянные попытки кабинета и генералитета помешать Александру в выполнении его планов наткнулись на непоколебимую решимость короля жениться на своей любовнице.

— Месье Вукашин пережил нелегкие времена, Ваше Величество, — сообщил секретарь, маленький человек в очках и с огромными усами, который, как рассказывали Милану, еще и писал стихи. — Сначала король Александр всячески его унижал; потом, когда месье Вукашин подал в отставку, король порвал его прошение и приказал оставаться в должности. Месье Вукашин настаивал на своем решении, и тогда король Александр сменил тон: он стал взывать к сочувствию, говорил о своем одиноком детстве, о вечной грызне родителей. — Тут секретарь умолк и сказал, извиняясь: — Простите, Ваше Величество, я цитирую сейчас из дневника месье Вукашина, который он дал мне прочесть. — И он показал заполненный витиеватым почерком премьер-министра блокнот в кожаном переплете.

— Прошу Вас, не беспокойтесь обо мне, — сказал Милан. — Я все это прекрасно могу выдержать, и не слушайте Вы капитана Василовича. — Он бросил на сидящего рядом Михаила насмешливый взгляд. — Василович ведет себя так, будто он моя нянька, хотя он мой адъютант.

— Господин заместитель премьер-министра сделал все, что было в человеческих силах, — продолжал секретарь, — и иногда у него были все основания опасаться за свою жизнь: не потому, что ему угрожал расстрел, нет, страшное переутомление легко могло привести к удару или инфаркту. Королю всего лишь двадцать четыре года, а месье Вукашину, напротив, шестьдесят пять. При этом король ночь за ночью в четыре утра был уже на ногах и вновь и вновь утверждал, что мадам Драга — дама с безупречной репутацией. Он говорил месье Вукашину, что ждал долгие годы, прежде чем уступил своему влечению.

— Это уж точно, — пробормотал король Милан, — она умеет себя подать, эта сучка. Прекрасно знала, как все это устроить.

— Она уступила его просьбе только в Белграде, когда убедилась, что король жить без нее не может. — Секретарь указал на одну из страниц дневника. — Месье Вукашин цитирует короля дословно. И теперь, — он слегка покраснел, — я прошу Ваше Величество простить меня, потому что я касаюсь весьма деликатной темы. Король Александр в качестве последнего аргумента заявил, что он… так сказать… что он… ни с одной другой женщиной не может быть мужчиной. Только с мадам Драгой. На это месье Вукашин отвечал, что король мог бы сдвинуть на месяц бракосочетание и отправиться вместе с ним в путешествие, например в Париж; он бы познакомил там его величество с некоторыми дамами, чей талант он сам, месье Вукашин, проверил на собственном опыте. Он, мол, твердо убежден, что король после одной или двух столь вдохновляющих встреч никогда бы уже не сомневался в своих мужских качествах.

— Все это Ваш шеф мог бы и не предлагать, — заметил король Милан, — потому что я уже прописывал моему сыну такое лечение во время последней нашей поездки в Париж. Мне потом стыдно было показаться этим девицам на глаза.

Поэт, который не мог понять, принимать ли это замечание как шутку или жалобу, ответил понимающим хихиканьем.

