Не самое удачное фото

Ой, ладно, ладно. Ну так суньте меня головой в церковный ящик для пожертвований. Я злобно смотрел на маму Элли. Это всё она-а-а виновата. Это она заняла моё любимое местечко на диване. Ну, знаете — ту мяконькую подушку, на которую всегда падает солнце. Я всегда на неё сажусь, чтобы в окно смотреть.

С этого места как раз открывается вид на лужайку, куда вываливаются из гнезда маленькие пернатые пирожки — это они так летать учатся.

Ням-ням…

Потому я так злобно на неё и смотрел. Она того заслуживала, между прочим. Я всего лишь намекал — подвинься, мол, немного, а я тут подремлю. Нам, котам, без тихого часа никак нельзя. Я делаюсь раздражительным, коли не дать мне вздремнуть.

Так вот, представьте, я просто стоял там и смотрел на неё. И ВСЁ!

Ну, ладно. Ещё посверкивал глазами.

Но она этого даже не замечала. Она с головой ушла в изучение новой брошюры из Колледжа дополнительного образования.

— На какие курсы мне пойти? — спрашивала она Элли. — Чем бы заняться? Живописью? Музыкой? Литературой? А может, танцами? Или йогой?

— А у них нет курсов ремонта старых автомобилей? — спросил отец Элли. — Если есть, пойди.

Он прав. Машина у них — страх божий. Просто позорище. Эдакий пазл из еле-еле скреплённых меж собою деталей. Громыхает по дороге, как гигантская жестянка с игральными костями, изрыгая удушливый дым. А на новую им денег ни в жизнь не заработать.

Знаете, какие курсы нужны матери Элли? Курсы под названием «Как соткать авто из воздуха». Но в колледже вряд ли такие имеются.

Я прибавил своему взгляду злобности, намекая, что стою здесь не ради того, чтобы восхищаться её красотой. У меня уже ноги болят.

Она подняла глаза и увидела меня.

— Ой, Таффи! Какая недовольная мордашка, ну что за прелесть!

Вам бы понравилось? Вот и мне. Ненавижу, когда меня дразнят. И я гневно набычился.

Ну, ладно, хорошо. Если вы настаиваете на достоверности изложения фактов, я ещё и чуток пошипел.

А потом плюнул.

И знаете что? Угадайте. Она вдруг принялась рыться в сумочке, выудила фотоаппарат и сфотографировала меня.

Надо признать, на фотографии я получился не в лучшем виде. Я был немного сердит.

И, возможно, чересчур скалил зубы.

И когти можно было поменьше выпускать. А то я выглядел так, будто готов вонзить их в чью-то ногу, ежели этот кто-то не подвинется и не уступит кое-кому другому место под солнцем.

Нет. Не самое удачное фото.

Но ей, похоже, понравилось. И это навело её на мысль.

— Придумала! — сказала она. — Пойду на курсы живописи. Займусь рисованием и керамикой. Но перво-наперво нарисую портрет Таффи, как на этом снимке. Будет чудесно-расчудесно. Расчудесней не бывает.

 

Упс!

Она это сделала, представляете? Ну что за тётка! Умудрилась оживить эту груду металла, которую они паркуют перед нашим домом. И покатила на первое занятие, помахав из окна на прощанье.

И вернулась с моим портретом.

Я смотрел на это дело с тёплого места на стене, где я часто и о многом размышляю.

— Очаровательно! — проворковала дежурившая на парковке полицейская тётя, когда мамочка Элли выдирала большой холст из цепкой хватки задней дверцы машины. — Тигр в натуральном виде.

— Батюшки! — воскликнула из-за забора миссис Харрис, пока портрет несли к дому. — Мне нравится. Это что, постер к новому фильму ужасов?

— Восторг, — сказал папа Элли. — Очень точно поймано выражение лица.

Элли промолчала. Если честно, думаю, она немного испугалась картины.

Потом мать Элли стала размышлять, куда бы её пристроить. (Надо было меня спросить. Я бы ей сказал задушевно: «Может, сразу на помойку?».)

