Вдень шестнадцатый четвертый «В» был совершенно невменяем. Филип Брустер упал со стула, доказывая, что китайцы — самые высокие люди на свете. Луис Перейра то и дело выдвигал свою парту в проход — как оказалось потом, Генри убедил его, что паук у него над головой смертельно опасен и пускает ядовитые слюни. Билл Симмонс пририсовывал довольно неприятные завитушки к татуировке в виде трупной мухи, которую он изобразил у себя на предплечье. И даже Робин Фостер, с которым обычно не возникало особых проблем, пулялся своими катышками в петунию на подоконнике.
— Так! — сказал мистер Картрайт. — Я знаю, что мы сделаем. Давайте-ка почитаем ваши дневники.
Он подождал, пока стоны не достигли апогея.
— Или… — угрожающе начал он. — Просто попробуем переписать вчерашнюю контрольную, которую вы так отвратительно написали.
Все тут же расселись на свои места, готовые слушать. Гуин Филлипс нежно положил голову на мучного младенца, как на подушку. Его веки сомкнулись, большой палец заполз в рот. Никто не смеялся. Для них это был знак, что сегодня им позволили взять тайм-аут. Они снова были в детском саду.
Все поспешили устроиться поудобнее. Некоторые в подражание Саймону даже посадили своих младенцев на парту, словно младенцы тоже собирались слушать.
Мистер Картрайт приступил к делу.
— Начну с Генри, — сообщил он. — Генри, день девятый.
Кулак Генри победно взметнулся вверх.
Мистер Картрайт начал читать.
— «Я ненавижу своего мучного младенца. Я ненавижу его больше всего на свете. Он весит тонну, не меньше. Я спросил папу, сколько я весил, когда родился, и он сказал, что восемь фунтов, если он не путает с Джимом и Лорой. Восемь фунтов! На целых два фунта больше, чем этот мешок! Я спросил папу, сколько это килограмм, а он разорался, что не собирается делать за меня, домашнее задание — мол, хватит и того, что он готовит мне ужин и чинит велосипед».
Мистер Картрайт остановился.
По классу, среди тех, кто не уснул и дослушал до конца, прокатился глухой рокот одобрения.
— Теперь послушаем, что написал Туллис, — сказал мистер Картрайт. — Раз уж он не пришел сегодня. День восьмой. Замечу, что записи за день второй, седьмой, девятый и тринадцатый странным образом отсутствуют.
Он подождал, пока стихнет смех, и с нескрываемым отвращением стал читать:
— «У моего мучного младенца впереди козявка. Я не снимаю ее. Да и с какой стати, ведь она не моя».
Он остановился.
— Это все.
Его комментарий был встречен криками одобрения.
Воодушевившись, мистер Картрайт взял сочинение Рика Туллиса за день четырнадцатый.
— «Если я редко появляюсь в школе, то это все из-за младенца. Не хочу сказать, что без него я. появлялся бы чаще. Но с младенцем, я уж точно завтра не приду».
Мистер Картрайт поднял голову и осмотрел класс.
— Он решил пронумеровать предложения, сообщил он. — Чтобы не дай бог не написать больше трех.
Он немного полистал дневники.
— Вот тут есть кое-что любопытное. Два совершенно одинаковых.
Мистер Картрайт прочел первый вслух. Это был дневник Уэйна Дрисколла.
— «Моя мама говорит, что когда я родился, мы были такие бедные, что от голода чуть концы с концами не свели. Это потому, что мой дедушка сказал, что я похож на гоблина. Мама перестала с ним разговаривать, и он не давал ей денег взаймы. Мама считает, что он разозлился из-за того, что я черный, а он нет. Но он-то мне не отец, а просто дедушка, ему-то что? Хуже было бы, если бы я родился весь белый. Вот бы мой папаша порадовался! Мама говорит, что они оба уже достали ее, и лучше бы уж все вокруг были зеленые».
Взяв другой, еще более засаленный листок, мистер Картрайт прочел ту же историю, слово в слово, с начала и до конца.
