В темной кладовке трудно было разглядеть лицо Хелен, ей явно виделась картина, как Пучеглазый, словно капитан Оутс , быстрой походкой удаляется навстречу буре без всякой надежды на возвращение — нет, не так она себе представляла конец прекрасной сказки!

— Бедная Китти! Как ужасно! Ты, наверное, страшно огорчилась!

Разве я не предупреждала вас с самого начала, что Хелен малость бестолковая? Я не могла удержаться, чтобы не подразнить ее немного.

— Страшно огорчилась? — повторила я. — Неужели ты бы страшно огорчилась, если бы твоя мама разошлась с тем седовласым Как-его-там-зовут?

Хелен покачала головой.

— Это не одно и то же, — сказала она убежденно. — Пучеглазый, похоже, оказался вполне милым человеком — в глубине души, если к нему немного попривыкнуть. А Жабьи-Ботинки — совсем другое дело. (Ага, значит, так она его называла! Наконец-то я узнала: Жабьи-Ботинки.)

Хелен подалась вперед и доверительно попыталась объяснить:

— Понимаешь, Жабьи-Ботинки просто отвратителен. Я тебе сейчас его опишу. Он…

Ее прервал решительный стук в дверь. Круглая ручка задрожала, а стенки заходили ходуном. Неужели шальной метеорит угодил в Спускаемый Аппарат Пропавших Вещей? Нет, это была Лиз. Голос ее и сквозь стены звучал громко и четко.

— Привет, ребята! Вам известно, сколько вы уже там просидели? Хатри просто в панике. Говорит, что у вас вот-вот кончится кислород. Она послала меня к вам с сообщением.

— Каким еще сообщением? — прокричала я в ответ. Длинная пауза.

Лиз туго соображает. Ей приходится перелопачивать весь свой компьютер, чтобы найти записку в четыре слова. В конце концов среди каких-то заржавевших, еле действующих деталек ее серого вещества она отыскивает то, что надо.

— Возвращайтесь к обеду!

Обед? Хелен в ужасе зажимает рот рукой и таращится на меня. Вглядевшись в сумерках в циферблат часов, я обнаруживаю, что уже перевалило за двенадцать.

— Хелли, мы здесь просидели три часа!

Хелли хихикает, не отнимая руки ото рта. А тем временем Лиз, этот Галактический Интерком, орет сквозь дверь:

— Вы пропустили огромный разнос из-за беспорядка в классе рисования. И нежданную-негаданную контрольную по химии. И вынос стульев, чтобы старшеклассники могли репетировать. И объяснение про свойства углов, образованных при пересечении двух параллельных прямых.

— Ладно. А что мы пропускаем сейчас? — прокричала я в ответ.

— Сейчас? — Лиз порылась в распечатках, хранившихся в ее тугодумных мозгах. — Сейчас вы пропускаете французский — повторение прошедшего времени неправильных глаголов.

— Тогда поскорее возвращайся в класс, Лиз, — посоветовала я. — Тебе это лучше не пропускать.

Пара секунд понадобилась ей на осознание информации, а потом она вновь замолотила по двери.

— Хелли? — кричала она. — Хелли? Ты еще там? Слыхали? Ну что за дурацкий вопрос!

Хелли хватило терпения любезно ответить:

— Да. Я еще здесь, Лиз. Честное слово.

Лиз опять постучала. Можно подумать, мы два шахтера, оказавшихся в завале, и нас разделяют тонны обрушившейся породы. И никому бы и в голову не пришло, что, если бы Лиз перестала — хоть на миг! — грохотать дверной ручкой, а просто потянула ее — дверь бы открылась.

Я уже набрала в легкие воздуха, чтобы проорать ей:

— Убирайся, Лиз!

Но тут вмешалась Хелен:

— Знаешь что? Займи мне место в столовой, чтобы мы сели рядом. А я через несколько минут выйду.

Ловко придумала. И ведь сработало! В тактичности ей не откажешь. Ответ Лиз прозвучал уже куда более радостно:

— Ладно, Хелли! Увидимся за обедом!

Наконец-то грохотание прекратилось. Внезапно в шкафу стало очень тихо.

