В основу романа легло происшествие, о котором в мае 2008 года сообщали японские газеты, в частности, «Асахи».

Представьте себе мужчину за пятьдесят, проживающего в собственном доме на самом краю Нагасаки, где улицы предместья почти отвесно сбегают по склону гор, разочарованного тем, что годы настигли его так скоро и бесповоротно. Смотрите: извилистые ленты мягкого асфальта, будто змеи, ползут на кручу, а наверху все это городское месиво, пузырящееся черепичными, жестяными, брезентовыми и еще бог весть какими кровлями, упирается в стену диких бамбуковых зарослей. Вот там я и живу. Кто я? Без преувеличения, не слишком важная птица. Держусь холостяцких привычек — надежный способ не оступиться, — так что, смею думать, у меня нет оснований в чем-то себя упрекать.

Одна из моих привычек — избегать по возможности компании коллег, направляющихся после работы пропустить пару кружек пива или посидеть за бутылкой-другой чего-нибудь покрепче. Мне приятнее побыть дома, наедине с собой, пораньше поужинать, во всяком случае, не позднее восемнадцати тридцати. Будь у меня жена, вероятно, я не стал бы принуждать себя к столь строгой дисциплине и чаще присоединялся бы к товарищам, но я не женат. Если быть точным, мне пятьдесят шесть.

В тот день, поскольку меня слегка лихорадило, я вернулся домой раньше обычного. Наверное, не было еще семнадцати часов, когда я сошел с трамвая на своей улице, держа в обеих руках пакеты с продуктами. В будни я редко попадаю домой так рано: на миг мне почудилось, что я взломщик. «Взломщик» — это, конечно, сказано слишком сильно, и все же… До недавних пор, уходя, я частенько не запирал дверь; район у нас безопасный, да и многие пожилые соседки (госпожи Ота, Абе и другие, чуть подальше) целыми днями сидят дома. Когда руки заняты покупками, удобно входить в незапертую квартиру: пройдя всего несколько метров от остановки трамвая и толкнув раздвижную дверь, я оказываюсь у себя. Снимаю уличную обувь, сую ноги в тапочки — и сразу же на кухню, раскладывать провизию по шкафчикам. Потом можно присесть и отдышаться. Но сегодня я лишился этого удовольствия: при виде холодильника во мне с новой силой вспыхнуло вчерашнее беспокойство. Однако, открыв его, я подумал, что все нормально. Все продукты были на своих местах, то есть там же, где находились утром, до моего ухода. Маринованные овощи, кубики сыра тофу, угорь к ужину. Я тщательно обследовал стеклянные полки, одну за другой. Соевый соус и редис, сушеные ламинарии и паста из красной фасоли, сырой осьминог в пластиковом судке «Tupperware». В нижнем отделении — рис с водорослями в треугольных пакетиках, их по-прежнему четыре. И два баклажана — оба на месте. Я почувствовал облегчение, к тому же и линейка, уверен, меня успокоит. Линейка из нержавеющей стали длиной сорок сантиметров. На одну ее сторону, где нет делений, я приклеил полоску белой бумаги, а затем погрузил это приспособление в пакет с мультивитаминным (А, С & Е) фруктовым соком, вскрытый сегодня утром. Подождал несколько секунд, пока зонд пропитается жидкостью, и медленно извлек его из пакета. Посмотреть решился не сразу. Наконец увидел: восемь сантиметров. Осталось только восемь сантиметров сока, а до моего ухода было все пятнадцать! Кто-то отпил. Но я живу один.

Беспокойство охватило меня вновь. Для очистки совести я проверил запись в книжечке, где вот уже несколько дней отмечаю уровень жидкостей и количество продуктов. Да, с утра было пятнадцать сантиметров… Однажды я даже сфотографировал внутренний вид холодильника, но потом больше этого не делал. Беспечность, боязнь быть смешным… Тогда, надо признаться, у меня были только смутные подозрения, теперь же не остается и тени сомнения. Я держу в руках новое — третье по счету за последние две недели — доказательство того, что нечто действительно происходит, а ведь я человек трезвого рассудка, не из тех, кто верит, будто какая-то эктоплазма является в дом, чтобы утолить жажду и доесть остатки ужина…

Первые подозрения, зародившиеся у меня несколько недель назад, быстро рассеялись. Но немного погодя стали потихоньку закрадываться вновь — так мошкара вьется в вечернем воздухе, исчезая, прежде чем успеешь сообразить, что же это было. Началось все с того, что я не смог отыскать какой-то продукт, хотя точно знал: я его покупал. Конечно, первая моя реакция — усомниться в себе. Нет ничего проще: ты внушил себе, будто в супермаркете положил покупку в тележку, а на самом деле лишь намеревался. Как сильно искушение объяснить провал в памяти усталостью… Чему только не служит оправданием эта пресловутая усталость!

Во второй раз, по счастливой случайности сохранив чек, я смог убедиться, что затмение на меня не находило, я действительно купил рыбу, которая внезапно испарилась. Однако нелегко перейти от констатации факта к ясному умозаключению, сделать шаг от заинтригованной растерянности к попытке объяснения. Мной овладело смятение. Содержимое холодильника — в некотором роде постоянно обновляемая матрица моего будущего: здесь под видом баклажанов, сока манго, да мало ли чего еще, меня ожидают молекулы, которым предстоит поставлять мне энергию в ближайшие дни. В этой холодной прихожей ждут мои завтрашние микробы, токсины, протеины, и мысль, что чужая рука, изымая по воле случая либо одно, либо другое, покушается на то, чем я стану, возмутила меня до глубины души. Даже хуже: я испытывал отвращение. Это было похоже на изнасилование, ни больше ни меньше.

* * *

Прошла ночь, а моя обеспокоенность падением уровня фруктового сока нисколько не уменьшалась. Утром мой дотошный ум принялся собирать кусочки пазла в одно целое. В такие мгновения мозг исследует, реконструирует, сравнивает, делает выводы, расчленяет, сопоставляет, предполагает, вычисляет, подозревает. В итоге я стал проклинать серый холодильник «Саньё», на который коварный производитель заботливо наклеил слоган «Always being with you». Слышали ли вы когда-нибудь о холодильнике с привидением? Кто же еще может присваивать долю его содержимого и тем кормиться? Вернувшись с работы, я решил покончить с беспокойством, которое постепенно превращалось в пытку. Еще только восемнадцать часов: успею… Это крайность, дальше некуда, наверное, сам потом над собой посмеюсь, но тревога достигла такой степени, что теперь важнее всего узнать правду. К черту привычки, поужинаю позже.

Я снова оделся и обулся, чтобы выйти на улицу, вскочил в трамвай, идущий в сторону Хаманомати. Магазин, где я рассчитывал приобрести новую «ловушку», находится всего в двух остановках, и, если я не потерял способности кое-что мастерить, отныне мой сон будет крепче.

Никакие способности, впрочем, не потребовались, установить устройство оказалось легче, чем я думал. Эту маленькую военную хитрость, по сравнению с которой измерения в холодильнике — каменный век, я смогу пустить в ход только завтра, с моего рабочего места. Постараюсь оказаться там как можно раньше, с восьми. Активные действия поднимали дух, но меня разбирало нетерпение, скажем так: я немного замечтался и уже после двадцати одного часа спохватился, что до сих пор не поужинал. Теперь уж ничего не поделаешь… Поставив рядом с креслом горячий чайник, я попытался отвлечься и включил телевизор, но ни одна программа не нашла одобрения в моих глазах, не желающих смыкаться. Тогда я открыл журнал, который получаю по подписке, но обычно не читаю. На странице тридцать семь мое внимание привлекла фотография жутко морщинистого субъекта. «Танабэ Томодзи за всю жизнь не выпил ни капли алкоголя», — утверждал журналист. Просматривая статью, я невольно подумал: «Ну и дурак! Танабэ, старейший представитель человечества, уверяет нас, будто дожил до ста тринадцати лет, треская одни овощи и иногда, удовольствия ради, жареные креветки. Тоже мне весельчак! Очистить пару креветок — вот высшее наслаждение для этого живого ископаемого! Впрочем, он ест их все реже: блюда, приготовленные на масле, не идут ему впрок. Бедняга Танабэ! Скоро тебя примут в нирвану и станет тебе гораздо лучше, вот увидишь: при входе у них стоит стол с жареными креветками — налопаешься до отвала на халяву, да и маслом они там не злоупотребляют…»

Я улыбнулся своим мыслям, но статья меня заинтересовала, я даже перестал думать о ловушке и, не отрываясь, дочитал все до последней точки. «Я счастлив, — откровенничал старикан. — Хочу прожить еще десять лет». Идиот!! Потом, не знаю почему, совсем забыв, что день идет на убыль вместе с отдаленным шумом машин, я задержался в полумраке у широкого окна, рассеянно глядя на залив, его темные корабли и верфи.

Теперь вам кажется, что ваше «я», отягощенное отложениями горечи, забот, ревности, сожалений или угрызений совести, вот-вот растворится в младенческом сне, вы погружаетесь в ночь, однако начинается она скверно. Вас, едва убаюканного первой дремотой, будят неизменные, верные себе цикады. Трещат и трещат, настырные пьяные фурии. Или сегодня вечером вы слишком чувствительны? Они проникают в ваш мозг, вереницей влетают в одно ухо и вылетают из другого, вьются вокруг головы и опять дружно и злобно ввинчиваются в череп с издевательским смехом. Перед рассветом их все же рассеивает сильный ливень, как тех демонстрантов, которых где-то разогнали водяными пушками, о чем сообщали вчера в вечерних теленовостях НХК. Как уснуть, когда на уме одно: этот непрошеный гость (ведь он существует!), используя простой дубликат ключа, может в любой момент заявиться сюда с компанией дюжих молодцов, и они так вам накостыляют, что вы распрощаетесь с жизнью, даже не успев сообразить, что происходит. Вы думаете: по твоей милости, самозванец, я не сплю, и мне в ближайшем будущем обеспечена отменная головная боль при встрече с моими циклонами и антициклонами. Но ты ничего не теряешь, ты своего дождешься. Будет у тебя скоро праздник. Все готово. Кстати, пора вставать, уже шесть тридцать.

* * *

Наступает день, когда ничего больше не происходит. Струна судьбы, натянутая слишком сильно, лопнула. Больше никаких событий. Ударная волна твоего рождения откатилась далеко — ой как далеко! Вот она, нынешняя жизнь. Твое существование протекает между неудачами и успехами, зимняя спячка сменяется весенним томлением. Такие мысли крутились у меня в голове на прошлой неделе, когда я ехал в трамвае, а сегодня утром, воображая, что этот вывод, быть может, не окончателен, я испытываю эйфорию, сидя на том же месте в трамвае, уставившись на ту же городскую рекламу. Вагон катится вниз, пробегает остановку за остановкой, на каждой заглатывает пассажиров, мечтательных и молчаливых, занятых разгадыванием своих непонятных снов. Что, если во сне их жизнь интенсивнее, чем наяву? Оканчивается литания названий, которые я знаю наизусть: Канкодори, Эдомати и Охато, Готомати, а потом Ятиёмати, Такарамати, — выхожу, пересаживаюсь на другой трамвай. Иногда остаток пути я иду пешком, но сегодня не хватает бодрости, к тому же я спешу… Как только выбираюсь наружу из этой скрипучей гусеницы, эстафету ночных цикад подхватывают цикады на деревьях, под которыми я прохожу. Они судачат обо мне, перепиливают еще не оформившиеся мысли и фразы, и, добравшись до бюро, я закрываю все окна: ненадолго, прошу я коллег, у меня из-за них была бессонница, только послушайте, какую истерику они сегодня закатили, хоть затыкай уши воском до самых барабанных перепонок. Но даже когда все наглухо закрыто, эти твари настигают нас, просачиваясь сквозь стекло и бетон, — и тут я вспоминаю о своем деле: камера и невидимка, проходящий сквозь стены.