Все, один за другим, посмотрели на Гуина Филлипса.
— В чем дело? — спросил Гуин. — Чего вы уставились?
— Нельзя же списывать все подряд, — дружелюбно объяснил Робин Фостер. — Надо понимать, что пишешь. Ты же не черный.
Гуин забормотал что-то неразборчивое — слышно было лишь его ближайшим соседям. Правда, несколько раз прозвучало нечто похожее на словосочетание «расовая дискриминация».
Мистер Картрайт решил не обращать на него внимания.
— Ну что, продолжим? — весело предложил он. — Давайте почитаем, что написал Саид Махмуд в день четырнадцатый.
Саид гордо оглядел класс в ожидании всеобщего восхищения. Несколько человек злобно нахмурились, другие просто сделали вид, что не замечают его.
— «На сегодняшний день я вполне бы мог заработать больше ста фунтов, но: шесть человек упорно отказываются отдавать своих младенцев в мой детский сад; Туллиса вечно нет в школе; плюс начал я не сразу, а только на четвертый день; плюс некоторые никак не возвращают мне долги, хотя я натравил на них Генри и Билла. Поэтому пока что я набрал только половину этой суммы. Однако…»
Мистер Картрайт остановился на затакте и подождал, пока все угадают продолжение.
— Бизнес есть бизнес! — в унисон закричал весь класс.
Мистер Картрайт сделал паузу, вновь проглядывая работу Саида.
— Здесь только два предложения, — предупредил он.
На фоне долгой и бурной дискуссии Саида с мистером Картрайтом об истинной сущности и роли запятой в предложении, в классе зазвучали серьезные обвинения.
— …грабеж средь бела дня!
— …из-за него я остался без карманных денег на четыре недели вперед!
— …так я никогда не расплачусь за соседский ящик для угля…
— Да чем он лучше вора?!
Мистер Картрайт заерзал на месте. Утихомирив Саида, он напомнил остальным:
— Никто не заставлял вас отдавать своих младенцев в этот сад.
Затем поспешно выбрал из пачки другой листок.
— Это дневник Саймона, — сообщил он. — Саймон, день двенадцатый.
«Я очень расстроился, когда Фостер зафутболил, своего младенца в канал. Не ожидал я от него такого. Вообще-то он мой близкий друг. Думаю, мисс Арнотт права. Его проблема в том, что он еще совсем ребенок».
Мистер Картрайт поднял голову:
— Надеюсь, ты понимаешь, — сообщил он Саймону, — что даже мне, опытному дешифровщику, пришлось очень постараться, чтобы прочесть это гладко и без запинки.
Не зная, считать это оскорблением или нет, Саймон ограничился недовольным ворчанием. Мистер Картрайт решил, что можно продолжать.
— «Моя мама тоже защищает Робина. Она говорит, что нельзя ставить на человеке крест только потому, что он совершил глупость, тем более что я и сам отличился, когда, к примеру, швырнул кактус в Гиацинт Спайсер или когда скормил бабушкин парик овчарке Туллиса, да и вообще сделал много чего такого, о чем я не хочу писать в дневнике».
К несчастью для Саймона, Джордж Сполдер, похоже, не считал это его личной тайной.
— Думаю, Сайм имеет в виду тот случай, когда он спустил в унитаз свою работу по географии и затопил весь туалет, — сообщил он всем.
— Нет — возразил Тарик. — Это когда он накормил таблетками мисс Арнотт крысу-песчанку, и бедняга впала в кому.
Тарик посмотрел по сторонам, чтобы удостовериться, что все его правильно поняли.
— В кому впала не мисс Арнотт, — уточнил он, просто на случай, если кто-то все же засомневался. — А песчанка.
— Да нет же! — Уэйн нетерпеливо отмел в сторону версию Тарика. — Это когда он приставил большой красный знак «Опасно для жизни» к проволочной изгороди, перелез через нее и закурил, прислонившись к огромной цистерне с бензином, на чем его и поймали.
