Предисловие

На днях, поздно вечером, меня разбудила жена:

— Скорей иди сюда, к компьютеру. Посмотри, какое послание пришло тебе по электронной почте. Читай! Ничего более удивительного я в жизни не встречала.

— Откуда?

— Из Испании. К нему приложен довольно большой текст, целое сочинение.

…На экране возникли строчки:

«У меня осталась одна надежда – на вас. Полтора года назад исчез мой отец. Самый великий учёный на Земле. Я знаю, что он жив. До того, как исчезнуть, он оставил письмо, хоть я и не могу его переслать, вы поймёте в чём дело, когда прочтёте то, что я написал. Поймёте, почему я не могу обратиться ни в полицию, ни в Интерпол.

У отца были ваши книги. Он с большим интересом относился к тому, о чём вы пишете. Поэтому я и решил открыться вам, как только отыскал ваш сайт в Интернете. Если вы смогли найти захоронение до нашей эры, пропавшую экспедицию в полярном Урале, то, может быть, сумеете найти моего отца. Я знаю, вам для этого была бы нужна его фотография. Но мы и в России, и в Италии жили скрытно, берегли нашу тайну. Фотографировались только для загранпаспорта. Так получилось, что у меня не осталось ни одного его фото.

Я очень виноват перед ним. И перед всеми вами. Мне уже 17 лет. Я тоже вынужден скрываться. Почему – поймёте из подробного рассказа о том, что со мной и отцом приключилось. Может быть, это поможет вам его найти.

Артур.»

Следующим утром я принялся читать распечатанную на принтере рукопись.

 

1

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Ни грохота подмосковных электричек, ни лая поселковых собак, ни крика петухов… Высокий каменный потолок, освещённый пробившимися сквозь шторы солнечными лучами, шкафы с полчищами книг, огромный глобус Земли на большом столе красного дерева.

Я обводил глазами непривычно большую комнату, целый зал, пока не наткнулся взглядом на единственный знакомый предмет. Это был оправленный застеклённой рамкой лик Христа с туринской плащаницы. Отец успел повесить его над письменным столом, очевидно, предназначенном для моих учебных занятий. Рядом, у кресла стоял нераспакованный чемодан.

И я всё вспомнил. Откинул одеяло, спрыгнул с широкого ложа на пол. Ноги мои утонули в мягком пушистом ковре.

Я подбежал к окну, отдёрнул штору. На нём не было железной решётки, как у нас дома на зимней даче Ольги Николаевны.

Место, где я находился, очевидно, стояло на холме. Вдалеке, за вершинами пальм и яркой зеленью каких‑то других деревьев была видна охваченная объятьями двух белых волнорезов морская гавань с разноцветными пятнышками стоящих на якоре яхт и моторных лодок.

Открыв ржавые шпингалеты, я распахнул обе створки окна. Услышал доносящийся из парка птичий щебет и почувствовал, как в меня вливается ни с чем не сравнимый воздух. Пахнущий морем и солнцем.

Я, сколько мог, высунулся из окна, увидел, что вниз круто уходит поросший травой откос. У его подножья росли кусты роз, кактусы–опунции.

Это была воля! Воля, какой не знал я ни одной минуты своей жизни.

Пальцы перепачкались ржавчиной от шпингалетов. Какой‑то противной, жидкой ржавчиной. Нужно было её смыть, да и вообще принять душ. Но только я вышел в поисках ванной из залы в полутьму то ли коридора, то ли какого‑то каменного перехода, как увидел в нише неподвижную фигуру.

Я замер. Фигура тоже не шевелилась.

Куда делся отец? Как назло, вокруг не было слышно ни звука. Да я бы и не смог крикнуть, позвать. Так испугался.

Постепенно глаза привыкли к полутьме, и я различил, что это рыцарь. Вернее, рыцарские доспехи, укреплённые на оленьих рогах стоячей вешалки.

Осторожно подошёл поближе.

…Шлем с забралом, кольчуга, латы, стальные нарукавники и перчатки…

Ванная комната нашлась сразу за поворотом коридора. Её пол был устлан мягкими поролоновыми матами, чтобы я не поскользнулся. Мыло, шампунь, два чистых полотенца, чистая одежда для меня – всё это было заранее приготовлено.

Я принял душ, оделся. Потом подошёл к умывальнику вычистить зубы. Из глубины укреплённого над ним зеркала глядело моё отражение. Мне тогда было 15 лет, но лицо казалось по–взрослому суровым. Вихрастые, давно не стриженые волосы нависали над синими глазами, посреди носа виднелась ямка – след ветрянки, которую я к ужасу отца прихватил в детстве, играя с поселковыми мальчишками близ нашей дачи. (Помню, они ловили лягушонка, запихивали его в пустой спичечный коробок и закладывали живьём в глубину муравейника. Через несколько дней от несчастного оставался скелетик…) С тех пор отец навсегда запретил мне играть с детьми.

Нужно было найти отца. Покинув ванную комнату, я не знал, куда идти. Меня продолжала окружать глубокая тишина.

В растерянности двинулся дальше по каменному коридору, пока за одним из очередных изгибов не забрезжил солнечный свет. Я оказался в крытой сверху длинной галерее, откуда увидел внизу нечто вроде пустынной площади, выложенной каменными плитами. Единственное деревце росло посреди неё рядом с возвышавшимся над плитами круглым сооруженьицем, закрытом крышкой.

Вокруг не было видно ни души. Широкий каменный спуск со странно низенькими ступенями вывел меня вниз.

Круглое сооружение, наверное, когда‑то было колодцем. Когда я с трудом отвалил крышку и заглянул, я не увидел ни воды, ни дна. Пахнуло могильной сыростью.

Да и от всей этой площади – царства серого камня – несло знобким холодом, несмотря на встающее солнце.

Я прошёл мимо другой мощной каменной лестницы, уводящей с площади еще ниже — в черноту какого‑то подземелья. Вышел сквозь изъеденную временем мраморную арку с остатками гербов и надписей на латыни к заасфальтированной площадке, на которой стоял неказистый автомобиль. Здесь было тепло.

Асфальт дороги вёл вниз. По обе стороны над зеленью травы порхали бабочки.

Мне очень хотелось выйти на берег моря. Терзал голод, я знал, что отец, обнаружив моё отсутствие, будет волноваться, но я спускался, пока не упёрся в запертые на замки и на цепь высокие решётчатые ворота. Справа и слева от них тянулась стальная ограда в три или четыре моих роста. Сквозь ограду виднелась пустынная улочка с перекрёстком вдали.

Я оглянулся. Огромная, многоярусная крепость возвышалась на холме. Сейчас в лучах солнца она казалась белой.

Вчера ночью, когда нас с отцом привезли сюда с вокзала, я, сонный, усталый от долгого пути, толком ничего не успел заметить, понять. И вот теперь шёл по тропинке между оградой и стеной деревьев в надежде хотя бы увидеть море поближе.

Наш тайный отъезд начался морозным утром. Несмотря на то, что был апрель, снег ещё лежал на полях подмосковья. Мы ехали электричкой в Москву. И возле аэропорта Шереметьево тоже белели пятна снега.

Мне впервые предстояло лететь в самолёте. Поэтому я не очень‑то задумывался о том, что покидаю родину. Может быть, навсегда.

Отец и так нервничал. А тут ещё самолёт задержался с вылетом на полтора часа. Потом три с половиной часа летели до Италии, до города Римини.

Когда мы переезжали автобусом с аэропорта на железнодорожный вокзал, я впервые увидел пальмы. На улицах, а не в ботаническом саду.

Купив билеты, мы довольно долго ожидали нашего поезда в маленьком кафе под тентом на привокзальной площади. Позавтракали пиццей, которая мне не понравилась, булочками с кремом. Отец заказал себе бокал мартини и кофе–эспрессо, а мне – бокал апельсинового сока.

«Как тебе самолёт? – спросил отец. – Боялся?»

«Немного.»

«А я боялся. Иногда самолёты падают. Мы не имеем права подвергать тебя такому риску. Больше ничего подобного не будет.»

Повторяю, он очень нервничал. И даже в поезде с огромными, чисто вымытыми окнами, он всё боялся проехать нашу станцию, хотя сам же сказал, что нам предстоит ехать весь день вдоль побережья Адриатического моря.

Я, конечно, прилип к окну. Море было не синим, как я ожидал, а золотисто–зелёным. Кое–где вблизи берега его уродовали цепочки наваленных грудой бетонных глыб – наверное, для того, чтобы защищать от штормов железную дорогу и берег с его пляжами и гостиницами для туристов.

«Где мы будем жить?» – уже не в первый раз спросил я отца.

«Увидишь, — ответил он. – Тебе понравится.»

Мы приехали к нашей станции поздно вечером. На тускло освещённой платформе нас встретил невзрачный старик. Смугловатый, худой.

— Чао! – сказал он, целуя сначала отца потом меня. Почему‑то в плечо.

Втроём мы перетащили наш багаж в стоящую на площади автомашину.

Я сел сзади. Отец впереди, рядом с этим своим знакомым, и мы поехали куда‑то ночными улицами.

Меня сморило. Смутно слышал, как они что‑то обсуждают.

Отец прекрасно говорит по–итальянски с того времени, когда жил и работал в Неаполе. Ещё до моего рождения.

Помню, как отворялись ворота, как куда‑то въезжали в полной темноте…

Вот уж никак не мог представить, где окажусь!

Стальная ограда окружала огромную территорию замка. Больше никаких ворот или калитки я не нашёл. И моря отсюда, снизу, не было видно. Только улочки. На одной из них, вдалеке, я различил что‑то вроде базарчика. Несколько торговцев продавали из ящиков фрукты и овощи.

Там, под Москвой, я тоже был узником за высоким забором дачного участка. Днём – под надзором Ольги Николаевны, а когда отец освобождался вечером от работы, под его надзором.

…Показалось, будто кто‑то произнёс моё имя.

Я оглянулся. Далеко наверху, на одном из бастионов замка, похожего на иллюстрацию к книге волшебных сказок, виднелась фигурка отца.

— Артур! Артур! – не столько слышался, сколько угадывался его зов.

 

2

Может быть, вы удивитесь тому, что я так складно описываю свою жизнь.

Дело в том, что кроме отца и Ольги Николаевны у меня никогда не было друзей. И я уже давно, лет с десяти, дружил только с книгами, географическими атласами или с картами звёздного неба. Со всем, чем с детства обложил меня отец. У нас были и радиоприёмник, и телевизор, но отец приделал такое устройство, что включать их мог только сам. Редко. При этом, я должен был сидеть и от телевизора, и от радио не ближе пяти метров.

Я навсегда запомнил чудесный фильм о приключениях Буратино. И те вечера, когда мы порой слушали новости зарубежных радиостанций.

Сначала я не мог понять, зачем ему нужно, чтобы я, как он говорил, был «в курсе» того, сколько зла творится в мире.

Я никогда не видел своей матери. Она умерла сразу после того, как меня родила. Там, где мы жили, на краю посёлка есть старая церковь, а рядом кладбище, где она лежит под деревянным крестом.

Первое моё стихотворение было о маме. На фотографии она такая красивая, молодая. Отец её очень любил. До сих пор не может простить врачам из роддома какой‑то оплошности, из‑за которой она погибла.

В школу, конечно, я не ходил. Отец сам занимался со мной по всем предметам школьной программы. И ещё множеством разных наук. Так вот, в свободное время я пристрастился сочинять стихи, а потом и разные истории, навеянные изучением географических карт, атласов, астрономии. Там, на даче у Ольги Николаевны осталась целая стопка толстых тетрадей с моими сочинениями. Ей они нравятся.

Вообще‑то Ольга Николаевна долгое время была единственным человеком в России, знающим нашу тайну. Ей уже 78 лет. Но, глядя на неё, на то, как она управляется по дому, ведёт хозяйство, не скажешь, что старенькая. Высокая, всегда весёлая. Монахиня. Есть такой монашеский орден – «Малых сестёр Христа». Их девиз – молиться, служить людям. Это она украдкой от отца отнесла меня в церковь, совсем маленького, где я был крещён местным священником. С тех пор ношу подаренный ею золотой крестик на шнурке.

Отец, когда узнал, был очень недоволен. Потом смирился с тем, что мы с ней ходили в церковь молиться и причащаться. Дома читали Библию, и я много узнал о том, про что отец не рассказывал.

А ещё мы с Ольгой Николаевной понемногу, раз за разом исходили все окрестные леса, берега речек, прудов. Я собирал гербарий, узнал названия множества растений.

Она шагала с палкой и рюкзаком на спине. У меня тоже был рюкзачок.

На привалах где‑нибудь у воды мы перекусывали, отдыхали.

