Гуляев лежал на сундуке и слышал дыхание вечернего сада. Через открытую форточку доносились запахи созревших и подгнивающих груш, земли, освеженной недавними дождями…

Вчера ночью убили сторожа и ограбили склад потребкооперации. С утра Гуляев выяснил обстоятельства дела. Сторожем служил Иваненко, бодрый старик, из солдат еще скобелевских времен. Вывезено было около пятисот аршин мануфактуры, кожа, немного продуктов — вобла, старые, каменной твердости пряники, а также конфеты — подушечки и монпансье, килограммов пятьдесят колотого сахара — все запасы сладкого, которыми располагал городок. По мирным временам кража средняя. Но теперь, когда каждая нитка и каждый кусок на учете, это ограбление стало событием.

Положение в городке было тяжелым. После того, как бандиты батьки Хрена быками растащили рельсы узкоколейки, сообщение с Харьковом прервалось. Конные курьеры исчезали в пути. По всему уезду бурлило не то восстание, не то просто какое-то кровавое гулево. Мужицкие банды всех мастей и оттенков, небольшие группки белой офицерни, непонятно как сбившиеся в шайки дезертиры — все это колобродило и стреляло, а в Сухове только и хватало сил не допустить до своих окраин эту многоликую разбойную вольницу.

Ограбление склада крайне насторожило всех в городке. Значит и здесь подняла голову уголовная братия и вражеское подполье.

Ветер ударил в раму, стекло вызвенело и стихло.

Гуляев жил у Полуэктова в огромном особняке

Комната его была на мансарде. Он очень любил по утрам смотреть в округлое слуховое окно, постепенно наливающееся розовым соком зари. Отношения с хозяевами были самые несложные: здравствуйте — прощайте. Во всем доме жили старый Полуэктов, купец второй гильдии, крупный когда-то солеторговец и владелец маслозавода, его тихая и неслышная жена (всякий раз при виде Гуляева она немела от ужаса), их племянница, высокая юная с надменно окаменевшим лицом, и старуха — кухарка Пафнутьевна.

Гуляев, вселенный сюда по ордеру, и не пробовал наладить отношений. С утра он спускался вниз, в умывальную, коротко здоровался с хозяином, который в это время всегда торчал внизу, неизвестно что высматривая сквозь заузоренные диким виноградом стекла террасы, оплескивался водой, вытирался своим полотенцем и шел на кухню, где ему принадлежал большой армейский чайник. Он заваривал чай, подсыпая к нему душистую траву, которой снабжал его завхоз милиции Фомич, и, дождавшись, пока вода закипит, уносил чайник к себе. Порой в эти минуты на кухню мельком заглядывала жена Полуэктова, порой входила и ставила на плиту какие-то кастрюли племянница. Кроме утренних приветов, ни с кем ни разу не было сказано ни слова.

Теперь Гуляев сидел в своей комнате на сундуке, где устроена была его постель, и в который раз уже рассматривал картину на противоположной стене комнаты. Картина возбуждала странные мысли и неясные подозрения. По липовой аллее, усыпанной оливково-оранжевыми листьями, в серой мгле рассвета бежала девушка. Вернее, молодая женщина. Она бежала стремительно, далеко отводя локти. Бежала от чего-то ненавистного. Страдание было на милом открытом лице. Страдание — да, но была ли надежда? Скорее отчаяние и решимость…

Гуляев встал, прислушался. Внизу неясно зазвучал разговор, и Гуляев уловил чей-то чужой голос. Часам к семи Полуэктовы обычно садились за ужин. Потом следовало чаепитие. Изредка снизу доносился резкий говорок Пафнутьевны, бас хозяина, тихая фраза хозяйки, и еще реже мартовским ледком вызванивал голос племянницы.

Сегодня у них гость. Слышался мужской голос — то нервный и торопливый, то размеренный, словно декламирующий.

Гуляев прошелся по мансарде. Половицы заскрипели. Внизу все смолкло. Он прислушался. Там перешли на шепот. Боятся его? Он усмехнулся. Что ж, вполне возможно, что боятся. Они — «бывшие», а он — следователь угрозыска, сотрудник рабоче-крестьянской милиции.

Гуляев подошел к окну, стал коленями на сундук, оставленный по просьбе хозяев в его комнате, нажал и с силой распахнул обе половинки рамы. В саду гулял ветер, знобко подрагивали в косяке тусклого света от нижней веранды молоденькие груши. С далекой улицы не доносилось ни звука. Только где-то далеко, в нижней части города, где жила беднота, рабочие маслозавода и кустари, размашисто катила свои переливы тальянка.

Ограбление склада, думал Гуляев, было делом нетрудным. Иваненко — сторожа — знал весь город и заговорить с ним, отвлечь внимание мог каждый. Но, с другой стороны, Иваненко — старый солдат, службу знал хорошо, ночью не должен был вступать в беседу. Кроме того, город патрулировался. Любой шум мог привлечь внимание патруля. Склад недалеко от базара, а там по распоряжению военкома патрули бывали особенно часто. Нет, разгадка, видимо, в том, что с Иваненко мог заговорить только близкий знакомый, или же сторожа отвлекли другим способом… Могли убить и на улице, потом затащить труп в склад.

Он расспрашивал старшего патруля, тот сказал, что они появлялись на Подьячей улице, где был склад, почти каждые полчаса, все было тихо. Первый раз они встретили сторожа около склада, тот сидел на ступенях и даже окликнул проходящих: нет ли закурить? Второй раз Иваненко прохаживался по улице. После они его не видели — это уже часов с трех ночи, но проверять не стали, решили, что старик зашел в склад.

Значит, убийство и ограбление произошло около трех. Но как могли без шума и так быстро грабители вывезти товары? Хоть было их и не так много, но все равно потребовалось бы несколько подвод. Скрипа же телег или звука колес солдаты из караульной роты не слышали. На руках перетащить все товары за полчаса, час — слишком трудно…

Ладно, гадать не будем, суммируем то, что имеем: ограбление произошло после двух, грабили профессионалы. Надо порыться в делах уездной управы и полицейского участка. Посмотреть карточки на местную шпану. Впрочем, почему обязательно местную? Сколько за эти годы прошло и осело в городишке разного люда. Могли орудовать и залетные.

Внизу разговаривали в полный голос. Сидят там за чаем, болтают. Гуляеву взгрустнулось. С момента приезда в этот городишко он все время был один. Правда, Санька Клешков — друг, но и с ним у Гуляева не всегда ладилось. Гуляев понимал — почему. Для Клешкова, как и для Иншакова, он был чужак, «белая кость».

Гуляев снова сел на сундук и уставился в стену. Картины в темноте почти не было видно. Лишь чуть-чуть выделялись на темном фоне светлые пятна — золото листьев по краям аллеи.

Можно, конечно, сходить к Саньке, но Гуляев не решился. Саньке поручено вести что-то важное, если судить по тому, как Иншаков отрезал, когда Гуляев попросил придать ему Клешкова. Впрочем, начальник мог отказать и без умысла. Он считал, что только такие пролетарии, как он, могут вершить дела мировой революции. А Гуляев — досадное недоразумение… Что ж, начальник Иншаков другим быть и не может, его не переделаешь. Но и он, Владимир Гуляев, бывший студент таков, как есть. И он тоже нужен мировой революции. Его в этом не переубедишь…

Владимир встал и спустился по винтовой деревянной лестнице. Пафнутьевна, возясь у печи, взглянула в его сторону и что-то пробурчала.

— Вы мне? — спросил Гуляев. Лучше было бы промолчать, но это было не в его характере.

— Говорю, не у себя дома, а будто хозяин.

— А-а, — сказал Гуляев, — на эту тему мы с вами не подискутируем… Можно мне чайник поставить?

— Ставь хоть бочку… Начальники!… Откуда их набрали, начальства такого, ни вида, ни ума,

Гуляев поставил чайник, долил в него ковшом воды из ведра на лавке, и сразу же пришлось выдержать новое нападение.

— Воду-то брать — это кто же велел! — подбоченившись двинулась на него Пафнутьевна. — Аль не слыхал: кто не работает, тот не ест? Ты по дому что — работал? Почто чужую воду берешь?

— Скажи, куда идти, — принесу.

— Эх, злыдень, — останавливаясь против него, пропела Пафнутьевна, суживая глаза. — Людей в могилу спосылаешь, а откуда воду берут, досель не узнал?

Гуляев остро взглянул на нее, подумал: стоит ответить или нет? Решил, что нет. Прихватил пустое ведро, стоящее на лавке рядом с полным, и вышел в сени. У самой двери в темноте наткнулся на кого-то.

— Ч-черт, — сказал он, — извините, ничего не видно.

— Нет-нет, — в ту же секунду перебил его мужской голос, — это моя вина.

Вспыхнула спичка. Перед Гуляевым стоял худощавый мужчина среднего роста в пиджаке, военных галифе и сапогах. Догоревшее пламя последний раз блеснуло в запавших, нервно мерцающих глазах.

— Что-то не узнаю вас, — сказал Гуляев, не спеша уходить.

— Гость, потому и не узнаете, — сказал в темноте незнакомец. — Разрешите представиться. Яковлев, работник здравоохранения, давний знакомый Полуэктовых. А вы, кажется, постоялец?

— Да, — сказал Гуляев, — постоялец. Работник милиции… Позвольте пройти.

— Пардон, — посторонился в темноте Яковлев. — Вы потом не зайдете ли? Перекинемся в пульку, поболтаем.

— Вы же гость, я постоялец, — сказал Гуляев, — а должны приглашать хозяева.

Он сошел по громыхающим ступеням во двор, припомнил, что колодец у конюшни, и направился туда. Луна выползала над кровлями.

Скрипел журавель, лаяли вдалеке собаки, чернело небо, загораясь бесчисленными россыпями.

«Знаете ли вы украинскую ночь? — думал Гуляев, вытягивая из колодца полное ведро. Нет, вы не знаете украинской ночи».

Едва он вошел в кухню и поставил ведро на скамью, послышалось шуршанье платья, и вошла хозяйская племянница.

— Простите, пожалуйста, — сказала она, — дядя и тетя приглашают вас на чай.

Он посмотрел в ее большие глаза, спокойно наблюдающие за ним, шаркнул ногой.

— Благодарю. Сегодня не могу, очень занят. В следующий раз, если позволите.

— Конечно, — сказала она. — Приходите, когда угодно, если вам разрешают это ваши партийные инструкции.

— На этот счет нам инструкций не давали, — сказал Гуляев, враждебно оглядывая ее. — В свою очередь, если вам нужна моя комната или просто захотите навестить квартиранта, прошу не стесняться.

Они помедлили, глядя друг на друга, потом он вышел. Поднимаясь по лестнице, проходя к сундуку, скидывая краги и ботинки, он все вспоминал ее аскетически худое лицо с высокими скулами, светлые волосы над небольшим фарфоровым лбом, чуть вздернутый нос, полные губы. Знает себе цену, чертовка…

Клешкова томили предчувствия. Он и сам не знал, почему осенью они вдруг занимались в нем, как тревожные костры. Может быть, запах увядания, печальная пышность багряных садов вокруг, может быть, обостренное юностью, ожидание чего-то особенного, может быть, тревога самого городка, обложенного разъездами батьки Хрена — все это не давало спать ему по ночам. В таких случаях он читал. Сейчас он читал затрепанную книгу без обложки про похождения капитана Вельзевула. Это был высокий красавец, объявивший войну всему миру. У него был замок где-то в шхерах, и ему служил Геркулес, способный в одиночку драться с тридцатью человеками. Но Вельзевулу угрожали враги, и капитан то побеждал их, то проигрывал, чтобы опять победить. Читать было интересно.

Клешков шмыгнул носом, поглядел на огарок — он коптил. На страницах лежал тусклый отблеск пламени, глаза побаливали. А именно сейчас он читал рассказ одного из спутников Вельзевула про его схватку с барсом. Зверь прыгнул на него, а спутник Вельзевула «выхватил свой длинный острый персидский кинжал и ударил снизу в брюхо хищника…»

Свеча догорала, сквозь стенку слышалось чмоканье и посапывание спящих детей и хозяйки. Клешков задумался: надо же, какие приключения переживали люди. Барсы на них кидались. Тысячи крыс осаждали их среди шхер. Враги подстерегали за углом… А тут…

Он дунул на огарок и, плотнее завернувшись в одеяло, прикрыл глаза. Надо завтра поговорить с Гуляевым насчет этой книги, а то ему скажешь что-нибудь вроде этого: «И с невероятной силой напружинив мышцы, Геркулес расшвырял нападавших, как котят», а он смеется. Плохие, мол, книжонки читаешь, Саня.

Что-то мешало спать, и Клешков приоткрыл глаза. Окно было странно багровым. Закат, что ли? Какой ночью закат? Что за черт? Он привстал, вылезать из-под одеяла не хотелось: ночи стояли холодные и в комнате было прохладно. Стекло накалялось алыми отблесками. Он спустил ноги на пол и, шлепая по холодным доскам, подошел к окну. Издалека сквозь сады, то вскидывался, то опадал багровый нимб. Потом вдруг ухнуло чуть слышно и высоко ударило злое пламя. Клешков, путаясь и матерясь, натянул галифе, на бегу прицепил пояс с револьвером, выскочил во двор и помчался вдоль забора. Горели полуэктовские склады. В них хранились собранные за этот месяц запасы хлеба. Последняя надежда городка.

Клешков бежал по спящим улочкам, мимо оград, над которыми буйно полыхало золотое многоцветье листьев и несло густым запахом яблок и груш, мимо пустырей, оставшихся после боев с деникинцами, мимо на отшибе стоящей часовни с выбитыми оконцами. Городок спал, но над ним глухо урчало могучее пламя, шел треск и гигантский огненный хвост метался и ширился над крышами.

«Жуть, — думал на бегу Клешков, судорожно вытирая лоб, — могут весь город сжечь!»

У полуэктовских лабазов на фоне огромного рычащего пламени дергались и бегали люди. Клешков увидел двух крутящихся друг перед другом всадников. На одном из них пламя вырыжило белую папаху и позолотило оружие, на другом багряно светилась черная кожа костюма и фуражки.

— Товарищ начальник, — отрапортовал он, подбегая к всаднику в кожаном, — оперуполномоченный Клешков явился…

Лошадь начальника затанцевала, оттеснила Клешкова крупом.

— Под трибунал! — кричал Иншаков своим тонким голосом, способным пробуравить даже такую толщу, как рев огня. — Бандиты, а не бойцы революции!

— Кто бандит? — грозно спрашивал комэск Сякин — это он был в белой кубанке. — Революционные бойцы, павшие при исполнении обязанностей? Это они бандиты?!

Клешков отступил от кричащего начальства и осмотрелся. Три огромных деревянных склада были в сплошном огне, хрипели и вздымались обугленные стропила. Два каменных лабаза горели ровным пламенем, однако даже огонь, рвущийся над их крышами, не мог произвести изменений в их грузной каменной присадистости. Внутри лабазов что-то рушилось и гудело, но стены стояли незыблемо.

Около складов метались одиночные фигурки в шинелях и всадники.

Подлетел шарабан, и с него соскочила небольшая плотная фигурка в нахлобученной на лобастую голову кепке. Сейчас же побежали от него какие-то люди, быстро организовали цепь, а всадники куда-то умчались. Несколько человек вывезли на площадь перед лабазом огромную старую пожарную бочку, потянули брезентовые рукава.

Клешков побежал было к Бубничу, но тот сам уже шел в его сторону, и Клешков остановился в ожидании приказаний. Бубнич подошел и осадил коня Сякина, грудью толкавшего лошадь начальника Иншакова.

— Кто виноват — трибунал выяснит, — сказал он резко. — Сякин, быстро всех своих за водой! Пусть волокут ее, кто в чем может. Надо поставить конных цепью от реки.

Сякин немедленно умчался.

— Иншаков, — приказывал Бубнич, — оцепи пожар. Не подпускай посторонних.

— Клешков! — закричал, удерживая лошадь Иншаков. — Видел лабаз. Вон тот. Негорящий… Стань на часах, и чтоб ни одной души!

— Есть, — кивнул Клешков.

Он пробежал мимо крайнего горящего склада, увидел, как кричит на кого-то Гуляев, выскочил за ограду лабазов и тут увидел толпу спешенных сякинских кавалеристов, держащих коней за повод, и перед ними темные, лежащие на земле, тела. Конники обнажили головы.

«Со своими прощаются, — понял Клешков, — склады охраняли сякинские ребята…»

К стоящему отдельно лабазу летели головешки, догорая в бурьяне. На двери был сбит замок. Клешков откинул засов, открыл дверь. Внутри лабаза было хоть шаром покати. Сквозь выбитые окошки врывался сюда неровный свет и тогда в пустых углах вспыхивала рыжим паутина.

Клешков вышел наружу. «Чего тут охранять?» — подумал он. Около складов за цепью милиции и караульной роты уже скапливалась толпа. На огонь направили брандспойты. По цепи непрерывно передавали ведра с водой. Смельчаки уже орудовали баграми, пытаясь растащить стропила. Но огонь не убывал. По жестам метавшегося в свете пламени Бубнича было видно, как он объединяет людей на борьбу за лабазы. Деревянные склады он, видно, считал потерянными.

«Чего я тут торчу! — с унылой злобой думал Клешков. — Тоже, мне, выбрал Иншаков местечко…»

Он заметил, что и тут, у лабаза, начинает собираться народ, и крикнул:

— А ну, двадцать шагов назад! — А когда толпа зароптала, вынул наган. — Ат-ставить разговорчики!

Он пошел на толпу, и она отступила. Подскакал Иншаков.

— Как дела, Клешков?

— Охраняю, товарищ начальник.

— Не подпускать никого без приказу!

— Есть!

— Гляди, черт тебя дери! Единственное, что не сгорело, стережешь!

Клешков хотел было сообщить своему грозному начальнику, что тут потому и не горит, что гореть нечему, но Иншаков уже несся к складам.

Бородачи в чуйках — длинных суконных кафтанах — и картузах гомонили перед Клешковым, сзади плясал огонь, странно выхватывая в толпе лица, а он стоял со своим «наганом» и держал здесь свой фронт.

Среди толпящихся перед складом людей он вдруг увидел приземистую фигуру в картузе, которая мелькала то в одной стороне, то в другой, Клешков насторожился.

Горящие склады бомбардировали толпу головнями. Одна упала прямо под ноги Клешкову, и тот сапогом загнал ее в близкие лопухи. Толпа впереди странно заволновалась, он оглядел и охнул. Приземистый мужик в кожушке и картузе, держа тлеющую головню, заворачивал за угол.

Клешков решил было кинуться вдогонку, но услышал гомон и обернулся.

— Назад! — закричал он, увидя сплоченно напирающие чуйки. — Назад, ну! — и трижды выстрелил над их головами.

Толпа попятилась. Он шагнул вперед и увидел, как сбоку опять метнулся в сторону человек в кожушке и картузе. Клешков повернул голову — из разбитых окошек лабаза потянулся дымок. Он кинулся было к двери, но толпа опять загалдела и он остановился: все равно в лабазе ничего нет.

Клешков стоял, высвеченный пламенем, высокий, худой, в своем штатском пальто и кепке, перед шумящей толпой и она не решалась смять этого готового на все парня с наганом в руке.

У лабазов люди одолевали огонь. В движениях тех, кто тушил, уже чувствовался единый ритм, ведра точно переходили из рук в руки, из брезентовых рукавов хлестали струи, несколько человек подбирались к самым стропилам, спасая крышу, раскидывая в стороны горящие балки.

Толпа перед Клешковым снова заволновалась.

— Комиссары, — гудел огромный бородач, — они доведут! Один амбаришко приберегли и то загорелся.

Клешков оглянулся. Лабаз, порученный его наблюдению, пылал.

Он повернулся к толпе, выставил вперед рук с наганом. Толпа подалась, выкрикивавший брань великан исчез за чужими спинами. Клешков выматерился, и тут же перед ним заплясал конь Иншакова.

— Прошляпил, раззява?! — Иншаков замахнулся плетью, Клешков отскочил. — Под трибунал! — кричал, наезжая на него конем, Иншаков. — Под трибунал пойдешь, зараза.

У Клешкова от обиды и злости свело скулы.

Гуляев высунулся из окна. Не веря своим глазам, смотрел вниз, во двор: по выгоревшей траве по направлению к каменному сараю, где держали арестованных, брел в распоясанной косоворотке, обритый наголо человек, странно похожий на Клешкова. За ним, старательно вынося штык, вышагивал парнишка-конвоир.

— Саня! — крикнул Гуляев, все еще не веря.

Спина узника дрогнула, он на ходу оглянулся, махнул Гуляеву рукой и побрел дальше.

Клешков! За что?!

Первой мыслью было — выручить. Бежать к Иншакову, к Бубничу…

Скрипнула дверь. Гуляев обернулся. Вошел спокойно сел за его стол Иншаков.

— Товарищ начальник, — шагнул к нему Гуляев, — я сейчас…

— И я сейчас! — перебил Иншаков и замолчал. Одутловатое лицо его будто враз постарело — под глазами трещинки морщинок, даже короткий задорный нос не веселил.

— Вот что, Гуляй, — сказал Иншаков после недолгого молчания, — как там у тебя с ограблением кооперации?

— Пока ничего конкретного.

— Бросай. Не до нее. Берись за склады. Там, правда, Бубнич сидит, но он просит прибавить от милиции кого-нибудь.

— А с кооперацией?

— Отложим. Тут, понимаешь, какое дело? Вдарили нас под самый поддых. Ловко сработали, гады. Склады-то полуэктовские — последнее наше добро. И то, почитай, не наше. Отослать мы этот хлебушек должны были. Да Харьков до лучшей поры разрешил самим пользоваться. Теперь выхода нет: будем реквизировать у буржуев. А тех мы недавно и так трясли. Теперь ежели не вытянем у них крупно продуктов, рабочий нам такого не простит. — Он помолчал. — Дела мутные… Да тут еще Сякин с его эскадронцами. Лучше бы его напрочь не было, понимаешь?! — закончил Иншаков с ожесточением.

— Товарищ начальник, — сказал Гуляев, — я займусь полуэктовскими лабазами. Только можно ведь туда Клешкова бросить! Я бы тогда кооперацию довел до конца.

— Про Клешкова забудь, — вставая, отчеканил начальник. — Клешковым трибунал занялся.

— За что? — изумленно спросил Гуляев.

— За дело, — бросил Иншаков. — А твое дело — сторона.

Гуляев вошел в обгорелый лабаз, где в углу за досчатым столом сидел на деревянной скамье Бубнич. Неподалеку от них отлого поднималась гора зерна. От нее шел запах гнильцы и духоты.

Бубнич невидяще посмотрел на Гуляева и снова уставился перед собой. Лобастое крючконосое лицо уполномоченного ЧК было угрюмо.

— Иншаков прислал? — спросил он своим скрипучим голосом.

— Иншаков.

— Садись. — Бубнич подвинулся на скамье. — Видел убитых?

Гуляев кивнул.

— Что об этом думаешь?

— Похоже, взяли их всех вместе.

— Думаешь, ребята были в будке?

— Похоже на это.

— Сякинские хлопцы, конечно, подраспустились. Но вояки они опытные, сплошь из госпиталей… Что-то не верится, чтобы они могли бросить посты и так запросто отправиться отдыхать.

— Тогда бы их не взяли, как кур. Семь человек! Едва ли нападающих было больше. И ни выстрела, ни крика…

— Соседи говорят, что вскрики они слышали. — Это уже, когда их рубили.

— По всему видно: работал батька Хрен. Но вот, как он провел свою сволочь сквозь патрули, как разузнал, что, где и как — вот вопрос…

— В городе, видимо, действует подпольная организация, — сказал Гуляев. — И ограбление складов потребкооперации тоже не просто грабеж. Опять все искусно, профессионально.

— Да, — сказал Бубнич, — подпольщина — это сейчас главная забота. Мы тут кое-какие меры приняли… Но что делать с поджигателями? Обратились на маслозавод, к ребятам с мельницы, в ячейки, просили сообщать любые слухи, которые дойдут до них об этом факте. На счету каждый человек.

— Товарищ уполномоченный, — воспользовался поводом Гуляев и прямо взглянул в суженные жесткие глаза Бубнича, — людей так мало, а они за пустяк трибуналом расплачиваются.

— Ты это о чем? — спросил Бубнич.

— Я про Саньку Клешкова. Сгорел там один амбар, а он его охранял… Ну вы же видели, какая обстановка была. Обыватель набежал. Тут можно было не уследить.

— В революции, товарищ, надо уметь за всем уследить, — резко ответил Бубнич. — А тот, кто не дюж, пусть за этот гуж не берется.

Гуляев опустил голову. Конечно, Санька был виноват. Но это же Санька!

— Санька, товарищ Бубнич, — сказал он медленно, — никогда своей жизни не щадил. За революцию! Если мы таких парней шлепать будем, тогда уж не знаю.

— Ладно, — сказал Бубнич, внезапно улыбнувшись, — товарища любишь — это правильно. Ты за Клешкова не беспокойся, все будет по справедливости… А задание тебе такое. Придумай что-нибудь сам, любым способом проникни к сякинцам, повертись там, — он встал и прошел к двери лабаза, — послушай, что они обо всем говорят. — Он выглянул в дверь и повернулся к Гуляеву. — А ну, лезь в зерно. Затаись!

Гуляев, зачерпывая в краги зерно, проваливаясь по пояс, влез на самую вершину груды и лег там в тени. Ему был виден края лабаза, где стоял стол Бубнича. Уполномоченный ЧК сидел за столом и что-то писал.

С грохотом отлетела дверь. Вошел и встал в проеме рослый человек в папахе. Он стоял спиной к свету и Гуляев не видел его лица. Потом человек двинулся к Бубничу и в тусклом свете из окон стал виден весь: в офицерской бекеше, перекрещенной ремнями, в белой папахе, в красных галифе и сапогах бутылками. Шашка билась и вызвякивала, кобура маузера хлопала по бедру, зябкий осенний свет плавился на смуглом лице с мулатским придавленным носом и белесым чубом на лбу.

— Ша, — сказал человек, останавливаясь перед Бубничем, — ша, комиссар! Увожу своих ребят резать бандитву в поле! Они мне втрое заплатят.

Бубнич ждал, пока оборвется этот низковатый хриплый голос, потом взглянул в окошко.

— Садись, — сказал он, и Сякин, оглядевшись, сел прямо на зерно. — Комэск красной рабочей и крестьянской армии, товарищ Сякин, — сказал Бубнич, — на что ты жалуешься?

Сякин вскочил и плетью, зажатой в руке, ударил себя по колену.

— А ты не знаешь, на шо жалоблюсь? Семерых ребят моих срубали, а ты спрашиваешь!

— Ты, Сякин, из Сибири?

— Кубанский, — сказал Сякин, — ты мне шнифты паром не забивай, комиссар. Говори: будет такой приказ идти на банду, иль мы сами махнем.

— Комэск, товарищ Сякин, — сказал Бубнич, — ребят твоих срубали, потому что в твоем эскадроне нет никакой дисциплины, потому что ты с бойцами запанибрата и ищешь дешевого авторитета. Они ж не охрану несли, товарищ комэск, они ж пили в будке, их там и накрыли.

— Кто? — крикнул Сякин. — Покажи, кто! По жилке раздерем!

— Это ты должен был знать — кто, — встал Бубнич. — И учти, Сякин, момент тяжелый. В уезде плохо, в городе народ волнуется, потому что ты — понял? — ты не уберег складов, где было все наше продовольствие. Мы еще продолжим этот разговор на исполкоме.

— А! — махнул рукой Сякин, поворачиваясь к выходу. — Продолжай хучь у самого господа бога, которого нонче отменили. Я тебе, комиссар, говорю так: либо выступаем, ни грамма не медля, банду резать, либо я вам не товарищ! Все!

Четко прозвенев шпорами, он вышел и грохнул дверью.

Гуляев спустился вниз.

— Вот какова обстановка, — сказал, подрагивая желваками, Бубнич, — вот наша опора. Эскадрон единственная реальная военная сила в уезде. А какова она — эта сила? Почти те же бандиты.

— Его надо арестовать, — сказал Гуляев, — то бузу разведет.

— Это для дураков, — скачал Бубнич. — Арестуй его — эскадрон весь уйдет к Хрену. С ними надо ладить. Пока ладить. Этот анархиствующий казачок, кстати, на фронте был на месте. Не обратил внимание на его оружие? Почетное. Врага рубал без жалости… Нет, к Сякину нужен подход. И что делается в эскадроне, надо знать. Это тебе задание на сегодня. А завтра с утра найдешь меня здесь же, доложишь… И грабителей мы будем искать по-иному… Пока.

Прежде всего надо было переодеться. Cepое в талию пальто и краги — вытертые до рыжинки — все же сильно примелькались в городке. Гуляев почти бегом пустился к Полуэктовым Открыл своим ключом дверь веранды, чувствуя молодую легкость в ногах, одним махом взлетел по лестнице и остановился. Дверь его комнаты была открыта. Он неслышно ступил туда и легкая тень метнулась к окну. Он безотчетно выхватил из кардана наган, шепнул:

— Стой!

Тень остановилась. Теперь в проеме окна обозначился женский силуэт с высокой талией и округленными бедрами. Гуляев сунул в карман револьвер, хотел было спросить хозяйскую племянницу, что она делает тут, но вспомнил, что сам приглашал ее заходить к нему. Она стояла, замерев, с прижатыми к груди ладонями, и он насторожась, обшарил глазами комнату. Все было на месте. Женщина на картине по-прежнему бежала куда-то сквозь осенний рассвет. Только крышка сундука, стоящего под картиной была закрыта неплотно.

— Садитесь, пожалуйста, — он кивнул ей на единственный стул у окна. — Вы так легко одеты, а тут прохладно…

Она с трудом вздохнула, опустила руки, прошла и села.

— Испугалась, — сказала она, улыбаясь, — думала кто-то чужой.

Теперь свет падал на нее сбоку, выгодно оттеняя голову с тяжелой косой, фигуру в строгом черном платье, шаль, наброшенную на плечи.

— Мы с вами не знакомы по-настоящему, — сказал Гуляев, пристально оглядывая ее. — Меня зовут Владимир Дмитриевич, если хотите, просто Володя. А вас?

— Нина Александровна, — сказала она, привставая, с полупоклоном.

«Что здесь она делала?» — подумал он и спросил:

— Скажите, чья эта картина?

— Кто художник? — она повернулась на стуле и посмотрела на картину. — Не знаю. Вернее не знаю имени… Какой-то сибиряк…

— А кто владелец? — спросил Гуляев, наблюдая за ней. Она только делала вид, что спокойна, а сама очень волновалась.

— Владелец? — она усмехнулась. — Купила я, по случаю. Еще когда училась в Москве на курсах. А вам она нравится?

Он, чувствуя ее напряжение и не забывая о том, что в комнате до его прихода происходило что-то непонятное, искал повод выпроводить эту племянницу вниз — необходимо было установить, чем она здесь занималась.

— Что вы спросили? — он прошелся по комнате.

— Я спросила: вам очень нравится эта вещица? — голос ее набирал силу.

— Очень, — сказал он. — Я неплохо знаю школы живописи. Но этот автор — что-то совсем свежее, совсем особое.