Мистер Картрайт смотрел на Саймона новыми глазами. Да, здоровый детина. Сильный. Но он впервые осознал, какую разруху и опустошение оставлял за собой этот парень, шагая вразвалочку по жизни.
Потом, почувствовав на себе выжидающие взгляды учеников, мистер Картрайт счел своим долгом сделать уместное педагогическое внушение.
— Курить вредно, — пожурил он Саймона. — Не вырастешь.
И перешел к дневнику Филипа Брустера за десятый день.
— «Вот засада! Я думал, что хуже моего мучного младенца ничего и быть не может, а у соседей такой — настоящий, и к тому же орет как резаный. Не замолкает ни на секунду. Мне все слышно через стенку. Я сказал моей золотой рыбке Триш: хорошо, что это не мой ребенок, иначе я бы заткнул ему глотку памперсом».
Придя в полный восторг, мистер Картрайт стал искать продолжение и откопал наконец одиннадцатый день Филипа Брустера.
— «Мне надоело, что меня вечно ругают, хотя я включаю радио так тихо, что сам ничего не слышу. Этот мерзавец всю ночь орет на полную катушку, а когда я выползаю к завтраку, не в силах переключиться па вторую, потому что не выспался, мне заявляют, что нам еще, видите ли, повезло, что это не наш ребенок. А по мне, лучше бы он был наш. Уж я бы положил конец его блеянию».
Все посмотрели на покрасневшего Филипа.
— Продолжайте, — попросил Тарик мистера Картрайта. — Читайте дальше. Найдите день двенадцатый.
И мистер Картрайт нашел день двенадцатый Филипа Брустера.
— «Я пошел и сказал нашей соседке, что не высыпаюсь, так ее будто прорвало. Я думал, меня смоет с крыльца. Не понимаю, зачем люди заводят детей. Вообще не понимаю».
Последняя фраза спровоцировала громкое, бурное обсуждение.
— Да-а! Детей заводят только ненормальные.
— Только полные придурки.
Наиболее связно эту точку зрения, как обычно, изложил Саид:
— Они целыми днями носятся с этими живыми младенцами и подтирают им задницы, а те только и делают, что орут да гадят…
— И не только задницы! — перебил его Генри. — Моя мама говорит, что им еще и носы надо вытирать.
— Вот идиотизм!
— Какая гадость!
— Даже подумать об этом противно.
— А потом они еще воют всю ночь напролет!
С задней парты послышалось ворчание самого Филипа Брустера. Последняя реплика задела его за живое.
— Вот и я ей то же самое сказал. Он у вас воет, говорю, всю ночь напролет. Так она будто с цепи сорвалась.
Саид продолжил свои рассуждения:
— А некоторые из них еще тяжелее, чем наши. Моя тетка приносит нам своего, так он весит двадцать четыре фунта. Двадцать четыре фунта! А тетка таскает его на себе. Ходить он еще не умеет!
Уэйн Дрисколл тоже решил вставить словечко:
— Вот это меня просто бесит. Ходить они не умеют. Говорить не умеют. Ни ногой по мячу попасть, ни ложкой в рот.
— От них одни только неприятности.
— Нельзя винить Робина за то, что он зафутболил своего в канал.
— Его младенцу еще повезло, — мрачно заметил Тарик. — В старые добрые времена люди выбрасывали своих детей у подножия горы.
— Или жарили и ели.
Тут уж мистер Картрайт не выдержал и вмешался, считая своим долгом вернуть разговор в прежнее русло.
— Мне кажется, Джордж, ты преувеличиваешь. Никто не жарил и не ел детей.
— Еще как, сэр, — Джордж стоял на своем. — Их мясо на вкус прямо как свинина. Я читал об этом в одной книжке.
На фоне всеобщего возбуждения особо выделялись крики тех, у кого данная информация вызвала неподдельный научный интерес.
— Что за книжка?
— Она у тебя еще есть?
— Дай почитать!
— Свинина?
— А корочка? Корочка получается хрустящая?