Лишь постепенно у меня составилось представление о том, что пришлось пережить Ольге Николаевне. Её отца, бывшего настоятелем в этой самой поселковой церкви, схватили, увезли в Москву. И расстреляли. А её, тогда совсем маленькую девочку, сослали вместе с матерью куда‑то под Караганду, в казахские степи, в «Алжир» – Административный Лагерь Жён и Родственников тех, кого убили большевики. «Мама умерла от того, что всю еду отдавала мне. —рассказывала Ольга Николаевна. —Одна ссыльная полячка, католичка, вырастила меня, привела к вере в Иисуса Христа.» После смерти Сталина лагерь расформировали. Её, ни в чём не виноватую, простили. Выпустили. Это называется реабилитация. Даже вернули со временем этот самый родительский дом.

Ольга Николаевна стала маляршей. На лето, сдавала свой дом дачникам.

Она познакомилась с моими родителями за полгода до того, как я должен был родиться. Как они познакомились, я не знаю. Знаю только, что отец хотел заранее снять дачу на целый год, чтобы новорожденный младенец мог всё время дышать чистым воздухом. А потом, как я уже писал, при моём появлении на свет умерла мама. И вообще начались такие события, что мы стали вынуждены скрываться. В Москве отец был изгнан с работы. И теперь преподавал биологию в местной школе.

Так мы обосновались в Подмосковье.

На втором этаже дачи отец оборудовал лабораторию. В двух нижних комнатах жили мы с Ольгой Николаевной. Отец открыл ей нашу тайну. И мы ни разу не пожалели об этом. Хотя поначалу эта верующая женщина, монахиня в миру, отнеслась к открытию отца очень настороженно. Смутно помню какие‑то разговоры между ними, даже споры.

«Всякий живущий и верующий в Меня не умрёт во век» – даёт нам надежду Христос. А вы на что обрекли Артура? Сделали собственного ребёнка жертвой своего открытия, подопытным кроликом…»

В примыкающем к дому сарае за стальной сеткой вольера у нас было полно кроликов, необходимых для работы отца.

И всё же Ольга Николаевна смирилась. Если бы не она, не её малярная работа, не знаю, на что бы мы жили, как бы отец мог продолжать свои исследования. Он зарабатывал очень мало.

Я‑то был обут–одет. Ел простую и вкусную еду, которую приготовляла Ольга Николаевна. Отец же ходил в потрёпанном пальто, одном и том же сером костюме, стоптанных ботинках. Единственное на что тратился – на кофе. И на какие‑то реактивы. Работал по ночам у себя наверху. Он ненавидит смерть. Особенно с тех пор, как умерла мама. Но и раньше, как он рассказывал, не выносил вида какого‑нибудь мёртвого животного, даже если это была погибшая птица или бабочка. С детства думал о том, как победить смерть.

Я потому пока не говорю, в чём заключается его открытие, чтобы постепенно подготовить вас. Чтобы вы поняли, что это не какая‑нибудь сказка, фантастическая история. Вот почему необходимо не только для меня – для всех как можно скорее найти моего отца.

…Мне тоже скучать не приходилось. С детства живу по особому режиму.

С утра – зарядка, зимой – душ, летом – плаванье. После завтрака — занятия по школьной программе. За год – два класса школы. После обеда – изучение истории разных стран, литературы, книг по археологии, изобразительному искусству, архитектуре. Даже по медицине. С некоторых пор Ольга Николаевна настояла на том, чтобы я вместе с ней изучал историю религии по шеститомнику отца Александра Меня, который этот священник когда‑то подарил ей. С надписью.

Над моим письменным столом висел Лик с туринской плащаницы, над кроватью – изображённая тонкими, воздушными линиями древняя массивная крепость. Работа итальянского художника.

«Ты обязан быть самым образованным, самым гуманным,” — постоянно внушает отец. Какое счастье, что у нас не было денег на пианино! Иначе пришлось бы наверняка заниматься музыкой.

Так часто хотелось забросить всё, убежать на поляну перед лесом, где мои ровесники играют в футбол. Или зимой катаются на лыжах.

Только мне ничего этого было нельзя. Чтобы я чего доброго не упал, не разбил выпуклого браслета, надетого на запястье левой руки.

 

3

Что вправду стало фантастикой, так это то, что мы с отцом оказались в той самой итальянской крепости… С ее многочисленными комнатами, гулкими залами, башнями с бойницами. Совсем одни, мы часто теряли друг друга в лабиринте переходов и лестниц.

Если бы не угроза беды, если бы нам не пришлось бежать, скрываться, мне бы никогда здесь не побывать.

Правда, нельзя сказать, что мы были совсем одни.

Почти каждый день к нам заезжал на своём маленьком «фиате» тот самый человек, встретивший нас вечером на вокзале.

Его звали Микеле. Каждый раз он привозил то какое‑нибудь оборудование для лаборатории, обустроенной в одной из башен, то пластиковые ящики с овощами и фруктами, провизию. Втроём мы переносили всё это добро в жилые помещения. Потом сидели на кухне, обсуждали дальнейшие планы.

Долгие годы трудной жизни отца, по натуре общительного, сделали его скрытным. Даже в отношениях со мной.

Помню, у нас в России я несколько раз слышал от него это имя – Микеле. Вроде бы отец познакомился с ним, когда ещё до моего рождения работал в Неаполе, в генетической лаборатории при «Стационе зоолоджика». Странно и смешно подумать, что там, в одном из огромных аквариумов с морской водой и сейчас, должно быть, плавает мой собрат по эксперименту – похожий на чёрную бархатную шляпу скат. Я видел его фотографию.

Так вот, там‑то, в Неаполе на какой‑то художественной выставке отца поразили графические работы крестьянина из южной Италии. Самого художника на выставке не было, и отец в свободное время не поленился купить билет на автобус, съездить в приморский городок, где тот жил.

Они не только познакомились, но и подружились. Тогда‑то Микеле подарил ему то самое изображение старинной крепости, которое отец повесил у нас в подмосковном доме.

Микеле, в отличие от коллег отца, стал единственным человеком, не отвернувшимся от него, когда после опубликования в международном журнале «Сайенс генетикс» отцовской статьи о его открытии гена старения разразился скандал. Сначала все стали говорить о том, что отец получит Нобелевскую премию. Но вскоре учёные и даже правительства многих стран заявили, что эти исследования нужно немедленно запретить. Что их результаты, если это не шарлатанство, могут иметь непредсказуеме последствия для населения Земного шара.

У него отняли лабораторию, и отец был вынужден вернуться в Россию. Теперь и российские учёные, бывшие соученики по биофаку МГУ, тоже считали его шарлатаном, чуть ли не сумасшедшим. На работу никуда не принимали, да если бы и приняли, государство во время перестройки вообще перестало оплачивать исследования. Большинство учёных уезжало в США или в Западную Европу.

Для меня, Артура, этот ужасный период в жизни отца оказался счастьем. Потому что, устроившись в конце концов простым лаборантом в Институт Гематологии, он встретил там мою будущую маму! Много позже Ольга Николаевна не раз говорила мне, что именно так, промыслительно, действует Бог.

Отцу было тогда тридцать семь лет, маме – двадцать пять.

Это она помогла ему устроить собственную лабораторию у нас на даче. Продала старинные драгоценности, доставшиеся ей от бабушки, чтобы приобрести электронный микроскоп.

Она безоглядно верила в отца. Так же, как он, ненавидела смерть. Заранее дала согласие на то, что, если у них будет ребёнок, первый в мире эксперимент будет поставлен на нём.

То есть на мне.

Только новорожденный младенец подходил для опыта. Эксперимент должен был начаться с первых часов жизни человека.

И надо же так случиться, что она умерла сразу после родов. Отец мчался со мной из роддома на такси, чтобы надеть на левую руку заранее приготовленный браслетик с раствором. А мама из‑за халатности какой‑то санитарки умирала…

Теперь, когда, боясь страшной опасности, мы спешно уезжали, у нас даже не осталось возможности пойти на кладбище. Попрощаться с её могилой.

…Не в пример подмосковной жизни последних лет жить в замке, или, как называл его Микеле – кастелло – было спокойно. Хотя они с отцом всё‑таки установили над воротами следящие устройства. По маленькому телевизору можно было видеть изображение любой машины или человека, приблизившихся ко входу.

Правда, кроме Микеле никто нас пока что не посещал.

За то время, что они не виделись, этот сухощавый, пожилой итальянец, благодаря выставкам своих работ от Америки до Японии, стал всемирно известным художником. Повсюду получал первые премии, награды.

Интересно, что со своими выставками он ни разу не ездил. Вообще никогда не покидал этого своего городка в южной провинции Пулия, где у него был дом с мастерской среди земельного участка. Рисовал он большей частью утром, а остальное время по своей крестьянской привычке занимался огородом да ещё виноградником.

Со мной он был ласков, но не многословен. И то сказать, я ведь только–только начинал, помимо английского, учить итальянский язык. По учебнику или вечерами вместе с отцом.

— Чао, рагаццо! – приветствовал меня Микеле, целуя в плечо, так как боялся заразить какой‑нибудь инфекцией.

Я уже знал, что «рагаццо» – мальчик, а «рагацца» – девочка.

Никаких девочек вокруг не было. О существовании этих потрясающих созданий я знал скорее из книг. Когда летели в Италию, украдкой всё посматривал через проход на юную девушку с двумя косичками, сидящую возле бабушки.

…Как‑то вечером после того, как Микеле привёз и установил вместе с отцом на верхней площадке Западной башни цейсовский телескоп, который наверняка стоил кучу денег, я спросил отца:

— Зачем нам телескоп? Откуда такие богатства? Ведь там, в Москве, ты едва наскрёб на дорогу. И этот кастелло…

Когда Микеле уехал, отец дождался, пока я кончу мыть посуду после ужина, усадил напротив себя за стол и всё рассказал, как совсем взрослому:

— Микеле – единственный, кто полностью посвящён.

Даже Ольга Николаевна не знает всего, что знает Микеле. При всех трудностях я не хотел уезжать из России. Но когда положение обострилось вплоть до того, что тебя могли выкрасть, я вынужден был дать ему сигнал… Видишь ли, городок гордится Микеле. Короче говоря, местный муниципалитет отдал этот самый замок древних крестоносцев ему в аренду. За символическую плату – один евро. С обязательством ничего не перестраивать, не портить, хранить всё в первозданном виде. Разрешили только провести электричество, отопление в несколько комнат, установить газовую плиту на кухне, провести водопровод, обустроить ванную.

Всё было заботливо приготовлено к нашему приезду. Микеле с женой бездетны. На его банковском счете шесть миллионов. Так вот, половину этой суммы он перевёл на моё имя. Вот откуда лаборатория, телескоп и всё прочее. Как сказала бы Ольга Николаевна, ангела–хранителя Бог послал! На днях я оставил в банке заверенный нотариусом документ, согласно которому в случае моей смерти ты наследуешь капитал со всеми процентами.

— Папа, не умирай, — выдохнул я.

Раньше как‑то в голову не приходило, что и его вслед за мамой когда‑нибудь заберёт смерть.

 

4

По–итальянски весна называется примавера. В буквальном переводе — первая правда, что ли?

Окно моей огромной комнаты выходило на восток. По утрам тёплое солнце ярко освещало как раз то место, где я заставлял себя заниматься по русским учебникам. Остальная часть комнаты оставалась в глубокой тени.

«Первая правда» заключалась в том, что меня сильней и сильней манило море. Оно было всё так же недоступно. А если говорить начистоту, вторая правда была в том, что я никак не мог забыть ту девочку в самолёте. Две её косички, голую шейку с завитушками волос…

Стиснув зубы, пытался сражаться с проклятыми иксами и игреками, проклятыми катетами и гипотенузами, зубрил химические формулы, даты разных событий истории. Ничего не лезло в мою вихрастую голову.

Я всё ждал, когда же наступит 19 мая – день моего рождения. Отец обещал, что в этот день мы покинем пределы кастелло, наконец, выйдем на берег и, если не будет шторма, даже совершим прогулку по морю.

С утра до вечера он был занят в лаборатории, контролировал меня только по вечерам: просматривал тетради с задачами, задавал вопросы по пройденному материалу. Даже за обедом мы редко встречались.

Кроме какой‑то основной проблемы он был поглощён изготовлением другого браслета. Ведь отец не химик. А нужно было создать браслет такой прочности, чтобы тот ни при каких условиях не мог разбиться.

Зеленоватый, полупрозрачный браслет на моей левой руке был хрупок, и кошмаром всей моей жизни было вечно беречься, бояться обо что‑нибудь удариться, упасть. Вот почему всюду, где я жил, полы застилались толстыми поролоновыми матами, коврами.

Чем дольше шло время, чем ближе было 19 число, тем невыносимей становилось сидеть за учебниками.

Через каменный коридор я выходил мимо «рыцаря» на крытую галлерею к лестнице. Оказалось, широкие, необычно низкие ступени предназначались для того, чтобы кони с рыцарями могли подниматься прямо наверх, в сводчатые залы замка. Так объяснил Микеле.