— Продолжай, — попросила Хелли. (Пожалуй, слишком повелительным тоном. «Ого, да ты уже раскомандовалась!» — подумала я.) — Быстрее. Продолжай рассказ. Что произошло, когда Джеральд появился на пороге с букетом в руках? Простила его твоя мама, или Старая Бедная Сарделька угодила в Великое Оледенение?

Я вылупилась на Хелли Джонстон, насколько это возможно было сделать в кромешной темноте. Так значит, Пучеглазый превратился для нее в Старую Бедную Сардельку? Ну и ну! Если она по доброте душевной за одно утро сумела превратить Джеральда Фолкнера в объект нежнейшей симпатии, то есть надежда, что не пройдет и двух недель, как Жабьи-Ботинки, прокравшись в дом через заднее крыльцо, обнаружит у себя на шее руки Хелли, обнимающие его в радостном приветствии. Моя миссия, похоже, была почти выполнена. Это оказалось проще, чем представлялось сначала.

Хорошо. Не стоит медлить в двух шагах от цели. И я принялась рассказывать дальше.

Великое Оледенение? Великое Оледенение? Знаете, что я вам скажу: попробуй Джеральд Фолкнер только приблизиться к нашему дому, его ожидало бы не Великое Оледенение, а настоящая Вечная Мерзлота. Хорошо, что он не предпринял подобной попытки. На его серебристых волосах повисли бы сосульки прежде, чем он успел бы добраться до коврика у нашего порога, где все еще, возможно, красовалась бы надпись ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, утратившая, впрочем, всякий смысл. Не думаю, чтобы я хоть раз прежде видела у мамы столь кислую мину, как та, с какой она извлекала из плиты жалкие сморщившиеся котлеты и почерневший горох, простоявшие там всю ночь.

— Послушайся моего совета, Китти, — сказала она мне с налетом загадочности, но с явной язвительностью. — Никогда не путай мужское внимание к твоему физическому здоровью с желанием поддержать тебя в чем-либо другом.

— Хорошо, мама, — согласилась я. (Я уже была научена горьким опытом: с ней лучше не спорить, когда у нее мешки под глазами.) — Ты что, не спала?

— Спала, — рявкнула она, откидывая с лица сбившиеся пряди. — Конечно, спала. Отчего бы мне не спать, скажи на милость? Ясное дело, я спала как убитая всю ночь. С чего это тебе взбрело в голову, что я не спала?

На том и порешили.

Какое наглое вранье! Я так рассердилась, что хлопнула дверью и ушла в школу. Родителей ничем не проймешь! Если они решат, что тебе не стоит чего-то знать или слишком по этому поводу беспокоиться, то ты ничего и не узнаешь, и никаких чувств у тебя нет — все проще простого! Когда мама влюбилась в Пучеглазого, то вовсе не замечала, что я его терпеть не могла, что у меня от него по всему телу мурашки ползли, и я желала ему смерти. Потом, много недель спустя, я все-таки поняла, что, пусть он мне и не люб, придется с ним смириться. Уж раз мне приходится жить здесь, и это как-никак мой дом, то лучше не нарываться. Мне от этого еще тошнее стало. И вот я изо всех сил старалась наладить отношения с этим Джеральдом Фолкнером, стала с ним разговаривать, нашла у него хорошие стороны, признала, что Джуди в нем души не чает и что он сам тоже пытался нам понравиться.

А потом — бац! Только потому, что он разок осадил маму тем вечером, ему отныне отказано от дома. И снова мама не желает считаться с чувствами других. Ни с Джуди, которая, засунув палец в рот, сидит на диване мрачнее тучи, держа Флосс на коленях. О, нет! Нет, эта печальная маленькая девочка не может быть Джуди: ведь если признать, что это все же он, то придется признать и то, что она действительно тоскует по близкому и дорогому ей человеку. А мама решила, что его больше не существует.

— Послушай, мама, — говорит Джуди, врываясь в кухню каждое второе утро, — Джеральд прислал мне новую открытку!

— Джеральд? — (Вы узнаете этот тон: Джеральд? Какой такой Джеральд? Разве ты знаешь кого-то по имени Джеральд?) Ни малейшей попытки подбодрить такую тихоню, как Джуди, чтобы она наконец-то призналась, как по нему скучает.