Уединяюсь на рабочем месте. Коллеги думают, будто я с головой ушел в изучение фотографий, к исходу ночи полученных со спутников (мы все — метеорологи). Каждое утро, включив компьютер и запустив программы, я просматриваю свежие карты и сводки, отправленные с метеостанций. Сегодня нет ничего срочного, что заставило бы меня приняться за составление бюллетеня о тревожном положении или за другую неотложную работу, и я открываю на экране окно внизу справа. Кликнув несколько раз, активирую мою западню. Готово… Словно по волшебству, передо мной возникает безмятежная картина кухни, где я совсем недавно завтракал. Кажется, все спокойно. Будь у меня жена-домохозяйка, я наблюдал бы за ней на расстоянии. Уходя со службы, я бы заранее знал, что она готовит нам на ужин. Веб-камера, установленная вчера вечером, работает превосходно. Не вставая со стула, я слежу за своим домом, как бесплотный невидимый ниндзя. Без всяких усилий я стал вездесущим. Но звонит телефон, меня подзывают. Запланированное на десять часов собрание переносится и начнется совсем скоро. Тьфу, а я-то собирался сосредоточить все внимание на маленьком аквариуме справа внизу… После собрания возвращаюсь на вахту, мой третий глаз снова в действии. В принципе, можно присоединять крошечные веб-камеры к мобильнику, так и следовало поступить, не будь мой телефон допотопным (трехлетней давности). Тогда я и на собрании не терял бы времени зря, а наблюдал бы за квартирой, не прекращая слушать их нескончаемые выступления, прения, обсуждения и тому подобное… Был бы я женат, не спускал бы глаз с жены — может, из ревности, а может, просто не выносил бы разлуки. Проходя перед камерой, она бы кокетливо подмигивала моему третьему глазу, а то и посылала бы воздушный поцелуй. Я бы знал, какие приятельницы навещают ее после обеда, как они одеты. Но сегодня между этой камерой и поясом целомудрия или какой-нибудь иной разновидностью брачных уз нет ничего общего. Изнутри застекленного буфета, куда я прикрепил глазок, обнажается леденящая панорама моего одиночества, и, задерживая на ней взгляд, я содрогаюсь. К счастью, раздается телефонный звонок, коллеге нужна моя консультация: я занимаюсь морскими метеорологическими картами — направляя предупреждения, спасаю рыбаков от Цусимы до Танегасимы и дальше.

Покуда утро движется к полудню, цикады не унимаются. Заколдованный цикадами, я превращаюсь в клубок нервов. Они способны вытянуть признание из любого подозреваемого.

Но квартира по-прежнему помалкивает. Я увеличил окошко справа внизу, развернув его во весь экран. Ничего, даже в крупном формате. Но все-таки странно. Как будто бы теперь, когда все увеличено, если рассматривать кухню в подробностях… Какие-то неуловимые мелочи вызывают у меня сомнение. Разве эта бутылка с минеральной водой стояла на виду, на кухонном столе? Порой эксперта посещает подобное наитие: картина, которую ему показывают, поддельная, в глубине души он в этом убежден, но аргументировать не может. Он то отступает на шаг, то приближается к картине вплотную, вот так и я изучаю кухню сквозь лупу моего беспокойства. Эта комната — фальшивка. Бутылка переместилась. За то время, пока я 1) присутствовал на собрании, 2) был в туалете, 3) подходил к телефону, 4) был занят с коллегой, которого затрудняла интерпретация снимка. Действительно ли я уверен, что бутылка стоит не на том месте, где я ее оставил? До самого полудня я больше не выходил, только сбегал в «Лоусон» на углу: купил бэнто, чтобы перекусить у компьютера, и теперь компенсирую эту десятиминутную отлучку, не отводя глаз от стола, за которым вечером буду ужинать. Я похож на метеоролога, командированного в центр статичного антициклона. Открывая коробку с обедом, я на миг представил, будто передо мной вместо разгороженного на маленькие отделения контейнера с разноцветной едой — внутренность кукольного домика. И подумал: ты мог бы установить веб-камеру в каждой из твоих шести комнат, разгородить экран на столько же окошек и с утра до вечера ничего не делать, а только вести пристальное дистанционное наблюдение за бэнто, в котором живешь.

Вот и обеденный перерыв. Коллеги покидают помещение, open space, где кондиционированный воздух иссяк, а я, предпочитая задыхаться, чем терпеть цикад, опять закрываю все окна, кроме единственного, на компьютере, и между делом доедаю содержимое коробки, опустошая ячейки одну за другой. Не стояла ли раньше бутылка с водой чуть ближе к раковине? Как мне кажется, приблизительно сантиметров на пятнадцать-двадцать. В конце концов я почти убеждаю себя в этом, но внезапно направление мысли резко меняется. Ты выдумываешь, потому что очень хочешь придать рациональность проявлениям своего бессознательного. Кстати, так ли уж ты уверен в исчезновении йогуртов? Не подать ли тебе заявление, вот-вот, обратись в центральную полицию: за последние несколько месяцев у меня украли три йогурта. Ну ладно, спокойнее… Ты все это время на пределе.

После обеда я беседовал с двумя новыми сослуживцами — они не нашли ничего лучше, как вцепиться в меня мертвой хваткой. Пока я растолковывал им, как пользоваться программой создания карт, мне хотелось стукнуть их лбами, пусть бы поняли, сколь неподходящий момент они выбрали для своих приставаний. Должно быть, это чувствовалось по моему резкому тону, особенно когда один из них спросил, зачем нужна веб-камера вот там, внизу экрана. Уклонившись от ответа, я продолжал объяснять, а сам косил глазом на свою кухню. Наверное, они приняли меня за маньяка или за депрессивного домоседа. А может, он издалека присматривает за квартирой старушки-матери? Я был занят разговором с этой парочкой, когда прямоугольник справа внизу вдруг закрыла легкая тень. На экране двигалась некая фигура, сплющенная (широкоугольная камера искажала то, что попадало в ее поле видимости: зря я прикрепил ее так высоко) и плохо различимая в контражуре; на несколько мгновений она частично заслонила окно на улицу. Продолжая отвечать тем двоим, я определил, что имею дело с женщиной, кажется, не очень молодой, судя по ее прическе и худощавой комплекции. Она просто пересекла комнату, и я лишь смутно видел ее лицо в профиль, то есть ничего толком не рассмотрел. Стараясь не выдать волнения, я обернулся к надоедливым типам, отпуская какие-то банальности и изо всех сил делая непринужденный вид. Идиотство. Когда я снова повернулся к фигуре на экране, она успела исчезнуть из поля зрения. Поблагодарив, двое коллег оставили меня наедине с опустевшей кухней — похоже, я стал жертвой галлюцинации. Терпение: наверняка она пройдет в обратном направлении.

Но нет. Десять минут, четверть часа. Вызывать полицию было бы нелепо, да и с какой стати? Исчезнувшая тень? Я уже слышу, что скажет полицейский инспектор, никого в доме не поймав: возможно, у вас есть жена в параллельной реальности, Симура-сан? Или вам привиделась наконец-то женщина, на которой вы хотели бы жениться? Потом, приблизившись ко мне, точь-в-точь психиатр: девушка вашей юности, унизившая вас (с вами тоже такое случилось)? Та, чьи горделивые черты вы неизменно храните в глубинах памяти? Но это яркое воспоминание нарушает порядок мыслей и создает в вашей голове сумбур… Или у вас завелся сказочный эльф? Все такие же, как вы, господин Симура, все мы видим эльфов, когда пытаемся решить проблемы. И тут, игриво-сообщническим тоном, приглушив голос, с улыбочкой, подходящей к случаю, он поделится со мной своей догадкой: проститутка или наркоманка, так ведь? Признайтесь! Или массажистка. Вы увлеклись, потом остыли, это так по-человечески, она от вас не отставала, поскольку ей некуда было идти, вот вы и избавились от нее под предлогом проникновения в квартиру, кражи со взломом…

Нет! Не желал я выслушивать подобный вздор. Мне нужны доказательства. Полицейские за сквозняками не гоняются… Я временно закрыл на экране окно «кухня». Коллеги снова открыли окна в офисе, и десятки цикад ворвались в помещение. Мерзость. Вслед за ними вороны заладили на одной ноте свое «ка-ак? ка-ак?» На флангах этого хора солировали колокола Ураками, сирены полицейских машин, преследующих эльфов.

Едва я схожу с трамвая, цикады тут как тут: свора натравленных гарпий терзает меня неотступно, тряся над ухом маракасами. Невидимые, они задают ритм моего движения к безумию. Входить в собственный дом страшно. Издали замок не выглядит взломанным. Спокойнее ли от этого? Не могу сказать. Заметив, что я стою на тротуаре, меня окликает старуха Ота, занимающая, как всегда, свой наблюдательный пост. Иногда она подзывает меня, махнув рукой, и мы болтаем о том о сем. Как-то раз она сказала, что я напоминаю ей сына. Одно поколение, одна и та же манера поведения: великовозрастный пай-мальчик, но он — отец семейства, живет далеко и приезжает не чаще раза в год. Приедет, возможно, и второй раз, если умру, шутит она. Все еще во власти дневных забот, я жду, что она, как обычно, когда хочет придать остроты квартальным сплетням, скажет театральным тоном: «Я видела, как она выходила из вашего дома!» Но нет, она с охотой болтает о всяких пустяках, и, наконец, вопрос задаю я сам. По тому, как взлетают ее брови, понимаю: ничего необычного она не заметила. Она чуть ли не досадует на себя: «Я ведь никуда не отходила, только с утра, кое-что купить». Стало быть, мне привиделась эта фигура на экране? Неужели, досконально обшарив кухонную мебель «Formica», веб-камера приступает к видеосъемке обитающих здесь духов — ками? Или призраков, что снуют в пустом, как мы думаем, пространстве? Что, если ретина камеры со временем обретает способность улавливать то, к чему не чувствителен глаз человека, вроде того как собака способна воспринимать ультразвуковые сигналы, недоступные уху хозяина? Я уже делаю вид, что ухожу, когда госпожа Ота украдкой бросает на меня косой взгляд. А в чем дело? Я должна была сегодня кого-то видеть? К вам кто-нибудь приходил? Прикидываясь смущенным, слегка вздыхаю и улыбаюсь:

— По-моему, я становлюсь мнительным. Мне кажется, моя бывшая домработница оставила себе дубликат ключей. Сегодня утром я видел, как она бродила по кварталу. И вот…

— Мнительным становишься быстро.

— В такое время, как наше.

— А разве у вас была домработница, Симура-сан?

— Гм, не так уж долго…

— И вы ей не доверяли…

Мяч вброшен из-за боковой линии. Я подкинул ей правдоподобную версию, так что в ближайшие дни она удвоит бдительность без всякой просьбы с моей стороны. Какое божество требует от меня приношений в виде йогурта, засахаренной сливы или риса с морскими водорослями? Хоть я и получил католическое воспитание, я регулярно приношу жертвы нашим ками на алтарь квартала, но у меня ни на миг не возникало мысли, что они ходят обедать к частным лицам.

— Постойте-ка, возможно, я видела эту вашу уборщицу. Около месяца тому назад средь бела дня я заметила чей-то силуэт на вашей кухне. Вот-те на, думаю про себя, а сама вспоминаю: ведь у вас есть сестра, которая иногда вас навещает. Еще я подумала: а может, он встречается с девушкой? Наверное, он с кем-то встречается.

Ее румяное лицо сияло глубокой нежностью. Госпожа Ота явно желала мне добра, но я опроверг ее предположение с принужденным смехом, который должен был замаскировать мое замешательство.

— А мне подумалось… Заметьте, время-то идет, господин Симура. Для вас тоже! Вам нужно встречаться с девушками, а не то коротать старость придется одному…

Закрыв за собой раздвижную дверь, я прислушался. Мои ощущения были далеки от привычных. Либо внимание старой Оты ослабло во второй половине дня, либо фигура, мелькнувшая передо мной, незаметно улизнула через окно, совсем как воин-ниндзя, который материализуется в заданной точке и так же внезапно и бесшумно исчезает. Я быстро осмотрел окна и обнаружил, что одно из них, в комнате для друзей, было не заперто. Да, ей ничего не стоило удрать через эту комнату, напротив которой нет никого из соседей, никакой госпожи Оты. Впереди только горы, покрытые броней серых крыш, всегда напоминавших мне чешую какого-то чудовища. И чудовище это погружается в сон. Я щелкнул задвижкой, клятвенно обещая себе проверять каждое утро, чтобы все окна были надежно заперты. Опустив шторы, я почувствовал себя лучше, хотя смутная настороженность не проходила. Я думал о силуэте, замеченном месяц назад госпожой Отой. По мере наступления вечера мысли разбегались. Невозможно собрать их в одно связное целое. Совсем обессилев, я приготовил себе скудную трапезу, и для этого мне пришлось с нелегким сердцем открыть холодильник. Так и есть, вновь пропал один йогурт. У меня было достаточно данных, чтобы определить диету моей самозванки: комедия, да и только. Похоже, она меня ни во что не ставит. Я уже не у себя дома.