— Да, я когда-то очень любила эту картину, — сказала она и села поудобнее. — Простите, — она взглянула на него чуть кокетливо и даже с вызовом. — Я не ожидала, что красный Пинкертон может оказаться столь образованным человеком.

— Вы многого еще не знаете.

«Как ее выгнать отсюда хоть на минуту?» — думал он.

— Простите, что я так вольничаю, — сказала она, — но думаю: не выпить ли нам по случаю внезапного знакомства чаю?

— Извините, — сказал Гуляев сухо, — я ведь забежал по делам, должен переодеться, кое-что взять. Но если вы подождете минут десять, я согрею чай.

Некоторое время она сидела молча, покачивая носком ботинка, торчащим из-под платья, потом на лицо ее упала дымка безнадежности.

— Нет, — сказала она, вставая, — я заварю чай сама. И не ваш, кирпичный, а китайский. У буржуа он есть еще, — слабо усмехнулась она. — Будем пить его, если вы не передумали…

Он послушал, как топочут по расхлябанным доскам лестницы ее каблуки, — ему же удалось добраться сюда неуслышанным…

В шкафу, вделанном в стену, висела порыжелая шинель, стояли кирзовые сапоги и на голенище одного из них — папаха. Не из тех кавказских, франтовских, в которых щеголяли конники Сякина, а потрепанная солдатская, времен германской войны. После операции против банды Краскова лично Иншаков распорядился снабдить обоих — Гуляева и Клешкова — комплектом такой одежды. Теперь она пригодилась.

Быстро намотав портянки и натянув сапоги, которые немного жали, Гуляев прошелся по комнате к окну и оттуда, опасаясь, что снизу можно это услышать, на цыпочках прошел к сундуку. Крышка открылась без труда. Он заглянул внутрь и ахнул. Сундук был туго наполнен сахарными головками, какими-то банками, пачками развесного чая, под этим видны были длинные коробки. Он хотел было раскрыть одну из них, но женский голос сзади сказал:

— Вот и чай.

Он опустил крышку сундука и оглянулся. Она стояла с подносом, на котором еще пошипливал утконосый фарфоровый чайник, и смотрела на Гуляева с непонятным выражением не то страха, не то насмешки. Он сразу налился яростью. Его провели. Почему они хранят в его комнате продукты?

— Ставьте на подоконник, — сказал он.

Она опустила на подоконник поднос и сказала, точно прочла его вопрос:

— Мы сохранили кое-какой запас продуктов. Дядя лишенец, его никуда не берут на работу. Мы вынуждены прятать то, что у нас есть. У вас, к несчастью, не спросили…

Он помолчал, взял себя в руки, прикинул: пока придется принять это объяснение. Сберечь с хозяевами прежние отношения.

— Если вам кажется, что эта комната неплохое хранилище, — сказал он, — пусть будет так.

Она облегченно вздохнула и посмотрела на него детским открытым взглядом.

— Какой вы молодец. Господи!

Он заставил себя улыбнуться…

Клешков сидел в камере и глядел в стену. Каменная стена с отколупнутой штукатуркой пошла трещинами. В пазах между камнями виден был поседевший мох. Клешков мотал головой и, обхватив руками туловище, качался, сидя на рогожке. Нет, это же чепуха какая-то! Такого быть не могло. Работник красного угрозыска Саня Клешков под арестом. Его ждет трибунал! И кто будет судить рабочего Клешкова — свои! Такие же рабочие, как он. Такие же красные, как он! Такие же советские, как он! Да это ж мура! Сон! Очнись, Санька!

Он дергал себя и щипал, он закрывал веки, накрепко стискивал, разлеплял. Все вокруг было то же: стены амбара, превращенного в предварилку. А за стеной был двор милиции, его рабоче-крестьянской милиции, суховского райотдела, и он, сотни раз мерявший этот двор своими шагами, слышал теперь сквозь дверь, как ржут во дворе лошади, звякает оружие и ходит у двери часовой. Ярость ударила в голову. Ладно? Судите!

Он представил себе, как его выводят на зады, как он идет по жухлой траве к оврагу, а все его товарищи — и Володька Гуляев, и Бубнич, и сам крикун Иншаков — смотрят на него, и как он становится перед взводом, и как поднимаются на уровень груди черные зрачки винтовок, и как Иншаков фальцетом командует, и как он кричит им в лицо, всем им в лицо:

— Да здравствует мировая революция!

Распахнулась дверь, возникла и тут же пропала полоса света.

— Клешков, где ты? — спросил, темнея в проеме двери, Бубнич.

— Тут я, — сказал весь в жару смертной обиды Клешков. — Тут я, товарищ уполномоченный.

— А, — сказал Бубнич, возникая рядом и нашаривая у стены какой-то ящик, — а у меня к тебе дело первостепенной важности. Поговорим, Санек!

— Поговорим, — сумрачно буркнул Клешков.

На Верхней улице, где размещался по квартирам сякинский эскадрон, метались всадники. Заезжали в открытые ворота дворов, выезжали обратно, за плетнями видны были головы в папахах и кубанках, долетали выкрики.

Гуляев завернул в один из дворов. Эскадронцы вершили там быструю расправу, какой-то мужичок, острый на язык, не понравился им, и тогда сякинский конник Багров выхватил шашку. Толпа эскадронцев взревела. Высоко взмыл вой, и сразу все прекратилось.

Толпа раздалась, и Гуляев увидел тело мужичка на траве. Голова, почти полностью отделенная от шеи, лежала рядом. Толпа стояла молча, Багров невозмутимо обтирал шашку о жилет мертвого.

— Вы шо ж такое робите? — закричал вдруг маленький казачонка в широчайших галифе. — Окститесь, хлопцы. То ж измена!

— Измена?! — грозно ворохнул в его сторону глазами Багров. — Хлопцы, — закричал он вдруг пронзительным женским голосом, — шо ж они нас замордовали так, те коммунисты? Некормлены, непоены, братков своих теряем кажный день от пули да от ножа, а они надсмешки строют, да брешут, шо, мол, веруйте в светлое завтра! Гайда, хлопцы, у этого хмыря, — он кивнул на зарубленного, — во дворе пошарим. Гайда посмотрим, как они жизнь свою провожают!

Он кинулся к лошади и несколько десятков людей за ним сыпануло из ворот. Под свист и улюлюканье они понеслись ко двору убитого.

Гуляев ошеломленно смотрел, как вся эта толпа ломится в чужой двор.

— Товарищи! — крикнул Гуляев остальным: они мялись, не зная, что предпринять. — Товарищи бойцы, это ж провокация! Они позорят честь красного казачества! Остановите их, или вы тоже будете бандитами в глазах сознательных рабочих!

Вокруг него стояли, слушали, не поднимая глаз, но никто не откликнулся на призыв, не шевельнулся помочь. Из двора мужичка слышался рев и треск: там бушевал грабеж. Уже появились из ворот первые казаки с узлами в руках. Эскадронец со шрамами, собрав вокруг себя еще нескольких, о чем-то с ними договаривался. Вот они скинули с плеч винтовки, защелкали затворами.

«Сейчас начнется мятеж», — мгновенно сообразил Гуляев.

Надо пресечь! Но как? Из двора убитого в валила толпа, навьюченная узлами и сумками. В середине ее ехал крутогрудый богатырь Багров. Толпа хохотала и гомонила. Гуляев тут принял решение. Багров начал бучу, он несомненно служит бандитам и как-то связан с ними. Надо убрать его — в этом выход.

Сдерживая дрожь, Гуляев вышел на улицу, прижался к плетню, и когда толпа возвращающихся оказалась совсем близко, вырвал руку с наганом и, не целясь, несколько раз выстрелил в надвигающуюся широкую грудь убийцы.

Пока, тяжело храпя, сползал с коня Багров, на улице стояла страшная тишина, потом сразу и со всех сторон кинулись к Гуляеву люди. Он был стиснут, сбит с ног, придавлен потными, хрипло дышащими телами. Он бился, вился в беспощадных руках, вывертывался, пытался оторвать от горла чьи-то деревянные ладони. Потом кто-то высоко и яростно крикнул над всей этой кипящей грудой, и Гуляев почувствовал, что можно дышать. Держась за горло, он поднялся. Вокруг него стояли разъяренные казаки, а над ним высился хмурый Сякин на своем белоногом коне.

— За что убил моего бойца? — спросил он подъезжая так близко, что в ноздри Гуляеву ударил кислый запах конской шерсти. — Кто ты?

— Я из милиции, — сказал он, с трудом выдерживая режущий взгляд узких степных глаз Сякина. — Этот человек спровоцировал твоих бойцов на погром и грабеж. Он должен был за это ответить.

Вокруг зашумели.

— Молчать! — гаркнул Сякин, поднимая коня на дыбы. — Охрименко, так было дело?

Казачок в широчайших шароварах затравленно огляделся, потом плюнул себе под ноги и махнул рукой.

— А ось як стою на цеим мисте, так воно було. Так, Иван?

— Так, — сказал названный Иваном. — Ты товарищ командир, в отсутствии был, а хлопцы бузу развели. И верно, что Багра шлепнули, а то как бы хуже не было.

— Покажь свои бумаги, — приказал Гуляеву Сякин.

Молча просмотрел гуляевское удостоверена сунул его себе в карман и скомандовал:

— А теперь гони отсюдова, милиция! Рысью. А то как бы горше не стало. — И услышав ропот остальных, крикнул, перекрывая его. — Вали на митинг, братва, а то мы енти щи век не расхлебам!

Гуляев, все убыстряя и убыстряя шаг, кинулся по улице. Он еще только подходил к ограде милиции, когда мимо него пронеслись два всадника и один из них, бросив повод второму, соскочил с коня и, отстранив часового, ворвался в ворота милиции.

Гуляев, узнав Сякина, промчался мимо дежурки и по лестнице взбежал к иншаковскому кабинету. Там громко звучали раздраженные голоса.

— Можно? — приоткрыв дверь, спросил Гуляев.

— Входи! — донесся голос Иншакова.

У окна, сунув руки в карманы кожанки, стоял Бубнич. Иншаков, сверкая сплошной кожей костюма, тонул в кресле. Сякин оседлал стул, опустив подбородок на сложенные на спинке руки.

— И ты, командир эскадрона, — глядя в стол, запальчиво повышал голос Иншаков, — командир эскадрона Красной рабоче-крестьянской армии, допускаешь дебош и резню.

— А кто резал? — спросил Сякин, отрывая подбородок от рук. — Я резал? А ну, повтори!

— Ты, Сякин! — крикнул Иншаков. — Ты, Сякин!

— Заладил — «тысякин», «тысякин»! — сказал Сякин, одной рукой заламывая папаху, а другой шаря в кармане. — Твои «снегири» моих эскадонцев стреляют, а я ишо их же и спасать должен.

Бубнич повернулся к Сякину и с хмурым любопытством смотрел, как тот закуривает.

— Орут, орут, ядри твою качель, — сказал Сякин, словно не замечая упорного взгляда Бубнича. — Пошумели хлопцы, так понятно: убили товарища, жратва хреновая… А твоя жандармерия, Иншаков, в моих ребят палила, — повысил он голос. — Это как понимать? Шо за контру ты под своим крылышком прячешь?

— Брось выламываться, Сякин, — сказал Бубнич. — Ты красный командир или бандюк?

— Эт-то как понимать? — с расстановкой сказал Сякин и легко поднялся во всю свою ястребиную стать. — Эт-то кто ж бандюк? Эт-то кого же вы так обзываете?

— Я тебе сказал, Сякин, — зло прищурился Бубнич. — Твои люди совершили погром, убили человека, ограбили двор, добыли самогон. Ты должен выдать зачинщиков, чтобы они предстали перед трибуналом.

Сякин стоял, отставив ногу, глубоко заглатывая дым самокрутки, с его согнутой в локте руки свисала нагайка.

— Штой-то много у меня грехов, комиссар, — сказал он, выставляя в усмешке ровные обкуренные зубы. — Оно ведь так завсегда ведется: гриб можно стоптать, о пенек спотыкаешься. Хлопцы мои во всем виноваты, а комиссары завсегда безвинные.

— Ты-ы! — вскочил Иншаков. — Я твою идею наскрозь вижу!

— Сядь, — приказал Бубнич и повернул голову к Сякину. — Выдашь зачинщиков?

— Я беспорядков не видал, кого ж выдавать? — весело оскалился Сякин.

— Пойдешь под трибунал, — сказал Бубнич и резко приказал Гуляеву. — Обезоружить.

Тот шагнул, но комэск, отскочив к стене, выхватил клинок, и резкий свист его окружил Ся-кина непроходимой завесой.

Гуляев вынул наган и посмотрел на Бубнича. Но тот, стоя у окна, глядел в пол. Сякин прекратил вращать шашкой и прижал ее лезвие к сапогу.

— Ну, — сказал он, — попробуй возьми Сякина!

В тишине слышно было, как Иншаков бессмысленно перебирает бумаги на своем столе.

— Гляди, комиссар, — пообещал Сякин, — не выйду отсюда — мои хлопцы добре за это расплатятся.

Дверь кабинета распахнулась, и широкая оплывшая физиономия дежурного показалась в проеме.

— Товарищ начальник, эскадронцы!

Бубнич посмотрел в окно. Даже сквозь двойные стекла был слышен гул во дворе.

— Так шо вот как! — победно оглядывая присутствующих, сказал Сякин. — А ты гутаришь, комиссар, мол, никакой дисциплины. За командира — хучь в огонь!

— Панченко, — крикнул Иншаков, — тревогу!

Голова Панченко исчезла.

— Давай замиряться, комиссар, — сказал Сякин, растирая на полу тлеющий окурок. — У меня хлопцы заводные. Могут чего напутать, милицию ету разнести. Народ нервенный, пулей меченный.

— Уйдешь отсюда только тогда, когда прикажешь выдать зачинщиков убийства и грабежа, — сказал Бубнич.

По всему зданию лязгало оружие. Гуляев, подойдя к окну, выглянул через стекло во двор. Там грозно выстраивался эскадрон. У калитки виднелись две пулеметные тачанки. Бледные лица всадников были искажены. Видно было, как среди них мечутся и что-то кричат несколько человек.

И вдруг до Гуляева дошло, что все происходящее — недоразумение. Ведь Бубнич и Иншаков не знали всего, что произошло, а Сякин из самолюбия не желал оправдываться.

— Товарищ начальник, товарищ Бубнич, — вмешался он, и все трое посмотрели на него с каким-то странным ожиданием.

— Я присутствовал при происшествии, — сказал он. — Комэск не виноват. Конечно, настроения нехорошие в эскадроне, но в этот раз произошло все вот как. Мужичок, у которого стояли на квартире трое из эскадрона, начал их уличать и назвал бандитами. Они его потащили на сходку…

— Ага, значит и сходка была! — поднял голос Иншаков, но Бубнич так двинул ему локтем в бок, что тот сразу притих.

— Там был один бузотер — Багров. Он зарубил мужика и подбил часть бойцов на грабеж. Часть, а не всех… Потом прибыл комэск и все прекратилось. Багрова я вынужден был ликвидировать, потому что боялся, как бы не начался мятеж… Вот и все.

— Так, — сказал Бубнич после молчания, — ясно. Тут без чаю не разобраться. Ты свободен, Сякин. Но будут твои махновцы так себя вести, не миновать тебе трибунала.

— Ничо, — сказал, обтряхивая колени от пепла, Сякин, — живы будем — не помрем.

— Зачинщиков дебоша накажи в эскадроне! — сказал Бубнич.

Сякин секунду смотрел ему в глаза, потом ухмыльнулся и взял под козырек.

— Слухаю, товарищ начальник.

Он прозвенел шпорами, и дверь за ним захлопнулась.

— Надо было брать! — вскочил Иншаков. — Анархист, понимаешь, какое дело.

— Возьмем, — сказал Бубнич, зябко поведя плечами под кожанкой, — если надо будет. А пока он еще повоюет… За революцию.

Вечером, затеплив на стуле около своего изголовья огарок, Гуляев прилег и раскрыл книгу. В комнате было тепло. Внизу топили. Пахло обжитыми запахами уюта, прогретой пыли, чуть-чуть — дымом. После всего случившегося за день было так хорошо, скинув сапоги, лежать на сундуке, упершись локтем в подушку, покрытую красной наволочкой, читать о странном и ущербном человеке из «Мистерии» Гамсуна, встревожившим мир и покой прибрежного городишка.

Вдруг он оторвался от книги и сел. За сегодня он ни разу не попробовал пробиться к Саньке Клешкову, ни разу не попытался добиться смягчения его участи. Конечно, слова Бубнича его несколько утешили. Не могли начальники из-за одной ошибки так просто забыть заслуги Саньки. Он поймал за голенище сапог и начал его натягивать. Сейчас он пойдет в отдел, договорится с ребятами и его пропустят к Саньке.

В это время на лестнице послышались шаги. Он поднял голову и прислушался. Это, похоже, шла Нина. Он нахмурился. Почему его это так волнует?

Постучали.

— Войдите, — сказал он, успевая натянуть второй сапог, благо портянка была уже намотана.

Вошла Нина.

— Владимир Дмитриевич, — сказала она, держась за ручку двери, — наше семейство пожелало узнать, не хотите ли принять участие в вечернем чаепитии?

Он смотрел на нее. В полутемноте огарок высвечивал лишь бледное лицо и золото волос.

— Спасибо, — сказал он, — я приду.

Она кивнула и вышла.

Он посидел, раскидывая мозгами. Конечно ему, следователю рабоче-крестьянского угрозыска, не имело смысла связывать себя дружески отношениями с «бывшими». С другой стороны он сам «бывший», а стал человеком. Значит порядочность позволяет ему сойти вниз. К тому же, не все они безнадежны. Скажем, Нина. Ее можно образумить, перековать.

Краснея и чувствуя, что во всех этих размышлениях он старательно обходит то самое главное, что заставило его принять приглашение. Гуляев надел свой серый пиджак, причесал волосы, поднеся поближе огарок, последний раз взглянул на картину, задул свечу и сошел вниз

За огромным столом с водруженными посредине самоваром и семисвечником сидело семейст Полуэктовых и Яковлев.

— Добрый вечер, — сказал Гуляев, входя.

— Здравствуйте, здравствуйте, — сказал, поднимаясь во всю грузную свою стать, хозяин, — вот, наконец, сподобил бог узнать жильца, а то…

— Онуфрий! — перебила хозяйка, пожилая дебелая, с грустным моложавым лицом. — Садитесь, гостем будете, имя-отчество-то ваше вот не знаю.

— Владимир Дмитриевич, — сказал Гуляев, садясь на стул, придвинутый ему Яковлевым.

— Вот попросим отведать чаю, — басил купец, встряхивая длинными сивыми волосами. — По нонешнему-то времени оно и не так чтоб плохое угощение, а по прежним дням острамился я, так гостей принимая…

Его снова пресекла жена, что-то шепнувшая ему. Гуляев уже испытывал раскаяние, что пришел сюда, но хлебнул чаю и стало немного легче. Нина подвинула ему вазочку с вареньем, Яковлев какие-то пироги. Гуляев откусил пирога, от сладости его, от забытого аромата теплой избыточной пищи, весь сразу как-то отяжелел. Когда за последние годы ел пирог? В семнадцатом году, дома, в Москве, на Пречистенке. Еще жива была мать… И тут он отложил пирог и выпрямился. Перед ним сидело купеческое семейство, ело пироги и угощало его, красного следователя, а вокруг орудовали враги, может быть друзья этого купчика, и рабочие маслозавода не получили сегодня пайка совсем.

Он посмотрел на купца, тот спокойно доедал пирог, поглядывал на гостей, собираясь еще что-то изречь.

— Владимир Дмитриевич, — спросила Нина, — вы поете?

— Пою? — изумился Гуляев.

— Смешно звучит в наши дни, — улыбнулась понимающе она. — Но знаете, мне кажется, когда все так ужасно, лучше отвлечься…

— Ну, положим, — холодно сказал Яковлев, тряхнув своей учительской бородкой, — отвлечься почти невозможно. Вчера сожгли продовольственные склады, город остался без хлеба и продуктов. Сегодня уже была в двух местах стрельба, пахнет новым бунтом, резней. Закрывать на го глаза нелепо.

— А что вы можете предложить? — спросила Нина. — Смотреть на все эти ужасы широко открытыми глазами? Мы уже четвертый год смотрим!

— Но прятать голову в песок и ждать, пока тебя зарежут, это не самое лучшее, — сказал Яковлев, проницательно поглядывая на Гуляева и на Нину, словно бы соединяя их этим взглядом. — Не так ли, Владимир Дмитриевич?

— Правильно, — согласился Гуляев. — Что вы предлагаете?

— Ничего особенного, — сказал Яковлев. — Просто хочу посоветовать властям во всех этих событиях лучше применить имеющиеся силы. Мне, например, не по душе еще одна резня. На германском фронте я командовал ротой, а теперь сижу в канцелярии. Завтра же попрошу использовать меня по назначению.

— Вы учтены по регистрации офицеров?

Яковлев со странной, почти торжествующей усмешкой посмотрел на Нину. Она отвернулась.

— Не регистрировался, — ответил он.

— Как так?

— Когда устраивался на работу, в анкете не упомянул, что был офицером.

Гуляев молча глядел на него. Яковлев ответил коротким насмешливым взглядом.

— Не нравится, Владимир Дмитриевич? Мне самому сейчас не нравится. Но раньше я думал иначе. Ни за белых, ни за красных. Ни за кого.

Гуляев допил свой стакан, изредка черпая ложкой из чашечки варенье.

— Не можете ли вы мне сказать, товарищ, красный товарищ, — спросил вдруг купец, — что нынче еще не будет главной-то заварухи?

— Какой главной?

— Ну, этой… Из деревень-то не пришли еще грабить? Этот Хрен-то?

— Господи, царица небесная, ужасти какие говоришь, отец! — перекрестилась купчиха.

— А то ведь стреляли, — пояснил купец, сжимая в толстых руках крохотную чайную ложечку, — до двух раз. Один раз за полудень, второй — ближе к вечеру.

«Один раз эскадронцы, а второй?» — подумал Гуляев.

— Ничего страшного, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — у нас в канцелярии исполкома народ дошлый, все знают. Первый раз стреляли — в эскадроне бунт начинался. Но его быстро прикончили. А второй — около нас — бежал тут один. Его из трибунала вели, а он и сбежал.

— Целый? — спросил купец.

— Целехонек, — усмехнулся Яковлев и повернулся своим ловким туловищем в обтертом кителе к Гуляеву, — говорят, наш товарищ… Служил у нас, совершил какое-то должностное преступление и вот…

«Клешков?! — подумал Гуляев и похолодел от этой мысли. — Нет, не может быть. Клешков бы не сбежал. Принял бы любой приговор. Да и не могли его осудить на смерть. Там, в трибунале, тоже соображают…»

— Большое спасибо, — сказал он, вставая, — у меня дела. Нужно еще кое-чем подзаняться.

— Покидаете? — с грустной усмешкой сказала Нина. — Как хотите. Но дайте слово, что будете теперь к нам заглядывать.

— Даю, — Гуляев поклонился и вышел. Что-то не нравилось ему во всем этом чаепитии. Может быть, то, что он согласился? Это же враги по классу. Но пусть не думают, что раз красный- значит дикарь… А впрочем, какое дело ему, что они подумают.

Он поднялся к себе, зажег, ощупью найдя, огарок и сел на стул у окна, обдумывая происшедшее. Он считал себя решительным человеком, но решительность его пропадала, когда подступали чувства. Тут дело обстояло именно так. Ему не надо было начинать отношения с хозяевами, но он не хотел плохо выглядеть в глазах Нины. И ему надо было забыть о Клешкове, потому что Санька находился под судом революционного трибунала. Но забыть Саньку он не мог… Неужели его все-таки присудили к расстрелу? И неужели Санька, до последней капли крови преданный революции, бежал после приговора? Если это так, решил Гуляев, значит, Санька не согласен с решением трибунала и бежал, конечно, не в банду, а в губернию за справедливостью…

Он встал. От калитки долетел сильный стук, шум голосов. Что бы это могло значить?

По всему дому загромыхали сапоги, загремели хриплые голоса. Гуляев, на всякий случай держа руку с наганом в кармане галифе, спустился вниз. На кухне возились, не слушая криков и ругательств Пафнутьевны, два солдата, заглядывая во все кастрюли и миски. В гостиной семейство Полуэктовых стояло по углам, Яковлев у дивана, а повсюду в доме, нещадно переворачивая мебель, орудовали солдаты и милиционеры. Всем командовал плотный красноносый человек в кожанке и картузе.

— Здорово, Фомич, — сказал Гуляев, узнав в командире завхоза милиции. — Ты чего тут бушуешь?

— При сполнении обязанностев, — сказал Фомич. — А ты чего тут?

— Я тут на квартире.

— А! — сказал Фомич. — Хлебные и прочие излишки изымаем. У твоих-то, — он пальцем ткнул в хозяев, — у толстобрюхих этих, небось много заховано.

— Ищите, — сказал Гуляев, чувствуя на себе взгляд Нины и краснея. — Откуда я могу знать.

— Должен знать, раз на постое стоишь, — сказал Фомич. — Муку мы тут нашли — три мешка, картошку в подполе обнаружили. Кое-что хозяевам оставим, чтоб не сдохли. Хоть они и буржуйского классу.

Купчиха издалека закланялась, сложив руки на животе.

— Спасибо, гражданин начальник, спасибо вам.

— Наверху кто смотрел? — спросил Фомич пробегавшего молодого солдата. Тот остановился.

— Не видал.

— Ты и посмотри.

Гуляев почувствовал на себе умоляющий взгляд Нины, отвернулся и вдруг почти бессознательно потянул Фомича за локоть.

— Там наверху — моя комната. У меня излишков нет.

— Ясное дело. Отставить, Филимонов, — скомандовал Фомич. — Там нашенский товарищ живет.

Обыск продолжался. Гуляев, весь красный, боясь дотронуться до полыхающих щек, вышел в сени. Здесь тоже ворочали какие-то кадки, ругались и переговаривались солдаты и парни в кепках, рабочие маслозавода.

— Во многих домах были? — спросил Гуляев одного из них.

— По всей улице шарим, — сказал малый, отодвигая кепку со лба. — Нашли кой-чего у буржуев. Награбили при царизме!

В сени вышел Фомич.

— Гуляев, — сказал он, — слышал-нет, что вышло-то?

— Что вышло? — насторожился Гуляев.

— Да Клешков-то! С тобой работал, помнишь? Его трибунал к решке, а он сбежал! Вот, братец, беда-то! Бдительность надо держать! Нам Иншаков речь сказанул, до кишок прожег! Раз уж наши ребята могут шатнуться… Тут в оба надо.

«Эх, Санька, Санька, — думал Клешков, — как тебя угораздило…»

Они шли по переулку. Кругом неистово пахли осенние сады. Листья поскрипывали под сапогами. Клешкову было не по себе. Он оглянулся. Конвоир Васька Нарошный выставил вперед винтовку.

— Ты топай, Сань, топай.

— Передохнем, Вась? — попросил Санька. — Я знаю тут местечко в саду, нигде такого не видел. И яблоки там — с полпуда!

— Брешешь, — сказал, опуская винтовку, Васька. — С полпуда? Это что тебе — дыни?

Санька отвел глаза. Васька был простодушный человек, грешно было его обманывать, но поделать с этим ничего нельзя.

— Ну, не полпуда, так по кило каждое…

— Айда, — с неожиданно загоревшимися глазами сказал Васька, — я с утра не жрал, а хочется, аж пузо трескается.

Они развели доски ограды и нырнули в сад. Тут у вдовы Мирошниковой яблоки действительно были удивительные. Васька одной рукой, подпрыгивая, ловил огромные румяные шары, уже готовые свалиться с ветвей, другой удерживал на весу винтовку.

Санька тоже сорвал штук пять яблок. Они присели на кучке сгребенной кем-то листвы. Васька положил, наконец, винтовку и, обеими руками держа яблоко, смачно вгрызся в него.

— Зря они тебя, — сказал он, поглядывая на Саньку маленькими темными глазами. — Мало что бывает — ошибка, а они…

Санька закрыл глаза, секунду думал о том, сколько нехороших дел приходится совершить ради служения одному — большому и хорошему.

Рывок. Васька отлетел в сторону, а винтовка его была уже в руках Саньки.

— Ты, Вась, на меня не сердись, — сказал Санька, — сам понимаешь — на смерть меня ведешь. А на кой мне смерть, раз я не виноватый?

Васька, сидя на земле, машинально жевал.

— Так вот ты гад какой, — сказал он, подтягивая под себя ноги. — А я-то думал — наш, только ошибся маленько…

— Так что ты, Вась, служи дальше, — сказал, смеясь, Клешков, — а я, пожалуй, к Хрену подамся.

В этот миг Васька бросился на него и успел ударить в живот головой. Винтовка выстрелила. Инстинктивно Клешков ударил Ваську прикладом, и тот упал.

Клешков перескочил ограду и тут же увидел на улице двух сякинских кавалеристов в папахах. Те, словно только и ждали этого, сорвали с плеч карабины, и пока он, петляя, улепетывал обратно через сад, садили ему вслед. Он уже проскочил сад вдовы Мирошниковой, летел уже по следующему, когда ворвался в сплошной и цепкий кустарник. Смородина, понял он. Он лез, пытаясь раздвинуть кусты локтями, но колючие ветки цеплялись, царапали, рвали одежду. Неожиданно сзади густой бас сказал:

— Это кто же, анафема, тут мне ягоду ломит, а?

Он оглянулся. Огромный бородач в расстегнутом жилете и торчащей под ним рубахой в распояску, смотрел на него подбоченясь.

Санька, держа обеими руками винтовку, полез обратно.

— Пикнешь — убью! — сказал он, поводя стволом.

Бородач засмеялся.

— Шустрый. Это ты, что ли, тикал от красных?

— А ты откуда знаешь?

— Не видно, что ли…

Он оглядел Саньку с ног до головы.

— Айда за мной. Есть добрые люди, приютят, — и ходко зашагал между кустами.

Санька двинулся за ним. По улицам невдалеке еще звучали выстрелы, и выхода не было.

Бородач ввел его в низенький домик, стоявший посреди сада, властно взял у него из рук винтовку, посадил, угостил хлебом и квасом, представился:

— Дормидонт. Дьякон тутошний.

Затем удалился, сказав, чтобы ждал. Саньке ничего больше не оставалось, потому что дьякон захлопнул ставни и запер дверь на замок.

Ожидание было тягостным, но Клешков заставил себя успокоиться. Прилег на лавке у стены и, накрывшись чьим-то полушубком, брошенным здесь же, заснул.

Очнулся он вечером, от звука открываемого замка. Сел.

Вошли трое. Давешний бородач, пройдя комнату, поставил на стол горящую лампу. За ним живенько вбежал в комнату, оглядел Клешкова и засеменил, чему-то посмеиваясь, щуплый жидкобородый старенький мужичонка в чиновничьей старой шинели и треухе. Третий, невидный в скудном свете лампы, вошел и встал в углу, до самых глаз укрытый в бурку, в насунутой папахе. Только рука его с длинными пальцами и торчащим ногтем на мизинце — ею он придерживал полы бурки — видна была в свете лампы.

