От Паля, четвертого допрошенного свидетеля, конечно же, не приходилось ждать ничего интересного. Он видел только то, что видела публика, что видели сами полицейские.
– Послушайте, Паль, – настаивал Патон, – ведь не могли же вы не заметить, что в коляске лежит труп. Ну публика – ладно, публика могла обмануться, ведь они все смотрели издалека. Месье Луаяль, допустим, тоже… Но вы-то были совсем рядом… Вы даже подошли и поцеловали ему руку. Тогда она была уже холодная?
– Я не целовал ее, я только сделал вид, будто целую.
– Но вы все же коснулись ее?
– О, едва коснулся. Только потом мне показалось, вроде тут что-то не так. Я тихонько сказал Штуту несколько слов, а он мне не ответил. Сначала я подумал, что он решил так неумно подшутить надо мною. Потом мне стало страшно, и как раз в это время подошел месье Луаяль.
Внезапно Паль выкинул вперед руки, словно отгоняя от себя это ужасное видение: вынутый из раны кинжал, брызнувшая кровь.
– Вы были другом Штута, вы могли бы побольше рассказать нам о нем. Скажите, у него были враги?
– Нет! Здесь все любили его!
Ошкорн усмехнулся. Паль, по-видимому, недооценивал профессиональную зависть. Разве Джулиано, Мамут да и все остальные ковёрные клоуны могли с искренней любовью относиться к двум замечательным клоунам, своим соперникам, которые каждый вечер имели потрясающий успех? А тут еще Штут стал директором цирка! Разве это не могло ранить чью-то чувствительную душу, задеть чье-то честолюбие?
– А его личная жизнь?
– Не знаю… Мадам Лора, наверное… это все знают. Что же касается остального, мне ничего не известно. В таких делах Штут был очень скрытен.
– И все-таки… вы действительно ничего не знаете? Тогда нам остается предположить, что преступление совершено каким-нибудь ревнивцем.
Паль удивленно посмотрел на инспектора. Потом его взгляд ушел в сторону и застыл на чем-то невидимом вдали.
Ошкорн с любопытством смотрел на него. Он хорошо знал этот взгляд впечатлительных, мечтательных натур. Сколько раз он наблюдал у людей этот уход от действительности, эти вдруг застывшие глаза, которые смотрят и не видят. Такое состояние он называл витанием в облаках.
Патон карандашом постучал по столу, чтобы вывести Паля из этого состояния. Паль встрепенулся.
– Каковы ваши планы теперь? – спросил инспектор.
– Мои планы? У меня нет никаких планов!
– Ну хотя бы на сегодняшний вечер? Вы будете выступать сегодня?
– Нет, я не хочу больше выходить на публику!
– Полно, не стройте из себя ребенка! Слов нет, для вас это жестокий удар…
– С уходом Штута я потерял все!
– Не надо так! Вы остаетесь Палем, знаменитым клоуном. А место Штута займет кто-нибудь другой…
Паль с грустной улыбкой покачал головой.
– Месье де Латест сказал нам сейчас, что Джулиано вполне может заменить Штута. Конечно, вам придется сделать другой номер. Тот, вчерашний, оказался слишком мрачным.
– Джулиано вместо Штута! Да ни за что на свете!
Паль слегка оживился. И тут же снова впал в свою угрюмую мечтательность. Но его тонкие и длинные белые ладони, женские ладони, время от времени сжимались в кулаки…
Инспектора выслушали еще несколько свидетелей, которые, правда, не могли, по их мнению, добавить следствию ничего нового: конюхов, уборщиц. Потом трех сыновей месье Луаяля и самого месье Луаяля.
Эти тоже повторили уже известное: когда коляска с телом Штута проезжала мимо них, они не заметили ничего необычного. Месье Луаяль встревожился только тогда, когда увидел, как отпрянул от коляски Паль. Это выходило за рамки номера, и он, заинтригованный, подошел ближе.
– Почему вас называют месье Луаялем? Ведь ваше настоящее имя Альбер Серве, – спросил Патон.
Месье Луаяль снисходительно улыбнулся. Он объяснил этому профану, что человек с таким именем стоял некогда в голубой униформе у выхода на манеж, и в его обязанности входило наблюдать за конюхами, с шамберьером в руке следить за лошадьми под наездниками и подавать реплики клоунам.
Теперь в проходе у манежа всегда стоит человек в голубой униформе, и, естественно, его называют месье Луаялем. Амплуа и имя стали традиционными в цирке, ведь и в комической опере роль влюбленной называют «Дюгазон» – по имени актрисы, создавшей этот образ.
Но Патон не слушал пространных объяснений месье Луаяля. Приближался полдень, время, когда его полицейское усердие неизменно угасало. Он бросил вопрошающий взгляд на Ошкорна.
– Я думаю, пока достаточно, – сказал тот. – Продолжим после полудня.
Теперь мысли Патона были заняты одним: должен ли он пойти позавтракать с Ошкорном или, может, – без угрызений совести! – отправиться домой? Кухню миниатюрной мадам Патон он предпочитал кухне любой харчевни! Ошкорн догадался, какие муки испытывает его напарник, в душе борясь между чувством товарищества и желанием вкусно поесть.
– Я думаю, – сказал он, – сейчас для нас самое разумное – отправиться каждому в свою сторону. У нас еще слишком мало материала, чтобы с пользой обсудить дело.
– Тогда до встречи!
И Патон проворно захлопнул свой блокнот, завернул колпачок ручки. Ошкорн удержал его.
– Имей в виду, в два часа меня здесь не будет.
– Но, между прочим, именно ты предложил мадам Лора прийти ровно в два часа.
– Я действительно хочу, чтобы ровно в два она была в цирке. Это развяжет мне руки, позволит допросить в это время ее прислугу, в том числе и шофера.
– Шофера? А его зачем?
– Во время убийства он был в цирке. Он мог проникнуть в уборную Штута. И потом – это главное! – мне хотелось бы узнать, почему после известия о смерти Штута мадам Лора так долго добиралась до цирка.
– Тогда мадам Лора допрошу я один?
– Я предпочел бы при этом присутствовать. Если возможно, оттяни допрос.
Патон не заметил, что его молодой напарник вроде бы дает ему указания. Но сейчас он готов был на любые уступки, лишь бы избежать того, что он называл «профессиональным завтраком».
– Я с удовольствием схожу домой, – сказал он. – Жена вчера получила посылку из Перигора и наверняка приготовила недурной завтрак! Мне не хотелось бы огорчить ее. А мадам Лора я заставлю подождать. Тем более что в это время я хочу заняться Жаном де Латестом. У меня есть к нему новые вопросы. Мне кажется, это кое-что даст.