— Не говоря уже о довольно сомнительной репутации мадам Драги, ходят слухи о ее бесплодии, и это тоже большой повод для беспокойства. Когда месье Вукашин отважился коснуться этого пункта, его величество заметил, что, мол, мадам Драга не была беременной лишь потому, что не хотела внебрачного ребенка. Он ручался, что через год после свадьбы она обязательно родит сына или, по крайней мере, дочь. В ответ на это премьер-министр сказал, что он обязуется пройти с этим ребенком в костюме Адама по всему городу, даже если его упрячут после этого в сумасшедший дом. Когда и это не произвело на короля Александра никакого впечатления, месье Вукашин посоветовал королю и дальше жить с мадам Драгой вне брака и жениться только тогда, когда она родит ребенка. Я бы не хотел докучать Вашему Величеству перечислением всех предложений и возражений, которые делал премьер-министр, чтобы отговорить короля Александра от брака с мадам Драгой. Хочу только заметить, что месье Вукашин после пяти дней непрерывной полемики с королем в результате коллапса потерял сознание, и его унесли на носилках. Разумеется, в этой борьбе он не был одинок. Так, полковник Соларович, один из адъютантов короля, вызвался поместить короля под домашний арест, а мадам выдворить из страны. Политики разных мастей горячо поддержали это предложение, и ни один не встал на сторону короля. После того как кабинет единодушно ушел в отставку, не нашлось никого, кто бы захотел войти в правительство. Решение Александра было для всей страны полнейшей неожиданностью и вызвало всеобщую сумятицу.

— Именно этого он и хотел, — воскликнул Милан. — Потому-то он и отправил нас с Георгиевичем за рубеж. Какие мы все-таки были идиоты!

Секретарь попытался утешить Милана;

— Поверьте мне, Ваше Величество, в обществе обсуждаются все возможности — от государственного переворота с помощью армейского путча до учреждения регентства, высылки короля Александра из страны и просьбы к Вам взойти на престол. Но единого решения нет. Король отказывает в приеме гражданским и военным делегациям, которые стремятся попасть в Конак. Он также не принял ни одного иностранного дипломата. Исключение было сделано только для полковника Таубе, русского военного атташе. Между тем он, король, уже отчаялся отыскать нового премьер-министра и прибегает при этом — я сожалею, что вынужден это сказать, — к крайним мерам. Так, например, он пригласил известного политика к обеду и подмешал ему что-то в вино в надежде, что тот, не будучи полностью в себе, согласиться сформировать кабинет. Перед другим политиком он упал на колени и умолял его возглавить правительство. Когда он узнал, что министр внутренних дел Генчич лично потребовал у мадам Драги, чтобы она покинула страну, это привело к ужасной встрече господ. Раздававшиеся крики были слышны по всему дворцу. Король заперся в туалете и кричал оттуда, что покончит с собой, если мадам Драга покинет его, а министр внутренних дел отвечал ему, что он должен так поступить — это лучшее решение в интересах отечества. Позднее во дворе Конака произошел еще один прискорбный инцидент. Его величество обрушился на двух генералов, которые выразили свой протест против помолвки с вдовой Машиной, и использовал при этом непристойные выражения. А в довершение ко всему он обратился с балкона с речью, в которой обвинил Ваше Величество во всех мыслимых грехах, даже в растрате государственных средств.

Милан встал.

— Ça c’est trop fort, — сказал он. — Не стоит продолжать, картина для меня ясна.

Двадцать пятого июля Александру, как, впрочем, и раньше, удалось из немногих оставшихся в его распоряжении политиков сформировать кабинет, и в тот же день король Милан отправил своему сыну два письма. В первом он объявил о сложении с себя обязанностей главнокомандующего сербскими вооруженными силами, а второе письмо содержало следующее:

Мой дорогой сын!

Твой отец

При всем моем желании я не могу дать свое согласие на тот невозможный брак, который ты решил защитить. Ты должен знать, что этим ты толкаешь Сербию в пропасть. Наша династия выдержала многие удары судьбы и выжила; этот же удар был бы таким ужасным, что от него она никогда бы не оправилась. У тебя еще есть время подумать. Если же твое решение, как ты говоришь, неизменно, тогда мне ничего другого не остается, как молиться за судьбу Отечества. То правительство, которое вследствие этого легкомысленного поступка неизбежно окажется изгнанным из страны, я буду приветствовать первым.

Милан

Получив это письмо, Александр отдал распоряжение всем пограничным службам воспрепятствовать возвращению короля Милана в Сербию. «Если же бывший король будет упорствовать в своем желании пересечь границу, приказываю расстрелять его, как бешеную собаку», — гласил приказ командованию пограничных войск.