Я выдвинул один за другим все ящики в гостиной и в спальне. Ничего не пропало, немногие ценные вещи оставались на местах. Но вместо того чтобы меня успокоить, этот факт лишь усилил тревогу. Я имел дело с необычным случаем и ощутил нависшую надо мной тень страха. Зачем она приходила? Однажды вечером английская королева в собственной спальне столкнулась нос к носу с незнакомцем. Этот тип обвел вокруг пальца всех, кого следовало обвести, и проник во дворец через окно, после чего в полном блаженстве ожидал свою королеву. Просто так, хотел немного поболтать. Может, и у меня есть поклонница? Неужто безвестные трудяги вроде меня наконец получили право окружать себя толпой фанатов? Позавчера во время обеденного перерыва я искал друзей или подруг в фейсбуке. Я всегда формулирую свои пожелания относительно знакомства следующим образом: «Если вы тоже из района Симабара…» или так: «Если вы, как и я, живете в Нагасаки…» Это все равно что закидывать спиннинг в мутную воду… Устав от непредсказуемых поисков (которые предпринимаю скорее ради острых ощущений, а не потому что действительно надеюсь обрести родную — или хоть двоюродную — душу), я набрал имена и фамилии двух актеров, из наиболее посредственных, ничего не обещавших уже в самом начале карьеры. И у того, и у другого, хотя оба никогда не поднимались выше фильмов о якудза, было по три-четыре тысячи фанатов: пришлось мне отступить.

Все, баста. После двух бутылок холодного «Саппоро» мне полегчало. Я даже не чувствую необходимости звонить сестре. Включаю телевизор, просматриваю все каналы, несколько минут мое внимание занимает документальный фильм о Хироси Исигуро, исследователе-роботостроителе, создавшем андроида по своему образу и подобию. «Через двадцать лет, — комментирует закадровый голос, — множество роботов с человеческим (женским!) лицом будут принимать посетителей в учреждениях. Но самым трудным, прогнозируют специалисты, окажется преодоление таинственной долины’ — неприятного ощущения, которое возникает, когда мы замечаем, что андроид не совсем такой, как мы. Он нам не родственник…» Очевидно, чтобы выбраться из таинственной долины, я переключаюсь на развлечения, игру в прямом эфире из Ниигаты…

…и, задремав, не замечаю, как бежит время, до тех пор пока меня не будит реклама. ЧЕТЫРЕ АНТИВОЗРАСТНЫХ ДЕЙСТВИЯ ИНТЕНСИВНОГО УВЛАЖНЯЮЩЕГО КРЕМА! — доносится сквозь сонное отупение зычный голос рыжеволосой красавицы, вещающей в двух метрах от меня. Приятная особа, принимающая вас у входа в таинственную долину… Я ложусь на циновку, но, когда пытаюсь заснуть, перечисляя, как всегда по вечерам, правила своего идеального мира, меня постигает неудача. И надолго. Напрасно я утверждаю декреты воображаемого общества, сегодня это не оказывает седативного эффекта. Позже в мою дрему вторгаются сновидения. Это выброс бессознательного. Сквозь тайные надломы прорывается прошлое, в памяти вспыхивают, обжигая, имена. Хидзуру, Марико, Фумико — забытые божества, они появляются вновь с издевательским смехом, будто говоря: «Мы все еще здесь, нелегко тебе будет нас выгнать». Перед моим пробуждением они канут опять в подвалы забвения, оставив за собой, как и всякий раз, пелену тоски.

Прежде чем уйти из дома, я убедился, что камера работает и все входы-выходы заперты. По всей видимости, женщина сделала себе дубликат ключа, и если она намерена вернуться… Единственное, что я решил, — это не ослаблять бдительности. В течение утра я продолжал слежку и начал приободряться. Я тщательно все проверил — в доме все надежно закрыто. Никто не мог войти. Для «проходящих сквозь стены» льгот не предусмотрено. На душе стало спокойнее. Не оставляя ни на минуту своего места, я мог почти нормально работать. Никто мне не мешал; никаких собраний не планировалось. Я заранее запасся бэнто, пакетом маринованных слив в рассоле и парой бутылок «Кирин» в «Фэмили-Март», расположенном чуть ниже моего дома, и собирался пообедать здесь в одиночестве, когда коллеги разбегутся на перерыв. Было уже одиннадцать тридцать, и все складывалось как нельзя лучше. Все могло бы так и продолжаться до конца рабочего дня. Вдруг — я лишь на несколько секунд отвел глаза от кухни, внося изменения в свежую карту внутреннего моря, — мой взгляд уловил некую фигуру, и она очень походила на вчерашнюю. На сей раз она не двигалась. Как она сумела?.. Это было какое-то колдовство. Я ничего не понимал. Стоя у солнечного окна, она наливала в чайник воду. Она у меня в руках. Не раздумывая, я снял трубку и набрал номер. «Полиция?» — говорил я громко, не замечая, насколько переполошил всю контору. Сотрудники, которых обычно ничто не способно оторвать от экранов (зачем придумывать дорогостоящих роботов, когда они уже существуют?), вытягивали шеи, поднимали брови, переглядывались, едва услышав, как я произнес одно это слово, торопливо, взволнованно: «Полиция?» Можно было подумать, будто в нашем учреждении совершено не замеченное ими преступление, а теперь, прислушиваясь, они открывают истину.

— Полиция? У телефона Симура Кобо. (Я назвал свой домашний адрес). Кто-то проник ко мне домой. (Я чуть не добавил: «Чтобы попить чаю»). Прямо сейчас. Я слежу за ней — это женщина — через веб-камеру. Нет, похоже, она не вооружена и расхаживает без всяких опасений… Я на работе, на другом конце города. Нет, быстро приехать не смогу, возьмите отмычку или что-нибудь для входной двери и держите меня в курсе… Да, естественно, я зайду в полицейский участок и оставлю заявление, часа через два или три.

Я повесил трубку. Сидевшие рядом коллеги обступили меня, тараща глаза, чуть не извиняясь: они невольно всё слышали, они не хотели, не должны, но случилось что-то из ряда вон выходящее. Надеялись, наверное, разузнать у меня подробности, которые удовлетворят их любопытство: будет о чем рассказать вечером дома. Не роняя достоинства, они сочувственно ахали и охали, хотя в их сочувствии я вовсе не нуждался. Все искоса поглядывали на мою кухню (я развернул изображение), а в кухне — на женщину в профиль, которая не подозревала ни о наших взглядах, ни о своей внезапной славе. Поняв, наконец, по той галиматье, которую им пришлось услышать, что разъяснить дело я не в состоянии, они вернулись на места, слегка покачивая головами, и оставили меня одного. Судя по часам на компьютере, я повесил трубку три минуты назад.

Она по-прежнему была там. Нагретая до нужной температуры, вода лилась в заварочный чайник, из него поднимался пар. Она воспользовалась моим запасом бантя, вечернего чая, который не мешает засыпать, из инкрустированной шкатулки — я купил ее себе в подарок в Хаконэ в прошлом году. Погода была существенно терпимее, чем вчера; цикады сбавили тон; а я никак не мог взять в толк, что происходит в моем доме. Казалось, все спокойно. Некая проекция жизни вдвоем, которая могла бы быть твоей жизнью, и вот сейчас полицейские с этим покончат, подумал я. С отблеском твоих иллюзий. Если только она не уйдет… Поскольку она готовит себе еду, ей потребуется еще какое-то время, во всяком случае достаточное, чтобы западня захлопнулась. Она была там, точно лань посреди поляны, лань, которой невдомек, что волк уже ее выследил… Время текло, капля за каплей, я застыл не дыша. Конец ей… Небо внезапно прояснилось, и кухню залил солнечный свет. Женщина, наполнявшая скороварку рисом, подняла голову к окну. Как ласкало ее утреннее солнце! Как щедро изливало свои дары… Стальная раковина сияла под его лучами. Лицо женщины было повернуто вполоборота, и тут мой взгляд целиком сосредоточился на ее затылке, золотисто-янтарном, красиво изогнутом, на изящной шее, словно вылепленной умелыми руками гончара. Шея цвета песка вела к груди, спрятанной под одеждой, облегавшей две маленькие дюны. Женщина смотрела на волшебное солнце сквозь оконное стекло. Прикрыв веки, она нежилась в этом потоке небесной благодати. Лицо, уже немолодое и, что говорить, почти лишенное очарования, отдавалось лучам, которые струились, не иссякая, для нее одной, ниспосланные бог весть когда со звезды, удаленной от нее на пятьдесят миллионов километров. О, в тот миг ей было все равно что она немолода и некрасива — я знал это точно. Одна, как ей казалось, она была во власти чудной грезы. Щуря глаза, она улыбалась. Тогда мне подумалось: должно быть, для нее это передышка, ей нужно оправиться от каких-то страхов, страданий; она в забытьи. Возможно, даже счастлива. Если бы она только знала! О, ее улыбка… Внезапно эта улыбка пронзила меня болью. Постучать бы по экрану компьютера, чтобы привлечь ее внимание… Что я наделал… Я схватил телефонную трубку. При первом звонке женщина повернула голову, будто очнувшись от сладкого сна. Но потом сразу приняла прежнее положение.

Да подойди же к телефону!! Поспеши! Мне следует быть настойчивее — она должна понять: звонят именно ей! Я упорствовал — бесполезно. Как она может догадаться? Что мне думать о самом себе: заманил ее в ловушку, а теперь пытаюсь вызволить, прежде чем капкан захлопнется. Она следила за тем, как кипит рис, ждала, когда заварится чай, не обращая внимания на мои звонки. Десять, одиннадцать… Крикнуть бы: смывайтесь, пока они не приехали, и больше сюда не возвращайтесь! Или еще короче: они идут! Скоро она поймет. Взгляд на часы. Стрелка мчалась по кругу, время не останавливалось. Женщина наслаждалась лучами солнца, пока не набежало облако, а меня душило желание заорать: да скорей же, иначе долго вам не видать солнца!..

В конце концов я с досадой повесил трубку. Раз ты предпочитаешь полицию, жди. Можешь даже угостить их чаем, поставь три-четыре чашки, ты ведь знаешь, где их взять. Ничего не поделаешь. Секунды капают, солнце скрывается. Она хлопочет над своим рисом, отпивает глоток чаю. Глаза теперь широко раскрыты, улыбка, озарявшая лицо вместе с солнцем, исчезла. Что, если сделать еще одну попытку? Она идет к… Вздрагивает. Стоит как вкопанная. Лань почуяла опасность. Вот она делает шаг назад, выражение лица меняется. Она пятится, пропадает из поля зрения камеры. Успеет ли убежать?

* * *

Как я узнал позже, когда инспектор перезвонил, полицейские установили, что моя дверь заперта. Все окна были закрыты, это их удивило. Они удивились еще больше, когда, взломав замок, никого в квартире не нашли. Впрочем, все ведь было заперто. Решив, что с ними сыграли шутку, они чуть было не удалились сразу. Шутнику пришлось бы дорого заплатить за свой розыгрыш, господин Симура, — заметил инспектор. — Тем не менее для очистки совести они обыскали все комнаты. И в последней, где хранятся татами, она и была обнаружена одним из наших сотрудников — в глубине осиирэ, стенного шкафа для футонов. Сперва он ничего не заметил, потому что она забилась в дальний угол верхней полки шкафа и притаилась там в полутьме (он открыл дверцу не полностью). Это был зверек, ошеломленный, онемевший. Да, сжавшееся в комок животное, — вот все, что осталось от человека, — полицейский никогда ничего подобного не видел.

Потом инспектор спросил меня, когда я собираюсь зайти (чем раньше, тем лучше): нужно прочитать и подписать заявление. Не сразу поняв, что он говорит, я чуть замешкался с ответом: в конце дня, постараюсь побыстрее.

Еще долго, после того как женщина исчезла с экрана (очевидно, это произошло именно в тот момент, когда они взламывали замок), мои глаза оставались прикованными к кухне, к этому гипнотическому окошку: десять на пятнадцать, так ведь? Все кончено. В фокусе камеры, как ни в чем не бывало продолжавшей съемку, кухонные приборы и утварь на рабочем столике ждали возвращения самозванки. Как еще ее назвать? Чашка с чаем, скороварка «Дзодзируси», овальная и белая, как страусиное яйцо или лилипутский космический корабль, на которых она оставила отпечатки пальцев, а также, без сомнения, несколько отмерших клеток. Они мертвы, но кишат атомами, внутри которых движутся электроны с полчищами кварков и протонов, и, вероятно, в их физических свойствах, скрытых от нас, таится ключ ко всему. Ключ ко Вселенной и жизни. И потому, если я действительно хочу когда-нибудь понять, что же произошло у меня в доме, возможно, стоит прямо сегодня собрать эти окаменелые клетки и исследовать их.