— Дизертира, значит, привел господь увидеть, — сказал старик, похихикивая. — Ну, садись, сиротинушка, покалякаем.

Дьякон принес и подставил старику лавку. Тот сел. Лицо у него было узкое лисье, глаза слезились.

— Вот раздокажи-ка нам, — запел старик, во все глаза глядя на Клешкова, — раздокажи-ка ты нам, милой, что по садам-то в такое время делаешь, да еще с ружьем?

— Сбежал я, — сказал Санька, он остерегался того жидкобородого и потому решил говорить как можно меньше.

— От кого же сбегать-то у нас? — гундосил старичок. — Али власть у нас плохая? Для бедных людей власть, трудящихся защищает.

— А я ничего и не говорю, — сказал Клешков, подыгрывая старику, — власть как власть. Только к стенке становиться я не согласный.

— К стенке? Ай-ай-ай, — весь засострадал старичок. — В могилку, значит… Дак за что же тебя, милый ты мой вьюнош, к стенке? Чем ты прогневил большевиков-то?

— А за лабазы, — сказал Клешков. Он оглядывал исподлобья молчаливо снующего по комнате дьякона, расставлявшего по столу снедь, мрачную фигуру в углу.

— А что ж лабазы-то? — тянулся к нему старик, весь — внимание и забота.

— Пожег кто-то лабазы, — хмуро оказал Клешков. — Выставили меня возле одного. Тот еще не горел. Тут толпа. Я пока с ней занимался, кто-то и последний лабаз поджег. Вот меня и к стенке.

— Значит, сам-то у красных служил? — сочувственно кивал старик.

— В милиции, — пояснил Клешков, — да они мне никогда и не верили. А тут — случай. Ну и — в расход.

— А чего ж они тебе не верили, сокол? — спрашивал старичок, разливая квас. Дьякон густо сопел за спиной у Клешкова.

— Дядька у меня лавку в Харькове держал, а они дознались.

— Происхождением не вышел, — с внезапным восторгом отметил старичок и даже похлопал по ляжкам сухими ладонями. — Нет, ты гляди, а? Купчик, а в большевики лезет! Сам-то тоже в лавке бывал?

— И торговал, — сказал Клешков. Он вспомнил, сколько времени когда-то проводил у Васяни Полосухина, купеческого сына, с которым дружил, вспомнил, как был в одиннадцать лет половым в трактире у вокзала. Тут старичку его не взять. — У дядьки еще и трактир был, — добавил Клешков.

— Трактир, — запел, раскачивая головой, старик. — По питейной части, значит, владелец. Аи ты там и понятие имел, кому что подать?

— Все законы знал, — сказал Клешков, склоняя голову.

— Ан проверим, — щурился старичок. — Дуплет российский к выпивке канцелярской?

— Горчица с перцем, — хмуро ответил Клешков.

— А столоначальникам дуплет к штофу?

— Икра паюсная да сельдь.

— Красно говоришь. Какую материю купец любит?

— Кастор, драп, а женский пол — для праздника крепдешин или крепсатен, панбархат, шелк, атлас. Для буден — гипюр…

— Стой-стой! — со сверкающими глазами закричал старик. — Бостон в какую цену клал?

— Дядя за аршин по десять, а то и пятнадцать брал, — хитро, но с достоинством и медля ни секунды отвечал Клешков. — Для визиток сукно первого сорта до двадцати за штуку материи догонял.

— Что ж, голубь, — сказал старичок, склоняя голову и не отводя глаз от Клешкова, — все говоришь красно, и молод и умен — два угодья в тебе… Да вот… — он жестко вперился в глаза Клешкову. — При обысках бывал?

Клешков помолчал.

— Бывал, — сказал он, подымая глаза, — почтенных людей обыскивали. Страдал, но присутствовал. Не совру.

— Степенный, степенный, — одобрил его старик. — И своей рукой в расход выводил?

Клешков вздрогнул.

— Не было этого, — он вскочил, но могучая лапа дьякона снова приплюснула его к скамье.

— Дать ему, Аристарх Григорьич? — спросил дьякон.

— По-годь, по-годь, Дормидоша, — с дрожью в голосе тянул старичок. — А вот видели тебя, мил-человек, видели тебя за энтим занятием.

У Клешкова задрожало веко. Ложь! Он никогда никого не расстреливал.

— А видели, — сказал он, с ненавистью глядя на старика, — так приведите мне сюда того, кто видел. Я ему сам тут вот глотку перегрызу…, Никого я не стрелял, никого, слышите?!

— А вот оно и ладно, — опять пел старичок. — И куда же собрался ты стопы направить, сокол сизый?

— К Хрену — куда же! — сказал, с трудом успокаиваясь, Клешков. — Один он укроет.

— Э, — сказал старичок, впервые оглядываясь на человека в бурке, тот сделал какой-то едва заметный знак, — укрыть и другие укроют… А к батьке Хрену — оно, может, и попадешь. Видать, такая твоя дорога.

— Да, — сказал молчаливый в бурке из своего угла, — живые сведения о красных. Он послужит доказательством…

Всю ночь шел дождь Утром похолодало, грязь на улицах смерзлась. Когда Гуляев подошел к исполкому, где хотел отыскать Бубнича, стал сыпать снег.

У исполкома толпились чоновцы, перекидываясь шутками, дрогли на ветру в своих куртках, кожухах и пальто. Около них сполошно кричали несколько баб с грудными младенцами, проклиная все на свете и требуя хлеба. Часовой крыльце равнодушно посматривал на прохожих, даже не пробуя проверить документы.

В исполкоме длинные захламленные коридоры были пусты и темны. На втором этаже у предисполкома Куценко шло заседание. За машинкой мучился вооруженный чоновец, утирая от со лба и через час по чайной ложке отстукивая буквы. На обшарпанном диване, ладонями обхватив колени, сидела девчонка в кожанке и платке. Верка Костышева, секретарь.

— Здорово, Вер, — сказал, подсаживаясь к ней, Гуляев, — не знаешь, Бубнич здесь?

— Все здесь, — не глядя на него, ответила Костышева. Она не любила Гуляева, и необъяснимая эта нелюбовь странным образом притекала его к ней, хотя в глубине души он тоже явствовал к ней антипатию.

— У тебя хотел спросить, — сказал он, разматывая шарф, — ты не помнишь, когда вы с Куценко осматривали склад потребкооперации, там посторонних не было?

Бубнич разрешил оставить пока дело об ограблении складов потребкооперации. Поджог полуэктовских лабазов был актом куда более серьезным. Но сейчас выдалась свободная минута, а Костышеву он в милицию не вызывал, зная, как ее самолюбие будет возмущено допросом, поэтому и воспользовался случаем расспросить ее между делом.

— Я бы всех этих ворюг в уездном торге вывела за Капустников овраг — и в расход! — сказала Верка, зло сужая глаза. — Сволочи! Сами, небось, и склад ограбили, и сторожа угробили.

— Ворюги-то они ворюги, — сказал Гуляев, — да как это доказать.

— Это таким тетеревам, как наша милиция, надо доказывать. Мне и так ясно. Захожу раз к Ваньке Панфилову. Вся семья с чаем сахар трескает. Я к нему: Вань, говорю, где взял? Молчит. Я говорю: а может, ты гад, Ваня, может, не рабочий ты никакой, а так — шпана подзаборная. Город, говорю, на голодном пайке. Бабам с грудными младенцами еле по осьмушке хлеба даем, а ты, говорю, сахарком хрустишь и ни в одном глазу у тебя пролетарской сознательности не видно! Откуда, говорю, сахар?

Гуляев весь напрягся.

— Сказал?

— Мне да не скажет! — ответила хмурясь Верка. — Да я б его враз на ячейку поволокла… Мы и так потом его обсуждали.

— Сказал он, где сахар добыл? — нетерпеливо потряс ее за локоть Гуляев.

— Ты руки оставь! — бешено стрельнула в него Верка серыми жесткими глазами. — Это дело комсомольское — куда грязными лапами лезешь? В ячейке состоишь?

— Верка, — сказал он, преодолевая свою неприязнь к этой острой, как бритва, безудержно категоричной девчонке, — ты прости, что я тебе сразу не объяснил. Мы следствие по этому делу проводим. Сахар — раз появился в городе — он только оттуда, из кооперативных складов. Позарез надо знать, как его добыл Панфилов.

Верка пристально взглянула на него.

— Тут дело-то не простое, — сказала она, морща младенчески ясный лоб, — тут дела деликатные. Ванька-то, он у нас теленок. Добрый до всех. У Нюрки Власенко мальчонка заболел. Нюрка-то сама больная, еле ходит. Ванька — мастер ихний. Он мальчонку-то на руки и — в больницу. Спасли его. Сам фершал мазью мазал. Вот за это Нюрка Ваньку сахаром наградила. Две головки дала. Говорит: он у ей от старого режима схоронен был.

Гуляев открыл было рот, чтоб попросить Верку свести его с Панфиловым, как грохнула дверь, и в приемную вломилась толпа взлохмаченных и разъяренных женщин.

— Давай сюда их! — кричала рослая работница в размотавшемся платке. — Гони сюда комиссаров.

— Хлеба! — истошно кричала исхудалая маленькая тетка в подвязанных к ногам калошах. — Хлеба давай!

Шум стоял неистовый. Чоновец, сидевший за машинкой, вскочив, пытался преградить доступ к дверям, но его отшвырнули, как щепку. Однако, прежде чем женщины добрались до дверей, они распахнулись, и Бубнич с Куценко стали в них, спокойно глядя на бушевавшую толпу. Гуляев и Верка с двух сторон застыли у дверей, готовые прийти на помощь.

— В чем дело, гражданки? — спросил Куценко. — Яка нужда вас привела сюда?

— Именно, что нужда! — ответила рослая работница в платке. — А ты, начальник, видать, жрешь хорошо, коли не знаешь нужды нашей! Голод! Дети голодают!

Дикий шум покрыл ее последние слова. Куценко спокойно ждал. Из толпы вырвалась маленькая баба в калошах и закричала что-то пронзительно и неразборчиво, размахивая перед самым носом предисполкома крохотным темным кулачком.

— Так, — сказал поднимая руку, Куценко, — причина понятна. Дайте слово сказать!

— Слов вы нам полну пазуху наговорили! — опять крикнула рослая. — Ты нам хлеба давай!

— Вот и хочу сказать про хлеб!

Толпа сдвинулась вокруг. Гуляеву горячо дышали в ухо.

— Товарищи женщины, — сказал Куценко, дергая себя за ус, — дела такие. Враг пожег склады. Об этом известно?

— И что? — закричали из толпы. — Ты нам зубы не заговаривай! Где твоя охрана была?

— Идет гражданская война, товарищи бабы, — глухо сказал Куценко, — мы строим первое в мире государство рабочих. Государство ваше и для вас! Трудно нам. Враг у нас ловкий. Бьет по самому больному месту.

— Мы-то с голоду мрем, а буржуи колбасу трескают! — крикнула женщина в калошах.

— Всех к стенке! — закричала женщина с красивым, но мучнисто-серым лицом. — Гады! Награбили при старом режиме!

— Ваша классовая ненависть правильная, — сказал Куценко, перебивая шум, — но только знайте, гражданки, шо самосудом делу не поможешь!

Толпа притихла. Куценко говорил уже свободно и легко, указывал, что и как надо сделать, чтобы выжить в эти трудные дни, а к Гуляеву пробралась Верка Костышева, и, мотнув головой в сторону красивой работницы с мучнистым лицом, шепнула:

— Вот та — Нюрка Власенко! Баба шалавистая! Ты гляди с ней, допрашивать будешь, палку не перегни. Нервенная она, может и глаза выцарапать.

Гуляев проследил, как эта женщина ведет себя в толпе, отметил, что даже в потертом своем пальтишке и черном платке, она как-то выделяется среди остальных работниц, и определил, что она здесь совершенно посторонняя, что она — по случаю. Женщины, убежденные Куценко, уже собирались уходить. У многих на лицах было выражение улыбчивой пристыженности. Рослая работница, посмеиваясь в платок и отводя глаза, винилась в чем-то перед Бубничем. Тот тоже улыбался, но в глазах его был холод. Бубничу было сейчас не до разговоров. Раз так вели себя женщины-пролетарки, то каково же было настроение у большинства суховцев.

Гуляев опять выделил из толпы Власенко. Она уже стояла в дверях, щелкала семечки и поджидала товарок.

«Может быть, сейчас поговорить?» — подумал он. И тут же решил, что это неосторожно. Надо выяснить о ней все. Только тогда допросить. Но, между прочим, поговорить не мешало. Он подошел и встал рядом с ней, притиснувшись плечом к стене.

— Шуму сколько наделали, — сказал он, подлаживаясь под чей-то чужой язык и от этого чувствуя себя в глупой роли неумелого сыщика. — Было б с чего!

— Сам-то жрешь, — лениво ответила ему Нюрка, — вот тебе и кажется, что не с чего. Имел бы ребенка, по-другому запел, кобель здоровый!

— Трудное время, — сказал он, не желая спорить, — надо потерпеть.

— А мало мы терпели? — тут же вскинулась Нюрка. — Мы-то, бабы, одни и терпим, не вы — жеребцы кормленные.

— Давно замечаю, — сказал он, косясь на нее, — больше всех кричит не тот, кому на самом деле плохо, а тот, кто как раз лучше живет.

— Это про кого ты? — Нюрка, выставив грудь, повернулась к нему. — Про меня что ли?

— Почему про тебя, — пробормотал он, слегка смущенный.

— Я те дам на честных женщин наговаривать! Вот ребятам скажу, они те холку намнут, дубина жердявая.

— Пошли, Нюрк, пошли, — потянула ее собой рослая работница. А женщина в калошах шепнула, дотянувшись до уха Гуляева:

— С энтой не вяжись, парнишка, а то перо в бок получишь…

Скоро Гуляев и Верка остались одни в опустевшей приемной. Дверь к председателю была открыта, и из-за нее порой доносились отдельные фразы и слова. Верка сидела на диване. Пружины в нем торчали, и Верка все время ерзала, стараясь сесть поудобнее.

— Вер, — Гуляев присел на валик, — ты Нюру хорошо знаешь?

— Чего бы ее не знать, — ответила Вер прислушиваясь к тому, что говорилось за дверью. — На нашем заводе лет пять уж как работает. Ребенок у нее. Баба занозистая, но дурного от нее нету.

— Вер, — сказал Гуляев, — а как мне Панфилова повидать?

— Зачем он тебе? — спросила Верка, недоверчиво окидывая его серыми непримиримыми глазами. — Он при карауле тут.

— Здесь? — обрадовался Гуляев.

— Хоть бы и здесь! Я его к тебе не потащу! — отрезала Верка. — Что ты нам тут за начальник?

— Никакой я не начальник, — сказал Гуляев. — А просто нужно мне знать все про Нюрку. И это не личный интерес, а дело. И как сознательный товарищ, должна мне помочь, а не собачиться.

Верка посмотрела на него, и он увидел золотистые ресницы и почти белые брови, которые, если присмотреться, придавали курносому Веркиному лицу вид добродушного шпица — тот очень хочет выглядеть свирепым, а на само деле веселый и мирный.

— Должна ты мне помочь в расследовании, Костышева, — сказал он деловым тоном, и это действовало.

— Если по делу, — размышляюще пробормотала Верка, потом встала, потопталась немного, чтоб согреться, и вышла…

— Наши товарищи посланы для выполнения этого задания, — услышал он низкий голос Бубнича. — Пока от них нет вестей. Как революционеры-марксисты мы должны быть готовы ко всему. Даже к их гибели. Такова диалектика борьбы. Но та же диалектика учит нас ждать и надеяться до последнего мига. Ждать не сложа руки, а действуя. Мы и действуем. Принимаю на свой счет критику в адрес ЧК и милиции. Да-да, товарищ Иншаков, не отмахивайся. Поработали мы неважно, раз дали контре совершить два таких преступления, как грабеж одного и поджог других складов. Но, товарищи, вы должны принять во внимание: все наши силы отвлечены на борьбу с Хреном. Положение в городе сложное. Сегодняшнее поведение женщин-работниц говорит за то, что даже самый надежный пролетарский элемент города переживает сомнения. На все у нас физически не хватает сил. Сякинский эскадрон ненадежен. Наша задача заставить его стать военной и сознательной силой. Мы занимаемся этим… Главная же угроза сейчас — это усиливающаяся деятельность массированного элемента и буржуазии в городе. Мы должны быть готовы ко всему. По данным ЧК…

Кто-то подошел и закрыл дверь. Гуляев молча глядел в заплеванный, усеянный шелухой семечек пол.

Вошла Верка, подталкивая перед собой невысокого ловкого парня, в армейской фуражке, длинном штатском пальто и обмотках. Винтовка без штыка висела у него на плече дулом книзу.

— Вот Панфилов, — коротко сообщила Вера и снова устроилась на диване.

— Гуляев — следователь милиции, — сказал Гуляев, вставая и подавая руку.

— Фу-ты ну-ты! — сдавив руку Гуляева, засмеялся парень. — Так чего понадобился?

— Скажите, товарищ Панфилов, — Гуляев сознательно вел разговор официально. — Сахар, который дала вам Власенко…

— А-а! — покраснел парень. — Я ж не крал его!

— …она на ваших глазах его доставала?

— Как доставала?

— Вы видели, где и как он у нее хранится?

— Видел. В мешочке таком.

— Большой мешок?

— Махонький.

— Сахару в нем было много?

— Кила три.

— Немало.

— По нонешним временам — клад.

— Откуда ж она его добыла, этот клад?

— Говорит: с прежних времен хранила.

— А вы верите?

Парень подумал, посмотрел на Гуляева, отвел глаза.

— Нюрка, она девка-то ничего, своя.

— Скажите, а что за знакомства у нее?

— У Нюрки? — парень рассмеялся. — Ну я — знакомство. Еще наши парняги…

— А кроме?

Парень посмотрел на Верку. Та вмешалась.

— Выкладывай, Вань. Милиция знает, зачем ей это надо. Давай, как на ячейке. Крой.

— Нюрка — она у нас лихая, — сказал Панфилов с некоторым усилием, — так, навроде, в доску своя, но есть у ей один изъян. — Он остановился и снова взглянул на Верку. Та тоже пристально и настороженно смотрела на него. — В общем, значит так! — решительно рубанул Панфилов рукой по воздуху. — Она, понимаешь, с блатными шьется. Шпана вокруг ее… Тут такое дело. Ребенок-то у нее — он при прошлом режиме еще сработан. Был у нас в городе Фитиль, не слыхали?

Гуляев покачал головой.

— Сперва был как все, потом подался в Харьков, еще огольцом, а потом уж наезжал чуть не в своем шарабане. В большие люди пробился. Говорили — шайкой заправлял. Вот от него Нюрка пацана-то и нагуляла. Перед самой революцией накрыла его полиция. А потом вроде мелькал он в городе. И, главно, стали к Нюрке ходить разные налетчики… И всех она примает. Одно время перевелись они тут, а вот опять, значит, появились.

— А Фитиль?

— Про Фитиля ничего не знаю.

— Ясно, — сказал Гуляев. — Вера, могла бы ты мне помочь в одном деле?

— Если общественное — помогу, — сказала Верка.

— Будь спокойна — не личное… А вы, товарищ? — он посмотрел на Панфилова.

Тот спокойно встретил его взгляд.

— Раз Верка с вами, я тоже.

— Мне надо, чтобы вы ввели меня к Власенко. А потом придется, возможно, провести и обыск.

Верка помрачнела.

— Неудобно как-то.

А Панфилов сказал прямо.

— На такие дела я не мастак. Живу рядом, шабер. А тут — обыск.

Гуляев усмехнулся, хотел что-то сказать, но вмешалась Верка.

— А на революцию ты мастак? — спросила она Панфилова. — Так что давай, Вань, бросай дурака валять. Раз требуется, надо сделать. Как договоримся, Гуляев?

— В шесть часов я прихожу к вам на Слободскую и мы все идем.

Уже смеркалось, когда впереди замерцали огни, стал доноситься собачий лай, рев скота.

— Посоветоваться надо, — сказал, сползая по склону оврага, Аристарх Григорьевич. — Кабы на свою голову приключений не схлопотать.

Фитиль заскользил по мокрой глине оврага и ловко затормозил перед самым ручьем.

Клешков последовал за ним. Аристарх зачерпнул ладонями воду, выпил из них, как из ковша, стряхнул последние капли на лицо, обтер его длинным платком, добытым из-под чуйки, и присел на свой «сидор». Фитиль нагреб палых листьев и уселся на них. Клешков стоял, рассматривая узкую балку, заросшую рыжим кустарником и заплесневелым бурьяном, ивы, склонившие все еще свинцовые свои шапки над ручьем. Вода в ручье глухо шумела, она была темной и холодной…

— Вот жизнь какая путаная, — сказал Аристарх, добывая в таинственных карманах под чуйкой спички, — сидишь в городе, так тебе этот Хрен на каждом шагу мерещится. Вышел за окраину — его днем с огнем не сыщешь.

Фитиль мрачно разглядывал отстающую подошву сапога. Маленькая кепочка была натиснута до самых ушей. Его хищное и зоркое лицо, с вечно готовыми взбухнуть и пропасть желваками было в непрестанном движении. Он то прищуривался, оглядывая своих попутчиков, то начинал хмурить лоб и нервно улыбаться, то весь словно чугунел — становился неподвижен и черен.

— Эй, милиция, — спросил он, — у коммунистов-то был шмон после твоего побега?

— И после твоего был шмон, — огрызнулся Клешков.

— Как дети малые, — с ласковостью в голосе, не заглушавшей строгого предупреждения, остановил их Аристарх.

— Я вот к чему, — покусывая травинку, сказал Фитиль. — Если красные разъезды выслали, а Хрен со своими хреновину порет, как бы нам не засыпаться, кореша!

Все помолчали. Негромко шелестел у ног ручей.

— Я так скажу, — решил Аристарх, — айдате, братики, в деревню. Деревня должна наскрозь быть за него. Иначе как же? Поведаем кому из головастых мужиков об нашем деле, не обо всем, а так — с краюшку, он нас и сведет. Ась?

— Пошлепали! — сказал Фитиль. — Эй, чемурило, кончай портки просиживать!

Они вылезли из оврага и, следуя за емко вышагивающим Аристархом, дошли до первой поскотины. Позади всех, пришлепывая надорванной подошвой и затейливо матерясь, плелся Фитиль.

— Войдем, хатку поищем получше, там и сговоримся с хозяином, — сказал Аристарх, пролезая под поперечную слегу.

Почти немедленно вслед за его словами за плетня выпрыгнул огромный волкодав и кинулся им навстречу.

— Забодай меня чулком! — крикнул Фитиль. — Князев, прочисть зенки!

Аристарх окаменел. Волкодав захрипел подскочив, обнюхал его.

Клешков едва успел схватить за руку Фитиля, полезшего за ножом.

— Убьют! — крикнул он.

— Я сам его запорю, гада! — скрипнул зубами Фитиль, пытаясь вырвать руку у Клешкова.

Волкодав, как будто услышав угрозу, ринулся к ним. Фитиль вырвался из рук Клешкова и махнул ножом. Волкодав отпрыгнул и оскалился. Фитиль согнулся, чуть отставив от бедра руку с ножом и шагнул навстречу собаке. Волкодав захрипел и приготовился к прыжку.

— Кто такие? — закричал чей-то голос.

Князев что-то отвечал своим медовым голосом, а волкодав и Фитиль ходили друг около друга, как два зверя одной породы.

— Беркут, домой! — крикнул тот же голос, и собака, оглядываясь, отбежала.

Не торопясь подошел мужичонко с винтовкой под мышкой, в лаптях и свитке, накинутой поверх голого туловища. Видна была волосатая тощая грудь.

— Калики перехожие? — спросил он, нехорошо усмехаясь. — Ну ходи в Совет, там разберут.

Совет — это слово радостно обожгло Клешкова, — значит, здесь Советская власть, но он тут же вспомнил о своем задании и понял, теперь все еще больше осложняется. По топкой грязи улицы мужик отконвоировал их в большую хату, стоявшую особняком. Плетня у хаты не было, деревья сада стояли как-то вразнобой и над дверью торчала кособокими буквами написанная вывеска «Василянский Совет депутатов». Пока мужичонко вел их по селу, им попалось не больше двух прохожих. Пробежала баба с пустыми ведрами, после чего Князев начал усиленно креститься, да встал за плетнем мужик в папахе, лениво глядевший на них, пока они не прошли.

— Входи! — сказал конвоир.

Аристарх, подтолкнув вперед Клешкова, осторожно ступил за ним в сени. Сзади, пустив очередной заряд мата, громыхнул по ступеням Фитиль.

В комнате, куда они вошли, густо висел дым, смрадно пахло. От стола подняли голову трое здоровенных мужиков.

— Ось тоби, председатель, трех курощупов! Коли бы не кобель, ни в жисть бы не поймал, — сказал мужичонко, садясь на скамью у стен

— Хто такие? — спросил самый дородный из трех, отваливая в сторону спавшую на лоб шапку. — Шо хотели?

Князев, перекрестившись на угол, выступил вперед.

— Так что страннички мы, товарищ председатель, ушли мы с городу от голодухи, бредем, на вещички продукты меняем.

— Покажь вещички, — потребовал председатель. Остальные чадно дымили самокрутками, рассматривая незнакомцев.

Князев развязал «сидор», суетливо стал выкладывать оттуда женские шали, мужские носки, бритву фирмы «Жиллет», ножницы, трехдюймовые гвозди.

— Гарно! — сказал председатель, подгребая все это по столу к себе. — Сколько берешь?

— За все? — спросил Князев, приглядываясь к сельскому начальству и чуть подступая к столу.

— За усе.

— Так мешочек хлебца бы, бухваночек на тридцать, — елейно запел Князев, — да лучку головок с десяток!

— За це? — оттолкнул от себя председатель весь ворох, так что гвозди раскатились по столу, и оба председателева помощника ринулись их собирать.

— За це! — осклабился Князев. — По нонешним временам редкие вещички-с!

— Голова, — сказал Фитиль от двери, — шамать у тебя не найдется? Вторые сутки без шамовки.

— Це побачим, — буркнул председатель и завернул ус. — Опанас, як с ими будемо?

— Помозговать треба, — сказал солидный Опанас и тоже пригладил усы. — Больно воны на доглядчиков похожи.

— Да что вы, господа хорошие, — опять нежно запел Князев, укоризненно улыбаясь, — как такое вам в голову могло прийти. На кой ляд нам что выглядывать, да и кому это нужно. И без того скоро все кончится, к единой анархии все придет.

— К анархии? — густо спросил председатель. — Ты, видно, за Хрена?

Князев сощурился, оглядел всех троих и засмеялся.

— Я, граждане, ни за кого. Мы тут все сами за себя, у нас идейная программа известная, не даем мы веры слуху, лишь бы сыто было брюхо!

— То червонные лазутчики! — вдруг сказал багровый маленький человек, сидевший с краю стола. — Нюхом чую.

— Брось, дядя, из лужи штанами черпать, — сказал Фитиль, усаживаясь на скамью рядом с конвоиром, — красным сейчас хана приходит, какие мы лазутчики!

— Ни, — сказал председатель, выпучиваясь на пленников, — воны от Хрена. Нашу вольну Васылянку треба ему завоевать! Так мы ж не покоримся! Ось! — и он так грянул ручищей по столу, что все лежащее на нем взлетело и со звоном и стуком посыпалось на пол. Тотчас же тощий мужичишко и второй товарищ председателя упали на колени и начали собирать вещички, изредка суя кое-что по карманам.

— Господин-товарищ, — подступая вплотную к столу, вытянул просительно шею Князев, — вы-то сами, извиняюсь, за каких стоите?

— Мы за себя стоим! — отрезал председатель. — У нас вольна республика! Мы ни с кем и ни за кого!

— Так это по-нашенски! — даже прихлопнул в ладони Князев. — Гражданин-господин, вы аккурат с нашей программой совпадаете.

— А не запереть ли их у клуню, Тарас? — спросил маленький и багровый. — Ей-бо, це лазутчики, если не хуже!

— Запрем до сходу! — решил председатель и вынул из кармана кольт. — Микита, веди их до клуни! Завтра допрос чинить будем.

Микита подхватил свою винтовку и направил ее на сидевшего Фитиля.

— Вставай, артист!

— Отдохнуть не даст, цибуля поганая! — проворчал Фитиль и встал.

Их повели в клуню.

Еще в сенях его встретила Пафнутьевна и вместо всегдашней воркотни посветила ему до самой лестницы, шепнув вслед:

— Доброго здоровья тебе, милостивец, всех нас выручил, батюшка, благодарность тебе наша.

Размышляя над этими чудесами, Гуляев поднялся наверх и увидел свет в своей комнате. Он толкнул дверь.

На стуле сидела Нина, а возле его перестеленного сундука стояли цветы.

Он поздоровался.

— Как вам сегодня работалось? — спросила Нина, с ожиданием поглядывая на него.

— Ничего, — ответил он, постоял молча, потом поднял голову. — Нина Александровна, — сказал он, — вчера я совершил служебное преступление. Во всем городе нет лишней осьмушки хлеб, а я утаил от своих товарищей ваши запасы. Я чувствую себя преступником. И ваша заботливость обо мне похожа на взятку. Очень прошу, давайте вернемся к прежним отношениям.

Она встала.

Даже в тусклом пламени свечи было заметно, как побелело ее лицо.

— Вот ка-ак! — сказала она дрогнувшим голосом. — Вот как, значит…

Она решительно прошла к сундуку и стала вытаскивать из него пакеты, ящички, банки.

— Вот, — сказала она, расставив все это по полу, — прошу вас, отдайте им, обреките нас на голодную смерть! Но только утешьте свою красную совесть!

Он смотрел на концы своих сапог.

— Мы не должны существовать, — гневно выговаривала она, задыхаясь, — только потому что принадлежим к враждебному классу? Но бог, создавая нас, не дал нам право узнать, чьими детьми мы родимся! — и вдруг почти с рыданьем крикнула: — А я-то думала, что вы человек, Владимир Дмитриевич, а вы!… — И убежала.

Через минуту тяжко пробухал по ступеням и рухнул перед ним на колени сам Полуэктов.

— Не погуби, милостивец, — взмолился пряча под пухлыми веками глаза. — Я-то умру, ладно, баб моих не погуби, в чем они-то виноваты? Подохнут голодной смертью — и все.

— Я никуда доносить не собираюсь, — сказал Гуляев. — Встаньте. Прошу об одном: уберите эти продукты из моей комнаты и никогда больше не пробуйте угощать меня ими!

Купец, пробормотав слова благодарности, начал торопливо сгребать вытащенные из сундука припасы…

Через некоторое время в доме все затихло.

Гуляеву стало вдвойне не по себе. Мучило сознание какой-то своей беспомощности, отвращения к самому себе.

Он поднял увесистую свечу — хозяева успели заменить его огарок — и подошел к стене. Юная женщина на картине все бежала по листопаду, все бежала куда-то и от чего-то… Гуляев отошел к окну. Сад гудел под осенним ветром. На душе было одиноко. Он спустился вниз. На кухне никого не было, он быстро поставил себе чай и приготовился ждать, пока он вскипит. Послышались шаги. Он двинулся к двери, чтобы уйти, и встретился при выходе с Яковлевым.