Я спускался к внутренней площади кастелло, раз за разом обходил её всю. Дёргал наружные двери каких‑то помещений замка. Они были замурованы.

Однажды, оглянувшись наверх – не видит ли с башни отец? – спустился по каменной лестнице в подземелье под площадью и обнаружил там небольшую старинную пушку. Дальше за ней было совершенно темно. И я решил всё постепенно исследовать, как только раздобуду фонарик.

Здорово после мрака подземелья выходить на ослепительное солнце в парк на склоне холма, осторожно спускаться мимо цветущих кустов и деревьев к тропинке, ведущей вдоль сквозной ограды.

Иногда видно было, как по улицам ходят люди, проезжают автомашины. А я зверем в зоопарке, всё бродил по тропинке, обнимавшей подножье холма, на котором высился кастелло. Иногда в небо над замком залетали чайки. Как же я завидовал их свободе! Оттуда, с высоты, им было видно море. Я же, как какой‑нибудь крот, должен был всё время смотреть вниз, под ноги, чтобы не споткнуться о выступивший из земли древесный корень или о камень.

…По мере того, как завершалось наше обустройство, Микеле стал приежать реже. Привозил целые решета ягод и фруктов со своего участка – клубнику, черешню, чудесный спелый инжир. А также цветную капусту, ранний картофель.

В разгар весны Микеле трудился с лопатой среди своих посадок. Загорел до черноты. В остальное время готовил очередную выставку графики для показа в Аргентине, в Буэнос–Айресе.

— Папа, давай, чтобы не утруждать его, купим автомобиль. Мы же теперь богатые!

— Но у меня нет прав. И нет времени ходить учиться на автокурсы. Не забывайся, Артур. Жидкость в браслете уберегает тебя от старения клеток, даёт возможность жить вечно. Но не страхует от аварий. А также возможности погибнуть от раны, даже инфекции. Хотя ты обладаешь высоким иммунитетом.

Не реже чем раз в два месяца он брал у меня из вены кровь на анализ.

В конце концов, мы теперь могли бы нанять шофёра с машиной и сколько угодно помощников. Но он из предосторожности дважды в неделю сам выходил в город за продуктами, сам управлялся по хозяйству. Мне разрешалось только мыть посуду, закладывать бельё в стиральную машину и ежедневно пылесосить ковёр в моей комнате.

В лаборатории он, как всегда, запирался. Она была недоступна для меня. Я не собираюсь заниматься молекулярной биологией. Но мне было обидно это затворничество. В России хоть была Ольга Николаевна. Чем дольше шло время, тем больше я по ней скучал.

Как‑то стоял на верхней площадке кастелло, опершись о каменный парапет, смотрел на гавань с её судёнышками и вспоминал, как, кажется давным–давно, а на самом деле в этом году, после того, как мы втроём отпраздновали Рождество, Ольга Николаевна попросила отца рассказать нам о сути его открытия.

Даже с нами не всем он мог поделиться. Не всё я понял. Но кое‑что запомнил.

Вот вы сейчас читаете и в глубине души все еще не верите, что отец на самом деле совершил главное открытие за всю историю людей.

Вот, что я запомнил.

…Ещё в Москве, будучи аспирантом, он обратил внимание на ген или цепочку генов старения организма. Он давно был увлечён философскими сочинениями Циолковского, который писал о том, что человечество может стать бессмертным, со временем расселиться за пределамиСолнечной системы. Решив досконально исследовать механизм старения клеток, отец получил грант, то есть возможность работать в суперсовременной лаборатории в Неаполе при «Стационе зоолоджика». Там он подвергал радиоактивному облучению клетки и обнаружил в одной из хромосом какую‑то неспецифическую мутацию гена старения.

В общем, для того, чтобы продолжить работу, ему нужен был вирус–почтальон, который доставлял бы вставленный в него фрагмент ДНК с мутировавшим геном в живые клетки.

И это ему удалось. Сначала он поставил эксперимент на клетках ската. Потом на эмбрионах кроликов. Затем клонировал этот ген в клетки каких‑то короткоживущих бактерий. И они перестали умирать!

Тогда‑то отец и опубликовал статью в журнале «Сайенс генетикс». В конце её говорилось об открывшейся возможности создания бессмертного человеческого существа.

Разразился международный скандал. Вмешалась Церковь.

«Случилось то, что произошло в своё время с Циолковским, Чижевским. С Галилеем, в конце концов. —сказал отец. —Человечество оказалось не готовым. Косность сознания сильнее логики научных фактов. Это – извечная трагедия.»

Изгнанный из Неаполя, заподозренный в шарлатанстве, сумасшествии, он устроил лабораторию на даче Ольги Николаевны.

Организм без развития, а значит и старения клеток существовать не может. Необходимо подавлять их бесконечный рост. Иначе – рак.

Отцу удалось синтезировать раствор, который должен постоянно, пока организм не кончит расти, просачиваться через кожу в кровь. Для этого из особого пористого стеклопластика создал полый браслет.

«Не бойся! – сказал отец. — К концу твоего роста, примерно к семнадцати–двадцати годам, браслет можно будет снять. Только всё наше дело погибнет, если он преждевременно разобьётся!»

Слушая его, Ольга Николаевна удручённо качала головой. Сбоку в браслете есть винтик, ну, как заводная головка механических часов. Раз в год отец наливает туда новую порцию раствора. Так я и жил с самого дня рождения.

Тут, в Италии, когда наше положение резко изменилось, я почувствовал себя ещё более одиноким.

Шестнадцатого мая, за трое суток до моего дня рождения, отец, как обычно, с утра затворился у себя в башне, в лаборатории. Кто‑то позвонил у ворот. Я как раз собирался вернуться из кухни в свою комнату, чтобы заняться итальянским языком. Нажал кнопку и увидел на маленьком экране фигурку человека. Конечно, это был Микеле с каким‑то большим ящиком. Сзади на площадке виднелся его «фиат».

Оказалось, он завёз полученный из Германии пресс, необходимый отцу для пока что безуспешных опытов по созданию небьющегося браслета. Микеле поставил ящик на стол, хотел было уйти, не желая тревожить отца, но тут я взмолился:

— Микеле! Можно прокатиться с тобой на машине? Хоть на полчаса, хоть на десять минут… — я уже знал достаточно слов, чтобы объясниться.

Он почему‑то улыбнулся. Кивнул в знак согласия. Я забежал в свою комнату, быстро надел джинсовую курточку. Мы спустились к воротам, заперли их и сели в машину.

Город оказался маленький. Множество старинных соборов из камня и мрамора соседствовали с новенькими супермаркетами, витрины магазинчиков пестрели объявлениями о распродаже зимних товаров. У дверей обшарпанных средневековых домов сидели на табуретках и судачили старушки.

Холма с нашим кастелло ниоткуда не было видно.

Только я стал подбирать в уме слова, чтобы спросить, есть ли тут порт, можно ли подъехать к морю, как Микеле свернул на небольшую площадь с фонтаном посередине, затормозил у тротуара и поманил меня из машины.

— Куда мы идём? – спросил я, забывшись, по–русски.

— Моментино. – Он указал на зеркальную витрину небольшого кафе, за которой я увидел отца!

Он сидел в одиночестве за маленьким столиком и читал газету

«Паэзе делла сера».

 

5

Микеле отвёз нас в замок. Отец сразу прошёл со мной в мою комнату.

С первого же момента, как я заметил его за окном кафе, я словно впервые увидел давно нестриженные седые волосы, глубокие морщины поперёк лба, затрапезный свитер… Дома как‑то ничего этого не замечал.

— На днях тебе исполняется шестнадцать лет, — сказал отец. — Достаточно взрослый, чтобы мы могли серьёзно поговорить. Помнишь, как года полтора назад во время церковной службы около вас с Ольгой Николаевной тёрся какой‑то человек, а после подошёл возле церкви, рассказывал, что знает меня, что он мой друг?

— Помню.

— Он действительно когда‑то был моим другом. Так вот. На днях от Ольги Николаевны пришло письмо. Она сообщает, через неделю после нашего отъезда он явился к ней с какой‑то бандой. Отшвырнули её, ворвались наверх, где была лаборатория, перевернули всё в поисках моих записей, требовали сказать, куда мы уехали. Пишет, что не сказала. Не

столько сама напугана, сколько теперь боится за нас.

— Пусть скорей приезжает! Выпиши её сюда.

— С самого начала говорил с ней о таком варианте. Отказалась наотрез. Не хочет, не может бросить родительский дом, свою церковь, могилу твоей мамы…Думаешь, почему мы так спешно уехали? Почему я вывез только самое необходимое из своих бумаг, а остальное успел уничтожить вместе с лабораторией? Этот человек – Джангозин Олег Михайлович, к твоему сведению, очень опасен. Не знаю, как здесь, а там, в России, он всемогущ. Ольга Николаевна имела наивность послать мне это письмо. С адресом на конверте! А я не сомневаюсь, что там, в посёлке у него и на почте, как говорится, всё схвачено…

— Но она не могла нам не сообщить.

— Согласен. Нужно было поехать в Москву, позвонить по телефону из переговорного пункта. Как я с ней и договаривался…Вчера ночью смотрел перед сном новости по итальянскому телевидению, и в конце программы, когда уже собирался выключить телевизор, в спортивном разделе сообщили: на юг Италии на международный турнир теннисистов в Бари прибывает команда любителей из Москвы.

— Ну и что?

— А то, что Джангозин – мастер спорта по теннису. Сегодня я вышел в город, купил несколько газет, и в одной из них отыскал список российских членов команды. Среди них Джангозин.

— Почему ты его так боишься?

— Не только я, но и ты должен остерегаться этого мерзавца.

 

Биография Джангозина

Отец рассказал, что это не его настоящая фамилия, а фамилия жены – дочери бывшего секретаря ЦК коммунистической партии одной из среднеазиатских республик СССР. Он женился, когда они вместе учились в московском мединституте. Благодаря этой фамилии и, конечно, самому тестю, сделал головокружительную карьеру – в двадцать шесть лет стал заместителем министра здравоохранения этой республики.

В школе отец и Олег сидели за одной партой. С детства отец много читал. Олег брал у него книги. Он был из бедной семьи, и мама отца, моя бабушка, всё время его подкармливала. Став старшеклассником, отец заинтересовался генетикой, протыривался на какие‑то лекции оставшихся после разгрома генетики учёных, с кем‑то из них даже подружился.

Олег же увлёкся спортом. Хотел быть сильным.

После школы отец поступил учиться на факультет, где изучают молекулярную биологию.

Олег, который всегда тянулся за отцом, тоже пошёл в мединститут. Но захотел стать хирургом. Потому что слыхал, что хирурги много зарабатывают, так как делают левые операции.

Когда Олег учился на последнем курсе, спортивный тренер познакомил его с каким‑то китайцем, который преподавал ставшее в то время модным иглоукалывание. У него же Олег приобрёл электрический приборчик для воздействия током на точки человеческого тела, отвечающие за состояние внутренних органов.

Вместе со своей однокурсницей Джангозиной он поставил несколько опытов в больнице, где они проходили практику, и решил, что нашёл способ, как победить рак.

С помощью будущего тестя добился того, чтобы ему разрешили сделать внеочередной доклад в Комитете по науке и технике при Совете министров СССР.

Его идеи, как и предсказывал отец, члены медицинской комиссии справедливо сочли вздорными, несерьёзными.

Вскоре после этого Олег закончил ординатуру, женился. И уехал в Среднюю Азию. Сделался заместителем министра.

Но тут началась перестройка, распад Советского Союза. Всё у них там рухнуло. Джангозин с женой вернулся. Стал работать хирургом в московской клинике. Постепенно заделался виртуозом сосудистой хирургии. Заменял больные вены ног на искусственные, пластиковые. Отбоя не было от клиентов.

Особенно потянулись к нему церковные иерархи, ну, попы, люди, как правило, тучные, страдающие от всяких варикозов и тромбофлебитов.

От этих клиентов он получал особенно большие деньги. Кроме того, они дарили ему редкие, дорогие иконы, которыми он украсил свою квартиру.

Какой‑то архимандрит стал Олегу лучшим другом и, побывав у него в гостях, сагитировал креститься.

К тому времени отец уже работал в Неаполе.

А Олег Джангозин дважды в неделю играл в теннис. Построил трёхэтажную дачу, заимел автомобиль «мерседес», собирался приобрести какой‑то подмосковный санаторий, чтобы устроить там частную хирургическую клинику.

И тут кто‑то рассказал ему о статье отца в журнале «Сайенс генетикс».

…Может быть, эта биография Джангозина поможет вам в поисках моего отца.

 

6

Было утро. Был мой день рождения.

Я был счастлив тем, что, наконец, дорвался до моря, что плыву рядом с отцом в настоящей морской воде. Если всё будет так, как мечтает отец, если, не разбив браслета, доживу до конца роста и стану бессмертным, я бы хотел всегда жить рядом с морем.