Усилием воли я стряхнул с себя оторопь, образующую странный сплав с моей грустью — то была не какая-нибудь, а особая, фирменная, грусть, поскольку я крупнейший ее производитель и даже солидный экспортер, как мне не раз приходилось слышать от женщин в минуту расставания. Тем не менее я не собирался лить слезы, глядя на свою скороварку, к тому же коллега задал мне деликатный вопрос: «Ну, что там?» Я мог бы ответить, что в моем доме задержали женщину не первой молодости, которая намеревалась поесть риса, но я построил фразу иначе, употребив слова «вторжение», «нарушение неприкосновенности жилища» и вдобавок «кража», и воздержался от замечания, что ничего не ясно и что эта неясность вовсе меня не успокаивает, а лишь усиливает мое беспокойство…

Комната, где ее поймали, — последняя в конце галереи, расположенной вдоль садика между моим домом и смежным; там всего-навсего два куста, два цветника и каменная башенка с фонарем. В эту комнату с шестью татами я захожу редко, она предназначена для заезжих родственников, которые, скажем так, не заезжают. В стенном шкафу, где она укрылась в надежде остаться незамеченной, я держу только футоны, одеяла и подушки — в нижней части. Наверху пусто. Да и комната сама по себе пуста. Ее пустоту охраняет ночник из черного дерева и белой бумаги, но маяк этот почти никогда не светит: в последний раз здесь гостили сестра с мужем больше года тому назад.

* * *

17 июля 2008 года, 18 час. 10 мин.

Мы, Тэрадзима Масако, занимающая должность инспектора полиции в Нагасаки, будучи при исполнении служебных обязанностей, констатируем, что обратившееся к нам вышеуказанное лицо заявляет следующее:

«В этот день, около 11 час. 30 мин., я был на работе, на метеорологической станции Нагасаки…»

Лично ознакомившись с настоящим документом, заявитель не имеет возражений, в чем и расписывается в нашем присутствии.

Я стал внимательно читать. Женщина, с которой, проснувшись поутру, я еще не был знаком, сотрудница полиции, описала микроскопическую часть моей биографии. За это ей платили, и она выполнила порученное со всей тщательностью. Она схватила на лету все, что я беспорядочно излагал по телефону поздним утром, и представила в письменной форме. Да, всего один ничтожный отрезок моей жизни, но я знал, что для меня он будет важен вплоть до последнего часа. И хотя я лицо незнакомое, с заданием она справилась блестяще, ее стоило поздравить. Я был растроган. Это именно то. Я медленно перечитывал, вокруг было шумновато, но за ширмой ее любезности чувствовалось некоторое нетерпение, и я подписал. Затем задал ей несколько вопросов о самозванке. «Вы будете удивлены, Симура-сан… Дело необычное… Кстати, им уже заинтересовалась пресса…» Пресса? Она подтвердила, не меняя тона: «Пресса». И протянула мне протокол допроса.

Вышеуказанная… признает…

Голос проникшей в мой дом женщины, чьи ответы, до последней фразы, записаны вот тут, перед моими глазами, на бумаге, доносится до меня вперемежку с далекими сиренами «скорой помощи», стонами грачей, трезвоном трамваев в час пик. Вы будете удивлены, Симура-сан…

Моей подпольщице пятьдесят восемь лет, прочитал я, на два года больше, чем мне. Я дал ей несколько меньше, когда она возникла на экране. Фамилия так же банальна, как моя. Она безработная со стажем, таким длительным, что потеряла право на пособие. Еще недавно она жила в отдаленном квартале, где мне, возможно, довелось бывать не более двух или трех раз. Лишившись доходов, она расторгла договор об аренде квартиры. И тогда покинула свой район, поскольку оставаться там бездомной нищенкой было для нее невыносимо.

Но что мне за дело до всего этого? Я с недоумением поднял глаза на полицейскую. «Читайте дальше, до следующей страницы…» Вероятно, по ее мнению, я читал слишком медленно — действительно читаю я довольно мало, притом я старался вникнуть в детали, отыскать во всем этом какой-то смысл… Как бы то ни было, она сама принялась читать громким отчетливым голосом тридцатилетней женщины. Быть может, она хотела довести до сведения метеоролога то, чего он не сумел предсказать в собственной жизни. Поэтому она начала, как в сказке: «Однажды…»

— Однажды, проходя мимо вашего дома в то время, как вы из него выходили, она замечает, что вы не закрываете дверь на ключ. Она останавливается немного поодаль, делая вид, будто ждет трамвая, а сама наблюдает за вами. Время раннее, вы выглядите типичным служащим, спешащим на работу. Вы идете вниз по улице, исчезаете из виду. Погода прохладная, начинается дождь. После некоторых колебаний, она решается. Стучит в вашу дверь и, не получив ответа, заходит. Из осторожности ненадолго задерживается в прихожей, прислушиваясь. Ей не нужно ничего, кроме короткого отдыха в чистом отапливаемом помещении, и вот она находит все, в чем нуждается.

— Отапливаемом? Я отключил отопление в марте!

— Но я говорю про октябрь. Речь идет о прошлой осени. Пожалуйста, не перебивайте… По вашему виду и одежде она понимает, что вы работаете и ушли на весь день. Она садится в гостиной, чтобы перевести дух. Чуть-чуть передохнуть здесь, на диване. А потом уйти. Ее тело расслабляется. И вот измученная недосыпом, она задремала. Проснувшись, вздрогнула. Где она? Вспоминает, прислушивается, но ничего не слышно. Как? Прошло уже три часа! Что ж… Она чувствует себя гораздо лучше. Уже середина дня, а уходить так не хочется. Какая благодать: наконец-то крыша над головой, уют… Еще немножко… Да и зачем, куда ей идти? Родных у нее нет, последние нити, связывающие с миром, — несколько бывших коллег, но она не решается продолжать с ними общение, с тех пор как перестала вести пристойную жизнь. Она в первый раз готовит себе чай и открывает холодильник в кухне, где позже вы обнаружите ее с помощью веб-камеры.

В верхней части осиирэ, где она затаилась при появлении полиции, были найдены: свернутая циновка, одеяло, две пластиковые бутылки, кое-какие туалетные принадлежности и немного сменного белья. Надо вам сказать, господин Симура (да вы, наверное, сами уже поняли), что эта женщина прожила у вас без вашего ведома около года, в той комнате, куда, как она заметила, вы не заходили. Да, около года. Обратите внимание, ваш дом был для нее не единственным местом жительства. Было еще два адреса, где она время от времени ночевала инкогнито. Во-первых, дом одного неженатого коммивояжера, он часто отсутствовал и имел привычку отмечать в настенном календаре на кухне планируемые в ближайшие недели поездки. Этой информации она из виду не упускала. Кроме того, она свила гнездышко у глухой старой дамы, которая, овдовев, пользовалась только первым этажом. Сделав себе дубликат ключа, она спокойно входила и выходила, вечером или ночью, пока старушка спала в дальней комнате. Однако, по ее признанию, большую часть времени она провела у вас. Другие пристанища она рассматривала скорее как запасные варианты.

Около года. Внезапно я перестал слышать голос инспекторши. В голове все спуталось. Вспоминались все эти вечера, ночи, когда я мнил, будто я один и надежно защищен от мира. Под стеклянным колпаком. В норе, в берлоге, в пещере. В глубине моего смятения закипал смутный гнев, хотя я не знал доподлинно, к кому он обращен. Да, все так спуталось, что в течение тридцати бесконечных секунд все звуки, доносившиеся извне: слова полицейской инспекторши, раскаты голосов в кабинетах, цикады, сирены, — слились в неразличимое жужжание, глаза ничего не видели, кроме пчел, вернее, ячеек улья; все стало сплошь тускло-серым, и на этом фоне мельтешили светящиеся точки; пальцы на руках и ногах подрагивали все сильнее и сильнее; не испытывая боли, я терял контроль над своими конечностями. Было такое чувство, будто меня постепенно куда-то уносит, в каком направлении, не знаю. Потом мне удалось сделать вдох, еще один, поглубже, и дурнота понемногу рассеялась. Говорившая со мной женщина, чей голос странно отдалился, возвратилась. Я возвратился к реальности.

— Она жила у вас с прошлой осени. Вы долго ничего не замечали — все дело в том, что свою скрытность она сумела превратить в искусство выживания. Однако мало-помалу она, как видно, почувствовала себя в безопасности и освоилась. От вас не ускользнуло, что иногда она брала еду на кухне, думая, будто это пройдет незамеченным, как и все остальное.

Но вернемся ко дню ее прихода. Она обследует все комнаты. По определенным безошибочным признакам понимает, что вы живете один. Бросает взгляд туда-сюда, идет вдоль галереи, ведущей к уборной, и, наконец, находит место, где устроит себе жилье. Так все, по ее рассказу, и началось: она распахнула осиирэ, осмотрела его. Внизу все аккуратненько сложено. Похоже, никто не пользовался вещами целую вечность. Эта комната лишняя, дожидается гостей. И тут ее словно осеняет: она и есть гостья, которой дожидалось это место! Солнце выглядывает из-за туч, жарко греет сквозь приоткрытое ею окно, рисуя на тростниковой циновке теплый прямоугольник. Она усаживается в лучах света. Ей хорошо. Блаженство? Во всяком случае, оцепенение: именно в это состояние она погружается на время, и все мысли в ее голове сводятся к одной: остаться. Ненадолго. Солнце на татами такое ласковое, что она уже представляет себе, как устроится здесь. Она попробует провести ночь в стенном шкафу. Впервые за много времени принимает душ. Помывшись, чувствует себя помолодевшей. Это ее слова. Она решается у вас переночевать, один раз, чтобы подкрепить силы. Забравшись в свое логово, она слышит, как вы возвращаетесь…

* * *

Мне отдали найденный у нее дубликат ключа. Я поблагодарил кивком. Замок все равно сменят сегодня же вечером, и этот ключ уже не пригодится. Когда я пришел домой, начинало смеркаться. Линия берега по ту сторону залива вырисовывалась в виде диадемы фонарей и маяков. Не зажигая света, я минуту помедлил в гостиной, собираясь с духом, перед тем как открыть дверь в кухню. Потом открыл. День угасал, напоследок отчетливо высвечивая контуры чайника, чашки с недопитым бантя, скороварки, йогурта. Полиция ничего не тронула. А из-за буфетного стекла за мной наблюдала камера. Это длилось не больше секунды, но я успел представить себе, как кто-то прямо сейчас следит с ее помощью за моими движениями и снимает телефонную трубку, сообщая в полицию о моем присутствии в доме. Я пойман в кухне и посажен в тюрьму. После чего тот человек возвращается домой и убирает на место все, что я передвинул. А тем временем за его действиями через веб-камеру следит еще один тип, считающий себя истинным хозяином дома, и тот, в свою очередь, снимает телефонную трубку.

Вместо этого гоблин женского пола, дважды возникавший на моем экране, попался в мои сети. Предметы, в беспорядке брошенные ею сегодня утром, напоминали фотографию, слишком рано извлеченную из ванночки с проявителем. В натюрморте из кухонных принадлежностей было что-то от Геркуланума, застигнутого врасплох удушающим газом, и внезапно меня обдало ужасом. Непонятно как возникшая цепочка ассоциаций заставила задуматься о собственном прошлом. О тех днях, что не оставили ни малейшего воспоминания… Например, 10 октября 2006 года: что делал я в тот день? Что особенного совершил, в отличие от 1 марта 2003 года? Как метеоролог, я старался запоминать, какие события происходят на небе; но что останется после меня самого здесь, на земле?

