Рабочий день в бригаде по особо тяжким преступлениям заканчивался. Ветер заносил в открытое окно томительный запах сирени. За оградой угрозыска в соседних садах шумели яблони. Кроны, опушенные белым цветением, делали их похожими на гимназисток в форменных фартуках. Закат порой проливался на них, и белые их наряды начинали лиловеть в наступающих сумерках:

– В карты, что ли сыграем? – спросил Селезнев. Он осмотрел остальных и ни в ком не нашел поддержки.

– В азартные игры не играю, – сказал Стае, поднимая свою взъерошенную кудрявую голову, – и тебе не советую.

– Это почему же? – насмешливо полюбопытствовал Селезнев.

– Как партийцу, – сказал Стае.

– Ах, какие ужасти! – захохотал Селезнев. – Яйца курицу учат!

Климов хотел было срезать Селезнева, сказав, что тот давно напоминает ему каплуна, но дверь распахнулась, и дежурный завопил:

– Особо тяжкие! На выезд!

Они кинулись вниз.

Дежурный, топоча по ступеням подкованными сапогами, на ходу крикливо излагал:

– Позвонила и орет: «Скорее! Скорее! Скорее!» Я говорю:

«Что случилось?» А она: «Скорее! Скорее!» Я говорю: «Адрес давай!» А она опять: «Скорее!» В общем, у парка, Белоусовский проезд, дом два. Особнячок такой…

– Погоди, – сказал Климов, останавливаясь, – да там же доктор живет, Клембовский.

– Вот оттуда и звонили…

«Фиат» у шофера Коли долго фырчал, пыхал дымом, но не заводился. Поочередно крутили ручку. Климов уже хотел бежать за извозчиком, но мотор вдруг зарычал, и они вскочили в машину. Через ворота на Тургеневскую, затем по Базарной, разгоняя кур и собак, прыгая по булыжникам выщербленной мостовой, пугая старух на завалинках. Затем поворот на улицу Свободы, дальше по Алексеевской, и на углу перед первыми кустами парка встали у двухэтажного особнячка с приветливым палисадником.

– Климов, за понятыми! – приказал Селезнев, а сам со Стасом помчался на второй этаж.

На первом жил ювелир Шварц. Открыла бледная горничная, семейство стояло в столбняке, с выпученными глазами. Старик Шварц в расстегнутой визитке сидел в кресле, прикладывая платок ко лбу.

– Гражданин Шварц и вы! – сказал Климов, ткнув ладонью в горничную. – Попрошу быть понятыми.

– Это они ко мне приходили! – объявил Шварц и уставился перед собой.

– А вы кто такой? – вдруг закричала его жена, толстая, набеленная женщина с громадными глазами, опухшими от слез.

Климов показал им удостоверение.

– Угрозыск, – сказал он, – и давайте, граждане, без паники. Не к вам они приходили, а к доктору. Они в таких делах не ошибаются.

– Скажите, – сказал вдруг растерянно, по-старчески завертев головой, Шварц, – можно здесь выставить охрану? Я заплачу!

– Мы вас и так охраняем, – сказал Климов. – Пройдемте, граждане наверх.

– Вы нас охраняете? – закричал Шварц, с внезапной прыткостью вскакивая на ноги. – Да вы рады, что нас укокошат! Вы рады! Вы их даже не ловите! Они же убивают нэпманов! А кто для вас нэпман? Это наживка на удочке! Вы не согласны? Когда убивают рабочих, вы казните! А когда нэпманов, то все равно что червяка! Нэпман для вас не человек! Тогда для чего вы нас разрешили?

– Мы вас всех защищаем, – ответил Климов. – Пошли наверх, папаша. Наши ждут!

Наверху в комнатах все было перевернуто. Стеллажи, опоясывающие коридор и другие комнаты, были частью выворочены, книги свалены в груду, диваны взрезаны, письменный стол в кабинете зиял пустотами нутра. Ящики вынуты и брошены тут же. Зубоврачебное кресло и бормашина в кабинете сдвинуты с места.

В кухне, прислонившись к стене виском, застыла светловолосая девушка. Молча, огромными глазами, в которых еще плавал неугасший ужас, смотрела она на двигавшихся вокруг людей. Это была дочь Клембовских.

– Климов! – крикнул из комнат Селезнев. – Сюда!

Он толкнул дверь и вошел в одну из комнат. Стас и Селезнев стояли над трупами. Убитых было четверо. Они лежали лицом вниз, затылки были у всех размозжены чем-то тяжелым. Пол и стены сплошь были забрызганы кровью.