Я просто взъярилась. Это же несправедливо! В конце концов Джеральд ведь не только мамин знакомый, и не ей одной решать, звать его или прогонять. Джуди тоже к нему привязалась, как ни крути. Они много времени проводили вместе. Он помогал ей готовить уроки. Одной бы ей не справиться. Можно сказать, что он в какой-то степени даже заменил ей отца. Знаешь, в тот день, когда я, войдя в гостиную, застала Джуди за тем, что она пыталась сама себе читать биржевые новости, шевеля губами и водя пальцем по строчкам, чтобы не сбиться на огромной странице, я чуть не расплакалась — честное слово!

И мне, сказать по правде, тоже его недоставало. Сперва мне не хватало лишь всяких мелочей: ярких шипучих напитков, коробок шоколадных конфет, мгновенной починки батареи в комнате, стоит ей только забарахлить — всего такого. А потом, когда прошли неделя за неделей, мне стало не хватать совсем другого — хорошего маминого настроения, оттого что кто-то стоит рядом и неустанно твердит ей о своем восхищении. И пусть она несколько раз вызывала беднягу Саймона из резерва (особенно на той неделе, когда Джуди начала проходить умножение десятичных дробей), но это было совсем не то. А как же иначе? Саймон милый, но он не Джеральд.

Я знаю: мама тоже скучала по Джеральду. Я это видела. Иногда я замечала, как она стоит, уставившись на телефон. Однажды я даже увидела, как она просидела у аппарата полчаса, не решаясь снять трубку и набрать номер. Но ни разу не сдалась. Даже тем субботним утром, когда я сказала ей, что иду в библиотеку, и по ее упавшему голосу догадалась, что она вспомнила, как когда-то гонялась за мной вокруг кухонного стола, смеялась и пыталась вырвать у меня читательский билет, а Джеральд поймал ее и обнял.

И вот еще по чему я скучала — по его колкостям. Как в тот раз, когда, проходя мимо человека, выкрикивавшего: «Всем — равная оплата!», Джеральд прошептал мне: «Готов спорить, что у него самого ни гроша за душой». Или как тогда, когда настал мой черед забирать на каникулы карликовых песчанок, а те, пока я несла их домой в клетке, сгрызли мой табель до последнего словечка. Мама сделалась мрачнее тучи. Наверняка решила, что я специально сунула коричневый конверт зверькам в клетку, чтобы те его слопали. Она готова была мне уши надрать, но Джеральд перехватил инициативу и насмешливо предложил продать всю клетку в штаб Движения за ядерное разоружение — как эффективное и экологически чистое средство, заменяющее машинку по уничтожению бумаг. Мама прыснула со смеху — и я была спасена.

Да он не только меня спасал! Я не забыла тот страшный воскресный вечер, когда Джуди вдруг спохватилась, что забыла выучить стихотворение на тему «Зима», которое должны были спрашивать на первом уроке в понедельник. А библиотека уже была закрыта.

Джуди, чуть не плача, в отчаянье металась по дому, умоляя нас бросить все дела и твердя: «Ну, придумайте же что-нибудь!» Ведь кто-то должен помнить стихотворение о зиме — достаточно короткое, чтобы она успела выучить его к сроку.

И добрый старина Джеральд вздохнул, отложил газету, сел на диван и задумался. Вдруг в его глазах блеснул огонек — вспомнил! Он встал, взялся за лацканы пиджака, как член городского совета в телесериалах, и торжественно продекламировал самое короткое стихотворение, какое смог выудить из своего культурного прошлого:

Джуди решила, что это самое смешное стихотворение, которое она когда-либо слышала. Она так смеялась, что и думать забыла о своих страхах, а потом смогла к утру выучить целиком «Когда сосульки на стене» (оказалось, что старина Джеральд помнил и его тоже).

Не так уж часто Джеральд нас удивлял. Но, странное дело, в конце концов и я почувствовала, как мне его не хватает. И миссис Хатри тоже. Когда я вручила ей мой сонет «К Джеральду: Жалобная песнь», она лишь чуть приподняла бровь. Но, возвращая мое сочинение «Тот, по кому я больше всего скучаю», заявила, что оно ее тронуло, и что искренность моих чувств пробивается даже сквозь довольно безвкусные шуточки, которыми я так неуместно его усеяла.