Мистер Картрайт снова поспешил вмешаться.
— Детей заводят не только придурки, — сказал он. — Когда-нибудь кто-то из вас наверняка тоже захочет завести ребенка. Не говоря уже о том, что дети часто рождаются случайно.
Взрыв эмоций, порожденный этим замечанием, удивил даже мистера Картрайта.
— Вот это страшнее всего!
— Случайно!
— Жесть!
— Уж я-то никогда не заведу ребенка случайно. Никогда!
Билл Симмонс, казалось, вот-вот расплачется:
— Страшно даже подумать об этом. Забудешься на секунду, и все — пиши пропало.
Гуин был полностью с ним согласен.
— Одна осечка, и вся жизнь коту под хвост.
— Кошмар!
Луис Перейра, наиболее осведомленный в интимных вопросах, решил воспользоваться своей репутацией и многозначительно предупредил остальных:
— И это может произойти даже не по твоей вине.
При мысли о том, что любой из присутствующих может стать отцом ребенка не по своей вине, четвертый «В» буквально оцепенел. Уже второй раз за неполные три недели в классе воцарилась полная тишина.
Расс Моулд поднялся из-за парты.
— Представьте…
Он никак не мог подобрать слова.
— Да, мой мальчик? — попытался подбодрить его мистер Картрайт.
— Представьте…
Но продолжения так и не последовало.
Мистер Картрайт растерялся. Но остальным явно не составило труда подобрать слова, чтобы выразить весь тот ужас, который исказил лицо Расса.
— Да! Да! Расс прав! Представляете, положит на тебя глаз…
— Какая-нибудь такая…
— А ты еще ни в чем не уверен…
— И неизвестно, чем это кончится.
— Всегда можно отказаться, — целомудренно заметил Уэйн Дрисколл.
Весь класс вздохнул с облегчением.
— Правильно.
— Просто скажи «нет».
— Лучше не рисковать, — авторитетно изрек Фил Брустер.
— Семь раз отмерь, один раз отрежь.
— Один раз уступишь, и прощай свобода.
Мистер Картрайт обвел взглядом лица, озадаченные необходимостью защитить себя от грядущей опасности. Общее беспокойство не коснулось лишь одного из них, а именно Саймона Мартина. Он сидел с ручкой в зубах и задумчиво смотрел в окно. Он хранил молчание на протяжении всей шумной дискуссии. Мистер Картрайт был уверен, что знает, почему тот не стал участвовать во всеобщем глумлении над мучными младенцами. Дело в том, что Саймон так привязался к своей кукле, что его поведение вот уже более двух недель оставалось предметом горячей дискуссии в учительской. Половина учителей настаивала на том, что бедняге необходима консультация специалиста, остальные вслед за мистером Дюпаском и мисс Арнотт утверждали, что его реакция «довольно трогательная» и заслуживает скорее похвалы, чем жалости.
Но о чем он сейчас думает? Что у него на уме?
Мистер Картрайт специально выбрал полуграмотного Расса Моулда, чтобы разобрать подписи и вернуть дневники их авторам. Потом, воспользовавшись нарастающим гвалтом, он сполз со стола и, обойдя класс, остановился возле парты Саймона, чтобы спросить вполголоса:
— О чем ты думаешь?
Саймой взглянул на него.
— Я думал о своем отце, — ответил он.
Мистер Картрайт выдержал небольшую паузу. Не ляпнуть бы чего. В наши дни некоторые родители меняются супругами как гашеными марками или футбольными карточками. Всего неделю назад ему случайно довелось подслушать разговор двух учеников, один из которых вполне дружелюбно говорил другому: «А что, мой отец теперь с вами живет?» Да, тут надо быть осторожнее.
— Извини, я не в курсе, у тебя новый отец? — вежливо спросил он Саймона.
— Нет, — ответил Саймон. — Я думаю о моем настоящем отце. Ничего не могу с собой поделать. Только о нем и думаю.
Мистер Картрайт не знал, как подступиться.