– Веди понятых! – приказал Селезнев и, кивнув Стасу, стал приподымать трупы для опознания.

Шварц и горничная вошли. Старик, скорчившись и открыв рот, не мог оторвать глаз от убитых.

– Это кто? – спрашивал Селезнев, морщась и поворачивая голову рослого мужчины с искаженным криком лицом. Мужчина был в жилете и выпущенной из-под него ситцевой рубахе, сапог на босых ногах не было. Почти раздеты были и остальные.

– Кто это, спрашиваю? – уже с раздражением вы крикнул Селезнев и отпустил голову. Она звонко ударила в паркет пола. Все вздрогнули.

– Дворник… – пробормотал Шварц. – А я все думаю, почему Кузьма с субботы не заходил…

Горничная, мутно-белая, стояла, раскачиваясь всем телом, и вдруг медленно начала оседать на пол. Климов едва успел подхватить ее.

– Воды! – сказал он.

– С-сатана! – ощерился Селезнев. – Какая тут вода! Оттащи ее на кухню. Там отдышится.

Климов отнес горничную в кухню, положил там на стол. Дочь Клембовских, оторвавшись от стены, подошла, всмотрелась в лежащую, потом принесла воды, набрала в рот и брызнула ей в лицо. Веки у горничной затрепетали.

Климов вышел.

Инструктор по научной части сметал на свои бумажки слой пыли в коридоре. Фотоаппарат и тренога стояли в углу.

– Сняли, Потапыч? – спросил Климов.

– Увековечил, – Потапыч обернулся и дунул себе в усы. Оба конца вскинулись и осели. – Почерк знакомый.

– Те, что на хуторе поработали? – спросил Климов.

– Они. – Потапыч снял и, внимательно оглядев, вытер пенсне. – Очень беспощадно работают. Нет, это не здешние.

Наши кодекса боятся. По возможности не убивают. Это залетные.

– Вы мне дело говорите! – гаркнул Селезнев за дверью. – Что лепечете? Я говорю: вы что, шума не слышали?

Чуть слышно зашелестел голос старого Шварца.

– На понятых кричит, на арестованных кричит! – поудивлялся как бы про себя Потапыч. – Нет, господа красные сыщики, не одобряю я ваши методы.

Климов заглянул на кухню. Дочь Клембовских сидела за столом и пристально разглядывала что-то на противоположной стене. Казалось, она даже не осознает случившегося. Солнце плавило золото ее волос. Коричневые зрачки медленно коснулись Климова и вновь бездумно отвлеклись к прежней точке.

Приехал эксперт судебной медицины. С ним оставались Стас и Селезнев. Им предстояло опросить соседей. Климов и Потапыч могли возвращаться в управление.

– Красотку эту прихватите! – приказал Селезнев, указывая подбородком на кухню. – Климов, сними допрос.

Климов растерянно кивнул. Было совершенно непонятно, как снимать допрос с человека в таком состоянии. Он вошел на кухню. Девушка сидела в той же позе, что и раньше. Худые локти были уперты в стол, глаза высматривали что-то на противоположной стене.

– Гражданка, – беспомощно затоптался рядом с ней Климов, – вам надо… В общем, поедете с нами.

Девушка с усилием вслушалась в его слова, казалось, она осваивает незнакомую чужеземную речь.

– Тут… недалеко, – мучился Климов, оглядываясь назад, – машина ждет.

В этот миг на кухню бочком скользнул Потапыч, оттер Климова и, не говоря ни слова, взял девушку за локоть и повлек ее к двери. Клембовская прошла, взглянув на Климова с немой и бессмысленной покорностью.

Пока ехали, не обменялись друг с другом ни единым словом. В подотделе Климов наконец взял себя в руки. Жалость жалостью, а дело делом.

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Клембовская Виктория Дмитриевна, – пробормотала девушка. Взгляд у нее стал осмысленнее. – Вы их найдете?

Глаза ее сузились. В них появилась странная, почти сумасшедшая настойчивость, от которой Климову стало не по себе.

– Вы вот поможете, – сказал он, не выдерживая силы ее взгляда, – думаю, поймаем. – Воротничок был хоть выжми. Он пересилил себя. – Где вы работаете?

– Учусь, – она опустила ресницы, и что-то в лице ее сразу построжело, – в Москве на медицинском факультете.