Надо отдать Джеральду должное: он старался поддерживать с нами связь, не раздражая маму. Джуди регулярно получала от него почтовые открытки, на каждой была какая-нибудь забавная картинка или шутка, дававшая знать, что он помнит о нас и словно говорит: «Случайно увидел эту открытку и не мог удержаться, чтобы не послать вам». (На одной, например, была изображена кошка — точь-в-точь наша Флосс. Джуди из этой картинки сделала Флосс «настоящий» паспорт. А на другой — школьная доска, испещренная математическими символами: при их виде Джуди побелела как мел.) На обороте открытки он всякий раз писал о разном, но всегда давал понять, как любит Джуди, и что эта любовь неизменна, пусть даже в силу обстоятельств он и вынужден держаться подальше от нашего дома.

И я тоже от него кое-что получила спустя пару недель. Он прислал мне копию ответа начальника базы подлодок — с казенными извинениями (но там ни слова не было сказано о том, что они готовы оплатить счет из химчистки за испачканный костюм). Мама заявила, что начальник взял на себя труд ответить лишь потому, что Джеральд пригрозил послать копии жалобы своему депутату в парламенте и Первому лорду Морского адмиралтейства. Но это она с досады. В конечном итоге, если бы люди, как Джеральд, не ленились жаловаться всякий раз на то, что полицейские или военные обрызгали их грязью, то столы чиновников вскоре потонули бы под кипами писем рассерженных налогоплательщиков. Так что в конце концов ответственное лицо решило бы, что проще ему приструнить своих подчиненных — пусть ведут себя повежливее.

Мамин рот захлопнулся как западня, когда я это сказала, но она и без того была не в духе. И знаешь, у нее была на то причина. С каждым днем приближался срок слушания ее дела в суде, и она все больше нервничала. Понимаешь, она не могла решить, признавать себя виновной или нет. Отказ признать вину сулил намного больше хлопот, но только так у нее появлялась возможность высказать свои взгляды. И мама, хоть и побаивалась, но считала, что должна все же выступить в суде и оправдать свои действия.

Так что изо дня в день мы лицезрели, как она, словно городская сумасшедшая, бубнит себе под нос взволнованные речи, настаивая, что вооружение несет «потенциальную угрозу человечеству и заслуживает такого же осуждения, как и газовые камеры Освенцима», что «право и долг гражданина свободной страны — действовать согласно своим взглядам» и что «молчание означает согласие», поэтому она не станет молчать. Ей бы адвокатом быть, честное слово! Все это звучало очень убедительно. Заглянешь в кухню, а она там трет что-то в раковине и обращается к гераням на окне: «Нет! Никогда не будет морального оправдания использованию такого ужасного оружия — ни первыми, ни в качестве ответной меры, мы все окажемся приговоренными». А убирая постель, она, взбивая подушки, вопрошала их: «Только представьте — каждые несколько секунд от голода умирает ребенок, а мы тем временем тратим по миллиону в день на ядерное вооружение! И вы считаете, это правильно? Вы именно этого хотите?»

Пожалуй, после нескольких недель подобных репетиций наши цветы и подушки, как и те овцы, что паслись возле базы подлодок, знали о ядерном оружии больше, чем средний шотландский избиратель. Но в конце концов все эти воображаемые репетиции победоносных выступлений в суде оказали прямо противоположный эффект. Утром решающего дня мама окончательно пала духом.

— Пала духом?

— Да.

И швырнула завтрак мне на стол так, словно я посмела ей в чем-то перечить.

— Пойду и признаю себя виновной, заплачу штраф и сразу вернусь домой. Я свое дело сделала.

— Вот и правильно. — Мама так сердито топала по кухне, произнося политические речи, что я даже немного обрадовалась: приятно будет вернуться домой и найти ее такой, как прежде, когда она не была так поглощена своими мыслями, интересовалась моими делами в школе и у нее хватало времени помогать Джуди с уроками. Сидела бы она себе спокойненько у телевизора, смотрела новости и не ворчала, когда на экране появится какой злоумышленник: «Вот за кем бы следить полиции, а не за честными гражданами вроде меня».

Мне правда этого хотелось. День пролетел так быстро. На переменах я думала о маме, представляла, что ее слушание в суде проходит как по нотам. Как она обрадуется, когда все окажется позади. Как здорово будет ворваться в дверь и с порога крикнуть: «Мама! Мамочка! Ты вернулась?» А она выглянет из кухни и улыбнется от уха до уха.

