Наблюдая за экономными движениями Моники возле костра, Стив решил, что эту последнюю кандидатку отца отличает не только своеобразная неброская красота. Что бы он о ней ни думал, но работы она явно не боится. Не только тюкала по бревнам этим старым и слишком большим для нее топором, но и нашла время расчистить мусор, скопившийся вокруг хижины за все годы, как тут стали летом бывать студенты. Консервные банки, стеклянные бутылки и прочий хлам — спутники современной жизни — все было сложено аккуратными кучками.

— Когда в следующий раз приеду, прихвачу мешки и заберу всю эту дрянь, — сказал он.

Моника подняла глаза от сковороды, которую устанавливала на кривой почерневшей решетке, лежащей на камнях.

— Дрянь?

— Ну, банки-бутылки, — пояснил он, показывая на кучи у хижины.

Моника нахмурилась. Там, откуда она приехала, эти кучи скорее рассматривали бы как сырье, а вовсе не как мусор. Обломки стекла превратили бы в украшения или отточили до остроты лезвия, способного резать шкуры. Она сама не раз пользовалась особым способом заточки, когда жила среди племен, которые были слишком бедны или слишком удалены от цивилизации, чтобы просто менять старые стальные ножи на новые. А крепкие, упругие пластмассовые бутылки пригодились бы для хранения воды, семян, муки или соли. На берегах африканских озер они могли послужить поплавками для рыбацких сетей. Над пустыми алюминиевыми банками тоже поломали бы голову и обязательно нашли им какое-нибудь применение.

— Спасибо, — осторожно сказала Моника. — Если можно, я бы оставила кое-что из этих вещей. Но вот джутовый мешок, если у тебя есть лишний, очень пригодился бы. Я могла бы замачивать одежду в ручье, не опасаясь ее упустить. Течение ужасно быстрое.

Стив уставился на нее, не в силах поверить, что не ослышался насчет этой коллекции хлама и стирки в холодном ручье. Все прочие студенты-наблюдатели раз в неделю ездили в город за продуктами и в прачечную, а, поднимаясь сюда по тропе первый раз, везли столько багажа, что две лучшие вьючные лошади с его ранчо пыхтели от тяжести.

Если не считать сковородки и ведра, было не похоже, чтобы Моника привезла что-нибудь в хижину. Одежда ее была чистой, но с явными следами долгой носки. На джинсах и рубахе виднелись заплатки, нашитые крохотными ровными стежками. Он-то посчитал эти заплатки и полинявшую ткань данью той моде, согласно которой вещь должна выглядеть поношенной сразу же после ее покупки в магазине. Но теперь начал сомневаться. Может, она просто предпочитает носить старую удобную одежду, так же как он?

А может быть, у нее просто нет выбора?

Моника не заметила задумчивого взгляда Стива, который он бросил на ее одежду. Она отрезала ломоть ветчины от привезенного Роджером куска. Резала сломанным складным ножом, который обнаружила в сорняках перед хижиной. К сожалению, точильного камня не нашла. Ржавчину оттерла о камень, но лезвие все равно завязло бы даже в масле.

Пробормотав проклятие, Моника отложила безнадежно тупой нож и направилась к хижине. Выбрав из кучи кусок стекла, потрогала его край, вернулась к огню и продолжила работу над ветчиной. Стекло она держала между указательным и большим пальцами.

— Вот так ножик! — сказал Стив, не скрывая удивления.

— Тупится быстро, — посетовала Моника, укладывая узенький ломтик ветчины на раскаленную сковородку, — но пока не затупится, режет лучше любой стали.

— Что, нож потеряла? — спросил он.

— Нет. Просто тот, что я нашла, очень тупой.

— Гм. Я завтра еду в город. Хочешь, куплю тебе новый ножик?

Подняв глаза, Моника улыбнулась и поблагодарила за заботу.

— Очень мило с твоей стороны, но я тут столько нашла стекла, что его не на одно лето хватит.