– Расскажите, как вы обнаружили… – он все время подыскивал слова, – как вы…

Она подняла веки. Глаза ее опять ушли куда-то. На виске пульсировала жилка.

– Открыла дверь, – она задохнулась, секунду помолчала, но справилась с собой. – Открыла дверь… Никто не встречает… Вошла в папин кабинет. – Бдительный Потапыч подскочил со стаканом воды. Она пила, зубы лязгали о стекло.

– Отдохните пока, – сказал Климов, злясь на Селезнева за скоропалительность этого допроса. В конце концов, допросить можно было бы и через час.

В полном молчании они просидели минут пятнадцать. Входил и уходил Потапыч. Ветер из открытого окна подобрался к золотым волосам Клембовской и затрепал над узким лбом тонкие, светящиеся пряди. Сквозь окно доносились шумы двора. Переговаривались возчики, ржала лошадь, фыркал мотор «фиата». Протарахтели колеса, процокали копыта. Раздался голос Селезнева, и через минуту он уже входил в подотдел, стягивая на ходу кепку с круглой головы. Он сдвинул Климова со стула, сел на его место, прочитал протокол и взглянул на Клембов-скую.

– Замок открывали, легко поддался?

– Как всегда, – ответила она.

– Из вещей что унесено?

– Не знаю, – она посмотрела на него с досадой, – кажется, ковры, верхняя одежда… Не интересовалась…

– Ясно, – с полуусмешкой на непонятно ожесточившемся лице пробормотал Селезнев, – не до низменных материй, так сказать.

Клембовская вскинула ресницы. Зрачки ее сфокусировались на переносице Селезнева. Все лицо ее враждебно напряглось.

– Золотишко-то водилось у папаши? – небрежно

оглядывал ее Селезнев.

– Золотишко? – переспросила она. Неотрывные ее глаза что-то выискивали на селезневском лице. Климову показалось, что на минуту сквозь враждебность на лицах обоих проступило нечто вроде взаимопонимания, Клембовская зло улыбнулась: – Золотишко отец давно сдал…

– Уважал наши законы, – хмыкнул Селезнев, – золотишко сдал, а все нэпманы города его золотыми коронками сверкают!

Климов изумленно смотрел на Селезнева: что он делает? О чем он спрашивает?

Хлопнула дверь, вошел начальник управления Клейн.

– Здравствуйте, товаричи!

– Здравствуйте, – Селезнев кивнул на Клембовскую, – вот по делу об убийстве на Белоусовском, два.

– Клембовская Виктория Дмитриевна? – спросил Клейн, присаживаясь сбоку на стул. – Соболезную, мадемуазель.

Клембовская перевела на него тяжелый взгляд, установила что-то для себя и опять всмотрелась в Селезнева. Клейн в секунду оценил ситуацию.

– Устроим перерив, – сказал он, четко, как всегда, выговаривая русские слова, – вы можете отдохнуть, мадемуазель, потом продольжим. – Ряд русских звуков не давался Клейну.

– Вы в самом деле заинтересованы узнать что-нибудь кроме того, не утаил ли отец от государства золото? – Клембовская встала. Голос у нее был напряжен, как струна.

– Гражданка, – тоже встал Клейн, – мы же хотим помочь вам!

– Я обойдусь! – уже от двери отрезала она. – Как-нибудь выясню все и без рабоче-крестьянского розыска. – Дверь за ней хлопнула.

– Бур-жуйская дочка! – сквозь зубы просипел Селезнев. – В восемнадцатом мы таких на принудработы гоняли, а теперь я что, нанялся им прислуживать?

– Товарич Селезнев, – жестко взглянул на него Клейн, – ви дольжпи научиться отбрасивать все личное при допросах. Объявляю вам виговор. Он будет в приказе.

– Объявляйте, – набычился Селезнев, – но я им не дешевка, чтобы перед нэпманами на задних лапках прыгать!

– У нее семью перебили! – почти крикнул возмущенный Климов. – А ты…

– Жалостливые стали! – Селезнев с презрением оглядел Климова. – Погодите, дожалеетесь. Они вам революцию живо в отхожее место переделают!

– Внимание, – перебил Клейн, – к этой теме есче вернемся. Сейчас о деле: убийство на Белоусовском, два, редкое по жестокости. Таких преступников ми упустить не имеем права. Пока у нас нет следов. Однако план есть. – Он оглядел всех прищуренным взглядом. – Ми давно готовили чистку гнилых углов. Теперь она назрела. Привлечем части ЧОНа и пехотни курси. Бьем сразу по сами опасни место – по Горни. Затем переключаемся на беженски бараки у Воронежски тракт. После них очередь притонов на Рубцовской.