Мне не терпелось поскорее вернуться домой. Я даже соскочила пораньше с автобуса, чтобы спрямить путь, и побежала через парк — так было быстрее. Я промчалась по дорожке, навалилась на парадную дверь и потянула задвижку.

Дверь оказалась заперта. Странно. Впрочем, неважно, ведь я могла открыть своим ключом. Но я все же встревожилась. Я подумала было, что мама по какой-то причине решила войти через заднее крыльцо. Я громко звала ее — в гулком коридоре и на темной лестнице, — но она не откликнулась: ее нигде не было.

Казалось, прошла целая вечность. Мне было страшно одиноко. Джуди домой тоже не пришла — ее на всякий случай отослали к друзьям. Я себе места не находила. Разложила на столе учебники, горсть за горстью таскала изюм из банки с сухофруктами и все время поглядывала на часы.

Четыре тридцать. Мама не появилась. Не позвонила. В пять пятнадцать я не выдержала и позвонила Джеральду на работу. Я знала, что секретарша соединит меня с ним. Но Джеральда на месте не оказалось.

— Его весь день не было, — сообщила секретарша. — А вы не знаете, где он?

— Понятия не имею, — а потом добавила: — Мистер Фолкнер заявил, что у него исключительные обстоятельства и он не знает, когда вернется.

Я медленно опустила трубку. Исключительные обстоятельства… Подняв голову, я увидела в зеркале свою ухмылку. Я догадалась, куда отправился Джеральд. Джеральд — такой постоянный, и надежный, и, да, конечно, предсказуемый. Он не из тех, кто и думать забудет о человеке только потому, что тот способен устроить бурю в стакане воды из-за каких-то суперважных дел, по которым у них расходятся взгляды. Нет. Джеральд из тех, кто умеет ждать.

Я уселась за учебники, сделала все уроки и даже ни разу не взглянула на часы: мне больше не надо было волноваться за маму. Даже если она вновь напустится на него (а зная ее, такое не исключалось), это было неважно. Он все равно останется в суде, будет сидеть в последних рядах и следить, чтобы все шло как положено, и никто не наговорил бы про маму неправды, и не задирал бы ее; и даже одолжит ей денег, чтобы заплатить штраф, если она забыла свою чековую книжку, а потом доставит ее домой в целости и сохранности…

Мама не возвращалась до четверти седьмого. А заявилась она с тем же выпендрежем, как обычно.

— Та-ра-ра! Входит героиня! Скорее открывайте шампанское!

Я оттолкнула в сторону учебники и кинулась обнимать ее.

— С тобой все в порядке?

— В порядке? — мама закружилась по комнате, так что юбка разлеталась. — Все ли со мной в порядке? Со мной все просто великолепно!

— Что случилось? Что это ты так веселишься? («Уж не подстерег ли ее Пучеглазый после суда, — подумала я, — и не надел ли на палец обручальное кольцо, заставив пообещать выйти за него замуж?»)

— Что случилось? Я расскажу тебе — что. Я держалась великолепно.

— Тебя оправдали?

— Оправдали? — Мама посмотрела на меня невидящим взором. — Не думаю, что меня оправдали. Думаю, меня выпустили под залог.

— А в чем разница?

Она схватила меня за руки и закружила по комнате.

— Ах, откуда мне знать, Китти? Я же не юрист. Потом, отпустив меня, она стала кружиться сама.

— Но могла бы им стать. Я произнесла лучшую речь в мире!

— Как это? — перебила я ее. — Как тебе вообще удалось что-то сказать? Ты ведь, кажется, собиралась признать себя виновной?

Мама покраснела, что вообще-то на нее совсем не похоже.

— Ну да. Но потом я немного смутилась и произнесла все неправильно.

— Просто не верится.

— Я же говорю, я смутилась.

— Почему? — спросила я вдруг. Нет, не только из мамы вышел бы хороший юрист. Я и сама прекрасно могла бы вести допросы, подбрасывая коварные вопросики. — Почему ты смутилась? Может, ты увидела в суде кого-то, кого не ожидала там повстречать?

Мама перестала кружиться и посмотрела на меня с подозрением.

— Ты знала, — напустилась она на меня. — Ты знала, что он будет там. Могла бы и предупредить меня, Китти. Из-за него я чуть вообще не перестала соображать. Ты представить себе не можешь, как я была потрясена, увидев, что он сидит между квакерами и сторонниками Цветастой Косынки из Сент-Томаса и Сент-Джеймса и сердито следит за мной.