Но нет. Она оглядывала гостиную.

— А если вот сюда, на стену?

Я смотрел на неё не мигая.

— Да, — твёрдо сказала она. — Здесь будет в самый раз. И все гости смогут любоваться.

(Ага. Пугать гостей, вот для чего нужна эта картина.)

Но она так и поступила. Нашла молоток и гвоздь и водрузила свой «Портрет Таффи» над диваном.

Туда, где я легко смогу дотянуться до него со спинки.

Если как следует поскребу когтями по стене…

Упс!

 

Один маленький шлепок

Ладно, ладно. Ну так отчекрыжьте мне когти. Я пор-р-рвал его в лохмотья. Ой-ой-ой, беда какая! Уж если кто имеет право выцарапать зенки этому нарисованному коту, так это я.

И вообще, я не нарочно. Всего-то навсего протянул свою симпатичную лапочку и погладил картину — дружески. Ну, скажем, ради того, чтобы как-то с ней примириться. А один коготок возьми да и зацепись за холст. И что, вы станете вменять это мне в вину?

Застрял он там.

Никто не посмеет корить меня за попытку освободить лапу. Да, не одну, а несколько попыток. Сколько? Э-э-э… много.

Вынужден признать, что в результате картина потеряла товарный вид. Потеряла вообще всякий вид. Никакой картины практически не осталось. Зато мне стало гор-р-раздо легче на душе.

Я сидел на стене в саду и ждал. И дождался.

— Что за… Только поглядите: «Портрет Таффи» порван на кусочки!

— На мелкие! По всему ковру обрывки валяются!

— И не только по ковру! Вон там, на столе — что это? Нарисованное ухо?

— А на лампе повис кусок хвоста?

— Я нашла лапу на подоконнике! — взвыла Элли.

Да, я постарался, чтобы «Портрет Таффи» был повсюду. Если его снова захотят повесить, им придётся дать ему другое название.

Им придётся назвать его «Конец битвы». Угадайте, кто вышел из неё победителем.

Элли подняла подрамник с висящими лоскутами.

— Таффи! — строго пискнула она. Ой, напугала! — Погляди, что ты наделал с первой маминой картиной. Ты же её уничтожил!

Какая трагедия. Если хотите знать моё мнение, в художественной галерее не станут рвать на себе волосы, когда до них дойдёт эта весть. Может, маме Элли хватило ума оживить мёртвую машину, чтобы доехать до курсов живописи, но рисовать она не умеет ни вот на столечко.

Да я лапой нарисую лучше, чем она. И если она когда-нибудь оставит без присмотра новенький белый холст, я смогу это доказать.

Во, точно. Так и сделаю.

 

Буйство красоты!

Ну так окуните мне усы в отбеливатель. Да, я срезал путь прямо через её драгоценнейший холст. Я спешил. Откуда мне было знать, что она пошла за кисточкой и через минуту вернётся?

Вот лежит он на каменном полу, весь такой красивый, аккуратно натянутый, белый и — ну да — пустой.

Готовый к употреблению, так сказать.

Наверное, я просто задумался о чём-то, когда наступил на тюбик синей краски — по ошибке, — перед тем как пройти через холст к калитке.

И всякий может оступиться на тюбике с красной краской, если поспешит назад, учуяв рыбный запах из мусорного бака.

И разве это преступление — поскользнуться на тюбике с жёлтой? Ведь когда бросаешься за бабочкой, ничего уже не видишь вокруг. Я же не нарочно.

И уж точно нельзя винить мой хвост за то, что он макнулся в зелёную краску и волочился за мной, пока я в волнении метался по холсту, недоумевая, откуда столько разноцветных клякс.

А что, сочно-красочно. Бодрит. Ново-модерново.

Миссис Будущая-Великая-Художница, однако, отнюдь не обрадовалась.

— Новый холст, только что натянутый! Полностью загублен! Что за мазня, а! А я-то собиралась написать прекрасный закат над озером среди холмов, заросших лютиками!