Климов и остальные слушали его молча. Клейн умел мыслить широко и точно. Это был высокий черноволосый австриец, с черной щеточкой усов под изящным носом, с умными серыми глазами на худом интеллигентном лице,

В пятнадцатом под Перемышлем во время отражения кавалерийской атаки лейтенант Клейн был взят в плен русскими драгунами и оказался в туркестанских лагерях для военнопленных. Революционная пропаганда прорывалась сквозь проволочные загрождения и тесовые стены бараков. В начале восемнадцатого года вооруженные русские рабочие распахнули ворота лагерей для военнопленных. И многие тогда связали свою судьбу с русской революцией.

Тяжелое, опасное настало время. Почти два года шагал теперь уже коммунист Клейн по выжженной, встречавшей пулей и казачьим гиком земле фронтов. Дрался под Иркутском и Омском, под Царицыном и Лозовой. На русскую землю падала кровь дважды раненного в боях за революцию австрийского студента и бывшего лейтенанта.

В девятнадцатом его вызвали в отдел по работе с военнопленными.

– Принято решение отправить на родину часть наших товарищей, – сказал ему пожилой человек в кепи австрийского солдата. – Согласны ли вы вернуться, чтобы и там продолжать борьбу?

Клейн кивнул. Виски его вдруг обдало жаром волнения.

– Я согласен, – сказал он.

В конце девятнадцатого он вернулся на родину. Его высокую тонкую фигуру видели на венских заводах, глухой его голос слышали на митингах в Линце, Зальцбурге и Вене. Потом перешел границу соседей Венгрии. Через год за ним захлопнулись ворота будапештской тюрьмы.

В двадцать первом товарищи выручили Клейна. Он бежал.

А через несколько недель страна, ставшая его второй родиной, вновь приняла его к себе. С тех пор прошло два года, и вот теперь он снова пошел туда, где было жарко, – бороться с бандитами. Он руководил губернским розыском. Слово его ценилось дорого. Розыск при нем повел широкое наступление на местную уголовную братию. Но бороться было трудно. Город лежал на пути с юга к Москве. Залетные бандюги появились здесь нежданно, как чума в средние века. После них оставались трупы и чудовищные слухи. Но Клейн осторожно и уверенно вел свою игру. Он походил на шахматиста, когда, склонив голову, как это было сейчас, излагал свои тщательно продуманные планы.

– Самое важное – информация, – заканчивал свое сообщение начальник, – кто-то знает про убийство. Знает и его участников. На Горни знают многие. Раскидиваем бредень. Загребем один голавль – неплохо, выудим карась – хорошо. – Он замолчал, потом оглядел всех повеселевшими глазами и чуть улыбнулся.

– А поведет на операцию вас Степан Спиридонович. Наконец и он с нами. Это есть мой сюрпиз… Сбор в одиннадцать. Все.

В одиннадцать на тускло освещенном дворе губрозыска собралось полтора десятка сотрудников. Вечер обдавал холодным ветром. Большинство было в шинелях. От конюшни до ворот в линию стояли пять фаэтонов. У забора переговаривались возчики. Парни из бригады по особо тяжким поджидали своего начальника и глухо поминали Горны.

Когда-то, несколько веков тому назад, была там Гончарная слобода. Еще и сейчас виднелись на этих местах развалины каменных горнов, на которых обжигали когда-то глину. От них и получила слободка свое название. Теперь это была вольная слободка Горны – приют налетчиков и воров.

Вечерами выползали оттуда волчьи стаи. К рассвету сходились с добычей, делили ее у костров, пили, расшибали тьму гармонями и гитарой. По утрам по канавам и скверам города подбирали трупы обобранных до нитки людей. В прошлом году впервые дошли у властей руки до Горнов. Чоновцы и курсанты, окружив их со всех сторон, с боем ворвались в поселок. После стрельбы и повальных обысков увели с собой несколько десятков захваченных бандитов, унесли пять тел убитых и восемь раненых товарищей.

Но слишком удобно разлеглись они, Горны, – на самой границе города, железной дороги и степи. Было куда идти на дело, было куда удрать при опасности – рядом Москва, в другой стороне дорога на юг. И опять полнились Горны махровым цветом уголовной бражки.

Об этом и толковали ребята из бригады по особо тяжким, когда наконец появился и начальник.