И это еще не все. Благодаря своего рода отдушине, приоткрывшейся в моем сознании с появлением этой женщины, кое-что стало для меня проясняться. Я понимал, что этот год, общий для нас обоих, хотя она меня не знала, а я и вовсе ничего о ней не ведал, изменит и уже изменил во мне что-то. Я не мог бы сказать, что именно. Но из этой переделки невредимым мне не выйти. Я смотрел из широкого окна гостиной на засыпающий город, и взгляд проникал далеко за пределы моей жизни, далеко-далеко за пределы жизни одного человека. Регулируя фокусировку, постепенно сокращая глубину поля зрения, мои глаза выделили четко лишь деревянные здания Дэдзимы — колокольню и служебные постройки старинного искусственного острова в порту, где в течение двух с половиной столетий держали в изоляции иностранцев, торговавших с империей, немногих голландских моряков и купцов. И этим европейцам никогда не дозволялось ступать на твердую землю в нескольких метрах от них. Должно быть, в тот вечер я был особенно склонен к странным размышлениям: мне стало казаться, что Нагасаки долго служил чем-то вроде стенного шкафа в дальнем конце просторной квартиры Японии с анфиладой из четырех главных комнат — Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю; империя же все эти двести пятьдесят лет, так сказать, притворялась, будто ей невдомек, что некий нелегальный пассажир, Европа, тайком поселился в шкафу… А между тем сколько технологий, идей, знаний шло транзитом в обоих направлениях через это «двойное дно»! В какой степени Дэдзима изменила наши воззрения, пока длилась вековая спячка? Со своей стороны я опасался, что осиирэ в моем доме, а также все события, приключившиеся из-за него в моей скромной жизни, дестабилизируют, ослабят меня, выбросив в открытое море бытия.

Я зажег свет в кухне и все тщательно прибрал, затем включил радио погромче: передавали старую песню, там говорилось о тех, кто продолжает идти вперед, в то время как другие гибнут. Если бы мне выпал счастливый шанс и некто, наблюдая тогда за мной из-за буфетного стекла, позвонил бы, чтобы предупредить, какие рифы меня подстерегают… Клянусь, я тотчас снял бы трубку. Но телефон упрямо молчал. «Пропущенный вызов» — вот единственное сообщение на его лилипутском экранчике с указанием часа, когда я пытался встревожить незваную гостью.

Потом я постоял перед стенным шкафом. Две панели высотой два метра сорок сантиметров. Одна из них отодвинута и закрывает собой другую. От полки до потолка не больше восьмидесяти сантиметров. Глубина? Максимум метр. Внутри деревянная обшивка. Спальное место класса люкс в неподвижном поезде. Полиция ничего не тронула. Футон; смятые простыни; пластиковые бутылки. Когда полицейские ее увели, она, видимо, прихватила только свои туалетные принадлежности и узелок с бельем. Под подушкой нашелся роман, который я разыскивал на прошлой неделе в книжном шкафу — «Скандал». На страничке с загнутым уголком, там, где ей пришлось прервать чтение, Сюсаку Эндо пишет: «Неожиданно главный механизм его бытия разладился. И на то была вполне очевидная причина. С того самого вечера, как…» Идиот, проворчал я про себя, поскольку мне пришло в голову послать книжку в тюрьму, чтобы она ее дочитала. В сущности, интуиция ее не обманула, ведь гостей здесь практически не бывало. Мой престарелый отец никуда не ездил. Что касается сестры и зятя, я ждал их уже больше года. Я вспомнил, когда сам ездил к ним, — в начале мая; наверное, тогда она чувствовала себя тут полной хозяйкой. Должно быть, спала на татами. Была ли она одна в своей келье в ту ночь? Я задвинул дверцу шкафа и, пятясь, вышел из комнаты, так как в квартиру позвонили: явился слесарь.

Позже, включив совсем тихо телевизор, я слушал шум внешнего мира. Душа ни к чему не лежала. Канал документальных фильмов вещал о стариках и роботах, которые будут когда-нибудь помогать им в быту. Опять! Похоже, это дежурная тема! Число жителей страны, достигших ста и более лет, равное ста пятидесяти трем в 1963 году, спустя тридцать пять лет дошло до десяти тысяч, а сегодня возросло до тридцати шести тысяч двухсот по всему архипелагу, сообщала молоденькая журналистка (ей предстоит присоединиться к данной категории никак не раньше 2080 года). Форменное нашествие. Те, кто отпразднует столетие в нынешнем году, получат серебряный кубок из рук премьер-министра. И естественно речь зашла о Танабэ. Опять этот кретин тут как тут: дотянул, видите ли, до ста тринадцати… Танабэ рано встает и читает газету, Танабэ по утрам пьет молоко… Танабэ то, Танабэ се… Этакий всенародный малыш в колыбельке, над которой каждый день склоняется камера. Я представил себя в преклонном возрасте, лет через пятьдесят. В рудниках Бразилии или Конго, где добывают колтан, касситерит и другие диковинные металлы, ждут материалы, из которых для меня сделают робота. В дни моей бесконечной осени он будет при мне неотлучно: ему предстоит беседовать со мной, запоминать мои предсмертные распоряжения и однажды принять мой последний вздох. В один прекрасный день (его на это запрограммируют) он положит руку мне на плечо, ласково позовет по имени, затем проведет этой рукой перед моими глазами и возле рта, после чего даст сигнал к процедуре похорон, набрав номер Скорой помощи. Я выключил телевизор: мое жилище погрузилось во тьму, а я ловил доносившиеся звуки — последние трамваи, отдаленный шум машин, порой цикады, музыка ветра в бамбуковой роще и потом капли дождя, тяжелые, как время.

* * *

Пока я ворочаюсь с боку на бок, пытаясь подобраться ко сну то с фланга, то с тыла, меня сверлит мысль, которую невозможно отогнать. В одну из сотен ночей, проведенных в нескольких метрах от меня, эта женщина могла бы встать и ударом ножа убить меня во сне. Я ничего не знаю о ее прошлом, не знаю ни побуждений, ни причин, которые заставили ее здесь обосноваться и потом пачкать мои простыни, вытираться моим полотенцем, гадить в моем сортире, и за все это я на нее зол. Я находился целиком в ее власти; однако помышляла ли она о том, чтобы легко и без всякого повода меня убить и безнаказанно скрыться? Вспоминается рассказ Эдогавы Рампо о человеке, который тайно живет в диване. Кончается ли рассказ убийством? Забыл; да это и неважно; много месяцев я жил в рассказе в духе Эдогавы и задним числом никому такого не пожелаю. Она меня не прикончила, очевидно потому, что она искала тихое, обжитое, прибранное местечко, намереваясь без лишних тревог продолжать бессмысленную авантюру, возможно, в ожидании какого-то проблеска света. Значит, это не была ни госпожа Смерть, ни госпожа Страх. Скорее госпожа Кто Угодно, и не было в ней никакого величия.

Мне давно бы следовало спать, и, лежа на спине, подогнув ногу, я уже погружался в сон, как вдруг одна закравшаяся мысль уничтожила все мои попытки заснуть. А что, если в доме прячется какая-то другая женщина? Эта нелепица заставила меня усмехнуться во тьме, и все же мне представилось, что в каждом стенном шкафу таился призрак былой любви, словно задержанная с поличным женщина воплощала мою давнюю влюбленность, скажем, юношескую любовь с первого взгляда, которую я не узнал. Я решил прибегнуть к своему запасу снотворных. Неестественный сон, тяжелый и серый, как плотная туча, прогнал эти мысли. Но спокойствие его нарушали хитросплетения грез, как нарушают спокойствие морского плавания яркие зигзаги молний в ночи.

Она прожила год в подполье

Он удивлялся, замечая, что на кухне пропадают продукты: пятидесятилетний холостяк, житель южных кварталов, установил камеру и выяснил, что в его отсутствие по дому разгуливает незнакомка.

Хозяин обнаружил самозванку, наблюдая за квартирой с места работы, и вызвал полицию, думая, что имеет дело с воровкой. Полицейские задержали женщину, поселившуюся в пустующем шкафу, где она расстелила циновку и разместила свои пожитки.

«Мне негде было жить», — объяснила пятидесятивосьмилетняя безработная. По сообщению полиции, она тайно жила здесь около года, иногда временно перебираясь на одну из двух других квартир, где также ночевала инкогнито.

Я отложил «Нагасаки симбун» — газету, которую никогда не покупаю. На статью указали мне коллеги; все вели себя уважительно и деликатно. Выдержав паузу, они покачивали головами, будто приговаривая: «Надо же… Ну и ну!» «Мне все равно», — хотел было я сказать, перед тем как пробежать эти строки. Что-то в моей жизни произошло, но теперь закончилось, инцидент исчерпан. Хотя ничто не было исчерпано и инцидент только начинался, я не желал подавать виду. Я отвечал на расспросы, играя двойную роль жертвы и мимолетной звезды. А они подшучивали, чтобы меня развеселить. «Неблагодарный! Похоже, вы нашли оригинальный способ выставить из дома жену, Симура! А сами все сваливаете на полицию». Я улыбнулся тому, кто это сказал, едва заметно, чтобы у него не возникло охоты развивать эту тему. Все вернулись к работе. Во влажных инкубаторах, нависших над Китайским морем, родился тайфун, и у нас были все основания вскоре ждать его вторжения в наши пределы. Машинально кликнув мышкой на экране, я открыл изображение кухни. За окнами, высоко на деревьях, коршуны выкрикивали свое «ки-и, ки-и». Я никогда по-настоящему не прислушивался к их крику, не обращал внимания, как они летают. Неизвестно, враждебно ли их «ки-и», предвещает ли оно нападение с пикированием или это лишь песнь дозорного.

Весь день коллеги продолжали надо мной подтрунивать, но благодушно, так что я сдался и согласился после работы пойти вместе с ними в бар. «Вы ведь теперь холостой…» «Несколько кружек пива вас утешат, Симура…» Когда пришла вечерняя смена, я отправился с товарищами. Их пристанищем было крошечное заведение неподалеку от торговых галерей Хаманомати. Всего пять мест у барной стойки, именно пять и ни одним больше — должно быть, они это знали, поскольку нас было пятеро. Я никогда прежде к ним не присоединялся, несмотря на их жесты доброй воли. «Наконец-то мы здесь!» — выпалил лидер тесной компании и с поклоном в мою сторону поднял рюмку, улыбаясь и сощурив глаза. Перестанет он наконец улыбаться и так на меня смотреть? Необходимость сдержать отрыжку нарушила его глупое блаженство.

Мы выпили. В одиночку я пью очень мало, а поскольку весь год я, как правило, один…

— Э-хе-хе… — вздыхали они по очереди. — Вы, конечно, правы, Симура, эх!.. Нам бы ваше мужество…

— Мужество?

— Да, чтобы выставить наших благоверных!

И мы продолжали пить, потеряв счет времени, в этом «Торис-баре», узком, как вагон для перевозки скота. Два вентилятора, один против другого, поскрипывали, медленно поворачиваясь на сто восемьдесят градусов то в одну, то в другую сторону, будто не одобряя нас за то, что мы пили пиво, или за наше возбужденное поведение, не знаю. Коллеги, затащившие меня в эту жалкую дыру, были куда моложе, чем я, — они были молоды, а я нет. Они поддразнивали женщину, которую называли хозяйкой, некую Матико, с морщинистым лицом, непрерывно улыбавшуюся, в платке, странно повязанном вокруг головы, отчего она походила на длинноухого кролика. Сама по себе Матико была тут ни при чем, но при взгляде на нее мое состояние ухудшалось. Где им было заподозрить, в какое уныние приводила меня выпивка. С каждым глотком я отдалялся от других, а они хохотали все громче, иногда совсем заглушая музыкальный фон. Юкио, самый экспансивный среди нас, принялся рассказывать правдивую историю, услышанную по радио: утром 6 августа 1945 года один бизнесмен просыпается в гостинице города Хиросимы, куда прибыл накануне. Через несколько минут город потрясает взрыв, от которого он чудом не погиб, но впал в состояние шока. Он кое-как возвратился домой в Нагасаки, но на следующий же день после возвращения, 9-го, ударная волна от второй бомбы отбрасывает его к противоположной стене комнаты. Так вот, сегодня, в свои девяносто три года, этот здоровяк чувствует себя превосходно! Он даже недавно отсудил возмещение убытков с процентами, будучи, насколько известно, единственным, кто за несколько дней пережил два атомных взрыва.

Они расхохотались. Я представил себе, что на эти деньги бедняга сможет купить себе мультифункционального робота, который будет ухаживать за ним в оставшиеся годы. Или месяцы.

Выслушав историю про этого типа и две бомбы, я поулыбался (столько, сколько нужно), после чего встал, ссылаясь на возраст, — мол, я не так стоек к алкоголю, как вы, молодежь, а завтра опять на службу! Откинув норэн [20]Бамбуковая или матерчатая занавеска над входом.
, я ретировался вместе со своей грустью. Вывеска «Торис-бар» еще долго подмигивала мне в спину красно-оранжевым, и последняя песенка, оттуда доносившаяся, заезженная мелодия, знакомая всем представителям моего поколения, провожала меня до самого дома. У меня не было ни малейшего желания сразу ложиться спать. Я мог бы побродить у реки, где есть несколько довольно сомнительных кабаре, но в глубине души мне этого вовсе не хотелось. Душа не лежала ни к чему; она застыла на мертвой точке.