— Здоровы? — спросил Яковлев, крепко сдавливая его ладонь горячими пальцами.

— Да, — ответил он неохотно и вышел на нижнюю веранду. Там было душно и он открыл окна. Яблони рокотали теперь поблизости. Луна, бродя где-то высоко, высветила смутным золотом край яблоневой кроны. Дерево колыхалось, то входя, то выходя из лунного марева.

Сзади неслышно подошел Яковлев, встал рядом.

— Владимир Дмитриевич, — спросил он своим негромким голосом, — вы ведь где-то учились?

— На первом курсе университета, — ответил Гуляев. Говорить ему не хотелось, но этот человек был любопытен.

— Скажите… — сказал Яковлев, словно не решаясь, — а вам, а вы…

— О чем вы? — помог ему Гуляев, все глядя на мертвенную паутину лунного света, то осенявшую верхушки крон, то облетавшую с деревьев.

— Вам не мешает ваше образование на службе? — решился, наконец, Яковлев. — Как на это реагируют ваши товарищи?

— Хорошо реагируют, — сказал Гуляев и краем глаза скользнул по худому лицу и чеховской бородке собеседника. — А почему вы об этом?

— Видите ли, я все в размышлении о себе, — сказал Яковлев. — Чувствую, что долг меня призывает сейчас пойти и рассказать о своем былом офицерстве. Когда против власти идет толпа, азия, анархия — я с властью. Но мучают сомнения: все-таки, понимаете, не ко двору я там.

— Сомневаетесь, так не ходите, — сказал Гуляев, — у нас сомневающихся не любят. Вот когда решитесь, тогда милости просим.

Они постояли молча. Аромат сада, тяжелый, земной, окутывал их.

— Вспомнил почему-то, — сказал вдруг Яковлев, — еще в детстве, до японской войны было. Мы снимали дачу под Дарницей. Сестра у меня была парализована с детства, ее возили в кресле. Однажды отец ей купил мяч — радости было на несколько дней. Она могла играть с ним возле кресла. У мальчишки нашего дворника была собака. Обычная дворняга, доедавшая объедки. Она раз подобралась к мячу и прокусила его. Сестре стало худо. Я тогда решил проучить собаку: взял отцовский хлыст, нашел ее за будкой и отхлестал. И что меня больше всего поразило: она и не пыталась сбежать или огрызаться, только взвизгивала от боли и все смотрела больными трахомными глазами…

Гуляев взглянул на собеседника: у того было недоуменно печальное лицо.

— И что? — спросил он.

— Что — «что»?

— Что дальше?

— Дальше? Дворников сын проломил мне камнем голову.

— А потом?

— Отец рассчитал дворника. Если вы к этому, то вот нужный вам конец.

Гуляеву стало неловко.

— Нет, — сказал он, — я не об этом.

— А я не к тому и рассказывал, — Яковлев кивнул и вышел. Гуляев тоже поднялся наверх и снова долго стоял у картины.

— Ну куда ты бежишь? — спрашивал он у женщины на аллее. — Куда?

Они просидели в клуне часа три, пока о них вспомнили. Князева тот же мужичонка с винтовкой увел куда-то, а Клешков, оставшись в темной холодной клуне вдвоем с Фитилем, загрустил. Фитиль ворочался рядом на сыром зерне, наваленном до самой стены, скрипел зубами, бормотал что-то. Клешков думал о том, как все пошло куда-то вкось от задуманного плана, начиная с той самой минуты, когда не удалось без драки отобрать винтовку у Васьки Нарошного. Потом эта пальба, неистовый рывок через сады и проклятый дьякон… С другой стороны, и дьякон был не помехой, а даже удачей, но вот потом… Его все держали в пристройке и даже до уборной сопровождал дьякон. Он держал руку в кармане, и обоим было понятно, какую игрушку он там нянчит. И вдруг снова явился Князев и дьякон, а с ними этот Фитиль. Князев быстренько изложил суть дела. Клешкова он берет с собой. Ежели что не так — амба… Вот и оказался Клешков в компании с Князевым и Фитилем. Фитиль вызывал у него интерес и держал его в напряжении даже больше, чем Князев. Старик был более или менее ясен Клешкову. У него было дело к Хрену, дело щекотливое. Организация, в которую входил Князев, была иной окраски, чем движение Хрена. Это было, как понял Клешков из инструкций, данных ему Князевым, типично монархическое, даже для белых — излишне правое течение. Князев и те, кто был с ним, ненавидели анархистов почти так же, как красных. Но сейчас что-то назрело, почему и решено было окончательно объединиться с Хреном в деле свержения большевиков. Какое-то отношение ко всему этому имел Фитиль. Его внезапное появление в Сухове и поспешность, с которой его заставили покинуть городок. Все это надо было вызнать. Но очередная неудача выбила Саньку из колеи. Надо ж было так случиться, чтобы вместо Хрена они попали к этим самостийным селянам!

— Финарь ему в кишки, — сказал сипло Фитиль, — завел нас козел! Эй, пацан, спишь?

— Не сплю, — отозвался Санька. Он лежал на зерне, съежившись от холода.

— Связались мы с тобой, ядрена палка, с ашкимотами, — сказал Фитиль. — Как я так промахнулся?!

— Аристарх Григорьевич — сурьезный человек, — сказал Санька, — придумает что-нибудь.

— Придумает — как же! Соси морковь — она сладкая! — Фитиль зашуршал зерном, не то поворачиваясь, не то садясь. — Раздолбай я, раздолбай! Надо было этого жлоба, что нас у деревни накрыл, пришить и — рвать когти!

— Аристарх Григорьевич знает, — уныло сказал Санька, ведя свою игру, — он головастый!

— Дубарь ты, малый! — отрубил Фитиль.

Опять зашуршало зерно, потом уже с другого конца клуни донесся голос Фитиля:

— Слышь, ползи сюда! Кажись, доска поддается.

Санька пополз было на зов, но дверь отворилась, и в клуню влетел Князев. От пинка конвоира он сел в зерно, потом прилег. Дверь захлопнулась. Свет, только что мутно плеснувший в глаза узникам, пропал.

— Дела не важнецкие, ребятушки, — пробурчал каким-то не своим голосом Князев. — Бьют, растуды их мать!

— А ты мечтал, что они тебе шамовку выставят? — спросил язвительный голос Фитиля. — Индейку в рассоле? Филе из барашка? Старый пень!

— А-ю! Дружочек, как ты заговорил! — ласково, но предупреждающе запел Князев. — Не рано ли ты, Фитилек угарный, чадить начал? Аи забыл, какие дела я за тобой знаю?

Опять посыпалось зерно. Кто-то прыгнул сверху. Тонкий голос Князева высипел:

— Са-ня, спаси!

Санька кинулся на борющихся. Фитиль душил Князева, и Санька рывком отбросил Фитиля в сторону, завернул ему за спину руку.

— Что ж ты дружбу нашу рушишь, голуба? — с высвистом спросил Князев, и по скрюченному телу Фитиля прошла судорога.

— Дядя Аристарх, — сказал Санька, — вы его не бейте. Еще ударите, я ему руку отпущу.

Слышно было, как Князев полез куда-то по зерну.

Санька выпустил руку Фитиля и тотчас отступил. Но Фитиль и не думал драться. Он молча лег на зерно и затих.

— Завел ты нас, корявый! — сказал он после долгого молчания.

— А ты слушай старших, спесивец, — злобно профистулил старик. — Не знаешь ничего, пути не видишь, а вопишь, как зрячий.

— А тебе видно? — спросил Фитиль. — Куда завел-то нас? Эти лопухи возьмут да шлепнут!

— А ты жди, жди, темная твоя душа! — исступленно взвизгнул у стены старик. — Жди и зло изыдет!

Не разговаривая, они просидели в полной темноте до самого рассвета. Когда тусклые змейки его поползли во все щели, усилился ветер. Замерзший Санька вдруг почувствовал, что, смотря на холод и безнадежность, веки его слипаются. Он засопел и утонул в топкой нервной дреме.

Проснулся он от бешеного рева, топота и выстрелов. В клуне было полутемно, но контуры его спутников были видны. Князев стал прыгать на зерне, чтобы добраться до высокой щели. К нему на помощь, увязая по колено, заспешил Фитиль. Санька тоже полез к ним.

— Если красные — нам хана! — бормотнул Фитиль.

Старик, не говоря ни слова, согнул Саньку за шею и влез ему на плечи.

— Что там? — торопил снизу Фитиль. — Да рот-то раззявь, старая кобыла?

Но Князев точно прирос к щели. Вдруг брякнула щеколда, и они все трое рухнули в зерно.

— Арестованныя, валяй сюда! — заорал, распахивая дверь, огромный парень в кубанке. — Слобода!

Все трое кинулись к двери, толкаясь, выскочили на двор и остановились. В сером молоке восхода из тумана возникали и пропадали конные. Все село было полно топотом коней, шумным передвижением людей, лязгом оружия. Переглядываясь, прислушиваясь, они добрели до крыльца и остановились. Там толкались местные бабы, с которыми перемигивались вооруженные до пят парни в кубанках и малахаях, стояло несколько мужиков, вполголоса делясь новостями. С каждой минутой во дворе становилось многолюднее. У дверей часовой, молодцеватый черноусый мужик в шинели и армейской папахе, отпихивал прикладом лезущих внутрь.

— Охолонь! Батько важные дела решает!

— Кажись, надо и нам до атамана добраться, — с подрагиванием в голосе сказал Князев, — пришло наше времечко.

— Ясно, не красные, — подтвердил Фитиль. — Я у одного спрашиваю: какой масти, ребята, будете? Тот говорит: масти бубнового туза…

Распахнулась дверь, вышли двое парней с винтовками под мышкой, за ними, подталкиваемые стволами, выскочили и неуклюже затоптались на крыльце трое толстяков — местная сельрада. У всех троих на лицах синели и краснели знаки знакомства с атаманом — все трое бы бледны и остолбенело пялились перед собой. Конвоиры прикладами согнали их с крыльца, поставили кучкой, отделив от других местных, тогда на крыльцо, позвякивая шашкой, вышел толстый приземистый человек с обрюзгшим лицом, в красной феске и голубых шароварах, свисавших на голенища сапог.

Конные, окружившие толпу, хрипло загорланили. Кое-кто из толпы поклонился. Князев протолкался в первый ряд стоящих и, трижды истово перекрестившись, поклонился в пояс. Хрен заплывшими маленькими глазами выделил его из толпы и важно кивнул в ответ.

— Люды! — сказал Хрен. — Мы вольные казаки! Стоим за анархию и слободу! Комиссарам и чрезвычайкам пущаем юшку и ставим точку! — он прокашлялся, потом налился кровью. — А шобы карать зрадников и прочую контру, — он замолчал и тупо оглядел стоящих, — це вам усе объяснит мой главный заместитель Охрим Куцый.

Из-за спины атамана выдвинулся длинный сутулый человек в огромной карачаевской папахе, в расстегнутом полушубке, с плетью в руке. На широком длинноносом лице сверкал один глаз, веко другого было накрепко прикрыто, как заклепано.

— Це Кривой, — услышал Санька позади себя. — Он Хреном как конякой вертит.

— За яку вожжу потягне, туды и той, — подтвердил второй голос.

Подъехал конный и, увещевая, звучно врезал по чьей-то спине нагайкой. В наступившей тишине слышно было, как потрескивают ступеньки под спускавшимся франтоватом хлопцем из свиты и как загнанно дышат арестованные. Неожиданно и звонко ударил неподалеку петух.

— Громадяне, — сказал одноглазый, — це, — он ткнул плетью в троих внизу, — це гнусный и контровый элемент! Батько Хрен поднял над округой наше черное знамя. За вольную крестьянскую долю, за свободу! Шо ж делают ваши избранные головы? С подмогой идут навстречу великой правде анархии и свободы? Нет! Они сидят, як вороны над падалью, и гавкают, шо они ни с нами, ни с красными комиссарами, ни с бароном Врангелем… Ось и рассудите нас, громадяне. Восстание по усему уезду, поднялся великий селянин супротив угнетателей, супротив белых господ и красных нехристей, а они задумали сами отсидеться, да и вас заманили, вас, честных селян!

В толпе загомонили.

— Це у точку!

— Ходу не давали!

— За власть, як дворняга за стерьво, уцепились!

— О, це слово самого селянина, вольного селянина, шо поднимается за свою свободу и долю! — подхватил Охрим. — Вцепились эти сучки за свою власть, як в стерьво! Хотели сами всем заправляты, всему быть головами, а до народной доли да казацкой воли им никакого дела! — он сделал паузу, затем повернул голову к стоявшему рядом Хрену. — Наш батько, он за волю! Он за народ. Он не желает вмешиваться в приговор. Треба вам, братцы, сказать, шо заслуживают цеи злодеи и изменники! Решайте, громадяне.

На секунду наступила тишина. Хрен молча глядел перед собой маленькими недовольными глазами.

— Ошиблись они! — крикнул чей-то голос, и сразу обрушился гвалт.

— Поучить их — и ладно!

— Нехай живут! Ошиблися!…

Настроение толпы было явно в пользу освобождения. Охрим прислушивался, повернулся к атаману. Толстое лицо Хрена побагровело. Крики из толпы его явно не радовали. Одноглазый что-то нашептывал ему на ухо. Видно, уговаривал.

Неожиданно из толпы выступил Князев. Его длинные сивые волосы, странная фигура в поддевке, благостно улыбающееся лицо заставили толпу умолкнуть.

— Дозвольте, граждане, и нам, каликам перехожим, словцо молвить, — тонко пролился его голос.

Санька увидел, как Хрен вопросительно повернулся к Охриму, а тот шагнул было вперед, но Князев уже говорил.

— Вы, свободные граждане села Василянки, должны ноне судить свою избранную власть. Батька Хрен, защитник наш, дал вам полную волю постановить, как захотите. Так дозвольте ж, граждане, сообчить. Вот мы трое идем с городу. Власть там у христопродавцев-большевиков. Мучают они добрых людей, пытками да страхом выманивают потом да кровью нажитое имущество, довели до голодухи, до холодной смерти. Сами жрут, раздуваются, радуются, что у других кожа к ребрам прилипает. — Он повернул голову к Хрену. — Давеча склады сгорели. Возможно, что сами и пожгли. Все товары да продукты вывезли да схоронили по тайным местам, а склады ночью пожгли, чтоб людям очки втереть. Вот какие дела на божьем свете деются… — Князев примолк.

По толпе прошел ропоток, но она ждала продолжения. Видно было, что и Хрен, и его люди слушают с большим вниманием. Фитиль толкнул в бок Саньку, шепнул:

— Хитер подлюка! Кому хошь мозги вправит.

Князев поднял голову, словно очнулся от какой-то думы.

— Вот и хотел я сказать вам, люди добрые. Весь белый свет ополчился супротив антихриста с красным флагом, да силен антихрист! И не тем силен, что взаправду сила у его, а силен нашей глупостью да разобщенностью. Кого комиссары не грабят, кого не казнят? Вас, мужиков, первых, нас, городских, не меньше. А за кем идете? За этими дуболомами? — Князев ткнул рукой в троих у крыльца. — Батько Хрен силу поднимает народную, всех собирает, чтоб опрокинуть проклятую антихристову власть, а вы тут, как в берлоге, от всех отгородились, мешаете пакость эту люциферову осилить! Вот и хочу напомнить вам, люди добрые, василянские жители, что не помогали вы батьке Хрену и воле народной скинуть комиссаров, а мешали. Но вы не разумели, а ваши начальники из Совета — те по умыслу. Большевики они по натуре, как на духу говорю, большевики!

Толпа взорвалась криком. Князев молча ждал. Ждали и на крыльце. Князев заговорил и толпа затихла.

— Вот и говорю вам, как со стороны прохожий, говорю: докажите вы свою преданность батьке, докажите, что вы за свободу да супротив общего ворога, выдайте своих сельрадчиков батьке головами. Пусть эта клятва ваша будет, что отреклись вы от красного антихриста, что будете во всем с батькой и воинством его до самой победы!

Князев надел треух и, подойдя к крыльцу, встал у самых ног атамана. Тот, тяжело шевельнув шеей, скосил на него глаза, кивнул, одобряя.

Толпа молчала. Потом вышел тощий жилистый мужик в треухе, в распахнутом вороте видна была обросшая шея.

— Та воны и ничего другого не достойны, — крикнул мужик. — Смерть им, гадам!

И тогда вокруг разразилось:

— Це вин за должок мстит!

— За шо их губить?

— Хай погибают, раз таки обормоты!

— Як батько решит!

И потом все громче:

— Треба батьке сказать!

Хрен осмотрел толпу, теперь вся она тянулась к нему глазами. Он шагнул вперед.

— Хлопьята, — сказал он зычно, — война вокруг! Война. Не воны нас, так мы их, а шоб мы их, треба вырвать с корнем все гадючье семя, шо им пособляет. Благодарен я вам, шо вы мене предложили решать. Так решаю: раз война, так пощады нема. Хай гниют под забором! — и он махнул рукой.

Охрана прикладами затиснула арестованных во двор и через минуту грянул оттуда залп. Дико взвизгнул голос и снова ударил выстрел теперь уже одиночный.

— Расходись! — скомандовал Охрим.

Толпа стала расползаться. Фитиль и Клешков смотрели, как Князев, сняв шапку, разговаривает с Хреном. Льстивое лицо старика сияло. Хрен слушал его молча, изредка кивал. Через несколько минут Князев обернулся к ним и поманил к себе.

— Вот, батько, — сказал он подталкивая к нему спутников, — и эти со мной. По великой нужде к тебе, по крайнему делу…

Наступили сухие погожие дни, опять весело и не по осеннему смотрело с неба солнце. Однако на улицах было угрюмо. Кроме собак и ребятишек, ни прохожих, ни проезжих, люди возись на огородах, толпами уходили в лес по орехи, и никакие посты и проверки документов не могли их остановить.

Гуляев теперь дневал и ночевал в управлении. Обыск у Нюрки дал многое. Нашли часть продуктов, выкраденных в лавке потребкооперации, в схватке убили одного и взяли другого налетчика, но пока и Нюрка, и бандит на допросах молчали.

Угром Иншаков вызвал к себе Гуляева. В кабинете у него сидел Бубнич. Оба они за последнее время осунулись, щеки Иншакова рыжели двухдневной щетиной. Сквозь открытые окна доходил в кабинет запах палой листвы и свежего навоза.

— Допросил Гуся? — спросил Бубнич, поворачиваясь от окна навстречу Гуляеву.

— Допросил, — сказал Гуляев, — ничего существенного нет. Говорит, что это они втроем ограбили склад кооперации, что сторож знал Веньку — его товарища, убитого в доме у Власенко. Это и помогло. Сторож приторговывал зажигалками. На этом его и купили, хотя он по ночам был осторожен. Поддался на знакомое лицо. Фитиль ударил его по голове ломиком, они быстро очистили склад и вынесли вещи… Тут-то и начинаются умолчания. Я спрашиваю: перенесли ли вещи сразу к Власенко? Вертит. Не говорит. Я спрашиваю: был ли кто с ними, кроме своих? Говорит: никого не было, но говорит очень неуверенно. Короче, товарищ уполномоченный, думаю, дня через два заговорит. Он в холодной сидит. Там ему не нравится.

— Расколоть надо, понимаешь, какое дело, сегодня, — с непривычной для него задумчивостью сказал Иншаков. Он сидел в своем кресле, поскрипывая кожей костюма, короткопалой рукой оглаживал щеки. Под светлыми ресницами изредка проблескивали линялые голубые глаза. — Дела такие, что сейчас от этой нити черт его знает что зависит…

Он повернулся к Бубничу.

— Военком звонил. Грибники и орешники идут валом. Чуть не до драки с караульными. Сякинские еще немного пугают, но те и сами хороши. Мы с этим, понимаешь, подсобным продуктом можем в город всю банду пропустить.

Бубнич перекатил желваки на скулах.

— Вызывать озлобление людей нельзя. И так положение трудное. Даже рабочие маслозавода ропщут. Губерния на все телеграммы просит продержаться две недели, раньше помощи не будет. О Хрене сведений фактически нет. Тогда как, судя по всему, он о нас знает все, что ему надо. Установлено, что подполье в городе действует. Ориентация его неизвестна. Белые они, эсеры или анархисты — это еще только предстоит выяснить Выход один — действовать. А как — это надо обдумать. Вот, товарищ Гуляев, какое положение. Так что ваш Гусь должен заговорить. А что Власенко?

— Была в истерике. Допрашивать не было никакого смысла.

— Сегодня же допросить и выяснить все, что она знает.

— Есть!…

Гуляев попросил привести Гуся и сел за свой стол. В комнате вились тучи пылинок, хороводили в раструбах солнечных лучей. Лозунг «Все в красную кавалерию» провис и потемнел от пыли. Липа за окном шуршала все еще полновесной багряной кроной. Там, за видневшимися вдалеке домиками окраин, за белыми зданиями и облезлыми колокольнями старого монастыря, накапливалась, подкатывала смерть. Он знал, что посты стерегут движение бандитов, но вокруг была степь, а в промежутках — подлесок, и конные орды по ночам умели просачиваться неслышно. Не брякнув, не стукнув, проходили под самым носом дозорные кони, с обмотанными копытами. Молча сидели всадники с пригнанным, притянутым амуницией и ремнями оружием. Бесшумно вырезали дозорных и на рассвете врывались в улицы, оглушая диким степным улюлюканьем и воем, от которого сворачивалась в жилах кровь, и тогда начиналась рубка и расправа. Однажды на небольшой станции под Елизаветградом Гуляев попал в такую заваруху. Он тогда был бойцом железнодорожного батальона. Если бы не сердобольная женщина, укрывшая его у себя и назвавшая сыном, лежать бы ему где-нибудь в уличном бурьяне в груде других, залитых кровью, застреленных и порубленных, со свернутыми шеями, с наискось -лихим казачьим ударом — сорванными ключицами…

Ввели Гуся. Гуляев махнул охране, чтоб ушли, приказал заключенному сесть. Гусь должен был заговорить, и, наверное, он увидел эту решимость в гуляевских глазах, потому что сразу занервничал.

— Твое настоящее имя! — Гуляев смотрел на него с ненавистью, которую не желал скрывать

— Семен, — сказал Гусь, отводя глаза Русые волосы его взлохматились и потемнели за время пребывания в холодной.

— Фамилия?

— Да кликай Гусь, меня все так кличут.

— Мне плевать, как тебя кличут. Я спрашиваю фамилию.

Гусь подвигал плечами, словно ему было холодно.

— Воронов, — сказал он, — я и забыл, когда меня так звали.

— Говорить будешь? — спросил Гуляев. Безошибочно, внутренним чутьем он определил, что холодная надломила Гуся, и надо было воспользоваться этим.

— А чего говорить? — тянул время Гусь. Маленькие глаза вприщур настороженно и зло следили за следователем. — Вчерась все сказал, что знал.

— Рассказывай, куда сначала перепрятали вещи, взятые на складе кооперации.

— Да я не помню.

— Последний раз спрашиваю: будешь говорить?

— А то — что?

— Охрана! — крикнул Гуляев.

Вошел, брякнув прикладом, молодой милиционер с удивленным выражением лица.

Гуляев узнал Ваську Нарошного, конвоировавшего Клешкова в момент побега.

— Товарищ боец! — сказал он строго.

— Слушаю, товарищ следователь! — вытянулся Васька.

— Взять арестованного и в трибунал.

— Есть, — Васька выставил перед собой штык, шагнул вперед и чуть ткнул штыком Гуся. Тот вскочил.

— Эй! Не измывайся над человеком!

— Иди! — сказал Васька и щелкнул затвором.

Гусь уставился на его серое лицо с запавшими щеками, увидел холодную злобу Васькиных глаз и сдался.

— Ладно, — сказал он, поворачиваясь к Гуляеву широким туловищем и все еще глядя на конвоира, — все расскажу… Только выгони ты этого…

— Товарищ боец, — сказал благодарный до краев души Гуляев, — спасибо за службу. Покиньте помещение.

Васька четко откозырял и вышел.

— Где припрятали товар? — спросил Гуляев.

— Да мы почитай его и не вывозили, — сказал Гусь, — мы его только что перенесли — и всего делов.

— Куда перенесли?

— А через улицу. Там напротив лавка была при старом режиме. Она теперича закрытая. У Фитиля… — Гусь замолк и снова передернул лопатками, — у его ключ был, мы за полчаса весь товар и перенесли. Все там и оставили. А на другой день добыли тачки…

— У кого?

— Фитиль все… Ни я, ни Венька — мы не касались. Привез три тачки. Мы в четыре приема все перевезли к Нюрке… Народ-то этими тачками завсегда пользуется.

— Хлебные склады вы подожгли?

— Тут кто-то без нас обошелся, — усмехнулся Гусь.

— И Фитиль никогда об этом не упоминал?

— Никогда ничего такого. Видишь, тот склад кооператорский мы почему взяли? Там все вещички-то были — их легко было пристроить или загнать. Мануфактура, сахар. Хлеб — он тут при чем? Продавать — враз заметут и к стенке. А поджигать — какая ж нам выгода!

— Где сейчас Фитиль?

— Знать не могу, — Гусь отвел глаза. — Он мне не докладывался.

— Где вы прятали по большей части?

— У Гонтаря в саду. Там у его шалаш, мы там…

— С кем был связан Фитиль, кто к нему ходил?

— Не знаю. К нам никто не ходил. Он сам лыжи вострил чуть не раза три на дню. У нас никого не бывало.

— Проверим, — сказал Гуляев. — Соврал — не помилуем.

— Чего пугаешь? — сказал Гусь, вставая. — Мне, куда ни верти, — хана. Вы шлепнете, на то и власть, не вы — Фитиль найдет, скажет: скурвился — подыхай.

— Фитилю до тебя не добраться. Руки коротки, — сказал Гуляев. — Нарошный, увести.

— У Фитиля руки длинные, — пробормотал уходя, налетчик.

Едва его увели, Гуляев кинулся к Иншакову. Ему нужен был Бубнич, но в кабинете начальника он никого не застал. Тогда он выскочил во двор. Там, у самых ворот, Бубнич разговаривал с комэском Сякиным. Иншаков распоряжался у амбаров, наказывая что-то охране. Гуляев подошел к воротам в то время, когда Сякин заканчивал свою речь.

— Ты, комиссар, попомни, — говорил, по своему обыкновению чуть осклабясь, Сякин, — у тебя в уезде одна сила — эскадрон. Там парнюги и шашкой махать могут, и с винта пулять. Это ни пехтура тебе, что прицел от приклада не отличит. Так что выбирай: либо ты эскадрон кормишь, как того положение требует, либо и за ребят не поручусь, дюже они у меня горячие.

— Это что угроза, товарищ Сякин? — спросил, снизу вверх глядя на него, Бубнич…

— Понимай, как знаешь, — резко развернул лошадь Сякин. — Я не предатель и верный буду, а за ребят отвечать не могу.

— И это ты говоришь в такую минуту, Сякин, — Бубнич смотрел на него так, что другой бы уже должен был обратиться в пепел. Но Сякин шагом тронул лошадь к воротам и на ходу крикнул:

— И ты пойми! Коли б не такая минута, говорил бы!

Он выехал за ворота и там, улюлюкнув, послал лошадь в намет. Слышно было, как дробят, удаляясь, копыта.

— Видал, какие дела? — угрюмо повернул Бубнич к подошедшему Гуляеву.

— Товарищ уполномоченный, — с места в карьер начал Гуляев, — может быть, вы дадите кого-нибудь в помощь? Мне надо немедленно просить эту Власенко: Гусь из шайки Фитиля дал показания. Хочу проверить. У них база была в садах. Малина. Необходимо осмотреть, а я просто физически не успею.

Бубнич слушал, но слова словно отскакивали от его бронзового широкоскулого лица.

— Вот что, товарищ, — сказал он, — ты видишь каково положение? Надо все успеть и все — самому.

Он пошел к воротам.

Гуляев посмотрел в его широкую ссутуленную спину в порыжелой кожанке и понял, что наступил действительно критический момент для Советской власти в городе. Значит, надо действовать — и действовать одному. Он кинулся в свою комнату, на ходу приказав привести к нему Власенко.

Он сидел и записывал суть показаний Гуся, когда ее ввели. Она стояла в потрепанной юбке с грязным подолом, в жакете с продранными локтями, упавший на плечи платок не скрывал черных свалявшихся волос Красивое белое лицо с очень ярким ртом хранило выражение какой то отрешенной одичалости.

— Садитесь, — сказал Гуляев.

Она отвернулась от него, стала смотреть в окно.

— Слышите, что говорю! — поднял он голос. — Подойдите к столу и сядьте!

Как во сне, не отрывая глаз от окна, где билась и шуршала тополиная листва, она сделала два шага и села.

— У меня к вам несколько вопросов, — сказал Гуляев, поглядывая на ее руки, лежавшие поверх юбки на коленях. Пальцы были длинные и тонкие с обгрызенными ногтями, с царапинами на белой коже тыльной стороны ладони.

— Если вы ответите на них, мы вас выпустим.

Она словно бы и не слышала этого.

Гуляев разглядывал фотокарточку, взятую в доме Нюрки. Из желтоватой рамки с вензелями, выведенными золотыми буквами, смотрело молодое, зло улыбающееся лицо. Угольно-черные брови казались подведенными. В скулах была хищность и сила. Котелок, косо посаженный на лоб, обличал тщеславие и фатовство. Откуда-то он знал этого человека, где-то видел совсем недавно, но вспомнить — хоть убей — не мог.

— Фитиль? — спросил он, подвинув фотографию Нюрке.

Она взглянула, потом взяла фотографию в руки и засмотрелась на нее. На замученном худом лице вдруг проступило выражение такой страстной нежности, что на секунду Гуляеву стало даже обидно.

— Это Фитиль? — повторил он вопрос.

Она отложила карточку, взглянула на него и кивнула.

— Как зовут Фитиля? — спросил Гуляев, подавшись вперед.

Она медленно отвела взгляд от окна и посмотрела на него тем же диким затравленным взглядом.

— Будете отвечать?

Она опустила глаза и молчала.

— Нюра, — сказал он, вставая, — если не будете отвечать, мы вынуждены будем вас держать в камере…

Она вскинула голову, глаза ее засияли от слез.

— Каты!

Гуляев почувствовал, как тонкий холодок бешенства поднимается в нем. Она сидела здесь и оскорбляла ею, следователя Советской власти, а любовник ее, сбежав от расплаты, где-то готовил новые грабежи… С трудом он заставил себя успокоиться. Она — темная женщина, многого не понимает в свистопляске последних событий.

— Нюра, — сказал он, — ведь вы такая же работница, как и другие. Вы хлеб свой потом добывали. Для вас эта власть не чужая. Почему же вы не хотите ей помочь?

Она опять взглянула на него, уже спокойнее, хотя дикий огонек все еще горел в глазах.

— Коли она не чужая, за что арестует? За что парнишечку мово как собаку на помойке бросили? Он зараз один, а в дому, как в погребе, — холодно да голо. Все уволокли.

— А когда вы хранили ворованный сахар, вокруг женщины с голодухи только что дерево не грызли, вам было не стыдно? — спросил Гуляев. — Они не такие же, как вы? У них не такие же парнишечки, как ваш? Разве этот сахар и остальное из складов кооперации не им предназначалось?