Она отвернулась к сковородке, не заметив недоумения на лице Стива.

— Стекла… — неопределенно произнес он. Девушка кивнула.

— И хватит оленьих рогов для заточки.

— Хватит рогов…

Что-то в его голосе привлекло внимание Моники. Она повернулась, увидела лицо Стива и рассмеялась.

— Кончик рога используется для точечной заточки стекла, когда край затупится, — пояснила она. — У стекла специфический излом — ломается не по прямой, а крохотными кривыми. Так что просто приставляешь кончик рога, надавливаешь, и отходит изогнутый осколочек. Проделываешь это по всему краю, и лучше с обеих сторон. Лезвие получается неровное, но чертовски острое. На какое-то время…

Наступило молчание. Стив старался осознать услышанное, соотнести его с обманчиво хрупкой красотой Моники.

— Ты одна из тех ненормальных, кто изучает антропологию и носится с идеей жить, как пещерный человек? — спросил он наконец.

От ее тихого смеха и смешинок в аметистовых глазах нервы Стива обожгло языками пламени.

— Близко к тому, — призналась она. — Мои родители — антропологи, изучают первобытные культуры. Мы жили в охотничьих племенах, среди номадов, то есть кочевников. Мама заинтересовалась редкими травами, начала собирать семена повсюду, где мы были, посылать их в университетские семенные банки. А те, кто работает над выведением высокоурожайных болезнестойких культур для стран третьего мира, используют их в своих опытах. Вот почему я здесь.

— Как болезнестойкая и высокоурожайная? — сухо осведомился Стив. И был вознагражден мелодичным смехом, от которого у него перехватило дыхание.

— Нет, как опытный сборщик семян, привычный к походным условиям.

— Одним словом, в самый раз для летней вахты на Лугу Диксона.

Моника кивнула, оглядев Луг и осины, трепещущие на фоне бездонного голубого неба.

— Это самое красивое место из всех, где я бывала, — задумчиво сказала она и прикрыла на мгновение глаза. Затем с наслаждением сделала несколько вдохов. — А воздух здесь какой! Нежный, чистый. — Она словно пробовала его на вкус. — Знаешь ли ты, что такая красота редко где бывает?

С минуту Стив глядел, как Моника с чувственным восхищением упивается солнцем, небом и ветром. Может, он в ней ошибся? Она, похоже, такая, как, по ее словам, здешний воздух, — нежная, чистая и очень, очень редкостная. Словом, не из тех, кто гонится за легким существованием в качестве супруги богатого человека. Все женщины, приезжавшие охотиться за ним на ранчо, приходили в ужас от некомфортабельности его жилища — голые деревянные полы, столовые приборы из нержавейки, древняя кухня. Он грубо им объяснял, что вся работа по дому будет делаться его женой, а не хороводом прислуги. То же происходило на конюшне. Любая женщина, пожелавшая покататься верхом, должна была почистить стойло, починить седло и уздечку — словом, заработать себе право вывести лошадь.

После этого все женщины до единой желали Стиву катиться к черту, уезжали даже не оглянувшись, чего он и добивался. Пожалуй, Моника так бы не поступила. Ей нечего волноваться за холеные наманикюренные ногти — они у нее короткие, не мешают работать, и еще очень чистые, как и пряди платиново-светлых волос. И тяжелого физического труда вроде не боится. Он все еще видел, как девушка тянется на цыпочках в бесплодной попытке опустить топор с такой силой, чтобы откололось приличное полено. Должно быть, немало поработала, коли успела стереть кожу на маленьких ладошках. Он увидел это, когда она ставила перед ним тарелку с хлебом, удивительно пахнущим травами.

— Поем и наколю тебе дров, — проворчал Стив. Его странно волновала мысль, что почти все топливо, добытое ею с такими усилиями, ушло на приготовление ему еды.