Друзья-доброжелатели сообщили Милану об этом жестоком приказе и пытались уговорить его предпринять ответные меры. Но Милан считал излишним наносить и без того смертельно раненому еще один удар.

«Нет, — сказал он своим посетителям, — когда я отрекся, это решение было окончательным. И было бы недостойным для отца выступить против собственного сына. Хватит уже того, что сын выступил против собственного отца. Боюсь, много славы Саше это не принесет. Он слабый и прежде всего неискренний человек и долго на троне не удержится. Ce n’est que le premier acte qui se joue. Это не столько политический кризис, сколько гибель династии. Через несколько месяцев драма закончится. Если ему повезет, это может длиться дольше, год или даже два — tout au plus».

Событием, продлившим правление Александра до трех лет, был визит русского посланника Мансурова, который передал Драге Машиной поздравления царя. То, что государь всея Руси, король Польши, великий князь Финляндии и супруг Александры Федоровны, урожденной Аликс фон Гессен-Дармштадт, официально одобрил женитьбу молодого короля на его увядшей любовнице, волшебным образом успокоило взволнованные умы. Сербы в принципе хорошо относились к русским, и царь был для них словно далекий бестелесный отец, нечто вроде второго Господа Бога. И если уж царь одобрил возведение Драги в королевы Сербии, то наверняка и Господь Бог, который стоит только на ступеньку выше, дал на это свое благословение.

Радость от согласия царя на этот брак была несколько омрачена тем, что на венчании в кафедральном соборе Белграда 4 августа царь был представлен послом Павлом Мансуровым. Сообщения в прессе тоже были не особенно лестными; невеста описывалась как довольно увядшая красавица; отмечался намек на двойной подбородок, указывалось на тусклый цвет волос, бледную кожу и наличие вокруг огромных зеленых глаз — единственного знака необычной красоты — складок и морщинок. Только в русских газетах ее называли олицетворением славянского женского идеала и одновременно сообщали, что сияющий от счастья жених помиловал всех членов радикальной партии, осужденных по делу о покушении на короля Милана.

Король Милан узнал об этой свадьбе в отеле «Империал» в Вене, где в своих апартаментах он проводил теперь большую часть времени, так как опасался встреч с представителями знати после того, как сын покрыл его таким позором. Один Михаил был постоянно с ним, и уже скорее как сиделка, чем как адъютант. Узнав из газеты об амнистии, Милан воскликнул:

— Эта женщина всегда была агентом русских! Какой я глупец, что не догадался об этом раньше. — Увидев, что Михаил на это ничего не ответил, он резко посмотрел на него. — Вы что, не понимаете? С той самой поры, когда она заманила Сашу в постель, русские ей платят; возможно, она получала от них деньги еще раньше. И эта история с покушением на меня? Кнезевич же опознал на фотографии дом полковника Грабова как место, где он получил пятьсот наполеондоров. А полковник Грабов — шеф балканского департамента.

Михаил решил не открывать больному ужасную правду о действительной роли Александра в покушении.

— Драга Машина никогда не была в Бухаресте.

— Но у нее были друзья в русском посольстве в Белграде.

— Большого значения это не имеет. Вряд ли можно допустить, что человек такого дипломатического ранга, как Мансуров, будет участвовать в заговоре.

— Значит, был кто-то другой из посольства в качестве посредника, и я знаю, кто это: жена полковника Таубе. А собственно, что Вы искали в крепости после этого сомнительного самоубийства префекта Андьелича?

Михаил не сразу нашелся с ответом на этот неожиданный вопрос. Он вообще не имел понятия, что Милан знал о его походе в крепость.

— Видите ли, там были кое-какие неясности…

— Например, действительно ли Андьелич покончил с собой, да?

— Так точно, Ваше Величество, — признался Михаил.