Элли за меня вступилась.

— Таффи не нарочно. Он просто первым нарисовал твой рисунок.

Я поглядел на своё творчество. Элли права. Любите закаты? Вот вам пожалуйста — жирная красная полоса. Хотите озеро? На здоровье! Вот вам синяя клякса. Лютики? А это что, по-вашему? Да-да, вот эти жёлтые брызги по всей картине. Среди холмов? Так за чем же дело стало? Уж чего-чего, а зелёной краски здесь тонны.

Я одарил нашу Живописицу надменным взглядом. «Это не мазня, — говорил взгляд. — Это и есть настоящее искусство».

И Элли была явно со мной солидарна. Она молчала, пока миссис Пикассо не оживила жестяного мертвяка и не отбыла на свои курсы. (Бдыф! Крлы-крлы! Х@%№*%$! Шмяк! Чпок! Апчхи!) Но потом сказала отцу:

— Мне по правде нравится. Можно повесить её на стену?

Вообще-то он должен был бы проявить чуть больше такта. Но он всё ещё злился на миледи за то, что та предпочла живопись урокам «Как слепить машину из груды ржавых железок». А ещё он экономит на всём, вплоть до гвоздей. А над диваном уже вбит гвоздь. Поэтому он взял и повесил мою картину на место женушкиной.

Элли любовалась ею, в восторге прижав руки к груди. (Надо отдать ей должное — девчонка хоть и плакса невозможная, но преданный друг.)

— Я назову её «Буйство красоты», — сказала она.

Я оглядел свою первую живописную работу критическим взглядом. Не уверен насчёт «красоты», но «буйство» мне понравилось.

Да. Именно буйство. Класс.

 

Крохотный совет

Миссис Умелые Ручки вернулась домой с тремя уродливыми, бесформенными комками сухой грязи.

(Я не шучу. Комья высохшей грязи, полые внутри. Цвета детской неожиданности.)

— У меня не было холста, — объяснила она. (Холодный взгляд в мою сторону.) — Пришлось пойти на гончарное дело.

Гончарное дело?

Это где горшки лепят? Ночные горшки — вот что ей по уму, если желаете знать мнение талантливого котика, автора работы «Буйство красоты».

Я толкнул один вздутый ком лапой.

Ай-яй-яй! Он рассыпался на мелкие осколки, не успев даже удариться о землю.

— Таффи! — сказала она. — Ну как ты мог! Сперва извазюкал чистый холст, а теперь разбил самую красивую цветочную вазу.

Красивая цветочная ваза? Я вас умоляа-а-аю! Ни капельки не красивая. Это грязь со дна болота. И если что-нибудь упадёт в глубины этой кривобокой, в горбах и ямах, тары, его оттуда уже не выцарапаешь.

Она осторожно поставила две оставшиеся вазы на полку.

— Ну вот, — сказала она. — Отсюда даже Таффи не сможет их сбросить.

Крошечный совет: не бросайте вызов котам. Мне пришлось приложить некоторые усилия. (Я был не в лучшей форме.) Но в конце-то концов… В конце концов мне всё же представился случай запрыгнуть на полку.

Те две вазы оказались ещё страшнее первой, по чистой случайности упавшей на пол. Все в натёках — как спереди, так и сзади. А у одной снизу на днище было что-то наподобие бородавки, и из-за этого вся ваза раскачивалась, чуть только её тронешь.

Ой!

Рад был бы вам сообщить, что она разлетелась на тысячи осколков. (Это бы здорово прозвучало, очень поэтично.) Но бока у неё были такой толщины, что развалилась она всего-то на две части.

Ну ничего. Не судите меня строго. Она же всё-таки разбилась.

Уже минус две.

Осталась одна.

 

Последняя уродливая ваза

Оказывается, не только мне не нравились эти уродицы. Оказывается, не я один мечтал от них избавиться. На следующее утро иду себе как обычно в гостиную и обнаруживаю папу Элли на диване рядом с моим солнечным пятном.