Руки Моники, накладывающие ветчину на щербатую оловянную тарелку, на мгновение замерли. Ей вовсе не хотелось, чтобы Стив чувствовал себя обязанным расплатиться за предложенную пищу. Чем дольше она смотрела на его одежду, тем больше сомневалась, что он может позволить себе даже самую символическую плату наличными. И в то же время знала, какими гордыми бывают бедняки.

— Спасибо, — ответила девушка тихо. — Я не очень умею обращаться с топором. Там, где мы жили, не встречалось таких больших деревьев, не приходилось их рубить для костра.

Стив вонзил зубы в свежеиспеченный хлеб и закрыл глаза от несказанного удовольствия.

Нежный, душистый, теплый - такого он еще никогда не пробовал. На свежем воздухе горного луга еда всегда казалась вкуснее, чем дома, но эта просто ни с чем не сравнима.

— Лучшего хлеба я в жизни не ел, — не удержался он от похвалы. — Что ты туда положила?

— Там у ручья растет дикий лук, — объяснила Моника, усаживаясь на землю по-турецки. — Еще трава, пахнущая шалфеем, и растение, очень похожее на петрушку. Я видела — их щипали олени, так что не ядовитые. Надкусила — на вкус хорошие. Положила каждого по чуточке. Хлеб может быть основной пищей, а вкусовое разнообразие придает ему прелесть.

На загорелом лице Стива ослепительно высветилась улыбка. Но он тут же нахмурился, забеспокоившись, что кулинарка пробует всякую зелень.

— Ты полегче тут с растениями!

Моника вздернула голову.

— На огороженную часть Луга я не ходила!

— Да я не про то! Здешними травками можно и отравиться.

— Тогда бы их не ели олени, — рассудительно заметила девушка. — Не волнуйся. Перед тем как сюда ехать, я посидела в университетской библиотеке. И точно знаю, как выглядят местные наркотические и другие дурманящие и ядовитые растения.

— Ядовитые? Наркотические?

— Ага, — подтвердила она, глотая кусочек ветчины. — От одних могут быть галлюцинации и горячка, от других — потеря сознания и полная остановка дыхания…

— От растений на моем Лугу? — с возмущением переспросил он.

Моника улыбнулась этому собственническому слову «мое», хорошо понимая Стива. Она провела на этом Лугу только две недели, а чувствовала себя здесь как дома.

— В тридцати футах отсюда есть растение, которое может снять приступы астмы, свести с ума или убить. Зависит от дозы, — будничным голосом продолжила Моника. — Называется датура, а попросту дурман. Растет по всему миру. Я его сразу узнала.

Стив поглядел на хлеб, который поглощал с волчьим аппетитом.

— Не волнуйся! — ободряюще улыбнулась девушка. — Дурмана в нем нет. Он чересчур сильнодействующий. Я пользуюсь травками только для отдушки. Еще чтобы снять головную боль или вот смазываю руки. Раны быстрее заживают…

— Тут есть такие травы? — Стив посмотрел на Луг и лес с новым интересом.

Моника кивнула. Рот был занят — не могла разговаривать. Для многих народов вполне естественно, когда человек говорит и жует одновременно, но американцы этого не любят. Родители ее предупреждали. Зато хорошо, что не считают человека одержимым демонами, если он ест левой рукой. Для нее немаловажное условие — она была левшой.

— Почти все современные лекарства появляются в результате изучения народной медицины, — продолжила Моника, прожевав и проглотив ветчину. — А вдали от цивилизации люди по-прежнему надеются на травы и природные средства. При обычных недомоганиях они очень хорошо помогают и почти ничего не стоят. Конечно, когда есть возможность, любое племя, каким бы примитивным оно ни было, делает детям прививки от заразных болезней. И еще. Знаешь, семья может пуститься в страшно трудный путь за сотни миль, чтобы поместить больного или покалеченного ребенка в больницу…

Наслаждаясь душистым хлебом, Стив внимательно слушал рассказы девушки о неведомых народах и нравах, удивлялся ее специфическим познаниям. Очень скоро он начал сомневаться в своем понимании слова «примитивный». Моника росла среди людей, про которых иными словами, как «суровые», «первобытные» и не скажешь. А все же в ней самой было что-то очень непростое. Причем ее своеобразие не имело никакого отношения к хорошей одежде или окончанию какой-то престижной школы. Она совершенно особенно воспринимала неоднородность человечества — с терпимостью, юмором, пониманием. Была самым большим космополитом, самым естественным в поведении человеком из всех, кого ему доводилось встречать.