Только когда мы вышли из воды на песок пляжа, я подумал о том, что не получил никакого подарка. Обычно в этот день отец и Ольга Николаевна при всей нашей тогдашней бедности ухитрялись подарить что‑нибудь неожиданное.

«Ну и что такого, что не получил подарка, — подумал я, — отец подарил целое море.»

И в эту минуту услышал:

— Не одевайся. Надень только футболку, чтобы защититься от солнца, остальную одежду и кроссовки клади сюда, на поролон вместе с моими вещами.

— Зачем?

— А мы сейчас поплывём вон туда – он указал в сторону гавани.

— Зачем? – переспросил я, надевая липнущую к мокрому телу футболку.

— Бери мат с одеждой, клади его на воду. Будем плыть и толкать его перед собой.

Теперь я понял, для чего он тащил поролон из кастелло. Было непонятно лишь, почему и куда мы должны транспортировать наши вещи таким необычным способом. Выспрашивать отца бесполезно. Он всегда говорит только то, что считает нужным и когда считает нужным.

Сначала он плыл чуть впереди, толкая наш плотик. Затем я сменил его, стал продвигаться вслед.

Одна из кроссовок всё‑таки соскользнула в воду и стала погружаться, хлюпая и пуская пузыри.

Я тут же нырнул за ней, ухватил. Левое плечо словно полоснуло ножом или чем‑то ошпарило.

Студенистые медузы колыхались в толще воды, как в невесомости.

Должно быть, я вскрикнул, потому что отец оглянулся.

— Что с тобой?

— Ничего.

И тотчас вторая медуза обожгла лодыжку.

— Куда мы плывём? – крикнул я вслед отцу.

Он опять обернулся. Седые вихры его прилипли ко лбу, лицо было счастливым, как у маленького ребёнка.

— Смотри! – он указал на небольшую яхту, привязанную цепью к мотающемуся на воде красному бую. – Это, капитан, тебе!

…Вам никогда не понять, что испытал я, проживший всю свою жизнь, в сущности, в тюрьме.

Ухватившись за цепь, я быстро забрался на яхту. Прегнулся через поручни, принял из рук отца наш плотик. А ему подняться было трудно. Несколько раз срывался, плюхался в воду, пока я не заметил на палубе прочный верёвочный трап.

Оказавшись рядом со мной, отец перевёл дыхание, посмотрел на меня и нахмурился.

— Видишь, в первый же раз тебя обожгли медузы. Вон какие красные следы… Будь здесь особенно осторожен. Не стукнись браслетом о борт… Ну что ж, давай покажу тебе яхту.

Это было новенькое белое судно. Парусно–моторное. С каютой, где стояли две койки и столик возле иллюминатора, кухонькой–камбузом с газовой плитой и холодильником. В надстройке – рулевая рубка со штурвалом, компасом и какими‑то другими приборами. Внизу в отдельном помещении хранились спасательные круги, плотики, ласты. И две маски с трубками. Для подводного плавания. Да ещё красная резиновая лодка с вёслами.

— Документы пока что оформлены на моё имя, — сказал отец, когда мы поднялись на палубу. —Освоишься, подрастёшь, сдашь экзамен – станешь полным хозяином.

Он снял с шеи ключ на шнурке, подал.

— Нужно спуститься к бую, снять замок с цепи. Отправимся в плавание.

— Куда?

— Угадай!

— Под парусом?

— Пойдём пока на моторе. У нас полный бак бензина.

— Куда всё‑таки?

— Говорю, угадай!

Упрямый. Так и не сказал.

Отвязавшись от буя, мы вышли между двух волнорезов в открытое море и повернули налево.

— А ты почему так ловко умеешь управлять яхтой? —спросил я отца, стоя рядом с ним у штурвала.

— Когда жил в Неаполе, один коллега давал мне такую возможность проветриться. Тогда‑то я и сдал экзамен на право вождения. Кстати, яхту нужно назвать, а то она пока под фабричным номером. Как мы её назовём?

— Не знаю.

— Давай в память твоей мамы – Маша? Она никогда не видела моря.

…Перед глазами возникло далёкое кладбище у церкви. Крест над могильной плитой.

— Конечно, пусть будет «Маша».

Слева тянулась плоская линия песчаных пляжей, за которыми вставала цепь зелёных холмов с белеющими среди деревьев домиками.

Справа до горизонта сверкала морская гладь. Наверное, такая же зовущая, как в каком‑нибудь пятнадцатом веке, во времена великих географических открытий. Дома, в России, осталась зачитанная мною книга о знаменитых мореплавателях, и я подумал о том, что теперь на Земле больше нечего открывать. А ведь я уже давно хотел стать капитаном. И отец знал об этой мечте. Вроде бы не одобрял. А сам подарил яхту!

— Виноградники, — сказал он, круто поворачивая штурвал.

Издали стали видны пологие склоны холмов с аккуратными шеренгами кольев, увитых лозами.

— У него там нет причала, — промолвил отец, — Пожалуйста, вынеси на палубу лодку. Ещё минут десять хода и нам придётся встать на якорь. Под килем осталось метров восемь.

— Откуда ты знаешь?

— Эхолот показывает, — он щёлкнул пальцем по экрану одного из приборов.

— Здорово! Мы случайно не в гости к Микеле?

— Случайно – к Микеле. Конечно, к Микеле! Пригласил тебя на праздничный обед.

Я приволок на палубу лодку. Когда отец с помощью ворота сбросил якорь, мы осторожно спустили её на воду и по очереди слезли по верёвочному трапу.

С непривычки грести короткими вёслами, сидя в резиновом судёнышке было трудно. Несколько раз я обдал отца фонтанами брызг. Наконец, удалось развернуть лодку в нужном направлении, и мы поплыли к берегу.

Яхта начала отдаляться. Она была очень красивая. Не верилось, что этот кораблик принадлежит мне.

— Гребани правым, — сказал отец. —Нужно пристать вон к тому мыску. Смотри, кажется, нас встречают!

Я оглянулся.

Да, это был Микеле. Рядом с ним, опираясь на палку, стояла какая‑то полная женщина.

— Встречают всей семьёй, — сказал отец. – Беллина – его жена. Бедняжка, как видишь, тоже пришла. Девушкой попала под поезд. С тех пор ходит на протезе.

— И он женился на одноногой девушке?

— Это же Микеле. А кто ещё в мире мог подарить нам, в сущности, чужим людям из России, такие деньги, предоставить возможность жить в замке?

— А Ольга Николаевна? Отдала нам всё, что имела – свой дом, столько лет заботилась…

На мелководье мы выпрыгнули из лодки, без труда вытащили её на горячий песок крохотного пляжа.

— Чао, рагаццо! – очень пожилая женщина с любопытством смотрела на меня, на мой браслет, высовывающийся из‑под рукава футболки.

 

7

Микеле прекрасно понимал, что после купания, после морской прогулки мы явимся к нему зверски голодными. Для начала он завёл нас в дом, где мы наскоро умылись пресной водой.

Возвращаясь через гостиную к выходу, я обратил внимание на высокую стеклянную тумбочку со стеклянными полками, на которых были разложены непонятные вещицы, сверкающие в лучах солнца. На одной из белёных стен в тонкой рамке висел, видимо, исполненный тушью рисунок – торреадор и бычище нападают друг на друга.

— А фатто лей иль торреадоро? – спросил я Микеле, когда он повёл нас за дом, в виноградник, к накрытому столу, у которого хлопотала Беллина, — Торреадора вы сделали?

Я не знал, как сказать «нарисовали», и был удивлён тому, что он меня понял.

— Но! Квесто э Пикассо!

Микеле поведал о том, как знаменитый художник однажды приехал к нему, целый день пробыл в мастерской, на прощанье нарисовал битву торреадора с быком, подарил.

Пока отец переводил мне рассказ Микеле, я втягивал ноздрями волнующий запах, доносящийся со стоящей под навесом жаровни.

Как оказалось, там жарились какие‑то удивительно вкусные колбаски, поданные Беллиной после пасты – итальянских макарон.

Отец разрешил мне запивать всё это вином. Микеле наливал его в бокалы из глиняного кувшина. Вино было чудесное, его собственного изготовления. Из винограда, вьющегося по опорам над нашими головами.

Всё‑таки здорово, когда тебе исполняется шестнадцать!

Потом ели фрукты, пили кофе. Отец и Микеле завели какой‑то серьёзный разговор. Я почти ничего не понял кроме того, что речь зашла о Джангозине.

Беллина поманила меня из‑за стола. Я шёл за ней в дом, на кухню, глядя, как она тяжело опирается на палку. «Сколько им лет?» —подумал я. На вид Микеле можно было дать и пятьдесят, и за семдесят – так он был поджар, загорел и сух. Словно навсегда законсервировался. Беллина же выглядела очень дряхлой.

Она подвела меня к газовой плите. Там что‑то кипело, булькало в кастрюле, наполненной густой коричневой жидкостью.

Она приготовила большое блюдо, перевалила содержимое кастрюли в дуршлаг над мойкой и пересыпала на блюдо груду дымящихся орехов, которые сразу стали покрываться бугристыми оболочками.

— Э пэр тэ, — сказала Беллина, — мандорле кандите.

Это я понял – миндаль в сахаре.

Явно желая поскорей угостить, она ухватила одну из миндалин и выпустила её из пальцев. Закусила губу, поневоле застонала. Орех был раскалённый.

Я взял её руку, чтобы поскорее подуть на обожжёное место. И пока я дул, она смотрела на меня. Потом сказала:

— Ке окки адзурри! Какие синие глаза!

Дело в том, что из‑за генетического эксперимента у меня появилось непредвиденное отцом побочное явление – необыкновенная синева глаз. Все, кто меня видят, сразу обращают на это внимание.

Я взял блюдо с миндалём, и мы вышли из дома обратно к столу. Но ни отца, ни Микеле там уже не было.

Беллина показала куда‑то в глубину участка. Я направился туда и застал их расхаживающими возле грядок. Чего тут только не росло – помидоры, огурцы, полосатые кабачки цукини, морковь, чеснок. Даже картошка, и та была у Микеле своя собственная.

— Хочешь черешню? – спросил отец, указывая на растущие за клумбой роз раскидистые деревья с высокими подпорками.

Такой крупной, сладкой черешни я никогда не ел, даже не пробовал.

Микеле подошёл ко мне, повёл показывать и другие плодовые деревья – груши, персики, сливы, яблони. В этом саду росли даже апельсиновые деревья, мандариновые. Все стволы были покрашены белой извёсткой – защита от вредителей, тщательно окопаны.

В стороне, на открытом, солнечном месте лежали среди листьев, похожих на лопухи, набирались соком арбузы и дыни. А в самом конце вместо ограды высились кактусы опунции с длинными колючками.

Сад был велик, казалось, слишком велик для такого всё‑таки очень пожилого человека, как Микеле. Было ясно, что в этих делах Беллина ему не помощник. «Богатый, известный на весь мир художник, — думал я, — зачем ему это нужно, когда здесь на каждом углу торгуют фруктами и овощами.»

Напоследок Микеле показал нам цементный бассейн–давильню для винограда, парник–оранжерею с какими‑то экзотическими деревцами. Сейчас они сплошь были покрыты яркими цветами. Словно бабочками.

От всего этого у меня запестрело в глазах, и я рад был вместе со всеми вновь очутиться в прохладной тенистой гостиной.

   - Регалло, — сказал Микеле. – Подарок.

И положил передо мной на стол толстую монографию с изображённым на суперобложке портретом заросшего бородой седого старика. Высокий лоб и щёки его были прорезаны множеством морщин, губы скорбно сомкнуты.

Я сразу узнал автопортрет Леонардо да Винчи. С тех пор, как ещё в России отец обложил меня книгами по искусству, я всегда представлял себе именно таким лицо Бога.

В этой монографии, кроме репродукций всемирно известных картин, было воспроизведено множество чертежей – парашюта, танка, подводной лодки, укреплений, мостов… Не я, а Леонардо да Винчи, живший за столько веков до меня, вот уж кто должен был стать бессмертным, вечным! Сколько бы ещё он напридумывал, изобрёл, нарисовал!

Я‑то ничего пока не умею, не чувствую в себе никаких талантов.

Перед тем, как подняться с отцом и Микеле на второй этаж, в мастерскую, я увидел себя.

Отец для каких‑то своих научных целей каждый год фотографировал меня в одной и той же позе. Это цветное фото было снято шесть лет назад. Я стою на пороге комнаты в одних трусиках. Заметен браслет на руке. Видно, что глаза – синие.

Слева в старинной рамке на пожелтелой, выцветшей фотографии сидели на стульях два человека – старик и старушка. По их напряжённым позам, по заскорузлым рукам, лежащим на коленях, сразу было понятно, что это крестьяне.

— Падре э ля мамма, — заметил Микеле.