Он посмотрел на меня как-то по-новому. Поначалу я не распознал этого выражения, но потом… Хм… Он что, рад меня видеть?

Фантастика? Или этому есть объяснение?

Он дружелюбно протянул ко мне руку:

— Иди сюда, котя. Ко мне, котя.

Ничего себе заявочки! «Иди сюда, котя»? Никогда не замечал, чтобы этот человек страдал без моего общества. И что-то не припомню, чтобы я часами нежился у него на коленях.

В жизни такого не было.

Ему явно от меня что-то нужно. Я мельком огляделся и…

Ву-а-ля! Он переставил Последнюю Уродливую Вазу на кофейный столик. Ага! Так вот на что он рассчитывал! Что сегодня я проделаю это ещё раз, «на бис»: один тычок маленькой мягкой лапкой, огорчённый «Упс!» — и свежеиспечённая ваза отправляется прямиком в мусорное ведро.

Не то чтобы я не предпринимал попыток. Эта последняя была особенно страхообразна, бедняжка. Без неё мир станет краше. Уж если совсем начистоту — даже осколки будут смотреться симпатичней, чем эта кошмарная глыба.

А я — домашнее животное, призванное украшать дом всеми силами и способами.

Я поднял лапу — мол, командуй: внимание, приготовились, пуск…

И тут он совершил большую ошибку.

— Правильно, — сказал он. — Хороший мальчик.

«Хороший мальчик»? За кого он меня принимает? За глупую псину?

Я холодно, очень холодно посмотрел на него и мигнул. Если бы не половая тряпка вместо мозгов, он бы понял, что это означает. А именно:

«Извините. Кто из нас двоих похож на дрессированную собачку? Я, что ли, когда-нибудь тебя слушался? Нет, никогда. Приходил, когда ты меня зовёшь? Нет, я хожу куда сам пожелаю. Я — кот.»

Уж кто здесь отменно выдрессирован — так это ты. Когда я проголодаюсь, мне стоит лишь покрутиться у тебя в ногах (ну давай, споткнись и хряпнись на пол) — и ты открываешь банку. Когда хочу погулять, я становлюсь у выхода и вою, будто меня сейчас стошнит, и ты уже тут как тут, открываешь дверь.

Ну и кто из нас должен говорить «Хороший мальчик», а, скажи, Бастер?

Вот именно. Не ты. Я.

Конечно, существует множество способов выразить свою мысль. Я выбрал метод уклончивой головоморочки — «да» и «нет» не говорить. Держал его на крючке, вскакивая на столик и снова спрыгивая. (Какой же он лицемер, а! В другой день он бы меня моментом согнал.) Каждый раз я проходил всё ближе к вазе, касался бочком, протягивал лапу, как бы норовя сбросить этот неприятный образчик гончарного искусства. На что он и рассчитывал.

Я даже немного подтолкнул её, и она покачнулась.

И почти упала.

Почти.

Но не упала.

— Ну давай же, — упрашивал папаша. — У тебя получится. Ты же достаточно неуклюж.

Что? Неуклюж? Так-так… Вот, значит, что выясняется. Я мог бы ему объяснить, что ни одна вещь в этом доме не упала без моей на то воли. Если это я, конечно, ронял, а не кто-то из домашних. Называйте нас, котов, умными. Называйте коварными. Называйте виновниками кошачьих концертов.

Но никогда не называйте нас неуклюжими.

И вдруг он бросил притворяться. Сменил тактику.

— Ну же, — вкрадчиво заворковал он. — Разбей её, сделай мне приятное. Пожалуйста. Милый котик. Милый, милый котик.

Да как он посмел! Нет, вы представьте! Пять лет мы прожили с ним под одной крышей, и после всего он называет меня «милым».

Это оскорбление.

Еле удержался, чтобы не расцарапать ему рожу. Но нет, я придумал месть тоньше и изысканней. Вытаращил глаза и вздыбил шерсть. Изобразил сценку «Вижу в дверях привидение». (Я в этой роли хорош, очень хорош.) А потом для большей достоверности стал пятиться на кофейном столике, пока не свалил красивую фарфоровую плошку, которую он обожает. Плошка разбилась, а монеты, которые он в неё собирал (это у него такое хобби), раскатились по полу.