Чем дольше он сидел с этой странной девушкой, тем больше убеждался: заплатки на ее джинсах — не украшение. И мусор собрала не ради модной идеи насчет экологии — действительно, находит конкретное применение тому, что хранит. И на земле сидит не потому, что занимается йогой, а, видимо, привыкла к отсутствию в быту стульев.

— Потрясающе! — подытожил он свои размышления.

— Еще бы! — согласилась Моника, скорчив гримаску. — Мне кумыс никогда не нравился. Запах не ахти какой! Наверное, когда мы присоединились к бедуинам, я была уже слишком взрослой, утратила гибкость вкуса…

Стив сообразил, что его реплику она отнесла к своему рассказу о кумысе, который так обожают кочевники.

— Нет уж, я лучше буду пить бурбон! — поправился он, пытаясь вообразить, на что может быть похоже перебродившее кобылье молоко.

— А я — горный воздух, — сказала Моника. — И горную воду.

Стив понял, что она не шутит. Выросший в сухой жаркой части Оклахомы, он мог понять ее страсть к высоте и холодной вкусной воде.

— Пора отрабатывать свой хлеб, — сказал мужчина, вставая.

— Не обязательно.

— А если я признаюсь, что мне нравится колоть дрова?

— А если я признаюсь, что тебе не верю? — парировала она, глядя на свои покрасневшие ладони.

Он ухмыльнулся.

— Я малость покрепче тебя. И потом, от этого занятия получаешь удовлетворение. Точно видишь, что сделал. Куда лучше, чем перекладывать бумажки и высиживать на корпоративных советах!

— Придется поверить тебе на слово, — согласилась Моника, глядя на гостя с любопытством.

Стив запоздало сообразил, что работник ранчо в стоптанных сапогах не может говорить о корпоративных советах, и, наклонив голову, стал старательно изучать лезвие топора. Проклятый длинный язык! Надо внимательнее следить за своими словами. Сейчас он был почти уверен, что Моника понятия не имеет, с кем она тут сидит и беседует. Или же это прекрасная актриса! Хотя вряд ли. Одно он знал точно: неважно, кто перед ним — наивная девчонка или хитрая хищница, проведавшая о его богатстве. Не хотелось, чтобы огоньки доброты, которые ему удалось разглядеть в аметистовых глазах, скрывали алчные расчеты — что, мол, будет, если сложить ее бедность с его благосостоянием?

— Лезвие такое, будто им камни дробили, — пробормотал Стив.

Затем подошел к коню, пошарил в сумке, прикрепленной к седлу. К костру вернулся с точильным камнем в руке и принялся за работу.

Моника молча наблюдала, восхищаясь длинными сильными пальцами парня, мастерством, с которым он затачивал топор.

Стив поднял глаза, увидел, как она пристально смотрит на его руки, и подумал: а что бы было, если бы вместо холодной стали он сейчас трогал ее шелковистое тело? И тут же почувствовал, что сердце ускорило ритм. Стив поторопился наклониться пониже, не желая, чтобы напрягшееся лицо выдало его мысли.

— Уже лучше, — проворчал он, проведя по лезвию кончиком пальца. — Но еще работать и работать, прежде чем им можно будет побриться.

Он шагнул к одному из привезенных Роджером стволов, вскинул топор и ухнул лезвием в древесину. Колоть дрова Стив неплохо научился за то лето, когда делал жерди для изгороди, чтобы преградить скоту доступ на Луг. Конечно, обойтись колючей проволокой было бы проще, но ему больше нравилось смотреть на обветренные деревянные колья, нестройно бегущие но прекрасному Лугу.