Клыч, плотный, широкоплечий человек в кожаной куртке, поглаживая короткие светлые усы, объяснял что-то возчикам. Клыча в бригаде любили. Он умел быть своим, оставаясь нри этом начальником. В схватке первый, он не лез на глаза начальству, держал слово и резал правду-матку всем и всегда, не думая о последствиях. Он был моряк, на английских и русских торговых посудинах обошел моря и океаны, повидал мир, побывал в передрягах и умел их встречать, не теряя соленого матросского юмора и твердого своего нрава. Перед этим за месяц Клыч был ранен в перестрелке. Брали банду Ванюши. Ванюша отстреливался до конца, банду взяли, а частью перебили, и только помощник атамана Тюха удрал. Он и ранил Клыча.

Стае, Селезнев и Климов топтались в углу двора. Дул западный ветер. Селезнев был в штатском. Остальные в шинелях и суконных шлемах. Подошел Гонтарь, огромный парень с улыбчивым лицом, на котором сапожком выдавался крупный нос.

– «Прага», – голосом конферансье объявил он. – Арбат, два, телефон один шесть – три девяносто пять. Ежедневно. Новая грандиозная программа. Гражданин Афонин: обозрение Москвы, А. Рассказова, Рене Кет Арман, Фокстрот. Шимми. Николаева, Горский, Орлов.

– Протокол, а ну попридержи язык! – крикнул Селезнев.

Клыч, стоя под фонарем, поманил их рукой. Всей группой окружили его. Он осмотрел собравшихся.

– Братишки, – сказал он, разглаживая короткие усы, – чистить Горны сегодня не пойдем. – Он помолчал, небольшие глаза его зло блеснули под густыми светлыми бровями. – На Горнах, – он приостановился и снова оглядел каждого, – на Горнах нас ждут.

Все молча смотрели на него. Возчики позади причмокивали языком. Хрупали лошади.

– Как так? – вырвалось у Климова.

– Так! – сказал Клыч. – Объявлено в шесть вечера. После убийства Клембовских. А к вечеру на Горнах уже ждали.

Все остолбенело пялились на начальника.

– Что это означает, мне вам толковать ни к чему, – глухо сказал Клыч, – или среди нас есть шпанка, которая все доносит своим. Или… со стороны кого-то допущена неосторожность. Поэтому маршрут у нас иной. Будем проверять чайную и бывшие беженские бараки на Воронежском тракте. Там тоже шпаны что грязи. Не промахнемся. Кто у нас в штатском?

Вперед протолкались Селезнев и еще двое.

– Поедете со мной, – приказал Клыч, – в первом фаэтоне. Остальные – разберись по тройкам и по местам!

Толкаясь и переругиваясь, разместились в фаэтонах. Со скрипом открылись ворота, и возки с цоканьем выкатили в ночной, тускло освещенн ый город. В передних колясках были места, но особо тяжкие не пожелали разделяться. Вчетвером они теснились на сиденьях, и, полузадушенный огромный тушей Гонтаря, Стас делал тщетные попытки выкарабкаться из-под него.

– Все люди как люди, – рассуждал широкоплечий Филин, ворочаясь между Гонтарем и Климовым, – отработали смену и дрыхнут или там любовью занимаются, одних дундуков этих – сыскарей – в любую погоду и в любой час на операцию гонят.

– Тебя что, на аркане в розыск тащили? – придушенным голосом возмутился из темноты Стае.

– Да вишь ты, – сплюнул куда-то во тьму Филин, – оно вроде и добровольно, только дюже накладно. – Он помолчал, потом хрипло рассмеялся: – А вообще служба заметная. Раньше был кто? Ванька Филин, и все. Только и шуму что хулиган. А теперь по Заторжью идешь, только что собаки не здоровкаются. Хозяин мастерских Гуляев Семка шапку ломит: Ивану Семенычу! А раньше, как после армии я к нему устроился, так чуть не за шкирку таскал…

– Темный ты, Филин, как дупло, – выбрался наконец из-под Гонтаря Стае, – на нашей службе каждый должен понимать идею. А тебе только галуны да нашивки подай! Знал бы, с какими мыслями к нам идешь, перед коллегией вопрос поставил бы: отчислить.

– Бона! – обиделся Филин. – А в деле я не показался? От пули прятался? И Ванюша не от моего нагана в пыль зарылся? Плох Филин, плох, что толковать…

– В деле тебя проверили, – уже менее уверенно заговорил Стае, – тут ничего не скажешь… Только вот мысли твои… каша у тебя в голове, Иван.