— По крайней мере, он пришел. Она усмехнулась:

— О, да! Пришел. И так на меня смотрел, что я просто не смогла признать себя виновной, так что ему пришлось выслушать мое историческое заявление.

Она собралась было вновь закружиться по комнате, но я удержала ее.

— Ладно, — сказала я. — Значит, ему пришлось сидеть и слушать тебя. Он все же пришел. Так позвони ему.

Мама изумленно уставилась на меня.

— Позвонить? Но почему? Я выдержала ее взгляд.

— Потому, — сказала я, — что я по нему соскучилась. И хотела бы его увидеть. И Джуди тоже. Ты его сегодня видела, а мы — нет, так что теперь наша очередь. Позвони ему и пригласи.

В другой ситуации мама, конечно бы, уперлась. Я ее знаю. И проспорила бы несколько часов. Но я удачно выбрала момент. У нее было такое прекрасное настроение, что ничто не могло его испортить. С одной стороны, ей польстило, что Пучеглазый появился в суде, чтобы поддержать ее. А с другой — она чувствовала свою вину, ведь она понимала, хоть и не признавалась себе в этом, что мы по нему очень скучаем. Миссис Хатри говорит, что счастье в семейной жизни во многом зависит от умения выбрать подходящий момент, и, должна признать, я очень удачно выбрала время, чтобы высказать наши требования.

— Ладно, — согласилась мама. — Я позвоню. Пожалуйста. Пусть приходит, если у него нет других дел.

Конечно, других дел у Пучеглазого не оказалось. Мне достаточно было подслушать, что говорила мама — всего несколько минут, — чтобы понять: он с минуты на минуту окажется у нас в доме. Но мама не преминула развить свой успех!

— О, пожалуйста, Джеральд, не мог бы ты по дороге забрать Джуди, она у Хетти.

Не знаю, что он ей ответил. Но догадываюсь, что он чувствовал. И уж точно мне известно, что чувствовала Джуди, ведь отец Хетти потом рассказывал нам, как она с такой радостью бросилась к Джеральду, что едва не задушила в объятиях.

Впрочем, когда они заявились домой, оба были живы-здоровы. Я открыла им дверь, поскольку мама торчала наверху. Джеральд вошел и крепко меня обнял. Карманы его топорщились от лимонов.

— Ты испортишь костюм, — пожурила я его. — Он так вытянется.

— Ну и пусть!

Он закружил меня. (Ну прямо какой-то Национальный день кружения Китти!)

— Твоя мама замечательно выступила в суде, — сказал он мне. — Она была великолепна. И произнесла потрясающую речь!

— Я знаю, — усмехнулась я. — Она мне уже доложила.

— Рад слышать, что она по-прежнему начисто лишена скромности, — заметил Джеральд («Что весьма благосклонно с его стороны», — подумала я) и — с неизменным постоянством, надежностью и предсказуемостью — принялся за работу: взял нож и разделочную доску, достал лед и лимоны.

Вот так мы теперь и живем. Джеральд часто у нас бывает. Не скажу, что он полностью изменил свои взгляды. Он по-прежнему считает, что я должна поддерживать порядок и чистоту в своей комнате, а по утрам первым делом открывать шторы и — боже сохрани! — не есть между завтраками, обедами и ужинами. И он все еще бродит по дому, сетуя: «Снова свет оставили! Я же недавно проходил и все выключил. И вот, пожалуйста, они снова горят!» Нет, он не изменился.

А вот мама изменилась. Он ее теперь переманил на свою сторону. Каждое субботнее утро она сует мне в руки тряпку для пыли и оставляет у моей двери пылесос.

— Потом, когда закончишь, отдай его Джуди, — говорит она. — Пусть тоже все уберет. — (По крайней мере, теперь все по-честному.)

Мама с нами теперь так же строга, как была, пока папа не уехал. Думаю, Джеральд обеспечивает ей моральную поддержку, необходимую для борьбы с нами. Она даже перестала платить мне за картошку.