Он ползал по всей комнате, собирая деньги, когда в дверь позвонили.

Мистер Харрис, сосед. Как всегда, распространяет билеты вещевой лотереи.

— Простите, — как всегда, ответил отец Элли, — к сожалению, у меня нет мелочи.

Мистер Харрис в изумлении уставился на гору монет в ладонях папочки.

— Этого как раз хватит, — сказал он. — По крайней мере, на один билет. А приз шикарный, вашей семье он пришёлся бы весьма кстати. Новая машина.

(Ясное дело: не только нас, котов, достал надрывный кашель и чих жестяной бедолаги по часу, а то и по два всякий раз, когда кто-нибудь из этой семейки соберётся выехать со двора на авто.)

Ну и что было делать папе Элли? Пришлось купить билет, иначе на всю округу прослывёшь скрягой. Проводив гостя, он вернулся, злой и недовольный.

Ну куда это годится? Пусть берёт пример с котов — мы-то в любых обстоятельствах сохраняем достоинство. И я с достоинством отодвинул последнюю вазу-уродину от края стола на самую середину. Уж оттуда-то её никто случайно не столкнёт.

После чего задрал хвост и вышел.

 

Кот и мышь

Так началась наша игра в кошки-мышки. (Угадайте, кто был мышкой.) Он вернул уродинку на полку, дабы Многообещающая Художница ничего не заподозрила, но всё так же мечтал от неё избавиться (нет, что вы, от неё — в смысле, от вазы). И при этом остаться мистером Сама Невинность: мол, если что, он сможет поклясться, положив руку на Библию, что вазу разбил не он.

В течение нескольких недель он перепробовал все способы. Реально все!

Сперва подлизывался и упрашивал. Ну, как-как. Примерно так: «Славный котик. Добрый котик. Не окажешь ли мне одну небольшую услугу?»

(Как говорила моя бабка: «Передай, пожалуйста, бумажный пакет, Эллис! Меня сейчас стошнит».)

Потом закинул меня на полку и стал подталкивать к преступлению. Вот-вот. Именно подталкивать — не фигурально, а натурально, сзади. (Царапины у него до сих пор не зажили.)

Потом извазюкал вазу сметаной, надеясь, что я окажусь настолько жадным, что полезу её облизывать и в процессе случайно подвину к краю и свалю.

Ну не глупо ли? Сметана? На полке? Вот уж я повеселился, катался на этой сметане по всей полке, швырялся каплями. Он потом три дня ковёр отмывал.

В ту неделю я много времени проводил на воздухе, развлекаясь тем, что дразнил соседского мальчишку, Грегори. Всякий раз, как бедолага выходил за ворота, сжимая в руке записку от матери, я выскакивал из куста остролиста, растопырив все четыре лапы, словно наткнулся на невидимую стену прямо у него перед носом.

Грегори вопил, ронял записку — и бегом домой.

Я загонял записку под куст (избавляясь от улик) и шёл на стену дремать дальше.

Может, и глупая игра, зато весёлая. К тому же помогала скоротать время, пока отец Элли драил ковёр.

Как-то возвращаюсь и обнаруживаю, что мой противник по Борьбе за Последнюю Уродливую Вазу придумал ещё более изощрённую хитрость.

Он бросил в неё прекрасную свежую креветку.

— Взять! — каркнул он. — Ну, как тебе такой ход, а, Таффи? Сможешь достать, не свалив вазу?

Меня брали «на слабо». Если я что и люблю в этом мире, так это креветки. Но потом я подумал: никто, даже такой скряга, как отец Элли, не станет покупать одну креветку. Где-то должны быть остальные!

И я забрался в кладовку и, представьте, нашёл их — лежат себе в пакетике, спрятанные от мамы Элли, и ждут. Папаша припас их для секретного перекуса, запланированного на вечер.