— Вот видите, друг мой, значит, убийца планировал покушение не один, был еще кто-то, кто обладал властью приказать убить Андьелича в камере. Не спрашивайте меня теперь, что за человек стоит за этим. Вы видите, что мой сын не только подлец и лжец, он еще и убийца. Причем убийца отца. И к тому же еще и трус. Он король, он мог бы меня и без этого выслать из страны, если уж ему непременно хотелось править одному. Но этого сделать он был не в состоянии. Он не смог бы сказать мне это в лицо. Я впал бы в ярость, наорал на него, и он сразу же наделал бы в штаны. Но если бы меня убили, тогда я никогда уже не смог бы на него наорать.

Милан вынужден был ограничить себя в расходах. Вместо дорогих апартаментов в отеле он снял квартиру на Иоганнесгассе. Михаил очень быстро выяснил, что в доме напротив обосновались русские агенты, следившие за Миланом, его посетителями и за всем, происходящим в квартире. Чтобы лишний раз не волновать болевшего Милана, Михаил решил промолчать об этом русском соседстве.

В начале 1901 года в иностранной печати появились сообщение о том, что Драга беременна.

«Это действительно бесстыдная женщина, — заметил в этой связи Милан. — Она не может быть беременной — она перенесла операцию. Когда это выяснится, Михаил, в Сербии разразится ужасный скандал».

В конце января Милан простудился, а через неделю выяснилось, что это воспаление легких. Когда врачи объявили, что положение безнадежно, Михаил телеграфировал королю о состоянии здоровья его отца. Он знал (и это люди Запада никогда не смогли бы понять) — Милан, несмотря ни на что, со всей необъяснимой и негасимой отцовской страстью все еще любит своего сына, и их примирение было бы последним средством, которое могло спасти его от смерти.

Ответа Александра ждали три дня: Милан — полный надежды, а Михаил — с растущим гневом. Наконец король послал в Вену генерала Лазу Петровича разведать ситуацию, и тот откровенно дал понять Михаилу, что король направил его выяснить, действительно ли Милан смертельно болен или только симулирует.

Милан вначале не хотел принимать Лазу, но затем передумал, поняв, что это последняя возможность связаться с сыном. Пока Лаза был у постели больного, Михаил оставался в салоне и самого разговора не слышал, кроме отдельных мучительных возгласов, таких как: «Он же все-таки мой сын!» или «Он что, Бога не боится?!», «Он что, никогда не будет сыт этой потаскухой?!» Лаза вышел из комнаты больного весь красный и с измученным видом. Ближайшим же поездом он выехал в Белград.

После ухода Лазы Милан сказал: «Я сейчас Вам кое-что скажу… Это, возможно, ужаснет Вас, Михаил. Если я выздоровею, то попрошу Петра Карагеоргиевича свергнуть моего сына с трона. Я давно понял, что принц Петр был бы гораздо лучшим королем, чем Саша, хотя Саша — моя плоть и кровь. Это вовсе не спонтанное решение, и оно возникло не из-за обиды на сына. Я давно уже наблюдал за Петром, за его образом жизни и окружением. У Петра есть те цельность и ум, которых нам, Обреновичам, не хватает. Правда, ему уже пятьдесят семь лет, но, возможно, Сербии нужен немолодой правитель. Страна сама по себе еще слишком молода, чтобы ею правил юный монарх. В случае если я не выздоровею, что вполне вероятно, я хотел бы, чтобы Вы поехали в Женеву и передали Петру то, что я Вам сказал, как мое завещание. И если между ним и моим сыном начнется борьба за власть, я прошу Вас всеми силами и возможностями, которые у Вас будут, поддержать Карагеоргиевича».