— Начальству назначалось! — перебила Власенко, зло глядя на него. — Комиссарам всяким.

— Нюра, — сказал он, — поймите меня сейчас… Потом будет поздно. В городе был запас продуктов. Предназначался он прежде всего рабочим, таким, как ты, как твои соседи. А продукты эти выкрали, убив человека. Потом жгли продсклады с хлебом. Теперь люди голодают… И ты виновата в этом. И такие ребятишки, как твой мальчик, могут умереть с голоду, потому что мы не можем поймать банду из-за молчанья таких, как ты…

— Сыночку мой, родименький! — заплакала запричитала Нюрка. — И что ж с тобой делают эти злыдни, что робят!

— Сын ваш на попечении соседок, — сказал Гуляев, еле сдерживаясь, — о нем заботится комсомольская ячейка завода.

— Сы-ночку! — плакала Нюрка.

Опять понеслись в глазах Гуляева бешеные кони под визг и дикое улюлюканье всадников. Опять стали падать люди, зарубленные и прошитые пулями.

— Где может скрываться Фитиль? — спросил он, закаменев от злобы. — Будешь говорить. Или…

Нюрка испугалась. Глаза ее закосили.

— Та я ж не знаю. Вин мне не казав, где прячется.

— Кто к нему приходил, кроме членов шайки? — уже спокойно спросил Гуляев. — Быстро!

— Приходил черный такой… Здоровенный, с бородой!

— Фамилия? Ты же знаешь!

— Та никакой фамилии, с чего вы взяли: знаю!

— Нюра, — сказал Гуляев, подходя к ней и наклоняясь вплотную. — Дорог тебе Фитиль?

Она прикрыла глаза веками, и на измученном немытом лице ее проступило опять такое неудержимое выражение страсти и нежности, ответа уже не потребовалось.

— Так слушай, — торопливо заговорил Гуляев, — я о нем у тебя больше спрашивать не буду! Слышишь? Пусть живет. Черт с ним! Ответь только на один вопрос — ты же в городе всех знаешь: кто такой этот черный, что к нему приходил?

Нюрка открыла глаза и растерянно, с тайной надеждой взглянула на Гуляева.

— А про Рому пытать не будете?

— Про какого Рому?

— Так он же Фитиль!

— Про него не буду. Кто черный, с бородой?

— Дьякон, — глухо сказала она, уже раскаиваясь и сомневаясь. — Он и приходил. Он же и на дело с ними ходил. А как же. А Рома — он только сполнил.

Приказав ее увести, Гуляев посидел с минуту, обдумывая все, что узнал, и ринулся к Иншакову. Теперь в руках его была нить, и надо идти по ней, пока не распутается весь клубок.

По улице гарцевали конные, у заборов пересмеивались кучки селянок. Расшибая копытами лужи, пролетел адъютант Хрена в черной папахе и серой венгерке с выпушкой на груди. Из подворотен лаяли собаки, не решаясь вылезти на улицы. Гуси и куры, накрепко запертые по клетям, глухо кричали в своих деревянных тюрьмах. Князев ушел совещаться к Хрену, и его не было уже с полчаса. Мрачный Фитиль ссорился с хозяевами, требуя самогона, но прижимистые украинцы не спешили выполнить его требование — им не был ясен ранг постояльцев. Старший, видно, пользуется уважением, зато двое других не очень похожи на батькиных хлоп-Клешков вышел и стал под пирамидальным тополем, наблюдая сельскую улицу. Свежий ветерок холодил лицо, гнал по улице палые листья, Осень горела в садах, и вся земля была в октябрьской мозаике алой, оранжевой, рыжей, золотой, бурой пожухлой листвы. По ней выплясывали кони и проходили ноги в сапогах, на ней толклись и кружились чоботы молодок.

У штаба копился народ. Из ворот выезжали конные, толпа пеших повстанцев и местных переминалась под окнами. Мимо Клешкова проехал всадник и осадил лошадь.

— Эй, — окликнул он Саньку. — Здорово, чего пялишься?

Санька узнал Семку, адъютанта Хрена.

— А мне не запрещали! — сказал он с вызовом.

Семка наехал на него лошадью и остановился.

— Твой старый хрыч с батькой нашим грызется.

— Он такой! — сказал на всякий случай Клешков.

Вышел и встал в калитке Фитиль. Он безмерно скучал в этих местах, где ему не к чему было приложить свои таланты.

— Фраер, — позвал он Семку, — у вас в железку играют?

Семка, не привыкший к небрежному обращению, молча смотрел с седла на Саньку и поигрывал нагайкой.

— И откуда такая публика у нас взялась? — раздумывал он вслух. — Может, срубать вас к бису, и дело в шляпе!

Фитиль подошел и тронул его за колено.

— Есть у вас, кто по фене ботал?

Семка вперился в него, побагровел и вскинул нагайку, но Фитиль дернул за повод коня, и тот сделал свечку. Разгневанный адъютант еле усидел в седле.

— Пацан, — сказал, усмехаясь, Фитиль, — ты со мной не вяжись. Меня и на каторге стереглись.

Семка внезапно схватился за пистолет. У Фитиля наган был уже в руках.

— Оставь дуру, шкет!

Тогда Семка засмеялся.

— Силен!

Он слез с коня и, ведя его за повод, подошел к Фитилю.

— На каторге был?

— И еще кое-где, — процедил Фитиль и циркнул ему под ноги. — Я у тебя спрашиваю: фартовые парняги у вас есть?

— Попадаются, — сообщил Семка, — могу познакомить.

Они двинулись к штабу, за ними побрел Санька.

Толпа у штаба разбредалась.

— Тут погодите, — сказал Семка, кивнув на скамью под окнами. — Я скорехонько.

Фитиль подобрал какую-то палку, вынул нож, уселся строгать. Клешков, сидя рядом, прислушивался к шуму за окном. Рама была приотворена, и низкий хриплый голос какого-то штабного перехлестывался с Князевским тенорком.

— Вы уж меня извините, — паточно тек голос Аристарха, — только что же вам в городе-то потом делать? Анархия там и сама не прокормится, и народ не прокормит. Меня начальники мои вот об чем просили: ты, мол, Аристархушко, объясни умным людям, что нам с ними надоть союз держать. Пусть они нам город помогут взять, а потом мы им поможем, ежели что, в деревне. Отсюда вместе и начнем.

— Я же говорил, — пробубнил штабной, — взять город можно, только если ваши там перережут красных пулеметчиков.

— Нет, — хрипло сказал командный голос, и Клешков узнал Хрена, — давай сначала раскумекаем наши программы. Ваш союз-то белый выходит?

— И чего это мы все по цветам раскидываем? — опять умильно запел Князев. — Это ж не в красильне. Наш союз за порядок, за крепкое правление…

— За Врангеля? — спросил еще один голос.

— Да-к, что ж Врангель. Врангель -нам он неведом. Мы за всенародное правление, за вече… Чтоб к нему люди всех классов и состояний были допущены…

— Я, батько, считаю такой контакт с белыми изменой революции, — сказал глухой гундосый голос. — Город мы и без того возьмем, большевиков и без того придавим, но с белыми я бы контачить не стал. Мы анархисты-революционеры, мы за безвластье, а наш новый союзничек — слыхали? — за твердый порядок, за генералов да буржуазию.

— Ты, Гольцов, не бухти, — сказал чей-то напряженный и злой голос, — ты программу свою пока в карман положь. Как город брать с одной конницей против пулеметов?…

В это время к сидящим подошел Семен с тремя повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.

— Ось, знакомьтесь, — сказал Семка, — це тоже каторжные. И, видать, по схожим делам.

— Фармазонил? — спросил один из подошедших, присаживаясь рядом с Фитилем.

Фитиль, вприщур наблюдая за троими, коротко и наотрез мотнул головой.

— Домушничал? — спросил второй.

И снова Фитиль отмахнулся.

— Медвежатник?

— Дело на Голохвастовской в Киеве слыхали? — спросил Фитиль и веско осмотрел всех троих.

— Три миллиона! — с восторгом сказал один, приседая перед лавкой на корточки. — Да постой, там же Федька Сука трудился.

— Сука на каторге в ящик сыграл, — сказал Фитиль, — да он там шестеркой был.

— Кто же атаманил? — теперь все трое склонились к Фитилю, стараясь всосать в себя все, что услышат.

— Каторжники собрались, — с усмешкой шепнул Семка Клешкову, — почуяли своего.

— Вершил я, — сказал Фитиль. — Три лимона, разные камешки на триста косых.

— Голова, — с уважением сказал, поднимая голову, тот, что сидел на корточках.

— Эх, нам бы теперь обстряпать дельце, — сказал второй.

— Вас батько на новую жизнь зовет, — встрял в разговор Семка, — а вы все на старой дорожке топчетесь.

— Есть где потолковать? — спросил Фитиль.

Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.

— Рыбак рыбака видит издалека, — сказал Семка. — А тебя чего он не взял?

— Я не с ним, я с Князевым, — пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.

— За белых значит? — спросил Семка, свертывая самокрутку. — Эх ты, пескарь, за контру стоишь!

— За красных быть, что ли? — спросил Клешков.

— А хоть за красных, раз идею анархии не понимаешь! — сплюнул Семка. — Красные как никак за революцию!

— За революцию? — в полной растерянности пробормотал Клешков. — Так они ж против ваших… — И тут в голову закралось подозрение: проверяют!

— Они, конечно, кровопийцы, — сказал Семка, поигрывая ногой в офицерских кавалерийских бриджах, — и комиссары у них — гады. Но все-таки… И царя они шлепнули. Да не пужайся, — хлопнул он по колену Клешкова, и довольно-веселое лицо его с усиками под верхней губой засветилось смехом, — я этих боевиков в гроб уже с десяток поклал, — он и погладил кобуру. — Но был тут один ихний малый. Я тебе скажу, мало таких. Шурум-бурум такой устроил, что до сих пор вспоминают. Из-под носа ушел. Я его в роще за селом нагнал, а он, безрогая скотина его мать, осилил меня. Пистолет отнял. Мог шлепнуть, не сходя с места, а он, ядрена корень, не стал. Оставил жить. Так что я теперь перед красными в долгу. — Семка удивился всем своим горбоносым лицом и закачал головой. — И что ему стоило? Нажал курок, и нету Семки. А — не стал.

Раскрылось окно, выглянуло оплывшее лицо в красной феске.

— Сема, — спросил своим хриплым дискантом Хрен, — охрану для жинки обеспечил?

— Обеспечил, батько, — сказал адъютант. — Махальные известят, как появится.

— Гляди! — погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.

— Кого это ждут? — спросил Клешков.

— Христю, жену батьки, — лениво ответил Семен. — Подлая баба, скажу тебе, братишка, спасу от нее нет.

— А чего для нее охрану нужно? Для почету, что ли?

— Для почету — это одно, а второе — колупаевские тут… Настырные ребята.

Клешкову очень хотелось знать о колупаевских, но он не стал спрашивать, потому что за окном говорил чей-то голос, говорил увесисто и четко.

— Хай тому глотку заткнут, кто идет против объединения. И начихать, кто протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а нонче надо договориться и действовать. Нехай они возьмут на себе пулеметы, а мы ударимо с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. А я за то, чтоб сговориться, батько.

Наступило молчание. Потом Хрен сказал:

— Оно верно. Мозгуй над планом. Охрим и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.

Показался всадник. Он несся с такой скоростью, что собаки брызгами разлетались из-под копыт.

Семка вскочил и бросился во двор. Протрубили сбор. Из ворот стали выезжать всадники.

В конце улицы под багряными сводами пирамидальных тополей появился окруженный всадниками фаэтон. Из двора, сопровождаемый штабом, выехал Хрен и погнал коня навстречу фаэтону.

— А ты что же? — спросил Клешков Семку.

— Надоело, — сказал Семка, — я воевать пришел, а мне поручено над Христей мух отгонять. Нехай батько сам отдувается.

— А что за колупаевские? — спросил Клешков.

— Да тут малый один был в Колупаевке. Эта Христя с ним хороводилась. А потом, как батько на нее клюнул, она своего Митьку и бросила. Он и мстит. Батько посылал туда Охрима, тот усю Колупаевку в сплошную головешку превратил. И зря. Мужики за это на батьку взъелись, а тот Митька Сотников теперь вокруг партизанит. Хууже любого красного. Беда. Христю без охраны даже в сортир не пускают.

Две конные группы встретились под тополями. Теперь они все возвращались. Во двор вышли двое. Один рослый, окованный ремнями, могучий, с насупленным под черной папахой горбоносым жестким лицом, другой — одноглазый Охрим. Шашки обоих побрякивали, стукаясь о колени. Лица были угрюмы.

— Либо свадьбы праздновать, либо воевать, — сказал первый, глядя на подъезжающих.

Охрим помедлил, потом согласился.

— Дюже много теряем времечка на эти спектакли.

Семка, кивнув на могучего в ремнях, шепнул:

— Кикоть! Голова! В драгунах служил. Вся грудь в крестах…

Под вечер в штабной избе снова совещались. Клешков старался теперь не отстать от Семена. И всякий раз ввязывался с ним в разговор. Постепенно уяснял он структуру банды, ее сильные и слабые стороны. Сотня, которой командовал Кикоть, была, видимо, из кадровых кавалеристов. Сильная сотня. Остальное — «сброд» — по выражению Семки…

Они сидели на ступенях крыльца, когда во двор вошли четверо. Среди малахаев и папах видна была кепка Фитиля. Семка встал. Фитиль прошел к самому крыльцу, на дороге стоял Семка.

— Чего шнифтами ворочаешь? — спросил Фитиль. — А ну, отзынь!

— Батько тут, раду держит. Вали обратно! — толкнул Фитиля в грудь Семка.

— Я сам себе батько! — сказал Фитиль и, вскочив на крыльцо, притянул к себе за грудки Семку. — А перышка не хочешь? — У самого бока Семки поблескивал нож.

Клешков бросился на помощь батькиному адъютанту.

— Фитиль, — сказал он, хватая его за руку. — Тут сам батько и Аристарх, и все!… А ты замахиваешься.

— Ладно! — отшвырнул от себя Семку Фитиль. — Гляди, потолкаешься мне еще.

Он отошел. Ошеломленный Семка все еще моргал глазами. Фитиль о чем-то поговорил с хозяйкой, махнул рукой остальным, и скоро они уже сидели на чурбаках и звонко шлепали картами по спилу дерева.

Семка вдруг выхватил из кобуры маузер и направился к играющим. Клешков насилу остановил его.

— Сем! — уговаривал он. — Да брось ты! Это ж бандит! Налетчик.

— Я сам бандит! — клокотал Семка. Его вислый нос выдался вперед, глаза были выпучены.

Фитиль оглянулся и что-то сказал остальным, они грохнули смехом. Семка рванулся, Клешков удержал его руку с маузером.

— Не надо, Сем!

— Лады! — внезапно успокаиваясь, сказал Семка. — Он у меня по-другому верещать будет! — он отошел и сел на крыльцо, разглядывая свою руку, губы его были стиснуты, глаза со странной азиатчинкой разошлись куда-то к вискам.

В сенях грохнула дверь, стали выходить во двор совещавшиеся. Хрен остановился на крыльце и посмотрел на Князева.

— Говоришь — церковным старостой був? Силен! — он повернулся к остальным. — Ловки у бога слуги, а? Далеко пойдешь, людына! — он похлопал Князева по плечу, но в глазах его не было и следа веселья. — Коня! — потребовал Хрен. И через секунду, взгромоздившись на скакуна, объявил. — Шо решили, то решили. Ты, попова швабра, посылаешь своих людей, а от меня идет Семен. Шо треба им знаты, разъясни! — он ударил коня плетью и умчался в сопровождении коновода.

— Кто пойдет? — спросил одноглазый.

Князев, кисло улыбаясь, погладил голое, как слоновая кость, темя и показал на Фитиля, азартно выкидывающего очередную карту.

— Пошлем-ка, братцы-товарищи, вон того, он и в игольное ушко пролезет.

Охрим направился к картежникам.

— Эй, — сказал он, трогая ручкой нагайки плечо Фитиля, — бросай игру, треба побалакать.

Фитиль, взглянув на него, вырвал у него нагайку и отшвырнул ее за плетень.

— Снимаю! — он опять повернулся к игрокам.

— Роман! — издалека крикнул Князев. — Ты что, а? Тебя сюда не для карт брали!

Фитиль оглянулся и сощурил глаза.

— Ты, старая параша, — сказал он сипло, — ты там свои заговоры устраивай, а меня не тревожь, понял, нет?

Кикоть, до того молча оглядывавший двор, вдруг твердым военным шагом двинулся к картежникам, взял за плечо Фитиля.

— Встань!

Фитиль встал, резко обернулся и в руке его тускло блеснул нож. Он держал его у самого бедра, во всей его длинной хищной фигуре была какая-то змеиная сторожкая готовность.

— Что? — шепотом спросил он.

— Приказ слышал? — пробасил, затеня веками глаза, Кикоть.

— Я чужих приказов не слушаю!

В тот же миг плеть Кикотя взметнулась в воздух, и одновременно блеснувший в руке Фитиля нож упал на землю

— Это в подарок! — Кикоть снова дернул рукой, и Фитиль схватился за щеку.

— Семен! — гаркнул Кикоть. — Взять! В холодную! А этих, — он указал нагайкой на троих застывших партнеров Фитиля, — по сотням и под надзор!

Семка, подталкивая пистолетом в спину, увел поскрипывающего зубами Фитиля, а трое его сподвижников ушли сами, не выражая никакого протеста, но с особой зоркостью приглядываясь к тем, кто был во дворе.

— Шпанка! — сказал Князев. — Связались мы с разбойником этим!

— Анархия не знает запретов! — сказал Гольцев, с внезапным митинговым жестом выкидывая вперед руку, — Мы всех берем, кому по пути с нами. Старый мир калечил человека, а мы нравственно обновляем его.

— Под пулю не лезут, а як грабить — впереди, — сказал Охрим. — Кого же пошлем до городу?

Князев оглянулся на Клешкова.

— Есть такой человек, — торопливо сказал он, — есть, есть. Надежа-парень, голова! Иди-ка сюда, Саня. Вот и дело тебе придумали. Друга своего повидаешь, наставника Василь Петровича.

— Он? — спросил Охрим, единственным глазом сверля Саньку.

— Он да ваш, они и справятся. Народ молодой, ловкий!

— Ладно, — сказал Охрим, — по мне все одно, он так он. Иди, хлопец, готовься. Ночью перебросим.

За час приготовления были закончены. Семка должен был сопровождать Клешкова и в городе, третий оставался их ждать вместе с конями. Вернуться надо было как можно скорее, но обязательно с ответом от князевских друзей.

Семка и Клешков сидели на крыльце. В хате ссорились хозяева. Сумерки были черны и плотны, а ночь обещала быть лунной. Пока луна еще была затенена облаками и внезапный ее свет то начинал свое брожение по двору, то исчезал. Семка насвистывал какой-то знакомый мотив, а Клешков, у которого от напряжения дрожала каждая жилка, чистил наган. Он с усилием протирал промасленной тряпкой барабан. Руки его были перемазаны ружейным маслом.

— Побачу красных, — скача. Семка, — я с ими давно не здоровкался.

Вдруг в конце села лопнула огненная вспышка и сразу взвились и раскатились выстрелы, топот и сполошной дикий несмолкаемый крик.

Клешков упал во тьму, ушиб локти, ужалился о какую-то жухлую крапиву, стал набивать барабан нагана патронами и пытался понять, происходит. У поскотины рвались бомбы, со всех сторон вспыхивали и гасли огни выстрелов. По улице в темноте, ревя и стреляя, неслась конная толпа. Крыша штаба пылала, раскидывая вокруг пучки соломы, раздуваемой ветром.

В свете пламени видно было, как мечутся перед штабом люди, как взвиваются со ржанием на дыбы кони, как снова и снова какие-то всадники швыряют на крыши хат горящие факелы.

Мимо с криком пронеслось несколько человек. Кто-то заматерился за плетнем и выстрелил. В ответ с громом ударило несколько обрезов. Человек за плетнем крикнул и затих. На дороге билась и кричала раненая лошадь, а около нее бешено ругался какой-то человек.

— Митька, — услышал Клешков Семкин голос, — попался, сука!

Тотчас же снова ответил грохот обреза.

— Митька! — орал где-то поблизости невидимый в темноте Семка. — Кончай свою петрушку! Сдавайся! Я тебя на мушке держу!

Опять грохнуло и злобно-пронзительный голос крикнул:

— Семка-холуй! Передай свому Хрену, доберусь я до него.

Опять ударил обрез и вслед за тем револьверные выстрелы. Пронесся всадник, окликнул кого-то и спешился. Они были близко. В дальнем отсвете горящего дома видно было, как один спрыгнул с лошади, другой вскочил на нее. Опять торопливо зачастили револьверные выстрелы. Пеший вдруг упал, а конный с места рванулся в карьер и исчез во тьме.

Оглушенный, не сумев разобраться в том, что происходит, Клешков непрерывно думал лишь об одном: кто это мог быть? Если красные, то как вести ему себя в этой схватке? Если не красные — то кто же?

Стрельба стала стихать, больше не слышно было лошадиного топота. У пылавшей вдалеке хаты столпился народ, откуда-то катили бочку, видна была высокая фигура в папахе, возвышавшаяся над толпой. Кикоть — узнал Клешков.

Впереди на дороге копошились тени. Неслышно встав, он пошел к ним, держа наготове наган. По голосу один был Семка.

— Вставай, сволота! — бормотал он, силясь кого-то поставить на ноги. — Хуже будет!

— Не стращай! — отвечал ему натужный бас. — Не стращай, бандюга! Скоро всем вам каюк!

Семка чем-то ударил человека, тот простонал и свалился на землю.

— Сем! — окликнул Клешков адъютанта. — Чего это ты?

— Колупаевские, — пробормотал, отдуваясь, Семен. — Врасплох хотели, гады!

— Так это они были? — разочарованно спросил Клешков. — Я думал, красные!

— Красные! — сказал Семен и сплюнул. — Те раньше с голоду подохнут, чем сюда вылезут! Колупаевские, сволота!

— А этот кто? — спросил Клешков, наклоняясь.

— Митькин дружок! — Семка ударил ногой в тупо ответившее на удар тело. — Ладно, и до самого доберемся.

— Упрямый этот Митька, — сказал Клешков, — против самого батьки лезет.

— Настырный! — ответил адъютант. — Пошли к штабу.

Но к ним уже спешил кто-то еле видный в свете пожара.

— Нашел! — пропыхтел запыхавшийся Князев. — А я, голуби, уж боялся, не пристукнули ли вас.

— Тебя вот как не пристукнули? — процедил сквозь зубы Семка.

— Вот, ребятушки мои, вам мешок, возьмите с собой, — приказал Князев. — В нем — хлеб. Ежели застукают, один выход — спекулянтами прикинуться. Теперь пора, я вас провожу за посты, договорю, чего не досказал, а тебе, Сема, к батьке надо. Дюже ждет тебя батько…

Перед расставаньем Князев настойчиво зашептал в ухо Клешкову:

— Запомни — три стука, потом: «От Герасима вам привет и пожеланье здоровья». Ответ: «Спаси Христос, давно весточки ждем». И чтоб этот обормот, — он чуть заметно кивнул в сторону Семки, — не слышал. Учти!

Впереди рассыпчато зацокали копыта, закричали. Князев и Клешков подняли головы, прямо к ним скакал всадник, они узнали Охрима.

— Вот ты где, старая калоша! Иди до батьки! Убежал твои брандахлыст, шо в карты резался.

Было хмурое утро с резким холодным ветром. Гуляев поднялся на крыльцо исполкома, вошел в обшарпанный коридор и первым, кого он увидел, был Яковлев. В стройном бритом военном, открывавшем дверь какого-то кабинета, его трудно было узнать — недавнего интеллигента с чеховской бородкой.

— О! — сказал, оглядываясь на шум его шагов, Яковлев. — Вот так встреча!

— Не пойму, что же было маскарадом, — шутливо, но с тайным смыслом сказал Гуляев, пожимая руку, — и в той и в другой одежде вы равно естественны!

— Потому что — естественна ситуация, — сказал Яковлев. — Вы не зайдете?

Они вошли в длинную пустую комнату с одиноким столом и ящиком телефона, привешенного к стене.

— Вот моя обитель, — Яковлев обвел рукой четыре стены и засмеялся, — военрук гарнизона Яковлев готов принять товарища Гуляева.

Гуляев тоже сделал вид, что ему весело. На самом деле было не до улыбок, дела запутались, и самочувствие его напоминало состояние того единственного жителя Помпеи, который предвидел извержение Везувия. Стараясь никому не показывать своих опасений, Гуляев еще несколько минут поболтал с Яковлевым и помчался по исполкому, ища Бубнича. Ему сказали, что Бубнич в управлении.

На улицах не было ни души. Лишь одинокие собаки, поджав хвосты, глухо взлаивали из подворотен. Ставни в большинстве домов были закрыты. Гуляев с молчаливой злобой смотрел на эти домики за палисадниками, на заборы с накрепко закрытыми калитками и подпертыми воротами. Городок словно демонстрировал свое упорное нежелание вмешиваться в ту смертельную борьбу, что шла у самых его окраин.

«Мещане! — злобно думал Гуляев. — Мещане и трусы! А мы боремся и умираем за них!»

У завалинок жухло курчавилась последняя блеклая трава. Взметаемые ветром, перекатывались листья. Над заборами свисали полуголые ветви, удерживая в своих сетях уже редкие осколки желтых или багряных листьев. На мостовой зияли выбоины, и выщербленный булыжник валялся в кюветах, отсверкивая своими гладкими боками под неярким солнцем.

В управлении шло совещание, когда Гуляев вошел в кабинет Иншакова.

— Вот что, товарищи, — говорил Бубнич. — Информирую. Одна наша карта бита. По все видно, что наши товарищи, засланные к Хрену, провалились. Судя по всему, Хрен знает все о нас, мы о нем ничего. Самое важное сейчас — это открыть контру внутри, в городе. Пока нам это не удается. Тройка приняла решение не производить в городе арестов и обысков. Надо подготовиться к обороне и только. Собрать силы. Все коммунисты уже на казарменном положении. На маслозаводе пятьдесят человек получили оружие и будут пока оставаться в цехах. У нас шесть пулеметов, караульная рота, эскадрон Сякина. Эскадронцы народ ненадежный, но сказать, как точно они себя будут вести, трудно. Нападение на город произойдет вот-вот. У монастыря наши обстреляли разъезд бандитов. Раненый их сообщил, что со дня на день Хрен пойдет на город. Больше выяснить не успели. Но и так все ясно. Я сейчас организую все силы наших работников на проникновение в анархистское подполье. Думаю, что оно именно этой ориентации. Милиция в последнее время опережала нас и шла по следу, теперь след прервался Надо его отыскать, Гуляев. — Бубнич жест взглянул на Гуляева и опустил глаза. — Не знаю, как это сделать, знаю одно: дьякон нам нужен и нужен в ближайшие часы. Но… — он помолчал потом повернулся к Иншакову, — арестовывать по подозрению и раздражать население — нельзя! Сейчас судьба Советской власти в городе зависит от того, насколько у нас будет крепок тыл. Надо не дать обывателю поддержать Хрена. Судя по настроениям, его боятся… Это нам на руку. Поэтому не будем обострять ситуацию. С другой стороны, — он встал, — если это необходимо для выяснения дел, связанных с дьяконом и всей этой бражкой, ни перед чем не останавливаться.

Он надел фуражку и вышел. Иншаков встал.

— Слыхал? — спросил он Гуляева. — Хоть из-под земли, но добудь дьякона. Это тебе приказ. Не найдешь, попеняешь!…

Гуляев вошел в пролом забора и зашагал между плодовых деревьев. Уже давно война проложила через городок свои пути.

Когда-то городок утопал в садах. Большинство его жителей — от именитых купцов до мелких ремесленников — были искусными садоводами, потом началась гражданская война, вихрем размело по всему свету многие семьи. Сады, заброшенные владельцами, заросли, запустели. Жестокая зима девятнадцатого года уничтожила много молодых деревьев, их почернелые стволы и сейчас еще стояли посреди осеннего многоцветья живых. Многие изгороди, когда-то разделявшие сады, были сломаны и растасканы на дрова… Кварталы, очерченные четырьмя улицами, превратились в квадраты сплошного сада, даже одичалые суховские собаки примирились с вечным мельканием незнакомых фигур на дорожках когда-то столь зорко охраняемых ими хозяйских владений. Гуляев шел по натоптанным тропинкам. Шуршала под ногами листва, пахло сладковатой гнилостью палых фруктов. Кое-где виднелись уже совсем облетевшие груши и вишневые деревца. Сквозь их ветви проглядывало ясное осеннее в далеких облачных пуховиках небо…

Гуляев подошел к сторожке. Это был покривившийся домик, где когда-то жил садовник. Дверь в домике, недавно упавшая, была теперь накрепко приторочена к петлям. Вместо стекол белела фанера. Полуэктов взялся за дело, подумал Гуляев, вспомнив огромную разбухшую фигуру хозяина. Он подошел к остаткам ограды и остановился. На дворе было хорошо — прохладно и ветренно, — не хотелось входить в дом. Полуэктовых всегда топили до духоты, и Гуляев частенько спал, несмотря на ночные осенние холода, с открытым окном. Сейчас он стоял у осевших кольев забора, смотрел в небо, отдыхал. Вдруг какой-то скрип насторожил его. По приставленной к дому лестнице карабкался Полуэктов. Он был в сапогах, над которыми свисали черные штаны, в белой рубашке и жилете. Крепко хватаясь за перекладины, хозяин тяжело и осторожно ставил ноги. Лестница скрипела под семью пудами его веса.

Гуляев смотрел с любопытством. Что это задумал хозяин? Откуда вдруг такая активность: подновленная дверь, посещение чердака? Обычно Полуэктов сидел в столовой и тянул чай. Так бывало утром, днем и вечером. Даже ночью Гуляев нередко сквозь дрему слышал тяжкий хруст пола на кухне, а потом в столовой.

Через несколько минут голова Полуэктова в картузе показалась в чердачной двери, он окинул сад взглядом и неожиданно увидел Гуляева. С минуту они не отрывали глаз друг от друга.

— Смотрю, Онуфрий Никитыч, ожили вы, — сказал Гуляев, — делом занялись.

Купец протиснул в дверцу свое тело, повернулся задом к Гуляеву, медленно спустился.

Гуляев подошел. Полуэктов, далеко запрятав медвежьи узкие глаза, поздоровался, затоптался па месте.

— Вот, — сказал он густо, — теперича решился… Подновить…

— А-а, — сказал Гуляев, — это дело хорошее… Скажите, Онуфрий Никитич, — вдруг вспомнил он, — вы в свою лавку, что напротив нынешней кооперации, кого-нибудь пускали?

У Полуэктова глаза полезли на лоб.

— Какая лавка, кого пускал? Избави, господи, от напастей!

— Да вот лавка у вас была. Напротив склада кооператоров…

— Так то… склад, он опять же моей лавкой был. Так я что… Я не в претензиях… Новая власть, новые порядки.

— Ключи от этой лавки у вас?

Полуэктов уставился в землю.