Вот как всё отлично сложилось. Мне больше досталось! А он может съесть ту, из вазы.

 

До шести вечера

Иду через сад. На стене Белла, Тигр и Пушкинс наблюдают, как мама Элли пытается припарковаться.

— Ну и транспорт у твоего семейства, — сказала Белла. — Позорище.

— Из неё дым валит, — добавил Пушкинс.

— Мы задыхаемся, — застонал Тигр. И тут на тропинке появляется мама Элли с последним своим творением. — А это ещё что? Шапка из прутьев?

— Это её новое произведение, — сказал я. — Она бросила гончарное дело и перешла в класс садовой скульптуры.

— Теперь тут повсюду будут валяться ошмётки от сухих веток, — скривилась Белла. — А это что наверху, флаг? Или она где-то подцепила верхушкой кусок туалетной бумаги?

Мама Элли гордо вошла в калитку, опустила образчик великого искусства на лужайку, не замечая, что из машины валит дым, и помахала Элли.

— Иди сюда, посмотри, что я смастерила. Называется «Летний вигвам»!

Элли скатилась вниз по лестнице и всплеснула руками:

— У-ух ты-ы! Какая прелесть! Красотища! Можно это будет мой шалаш? Я залезу внутрь и буду играть в «Давай притворимся».

Тигр закатил глаза, а Белла из вежливости сделала вид, что не слышит. Все, конечно, стыдятся своей семьи. Так уж мир устроен. Но Элли даже мягкохарактерной нельзя назвать. У неё вместо характера просто овсянка-размазня.

Однако разговоры про «залезу внутрь» навели Беллу на мысль.

— Отличный кошачий туалет этот ваш фигвам, — заметила она. — Размер идеальный. Никто не мешает. И можно поднимать флаг из туалетной бумаги, чтобы все знали: занято.

— И чем там заняты, — добавил Тигр, повернувшись ко мне. — Это называется символизм, — объяснил он. — Я знаю, потому что кое-кто из моего семейства ходит в тот же колледж на курсы литературы.

— Надеюсь, она поставит вигвам на цветочную клумбу, — сказал Пушкинс. — Там закапывать легче.

Это, между прочим, моя семья, я в ней живу.

— Эй, господа! — прервал их я. — А как же бедная Элли? Каково ей будет играть в «Давай притворимся» в общественном туалете?

Пока мы спорили, машину, которая деловито дымила перед калиткой, вдруг охватило пламя. Шикарное получилось шоу, с пожарными машинами и всем прочим. («Ни-у-у-у! Ни-у-у-у!» — нужно будет отработать звук сирены на вечерней тусовке.) Под конец Белла сказала:

— Жаль, что отец Элли не может найти тот выигрышный лотерейный билет и заполучить новую машину.

— Чего-чего? — не понял я.

Она глянула на меня.

— Ты что, не в курсе? Лотерея состоялась неделю назад. Папаше Элли достался выигрышный номер. Но мистер Харрис сказал, что по правилам, чтобы получить приз, победитель должен предъявить билет.

— До шести вечера, — добавил Пушкинс. — Сегодняшнего дня. Ни минутой позже. Иначе машина перейдёт к занявшему второе место.

— Для меня это новость, — сказал я, беспокойно ёрзая.

— Странно, — заметил Тигр. — Остальные всё знают. Папа и мама Элли тоже должны знать наверняка, потому что мистер Харрис раз десять, не меньше, посылал к ним Грегори с запиской.

Тут меня как холодной водой окатили. Виновато глядя на мусор под кустом остролиста, я забормотал: «Не может быть! Невероятно! Не может быть!»

— Полагаю, билет они посеяли, — сказал Пушкинс. — Немудрено — такая маленькая лёгкая бумажка. Запросто можно забыть, куда положил.

Я уставился на невидимое облачко над моей головой, в котором должны быть какие-то слова — так рисуют в комиксах. Но сейчас оно пустовало.

Остальные вздохнули.