Джеральд по-прежнему такой же острый на язык. Проведение любого сбора пожертвований или демонстрация не обходятся без его замечаний: все-де следует организовать иначе, более эффективно и совсем в другом месте. Но он многим нам и помогает. Его маленькая полиграфическая фирма печатает для нас листовки и объявления. Просто диву даюсь, неужели у него и впрямь все так дешево стоит? Но на демонстрации Пучеглазый больше с нами не ходит. Остается дома, ложится на диван и читает газету. Мы не в обиде. В конце концов, от него были одни проблемы. Зато, когда мы, раздраженные и вымотанные, возвращаемся домой, нам нет нужды заглядывать в «С пылу с жару от Пэтси» и ждать там часами, когда поджарится следующая порция картошки. К нашему возвращению Джеральд всегда готовит что-нибудь замечательное. Не знаю, как долго они с мамой так выдержат. Наверное, непросто проводить столько времени с человеком, который смотрит на мир совершенно иначе, чем ты. Но с того самого дня, как мама побывала в суде, между ними больше не было серьезных стычек. Мама уверяет: это потому, что Джеральд, хоть он в этом и не признается, был полностью сражен ее красноречием. Но Джеральд утверждает, что это чепуха на постном масле — просто в тот день он понял, как для нее это важно. Говорит, мама стояла в зале суда, перегнувшись через перила, и рассказывала всем собравшимся, что у нее в больнице облетает краска со стен, что к ним приносят детей с посеревшими от кашля личиками, потому что они живут в сырых комнатах. Рассказала она и о детях-инвалидах, как те могут видеть мир лишь сквозь залитые дождем окна, потому что батареи в их инвалидных креслах разрядились и некому их заменить. И как все это надрывает ее сердце: столько людей дни и ночи стараются помочь тем, кого любят, и защитить их от бед, меж тем как группка самодовольных политиков и ограниченных солдафонов играет в свои бессмысленные дорогостоящие игры.

Это наша планета, заявила мама. В гораздо большей степени, чем их. Нас больше. И если мы делаем все возможное и невозможное, чтобы вырастить наших детей, то хотим быть уверенными, что у них есть будущее. Если мы не жалеем времени на приготовление добротной пищи и обучение детей музыке, нам надо знать наверняка, что все они смогут вырасти и что музыка будет всегда.

«Вот поэтому я и перерезала проволоку ограждения, — сказала мама. — Потому что все дни напролет я работаю с людьми, которым нужна помощь. И я знаю, что куда больше денег тратится на эти блестящие новенькие ракеты, чем на тех, кого эти самые ракеты призваны защищать. И если положение вещей не изменится, то все больше и больше людей станут считать, что такую жизнь и защищать не стоит».

Джеральд уверял, что его убеждения совершенно не изменились. Но теперь он лучше понимает, почему мама поступает так, как поступает. В следующий раз, сказал он с лукавой улыбкой, он будет поддерживать ее активнее и позаботится о том, чтобы она смогла отправиться в тюрьму. (Когда он это говорит, мама всегда так мило улыбается в ответ. Что ж, если я знаю свою мать, бедняга Джеральд скоро обнаружит, что его поймали на слове и что мама угодила в тюрьму на целый месяц!)

Но я не стану горевать. Теперь я уже привыкла к Джеральду. Папа, когда звонит из Бервика-на-Твиде, иногда спрашивает:

— Ну как, нет ли признаков того, что вот-вот зазвучат свадебные колокола?

А я отвечаю:

— Пока нет.

Но раздумывая над этим пару ночей назад, я вдруг поняла, что с тех пор как Джеральд впервые появился в нашем доме, все изменилось сильнее, чем я могла себе представить. Конечно, его суждения мне по-прежнему кажутся пустоголовыми, а его взгляды на жизнь — неразумными. Из-за гонки вооружений мы несем неземные расходы, а ведь поплатиться можем именно землей!

Но я способна ужиться с Джеральдом. Хоть он до сих пор и считает, что «вот-вот придут красные», но даже он постепенно начинает соглашаться, что уж лучше пусть некоторые будут «красными», чем все «белыми как смерть».

Мама говорит, что не надо принимать это близко к сердцу. Как любой мало-мальски разумный человек, Джеральд, в конце концов, разберется. На прошлой неделе она даже вытащила его на демонстрацию в поддержку медсестер. (Джеральд остался верен себе! Заявился к больнице с плакатом Исправьте аномалию! Мама чуть не умерла!)