Размонтировать камеру было парой пустяков. Сложнее — решить, что с ней делать. Выбросить? Можно бы и убрать в какой-нибудь ящик, она уже никому не причинит вреда. Когда она оказалась в моей руке, я заметил, что сжимаю ее с силой, как будто хочу раздавить. В том, что кто-то сейчас находится за решеткой, виноват вот этот глазок! Понимая, что пытаюсь свалить вину на вещь и негодуя на себя, я возмутился вслух. Если я с собой резок, то всегда на «ты». «Тебе мало, хочешь чего-то еще? Положить на стол новую приманку и поджидать, пока другая мышь попадется так же глупо, как первая? Хочешь заснять отлов? Потом прокрутить на видео? Воображаешь, что твоя кухня — зал для кастинга? Скольким горемыкам ты хочешь устроить смотр, чтобы наконец найти ту, которая тебе нужна, сказочную принцессу? Тебе не удалось встретить ее где-нибудь на улице, как это случается со всеми, и ты надеешься, что она материализуется прямо здесь? Давай-ка протрезвись, ты же никогда не мог удержать возле себя женщину…»

Разумеется, рвота приносит облегчение. Среди всего, что мы извергаем вон, есть слова, которые вертятся в голове и не перевариваются. На поверхности тяжелого пива плавали остатки пищи. Я думал, что теперь меня успокоит душ и навалится усталость. Ничего подобного. Вытянувшись на постели, я ждал, но ожидания не оправдывались. Надеялся ли я заснуть? Нет, забыть. Не ту бедную женщину — она была мне никем; забыть всю свою жизнь, чья пустота и бесплодность внезапно обнажились передо мной. В ней давно уже не теплилось никаких надежд. Эта женщина достойна проклятия. Из-за нее все как в тумане.

Так часа два я пережевывал жвачку своей досады, потом встал. В ту ночь я совершил преступление: снова закурил. Стоя в гостиной у окна, которое открыл, чтобы проветрить. Наконец отвращение взяло верх. Я вытряхнул пепел, стыдясь, что опять принялся за старое, и вышел из комнаты. Я оказался в коридоре, у меня не было заранее обдуманных намерений, кроме сигареты. Я направился к осиирэ.

Мне хотелось понять, каково это — быть там. Что там слышно. Могла ли она как-то слышать меня. Я с трудом влез на верхнюю полку. Может, раньше она была акробаткой? Или танцовщицей? Откуда такая ловкость? Я улегся там, где она провела столько ночей. Тело едва помещалось в этом душном склепе, я прижимался ушами к одной стенке, пальцами ног — к другой. И все же я там остался. Это было до ужаса тесное обиталище, напоминающее капсульный отель или отсек космического корабля. Как она выдержала столько ночей? Я долго прислушивался к своей квартире и принюхивался — да, принюхивался к запахам, которые она могла бы оставить, вместо подписи, на память о своем пребывании; как бы я хотел, чтобы матрас был пропитан ею. Чтобы он принял ее форму.

Там, за окнами, прошлое стало понемногу желтеть. Черствеет род человеческий. Говоря о прошлом, я имею в виду время ее ареста, в середине лета, и тот вечер, когда я вновь оказался один в своем доме, один, словно меня бросили. С тех пор минуло три месяца; то время кажется уже далеким. Полагаю, я хотел бы его забыть, и должен сказать, что появление осени на сцене в этом году мне помогло. Ибо эта осень глубоко проникла в наши души. Она пролилась дождем в наши сердца. Тишина воцарилась там, где ее доселе не было. В иные дни прохожие, идя вдоль верфей, не слышат привычных ударов молота. Ни эха, ни стука, ни зова. Подъемные краны в порту прекращают погрузку и разгрузку. В других местах города, там, где шло большое строительство, застыли землеройные машины. Этих динозавров индустриальной эры постигла странная болезнь. Она зовется Кризисом (о чем постоянно твердят по телевизору), и неизвестно, как ее одолеть. Банки перестали ссужать деньги, а у некоторых и денег нет. Что произошло? Никто на самом деле не знает, и от этого тревожно. Наступает оцепенение. В песочнице, где дети играли в капитализм, потерялись правила игры.

— Куда ты их задевала, дрянь? Они же только что были у тебя!

— Да никогда в жизни! Это же ты только сейчас…

Система чихает, и мы дрожим, слабеем и вновь становимся совсем маленькими. В окружающей тишине разносятся слухи, будто осыпаются, шурша, кусочки облупленной стены. В этом шуршании слышатся слова «реструктуризация», «пересмотр». Даже у нас в метеослужбах говорят о сокращении штата: можно подумать, что уменьшилось количество погодных явлений или что собираются закрыть моря (и это было бы, в сущности, правильно, поскольку некоторые из них опустели). За три месяца кризис чуть не заставил меня забыть, что одна женщина потерпела крах раньше, чем все мы, и, став бездомной, не по доброй воле «обрела» приют в городской тюрьме. Процесс по ее делу вот-вот начнется. Вчера я получил вызов в суд. Не дождь мешает мне сомкнуть глаза сегодня ночью: возможно, страх, что придется выдерживать взгляды моей подпольщицы. Или ее отсутствие усилило чувство неполноты, отравляющее мои дни?

Мне никогда не нравились успешные люди.

Не потому что они успешны, а потому что они становятся игрушкой своего успеха, своего ослепленного «я». «Я» любой ценой — это конец человека.

Кризис делает людей чуть более одинокими. Что теперь значит это «мы», так часто повторяющееся в разговорах? «Мы» умирает. Вместо того чтобы сплотиться вокруг общего огня, все эти «я» разобщаются, шпионят друг за другом. Каждый надеется справиться с трудностями лучше, чем сосед, и это тоже, вероятно, означает конец человека.

Что бы там ни было, процесс ли, кризис ли, но забыть подпольщицу мне не удалось. Знаю, она рискует получить три года и вдобавок пятьсот тысяч йен штрафа по статье сто тридцатой; пятьсот тысяч — целое состояние для женщины, у которой, поди, нет и десяти. Должно ли мне быть стыдно и за что именно? Этот вопрос крутится у меня в голове, хотя никто мне его не задает. Покойная мать называла меня сентиментальным. Пусть свершится правосудие, сказала бы она сегодня; что ж, оно свершится, но уже много ночей, да, я сплю отвратительно.

* * *

Меня разбудил странный шум. Что-то упало? Не у нас: обе мои сокамерницы спят, и ничего в нашей камере не падало. Это случилось где-то еще.

Или это крысы.

При свете дежурной лампочки разбираю: скоро четыре часа. Ни одной звезды на небе, затянутом облаками. Единственная наша звезда — глазок. Если он не блестит, значит, из коридора за нами следит надзирательница. В такие минуты я застываю, перестаю думать. Моя жизнь приостанавливается, пока не кончится это затмение. Скрытая камера… Из-за такой штуки меня и арестовали, сказала адвокатша. Повсюду слежка. А я-то без всякого опасения целый день расхаживала по квартире… Если бы не эта камера, которая меня выдала, все могло бы продолжаться долго. Там мне было так хорошо. Солнце освещало комнату начиная с часа дня, и я устраивалась на циновках, листала журнал или ничего не делала, просто немного загорала, приоткрыв окно, чтобы проветрить: от этих татами, отнюдь не новых, пахло амбаром. Да, это могло длиться и длиться, я бы не жаловалась. Естественно, я старалась соблюдать осторожность. К примеру, когда пользовалась ванной. Я заходила туда только утром, чтобы все успело просохнуть к его возвращению. Закончив, убирала все вещи на место — и в ванной, и в кухне. Для этого требовалось точно запомнить положение предмета, прежде чем его коснешься. Но чем больше я чувствовала себя как дома, тем пристальнее надо было следить за собой: усиливалось искушение потерять бдительность, и оттого возрастал риск совершить промах. Первое, чего я боялась, — закричать во сне, когда привидится кошмар. Он бы насмерть перепугался, услыхав стоны своего стенного шкафа. Выдай я себя, пришлось бы объясняться, он выбросил бы меня на улицу среди ночи или скрутил бы и вызвал полицию. Поначалу я не спала — так силен был страх потерять убежище, где я потихоньку приходила в себя, зализывала раны, нанесенные жизнью. Правда, я успокаивала себя тем, что кошмарами не страдаю. Прошло, должно быть, уже немало лет с тех пор, как они перестали меня мучить, а здесь все пережитое казалось таким далеким. Но кто знает, что может выйти на поверхность души? Ночью внезапно открывается потайная дверь, впуская на сцену мерзких персонажей — они мстят за то, что мы изгнали их из дневных мыслей. Мы думаем, что избавились от них, а они ждут, когда пробьет полночь, чтобы вновь появиться в нашем ночном театре, вылезти из троянского коня и посеять ужас.

В кухне тоже приходилось напрягать внимание, и от этого можно было сойти с ума. Чаще всего я добывала себе пропитание в мусорных баках позади круглосуточного квартального универсама. Я кормилась за его счет (о чем никто там не догадывался), так как просроченные продукты немедленно выбрасывались. В дни проливных дождей или когда я плохо себя чувствовала, заимствовала понемножку из хозяйских запасов, довольствуясь рисом или макаронами. Продуктов, исчезновение которых он мог бы заметить, я не брала. Почти никаких. Лишь изредка соблазнялась йогуртом или глотком фруктового сока. Вот и всё. В конце концов я приноровилась к его вкусам и со временем даже полюбила то, что нравилось ему.

Но неужели, при всех моих предосторожностях, он действительно ничего не замечал? Иногда казалось, что он меня засек, но терпел. И терпел. И или но? Словом, он мирился с моим присутствием, как люди до поры до времени сосуществуют с мышью, — из любопытства или из жалости. Потом наступает день, когда они открывают стенной шкаф, где хранятся мышеловки, и хоп!

За целый год, однако, настоящая опасность угрожала мне единственный раз. Дело было весенним днем, в послеполуденные часы, когда нет необходимости быть начеку. Я не заметила, что он вернулся домой раньше обычного. До чего приятно солнце пригревало татами! Ровно так, как нужно, ни одного лишнего луча. Я читала роман, взятый наугад из книжного шкафа в гостиной. Книга была захватывающая, о двойниках. Я отключилась от внешнего мира, не слыша ни шума машин, движущихся по орбите вокруг центра, ни тявканья соседской собачки. И тут он открыл входную дверь. Колебания пола под его ногами вовремя дали мне об этом знать: я успела исчезнуть в глубине осиирэ, благо, дверца оставалась открытой достаточно широко. Мне пришлось совершить прыжок, явно превосходящий человеческие возможности, скорее это была реакция животного, точная и бесшумная. Несколько шагов — и он входит в мою комнату. В страхе, что он меня заметит, я затаила дыхание. Без сомнения, пришел мой последний час в этом раю. Но я ошибалась… Через пару секунд он водрузил на татами большую картонную коробку. Значит, его появление никак со мной не связано… Я потихоньку-полегоньку начала дышать. Цедить воздух по капле. Он мог распахнуть шкаф, чтобы убрать туда коробку, но нет: извлек из коробки компьютер и аксессуары.

Пока он был в комнате, я смотрела на его профиль. Его внешность на близком расстоянии меня не поразила — я ведь уже мельком видела его издалека на улице, до того как пробралась в дом: особым шармом он не отличается, пресный. Порядочный. У сотен людей в любом городе такие же банальные лица. В последний момент мне удалось задвинуть дверцу осиирэ, и сейчас я смело разглядывала его через узкую щель. Между нами не было и двух метров. Все время, пока он здесь находился, я внимательно наблюдала за ним. Сосредоточенный, он поглощен распаковыванием коробки. Видно, уж очень притягателен подарок, который он себе преподнес. Потом он вышел из комнаты. Я забеспокоилась. Что он собирается делать с этим компьютером? Не намеревается ли подключить его прямо здесь, превратить комнату в рабочий кабинет и сидеть в интернете вечера напролет? После ужина он вернулся и все унес, чтобы установить в другом месте, — в гостиной. У меня вырвался вздох облегчения. Впрочем, немаловажно было узнать, с кем имеешь дело. Я уже представила себе этого человека, слыша доносившиеся до меня шаги, голос, кашель. И этот образ внушал спокойствие. Мужчина не из тех, кто вцепится вам в глотку, кто способен убить в минуту бешенства. И потом — совпадение по меньшей мере волнующее — мы явно были сверстниками.