А отец подозвал к стеклянной тумбочке с разложенными на её полках маленькими статуэтками, пирамидками, веночками. Эти бесчисленные вещицы были сделаны их золота и серебра и, как выяснилось, представляли собой призы различных международных выставок, посвящённых творчеству Микеле. Награды из Франции, США, Австралии, Германии, Индии, Бразилии, Китая, Канады…

Между тем, Микеле уже звал нас за собой, поднимаясь по лестнице в мастерскую.

Это было большое помещение с окном вместо четвёртой стены. Из него виднелось море и наша яхта.

На стенах висели графические работы Микеле: соборы, старинные каменные здания с колоннами, арками, наружными лестницами, балкончиками. Ни автомашин, ни людей, ни даже признака их присутствия нигде не было видно среди этих тяжёлых громад, изображённых тончайшими линиями. Здания словно таяли в воздухе. Некоторые из них я видел во время автомобильной прогулки с Микеле. Они были изображены с фотографической, документальной точностью.

И всё же, чем дольше я ходил вдоль стен, тем сильнее всё это казалось нереальным.

Это чувство усилилось, когда на глаза попался натюрморт, выполненный, наверно, акварелью.

Крупная рыба, розовато–сиреневая, лежала, свесив хвост со стола, на котором стояла гранёная вазочка с белыми цветочками и разбросано несколько бело–розовых ракушек.

Вот и всё. Словно появившееся из тумана и навсегда уходящее обратно в туман.

Отец стоял за моей спиною. Тоже смотрел на акварель.

— Прощается с жизнью, — тихо сказал он.

— Почему?!

— У него цироз печени.

Я оглянулся. Микеле сидел у приставленного к окну длинного стола и придирчиво разглядывал в лупу какой‑то из своих набросков.

Заметив, что мы задержались у акварели, он поднялся, подошёл и стал снимать её со стены.

— Нет. —сказал отец. —Грацие. Спасибо.

Но Микеле невозможно было переубедить.

Так мы и пошли к нашей лодке – с бесценной акварелью, монографией Леонардо да Винчи, да ещё с бумажным пакетом, полным засахаренного миндаля, который в последний момент вручила мне Беллина.

 

8

Летом навалилась жарища. По утрам, когда ещё дул слабый ветерок, мы с отцом порой выплывали из гавани под парусом.

Море вдали от города такое прозрачное и чистое, что, плавая возле яхты, можно видеть, как в отблесках света по далёкому дну бочком пробирается краб или шурует своими щупальцами осьминог.

Медуз почему‑то совсем не было. И поэтому я без страха учился нырять в маске, а потом и без маски. И всё было бы хорошо, если бы отец не следил за каждым моим движением, боясь, как бы я не утонул. И ещё он боялся за мои уши, которые, между прочим, никогда не болели. Каждый раз перед купанием заставлял затыкать их специальными пластмассовыми пробочками.

Это вечное напряжение передавалось мне. Отравляло всё удовольствие.

К десяти утра приходилось возвращаться. Он постоянно следил за тем, чтобы я не подвергался солнечной радиации, не перегрелся.

И вправду, жара накалялась такая, что, когда мы добирались до ворот нашего кастелло, впору было бежать обратно, чтобы окунуться в море.

Зато внутри замка всегда было прохладно. По залам и переходам бродили лёгкие сквознячки, и теперь отец тревожился, как бы меня не продуло.

Приближался срок не только менять раствор в браслете, но и менять сам браслет. Я ведь рос. Какие только материалы не испытывал под своим прессом отец, не получалось, чтобы браслет сделался небьющимся и одновременно пропускал сквозь кожу раствор. А заказать браслет специалистам отец не мог, так как боялся, чтобы не раскрылась наша тайна.

За мою жизнь, пока я взрослел, браслеты заменялись не раз – всё большего диаметра. Даже странно, что я ни одного не разбил.

Когда я был поменьше, присмотр Ольги Николаевны мне не очень мешал. Хотя она всегда беспокоилась, чтобы я, ловя рыбу, ненароком не свалился в воду, не уколол палец о крючок, и каждый раз, глядя на попавшуюся мне плотвичку или пескарика, печально качала головой. Это отравляет удовольствие. Особенно, если сам чувствуешь мучения вытащенной из воды рыбёшки…

«Тётя Оля, — сказал я ей однажды, — вы же читали мне Библию, где Бог говорит, что всё на Земле – звери, птицы и рыбы созданы для человека, для того, чтобы ему было, что есть. Почему же вы сердитесь? Вы же сами подарили мне удочку.»

Она лишь вздохнула. А потом почему‑то рассказала историю индийского принца Гаутамы, которого отец всю юность держал во дворце и прекрасном парке с высокими стенами. А когда парень вырос и вышел из этой прекрасной тюрьмы, он впервые узнал, что в мире существуют болезни, страдания и смерть. Стал ходить по каким‑то горам, беседовать в каких‑то пещерах с какими‑то обросшими космами мудрецами–отшельниками, просить, чтобы они объяснили, как это так получается и как от всего этого избавиться. Но, видно, мудрецы ничего толком ему объяснить не смогли. Тогда он сам стал всё время об этом думать и додумался до того, что не надо ничего хотеть, ничего желать. И его назвали Буддой.

Это было задолго до того, как Христос воплотился на земле.

Сколько я помню, Ольге Николаевне было очень жаль этого прекрасного принца Гаутаму Будду. А мне было жалко моих плескавшихся в пластмассовом ведёрке рыбёшек. И себя. Потому что летом мне ничего больше не оставалось, кроме как иногда половить рыбу. Даже велосипеда у меня не было. Отец боялся, что я с него упаду и разобью браслет.

От всей этой жизни и походка моя стала не как у людей. Осторожная. Или, как говорит отец, «плавающая походка».

Там, под Москвой, я и представить себе не мог, что буду, как этот самый Гаутама, жить за оградой в кастелло, окружённом прекрасным парком. Не знаю, кто охранял там принца в его дворце и саду. Наверное, стражники с мечами и луками. А у нас кроме двух следящих устройств на вершине ворот вскоре после того, как отец прочёл в газете о появлении в Италии Джангозина, появилось ещё четыре – на четырёх башнях замка.

Или это он усилил слежку за мной?

Об этом я спросил отца, когда рано утром, натощак, сидел перед ним в лаборатории с обнажённой рукой и смотрел, как он, прежде чем надеть мне новый браслет, берёт шприцем из вены кровь на очередной анализ.

— Первое, о чём я подумал, увидев тебя с Микеле через окно кафе, что было бы со мной, если бы я вернулся из города, и не застал тебя ни в замке, ни в парке? Я бы умер… Но дополнительные камеры поставлены не для того, чтобы ежеминутно держать тебя в поле зрения. — Он поставил полную крови пробирку в штатив и туго обмотал сгиб моей руки бинтом. — Ты теперь большой, семнадцатый год. Имей в виду, на кон поставлены такие деньги, каких нет в годовых бюджетах иных стран. Помнишь, как Джангозин пытался вступить в контакт с тобой и Ольгой Николаевной возле церкви? Позже он через своих людей выследил меня на базаре у станции Пушкино, отвёл в сторону, попытался усадить в свой «мерседес». Уговаривал открыть совместную частную клинику для детей сильных мира сего. Мол, каждому президенту, каждому олигарху, нефте- или нарко–барону захочется, чтобы его чадо стало бессмертным. Не пожалеют никаких богатств. Говорил, что я – гений, что мы вместе займёмся самым прибыльным в мире бизнесом, создадим новую расу бессмертных… Его, этого неудачника, просто трясло от жажды славы, жадности.

— А ты? Что ты ему ответил?

— Послал к чёрту! Может быть и хорошо, что после публикации в «Сайенс генетикс» научная братия надсмеялась надо мной, отвергла… Какая бы свара началась, какая драка за место в очереди на обретение бессмертия!

— Так ты ему и сказал?

— Купил мясо для супа, фрукты для тебя, кислую капусту, мочёные яблоки для Ольги Николаевны, помню, тогда был пост, а его послал к чёрту и пошёл с базара к автобусной остановке.

— А он?

— Крикнул вслед: «Мы ещё встретимся!»

Вскоре после этого отец созвонился с Микеле и стал спешно подготавливать наш отъезд.

Отец разбил мой прежний браслет и, прежде чем надеть новый, осмотрел след на запястьи – коричневатый ободок на коже. Протёр его спиртом. Потом надел новый браслет с раствором. Такой же полупрозрачный из зеленоватого стеклопластика.

Поцеловал в макушку, сказал:

— Смотри! А ведь ты дорос до меня!

Отец невысокого роста. С длинными нестриженными волосами, отпустил здесь седые усы и бородку. Там, в России его хоть иногда стригла Ольга Николаевна.

Провожая меня из лаборатории, откинул полу белого халата, вынул из кармана электрический фонарик.

— Прости. Ты давно просил. Такой годится? На многих переходах нет света. Свети! Не жалей батареек.

Если бы он знал, зачем мне был нужен фонарик!

Я уже говорил, что посреди нашего крепостного двора видно начало каменного спуска. Как‑то отец сказал, что ступени, наверное, ведут в бывшие конюшни или склады провизии для крестоносцев.

Он вычитал в энциклопедии: наш кастелло построен крестоносцами в 11 или 12 веке! Это была их база, откуда они переправлялись на кораблях через Адриатическое море и потом уже на конях и пешими отрядами шли на восток к Святой земле, к Иерусалиму.

Никаких следов крестоносцев кроме рыцаря в нише, вернее его доспехов, в кастелло не осталось. Поэтому можете себе представить, с каким волнением я начал спускаться на следующий день по лестнице. Я был убеждён, что найду следы этих, давно исчезнувших людей.

 

9

Кажется, я уже говорил, что видел в начале подземелья, прямо у нижних ступенек пушку. Настоящую, со щитком и лафетом. Окрашенную в зелёный цвет. На лафете была металлическая табличка, и когда я несколько раз потёр по ней пальцем, то смог различить дату – 1910 год и надпись «Крупп».

То есть, как я понял, это было артиллерийское орудие времён Первой мировой войны. Италия в ней точно участвовала.

Впервые в жизни я с удивлением понял, что прочитанное мною в учебниках составляет теперь моё собственное знание.

Снарядов рядом с пушками не было. Валялся продырявленный резиновый шланг, который, видимо, не так уж давно использовали для полива. И я подумал о том, что сейчас, в жару, мы тоже должны поливать землю под кустами и деревьями парка, заботиться о нём.

За пушкой грудились кучи полуистлевших веток и сухой листвы. Разгребя проход, я увидел пластиковую бутылку из‑под кока–колы и ссохшееся крыло чайки, неизвестно зачем залетевшей сюда, в подземелье. Хотя потолок был высоко над головой, сразу по выходе из этой мусорной пробки в темноту моё лицо опутала сеть паутины.

Я с омерзением стряхнул её с себя. И включил фонарик.

Его луч выхватил из темноты штабеля полуразвалившихся деревянных ящиков, стеной перегородивших дорогу. Подземелье было набито ими доверху. Я подумал, что мне в одиночку с этой преградой не справиться. Поднял руку, с силой дёрнул за деревяшку одного из средних ящиков, и в ту же минуту они рухнули к моим ногам так, что я едва успел отскочить.

Когда пыль рассеялась, я увидел, что проход дальше во тьму открыт, а я стою заваленный по колена макаронами.

«Ещё хорошо, что не накрыло с головой, — подумал я, — глупо было бы погибнуть в макаронах».

Перелез через оставшиеся внизу ящики, посветил во мрак.

Луч озарил массивные кресла с продавленными сиденьями, трёхэтажный буфет из резного дерева, кровать с истлевшим балдахином и то ли широкую вазу, то ли ночной горшок, стоящий на столе рядом с несколькими толстыми фолиантами.

Это были старинные книги. Название одной из них я разобрал – Данте. «Вита нуова» – новая жизнь.

Казалось, всю эту мебель делал один мастер, очень искусный. И мне стало жаль, что она томится тут, во мраке подземелья.

Если бы её почистить, подремонтировать, она могла бы украсить собою любой музей.

Не знаю, почему вспомнился Микеле.

Я чуть не грохнулся, споткнувшись о какие‑то валяющиеся рамы. Посветил под ноги и заметил, что в одной из них сохранился портрет. Запылённое, покрытое плесенью лицо человека с бородкой. Он был одет в чёрный камзол и держал в руке свиток, на котором было что‑то написано. Наверное, по латыни. Хорошо, что я присел на корточки, чтобы попытаться прочесть надпись, потому что вовремя заметил опасность: сразу за портретом зияло квадратное отверстие с истёртыми ступенями узкой лестницы.

И я решил спуститься еще ниже.

Это оказался погреб. Уставленный целыми и разбитыми глиняными кувшинами. С низкого потолка торчали железные крючья. Может быть, на них когда‑то висело мясо, разные копченые окорока… В какой‑то книге, наверное, в «Трёх мушкетёрах» или в «Айвенго» я читал описание подобного погреба.