— Какие ключи? — пробормотал он. — Конфисковали у меня лавки-то эти. Какие ключи тут?

— Значит, нет ключей?

— Нету-нету, — сказал Полуэктов и, повернувшись, резвой рысцой потопал к дверям дома. Гуляев, усмехнувшись про себя, пошел за ним. Когда он поднялся на крыльцо, уже на веранде навстречу ему выскочил встрепанный хозяин с каким-то ларцем в руках.

— Вот-кась, — сунул он в руки Гуляева ларец, — посмотрите, товарищ постоялец. Какие-та-кие ключи? Нету!

Ларец был набит самыми разнообразными ключами, но разве можно было тут разобрать, есть ли среди них ключ от лавки, где налетчики Фитиля хранили награбленное добро.

— Вы напрасно волнуетесь, — сказал Гуляев, отстраняя ларец, — я ведь просто по случаю поинтересовался.

— По случаю… — пробормотал купец, — так и загребете — по случаю…

Гуляев поднялся к себе. Странно, думал он, притащил мне целый сундук с ключами… Видно, служащий милиции для бывшего купца правда страшное чудовище. От одного вопроса пришел в неистовство.

В комнате было тепло, пахло деревом. Он сел на сундук и посмотрел на картину. В тусклом свете убывающего дня она все бежала, та женщина. Все бежала к чему-то навстречу.

Снизу доносился шум шагов, весь дом словно шатался, глухо гудел. Гуляев прислушался. Слышался грузный топот. Гуляев попытался установить — откуда он исходит. Оказалось — из гостиной. Как заведенный, хозяин топал почти на одном месте. Вокруг стола он бегал, что ли? Странно… И вдруг Гуляев понял: паника! Полуэктов был охвачен паникой, и причиной тому был вопрос о ключах.

Пробраться в город оказалось легко. Лазутчик Хрена давно освоили один путь, который красные патрули не могли перекрыть. Это был путь через овраг. По нему можно было дойти до окраинных садов, а патрульные, даже появляясь на краю оврага, не смели спускаться в черную глубокую жуть, сплошь оплетенную кустарником и заплесневелым бурьяном.

На рассвете, прячась в садах, они добрались до адреса, данного Клешкову Князевым. Несколько раз Клешков под разными предлогами пробовал оставить Семку в каком-нибудь саду, удрать от него, но у Семки были, видно, свои причины не покидать Клешкова, и он на все предложения разделиться немедленно отвечал отказом.

Они подошли к маленькому домику на Румянцевской улице и постучались условным стуком в ставню. В домике началось движение, потом дверь приоткрылась на ширину цепочки.

— Кто такие? — спросил старушечий голос.

— От Герасима вам привет и пожеланье здоровья, — зашептал Клешков. — Отзыв?

— Спаси Христос, давно весточки ждем! — голос у старухи дрожал. Пристально оглядев Клешкова, она отворила дверь. — Проходите.

Через узкие сенцы они прошли в комнату. Там было жарко натоплено. Черный кот при входе их горбом напружинил спину, вздернул хвост и, злобно косясь на них, прыгнул на печь.

— Вы, соколики, тут пока погрейтесь, — говорила старуха, поспешно накидывая на себя потертую плюшевую кацавейку и платок, — а я побегла за самим.

Она исчезла. Семка сидел на скамье, вытянув длинные ноги и скучающе оглядывая комнату. Клешков тоже сел, прижавшись спиной к печке. Его легкое пальтецо почти не грело, и он изрядно намерзся.

— Интересно поглядеть, что это за братия? — сказал Семка и стал свертывать самокрутку. — Союзнички.

— Люди как люди, — сказал Клешков, — с красными борются, чего еще?

— Буржуи! — презрительно сплюнул Семка. — Я этого лысого козла враз раскусил. Он со свободной анархией только для виду, а внутри метая контра.

Клешков промолчал.

— А ты, — сказал Семка, — парень-то вроде нашенский, не из богатеев, чего ж ты с ними?

— Да вишь, — сказал Клешков, задумчиво поглядывая в окно, — мне-то поначалу все без надобности было. Как захотели они меня поставить к стенке — это я про красных, — тут я и решился. Так вообще, они мне были ничего, но больно строгие, и комиссары у них больно много власти захватили.

— Вот, — с дрожью вдохновения сказал Семка, — комиссары, понял? Они всю революцию продали. Кровь с народу пьют. Оттого наш батько Хрен из-за них с любым сатаной вприсядку должен танцевать.

Послышался скрежет замка, и в комнату вошел невысокий стройный человек в военной форме, в красноармейской фуражке, в шинели, перетянутой ремнями. Шашка билась у него на одном боку, кобура хлопала по другому.

— Здравствуйте, — сказал он, оглядывая их темными зоркими глазами, — от Князева?

— От него, — встал Клешков. Семка не двинулся. — Это адъютант Хрена.

Военный пожал обоим руку, сел.

— Я руководитель суховского отделения Союза спасения родины, — он еще зорче всмотрелся в посланцев батьки. — Мы готовы. Какие задачи ставит перед нами атаман Хрен и какими средствами он располагает?

— У батьки пятьсот сабель, — сказал Семка, — и хлопцы за батьку хошь на виселицу, хошь в огонь…

— Ясно, — недоброжелательно оглядев его, перебил военный. — Каким образом атаман хочет действовать против суховского гарнизона?

— Через два дня по получению от вас ответа, — лениво заговорил Семка, — мы вдарим с двух сторон. Большая часть войска со степи, остальные обойдут город и кинутся от монастыря.

— Со стороны Палахинских болот? — недоверчиво сощурился военный. — Там же места непроходимые, тем более, для конницы.

— Кубыть батько казав, — ощерился Семка, — то воны вже будуть проходимые.

Военный с сомнением покачал головой. Правая рука его лежала на столе. Клешков пристально разглядывал ее. Рука как рука, но на мизинце длинный ноготь… Не этот ли человек был в бурке, когда Клешкова с пристрастием допрашивал Князев?…

— Нам нужны реальные планы, а не химеры, — сказал военный.

Семка медленно поднялся.

— Ваше благородие, — сказал он, приближаясь к сидевшему, — ты тут мне не темни! — Желваки заплясали на худом и длинноносом Семкином лице. — Мы до тебя не чеплялись, твои люди к нам прибежали, не треба тебе пидмоги, валяй сам. Батько возьмет цей Сухов, як сам захоче. Понял?

Военный свистнул. Из кухни вышли дьякон и двое парней, по виду приказчиков — с длинными аккуратно расчесанными волосами, в жилетах, в бутылочных сапогах.

— Дормидонт, — сказал военный, — ты расставь людей и следи. Если на улице тревога, предупреди немедля.

Дьякон поклонился, и все трое степенно прошли к дверям.

— Обсудим, — сказал военный, — плен ваш сам по себе довольно хорош. Напасть от монастыря удобно. Во-первых, потому что не ждут, во-вторых, потому что там много укрытий от пулеметного огня: сады, дома, лесопилка. Меня здесь одно смутило: болота считаются непроходимыми.

— Считаются, — фыркнул Семка. — У нас во второй сотне, у Кикотя, трое таких хлопцев, шо воны до самого бога могут довести. Они те болота два раза проходили по батькиному приказу.

— Отлично, — сказал военный, — это уже солиднее. Чего требует от нас батько?

— Вы должны взять на себя пулеметы, — сказал Семка, — а их у красных шесть.

— Точно, — сказал военный, — два шоша, гочкис и три максима. Один из последних — на колокольне соборной церкви. Это самая опасная точка.

— Батько це предвидел, — усмехнулся Семка, — вин так казав: выступает обходный отряд зараз, як мы доложим, шо вы готовы. Нападаем с обеих сторон только по сигналу. Сигнал даете вы. Шесть вспышек фонаря с соборной колокольни. В ночь на третий день, як мы дойдем до батьки. Будет сигнал, зараз пускаем червонным юшку, и город наш.

— Но грабить в городе нельзя, — сказал военный, — иначе нам потом в нем тоже не удержаться.

— А хто грабит? — спросил Семка. — Белые-те грабят, сам видал. Червонные — те реквизируют! А наши люди экспроприируют у богатеев, и все!

— В данном случае, — сдерживаясь, сказал военный, — в данном случае мы не можем пойти на ваши экспроприации. Нас поддерживают те самые слои, которые вы привыкли экспроприировать.

— Об этом договаривайтесь с батькой.

— Об этом надо договориться сейчас, иначе нам будет трудно действовать сообща.

— Ладно, — согласился Семка, — я батьке скажу. Он меня уполномочил принимать условия, если воны не страшные. Я согласный.

— Хорошо, — сказал военный. — Мы берем на себя пулеметы. У нас есть возможность их обезопасить. Когда выступит обходный отряд?

— Сразу, як батько получит от вас вести.

— Когда он будет у монастыря?

— К вечеру другого дня, може раньше.

— Если раньше, надо так замаскироваться, чтобы у красных не было ни малейшего подозрения.

— Хлопцы дило знают.

— Обсудим детали, — военный развернул карту, — прошу вас сюда.

Клешков, стараясь не проявлять особого любопытства, сидел на скамье.

— Впрочем, вот что, — сказал военный, — пожалуй, я напишу атаману письмо. — Он сея в несколько минут исписал большой лист с маги.

— Понесете вы, — обернулся он к Клешкову. — А вас, — это относилось к Семке, — я принужден оставить. — Он подошел к форточке позвал: — Дормидонт!

— Как оставить? — спросил, поднимаясь, Семка и сунул руку за пазуху.

— Так, как оставили нашего Князева у батьки.

Подошел и стал около Семки огромный бородатый дьякон. За ним скользнул в комнату молодчик в жилетке. Семка посмотрел на них и вынул руку из пазухи.

— Заложником, что ли?

— Пока мы с атаманом не познакомились как следует, я буду вынужден поступать таким же образом, как он с нами.

У Гуляева не было точных доказательств, что Полуэктов замешан в деле ограбления лавки потребкооперации, но само волнение хозяин, а главное, тот факт, чуть не выпавший у него из памяти, что награбленные продукты прятали на его бывшем складе, все это заставляло торопиться с выяснением. В сумерках он поднялся, отложил книгу, натянул сапоги и хотел было уже спускаться вниз, когда услышал, как задребезжали ступеньки под чьими-то шагами. Он быстро застелил шинелью свое ложе, присел на него. В дверь постучали.

— Входите! — крикнул он.

Вошла Нина.

Они не встречались уже несколько дней и Гуляев почувствовал, что слова никак не проходят сквозь гортань. Наконец справившись с неожиданным волнением, он сказал:

— Здравствуйте, — встал, придвинул гостье стул, — садитесь.

Занятый собственными переживаниями, он в первую минуту не обратил внимания на то, как странно она держится. Сев, Нина долго молчала, теребя в руке зачем-то носовой платок, потом, глядя вниз, сказала:

— Владимир Дмитриевич, по-моему, вы очень хороший и добрый человек.

В зыбком свете свечи лицо ее потемнело, и он понял, что это краска стыда. Он и сам почувствовал, что его одолевает какая-то совершенно непривычная робость.

— С чего бы такие сантименты? — спрос он резче, чем хотел.

Нина вскинула голову.

— Вы правы. Самой смешно… Какие сейчас могут быть сантименты? К тому же в нашем возрасте смешно обманываться. Но мы, женщины вечно выдумываем себе кумиров.

— Неужели я попал в столь лестный разряд? — спросил Гуляев.

Он уже чувствовал, что переборщил. Ему было жаль, что после его слов пропало что-то сокровенное, вдруг возникшее у него с этой женщиной здесь, в полутемной мансарде, посреди взбесившегося, залитого кровью мира.

— Я иногда думаю, — сдерживая волнение, сказала Нина низким голосом, — мне иногда кажется, что вы… Что в вас есть что-то необычное, способное заставить меня воспринять вас всерьез, не как других… Но потом я вспоминаю, что вы всего лишь «товарищ Гуляев» и что ведь недаром же, недаром вы с теми, с кем вы есть… все-таки иногда кажется, что вы интеллигентный человек…

— Вас до сих пор удивляет, что интеллигентный человек стоит за революцию? — тихая ярость, которой он не давал выхода, принесла уверенность. — Вы до сих пор встречали только тех интеллигентов, что смотрят на революцию, как на занесенный перед лбом обух? А ваш друг Яковлев? Разве он не с нами?

Нина стиснула платок, скомкала его, долго молчала. Потом сказала изменившимся голосом, в котором он почувствовал что-то чужое, но не успел понять что.

— Да… Вот и Яковлев… Может быть, вы объясните этот парадокс запутавшейся женщине. На той стороне люди вашего круга, вашего уровня. С этой стороны серые и неграмотные, близкие к пещерному уровню мужики. Я, конечно, понимаю, что в прошлом они были обижены, оскорблены в своем достоинстве, доведены до отчаяния, а теперь добились своих прав… Но дальше встает вопрос о построении новой и справедливой жизни… Вы не обидитесь, если я спрошу?

— Не обижусь, — сказал Гуляев.

— Неужели вы верите, что они смогут установить совершенно новые серьезные законы, что они смогут соблюдать их?

— Почему, собственно, нет?

— Разнузданная, развращенная насилием орда?

— Орда?

Она замолчала и отвернулась.

Он молча смотрел на нее. К чему весь этот разговор? Она не понимает и никогда не поймет его товарищей. Зато он прекрасно понимает ее, но что толку… Взаимопонимание зависит от двоих, а не от одного… Впрочем, почему это он вдруг задумался о взаимопонимании?

— Что ж вы не ведете меня? — спросила она с явственными нотками гнева в голосе.

— Куда это?

— В свою ЧК. Я же тут такое вам наговорила!

— Говорите, что хотите… Это ваше право.

— А если я сама пойду в ЧК и скажу, что вы слышали страшные вещи о вашей власти и не донесли?

Он сверху вниз посмотрел на нее. Глаза черно блестели на бледном лице, светилось золото огромной косы.

— Грабители и насильники не способны дать справедливости своей стране, бандиты не могут быть честными правителями!

Он положил ей руку на плечо. У нее срывался голос, ее трясло, зато он теперь был спокоен.

— Нина Александровна, с вами что-нибудь случилось? Не таитесь!

— Ничего не случилось! — крикнула она, отбрасывая его руку. — Вы произвели впечатление воспитанного и гуманного человека, спасли нас во время обыска от голодной смерти. Я поверила вам, а оказалось все это лишь затем, чтобы шпионить за нами!

— За кем — за вами?

— За мной и дядей!

— Откуда вы это взяли?

— Он сидит там внизу и ежеминутно ждет ареста. Говорит, что вы приписываете ему соучастие в каком-то грабеже! Дядя — честный человек, откуда он мог знать, что в его лавке хранилось награбленное? Он туда уже год не кажет носа. А вы приписываете ему!…

— Одну минуту, — сказал Гуляев. — Где ваш дядя?

— У себя! Он уже готов, собрал вещи! Можете брать!

— Пойдемте-ка потолкуем. — Гуляев потянул ее за руку и повлек за собой.

Они спустились в комнаты. За освещенным трехсвечником столом хозяин, грузный, с нечесаной бородой, пил чай. Хозяйка мелькнула, поставила самовар, ворохнула глазами в сторону квартиранта и сгинула. Нина прошла в красный угол и села под иконой. Гуляев стоял у стола, сунув руки в карманы, размышлял. Хозяин, кашлянул, пролил чай на бороду.

— Так вот, Онуфрий Никитич, вы сочли, что я вас заподозрил? — спросил Гуляев. — Вот не могу понять — с чего пришло такое вам на ум?

Хозяин крякнул, дернул головой, не ответил.

— И потом, — все еще размышляя, медлительно говорил Гуляев, — если бы вы даже и бывали в лавке, если даже и ключи у вас от нее имеются…

— Нету ключей! Нету! — каким-то утробным ревом вырвалось у купца. — Не мучь ты меня, лиходей! Матушка-заступница, царица небесная, спаси и помилуй раба твоего.

И в этот момент Гуляев вспомнил, откуда он знал то молодое хищное лицо на фотографии, взятой из дома Нюрки Власенко.

— Я говорю, что если вы даже и были в лавке, это еще не доказывает вашу связь с бандитами, — продолжал Гуляев. — Но вот что я вспоминаю: а ведь я видел этого типа у вашего дома, видел, Онуфрий Никитич!

— Какого еще типа? — повернулся к нему на крякнувшем стуле хозяин.

— Фитиля-то я видел, — спокойно сказал Гуляев, — и как раз накануне ограбления. И не далее, как в вашем саду.

— Это подлость! — вскочила Нина.

— Не могу! — сполз и рухнул на колени хозяин. — Не могу, вот те крест! Запужал он меня, Нинка! Все расскажу.

— Дядя! — зазвенел натянутый до предела голос Нины. — Встаньте! Рохля!

Гуляев нащупал в кармане рукоять нагана и накрепко обнял ее пальцами. Вот оно что! А он чуть не поверил сладкоречивой племяннице.

— Встаньте! — сказал он. — Собирайтесь!

— Какой-то шум, — сказал сзади знакомый голос. — По-моему, здесь все переругались.

Гуляев обернулся. В проеме двери, освещенный слабым светом из кухни, улыбался Яковлев. Шинель на нем была распахнута, в руке фуражка.

— Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, второй раз на дню.

— Здравствуйте, — сказал Гуляев, — придется вам мне помочь.

— В чем же? — спросил Яковлев. — Впрочем, я к вам испытываю такую симпатию, что готов помочь в чем угодно.

— Надо отконвоировать моих уважаемых хозяев в ЧК, — сказал Гуляев.

— Отконвоировать? — Яковлев туманно улыбнулся. — Но позвольте… Мы гости, они хозяева, есть в этом что-то непорядочное… К тому же, Нина Александровна женщина, а в ЧК этому могут не придать значения. Нет, Владимир Дмитриевич, я не могу! Это не мужское дело.

Гуляев зорко оглядел всех троих. Нина стояла под иконой, сплетя руки у груди. Купец тяжко переминался на коленях. Яковлев смотрел на него с нехорошей усмешкой. Гуляев сориентировался.

— Эй, — сказал он, выхватывая наган, — отойдите-ка от двери.

— Это мне? — спросил, все так же улыбаясь, Яковлев.

— Вам! Ну!

Яковлев шагнул в комнату и в тот же миг ударил выстрел. Гуляев отскочил. Купец бил в него с колен. В руках у Нины тоже воронено блеснуло.

Он выстрелил вверх, и в тот же миг по руке его ударили чем-то железным. Наган упал. Гуляев заскрипел зубами от боли и попытался поднять его левой рукой, но второй удар сшиб его с ног. С трудом нащупав затылок, уже влажный и липкий от крови, он стал подниматься. Сильная рука заставила его сесть.

— Веревки! — скомандовал голос Яковлева. — Надо спрятать этого большевистского Холмса. Он нам еще понадобится.

Гуляев с натугой приподнял гудевшую голову. Нина с окаменевшим лицом принесла веревки. Яковлев, упершись коленом в гуляевскую спину, натуго скрутил ему руки.

— Не мечитесь, Онуфрий Никитич, — сказал Яковлев, — не надо было трусить. Не приди я вовремя, вы могли бы все дело завалить! Сейчас потрудитесь-ка на общую пользу. Отнеси нашего комиссара наверх. Мы тут кое о чем потолкуем между собой, а потом и с ним побеседуем.

Гуляев увидел подступившую к нему вплотную огромную тушу купца, ощутил запах пота исходивший от его салопа, почувствовал, что он отделяется от пола. Купец, охая и стоная, поволок его по ступеням наверх и сбросил на пол в его комнате.

Когда купец ушел, Гуляев приподнял голову. Рука болела нестерпимо. Может быть, была переломлена кость? Нет, успокоил он себя, скорее ушиб. Голова была налита чугуном и ныла. Надо было собрать и привести в порядок мысли, боль мешала этому. Он стиснул зубы, постарался перевести внимание. Внизу грузно топал хозяин, слышались голоса, но слов разобрать было невозможно. Гуляев поднатужился, перекатил на живот и встал на колени. С большим трудом поднялся на ноги…

Ошибочку допустили, господин ротмистр или как вас там по чину, подумал он о Яковлеве, — ног не связали. А пока мы на ногах, нас еще не сбили. Он тряхнул головой и тут же чуть не упал от подступившей дурноты. Сейчас эти, снизу явятся. Он прислушался. Среди голосов выделялся голос Нины. Он звучал на пронзительных, почти истеричных нотах. Требует вывернуть его наизнанку? Откуда такая горячность?

Но вот уже полминуты что-то отвлекало его от голосов в гостиной. Слышался еле уловимый звук щепы во дворе. Чуть-чуть звякнуло стекло, точно его коснулись чем-то металлическим. Неужели свои? Гуляев перестал дышать, слушал. Это было бы слишком большой удачей. К нему иногда присылали связных от Бубнича или Иншакова. Но как они могли явиться именно сейчас? На выстрелы? Но выстрелы в доме, стоящем в глубине двора, почти не слышны на улице…

Вот уже скрипнула входная дверь, и крадущееся шаги нескольких человек еле слышно прошуршали в передней. Он ждал, боясь пошевелиться. Те в гостиной могли услышать по скрипу пола, что он уже на ногах. Вдруг ахнула дверь и тотчас раздался крик Нины, внизу затопали, зарычали сдавленными голосами.

Гуляев шагнул было к двери, но вспомнил: за спиной его было окно. Оно закрыто. Открыть он его не сумеет, но если ударить плечом, можно высадить раму. Но куда бежать — ведь пришла помощь. Он подошел к раскрытой двери и остановился. С яростной матерщиной кто-то выволок что-то тяжелое в прихожую.

— Ну, фраер! — услышал он остервенелый голос. — Куда камушки запрятал?

В ответ — прерывистое дыхание.

— Будешь говорить? — накаленно спросил голос, тупо прозвучал удар по живому, послышались стон и одышливый голос купца:

— Ай мы не расплатились с тобой? Что ж ты, как грабитель, ко мне врываешься?

— Не расплатились! — злобно крикнули в ответ. — Мне склад был не нужен. Я по договору его брал. Я по мизеру не играю. Для вас старался. А потом? Нагрели меня, фраера, думали Фитиля обвести? Где камушки?

— Да откуда у меня камушки? — плаксиво забормотал купец. — Сколько обысков было, сколько голодали, продал все!

— Гляди, косопузый! Даю тебе полминуты. Не вспомнишь, где камни лежат, пришьем и тебя, и твою девку, и зятя. Это я тебе гарантирую.

Вдруг в гостиной опять закричали, забегали. Гуляев принял решение. От пришельцев пощады ждать нечего. Наших надо предупредить о заговоре, о том, кто такой Яковлев и семейка Полуэктовых. Он разбежался, вышиб плечом окно — зазвенели разбитые стекла. Он сел на подоконник, высунул в сплошной мрак ноги и прыгнул.

Теперь все они обитали в садовой сторожке. К ночи постояльцы нашли тут себе занятие. Семка засел за карты с обоими парнями приказчичьего вида, дьякон захрапел, а Клешков, поглядывая на заставленные изнутри фанерой окна, все чаще начал выходить на улицу. Сначала Семка и тут не отпускал его от себя ни на шаг и покорно вставал рядом у кустов, как только Санька ступал из двери на садовую, усыпанную жухлой листвой землю. Немедленно появлялся и дьякон, и все трое сторожко, ощущая присутствие друг друга, смотрели в осенний мрак, приглядывались к огням недалекого дома, видным сквозь оголенную сумятицу черных ветвей.

Потом, не разговаривая, молча возвращались. Наконец Семке надоело выходить за Клешковым, дьякон утомился и захрапел, и Клешков почувствовал, что теперь самое время бежать.

— Шесть! — кричал один из охранников, азартно шлепая картой.

— На, семь! — шлепал своей картой Семка.

— Да ты гляди — это ж козырь!

— Ладно, сыпь козырь на козырь…

Можно было элементарно домчаться до милиции. Или до исполкома. Но на это ушло бы не меньше получаса. Семка и остальные спохватились бы. И страшнее всего — от этого прогорала суть его сообщения. Он знал теперь замысел повстанцев и городского белого подполья. И надо было сообщить об этом своим, не встревожив врага. Вот в этом и состояла задача. Он обдумывал, глядя, как игроки рубят картами по столу, как шарахается от этих ударов пламя свечи, как гудят доски.

Клешков встал. Не спеша подошел к двери и открыл ее.

— Куда пошел? — крикнул за спиной Семка. Оборвался храп дьякона.

— До ветру, — сказал он и ступил в сад.

Вокруг свирепствовал ветер. Слышно было, как скрипят во тьме деревья, шуршат и состукиваются ветви. Он стоял, ждал. Из сторожки не выходили. Дом был шагах в пятидесяти. Он шагнул было в сторону и явственно услышал звук револьверного выстрела, за ним еще два. Он кинулся к дому и припал к земле у кольев ограды. Брехнула и вдруг захрипела собака, звякнула цепь. Потом он услышал крадущиеся шаги во дворе. Пока ничего нельзя было разобрать, и инстинкт разведчика приказывал ему ждать. Наконец у тускло освещенной веранды появилась плохо различимая фигура. Прижалась к двери. Послышался звук вырезаемого стекла, потом дверь раскрылась, и тот, кто открыл ее, а за ним еще трое беззвучно скользнули в дом.

Было тихо. Клешков замерзал. Он вышел в одной косоворотке, пальто и кепка остались в сторожке. Земля охолодила живот, ветер — спину. Клешков ждал. Если сейчас выстрелить, наччать панику, то, пожалуй, можно успеть добежать до исполкома, но как быть потом. А не переменят ли свое решение Семка и тот военный?

Вдруг наверху с треском вылетела, звеня осколками стекол, рама, и тотчас же в прогале окна появился и с глухим шумом упал вниз человек. Клешков подождал с минуту, но кругом царило безмолвие и только где-то в соседнем дворе исходил в хриплой ярости пес. Клешков вскочил и в несколько прыжков домчался до кустов, где должен был находиться выпрыгнуший. Тот лежал лицом к земле, со странно заведенными за спину руками.

Клешков осмотрелся и присел над лежащим. Это был высокий хорошо сложенный мужчина в сером, странно знакомом костюме. Ноги его в галифе и сапогах были широко раскинуты. Мужчина хрипел. Клешков осторожно повернул его голову и не поверил своим глазам: перед ним был Гуляев. Лицо его с ободранным кровоточащим подбородком, со слипшимися волосами совсем не походило на лицо веселого и находчивого друга. И все-таки это был он. Клешков похлопал его по щекам. Гуляев открыл глаза. Он долго щурился, всматривался в почти прислонившееся к нему лицо Клешкова, потом бормотнул:

— Санька… — и тут же дернулся. — Предатель!

Клешков наклонился к самому его уху.

— Володь, идти сможешь?

Гуляев выругался, попробовал поднять голову. Клешков распорол веревку на его руках, помог сесть.

— Володь, не перебивай, — сказал он, — слушай внимательно.

Он быстро и четко пересказал ему все, что узнал о планах подполья и повстанцев, потом поднял, поставил его и попросил пройти. Гуляев мотнул головой и чуть не упал. Но сказал, что дойдет.

— Иди, — сказал Клешков, — только вот что… Кто там в доме? Что за шум?

— Налетчики, — невнятно пробормотал Гуляев, — купца моего щупают. А купец — сам в подполье и все там оттуда. Надо всех брать.

Клешков увидел, как Гуляев, шатаясь, двинулся к саду. Он подождал, пока тот дойдет деревьев, послушал удаляющийся хруп листьев под его сапогами и, невесомо ступая, двинулся к двери дома. Щепа и листья поскрипывали под ногами. В доме слышен был шум, возня. Он подобрался к полуоткрытой двери, выдвинул вперед руку с наганом и, отведя дверь, ступил внутрь дома.

Уже в передней слышно было, как вскрикивает и стонет женщина за дверью, как невыносимо хрипит кто-то еще, как переговариваются весело напряженными голосами несколько мужчин. Клешков помедлил было перед дверью, но хрип вдруг усилился настолько, что он не выдержал, рванул дверь и остановился в ней.

В комнате горели свечи, в их свете видна была привязанная к креслу светловолосая женщина. В углу над сидевшим на полу мужчиной в гимнастерке стоял широкоплечий малый в тужурке и кепке. Его обрез был уперт в темя сидевшего. Трое других толпились над кем-то привязанным ко второму креслу, и один из них, самый высокий, все время спрашивал приглушенным голосом:

— Надумал колоться, падло? Нет? — потом они что-то делали, хрип усиливался. И снова свирепый голос высокого спрашивал: — Развяжешь язык, старая портянка? Нет?

Дверь была полуотворена, она не скрипнула, и в течение, может быть, нескольких секунд, но секунд настолько долгих, что казались нескончаемыми, Клешков был свидетелем пыток. Первой его заметила женщина и осеклась в крике. От этого оглянулся парень в кожанке и, дернувшись, вскинул свой обрез. Клешков выстрелил в него и тут же, присев на колено, выпустил все патроны в обернувшихся от кресла. Трое упали мертвыми, а длинный попытался подняться. Но военный, сидевший в углу, подбежал к нему и выстрелил в голову из обреза, перехваченного у рухнувшего бандита.

— Вовремя вы, — сказал военный, и Клешков узнал в нем руководителя городского подполья.

Не теряя времени, военный развязал женщину и старика. Старик был настолько черен лицом, что Клешков думал, что он сейчас умрет от разрыва сердца. Он сидел, ухватившись за ручки кресла, и прерывисто дышал.

— Онуфрий Никитич, надо уходить! — сказал ему военный. — Выстрелы слышали в городе, скоро буду! гости. Нина, как вы там?

— Я готова, — глухо отозвалась женщина. — Надо проверить постояльца.

Затопали шаги. Клешков с наганом и военный с обрезом кинулись к двери. Вломился дьякон.

— Живы? — завопил он оглушительно. — Спаси господи! Целы!

— Поздненько являешься, Дормидонт, — опустил обрез военный. — Если бы не этот человек, — кивнул он на Клешкова, — нам бы здесь могилку наверняка заготовили. Видел, кто припожаловал?

Дьякон подошел к мертвецам, поглядел и часто закрестился.

— Помилуй господи, сам Фитиль.

— То-то и оно. Я говорил вам и Князеву, нельзя связываться со шпаной. Так и вышло.

— Учтем, господин ротмистр.

— Где твои люди?

— Ожидают в саду.

— Адъютант Хрена?

— Там же.

— Уходим немедленно. Передай своим ребятам, чтобы проводили обоих, и этого, — он указал на Клешкова, — и того, за город. Задерживать никого не будем. Побратались в деле. Уходить немедленно.

Дьякон исчез.

Во время их разговора женщина пропадала куда-то и теперь возникла в дверях.

— Его нет!

— Нет? — переспросил военный. — Тогда бегом! Уходим!

Все выскочили в прихожую, старика вела женщина.

Военный быстро натянул шинель, нахлобучил фуражку.

— Сигналы остаются прежними, — сказал он Клешкову, — сроки тоже. Нас, конечно, будут искать, но, надеюсь, не сыщут. Через двое суток начинаем. До встречи.

Клешков выскочил во двор, за ним вышли и остальные. У ограды темнела кучка людей, слышался негромкий разговор. Когда Клешков подошел, один из молодчиков при дьяконе подал ему пальто и шапку.