– Гримасы фортуны, – прорезал цокот и тарахтение экипажа высокий голос Гонтаря, – взять вот меня. О чем мечтал на фронте? Не поверите: устроиться в цирк и стать чемпионом по французской борьбе. Демобилизовали, а в цирке на пробу выпустили на меня самого Кожемякина. Крах карьеры. Где, думаю, подойдут мои физические совершенства? Пошел в розыск.

– А вот меня ячейка послала, – с обвинительной ноткой в голосе сказал Стае, – стал бы я со всякой мразью возиться. А ребята говорят: уголовщина, бандитизм сейчас – один из самых трудных фронтов республики, я и пошел. А ты, Климов?

Стас и Климов уже около двух месяцев жили на одной квартире, но Климов был так немногословен, что Стае, где только мог, стремился вызвать его на разговор.

Луна выползла и осветила улицы. Ночь, полная звезд и городских щекочущих запахов, смутным ожиданием будоражила души. Под скрип колес в тесноте, но не в обиде уютно было разговаривать, вдыхая крепкий шинельный и табачный дух друзей.

– Ехал я с польского фронта, – заговорил Климов, – ехал с другом, бывшим моим комроты. Приехали в Москву, у меня план верный: университет. Как-никак бывшее реальное за спиной. Кончал, правда, его уже как школу имени Карла Либкнехта, но это не мешало, наоборот, помогало. Короче, приехали. Поселились на Воздвиженке, у его родственников. Ему еще до Самары ехать. Жена его там ждала и девочка. Голод страшный, да и родственники косятся: из армии голяком… Пошли на Сухаревку закладывать или продать мой польский офицерский ремень – трофей – и его часы. Именные были часы, с монограммой. Народу на Сухаревке погибель.

– Кипень! – встрял Филин. – Палец не просунуть.

– Раскидало нас, – продолжал Климов, – гляжу вокруг: нету друга. Ходил-ходил, затосковал. Через час с лишком гляжу: у палаток столпотворение. Бегу туда, продираюсь сквозь толпу: труп. А лежит мой комроты голый, как перед медицинской комиссией.

Климов замолчал. Дробно стучали копыта. Выезжали на Первогильдейную, за ней лежал Воронежский тракт.

– Шесть лет человек на фронтах отбухал, – с трудом сдерживая дрожь губ, говорил Климов, – ранен был несчетно, выжил, девчонку на свет произвел. И умер ни за понюх… Часы его с монограммой кому-то понравились…

Климов перевел дыхание.

– Вот тогда и решил: буду уничтожать эту мразь! – Он глубоко, до кашля, затянулся. – Эгоизм, братцы, много проявлений имеет, не знаю, избавится ли человечество когда-нибудь от него…

– При социализме избавимся, – вновь подал голос Стас, – при социализме человек будет заботиться прежде всего о других, а не только о себе.

– Не знаю, – сказал Климов. – Хорошо бы, если так… Но думаю, страшнее эгоизма, чем уголовщина, нет! Убить человека, чтобы денежки его в тот же вечер спустить в притоне, – нет, ребята, такую сволочь вывести, и помереть не жалко. Считаю, служба наша – вполне на уровне. Полезная она людям.

Все молчали под дребезжание фаэтона.

Отстали последние домики. Впереди забелела полоса тракта. Что-то черное и извилистое змеилось по шоссе. Долетел звук мерного солдатского шага.

– Чонов нагнали! – определил Филин. – Гля, ребята, церемониальный марш!

Передовые коляски остановились.

– Рота, – донеслось издалека, – стой!

Дважды шлепнули и замерли подошвы. Клыч в первом фаэтоне разговаривал с кем-то невидимым в темноте. На подножку последнего экипажа вскочил человек. На курчавых волосах высоко стояла фуражка со звездой. Два веселых глаза смеялись с узкого горбоносого лица.

– Здорово, сыскари! Ильина тут случайно нет?

– Яшка? – Стас окончательно отвалил от себя Гонтаря.

– Докладываю, как бывшему члену ячейки, – куражился курчавый, – два взвода ЧОНа с механического завода изъявили желание участвовать в операции. Явка стопроцентная – и все ради ваших прекрасных глаз, Станислав Иванович, в качестве личной охраны бывшего отсекра ячейки. Видал, как стоят? – несмотря на юмористическую интонацию, в голосе парня была гордость

Действительно, чоновцы стояли, не ломая строя, ровно глядели в небо дула винтовок. А Яшка Фейгин, балагур и оратор, преемник Стаса на посту секретаря комсомольской ячейки мехзавода, смотрел на них с подножки фаэтона, счастливо и гордо щурясь.