Когда я вылез и двинулся дальше, в луч фонарика попал изъеденный ржавчиной котёл, валяющиеся рядом с ним огромные сковороды и разбитые чаши.

Водил фонариком влево, вправо. Показалось, будто что‑то блеснуло. Подошёл, нагнулся. Это была палочка с какими‑то колючками на конце. С глубоко выцарапанной на ней надписью готическим шрифтом — Готфрид.

Сунул непонятную вещицу в карман.

…Какие‑то поваленные треноги, решётки. Видимо, жаровни. Большой прямоугольный кусок мрамора с отбитым краем. Остатки стола?

Подземелье расширилось. Луч едва доставал до стен, откуда тоже торчали крюки и скобы.

Конюшня! Я догадался об этом потому, что сначала задел ногой и нашарил в пыли подкову, а потом увидел множество длинных конских черепов.

На выходе из залы стоял прислонённый к стене круглый бронзовый щит. Очень тяжёлый. Наверное, я был первый человек со времён крестовых походов, который попытался его поднять.

То, что случилось дальше, покажется вам смешным. А мне в тот момент было совсем не до смеха.

Продолжая свой путь, я высветил во тьме здоровенный каменный стул. А может быть трон. Не знаю. Я сел на него. Выключил фонарик, чтобы зря не расходовать батарейки. Ведь предстояло ещё возвращаться.

Откуда‑то тянуло свежим воздухом, сквознячком.

Сидел, откинувшись на высокую спинку и свесив руки. Устал.

Думал о том, что археологи и музейные работники не могли не побывать здесь, но почему‑то все брошено, будто никого эти следы крестоносцев не интересуют. А скорее всего, музейщики давно забрали самое ценное.

Думал и о том, что настоящая жизнь проходит наверху, за стенами кастелло. Что с того, что недавно отец пригласил к нам двух итальянских учителей, и я сдал им математику, физику и химию сразу за два учебных года. Сам не понимаю, в каком я теперь классе.

Отец мечтает, чтобы я до того, как совсем кончу расти, овладел огромным количеством знаний. Как‑то я ему сказал, как раз после экзаменов: «Вокруг живая жизнь, которой я не знаю. Живу, как монах–отшельник… Даже индийский царь выпустил своего Гаутаму…»

После этого разговора отец купил в городе видеомагнитофон и десять кассет с фильмами Чарли Чаплина и Федерико Феллини. Сказал: «В этих кинокартинах всё самое главное, что происходит за стенами нашей крепости. В том или ином виде происходит всегда, неизменно.»

Ни одного фильма я ещё не смотрел. Почему‑то не хочется.

Я хочу не кино о жизни. Хочу участвовать в ней, сам выходить в море, сам поднимать свой парус.

Вдруг моей свесившейся руки с браслетом коснулось что‑то живое, шершавое!

Как можно было не подумать о том, что здесь наверняка водятся змеи? Те самые, гробовые, ядовитые.

Вскочил. Зажёг фонарик.

Серый котёнок с розовым носиком смотрел на меня фосфорицирующими зелёными глазами. Жалобно мяукал.

— Как ты здесь очутился? Где твоя мама? Потерял маму? – я поднял его с пола, тёплого, пушистого. (Отец запрещает даже дотрагиваться до животных, боясь, чтобы я не подхватил какую‑нибудь заразу.)

Я, было, направился с котёнком на руках дальше, как заметил, что за спинкой трона, у стены, стоит кованый сундук. С каким‑то горбом на крышке.

Это оказалась стальная человеческая ступня!

А в самом сундуке в ворохе какой‑то истлевшей ветоши с остатками позолоты тоже покоилась ступня. Точно такая же. Только иссохшая, окаменевшая. Реликвия, что ли?

Рядом на полу лежала кувалда.

Нести котёнка и светить фонариком было неудобно, и я обрадовался, когда заметил в подземельи проблески света.

Пол постепенно понижался. И без фонарика стали видны следы копоти на стенах и потолке. Я шёл, как в тоннеле, пока не увидел впереди преграждающую путь металлическую решётку, за которой что‑то сверкало.

Сквозь прутья решётки, сквозь скопившиеся снаружи обломки деревьев и вьющийся плющ было видно, как невдалеке море катит навстречу зеркально отблёскивающие валы.

Так вот откуда вводили крестоносцы своих лошадей в конюшню!

Я стоял в конце поземного хода с котёнком на руках. Перед стальной, накрепко закреплённой в скале решёткой.

 

10

Хотя сразу после обследования подземелья я принял душ, надел чистую футболку и шорты, отец, войдя вечером в мою комнату, встревожился:

— Где это тебя угораздило расцарапаться?

Когда рушились деревянные ящики с макаронами, мою щёку и обе ноги слегка задело обломками.

— Ничего страшного, — сказал я, —поцарапался о кусты роз. Кстати, парк сохнет. Если купишь резиновый шланг, я готов поливать.

— У тебя, конечно, очень высокий иммунитет, но всё‑таки попадание любой инфекции опасно. Неизвестно, как поведёт себя организм. Ведь всё, что с тобой происходит, происходит впервые с человеческим существом. Надо беречься, сколько раз тебе говорил. А это что?

Он шагнул к столу, где рядом с фонариком лежала вынутая из кармана шорт серебряная палочка.

— Не знаю. Нашёл в парке. Смотри, там написано «Готфрид».

Отец повертел непонятный предмет в руках, провёл пальцем по остаткам каких‑то колючек на конце.

— Да это зубная щётка! Средневековая зубная щётка. Интересно, что Готфридом звали одного из руководителей Первого крестового похода. Это он основал наш кастелло. Готфрид Бульонский. Неужели чистил зубы? Невероятно!

У отца есть такая особенность – умеет удивляться любому открытию, радоваться, как ребёнок.

— А знаешь, в городе есть музейчик античной керамики. Тут ведь до римлян, до крестоносцев повсюду жили этруски и греки. Крестьяне до сих пор находят в полях амфоры, потрясающей красоты вазы. Ещё когда я приезжал знакомиться с Микеле, он водил меня туда. Хочешь пойти?

— Хочу, — нехотя вымолвил я.

Я был пресыщен музеями. Лет с шести он начал таскать меня по московским музеям. То в музей Изобразительных искусств, то в Третьяковку, то в музей музыкальной культуры имени Глинки. В Политехнический. В музей народного творчества. Стояли в очередях на выставки современных хкдожников. Помню, Ольга Николаевна возила меня в музей Рублёва.

Из всей этой пестроты икон, картин, скульптур мне, по правде говоря, сильнее всего врезались в память работы китайского художника, чью фамилию я теперь позабыл. У него там были нарисованы тушью поросшие соснами горы, реки, в которых плавали буйволы. А на спинах тех буйволов бесстрашно путешествовали китайчата. Казалось, я слышу, как молчат горы, как вольно катит река свои воды… Картины этого художника из Китая да портреты Леонардо да Винчи, а теперь всё, что рисует Микеле – вот, что мне по–настоящему нравится.

До сих пор я, пожалуй, никогда не врал отцу. Поэтому мне было неприятно говорить, что зубная щётка найдена в парке. Оказывается, врать противно.

И конечно, я не мог рассказать ему о котёнке.

Так как подземный ход выходил к берегу под оградой, я вынужден был каждый день повторять весь путь в темноте через затхлые залы и переходы, чтобы поднести к решётке с толстыми стальными прутьями молоко и взятую в холодильнике еду. Пространство между прутьями было достаточно широко для того, чтобы котёнок мог в него пролазить. Иногда я заставал его на месте. Иногда он отсутствовал.

— Кис! Кис!

Кис появлялся. Всегда снаружи. Со стороны моря. Протискивался ко мне, мяукал. Припадал к пластиковой мисочке с молоком, торопливо шуровал своим шершавым язычком. Потом закусывал колбасными кружочками или обрезками мяса и, когда пузик его вздувался, залезал в принесённую мною корзинку с кухонным полотенцем на дне, засыпал.

Тут нужно было срочно уходить. Потому что, проснувшись, Кис бежал за мной по пятам почти до самой лестницы и очень обижался, когда я его отгонял, швырял в него пригорошнями макарон. Зверёк, он ничего не понимал и только жалобно мяукал вслед. Но не мог же я допустить, чтобы он попался на глаза отцу.

…Отец купил очень длинный шланг с тележкой. Мы вместе нашли два места в наружной стене кастелло, где его можно было подсоединять к водопроводу.

Так я стал садовником–поливщиком. Хотя переносить шланг, перевозить с одного конца парка на другой довольно тяжёлое занятие, но после того, как по несколько часов горбишься над учебниками, одолеешь всю порцию упражнений из самоучителя итальянского языка, поневоле потянет размяться.

Оказалось, я уже настолько овладел итальянским, что, просматривая на видеомагнитофоне фильмы Феллини, более или менее понимал, о чём идёт речь.

Там чудесная музыка. Необыкновенная. Она понравилась мне гораздо больше, чем все классические симфонии, концерты для скрипки, для виолончели, которыми меня посредством магнитофона потчевали с детства. Имя композитора – Нино Рота. Когда я сказал отцу, что хотел бы с ним познакомиться, он объяснил, что тот давно умер.

Вот ведь беда с этой смертью! Не может быть, чтобы и Микеле скоро умер… Между прочим, я просил отца, чтобы тот его как‑нибудь спас. Отец сказал: «Кажется, договорился со знакомым профессором в Париже. Поедет туда на пересадку печени. Если ещё не поздно. Запущенный цирроз. Микеле никогда не думал о своём здоровье, не заботился о себе.»

Что касается самих фильмов Феллини, то я понял: там, за высокой оградой кастелло – мир сошедших с ума людей. Красивых, уродов, богатых, нищих. Обезумевших. Потерявших что‑то самое главное. Бога. Если всё так, как он показывает, не хочу в этот мир.

Я просмотрел за несколько дней «8 ½”, «Сладкую жизнь», «Джульетта и духи», «Репетицию оркестра». Напоследок осталась кассета с фильмом «Виттеллони» — «телята» или «маменькины сынки», как переведено это слово в итало–русском словаре.

Может быть, это и не самый известный фильм Федерико Феллини, но мне он понравился больше всех. Особенно два места. Первое – как герой, молодой парень, чуть постарше меня, вырывается из своего жалкого городишки, едет поездом в Рим, а за окном вагона под стук колёс мелькают не поля и горы, а всё, что он оставил – пьянство с приятелями, тупая жизнь семьи, беспросветность.

И второе место: оставшиеся дружки торчат в конце уходящего в море причала. Глазеют вдаль. Без всякой надежды.

Что говорить, великий режиссёр этот Феллини! Он бы меня понял. Да вот и его забрала смерть. Жалко, что я не могу положить розу из нашего парка на его могилу в Римини – городе, куда мы весной прилетели из России.

Кончался август. Жара не спадала. Парк приходилось поливать два раза в неделю. Кис подрастал, но всё ещё мог пролезать сквозь прутья решётки.

Как‑то после большого перерыва мы с отцом, как всегда по утру, вышли на яхте, чтобы искупаться в открытом море. Шли на моторе, потому что не было даже дуновения ветерка. Я стоял у штурвала.

Отец сидел рядом на вращающемся стульчике, наливал себе растворимый кофе из термоса.

— Знаешь, Артур, у нас прекрасная новость. Хотел утаить до времени, поставить тебя перед фактом, когда будут билеты на руках. Не могу сдержаться: через пять дней мы увидимся с Ольгой Николаевной!

— Как?!

— Сообщила: католический орден «Малых сестёр Иисуса» собирает на месяц в Риме, в их центре «Тре фонтане» монахинь разных стран.

Я плавал вокруг яхты и был счастлив. Ведь по сути дела Ольга Николаевна заменила мне мать.

С этого дня почти перестал заниматься. В нетерпении поглядывал на календарь, и пока отец, как всегда, то закрывался в лаборатории, то был занят со специалистами установкой наверху башни зачем‑то понадобившуейся ему приставки к телескопу, я принялся смотреть фильмы Чаплина.

Ну, это совсем уже необыкновенный человек!

У меня было шесть видеокассет. Один фильм лучше другого. «Малыш», «Золотая лихорадка», «Огни большого города», «Цирк», «Собачья жизнь», «Новые времена».

Все фильмы прекрасные. Смешные и в то же время страшно грустные. Но лучше всех – «Новые времена».

Если отправлять в ракетах на другие планеты весть о том, что такое человечество, я бы отправил эту кинокартину. Чтобы все обитатели Солнечной системы увидели, каким талантливым, ловким, артистичным и добрым может быть человек.