— Нам всем жилось бы лучше, будь у твоей семьи нормальная машина, — сказала Белла. — Они бы почаще уезжали из дому, а уж мы бы знали, как воспользоваться их отсутствием.

Все замолчали, вспоминая славные времена, когда мы гоняли по гостиной, обдирая диванные подушки и пугая до смерти безмозглую золотую рыбку.

— Ну хорошо, — сказал я.

Поверьте, это не шутка — воткнуть голову в куст остролиста. Пришлось втиснуться в самую глубочину, пока нашлась более-менее целая записка. Белла у нас пышечка, так что она помогла мне её разгладить, часок посидев на ней. (Час бездействия на тёплом камне стены — что может быть благостней!.)

А потом я подсунул её под дверь чёрного хода.

Подобрала её мама Элли.

— Джордж! Джордж! Мы выиграли машину! В лотерее! Всего-то и надо — найти билет, который ты купил у Харрисов, и машина наша! Так куда ты его положил для сохранности? — Она помолчала, ожидая ответа. — Джордж! Джордж! Ты же помнишь, куда его положил, правда?

Мы с Элли обернулись, чтобы посмотреть на него.

Он на глазах зеленел.

 

Беги, папа, беги!

Конечно, несчастный оболтус понятия не имел, куда. Они перевернули весь дом вверх тормашками, поднимали диваны, заглядывали по ковры, совали носы в каждый конверт.

К тому времени, как стрелки часов подобрались к без четверти шесть, они потеряли надежду.

— Ну где-то же он должен быть!

— А куда ты его клал? Попытайся вспомнить!

Он схватился за волосы и взвыл.

— Не знаю! Помню только, что вернулся в эту комнату с билетом в руке.

Я намекал им. Скакал на полку и с полки, громко мурлыча. Но им некогда было обратить на меня внимание.

В конце концов, когда до конца срока оставалось пять минут, мне пришлось сделать то, к чему он упорно склонял меня в течение нескольких недель.

Я сделал это не по собственному желанию, понимаете? Это было Бескорыстное Деяние на Благо Общества. Что до меня, то я бы лучше сломал левую переднюю лапу, чем доставил ему такое удовольствие.

Но порой нам не остаётся выбора. Точным ударом лапы я столкнул вазу с полки.

Она не просто разбилась. Нет. Она была настолько плохо слеплена, что рассыпалась в воздухе.

Сначала вывалилась креветка, потом маленький лотерейный билет.

Только потом куски вазы приземлились на ковёр. Хлоп! Хлоп! Хлоп!

— Что здесь делает креветка, скажите на милость? — сказала мама Элли.

У него не было времени стоять и краснеть. Он цапнул билет и рванул к двери.

— Беги, папа, беги! — закричала Элли.

 

Моральная победа и хороший результат

Банда моя потом всё рассказала.

— Не по улице побежал, а сиганул через забор.

— Поразительно! Это, без сомнения, был олимпийский прыжок.

— Чуть связки не порвал, когда прыгал.

Жаль, я пропустил такое зрелище. Но я был занят — получал похвалы и объятия от милой малышки Элли.

— О, Таффи! Ты самый умный, самый замечательный кот во всём мире! Найти билет! И как раз вовремя. Теперь у нас будет новая машина. Я тебя люблю, Таффи. Очень люблю. Ты мой сладкий, славный, ма-а-а-аленький…

Ну ладно, ладно! Хватит! А то уже во рту сладко. Я вырвался из её объятий и удалился. Хотелось побыть одному. Посидеть на стене, кое о чём подумать. Я же, как-никак, принёс огромную жертву — выполнил просьбу отца Элли.

Ненавижу оказывать ему услуги. Предпочёл бы оторвать себе левое ухо. Но чего не сделаешь ради семьи. Белла права. Теперь, когда есть новая машина, они намного чаще будут уезжать из дому. Может, битву я и проиграл, но поле боя, по крайней мере, осталось за мной.

Достойное получилось поражение.

Моральная победа и хороший результат.