— Бегом! — гаркнул дьякон. И сам первый пустился тяжеловатой трусцой. Кругом гудел и гнулся сад, абсолютная темнота обступала их. Шелест, шорох, треск сухих веток. По садам, среди бреха собак они уходили к окраине. Сады были, как леса. Клешков думал о Гуляеве, о том, как будет действовать Бубнич.

С утра мело. Холода и снег, неожиданные в в этих местах в начале ноября, опрокинулись на городок. С вечера эскадрон Сякина выступил. Движение это постарались сделать неприметным. Всадники группами и по одному съезжались к монастырю, во дворе его пристраивались к своим взводам. Гуляев, получивший задание быть при Сякине, ездил рядом с комэском, как привязанный. Бубнич появился около полуночи, перед самым выступлением. Он поговорил с Сякиным и обратился к эскадронцам с небольшой речью.

— Товарищи! — сказал он, оглядывая длинный строй всадников, по флангам которого стояли две тачанки. — Между исполкомом и вами были недоразумения. Возможно, что мы не смогли сделать для вас всего, чтобы отдых ваш после госпиталя был по-настоящему здоровым. Но вы сами знаете, товарищи, идет революция. Она вокруг — и среди лесов, и болот, идет в ранах, ошибках, в тифу, но идет! — Бубнич приподнялся на стременах. — И она требует от вас, от революционных бойцов, чтобы вы забыли все ошибки ее и обиды, она требует от вас пролить кровь и спасти ее, как вы это не раз уже делали! Она ждет вашей помощи, товарищи!

— Да-ешь! — заревели эскадронцы, и Сякин, секанув коня плетью, помчался по рыхлому снегу к дальним воротам монастыря, за ним по одному вытянулся эскадрон. По плану, принятому после сообщения Гуляева, эскадрон должен был обрубить одно из щупалец, охватывающих город: встретить и уничтожить обходный отряд Хрена. Тот самый, что должен был напасть на защитников города с тыла.

Шли несколько часов. Кони вязли в рыхлом и вязком снегу, всадники кутались в бурки. Метель неожиданно улеглась. Ветер шуршал в хвое сосен. Лесная тропа между болот выводила к широкой поляне. Последние всадники подъезжали к бугру. Сякин негромко отдавал приказы. Багровый шар солнца запутался в переплетениях голых ветвей. Лошади оставляли глубокие следы в снегу, и поляна казалась огромным бумажным листом, на котором были нанесены письмена какого-то неведомого народа гигантов. Всадники ежились от ветра. К Сякину и Бубничу подскакали разведчики.

— Выходят по болоту, — доложил один из них, парень с чубом цвета спелой пшеницы, выбившимся из-под кубанки.

— Много? — спросил Сякин.

— Сотни две, если не больше.

— Последи и докладывай, — сказал Сякин и, переждав глухой топот умчавшихся разведчиков, повернулся к Бубничу. — Что будем делать, комиссар?

— Лучше всего подождать, когда они скопятся на выходе из болота, и рубануть пулеметами, — сказал Бубнич. — А вы как считаете?

— Думаю, лучше бы их прямо на болоте резать, — сказал Сякин. — Трудно будет, коли они до твердой земли дойдут. В два раза превосходят.

— Поступайте, как знаете, — после минутного колебания ответил Бубнич, — вы тут командуете.

— Рази я? — дурашливо изумился всем своим костлявым лицом Сякин. — Вот не знал…

Бубнич оглянулся на Гуляева. В глазах Бубнича было столько беспомощности, что Гуляев тронул своего саврасого ему навстречу.

Бубнич отвернулся.

— Вы тут командуете, Сякин, — сказал он, — и только вы, запомните.

— Запомню, — пообещал Сякин, и что-то в его голосе насторожило Гуляева. — Взводный, — закричал он, — второй взвод! Гони сюда старшего.

Примчался на рыжем дончаке лихой казачина с пышными усами, отсалютовал шашкой.

— Ты пощупай их за бугром, — сказал Сякин, — мнится мне, шо они уже повылезли с того чертячьего болота. Коли так, не атакуй, а сообчи!

— Слухаю! — взводный умчался.

На поляне строился эскадрон. На вершину бугра выехали и развернулись за стволами могучих дубов обе эскадронные тачанки. Гуляев поглядывая на Бубнича, горячил коня. Сама идея посылки сюда эскадрона казалась ему опасной. Ни Сякин, ни его бойцы не вызывали у него доверия. Тем более, Сякин был озлоблен, и Бубнич это знал. Но перехватить бандитов у выхода из болота — было единственным возможным решением. Караульная рота была малочисленна, чоновцы не умели как следует стрелять. Все двенадцать верст по лесной тропе, которые проделал эскадрон, разбавленный милиционерами и чекистами, чтобы парировать именно тут удар повстанцев, Гуляев волновался. Он замечал, что волнуется и Бубнич, хотя тот внешне не подавал вида. Лишь желваки на скулах да быстрые взгляды, которые он бросал на Сякина, выдавали его беспокойство. И вот теперь наступал решающий момент. Еще тогда, когда Сякин без Бубнича поехал инструктировать разведку, Гуляев взглядом попросил разрешения следовать за комэском. Бубнич резким движением бровей запретил ему это. Теперь после слов Бубнича, Сякин мог делать все, что взбредет в его сумбурную голову. Гуляев ударил коня, тот прыгнул и мигом вынес его к фронту эскадрона.

— Первый и третий взводы — в резерв! — командовал Сякин. — Гони к тому клену, где комиссар товарищ Бубнич расположился, — ехидной улыбкой указывал Сякин. — Четвертый взвод — выдвинуться на взгорок и по команде — беглый огонь.

Около сотни всадников колонной по четыре двинулись по поляне в сторону одиноко стоящего под мощным кленом всадника. Остальные тронулись к бугру, у его основания начали слезать с коней, полезли наверх. Это были милиционеры и чекисты, самый надежный взвод. «Своих в резерве оставил, — думал Гуляев, спрыгивая с коня у изножия холма, — как захочет, так и решит». Вокруг него неторопливо взбегали на вершину холма и, раскидываясь цепью, пристраивались за ольховыми кустами милиционеры. По обе стороны крутой вершины у самых отлогих краев холма, стояли тачанки. Номера на них, цепко припав к пулеметам, следили сквозь прицельные прорези за кем-то на болоте. Кони, повернутые задом к трясине, жевали, изредка вздрагивали.

Гуляев сквозь кусты всмотрелся в пятнистое и кустистое поле впереди. Вдалеке, на том краю болота, темнел лес, а по кочкам передвигалась длинная змейка людей, и в самом конце лошади осторожно вывозили тачанку. Это было неожиданностью: считали, что у банды нет пулеметов.

Было слышно, как с глухим чавканьем прыгали с кочки на кочку идущие. Коней большей частью вели в поводу, но кое-кто ехал верхом. Трясина, то и дело проступавшая сквозь снежный покров, была в этих местах, как видно, неглубокой. Передние давно обошли холм, где ждали сигнала милиционеры, и были уже не видны из-за других лесных холмов. Все ближе чавкала грязь под сапогами и копытами. Лица притаившихся за кустами милиционеров были бледны.

Сзади зашуршал снег, Гуляев обернулся. На холм въехал Сякин во всей своей красе — в белой папахе, в распахнутой на груди венгерке, в красных галифе. Серый конь его резко выделялся на фоне темного переплетения кустов. «Что он делает? — в ужасе подумал Гуляев. — Его же заметят!»

В этот момент Сякин вырвал шашку, и блеск ее высоко полыхнул в лучах рассветного солнца.

— Огонь! — крикнул он, и оба максима на тачанках одновременно затарахтели. Змейка повстанцев на болоте сразу порвалась. Несколько человек в середине ее рухнули в черную воду, остальные кинулись в стороны, забарахтались в трясине. Кое-кто, присев, открыл огонь с колена, визгливо заржали лошади, заметались, высоко взбрыкивая передними ногами. Одна уже тонула посреди болота, и ржанье ее далеко разносилось вокруг.

— Тачанку, тачанку бейте! — высоким ломающимся голосом кричал Сякин.

Гуляев увидел, как поднимались на дыбы и падали кони у самого начала болота, оттуда тоже затарахтело, и заплясал огонь вокруг пулеметного дула. Вся цепь милиционеров и чекистов в кустах беглым огнем крыла разбегающихся и падающих бандитов. Те, на болоте, почти не отвечали. Многие завязли, соскочив, с тропы, многие пятились, пытаясь отстреливаться, но пулемет на дальнем краю холма сек и сек разбегавшиеся серые фигурки, а второй максим непрерывно слал очереди по тачанке бандитов. Ответный огонь на той стороне вдруг примолк и опять возобновился. Видно было, как зыбятся серые спины за щитком максима. Вскрикнул кто-то, Рядом с Гуляевым, раскинув руки, рухнул парень в кожаной куртке. Бандиты все точнее вели огонь. Гуляев подскочил к упавшему парню, выдернул из холодеющих рук винтовку. В конце концов, недаром же он получал призы по стрельбе. Четко уперев приклад в плечо, повел стволом. Вот он, горб бандита за пулеметом. Ствол максима бился в огненной лихорадке.

Гуляев выстрелил и снова приложился. В полминуты он выпустил три обоймы. Пламя в стволе бандитского пулемета погасло.

— Урра-а! — закричали в цепи около него.

Сзади одобрительно, хриповато сказал Сякин:

— Молодец, мильтон! Умеешь воевать!

Но Гуляев не ответил. Он слушал.

В тылу на поляне творилось что-то неладное. Гуляев вскочил и, перебежав пространство до пологого спуска, посмотрел вниз. Там, внизу, сшиблась толпа и, лишь изредка вскрикивая, эскадронцы и неведомо откуда взявшиеся бандиты рубили друг друга. Хрипели лошади, ругались и стонали люди, но стон и топот были странно приглушены, словно это происходило во сне, не наяву. У подножия холма жались испуганные коноводы четвертого взвода.

— На конь! — гаркнул сзади уверенный голос.

И сразу же покатились, поехали по Пятнистому склону милиционеры и чекисты. Бандиты стали заворачивать коней в сторону коноводов. Но было поздно. Гуляев сам не помнил, как он влетел в седло.

— Вперед! — ударил голос Сякина, и Гуляев, обгоняя других, скакавших рядом, послал вперед своего саврасого мерина. Навстречу, оскалившись, скакал бандит с опущенной вдоль крупа лошади шашкой. Его лихое, распаленное азартом рубки лицо скалилось усмешкой. Гуляев выстрелил. Бандит еще яростнее заусмехался, и лошади сшиблись. Он уже пел, пел рядом, металл чужого клинка, когда Гуляев обуздал дрожащую руку, трижды дернулась собачка курка, и пегий конь бандита пронесся рядом. На шее его безжизненно пласталось тело. Невдалеке Сякин орудовал двумя клинками. Пятясь перед ним, отступал бандит на рослом вороном жеребце. Он бешено, но не очень умело отмахивался клинком, полушубок его на груди уже темнел кровавым пятном, а Сякин жал и жал его в самую гущу рубки.

Гуляев перезарядил браунинг и понял, что бандиты дрогнули. Они уже поворачивали коней, кое-кто из них, отстреливаясь, начал отъезжать в глубину леса. В этот миг один из них — в мерлушковой папахе — выстрелил. Сякин охнул и схватился за руку. Одна из его шашек выпала под ноги коня. Гуляев изо всех сил ударил своего саврасого каблуками и оказался рядом с Сякиным. Он дважды выстрелил и увидел, как свалилась мерлушковая папаха, как смертно бледнеет длинноносое, искаженное шрамом на лбу лицо врага. Бандит стал заваливаться назад. Лошадь его пробежала рядом. А Гуляев хотел подхватить Сякина, но тот ударил его локтем и пришпорил лошадь.

— Дави, ребята! — крикнул Сякин. — Даешь!

— Да-е-шь! — заревели со всех сторон. Озверевшие лошади эскадронцев грызли и теснили коней бандитов. Резко ударило несколько выстрелов, и бандиты как по команде стали поворачивать коней.

— В угон! — закричал Сякин.

Десятки всадников помчались радужным клубком, догоняя и обгоняя друг друга. Сякин, белый, потерявший кубанку и шашку, шагом ехал навстречу Бубничу, Тот на ходу осадил, вздыбил лошадь.

— Спасибо тебе, командир!

— А ты, дурочка, боялась, — сказал Сякин, блестя глазами. — Я, комиссар, присягу один раз даю.

Из-за деревьев возвращались всадники, ведя в поводу трофейных коней. Вся поляна была завалена трупами людей и лошадей.

— Назад надо! — сказал Бубнич, пытаясь забинтовать плечо Сякина.

— Трубач! — из последних сил крикнул тот, и откуда-то из-за деревьев труба серебряно завела сигнал сбора.

Шел снег, по улицам села разъезжали конные. У завалинок толпились местные, поглядывая на суету вокруг штаба. Батько Хрен уже прошлой ночи выдвинул свои аванпосты к городу. Клешков стоял у штаба в кучке бандитов ждал Князева.

— Барахла, братцы, там навалом, — говори пуская дым через ноздри, бородатый крепкий мужик в полушубке, перепоясанном офицерским ремнем. — Что ни толкуй, а Сухов — он город был торговый, народ там толстобрюхий живал.

— Усе комиссары разволокли, — лениво говорил усатый украинец в островерхом малахае, — тильки шо кров свою прольем!

— Комиссары себе награбили, мы комиссаров обдерем, — стоял на своем бородатый. — Но, без товару не вернемся, точно говорю.

Из ворот хаты, занятой под штаб, вырвалась кучка всадников и во весь опор покатилась по улице. Скоро уже и спин их не стало видно в мельтешении снега.

— Погодка, как по приказу, — бородатый обмел снег с бороды, — уже год я с батькой, и где тилько ни были, а городов пока не брали!

— Теперь мы — сюда, — с убеждением подтвердил усач, — селяне за нас, громада валом валит. Прижмем город пид ноготь, вин и прыскне.

В сумятице снежных вихрей Клешков увидел знакомую чуйку и треух Князева.

— Пошли-ка, молодчик, вести приятные, — сказал он.

Они пошли по улице, увязая в снегу. В лицо колко била метель.

— Допрашивал ноне батька одного человечка, — благостно изливался Князев, — так до чего ж упорен был, до чего бранчлив, только плетьми и смирили раба божьего.

— Красного взяли? — спросил Клешков.

— Оно вроде и не красного, да ведь и к нашим тоже не причислишь. Колупаевский.

— А, это из погорельцев.

— Пожег их батько, но ведь не без резону, они на честь супруги его покушались. Так что хочу молвить, пока разум мой нищий еще бодрствует в трудах, батько Хрен умен, умен, разворотлив мозгами.

Клешков промолчал. Они вошли в калитку, поднялись в сени, разделись там и сели в комнате, отведенной им на постой.

— Я вот к чему это говорю, — продолжал Князев, отирая ладонью свое острое, с козлиной бородкой лицо и щурясь на Клешкова, — я к тому, голубь, говорю, что больно ты возле этого Семки толчешься. Окрутят они тебя по молодости, окрутят, парень, а ведь бандиты они, как есть бандиты… Что сегодня с христовой душой живой проделывали, как измывались.

— Молчал?

— Так что ж молчать, все одно откроешь рот, когда за такое место к потолку подвешивают.

— Заговорил?

— Заговорил. И все на нашу голову. Еле только я и отговорил, спасибо Кривой помог, очень ему хочется в городе пограбить, а то бы батя заместо большевиков разнесчастного голодранца Митьку Сотникова пустился б истреблять, Вот он, союзничек, свяжешься с ним, а потом не знай, чего ждать. Все-таки, благодарение господу, так оно — не так, а к ночи выступаем. — Князев замолк, потом поднял вверх глаза и сказал молитвенно. — Отольются большевичкам невинные слезы, отольются. Пошли мне, господи, встречу с их главным, с нехристем Бубничем, пошли, господи. Вот возьмем город, я его добуду! За все мне ответит лиходей, и за имущество мое, и за сына, что по его милости в могиле, за все! Отольются ему слезки, иуде мохнатому! Отольются!

— Я вам не нужен?

— Иди, иди, голубь, да возвертайся скорей. В сумерках выступление, вот тут не теряйся, при мне находись.

Клешков оделся в сенях и вышел. В метели скакали конные, тарахтели подводы, перекрикивались голоса. Клешков зашагал по направлению к штабу, щурясь и заслоняясь от крупки рукавицей. Второй день он был в страшном напряжении. Вчера выступил Кикоть. Больной, он лежал в тачанке, но сам повел отряд в две сотни коней, с ним был единственный в банде, исправленный к этому времени пулемет. Его подарили батьке Хрену мужики из староверских сел. Теперь начиналось движение трех последних сотен Хрена. Конечно, хорошо, что товарищи в городе ждали и готовились, но Клешков никак не забывал, до чего несоразмерны их силы с числом нападавших. Общее число штыков и сабель у защитников города было меньше даже той части бандитской армии, которая шла с Хреном. Вместе с Кикотем и подпольем бандиты превосходили красных почти втрое, и спасение было только в пулеметах. Любая случайность, любой пустяк могли перевесить чашу весов.

Клешков вошел во двор штаба. Запорошенные снегом, хрупали сено лошади. Все они были подседланы и укрыты попонами. Людей почти не было видно, разбрелись по хатам, готовились к походу. Внезапно набежал веселый Семка, перетянутый в поясе, в кубанке. От него несло самогоном.

— Здорово! — крикнул он. — Слыхал? Выступают!

— Сейчас? — спросил Клешков.

— Через час, как смеркнет.

— Пойду собираться.

Семка поймал Клешкова за плечо.

— Слухай, Санька, оставайся со мной.

— А ты разве не идешь?

— Батько тут оставляет, жену сторожить от колупаевских.

— Хорошая должность!

— Поперек его не попрешь.

— Понятно. Я пойду с войском.

— Оставайся, — убеждал Семка, — мы тут пир организуем, Христю позовем, она, как батьки нет, до всех добрая.

— Нет, я хочу в городе побывать.

— Так побываем! А то дюже здесь скучно. Одна Христя, так вона мне хуже буряка невареного, да пленный. Може, со скуки его в расход пущу, кацапа колупаевского. Пусть Митьке Сотникову прощальный привет шлет.

— Отпустил бы ты его, — сказал Клешков, — он же все сказал. На черта он тебе?

— Я колупаевских из прынцыпа не отпускаю. Этот Митька Сотников — гад, хуже змеюки, попадется, на ремни всю шкуру порежу! Пленный-то его продал, мы послали утром сотню, пугнули, еле ноги унес. Малый сидит — трусится: не мы, так Митька его все одно зарежет.

— Пойду, — сказал Клешков.

— Ну, как знаешь…

Семка исчез в снежной круговерти. Тревожно заржала лошадь. Клешков пошел к базу, чтобы задами выйти на улицу. У одного из амбаров в белой тьме кто-то пошевелился.

— Браток, — сказал чей-то голос, — закурить нема?

Клешков подошел. Невысокий мужик в огромной дохе, обхватив руками винтовку, переминался у дверей.

— Нету закурить, — сказал Клешков. — А ты чего здесь?

— Да пленного сторожу, — ответил мужик тонким голосом. — Обрыдло. К ногтю бы его, и все, а тут мерзни.

Клешков подошел еще ближе и без размаха ударил караульного в пах. Бандит ойкнул и согнулся. Клешков изо всей силы рубанул его рукоятью нагана по голове, тот рухнул в снег. Клешков подскочил к амбару, оглянулся. Бушевала метель, изредка где-то вдалеке мелькали темные фигуры. Он вырвал шкворень, державший двери амбара, распахнул обе половины.

— Браток! — позвал он шепотом. В ответ тишина. — Эй, колупаевский! — сказал он в полный голос. Откуда-то из глубины донесся стон. Клешков на ощупь тронулся на голос, споткнулся о какие-то мешки, потом еще обо что-то и понял — перед ним человек.

— Эй, — наклонился он, — ты что, ранен?

— Добивай, гад! — застонал тот. — Кончай. Хватит…

— Вставай! — приказал Клешков и, нагнувшись, ухватил за плечи лежащего. Рывком поставил его на ноги.

— Товарищ, — сказал он, — я свой.

— Какой свой? — спросил пленный.

— Свой я, из города, — торопливо разъяснил Клешков.

— Мы с городскими не вяжемся, — испуганно бормотал пленный.

— Пойми ты, дурень, — Клешков схватил в темноте его за руку и подтащил к себе. Еле брезжило во мраке его лицо с ошарашенными глазами. — Слушай внимательно: ты своих продал, но их на том месте не накрыли.

— Чего ты такое говоришь? — отстранялся от него пленный. — Не при чем я.

— Слушай, шкура! — вскипел Клешков. — От тебя сейчас все зависит. И твой Митька Сотников благодарить тебя будет, если меня послушаешь…

— Митька? — шагнул вперед парень. — Говори!

— Сейчас я тебя отсюда выведу, дам лошадь, сумеешь найти своих?

— Попробую.

— Найдешь, передай: Хрен идет на город. Христя и все барахло остаются здесь. И обоз, и имущество — все. Если на рассвете сделать набег — все ваше. И с Хреном расплатитесь. И красные будут вас за своих считать, понял?

— Не врешь? — спросил парень, глаза его ожили, засверкали в темноте. — Да коли так, мы тут им такую юшку пустим.

— Все точно. Ты Митьке сумеешь доложить?

— Да я Митьку с под земли достану, я же подручный.

— Пошли.

В снежном кружении, в вое ветра они выбрались на двор. Клешков подождал, пока колупаевец заберет лошадь и выедет со двора, и побрел по улице следом. Пропела труба. К штабу начинали стягиваться конные. По дороге Клешкова встретил Князев.

— Готов?

— Готов.

— Пошли.

Батько Хрен, Охрим, командиры сотен и еще с десяток всадников стояли верхами у плетня За повод батькину лошадь держала полураздетая, в наброшенном платке Христя.

— Ой, не уезжай, — причитала она. — Ой, не уезжай, бо я без тебя дня не выживу!

Семка, стоявший рядом с ней, обернулся и подмигнул Клешкову.

— Пора, батько, — сказал Охрим.

Нестройная толпа всадников постепенно вытянулась в колонну.

— Пошли! — махнул Хрен, поцеловал Христю, отвел ее нагайкой с пути и дал коню шпоры. Остальные поскакали за ним.

Подъехал Князев, ведя в поводу лошадей.

— Садись, — кинул он Клешкову, — вот выклянчил у союзничков.

Князев и Клешков пристроились к хвосту колонны. Ветер и снежная крупа били в лицо, всадники кутались в башлыки, на самое переносье сдвигали папахи и малахаи. Сзади слышен бы нестройный шум. Клешков оглянулся. Изо всех дворов выезжали подводы, сани, мажары — вытягивались за колонной.

— Чего это они? — спросил он Князева.

Тот обернулся, долго глядел на пристроившийся позади обоз, зло засмеялся.

— Матерь Росеюшка, — доходило до Клешкова в гудении ветра, — она все та же, что и при татарах была. Не понял? — Князев за повод притянул лошадь Клешкова, пояснил. — Как при набеге, грабить едут! Возьмет Хрен город, а они за ним. Союзнички, помилуй нас, господи, за такую дружбу.

Тяжело и размеренно месили снежную хлябь сотни копыт.

По избитой мостовой Гуляев доскакал до исполкома. У входа стояло несколько оседланных лошадей. Часовой, не сказав ни слова, пропустил его внутрь. Пробежав по коридору, он остановился у двери председателя. За дверью сшибались голоса. Он вошел.

Три человека враз повернули к нему бледные лица.

В кресле усталым коршуном сутулился Куценко. Он смотрел мрачно. У окна на стуле пыжился в своей неизменной коже Иншаков, он даже привстал. Военком Бражной, крупный, круглобородый, смотрел хмуро, но спокойно.

— Что? — вырвалось у Куценко.

— Разгром полный, — сказал Гуляев.

Иншаков ахнул и упал на стул. Куценко закрыл лицо рукой.

— Без паники, — пробасил Бражной и встал.

Тут только до Гуляева дошло, как они восприняли его сообщение.

— Разгром противника полный! — повторил он, исправляясь. — Взят единственный пулемет банды. Тридцать пленных. Порублено и постреляно человек сто. Остальные рассеялись.

Иншаков вскочил и вдруг захохотал. Бражкой зажмурился, и улыбка усталого блаженства на секунду распахнула и высветила его хмурое лицо. Куценко выпрямился в своем кресле.

— Бубнич жив? — спросил Куценко, и тут Гуляева закидали вопросами.

— Как вел себя Сякин?

— Какие у нас потери?

— Настроение у эскадронцев?

После подробных ответов Гуляеву велели остаться и приступили к совещанию.

— Продолжай, Иншаков, — сказал Куценко, — надо решать.

— Надо Хрена напугать, — сказал Иншаков, — вот мое предложение. Подтянется Сякин, надо двух-трех пленных послать к Хрену, чтоб он знал, что мы готовы и ждем. Хрен не попрет на рожон, а тогда и возьмемся за подполье в городе. Выловим, а тут и Хрена можно прижать.

Куценко и Бражной молчали. Потом Бражной поднял голову.

— Предложение, пожалуй, верное. У нас, считая с ЧОНом и милицией, пехоты — одна полнокровная рота, а конница теперь имеет состав меньше эскадрона. Пулеметы есть, но ночной уличный бой — вещь капризная. Самое же опасное — неизвестность сил и места нахождения белых подпольщиков. Повальные обыски ничего не дали. Притаились гады. Какой момент они изберут для удара — невозможно определить, — он пожевал клок бороды, закончил: — Я за предложение Иншакова. Надо доказать Хрену опасность штурма города, и он уйдет.

Куценко помолчал, потом поразмыслил вслух:

— Уйти он, может, и уйдет. Да ведь опять придет, сукин он сын! По сведениям, которые поступают, Хрен усиливается каждую минуту. В связи с разверсткой настроение в деревне против нас. Значит, через неделю Хрен может вернуться с такими силами, что неизвестно, как мы его тогда отразим.

— Ничего, — сказал Иншаков, — в Таврии наши жмут. Губерния о нас вспомнит…

Открылась дверь, вошел захлюстанный грязью Бубнич, улыбнулся всем и рухнул на стул.

— Дорожка! — сказал он. — Врагу такой не пожелаю.

Сразу же его ввели в суть спора. Он посидел, подумал и высказался:

— Я за первоначальный план. Штурм мы отразим. Надо только подготовиться… Я опросил пленных. Обходным отрядом командовал Кикоть, но он заболел и руководил с тачанки. Его мы не взяли, Кикоть у них — один из самых способных. Отряд его считался лучшим. Лучшие силы Хрена мы, значит, разбили. Теперь вопрос идет о малодисциплинированных частях, фактически это шайка, а не армия. Боя они не выдержат. У нас караульная рота теперь укомплектована чоновцами и коммунистами, у нас пулеметы, мы придадим каждой группе пулемет, разместимся, так, чтобы противнику пришлось, нападая на одну, иметь с тыла вторую группу, и встретим Хрена, как надо. В резерве у нас Сякин. Эскадрон доказал в бою, что он революционная, преданная, высоко маневренная часть. При этих условиях Хрен будет разбит. Теперь насчет подполья. Пугая Хрена и удаляя его от города, мы вредим себе. Хрен уходит в села и пополняется. Подполье как было, так и остается для нас иксом. Если же мы правильно разместим наши пулеметные группы и резерв, одним ударом можно кончить всю игру. Подпольщики вылезут — им надо захватить наши пулеметы. Хрен с его конницей на свою погибель влезет в уличную тесноту. Здесь мы сильнее, и мы победим. — Бубнич обвел глазами присутствующих. На лицах всех лежало тяжкое раздумье. — Вопрос в том, посмеем ли мы рискнуть? — сказал он. — А рисковать в данном случае мы обязаны.

Иншаков пробормотал:

— Лихо!

Куценко сказал:

— Похоже на авантюру.

Бражной потер лоб, всмотрелся куда-то перед собой прищуренными усталыми глазами.

— Пожалуй, если хорошо приготовиться, это выход.

И неожиданно все согласились с ним. Вошел красноармеец. Подал Бражному записку. Тот разрешил ему идти, прочитал, сообщил:

— Банда выдвигается к городу. Разъезды усилены. Наши посты отходят к окраинам.

И тогда Куценко сказал:

— А ведь Иншаков правильно говорил.

Спор закипел с новой силой.

В темноте глухо скрипели мажары селян, чавкала грязь под копытами лошадей. Банда Хрена обкладывала город. Батько, Охрим, ординарцы стояли на холме, прислушиваясь и угадывая во мгле движение тех или иных частей войска. Князев и Клешков, найдя ставку атамана, подъехали и пристроились позади. Кто-то во тьме прискакал, чавкая сапогами, полез на холм.

— Батько тут?

— Ходи ближче.

— Батько, подай голос.

— Хто будешь?

— С третьей сотни. Там наши хлопцы позаду оврага червонных накрыли. Двух узяли.

— Пусть приведут, — распорядился Хрен.

Связной молча зачавкал по грязи. Потом звук его шагов утонул в сплошном шорохе перемещения нескольких сотен людей. Ветром нанесло запах лошадиного пота и навоза. Ночь устанавливалась ясная, многозвездная. Прорезалась из-за облаков луна. В смутном ее свете стали видны кучки всадников, разъезжающих неподалеку от холма. Лес оставался сзади. Вокруг была степь, и по всему ее ровному раздолью мелькали неясные тени: группировались по сотням бандиты, уходили вперед секреты, коневоды стреножили коней. Когда тянулись к этим местам лесом, кое-где еще белел снег, здесь же вся степь превратилась в сплошную глинистую хлябь. Лошади и люди с трудом вытягивали ноги.

Привели пленных. Охрим, нагнувшись с лошади, стал их допрашивать. Топот и движение вокруг не позволяли Клешкову расслышать, что иные отвечали. Охрим вдруг привстал на стременах и резко махнул рукой. Один из пленных упал на колени, застонал. Конвоир сзади ударил второго. Тот тоже упал в грязь.

Князев приблизился к Хрену, подождал, пока к нему подъедет Охрим.

— Батько, — торопливо заговорил Охрим, — оба краснопузые брешут, что Кикотя раскостерили.

— Шо таке? — повернулся к нему Хрен.

— Ей-бо! Я их сек и уговаривал не брехать, но они уверяют, шо Кикотя разбили на болотах, шо привели пленных и шо по городу усю ночь шли обыски.

Хрен молча повернулся в седле и поскакал к оврагу. За ним, грузно топоча, помчались остальные. Клешков и Князев, шлепая по лужам, поехали следом.

У оврага перебегала бандитская цепь.

— Батько! — вполголоса окликнул чей-то бас.

Хрен подъехал и спешился. Впереди дрожали зыбкие огни городка.

— Батько, — сказал тот же голос, — тут перебежчик с отряду Кикотя, та я не верю.

Подвели человека. Хрен, за ним остальные — спешились.

— Батько, це я, Пивтораивана, — торопливо заговорил перебежчик, — узнаешь?

— Узнаю, Васыль, — мрачно буркнул Хрен, — откуда взявся?