Ведь Чаплин сам всё придумывал, сам сочинил музыку – ни на что не похожую, нисколько не хуже, чем Нино Рота! Там, в «Новых временах» есть сценка, когда он должен исполнить перед публикой песенку, но забыл текст. Не рассказать, как он при этом снова и снова пританцовывает, какие оттенки чувств может, оказывается, передавать человеческое тело. Чаплин в отчаянии, но не сдаётся и, в конце концов, несёт такую милую чепуху из смеси английских и итальянских слов, что публика покатывается от смеха и награждает его бешеными аплодисментами.

Представляю себе, сколько он тренировался, чтобы выработать свою заковыристую походочку, сколько раз падал! Ему не нужно было бояться разбить браслет.

Узнав, что в мире существовал такой человек, как Чарли Чаплин, я стал с презрением относиться к своему телу, своей «плавающей» походке. Я даже попытался повторить этот танец.

Наверняка это было жалкое зрелище. Отец, заставший меня вечером за этим занятием, приостановился на пороге.

— Что с тобой? У тебя колики в животе?

Со зла я сказал, чем занимаюсь.

Отец улыбнулся.

— В своё время я прошёл через это. Кажется, весь мир прошёл через это. У нас во дворе мальчишки тоже пытались отплясывать, как Чаплин, и напевали: «Я бедный Чарли Чаплин не ел, не пил, не чай пил. Окурки собираю и песенки пою. Тюрлю–лю–лю!».

Он даже попробовал сплясать, выворачивая в сторону ступни ног, как Чаплин. Хороший у меня отец. Очень.

— Папа, спасибо тебе за Феллини и Чаплина. —сказал я, — Сам не понимаешь, какой ты мне сделал подарок.

 

11

Впервые отец взял меня с собой в город. Мы прогулялись до вокзала. Купили на завтра билеты до Рима. На скоростной поезд «интер–сити».

Меня поразило обилие автомобилей и людей. Иногда я замечал, как прохожие с любопытством оглядываются на меня, обращают внимание на мою походку.

— Ничего, — сказал отец, — когда придёт время расстаться с браслетом, всё выровняется, будешь ходить, как все. Осталось потерпеть несколько лет… Хочешь мороженое?

Он завёл меня в кафе на центральной площади, то самое, где мы с Микеле его однажды застали. Видимо, он бывал здесь не один раз, потому что парень за стойкой поприветствовал его: «Чао, профессоре!»

У отца, оказывается, был любимый столик – у простенка между окнами. Под большой литографией с изображением симпатичного бородатого человека.

— Садись, — сказал отец, — это Гарибальди – объединитель Италии.

Мне подали вазочку с разноцветным мороженым, отцу – кофе и три газеты. Две итальянских, одну американскую.

Пока он их просматривал, я разглядывал входящих с улицы людей. Преимущественно это были дети, на минуту затягивающие сюда за руку своих родителей. Те покупали им мороженое в вафельных стаканчиках или орешки в сахаре или же «Сникерс».

Лишь один человек в заляпанном извёсткой комбинезоне, подойдя к стойке, купил себе бокал красного вина, подсел к столику и с таким удовольствием выцедил содержимое, что и мне захотелось.

Отец проследил из‑за газеты за этим посетителем. Видимо, ему тоже захотелось вина. Он подошёл к стойке и вернулся с двумя бокалами. В одном был апельсиновый сок – для меня, в другом – красное вино.

— Хочешь попробовать? – спросил отец, — Тебе понравится.

Я попробовал. Понравилось.

— Запомни, — он придвинул стакан к себе, — вино – коварная вещь. Тот человек – алкоголик.

После чего выпил «коварную вещь» до дна.

Сидели и говорили о завтрашней поездке в Рим. О том, что мы остановимся в отеле, а не в обители «Тре фонтане» у Малых сестёр, чтобы не создавать сложностей для Ольги Николаевны.

— А на какие деньги она приедет в Италию? – спросил я, вспомнив, как эта старая женщина всегда ходит в одном и том же платье, одной и той же синей куртке с капюшоном.

— Неужели ты думаешь, что я сразу не перевёл ей значительную сумму, как только мы стали богаты благодаря Микеле?

— Папа! Я не хочу, чтобы он умер!

— Микеле уже в Париже. Находится в клинике на обследовании перед операцией. Хорошо было бы его навестить…На самолёте от Рима до Парижа совсем близко. Заодно увидишь и Париж – Лувр, музей импрессионистов…

— Папа, я хочу побывать и в Риме, и в Париже. Только не заставляй ходить по музеям! Я бы хотел просто попутешествовать по улицам. Среди людей. Можешь ты это понять?

— Могу. Бедный ты мой мальчик. – Он встал, чтобы подойти к стойке и расплатиться.

И тут произошла странная, очень странная история. Отец рассказал о ней, когда, выйдя из кафе, остановил такси, и мы поехали домой.

— Понимаешь, протягиваю бармену бумажку в десять евро. Он отсчитывает мелочью сдачу, но купюру не берёт. Говорит: «Вы мне только что дали.». Я говорю: «Этого не может быть. Возьмите!». Он берёт со стойки и показывает мне точно такую же купюру. Чувствую, что мешаюсь в уме. Говорю: «Хорошо. Тогда дайте мне вот за эти мои десять евро бутылочку красного «Бербера». Даёт. Опять отсчитывает сдачу. От платы опять отказывается: «Вы мне только что уже заплатили».Что ты скажешь?!

— Сказка о неразменном рубле… А может быть, это он помешался в уме?

— Прежде ничего подобного за ним не замечал. В результате бесплатно посидели в кафе да ещё заработали груду мелочи, плюс бутылку вина.

Когда мы доехали до ворот кастелло, я с интересом смотрел, как отец расплачивается с шофёром такси той же самой бумажкой в десять евро. Чуда не произошло. Шофёр взял бумажку, хотел дать сдачи, но отец не взял.

…Вообще много странного.

Кто бы мог предугадать, что мы никуда не поедем? И это выяснится в тот же вечер. Я‑то уже размечтался, как надену рубашку с длинными рукавами, чтобы никто не видел браслета. Буду свободно гулять среди прохожих, как самый обычный свободный человек. Возьму у отца денег, может быть, смогу сам посидеть в кафе, поглядеть на девушек – итальянок или француженок, какие показаны в фильмах Феллини… Ещё я подумал о том, что будет с Кисом, когда мы уедем. И решил не только натаскать ему в подземелье запас провизии, которая не могла бы испортиться за время нашего отсутствия (а мы намеревались уехать дней на десять), но и на всякий случай попытаться раздвинуть прутья решётки, чтобы ему стало легче пробираться в своё логово.

Что я и сделал с помощью кувалды. Расширил отверстие настолько, что я и сам, пусть с трудом, смог бы протиснуться в него.

Кис ошалел от грохота, но не отходил от меня ни на шаг.

…Вечером зашло солнце. Я стоял на верхней площадке замка, ждал, когда на безоблачном итальянском небе появятся первые звёзды.

Мы с отцом должны были впервые опробовать усиливающую приставку к телескопу.

Очередное свидание с планетами меня волновало, тем более, что я недавно по настоянию отца прочёл подряд несколько тоненьких книжек Константина Эдуардовича Циолковского: «Живые существа в космосе», «Воля вселенной», «Причина космоса», «Биология карликов и великанов» и «Неизвестные разумные силы».

Эти книжечки, изданные в Калуге самим автором в двадцатых годах прошлого века, отец вывез из России. Он рассказывал, что именно мысли Циолковского натолкнули его на идею создать бессмертного человека.

И вправду, книжечки потрясающие! Особенно «Неизвестные разумные силы». Каким‑то образом то, о чём писал Циолковский, отчасти смыкается с тем, о чём говорит Библия. Только, так сказать, с научной, технической точки зрения.

…Огоньки судёнышек потянулись к выходу из гавани. Это местные рыбаки уходили на ночной лов. Над морем затеплилась первая звезда.

Непредставимые расстояния до других миров за пределами Солнечной системы может одолеть только бессмертный человек. А ведь ему ещё нужно вернуться на Землю.

«Вот к чему готовит меня отец» —только подумал я, как увидел его, крайне взволнованного.

— Артур! Никуда не едем. Идём вниз. Кое‑что покажу.

Мы спустились в кабинет. На столе стоял включённый компьютер.

— Смотри. Только что пришло из Неаполя по электронной почте.

Я уже достаточно понимал по–итальянски, чтобы прочесть и понять.

«Дорогой коллега! Не могу не поставить вас в известность о том, что какой‑то человек из Москвы сегодня утром появился у нас с непонятными бумагами от правительства России, Академии наук. Требовал передать ему ваш архив. Или продать. Когда мы объяснили, что архива нет, этот господин стал настойчиво требовать ваши координаты… По документам его фамилия Иванов.»

— Джангозин, — сказал отец. – Иванов – его, так сказать, девичья фамилия. Засуетились…

На столе рядом с компьютером лежали наши паспорта и билеты.

— Почему не поедем? – спросил я. – Чего ты боишься? Чего он от тебя хочет? Ты же сам говорил, что когда‑то обо всём написал в журнале.

— Это была теоретическая работа. Ты не понимаешь, что сами они не способны решить проблему практически. У меня на это ушли годы. Не понимаешь, они теперь охотятся за тобой. Чтобы узнать состав раствора в браслете, исследовать тебя, взять образцы тканей костного мозга… Конечно, в первую очередь их интересует содержимое браслета.

— Ты же не писал в своей статье о браслете. Откуда он знает о нём?

— Джангозин видел тебя в церкви с Ольгой Николаевной. Вот откуда.

— Тогда обратимся в полицию.

Отец горько усмехнулся. Выключил компьютер.

— Давай уедем куда‑нибудь ещё. У нас много денег.

— Не поможет. Кстати, тот человек в комбинезоне. Он всегда возникает в кафе, когда я там появляюсь…

— Папа, а может, ты стал слишком подозрителен? Сам же говорил – это алкоголик. Просто заходит с работы выпить вина. Вот и всё. Давай поедем в Рим! И в Париж. А как же с Ольгой Николаевной? Она будет так близко. Неужели не увидимся?

— Не поедем, — отрезал отец. —Не скули. Приучайся быть мужчиной. А Ольгу Николаевну я приглашу заехать сюда. Хоть на день.

   - Почему так на мало?

— У неё только месячная виза. Они там будут коллективно молиться с утра до вечера.

— О чём?

— Спросишь у неё. Я не по этому делу. Вернёмся наверх. Ничто не должно нарушать наши планы

— А поездка? – всё‑таки проскулил я вслед.

Отец уже поднимался по винтовой лестнице, которая вела прямо из кабинета в помещение на вершине башни.

Я последовал за ним.

 

12

Не знаю, как чувствуют себя другие люди, когда что‑то, на что ты надеялся, чего очень хотел, срывается.

Хорошо было вольному бродяге, которого играл Чарли Чаплин! Его всё время преследовала полиция, но он от неё убегал. А если сажали в тюрьму, то не надолго. В конце концов, Чаплин ускользнул окончательно – умер. Правда, и после смерти на время был зачем‑то украден вместе с гробом…

От всего этого безумия людей действительно было бы здорово улететь куда‑нибудь за пределы Солнечной системы. Глядишь, вернёшся через тысячу–другую лет, а тут, на Земле всё изменилось к лучшему.

… В тот вечер с вершины башни, в небе были видны Венера, Марс, Юпитер. Побывал я на них. Пока что только взглядом.

Страшновато. Уж очень одинокие они. Совсем как я.

Правда, отец говорит, что Циолковский насчитал во Вселенной огромное количество солнц, подобных нашему. Вокруг них тоже вертятся планеты. И среди них такие, как наша Земля, где, наверняка, есть разумная жизнь. Какие‑то другие существа, скорее всего, похожие на людей.

— Вот бы увидеться, познакомиться! – сказал я.

— Чтобы тебе было что им сказать, ты должен, как твой любимый Леонардо да Винчи, сначала стать многогранным человеком, – он надел крышку на тубус телескопа, включил свет, залез по ступеням металлической стремянки наверх и наглухо задраил люк в ночное небо. —Благодаря деньгам Микеле лучшие университеты мира к твоим услугам. Конечно, придётся учиться под чужим именем.

— Не хочу под чужим!

— Видишь ли, домашнее образование кончается. Большего дать не могу. – Он сидел на верхней ступеньке стремянки, как нахохлившаяся птица. —Вообще, чем ты собираешься заниматься? До сих пор не определили, к чему тебя тянет.

— Не знаю… Папа, я чувствую себя уродом, которого когда‑нибудь засунут в космический корабль и отправят к звёздам. Если до этого не украдут тебя и меня, не замучат…

— Подожди. Кем ты всё‑таки хотел стать?

— Никем! Знаю только, что когда‑нибудь я про всё про это напишу.

— Про что?

— Ну, про то, как мы жили сначала в России, про кастелло, про то, как ты сидишь на стремянке, а я боюсь, что она покачнётся, и ты свалишься, а я не успею тебя поймать.

— Не бойся! Она крепкая, стальная, — засмеялся отец и стал спускаться.