Закончив мыть посуду, Моника отыскала местечко, покрытое хвойными иглами и согретое клонящимся к закату солнцем. Уселась там и стала смотреть на Стива, завороженная мощью и грацией его движений, игрой мускулов, натягивающих ткань старой рубахи. Звуки впивающегося в дерево топора были коротки, ритмичны. Они не прерывались, не менялись до тех пор, пока Стив не наклонился, чтобы передвинуть ствол дерева. Потом звуки возобновлялись. Гора дров росла с поразительной быстротой.

Внезапно рубаха Стива треснула.

Моника вскочила и вскрикнула:

— Твоя рубаха!

Но Стив продолжал колоть дрова, не останавливаясь. Разошедшаяся на спине голубая ткань открыла загорелую кожу. От взгляда на нее у Моники замерло сердце.

— Ничего страшного, — сказал Стив, вновь поднимая топор.

— Но если бы ты не стал колоть мне дрова, не порвал бы рубашку, — возразила она, прикусив губу.

— Да все равно бы порвал! — Он остановился, устанавливая на колоду здоровенную чурку. Взмахнул топором и плавным движением опустил его вниз. Полено разлетелось, половинки стукнулись о землю. — Этой рубахе почти столько же лет, сколько мне. Давно пора ее выбросить. Просто она мне вроде как нравилась.

— Выбросить? Просто взять и выбросить?

Он улыбнулся. У нее это прозвучало так, словно выкинуть изношенную рубаху было совершенно немыслимым делом.

— Нет, не надо, — заявила Моника, сердито мотнув головой. — Оставь ее мне. Я починю.

— Починишь? — недоверчиво переспросил он, глядя на обтрепанные рукава. Рубаха не стоила тех ниток, что уйдут на починку, не говоря уже о времени.

— Конечно, — подтвердила она. — Тебе не придется покупать новую. Правда.

Стив вонзил топор в колоду и повернулся к девушке. Вид у нее был такой же несчастный, как и голос, когда говорила, что это из-за нее он испортил рубашку.

— Пожалуйста, — тихо добавила Моника, положив ладонь на его руку.

— Все в порядке, солнышко, — отрезал он, чуть коснувшись ее щеки ласковыми мозолистыми пальцами. — Ты не виновата.

Моника не сумела сдержать дрожь, пронизавшую ее от прикосновения. Стив заметил этот предательский трепет и тут же напрягся.

Перевел взгляд с пальцев, сильнее стиснувших его предплечье, на внезапно расширившиеся зрачки девушки и понял — он ей желанен. Надо же, она считает его бедняком, который не может купить себе на смену рубаху, и все же беспомощно дрожит от его нечаянной близости.

Эта мысль буквально пронзила Стива. Одновременно он понял, что еще никогда не желал женщину так сильно, как сейчас.

— Моника, — прошептал он. Но не было таких слов, которые могли бы передать его состояние, рассказать о жарком пламени, бушевавшем в груди.

Жесткой рукой он взял ее подбородок и склонился к лицу. Но потребовалось мучительное напряжение всей силы воли, чтобы лишь слегка коснуться губами губ девушки, унимая их трепет, и не сделать ничего большего. От поцелуя она лишь на миг застыла, потом задрожала сильнее прежнего.

Стив заставил себя отпустить Монику, хотя желал лишь одного — раздеть, пролиться горячим тяжелым ливнем, ощутить, как она прольется в ответ…

И тут он заглянул ей в глаза, широко раскрытые от удивления, любопытства и, возможно, желания. Моника не ответила на его поцелуй ни движением губ, ни объятием. Может, почувствовав его яростную страсть, испугалась? Почти девочка, она оказалась в уединенном месте с мужчиной чуть не вдесятеро сильнее ее…

Стива потрясло, как она беззащитна.

— Все в порядке, малыш, — сказал он хрипло, — я тебя не обижу.