— А что именно тебя беспокоит?
— Есть одна вещь, которая никак не дает мне покоя, — сказал Саймон.
— Да.
— Что он насвистывал.
Мистер Картрайт завороженно повторил:
— Что он насвистывал…
— Когда уходил, — пояснил Саймон. — Мне бы очень хотелось знать, что он насвистывал, когда уходил из дома.
Мистер Картрайт совершенно растерялся. Он сочувственно похлопал Саймона по плечу.
— Сожалею, мой мальчик, — ласково сказал он. — Но в школе это не проходят.
«А то, что проходят, знать никто не желает», — хотел было добавить он, но вдруг подумал, что это не совсем так или даже совсем не так. Взять хотя бы ЭКСПО. Доктор Фелтом был прав, благодаря этому проекту они узнали много чего полезного. Они познали тяжелое бремя ответственности, скуку повседневных забот и пределы собственного терпения. Тихоня Робин Фостер оказался обладателем незаурядного характера. Саид обнаружил в себе (хотя, быть может, уже давно) здоровую предпринимательскую жилку. И каждый теперь знал, что стать отцом может любой из них, однако быть отцом не готов никто.
Каждый ли это знал?
Может, и нет. Мистер Картрайт все еще сомневался насчет Саймона. Вот он сидит перед ним в тяжелом раздумье, неуклюже запихнув свои длинные конечности под парту, и теребит серую ленточку на чепчике куклы.
Думает ли он об отце? Или, как считали многие учителя, мечтает о собственном, настоящем ребенке?
В любом случае, настала пора положить этому конец. Мистер Картрайт никогда не отличался терпением. И теперь он решил, что с него хватит. В конце концов, ему предстояло учить этого мальчика еще целый год. А он и сейчас уже не мог без содрогания видеть это страдальческое лицо, этот скорбный взгляд. До сих пор мистеру Картрайту не приходило в голову, что его вынужденное общение с четвертым «В» может оказаться полезным и лично для него. Теперь же он увидел, что большая часть его новых учеников, хотя и не блещет умом, но старается, по крайней мере, не отчаиваться. Ему вдруг вспомнилась строчка из старой морской песни: «Не унывайте, родные мои».
Мистер Картрайт решил убить сразу двух зайцев.
Наклонившись, он схватил куклу Саймона и спрятал ее у себя за спиной. Только удостоверившись, что все внимание Саймона обращено на него, он сказал:
— Я знаю, что насвистывал твой отец.
Он сказал об этом с такой уверенностью, что Саймон вытаращил глаза от удивления.
— Когда твой отец уходил из дома, он насвистывал «Выхожу в открытое море», — категорично заявил он. — Да, именно эту песню — «Выхожу в открытое море».
Мистер Картрайт не стал дожидаться, пока Саймон спросит его, откуда он знает об этом, или попросит напеть мотив или вспомнить слова. Он бросил младенца обратно на стол и поспешил, насколько позволяла комплекция, в другой конец класса, не останавливаясь даже затем, чтобы разнять по пути двух драчунов или сделать замечание Луису, который ковырял ножом свою парту.
Он не остановился, пока не дошел до своего стола.
— Так! — рявкнул он. — Все. С меня хватит. Урок окончен, собирайтесь. Все по домам.
Обычно дети пытались ускорить эту утомительную церемонию, но теперь вышло наоборот.
— Но сэр! Сэр! Звонок еще не прозвенел!
— Иди, Тарик. Иди домой. Идите все, пока я не передумал.
Он сидел и смотрел, как дети с криком и грохотом покидают класс. Саймон не первым добрался до двери, но далеко не последним. Озабоченное выражение исчезло с его лица. Его движения обрели прежнюю силу.
Довольный, мистер Картрайт стал собирать свой портфель, чтобы тоже отправиться домой. Неплохой урок для четвертого «В», думал он. Неплохо. Совсем неплохо.
Вопреки всем ожиданиям, вопреки всем прогнозам ему удалось хоть чего-то от них добиться.