Однако он по-прежнему отказывается участвовать в антиядерном движении. Но это меня уже больше не злит. Просто мне жаль его, раз он так слеп и не видит того, что вижу я, и слишком толстокож, чтобы чувствовать то, что чувствую я. Порой, когда я бегу вприпрыжку по улице, а воздух такой колкий и хрустящий, листья шуршат под ногами, солнце выглядывает из-за облаков и блестит серебром, я думаю, что вот Джеральд никогда не испытывал такого счастья, даже когда был молодым. Потому что, изведай он подобную радость, наверняка бы стал помогать в спасении чудесной зеленой планеты, на которой мы живем, чтобы сохранить ее для следующих поколений.

А иногда, когда Джеральд воскресным утром лежит на диване и проверяет знания Джуди в биржевом деле, я обо всем этом забываю. А он просто кажется мне умиротворяющим, милым и надежным — с таким легко живется. Наверное, я привыкла к нему. И, признаюсь честно, если они с мамой поженятся, я возражать не стану.

— Не станешь возражать?

— Думаю, нет.

— Совсем-совсем?

— Да нет же! — Хм.

Хелен подозрительно наморщила нос, но спорить не стала. Просто посидела немного, не шевелясь, обдумывая услышанное. Я ее не дергала.

Потом она заговорила:

— Все же Жабьи-Ботинки — другое дело. Он совсем не то, что Пучеглазый. Он просто отвратительный. Вот послушай. Он…

Но ужасный стук в дверь прервал ее на полуслове. Я было подумала, что это Лиз вернулась с новым сообщением. Но на этот раз визитер не ковырялся с ручкой замка. Один рывок — и дверь распахнулась настежь. Мы с Хелли зажмурились от света. Центр управления полетом собственной персоной!

Думаю, что из миссис Хатри добрая самаритянка получилась бы не лучше, чем из меня. Если учесть, что, когда она в последний раз видела Хелен Джонстон Хелли, та была похожа на мямлящую распухшую развалину, то могла бы говорить и не таким язвительным голосом:

— Вы обе собираетесь когда-нибудь выходить?

Я с трудом встала. О, боже! Иголки и булавки! Я согнулась от боли и принялась разминать ноги. Тем временем миссис Хатри подвергла Хелен допросу третьей степени:

— Полегчало тебе, дорогуша?

— Да, спасибо, миссис Хатри. Мне намного лучше. Пожалуй, я теперь в порядке, честное слово.

— Может, хочешь пойти домой?

— Нет. Все нормально.

— Ты просидела в этом шкафу уйму времени.

— Китти рассказывала мне одну историю.

— Правда? — учительница повернулась ко мне и, мне показалось, подмигнула. — Надо признать, Китти умеет рассказывать.

Теперь Хелен засуетилась, стряхивая клочки пуха с рукавов.

— Просто не верится, — заметила она бодрым голосом, — что мы с Китти просидели здесь все утро!

— Что ж, — сказала миссис Хатри, отступая, чтобы дать ей выйти, — таково уж искусство сказителя.

(Это одна из Главных Теорий миссис Хатри. Она вечно о ней твердит. «Жизнь прожить — это тяжкий труд, — говорит миссис Хатри. — Но книги и истории не дают нам пропасть. Одни помогают жить. Другие дают передышку. Самые лучшие способны и на то, и на другое».)

Возможно, она права. Во всяком случае, мне удалось ободрить Хелли Джонстон.

Она выскользнула из шкафа, улыбаясь, и дружески похлопала меня по руке в знак благодарности, а потом припустила вверх по лестнице — обедать со своей подружкой Лиз. И даже ни разу не оглянулась!

Миссис Хатри обняла меня за плечи и повернула лицом к себе.

— Молодец, — похвалила она. — Ты отлично справилась. Я знала, что могу на тебя положиться. Ты выполнила задание, номер Двадцать два.

К счастью, учительница тоже проголодалась. И не стала меня расспрашивать, что там стряслось у Хелли Джонстон, а сразу отправилась в обратный путь.

И это тоже было здорово. Ну что я бы могла ей рассказать, кроме того, что его зовут Жабьи-Ботинки? Мне еще предстоит услышать его историю. Но в последние дни Хелен занята другим и вполне весела, так что ей наверняка неохота посвящать меня в эти малоприятные детали.

Мне просто надо подождать. И вам тоже.