Наутро он, по обыкновению, с сухим щелчком захлопывает входную дверь, властно поворачивает ключ, и я, как всегда, вздрагиваю. Но в этот день мне не до сна. Предстоит провести расследование. Оно займет недели и останется незавершенным до моего ареста. Вероятно, это самое тщательное расследование о незнакомце, когда-либо предпринимавшееся незнакомкой. Для начала я выдвигаю все ящики, мимо которых проходила месяцами, не прикоснувшись к ним. Вот — скорей! — фотографии разных лет, кое-где я его узнаю. Ни на одном снимке нет подписи, и я строю догадки, в каких отношениях он с окружающими. Кто это: братья, сестры, близкие или дальние родственники, бывшие любовницы? С кем из них он общается до сих пор, какие чувства к ним испытывает? Кто из них сейчас жив? В этом доме все по-прежнему дышит скромностью. Бегло просматриваю расчетную книжку малооплачиваемого метеоролога. Счета информируют о потреблении воды и электричества. Что касается телефона, он очень экономен, за границу не звонит. Расследование буксует. Предчувствую, что человек он ничем не выдающийся, простой. Человек из толпы. Все же продолжаю. Разве не ради народа я боролась в своей прежней жизни?

В следующий раз опять берусь за фотографии, рассматриваю их одну за другой и пытаюсь установить хронологию, угадать, какие нити связывают, связывали раньше этих людей. Прошлое Симуры ничем не примечательно. Симура Кобо. Вероятно, когда мы оба умрем, после него останется не больше, чем после меня, — ничего.

Говоря о себе, я, конечно, имею в виду ту личность, которой я стала сегодня. Прежнюю, забытую, никто уже не разыщет, да и кого она могла бы заинтересовать? Быть ничем — вот что общего между мной и этим человеком, и нет никакого повода ни для гордости, ни для самоуничижения. В остальном мы далеки друг от друга. Ничто и ничто часто во всем не схожи. В сущности, устроив в его доме форменный обыск, я на самом деле хотела выяснить одну-единственную вещь: когда он здесь поселился.

И этот человек, совсем не привлекательный, но и не отталкивающий, появится завтра в зале суда. Я могла бы рассказать судье, в какой шкаф он убирает свой костюм и галстук: запах его вещей, особый запах чистоты, хранится в моей памяти.

Когда я вошла в зал суда, он был уже там, но наши взгляды не встретились. Ни тогда, ни после. Конечно, он видел меня раньше — через камеру, но все-таки я думала, что ему любопытно узнать, как я выгляжу в жизни. То ли это крайняя степень равнодушия с его стороны, то ли выражение затаенной досады? Проживание в его доме наверняка обойдется мне недешево. За все эти ночи мне предъявят счет на кругленькую сумму. По тарифу высокого сезона… Хочу внести ясность: я не чувствовала за собой никакой вины. Все гораздо прозаичнее — мне было неловко. Неловко оттого, что я знаю марку нижнего белья моего обвинителя, его кулинарные вкусы и любимые телепередачи, круг его чтения. Ведь я перерыла в его доме все что возможно, и, несомненно, теперь мне известно об этом человеке, по крайней мере, столько же, сколько его сестре из Нагои, чьи письма я читала: в них она чаще всего объясняла, почему никак не сможет приехать на эти праздники; но, возможно, в следующий раз… Для меня не секрет ни его рабочее расписание, ни его мания порядка — она нередко меня раздражала и вместе с тем пугала: кто знал, какая вещь, по небрежности поставленная не на то место, станет однажды причиной моего провала.

Сейчас он послушно отвечает на вопросы. Я слышу знакомый голос, доносившийся до меня приглушенно сквозь раздвижную дверь моего убежища в те вечера, когда он говорил по телефону или наедине с собой громко комментировал телевизионные новости — кому, как не мне, лучше всех известны его робость, отсталые взгляды, его почтение, чтобы не сказать преклонение, перед папенькиными сынками, которые нами правят.

Симура меня не обвиняет. Скупыми словами описывает ситуацию, подчеркивает, что я ничего в доме не украла и не сломала. Отмечает, что только иногда я по мелочам воровала на кухне и в конце концов он обратил на это внимание. А вот оно что… В сущности, все сказанное им делает мне честь. Моя единственная вина состоит в том, что я находилась там, где находиться не имела права. Да, похоже, процесс ему неприятен. Он нам всем неприятен, поэтому завершим мы его как можно скорее. Только один раз Симура повышает голос. Этот голос, слегка дрогнувший от волнения, задевает меня тоном упрека:

— Я уже не чувствую себя дома.

Тогда я поднимаю на него глаза, зная, что он смотрит на председателя суда. Вот снова его профиль с левой стороны, точно правой у него нет или он ее постоянно прячет. Определенно, он не в своей тарелке. Очевидно, ему не терпится вернуться домой. Может, он не держит на меня зла? Кто знает. Я слышу, как он называет меня или «обвиняемая», или «женщина, поселившаяся в моем доме». Никогда не называет по имени, не указывает в мою сторону рукой. У судьи тоже вид напряженный, как будто он вдруг заметил, что данное дело переходит общепринятые границы стыдливости и приоткрывает нечто по ту сторону правосудия, нечто такое, над чем классическое уголовное право не имеет никакой власти.

Мне дают пять месяцев, без штрафа за ключ. «Наказание ничтожное, — ликует адвокатша, — вас освободят через месяц, поскольку четыре вы уже отсидели в предварительном заключении».

Наверное, на этом этапе я должна что-то испытывать. Не сомневаюсь, это придет с опозданием, но сейчас я не могу интересоваться такими пустяками…

* * *

Еще совсем рано; утро поздней осени. Вот уже месяц я живу только ради этого дня, его рождение я наблюдаю сквозь зарешеченное слуховое окно. Со вчерашнего или позавчерашнего дня мне уже не так ненавистны мои сокамерницы, я не так сильно их боюсь. В какую минуту, в котором часу за мной придут, как пришли за Хироми в прошлом месяце, я, конечно, не знаю. Я жду слов: «С вещами на выход».

Сегодня понедельник. День за днем я надеялась, что меня вызовут в зал свиданий. «К тебе посетитель!» Он же должен знать, что скоро я растворюсь в городе, а может быть, куда-нибудь уеду. Этот человек нисколько меня не привлекает, и, по правде говоря, все во мне восстает против его образа жизни; но вот, поди же, мне хочется, чтобы он пришел и потребовал объяснений. Мне хочется выразить ему признательность за великодушие — или равнодушие? «Симура-сан», — так бы я начала. А что дальше? Может, я решилась бы попросить у него прощения, чего не сумела сделать в суде. Правосудию извинения ни к чему, да и у судьи мои объяснения вызвали бы улыбку… Именно Симуре, только ему хотела бы я доверить свои маленькие тайны. В конце судебного процесса мы случайно встретились взглядом на целую секунду, долгую секунду, и он не попытался отвести глаза. Да, его глаза, пустые и усталые, смотрели на меня, я знаю, потому что лицо его внезапно омрачила тень; потом меня увели из зала суда.

На улице, должно быть, уже повеяло зимой. Во дворе для прогулок воздух на днях посвежел. На свободе я рано или поздно замерзну. Страшновато. Как хорошо было свить гнездышко за спиной у этого простака… Конечно, появиться перед Симурой будет очень неловко, но так надо. Теперь, когда я уже расплатилась за свою «вину», у меня хватит сил все ему объяснить. Не потому ли, что меня вырвали из этого дома без предупреждения, так велико мое желание туда вернуться?

* * *

Из тюрьмы обычно выходят утром, в чем она убедилась на собственном опыте. Это простейшая метафора новой жизни. Забыты все вопросы (что делать дальше, как жить), забыто оставленное позади чистилище. Первые часы проводишь в раю. Накопления на личном счету — не велико богатство, ясно, что с этим долго не протянешь. Тем не менее хороший обед вполне заслужен, да и полдень приближается, а ты все идешь, и тебя опьяняет ходьба. До чего заманчивы витрины ресторанов с муляжами разных блюд на выбор. Тямпон, ну-ка, давай!.. С тех пор как… Не в тюрьме же… Стоит доставить радость желудку — и разум обречен на медленную пытку.

Ее первый ресторан, с тех пор как началось Падение, когда пришлось отказаться от меблированной квартирки… Она продолжила путь. Была середина дня. Он сойдет с трамвая не раньше трех или четырех часов; но ей хотелось снова увидеть это место одной, прямо сейчас; восстановить связь с тем днем, когда полицейские увели ее в наручниках; сказать себе: вот, жизнь продолжается, по крайней мере, что-то продолжается. И она направилась к дому, из которого была изгнана, и, едва он показался, она улыбнулась. Увидеть вновь, вот что важно, подумала она. Однако в нескольких десятках шагов от двери у нее вдруг будто кровь застыла в жилах. На двери висела табличка: «Продается». Она тяжело, резко скатилась по лестнице времени вниз, в свои восемь лет — тогда впервые появилось это страшное чувство, словно у нее отняли кусок жизни. Спустя полвека эти воспоминания по-прежнему мучительны. Да, ей было восемь лет, не прошло года, как они с родителями переехали, и однажды вечером, в сезон дождей, отец повел ее на прогулку, несмотря на поздний час и сырость. Он настаивал, и она отправилась с ним. Они сошли на знакомой трамвайной остановке в квартале, где жили прежде. Там, где она маленькой девочкой бегала по тротуарам со своими первыми подругами по играм под бдительным оком госпожи Каваками. И когда они свернули за угол, он сказал: «Смотри же», — и оба долго молча смотрели на их бывший дом, развороченный, зияющий, как срез земной коры в учебниках по геологии или как анатомическая таблица; комнаты были наполовину снесены землеройными снарядами. Что это?! Она видела комнату, где провела первые восемь лет жизни, так, как никогда раньше не могла ее видеть: снаружи, будто крохотную составную часть кукольного домика. Вдобавок без мебели. Все остальное по-прежнему было на месте: обои, двери. Раковина висела, в пустоте. Почему ее раннее детство разломали на куски? Кто осмелился на это святотатство? «Такова жизнь, — ответил отец, обняв ее, — такова жизнь. — И она заплакала. — Я хотел показать тебе дом’, пока они не разрушили его окончательно», — прошептал он ей на ухо.

Та женщина, которой она стала теперь, знает: нельзя позволять воспоминаниям резвиться в зеркальном дворце; они обезумеют, как чайка, по чьей-то оплошности запертая в зале. Отказываясь верить, она стоит как вкопанная на тротуаре, перечитывает злосчастную надпись. Наконец подходит. Звонит, никто не отвечает. Заглядывает внутрь — мебели нет. На объявлении — номер телефона, она записывает его на ладони: телефон агентства недвижимости. Чуть позже ее рука опускает монетку в щель автомата. Все еще не веря, женщина спрашивает, действительно ли продается дом, как давно? «Две недели, — отвечают ей. Через час мы организуем групповое посещение, если вам интересно». От неожиданности она соглашается.

Что могло с ним случиться, в тревоге думает она, сидя за кружкой пива. Потом всплывает воспоминание. В день процесса не сказал ли он, немного театрально, что-то вроде: «Я больше не чувствую себя дома»? Значит, это правда… До такой степени, что он предпочел уехать? Глядя в зеркало в туалете, она старается придать лицу выражение попристойней. Час скоро пройдет, пора идти.

И вот, месяцы спустя, она снова в квартире, теперь уже ничего не опасаясь. Быть здесь. Невероятно. Она могла бы просто поговорить с агентом недвижимости у двери и не входить, сказать, что сам по себе дом ей безразличен; но она переступила порог вместе с остальными. Их пятеро: снуют туда-сюда с идиотскими вопросами, как мухи, слетевшиеся на дерьмо. Агент ждет, отвечает. Женщина на мгновение задерживается в кухне, в гостиной. Видя опустевшие комнаты, она приходит в волнение и, чтобы скрыть его, притворяется, будто заинтересована. Брошенный особнячок возвращает ее в давние дни. Не на несколько месяцев назад, в эпоху Симуры, а гораздо раньше, глубже в шахту времени. Ее пронзает мысль, похожая на библейское изречение: блаженны потерявшие память, ибо прошлое есть боль. Волки не жалеют сил, чтобы отнять у нас это благо, которое было единственным нашим богатством.