– Ро-о-та!! – запел командир.

Яшка спрыгнул. Фаэтоны тронулись. Сбоку в ногу шла колонна. Молодые ребята в кепках и суконных шлемах четко отбивали шаг. Ахали мерно вшибаемые в пыль сапоги и солдатские ботинки.

Замелькали огоньки наверху. Начиналась Мыльная гора. За ней лежал Воронежский тракт. Чоновцы разбились на группы. Двигались тихо. У приземистых, длинных, тускло отсверкивавших огнями построек остановились.

– Трое во двор, – распорядился Клыч. – Все, кто не при форме. Как войдем, двое у входных дверей, остальные по комнатам. По одному ни в коем разе. ЧОН, окружай бараки, никого не пропускать. Пять человек с нами!

…Окончательно разделались с бараками только часам к двум ночи. Нашли и оружие, и несколько самогонных аппаратов, и трех беглых из домзака. Коляски, набитые трофеями, арестованными и охраной, отправили в город. Чоновцев Клыч тоже отпустил. У них смена начиналась в семь. К чайной Брагина пошли вшестером.

Луна взошла и широко осветила пустую, с редкими стеблями ковыля степь. Впереди мерцал огонь. Это и была чайная Брагина. Она стояла на самом краю города, у Воронежского въезда. Около не было никаких других строений, лишь где-то далеко чернели развалины.

– Кто тут бывал? – негромко спросил Клыч.

– Я, – подал голос Филин.

Все шестеро быстро шагали по майской влажной траве и отчего-то говорили приглушенными голосами.

– Селезнев и ты, Филин, вы обходите сзади, – прика

зывал Клыч. – Там второй выход есть?

– Есть.

– Что во дворе?

– Сарай и клети.

– Двор – ваше дело. Кто выскочит – брать. Остальные в чайную!

Они перескочили кювет и подошли ко входу. На крыльце кто-то валялся, пьяно рыгая. Клыч, переступив через него, отворил дверь и шагнул внутрь. За ним втиснулись остальные.

– Угрозыск! Не шевелиться! – объявил Клыч. – Проверка документов.

Самые разные фигуры замерли за столами. Армейские шинели, крестьянские кожухи, городские пальто, полуголые пропойцы в грязных лохмотьях. Большинство вцепились руками в бутыли на столах. Климов давно замечал, что в минуту опасности люди хватаются за самое дорогое.

– Патент на продажу вина есть? – спросил Клыч, поглядывая на хозяина, застывшего у стойки. Рядом замерли двое половых в заляпанных сальными пятнами рубахах, подпоясанных шнурами с кистями.

– Патент? – переспросил могучий толстяк за стойкой. В распахе рубахи под жилетом была видна волосатая грудь. – А как же, гражданин начальник!

Он нагло и весело смотрел, Брагин, но зря он так смотрел. Еще перед облавой Клыч знал, что патента на продажу спиртного у владельца чайной не было. А уж на продажу самогона не давал права никакой патент.

Климов подошел к столу, где сидела компания бородатых мужиков в брезентовых длинных плащах, по виду извозчиков, и отобрал у одного бутылку.

– Самогон? – спросил Клыч.

– Он самый.

– Документики попрошу! – Клыч решительно шагнул к столу. Извозчики дружно зашевелились, заскорузлыми лапами полезли за пазуху, раздирая негнувшиеся плащи.

В тот же миг грохнулась посуда, брякнул упавший поднос, и, опрокинув входившую хозяйку, на кухню промчался человек в брезентовом плаще и фуражке.

– Сидеть! – приказал вскочившим из-за стола Клыч. – Климов, к дверям. Все равно не уйдет.

Климов, вырвав из кармана шинели револьвер, встал у кухни. Ноздри его жадно впитывали запах жаркого. Сладко закружилась голова.

Во дворе сухо ударили пистолетные выстрелы.

Клыч приказал другому сотруднику занять место у кухонной двери и послал Климова во двор.

Тот промчался мимо кастрюль, издававших немыслимо сытный чад, мимо скамей с нарубленным мясом, толкнул дверь и вывалился во мрак двора. Тотчас треснул выстрел, и Климов уловил огненную вспышку. Стреляли из сарая.