— Забрали нас, батько. На болотах застукали. Пулеметами порезали на гати.

— Де Кикоть?

— Не могу знаты того, батько! Я в атаке був. Там и в плен взятый.

— Як тут оказался?

— Сбег. Воны до штабу нас вели, а я в сады, тай и сбег. Я город добре знаю.

— Ладно, — сказал Хрен, — ходи в третью сотню, кажи, шо я приказал одеть и вооружить.

— Дуже дзякую, батько.

— Охрим, — резко обернулся Хрен, — где эти… З городу?

— Тут, батько! — сказал Охрим.

— Узять пид стражу.

В несколько секунд Князева и Клешкова содрали с лошадей, обезоружили и плетьми подогнали к Хрену.

— Зрада! — сказал Хрен. Лица его не было видно в темноте. Только плотный силуэт в папахе. — Зрада! Продали моих хлопцев?

— А мы тут при чем? — заспешил Князев. — Мы-то при тебе были.

— Хто при мне, а хто и в городу, — сказал Хрен. — А зарез треба мне отходить. Большевики ждут, шо я сунусь, а я не сунусь. Будемо возвертаться, там и разберемся, кто и шо кому продал.

Клешков вздрогнул. Но тут же успокоился. Что они могли знать?

— Возвертаемся, Охрим, — приказал Хрен, — передай…

За оврагом, на склоне, где уже начинались первые дома города, вдруг грохнуло и просыпался беглый ружейный огонь. Потом заорали десятки голосов. По вспышкам было видно, что бой перемещается в сторону города.

— Шо таке? — спросил сбитый с толку Хрен.

— Там третья сотня, — раздумчиво сказал Охрим.

Подскакал всадник.

— Батько! Третья сотня взяла пулемет и гонит червонных!

— Охрим, — внезапно повернул голову Хрен, — а не морочат нам голову комиссары? Распустили слух, шо воны ждут, пленных подбросили, нашей людыне дали сбечь, шоб вин нам про Кикотя рассказав? Воны не хотят ли, шо бы мы опять у лес забрались? Га?

— Не знаю, батько, — проговорил Охрим.

В это время еще раз грохнула бомба и жарко запылал дом на окраине. В его свете было видно, как перебегает улицу пехота банды и как врываются на улицу первые всадники.

— На штурм! — Хрен кинулся к лошади и вскочил в седло. И тут же сотни голосов закричали, загомонили вдоль оврага. Зашлепали сапоги, затопотали копыта.

Охрим кинулся назад удержать в резерве хотя бы полусотню всадников. По всему полукругу оврага заплясали вспышки ружейного огня. Скоро они переместились в улицы. Штурм начался. Князев и Клешков, отведенные назад двумя конвоирами, молча смотрели, как вспыхивает и разрастается в городе сумятица боя. Вспышки выстрелов неслись уже из центра. Ветер иногда доносил изодранные клочья криков. Внезапно от казарм и с колокольни ударили длинными очередями пулеметы и вспышки ружейных выстрелов, бандитов сразу отбросило к окраине. Пылало несколько домов.

— А наши-то, наши? — тревожился рядом Князев. — Неужто взяли их? Саня, чего молчишь?

— Откуда мне знать, Аристарх Григорьевич, — отвечал Клешков.

«Как там они?» — думал о товарищах Клешков и вздрагивал от тревоги. Сзади подъезжали мажары с мужиками. Самые отчаянные гнали их прямо в город.

Бубнич и Бражной следили с колокольни за боем в городе. По Румянцевской бандиты выходили во фланг казармам. Одим пулемет, приданный с вечера чоновцам, был взят и уже работал против красноармейцев, защищавших штаб. С трех сторон цепи бандитов отжимали пулеметные группы красных к центру.

Иншаков мотался где-то у исполкома, сбивая вокруг себя побежавших было чоновцев. Горели дома. Непрерывно сыпался огонь винтовок, дробно заглушали все звуки пулеметы.

— Не пора ли Сякина бросить в дело? — спросил Бубнич.

— Нет! — отрезал Бражной.

Гуляев смотрел, как назревал кризис у исполкома. Там руководили обороной Иншаков и Куценко. Бандиты вели огонь из пулемета, а кучки их, накапливаясь в садах, все ближе придвигались к стенам исполкома. Отчаянная пальба не прекращалась ни на минуту.

— Дай-ка им прикурить! — приказал Бражной, и тут же пулеметчик на колокольне повел стволом. Там, у исполкома, сразу задвигались и начали отбегать темные фигурки, а пулемет вел и вел свою огненную строчку. Бандиты в садах приумолкли. Едва только почувствовалось, что атака на исполком ослабла, из дверей особняка сыпанули человечки. В свете горящих домов они быстро растягивались в цепь. Вот выбежал вперед командир и махнул шашкой. Цепь, попыхивая огнем, побежала через площадь. Навстречу ударил короткими очередями пулемет, и цепь легла. Опять из садов послышались залпы оправившихся бандитов. Пулемет на колокольне начал поединок с вражеским пулеметом. Наконец тот замолк,

Бубнич повернулся к Бражнову.

— Кажется, отбили атаку, пора самим атаковать.

— Рано, — сказал Бражной. — Гляди, что на флангах делается.

Действительно, вспышки выстрелов косо отжимали оба фланга красных к той же исполкомовской площади.

— Эскадрон у нас — единственный резерв. — Бражной опять уставился вниз.

Вокруг пахло жженым железом, бренчали под ногами гильзы, веревки колоколов мешали ходить, связные, переступая и отбрасывая их, страшно ругались. Бубнич все время поглядывал на монастырь. Там в полной боевой готовности ждал эскадрон Сякина — основная сила гарнизона: семьдесят обстрелянных всадников с опытным командиром и две пулеметные тачанки.

В узких улочках, где затерялась группа Иншакова, усилился огонь, потом высоко взмыл крик. Скоро на площади появились отдельные фигурки, они поворачивались, стреляли и бежали к исполкому.

— Отбили! — ударил по каменному барьеру Бражной. — А ты — эскадрон, эскадрон!

— Стой! — прервал его Бубнич. — Тут дело кажется похуже, чем думаем!

Действительно, со всех сторон, не только с Румянцевской, по которой повел было атаку Иншаков, но и с боковых улиц на площадь выскакивали и бежали в одиночку и кучками красноармейцы. Бандиты сумели обойти красных на флангах. Теперь узлом обороны становились исполком и колокольня.

Пробрался сквозь суету вокруг связной:

— Милицию заняли, арестованных распустили, — крикнул он.

— Гуляев! — крикнул Бубнич. — В монастырь. Передай Сякину: атака! Пусть гонит их в степь.

Гуляев помчался по узкой винтовой лестнице вниз. Взбиравшиеся вверх бойцы прижались к стене, чтобы пропустить бешено мчавшего связного.

Выскочив на улицу, Гуляев вспрыгнул в седло первой попавшейся лошади и наметом погнал ее в переулок. Сзади от площади летел сплошной вопль атакующих, и вдруг сразу стало тихо. Он на ходу обернулся в седле. По площади метались одиночные бойцы. Из здания исполкома сыпался огонь обороняющихся, а от Румянцевской во весь опор катилась яростная конная толпа: Хрен бросил в атаку конницу.

Гуляев вцепился в лошадь и ударил коня каблуками. Конек был заморенный, но и ему передалась тревога владельца — он понесся галопом. На площади решалась судьба городка и всех товарищей Гуляева. Он направил коня на плетень, проскакал чьим-то огородом, перепрыгнул поленницу и выскочил на улицу, ведущую к монастырю. У одного из домов суетились люди.

— Стой! — крикнули ему. Он еще раз удар коня каблуками, конек не подвел. Гуляеву показалось, что среди фигур, мелькнувших в свете окна, была одна женская. Сзади ударили выстрелы, он пригнулся к шее лошади, ощутил кожей грубую шерсть гривы, вобрал в себя запах конского пота. Кто это мог быть? Зашевелилось подполье? Над самым ухом пропела пуля. У ворот монастыря его задержали два всадника.

— Документы!

— К комэску! — ответил он.

Его отконвоировали к Сякину. В темном дворе в полной боеготовности стояла кавалерийская колонна. Сякин на вороном коне в белой папахе неподвижно стыл во главе строя.

— Военком приказал: атаковать, — бросил Гуляев.

— Какая обстановка? — тронул поближе к нему коня Сякин.

— Конница ворвалась на площадь. Сейчас там все перемешалось, наши в исполкоме и церкви еще держатся. Если не отобьем, будет поздно.

— Эскадро-он! — запел Сякин, поворачиваясь в седле. — Ры-сью-у арш!

Гуляев вместе с Сякиным вылетел из-под арки ворот. Сзади слитно и могуче работали копыта. Эскадрон галопом прогрохотал мимо того двора, где обстреляли Гуляева. Там никого уже не было. Завернули в проулок и вылетели к церковной паперти. На площади творилось черт знает что! Бандитская конница разворачивалась, Атакуя на два фронта, — колокольню и исполком. В дверях исполкома уже дрались врукопашную. Пулемет на колокольне молчал, зато вражеский пулемет так и сыпал из какого-то сада свои горящие строки.

— Тачанки на фланги! — гаркнул Сякин. — Эскадро-он! В лаву!

Веером рассыпался строй всадников и гребнем ринулся по площади. Часть конных бандитов попятилась, часть кинулась навстречу. Засверкали шашки. Две тачанки, широко поведя огнем, положили в грязь пеших бандитов, от колокольни и исполкома радостно завопили, и реденькие цепочки красноармейцев выскочили с двух сторон на площадь. Гуляев остановился рядом с Сякиным. На этот раз Сякин сам не орудовал шашкой, он слушал и смотрел, и от него во все стороны мчались связные. Мимо, вдоль цепочки пехоты, пробежал бородатый Бражной, ободряюще крикнув:

— Молодцом, Сякин!

Рубка на площади кончилась. Началось преследование. По садам, по проулкам рассыпались конные и пешие бандиты, за ними — сякинские всадники. Пешие цепи красноармейцев катились к окраине. Победа, думал Гуляев.

— Победа! — сказал подошедший Бубнич, и тут же обернулся. Дробный стук пулемета на секунду перекрыл крики бегущих, топот лошадей, скрип подвод. Гуляев непонимающе посмотрел вверх и, дернув коня, погнал его к паперти. Лошадь взвилась на дыбы и стала падать. Гуляев успел высвободить ноги из стремян и упал на корточки. Сверху тяжело дробила мостовую очередь за очередью. Гуляев пополз по паперти, добежал до самой колокольни, прижался к ее холодному камню. В чем дело? Пулемет с колокольни расстреливал все живое на площади. Лежал Сякин, лежал около него Бубнич, ржала раненая сякинская лошадь. Бились в постромках тачанок перепуганные кони, ездовые и пулеметчики, разметав мертвые тела, валялись около или в самих тачанках. А пулемет с колокольни бил и бил.

Гуляев вынул наган и ступил в черный вход. Сверху вдруг просыпались звуки многочисленных шагов. Гуляев влип в стену. Но тут они его обязательно встретят. Он вытянул вперед руку с наганом и вдруг вспомнил: в переходе от него на лестнице была дверца. Он не знал, куда она ведет, но выхода не было. Он неслышно побежал вверх и, прежде чем спускавшиеся с колокольни успели оказаться в том же пролете, заскочил и скрипнувшую дверцу. Вокруг был мрак.

— Быстрее! — кричал голос, в котором Гуляев обнаружил какие-то знакомые нотки.

— Гоним их от исполкома, берем второй пулемет! Дормидонт, это твое дело!

— Слушаюсь! — громыхнул бас. Шаги протопали мимо. Их было довольно много, человек двадцать, по мнению Гуляева. Так вот оно, белое подполье! Как вовремя выползли, сволочи! Гуляев оглянулся, крохотную комнату чуть осветила луна. По-видимому, комната служила кладовкой звонарю. У окна стояла скамья, валялись на полу какие-то шесты, жерди, веревки.

Гуляев прислушался. На лестнице стихло, только наверху грохотал пулемет. Гуляев толкнул дверцу и вышел на лестничный пролет, он ступил по ступенькам вверх и столкнулся с кем-то спускавшимся ему навстречу. Спасительный инстинкт не дал ему выстрелить, он стиснул левой рукой правую руку врага и выкрутил ее. Человек застонал. Гуляев осторожно дулом нагана поднял склоненное лицо, нагнулся к нему и шепнул:

— Ни слова!

— Володя! — тоже шепотом откликнулся женский голос. — Вам надо бежать.

Он смотрел и не верил: перед ним была Нина.

— Откуда вы? — спросил он. Потом спохватился: — А черт возьми, вы же с ними! Идите сюда! — он торопливо потянул ее за плечо вниз и втолкнул в келью звонаря.

— Сколько человек у Яковлева? — спросил он, торопливо подводя ее к скамье.

— Двадцать семь, — также торопливо ответила она, опускаясь на скамью. Луна из крохотного оконца вызолотила ее волосы, но лицо было во мгле и только чуть мерцали глаза.

— Почему выступили так поздно?

— Мы думали, что Хрену не удастся справиться с вами и собирались уходить в леса. Потом Яковлев сказал: раз бой уже на площади, надо действовать.

— Где вы скрывались?

— Пятеро в бывшей дядиной лавке, остальные по своим домам, вы же их не знали.

— Где Полуэктов?

— Там. На площади.

— Сидите здесь, никуда ни шагу. Иначе вас подстрелят.

— Я не боюсь.

— Повторяю: не пробуйте уйти отсюда.

— Володя, бегите, Яковлев вас не пощадит.

— Откуда вдруг такое сострадание ко мне? Она промолчала.

— До моего возвращения — ни шагу!

Он подобрал с пола небольшую палку, вышел, закрыл за собой дверь и сунул палку в дверную ручку. Теперь изнутри открыть дверь было мудрено.

Неслышно, на цыпочках, он побежал вверх. Там тяжело трясся пол, грохотали длинные очереди. Он вытянул голову, всмотрелся. На колокольне бродил лунный свет. На площадке в разных позах лежало несколько трупов красноармейцев, застигнутых выстрелами сзади. У пулемета, тесно припав друг к другу плечами, орудовали двое. Пулемет стрелял непрерывно.

— Вот тех ошпарь! — крикнул второй номер.

— Чего? — оторвался на секунду от ручек максима первый.

— Я говорю, вон тех, в садах!

Пулемет опять застучал, и тогда Гуляев, неслышно ступая, подошел почти вплотную и выстрелил четыре раза. Двое за пулеметом дернулись и сползли вниз. Гуляев окинул сверху панораму городка. По всей Румянцевской и около исполкома стреляли. Горели дома. Крыша исполкома тоже курилась занимающимся пламенем. Небольшая цепочка лежала искривленными звеньями перед исполкомом и перестреливалась с его защитниками. В конце Румянцевской улицы, выходящей к оврагу, тоже вспыхивали огоньки неумолчной стрельбы. В садах, неподалеку от исполкома, стреляли почти в упор. Вспышки вылетали навстречу друг другу в такой близости, что Гуляев подумал: решились бы — да в штыки. По всей площади, озаренной луной и светом пожаров, валялись темные тела людей и лошадей.

Гуляев с трудом перевернул обоих пулеметчиков и стал на колени, прилаживаясь к пулемету. В этот миг цепочка перед исполкомом по знаку человека в шинели вскочила и кинулась к дверям здания. В бежавшем впереди военном Гуляев скорее угадал, чем узнал Яковлева. Он потрогал рукой раскаленный ствол максима и, прицелившись, повел стволом. Тяжелое тело пулемета затряслось под его руками. Толпа людей, подбегавшая к дверям исполкома, сразу рассыпалась и заметалась, но Гуляев не оторвался от прицела, пока последняя из мечущихся фигурок не замерла на мостовой. Тогда он поднялся, утер локтем пот со лба и спустился по лестнице вниз.

Дверь в келью была открыта, он заглянул: никого. Под ногу попалась переломленная палка, которой он закрывал дверь. Нина ушла. Но теперь это было не страшно. И все-таки сердце кольнуло странной жалостью: куда ее понесло?

Он выскочил из двери и побежал по звонкому щербатому булыжнику мостовой. Из горящего исполкома выскакивали люди, выносили носилки с ранеными. Он подбежал. Опаленные порохом, с трясущимися руками красноармейцы и чоновцы переговаривались между собой. На многих белели повязки.

— Бубнич здесь? — спросил он первого попавшегося. Но тот жевал самокрутку и ничего не слышал. Второй что-то рассказывал товарищу, повторяя одни и те же слова:

— Он меня штыком, а я ему по балде! — И снова. — Он штыком, а я его по балде!…

Гуляев обежал всех вышедших. Один был знакомый, он подошел к нему. Ванька Панфилов сидел рядом с носилками.

— Иван! — позвал Гуляев, но тот даже и посмотрел на него, лишь непрестанно поправлял шинель, прикрывавшую кого-то на носилках. Гуляев наклонился: перед ним лежала Верка Костышева, секретарь комсомольской ячейки маслозавода. Лицо ее было строго и неподвижно. Гуляев всмотрелся, потом приложил щеку к ее рту. Верка была мертва. А Панфилов все накрывал ее сползавшим краем шинели, все заботился о своем секретаре.

Выстрелы на окраине не стихали, даже приближались.

— Отря-ад! — крикнул кто-то тонким знакомым голосом. — Стройсь!

Команда сразу обратила всех к действительности. Гуляев подбежал и пристроился к шеренге. Всего стояло человек двенадцать. Перед строем прошелся Иншаков. Он скомандовал:

— Левое плечо вперед!

Отряд дружно замаршировал к началу Румянцевской улицы. Стрельба там усиливалась

— Товарищ начальник! — Гуляев выскочил строя и нагнал Иншакова. — Там на колокольне пулемет, надо послать людей, оттуда можно любую точку просматривать.

Иншаков, запаленный, с шалыми глазами, тоже крикнул:

— Двое, кто владеет, — марш к пулемету.

Отстало трое, потом один вернулся. Перед первыми домами Румянцевской Иншаков повернулся:

— Разомкнись в цепь и перебежками — марш!

Они разбежались в цепь и выскочили на улицу. Внизу у оврага выстрелы усилились, и вот уже показались первые бегущие люди. Потом сразу вывалила толпа. По кожухам, папахам, малахаям угадывались бандиты. Навстречу им садов застучали выстрелы.

— За мировую революцию! — поворачиваясь к своему крохотному отряду, крикнул Иншаков. — Вперед!

И они побежали, выставив перед собой винтовки, навстречу орущей и стреляющей толпе.

С холма, где расположились трое бандитов, охраняющих Князева и Клешкова, только по вспышкам выстрелов да по удалению или приближению стрельбы можно было разобрать, что происходит в городе. Сначала дела у нападающих шли успешно, и стрельба удалилась в центр. Потом в центре штурм увяз в садах и около исполкома. И хотя время шло, ничего решительно го не случилось. Затем нервничавший Клешков заметил, что толпа всадников — конный резерв Хрена — вдруг снялась с места и исчезла в овраге.

Мужичьи мажары тоже с дребезжаньем двинулись к оврагу и скоро заняли место конницы у самого спуска.

Князев приплясывал от возбуждения.

— Нас-то, нас-то, Сань, того и гляди в расход, а? — спрашивал он непрерывно. — Ах, Яковлев, чтоб тебя громом расшибло! Где же вы, ваше благородие, господин ротмистр! Мы за вас тут страдаем, а вы нас разбойникам с головой выдали…

Рядом покуривали конвоиры. Прискакал Охрим, послал кого-то к мужикам требовать, чтоб помогли: у кого есть оружие, пусть займут место у оврага.

Стрельба начала приближаться. Видно было, что непрерывно дрожит огненная точка на колокольне. Клешков радовался: пока действует этот пулемет — не все потеряно. Внезапно начали стрелять где-то совсем поблизости у крайних домов окраин. У холма появились первые беглецы. Охрим погнал коня им навстречу. В призрачном лунном свете видно было, как он полосует нагайкой бегущих, возвращает их обратно. Откуда-то появился Хрен. Он тяжело дышал, привалясь к шее лошади, отдыхал. К нему подъехал Охрим.

— Конница! — глухо промычал Хрен. — Конница ихняя всю музыку спортила. Кто у нас остался, Охрим?

— Селяне, тильки воны одни, батьке.

— Согласные они подмогнуть!

— Человек с полета согласны.

— Так веди их, Охрим.

Охрим ускакал, опять началось передвижение телег. Теперь они сгрудились у холма, и возницы их все чаще наведывались на холм.

— А шо, батько, не повертеться нам, бо як бы хуже не було?

— Беги, — говорил Хрен, — а сусид твой добычу и без тебя свезет!

— Як так? — переспрашивали селяне.

— А так, зараз мы червонным уже хвост накрутили, к утру весь город наш будет. Так шо — гони обратно до села, там тоби жинка за такую прогулку дуже благодарна буде.

Возницы чесали затылки, отходили в смущении, снова гуртовались у телег, вели бесконечные споры и ждали. Внезапно примчался связной.

— Батько! У червонных в тылу якись-то шум, стрельба! Наши прут!

И действительно, пальба и крики снова передвинулись ближе к центру. Пулемет на колокольне все пыхал алым огнем, и Клешков еще надеялся. По всему видно было, что выступило подполье. Удар был нанесен неожиданно. Клешкова трясло. Князев же ободрился.

— Вылезли наши-то, — теребил он Клешкова, — слышь, Сань. Кажись, бог-то нашу сторону принимает.

Клешков ничего не отвечал. Хрен послал одного из конвоиров за Охримом, Минут через пятнадцать тот примчался.

— Батько, червонные снова жмут.

— Шо с повстаньем?

— Пидмогли, а потом опять отступили. Пулемет на колокольне зараз снова у червонных. Треба набрать до тридцати людей, и мы их порежем.

— Вон воны, — показал Хрен в сторону толпящихся у своих телег и мажар мужиков. — Там их две сотни будет. И все оружны. Потолкуй!

Охрим помчался вниз. В полутьме видно было, как он прикладывает руки к груди, упрашивая, потом показывает нагайкой на город, где трещала неумолчная пальба. Затем большая часть толпы повалила за Охримом. Скоро они уже достигли оврага и стали спускаться вниз. Клешков, замерев, ждал. Сейчас враг осилит, город падет. Там, наверно, уже некому держаться. Звуки стрельбы слабели.

Вдруг сзади послышался бешеный конский топот. Хрен обернулся. Мужики внизу у холма повернули головы в малахаях. Несколько всадников врезались в табор. Один, что-то спросив у селян, погнал коня вверх.

— Батько! — крикнул, осаживая коня, Семка. (Клешков сразу узнал его по лихой посадке и папахе). — Батько, колупаевские начали, взяли обоз.

— Шо? — Хрен наехал на него конем, вздернул над ним нагайку. Семка ждал бестрепетно.

— А дэ ты був, сучий сын?

Семка отстранился от Хрена.

— А шо у меня людей-то было? Два калеки. А их сотня, може ще больше!

— Дэ Христя?

— Митька Сотников увез.

— Зарублю, аспид! — Хрен выхватил клинок.

Семка повернул коня и поскакал вниз, за ним помчался Хрен. Табор телег внизу пришел в движение. От него поскакали конные к тем селянам, что еще толпились на краю оврага. Мажары начали выезжать из общей кучи и разворачиваться, заржали лошади, раздался треск, взвились сполошные голоса. От оврага побежали назад недавние добровольцы. Клешков приплясывал на месте от волнения. Толпа бандитов катилась от окраины городка. На холм въехал Хрен.

— Батько! — кинулся к нему Князев. — Бегут твои! Бегут!

Хрен молча посмотрел на него и вдруг, выхватив маузер, выстрелил ему в голову.

Князев упал, покатался по земле, скорчился и затих. Клешков сел, чтобы не привлекать внимания. Подъехал Семка.

— Семка, — сказал ему Хрен, — наши козыри биты. Возьми того пацана, шо був с циим, — он кивнул на тело Князева, — гони его в урочище. Поспрашаем на досуге. Кажись, воны лазутчики булы!

Семка подъехал к Саньке.

— Эй, потопали.

Санька встал. Тесная петля аркана внезапно стиснула его горло. Он дернулся, но Семка, дав лошади шпоры, потянул, и Клешков побежал за конем. Петля давила шею при малейшей попытке задержаться, Семка гнал коня рысью. Клешков вяз в грязи, но петля тянула, и он бежал.

Занимался рассвет. В мутном его проблеске вокруг шло всеобщее бегство. Ржали лошади. Кричали люди. Скрипели телеги. Пытаясь вскочить в них на ходу, бежали пешие бандиты. Возницы отпихивали их, секли кнутами, а от города, настигая, летел победный крик красных, стегали выстрелы, тарахтели очереди пулемета. Армия батьки неудержимо бежала к лесу. Семка доскакал до первых деревьев и свернул в сторону. Шум бегства немного утих, дорога бегущих шла в стороне. У корней деревьев сохранялся снег, ноги скользили на мокрых палых листьях. На востоке, сквозь переплетение ветвей, виден был алый выкатывающийся шар. Семка подскакал к дереву на большой поляне, обвил несколько раз вокруг него веревку, отъехал. Клешков стоял, глядя на своего конвоира, понимая, зачем эти приготовления. Семка вынул маузер.

— Гнида продажная! — крикнул он Саньке, хищно усмехаясь. — Кто бы ты ни был, молись. Мне один черт — белый ты, альбо червонный. Поцелую тебя сейчас вот этой штукой! Плачь, хлопче. Последняя минута твоя.

Санька повернулся к восходу. Солнце вставало, широко раскидывая свои лучи по лесу. Высверкивал хрупкий ледок в лужах, ало лучилась сосновая кора.

— Стреляй, контра, — сказал Санька спокойно, — стреляй! Все равно тебя кончат наши и всех вас кончат. Товарищ Ленин сказал, так и будет!

Семка пристально посмотрел на него, вложил маузер в кобуру, подъехал к дереву.

— Так ты червонный?

— А ты думал! — исподлобья глянул Клешков. — Дальше что?

Семка вырвал шашку и ловко перерубил аркан.

— Слухай, — сказал он, — там у вас служил один якись-то чудной хлопец. В таких навроде сапогах, но только они сами расстегиваются по краям.

— В крагах? — спросил удивленный всем этим разговором Клешков. — То мой дружок, Володя Гуляев. Он у нас один в таких ходит.

— Дружок твой, говоришь? — Семка подъехал к Саньке вплотную.

— Дружок — так что? — спросил Санька.

— Гарный парнюга, — сказал Семка, — ось ты ему передай, шо Семка, хоть он за всемирную анархию, а долги платить умеет. Передашь?

— Ну, передам, — сказал окончательно изумленный Клешков. — А как я передам?

— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отседова, пока цел! И благодари Сему.

Санька растерянно помялся, все еще не веря своему спасению, потом спросил:

— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.

— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Прощай.

— Прощай! — сказал Санька и долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.

У исполкома стоял невысокий человек в кожанке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал. С широкого усталого лица взглянули черные задымленные усталостью глаза.

— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.

Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Семь всадников — все, что осталось от эскадрона проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами…

— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.

— Пойду, — сказал Гуляев.

А куда было идти? Он пошел по площади, разглядывая мертвых. Вот лежала лицом вниз цепочка людей. Он обошел их. Все они были скошены очередью в спину. Неподалеку друг от друга лежали два великана. У одного трепыхалась на ветру черная грива. Гуляев, заглянув в лицо второму, почувствовал даже что-то вроде угрызения совести. Вытянув вперед руки, словно о чем-то молил кого-то, валялся на булыжниках грязной мостовой Онуфрий Полуэктов. И валялся он здесь потому именно, что вовремя очутился у пулемета на колокольне его бывший постоялец. Гуляев выпрямился. Черт с ним подумал он, хотели встать на пути революции, получили свое.

И он побрел, куда глаза глядят.

Минут через пятнадцать он подошел к изгороди полуэктовского сада. Как-никак, здесь был его временный дом.

Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пыльно, пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.

На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта худом щетинистом лице горячечно жили глаза.

— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже в ЧК.

Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.

— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, — может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?

— А вы сомневались?

— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. У вас идея, у нас контридея. Контридея всегда слабее… Но я не мог не сделать того, что сделал. В этом был мой долг. — Он закрыл глаза и хрипло задышал.

— А зачем вам нужен был склад кооперации? — спросил Гуляев.

— Отвлекали внимание… Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, — он засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички… Знаете, как удалось их поджечь?

Гуляев покачал головой.

— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители… Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт. Черногривый мастодонт., Убили вы его там, на площади. Силы феноменальной и способности к выпивке неслыханной. Мы узнали, когда дежурят ваши казаки… Большие мастера они были по самогону. Послали ночью дьякона с бачком пройти мимо склада. Конечно, по военным временам могли его тут же и шлепнуть. Но казачье — народ любопытный. Они увидели такую фигуру, да еще хмельную, арестовали, заволокли в сторожку и, конечно, конфисковали товар. Вскоре все были в лежку.

— И пьяных вы хладнокровно перебили! — с презрением сказал Гуляев. — И гордитесь удачей?

— Бросьте! — прохрипел Яковлев. — На войне, как на войне… Гуляев! — позвал он тихо. — Наклонитесь.

Гуляев наклонился.

— Мне жить не больше часа, — шептал Яковлев. — В вас есть какая-то искра порядочности… Нина… Я ее любил… Она меня едва ли… Даже, пожалуй, вы, — глаза его приоткрылись и высверкнули мгновенной, тут же угасшей враждой, — вы ей симпатичны… Но вы сами все погубили, стали следить за ее дядькой, а лазутчиков и провокаторов даже женщины не уважают…

— Кого же я спровоцировал? — с усмешкой спросил Гуляев. — Что за бред?

— Обещайте мне… — Яковлев дернулся вдруг и затих.

Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.

Сил не было, вот что его мучило. Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там, по улицам и садам городка, погибшие его товарищи, а самый близкий — Санька Клешков — лежал, наверное, где-то в степи или в лесу…

Медленно-медленно поднялся он по лестнице. Толкнул дверь в свою комнату и встал ошеломленный. Перед картиной на стене застыла женщина в синем костюме. Она повернула к нему строгое бледное лицо. Золотая коса вздрогнула, завилась вокруг плеча.

— За мной пришли? — спросила она.

— За вами? — переспросил он. — Нет.

В эту женщину несколько дней назад, как ему казалось, он был влюблен. Но она была из другого мира, эта женщина. Шла революция, и только революции он принадлежал.

— Что мне делать теперь? — спросила она.

Он посмотрел на холст. Бежала куда-то девушка, закинув голову, разрывая грудью ветер. Куда она бежала?

— Что вам делать? — переспросил он. — А откуда мне знать… Уезжайте.

— А если останусь? Меня возьмут?

— Не знаю, — сказал он.

— Может, все-таки уехать?

— Уезжайте, — сказал он. — Нам не нужна ваша жизнь. И ваша смерть тоже.

— Они никому не нужны, — сказала она.

— Да, — подтвердил он, подошел и сел на сундук, ноги его не держали, — но тут уж никто не виноват.

И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:

— Володь-ка-а!

Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.

Внизу стоял Клешков и таращился вверх.

— Санька! — крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа!

Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда, на всем земном шаре.

А женщина в углу все смотрела на него ввалившимися сухими глазами.