Она все же решается до конца выполнить программу визита, идет вдоль галереи, заходит в комнатку. Другие, не обратив на нее, узкую и слишком отдаленную, особого внимания, успели вернуться в центральную часть квартиры. Тот же запах старых татами, то же предвечернее освещение. Ее рука колеблется, наконец, отодвигает дверцу стенного шкафа. Тот же звук скольжения. Те же тени в глубине. Она застывает перед шкафом. Не сразу слышит, что ее окликают через несколько минут. В дверях появляется агент. Мадам? Посещение окончено, будьте добры… Мадам? До нее смутно доносится: «посещение», «окончено», точно она находится в комнате свиданий. Должно быть, ее сознание отключилось, как на первой стадии гипноза; агент повторяет, обеспокоенный ее бледностью: мадам, с вами все в порядке? Она вздрагивает, поворачивает голову:

— Иду, извините. Я задумалась. — И отваживается задать вопрос. Владелец. Можно ли связаться с владельцем напрямую?

— Мадам, сожалею, но продажа осуществляется через посредство нашего агентства…

— Поймите меня правильно, я не собираюсь покупать. Дело не в этом. Я не могу вам все объяснить. Мне надо с ним связаться по личным причинам. По какому адресу ему написать? Это все, что я хотела бы знать.

— В таком случае… (Агент размышляет, потом расплывается в улыбке.) В таком случае передайте письмо в агентство, а мы ему отправим. Нет проблем.

* * *

...Нет, идеальной фразы, чтобы начать письмо к незнакомому человеку. Правда, мы не совсем незнакомы друг с другом, хотя виделись «по-настоящему» только один раз, да и то в обстоятельствах весьма необычных. Не буду больше терять время на преамбулу, Симура-сан. Для меня было очень важно прежде всего выразить Вам признательность за Вашу сдержанность во время процесса. Именно сдержанность — другого слова не подберу…

Дописав фразу, она кладет ручку поперек листа наискосок. Будто ствол дерева, преградивший путь мыслям. Кто его срубил? Буря в ее голове? Неподвижно склонясь над листком бумаги, женщина надеется поймать нить своих мыслей (говорят, точно так же, не меняя позы в постели, можно возобновить и продлить сон, приснившийся перед пробуждением). Ей хотелось бы до конца рабочего дня запечатать конверт и передать служащему агентства недвижимости, указав сверху: «Вниманию г-на Симуры Кобо, домовладельца, улица…» Тогда ей станет легче. Как долго ждала она возможности объясниться… Она сможет сказать самой себе, что справилась с потрясением, которое испытала только сейчас, увидев объявление. Нетронутая белизна бумаги для писем из пачки, купленной перед тем, как сесть за стол, внушает ей страх. Сколько страниц предстоит измарать? Вот бы найти короткий путь между своим и его сознанием. Она ведь не очень-то любит писать и, откровенно говоря, занималась этим редко. Однако это необходимо.

…Сдержанность или, если хотите, умеренность. Так или иначе, мне это казалось важным и во время процесса и потом, когда я осталась наедине с собой.

Это письмо — не просьба, поймите меня правильно. Вы со мной покончили раз и навсегда. Я причинила Вам вред, не желая того, и впредь не стану Вам досаждать. Просто, когда я увидела на Вашей двери объявление «продается», мое воодушевление, оттого что я снова на свободе, сменилось внезапной грустью, и мне пришла в голову эгоистическая мысль: вот мы и сравнялись, он и я, изгнанные из одного и того же царства. Прошу извинить меня за эту мысль, знаю, она недостойна, я быстро ее прогнала, но все-таки хотела поделиться ею с Вами. Прошу также простить меня за то, что нанесла вам такой ущерб, я же помню, как Вы заявили на суде: «Я больше не могу там жить».

Вы, наверное, задаетесь вопросом, с какой стати я вмешиваюсь не в свое дело — ведь из-за меня все и случилось — и чего ради хвалюсь привязанностью к тому, что было не моим, а Вашим. Я удивлю Вас, но, вопреки видимости, моя привязанность к этому дому глубже Вашей, и пишу я с желанием объяснить: вопреки тому, что выяснило следствие, я поселилась у Вас совсем не случайно.

Как Вы слышали в ходе разбирательства, два года назад я стала безработной. В моем возрасте нового места уже не найти. До пенсии еще далеко, а в рабочей сфере вам больше нечего делать. Вы осуждены блуждать в пространстве меж двух миров. Горе одиноким, лишенным семьи! Когда истекает срок назначенного пособия по безработице, вы расторгаете арендный договор. Чувство стыда гонит вас прочь из квартала, в котором вы жили.

Наскоро избавившись от нескольких приборов и безделушек, хранителей моего быта, я убедилась, что все, чем дорожу, легко уместить в маленький рюкзак и сумку-тележку. Я оказалась на улице в прошлом году, в разгар лета. Сезон дождей кончился неделей раньше. Идеальная пора, чтобы научиться спать под открытым небом, и я научилась. По вечерам я устраивалась на ночлег, пройдя в гору несколько метров над последними домами, как правило, грязными и нежилыми (но, думаю, Вы не хуже меня знакомы с верхней частью города), среди пейзажа с кладбищами и храмами, островками минувших веков: грех было жаловаться. В это время года еще кажется, что все легко. Но не хочу описывать эти особенные недели, которые отношу если не к самым счастливым, то, без сомнения, к самым свободным в моей жизни. В наименее жаркие часы я бродила в поисках еды; когда было слишком влажно, довольствовалась тем, что «парю» над городом, находясь под густой тенью бамбука.

Что мне оставалось? Вечером, едва я ложилась, в голову приходила одна и та же мысль: это шутка. Чудовищная шутка. Рано или поздно я получу объяснения. Передо мной извинятся, и я все узнаю. Всем нам откроется доступ к знанию. Это предусмотрено, но мы не ведаем когда. Надо только быть терпеливыми, и мы вырвемся из пьесы театра абсурда. Нить Ариадны приведет нас к спасительному выходу.

Но нет: ничего. Каждый вечер я ложилась спать с верой: это шутка, и ночь все расставит по местам. Невозможно, чтобы все было настолько лишено смысла: звезды, ветер, люди.

Если за те недели я пришла к какому-то убеждению, оно заключается вот в чем: смысла нет. То есть смысла не было и раньше. Человечество придумало эту идею, дабы пролить бальзам на свою тоску; оно захвачено, одержимо поисками смысла. Но никакой Великий Распорядитель не наблюдает за нами с высоты небес. В дни, когда это стало для меня очевидно до головокружения, я порой испытывала потребность разложить перед собой все памятные вещицы, с которыми не смогла расстаться, будто цепляясь за якорь спасения. Не то чтобы я ждала от этих предметов какой-то помощи, нет. Однако от них исходил слабый, холодный свет наподобие мерцания Вселенной; этот свет, кстати, схож с сиянием звезд: ведь лица, запечатленные на сохранившихся у меня фотографиях, чаще всего были лицами ушедших; фабрики, где некогда изготовили немногие дорогие мне вещи, конечно, давным-давно закрылись; а дверь, которую отпирал старый ключ, мой неразлучный спутник, канула в лету.

Приближалась осень. Предрассветные часы дышали прохладой. Дождь дважды заставал меня врасплох посреди сна и выгонял из зарослей бамбука. Промокшая, я укрывалась в необитаемой лачуге, расположенной пониже, и пережидала, пока небо заткнет свою брешь. Недолго смогу я жить тихо-мирно, как в последние месяцы: это меня тревожило, иногда приводило в полное смятение. Я ни минуты не помышляла о том, чтобы занять одну из этих хибар — от них тошнило. С тех пор я принялась бродить в поисках убежища. Тот или та, у кого есть досуг наблюдать за улицей, быстро смекает, кто живет один и какие у него привычки. Например, пожилые люди нередко не запирают дверь, выходя за покупками. Я присмотрела несколько особнячков, разместившихся немного на отшибе, в конце тупиков, упирающихся в заросли. Сперва я искала там пристанища только в те ночи, когда шел сильный дождь. Как-то буря задержала меня на двое суток в доме у одной глухой женщины. Днем, когда грозы стихали, я снова бродила; странствия случайно привели меня в квартал, где я прожила самые счастливые годы с восьми до шестнадцати лет. О драгоценная пора! Несколько дней подряд я вела наблюдение по утрам. Около восьми часов человек, которого я видела издали, выходил из того дома, где я выросла. По всей вероятности, он ехал куда-то на работу. Кто знает… Мной овладело желание еще раз увидеть. За Вашей входной дверью могли наблюдать только из дома напротив. Однажды утром старуха, которая там живет, надумала выйти. Она медленно направилась вниз по улице, совершенно пустынной. Кто знает… Я решила попытаться и, преодолев несколько шагов, позвонила. В доме не было никого. Вы и в самом деле жили одиноко. За все прошедшие годы замок Вы не сменили. К тому же в тот день Вы все равно не заперли дверь. Мне не пришлось использовать свой ключ. Вот я и вступила в бывшее мое царство… Так однажды в начале осени я вновь оказалась в Вашем доме, Симура-сан.

Про некоторых морских черепах говорят, будто они возвращаются умирать на тот пляж, где родились. А лососи, говорят, покидают море и плывут вверх по течению реки — метать икру там, где они выросли. Все живое следует этим законам. Завершив большой цикл жизни, я возвращалась к одному из своих первоначальных мест обитания. Туда, где в течение восьми лет совершала свои «великие открытия». Восторги изумления, ожидание чего-то неслыханного. Должно быть, в последние годы Вы не особенно ценили вид из окна той комнаты, которая некогда была моей, а много позже стала Вашей. Наверное, Вы им пресытились. Но представьте, что значило для ребенка, такого как я, охватывать единым взглядом и гору Инаса, и бухту, и судостроительные верфи и все корабли. Слева я видела церковь Оура, где меня крестили, а направо простирались дальние северные районы. Странно: эти католические кварталы были сметены бомбой, сброшенной христианской страной… Христиан в Японии очень мало — похоже, что бешеные атомы, запущенные из Америки, решили сыграть с ними роковую шутку.

Я любила свою комнату — балкон над миром, над возрождением мира, в котором погибли многие из моих предков в тот далекий день девятого августа. Здесь протекли восемь из отпущенных мне лет. Как я любила эти комнаты, эти стены… Я думаю так: нужно вписать во все конституции мира неотъемлемое право каждого человека вернуться, когда ему заблагорассудится, в памятные места своего прошлого. Вручить каждому свяжу ключей от всех квартир, особняков и садиков, где он провел детство, и разрешить часами пребывать в этих зимних дворцах памяти. Чтобы новые хозяева никогда не могли воспрепятствовать пилигримам времени. Таково мое глубокое убеждение, и, приведись мне когда-нибудь снова вступить в политическую борьбу, полагаю, это было бы единственным пунктом моей программы, единственным предвыборным обещанием…

В одно из осенних воскресений в год моего шестнадцатилетия родители поехали на машине в сторону Симабары, навестить родных. Они не вернулись. Оползень, вызванный разыгравшейся бурей, разрушил горную дорогу, по которой они проезжали. Вот так я осталась сиротой. Меня взяли на попечение родственники. Я переехала к дяде и тете. Помню день, когда покидала это место. Я была далека от мысли, что через много лет вернусь сюда таким жалким образом, словно мелкий воришка, и поселюсь в комнате, которая служила спальней моим родителям.

Потом я поступила в университет в Фукуоке. Ученье не шло впрок. Ничто меня не увлекало. Оползень, как я постепенно поняла, продолжился в моей душе. Начавшись в день тайфуна, он унес первые жертвы; теперь очередь была за мной. Отныне обвал делал свое дело медленно, исподволь. Он по частям уничтожал ту жизнь, которую мне хотелось вести. За что бы я ни бралась, все от меня ускользало. Как будто сломался некий механизм. Во мне проснулась ненависть к миру, к тому, как он устроен, и я стала вращаться в определенных кругах. 1970 год: в двадцать лет я вступила в подпольную Объединенную Красную армию [22]Японская леворадикальная террористическая организация, активная в конце 60-х — начале 70-х годов.
. Возобновление Пакта о безопасности между нашей страной и США упрочило отношения с теми, кто сбросил атомную бомбу на моих родных. Ненависть! Я посвятила ей годы жизни. Остальное было лишь прикрытием. Я целиком отдавалась красной мечте, как другие — занятиям живописью. Но даже свою жажду крайностей я не принимала всерьез. Выкрикивая лозунги победы, мы страстно желали поражения. А потом некоторых из нас арестовали. Пришлось исчезнуть, чтобы меня забыли. Мое «я», эго, которое я старалась растворить в «мы», в конце концов потонуло в наркотиках. Мне дали другую фамилию, новые документы. Я нанималась на разные работы, но использовать второй шанс, предоставленный новым именем, не сумела. Вот так.

Февраль 2009 — апрель 2010