– Селезнев! – крикнул он и отпрыгнул. Опять выстрелили.

– Туты мы! – отозвался Филин. – Обходи его, гада!

Из сарая больше не стреляли. Климов двинулся было по двору и тут же наткнулся на телегу. Около мирно жевала лошадь. Климов обошел эту и вторую подводу, сбоку вдоль стены подкрался к сараю. Дверь его была открыта, в черном ее зеве непроглядная тьма. Шагнув еще раз, он наткнулся на кого-то

– Филин? – шепнул он.

Селезнев ответил тоже шепотом:

– Брать надо!

Опять треснуло. Слышно было, как из стены сыплется древесная труха.

Они дышали друг другу в лицо, у обоих громко стучали сердца.

– Как брать будем? – шепнул Селезнев.

У Климова от возбуждения сел голос. Он не мог даже ответить. Надо было принимать решение. Касаясь досок стены, чтобы не потерять дороги, он тронулся вдоль сарая. За углом луна светила прямо в лицо, озаряя серые доски до самых стыков. Довольно высоко над землей чернело окно.

Климов оглянулся – поблизости лежало бревно. Он поднял его, подтащил к стене, осторожно приставил и, обхватив всем телом, стал медленно вползать по нему наверх. Вот и окно. Он ухватился за него, дряхлая рама хрястнула, у самого уха свистнула пуля, и только потом дошел треск выстрела и сразу же повторился, но стреляли уже не в него. Там, внизу, в сарае, шла борьба. Он, упираясь сапогами в сучья, подполз к самому окну и взглянул вниз. Матерясь и хрипя, ворочалась во тьме куча тел. Ничего нельзя было разобрать. Неловко перебросив вперед ноги, он просунул их в окно и спрыгнул.

Перед ним возились трое.

– Петро, где ты? – крикнул он, и в тот же миг кто-то, расшвыряв остальных, вскочил. Не отдавая себе отчета, Климов ударил его рукояткой револьвера, и тот, охнув, осел.

Двое навалились на него, крутя и выворачивая локти.

– Выходи! – прохрипел Филин. Тяжело дыша, они поволокли оседающего бандита к выходу.

У двери в дом уже ждали остальные. Луч фонаря ударил в обросшее широкое лицо задержанного. Тот заморгал, попытался отвернуться.

– Здорово, Пал Матвеич, – сказал Клыч. – Достали тебя все-таки.

– Ништо, – сказал Тюха. – Пуля на пулю, баш на баш.

– В тебе нашей что-то не вижу, – сказал Клыч.

– А ты скажи своим легавым, пусть отпустят, – выхрииел Тюха и стал опускаться. – Под ребро пульнули, гады.

– Взять! – приказал Клыч. – Климов, позови хозяина.

Тюху поволокли за дом. Климов ринулся было в кухню, но хозяин, отдуваясь и утирая пот, спешил уже сам.

– Начальник зовет. – Климов распахнул перед ним дверь.

Во дворе свистел ветер. Пахло помоями и вылитым в окно самогоном.

– Что, Брагин, – сказал Клыч, поглядывая на луну, – понял, чем дело для тебя пахнет?

– По какой статье паяешь, начальник? – Хозяин угрюмо смотрел в грудь Клычу.

– И за незаконную торговлю самогоном, и за укрывательство уголовного элемента.

Оба помолчали. Слышно было, как шумят внутри дома ожившие после ухода сотрудников гости и как шумно дышит хозяин.

– Может, избегнуть есть тропка? – спросил изменившимся голосом Брагин.

– Избегнуть – нет. Отсрочить могу, – Клыч сунул в карман куртки наган, – а потом, может, суд и скостит по амнистии.

– Освети, начальник.

– Могу, – Клыч помолчал. Потом посмотрел на хозяина. – И чайную твою до другого раза погожу запирать. Вопрос есть. Ответишь, ходи в козырях.

– Ну? – Брагин перестал дышать.

– Кто пришил Клембовских?

– Не взыщи, – развел руками Брагин. – Не знаю.

– Климов, – сказал Клыч, – начнем опечатывать. Ты, Брагин, собирайся.

– Побойся бога, начальник, – застонал Брагин.

– Кто пришил Клембовских?

– Кот, – после долгого молчания сказал Брагин и испуганно обернулся. Никого не было. Только дверь кухни подрагивала от ветра.

– Сообщи, когда появится, – сказал начальник. – Климов, пошли.