В последующие дни казалось, что состояние Милана улучшилось, но однажды, солнечным холодным утром, когда он попросил помочь ему пересесть в кресло, почувствовал внезапно сильную слабость, и голова его опустилась на плечо Михаила. В сильной тревоге адъютант держал его на руках и видел, как все краски исчезали с лица бывшего короля. В этот момент облако закрыло солнце, в комнате стало сумрачно; хмурая тень представилась Михаилу воплощением смерти. Но именно в этот момент, когда, казалось, Милан издает последний вздох, он открыл глаза и слабо улыбнулся.

«Поставьте тысячу франков на скачках в Лоншампе на третий номер, — сказал он неожиданно ясно и живо. А заметив замешательство Михаила, добавил: — Это была просто шутка. Я знаю, что мы не в Париже, а в Вене. Quel dommage». Он сделал еще одну, последнюю, попытку выпрямиться в кресле, но затем откинулся в руках Михаила назад.

В кабинете Михаил натолкнулся на брюзгливого адъютанта Богдановича. Тот ковырял в носу и всякий раз после внимательного изучения добычи приклеивал ее внизу письменного стола. Он так увлекся этим занятием, что поднял голову только тогда, когда Михаил уже стоял в кабинете.

— Это была довольно долгая аудиенция, — заметил он, развалившись в своем кресле. Во времена Милана ни один лейтенант не позволил бы себе оставаться сидеть в присутствии капитана, если только тот не приказал ему. — Больше двадцати минут.

За долгие часы ожидания, которые Михаил провел в обществе лейтенанта, его неприязнь к нему возросла еще больше, и он резко сказал ему.

— Встаньте, когда Вы разговариваете со старшим по званию.

Богданович криво ухмыльнулся:

— Вы бы не открывали рот так широко, — перед аудиенцией Вы не были таким важным.

Тем не менее он, хотя и нарочито медленно, поднялся из своего кресла.

— Вам бы не мешало как можно скорее связаться с полковником, — сказал Богданович значительно тише. — Он наверняка озабочен тем, как прошла Ваша аудиенция. Я бы на Вашем месте не стал держать его так долго в неведении.

— О каком полковнике Вы говорите? — хрипло спросил Михаил. — Что Вы вообще имеете в виду? — Он безуспешно пытался определить, означает ли гримаса на оттопыренных губах лейтенанта угрозу или ловушку. Передает ли ему лейтенант какое-то известие или провоцирует его наудачу? Принадлежит ли он к заговорщикам или является агентом-провокатором? Вполне возможно, и то и другое.

Лейтенант бросил через открытую дверь взгляд в прихожую. Не увидев там никого, он сказал Михаилу:

— Для Вашего спокойствия: справьтесь обо мне у капитана лейб-гвардии Любы Костича. Вы видели его сегодня утром в офицерском клубе. Он в курсе дела и был только что у полковника Машина в крепости. Шестой пехотный полк празднует сегодня именины своего покровителя, и полковник принимает участие. Лучше поторопитесь — неизвестно, как долго еще он там пробудет.

— Я не понимаю ни единого слова из того, что Вы мне говорите, видимо, Вы еще с самого утра приложились к бутылке.

Лейтенант тихо рассмеялся:

— Отлично, господин капитан. Нужно быть всегда начеку. Но поторопитесь, я же Вам сказал, что Вас ждут.

Михаил собрался уже уйти, он был зол и раздражен. Тут ему пришло в голову, что Лаза его еще не отпускал, и он остановился.

— На случай если генерал Петрович спросит обо мне: я ушел перекусить и вернусь не позже чем через час.

— Пообедайте лучше в «Сербской короне». Тогда Вы сможете рассказать Лазе, что встретили там приятелей, которые взяли Вас с собой на праздник в крепость; там как раз недалеко. Так Вы ничем не рискуете. Лаза — старая лиса. Когда речь идет об Александре и его шлюхе, он чует за версту, как собака. Он брата родного не пожалеет, если придется, только чтобы защитить эту парочку.

— Спасибо за совет, — сдержанно сказал Михаил и пошел к двери. — Можете снова занять свое место.

— Уже сижу, — ответил Богданович из глубины кресла.