…Недели через две мы встретили на вокзале Ольгу Николаевну.

Она была всё такая же – прямая, высокая. Всё в той же синей куртке с откинутым капюшоном. Ей повезло с погодой. В сентябре жара спала. По утрам веяло прохладой.

К моему удивлению она не была поражена ни нашим замком, ни даже самой Италией.

Как прежде, лучилась улыбкой. Сказала, что за полгода я сильно вырос, а глаза стали совсем синие. Как Средиземное море.

Отец приготовил для неё одну из комнат. Но Ольге Николаевне очень понравилась наша маленькая обсерватория. И я перенёс туда раскладушку.

Мы с отцом получили подарок. Один на двоих. Только что изданную в Москве голубенькую книжку «Тайна жизни и смерти», написанную когда‑то её погибшим духовным отцом.

На другое утро, пока отец занимался в лаборатории, я показал ей весь наш парк, а потом решился и, взяв с неё слово, что она не расскажет отцу, свёл по лестнице в подземелье, чтобы познакомить с Кисом.

И вот, когда мы дошли до решётки с отогнутыми прутьями и глядели, как Кис лакает молоко, я вдруг заметил в полутьме зыбкое фиолетовое сияние вокруг фигуры Ольги Николаевны. В нём мерцали, гасли, снова вспыхивали бесчисленные золотые звёздочки.

— Что это? —спросил я. —Вы вся светитесь…

— Ты тоже светишься, — улыбнулась Ольга Николаевна.

— Каким светом?

— Голубым. Не обращай внимания. Скажи лучше, дружок, как ты тут поживаешь?

Я рассказал обо всём, что меня мучило.

— Подобное, пусть это тебе не покажется странным, бывает по–своему с каждым человеком, — сказала она, когда я включил фонарик, и мы двинулись в обратный путь. – Не обязательно быть бессмертным, чтобы понять, насколько алчен и страшен мир. Христос не обещает счастья на земле. В твоём возрасте я ещё находилась в концентрационном лагере, видела, как каждое утро из нашего промёрзшего барака вывозят на санках трупы женщин с бирками на ногах, видела, как у вахты охранник железной палицей проламывает им черепа. Чтобы удостовериться, что заключённая мертва. Твоя юность проходит в иных условиях, но тоже по–своему исключительных. Что это?

Она остановилась у сундука со стальной ступнёй на крышке.

— Там внутри, по–моему, какая‑то реликвия. Мощи. Открыть?

   - Не тревожь. – Ольга Николаевна перекрестилась.

Когда мы поднялись из мрака на свет, сияние вокруг неё всё равно оставалось видным. Как‑то не глазами, а внутренним зрением, что ли.

Ольга Николаевна расстелила на траве под пальмой свою куртку. Молча сидели. Мне показалось, что она молится, и я боялся нарушить тишину. Сидел рядом, обняв коленки. Всё думал, как спросить, почему всё в моей жизни откладывается на потом? И что со мной будет в этом потом?

— Что с тобой будет… — неожиданно произнесла она.

Я окаменел

Между тем, Ольга Николаевна словно читала вслух невидимые письмена:

— Вернусь, выкопаю на огороде картошку. А зимой, наверное, призовёт к себе Бог. Буду и там, на небе, молиться о тебе. И о твоём отце. Помни одно: твой отец в борьбе за бессмертие человека сражается не с Богом. Грехопадение было спровоцировано сатаной для того, чтобы на земле появилась смерть. И болезни. Вот почему, дружок, так особенно тяжек твой крест… Понимаешь ли, против кого и чего вы восстали? У каждого свой путь к Господу Иисусу Христу. И у каждого своё служение. Какое служение выпадет тебе, дружок, я пока не знаю. Но уверена, что оно проявится. Ты хороший. Настоящий друг Господа. —Она погладила меня по вихрам. – И Кис твой тоже хороший, замечательный. Когда ты последний раз стригся?

— У вас. Дома.

— Идём! Я тебя постригу! – она поднялась.

Когда мы всходили по лестнице к внутренним помещениям кастелло, я заметил, что ей трудно дышать.

— Давайте остановимся? Отдохнёте.

— Я не даю себе поблажек. Можно подняться на самый верх? Хочу увидеть сверху Божий мир.

Я вывел её к балюстраде на верхней площадке. И она увидела гавань, море. Нашу яхту.

— Ольга Николаевна, завтра утром покатаем вас по морю, покажем все места. Потом поплывём к Микеле. Он недавно вернулся из Парижа после операции. У вас дома ведь ещё висит его рисунок? Познакомим с ним, с его женой.

— Утром, дружочек, уезжаю обратно в Рим. Осталось меньше десяти дней до конца реколлекции – молитвенного общения с моими сёстрами.

— Откуда они?

— Из Италии, Бразилии, Франции, Конго, Польши… Из России.

— Ольга Николаевна! Я тут ни разу не исповедывался, не причащался. Грех? То, что становлюсь бессмертным, это грех?

— Читай то, что я привезла.

На следующее утро мы её проводили.

Перед отъездом Ольга Николаевна всё‑таки подстригла меня. А заодно и отца. Без седых, всегда всклокоченных косм он как‑то помолодел. Я же, остриженный «под ёжик», стал по её словам похож на заключённого. Она осталась крайне недовольна результатами своей работы. «Ничего, Ольга Николаевна, вырастут!» – утешил я её, разглядывая в зеркале своё загорелое лицо с неестественно синими глазищами и колючим наощупь черепом.

Что касается того, что я похож на заключённого, то так ведь оно и было.

Проводив её, мы тут же, у вокзала взяли такси и поехали навестить Микеле. Отец сидел рядом со мной на заднем сидении и время от времени оглядывался. Ему казалось, что нас преследует какая‑то автомашина. И вправду, чёрный «джип» довольно назойливо следовал за нами, пока мы не доехали почти до самой калитки в бетонной ограде. Потом набрал скорость и исчез.

— Люди Джангозина, — сказал отец и, расплачиваясь с водителем такси, спросил у него по–итальянски, — Случайно не знаешь, что это за машина? Видел её раньше в городе?

Тот пожал плечами, ответил:

— За рулём сидел негр.

Когда шли через сад к дому, отец приостановился, произнёс:

— Нас могут украсть. Придётся каким‑то образом добывать оружие.

— Папа! По–моему ты стал совсем мнителен. Неужели мы способны убить человека?

Но он продолжал твердить:

— Пока мы тут прохлаждаемся, они могут подогнать пожарную машину с лестницей, преодолеть ограду и ворваться в лабораторию. Нельзя покидать кастелло ни на час.

— Вот ещё! Целый детектив. Зачем этому Джангозину следить за нами, если он знает, где ты работал в Неаполе, наверняка знает, где мы теперь живём. У входа в подземелье стоит пушка. Давай выкатим её на вершину башни и будем всех пугать… Правда, не волнуйся. Никому мы не нужны. Всё это ты придумал.

…Микеле ждал нас одетый в спортивный костюм, лёжа на диване. Он был ещё слаб после операции. В Париже ему пересадили печень. Печень другого человека, умершего.

Не знаю, почему, я испуганно поглядывал на его живот, словно оттуда мог выглянуть кто‑то незнакомый…

Отец же забыл о своих страхах, обрадовался.

— За пересадкой органов огромное будущее. Уже сейчас можно выращивать их из стволовых клеток. Теоретически всё может быть взаимозаменяемым!

За обедом, поданным Беллиной, он продолжал развивать эти мысли. Говорил об успехах генетики, трансплантации, уверял, что я‑то по крайней мере стану свидетелем того, как людям, попавшим в катастрофу, будут приживлять другие ноги, руки. Не только внутренние органы.

Хотя он говорил по–итальянски, я почти всё понимал и думал о том, что, если так пойдут дела, то, чего доброго, научатся вкладывать в черепушки чужие мозги. И спросил у Микеле, чувствует ли он у себя внутри, что печень чужая, не своя?

— Не знаю, — с удивлением произнёс он. Привстал. Подсел к столу. —Если бы, как ты говоришь, так пошли дела сорок лет назад, моей Беллине не пришлось бы всю жизнь мучиться на протезе. Я был бедным пареньком, сельскохозяйственным рабочим, а она девушкой из соседнего городка в двадцати километрах отсюда. Мы познакомились на сезонной уборке винограда у одного крупного землевладельца. Чтобы поехать в этот городок и предстать перед её родственниками в качестве жениха, мне пришлось взять напрокат костюм и галстук. Так получилось, что, когда она бежала через пути встречать меня на железнодорожной станции, попала под локомотив… Больница. Ампутация ноги. Никто не верил, что я теперь женюсь. Это меня разозлило. Договорился со священником, и он обвенчал нас прямо в больничной палате. Беллина, принеси альбом!

И действительно, на одной из фотографий старинного альбома мы с отцом увидели молоденькую Беллину в фате. Она полусидела на кровати, а Микеле склонился над ней. В костюме и галстуке.

— Он тогда только начинал рисовать, — сказла Беллина. —На это обратил внимание тот самый владелец виноградника, дал денег, чтобы Микеле мог брать уроки у здешнего художника. Господь нас любит.

…Дома всё оказалось, конечно, в порядке. Никто замки в воротах не взламывал, через ограду не перелезал. В лаборатории колбы, штативы с пробирками, электронный микроскоп, бумаги отца – всё было на своих местах.

Перед тем, как проститься с нами, Беллина вручила мне ножницы, завела в виноградник, и я нарезал с десяток тяжёлых золотисто–зелёных гроздей. Теперь, у нас на кухне, я вымыл их под струёй воды, переложил в стеклянную вазу и позвал отца.

Но он уже сидел за компьютером. Как сидел каждый вечер, следя за новостями в научном мире.

А я переложил несколько гроздей на тарелку и отправился с ней к себе в комнату. Проходя мимо ниши, задержался у «рыцаря». Почему‑то так одиноко стало… Вспомнились слова Беллины «Господь нас любит». А меня? Кажется, всё у меня есть, о чём могут только мечтать люди, а на самом деле ничего. Кроме бессмертия.

«В твоём положении, дружок, очень опасно стать меланхоликом и циником, — сказала на прощание Ольга Николаевна. —Буду молиться, чтобы ты перестал думать только о себе.»

А о ком я ещё мог думать?

Войдя в комнату, увидел на своём столе голубую книжечку «Тайна жизни и смерти».

Поставил рядом тарелку с виноградом. Начал было отщипывать сочные, сладкие ягоды, перелистывать страницы. Но вскоре вскочил со стула, выхватил из стоящего на полочке стакана карандаш и начал отчёркивать строки, словно написанные для меня:

«Учение о бессмертии является характерной особенностью всех религиозных верований, значительной части философских систем, и это учение опирается на серьёзные выводы науки, на выводы психологии, философии. Это не просто легковерное отношение к действительности и не отвлечённая идея, а идея, прошедшая через человеческий опыт и разум. Она настолько глубоко вошла в человеческое сознание, что даже человек, который умом отрицает бессмертие, на самом деле, в него верит, ибо не может вообразить себе небытия, полного уничтожения своей личности.»

«Вселенная, быть может, столь огромна потому, что уготована для разумных существ, для человечества, для огромного человечества. Это огромный дом, ещё не заселённый.»

«Мир, жизнь, бытие построены на тайне. Когда тайна исчезает, мир и жизнь становятся пошлыми, плоскими и лживыми.»

Я забыл не только о винограде. Забыл обо всём. Бросился с раскрытой книжкой к отцу.

— Папа! Послушай только, что пишет этот священник, этот замечательный человек. Он пишет о нас! «Древние религии Египта, Вавилона, Индии, Греции всегда стояли на твёрдой почве иммортализма, бессмертия души. Это соборный, коллективный опыт всего человеческого рода.»

— Видишь, «бессмертия души»… — он сидел у компьютера, повернувшись ко мне лицом. —Этот действительно замечательный человек был убит такими, как Джангозин, и, к сожалению, не дожил до нынешнеих успехов генетики. Когда можно говорить о реальном бессмертии и тела. Вот увидишь, мой мальчик, в его книжке ничего об этом не будет сказано.

— Быть не может!

Я вернулся к себе, стал читать дальше. В книге говорилось и о бессмертии тела. Но только нового тела, которое человек получает после смерти физического.

Я дочитывал книгу, жалея о том, что никогда не смогу придти к Александру Меню, исповедаться ему, задать все свои вопросы.

Необычный звук коснулся моего слуха. Это была музыка. Далёкая, страшно знакомая.

Выглянул в раскрытое окно. Ничего кроме вершин пальм и сосен не увидел. Тогда я побежал коридором, взлетел по лестнице на верхнюю площадку. Оттуда тоже был виден только парк да гавань с огнями.

Между тем, я узнал музыку. Это была мелодия Чарли Чаплина из фильма «Новые времена»!

Рискуя упасть, побежал вниз, вылетел по двумаршевой лестнице из кастелло. И грохнулся. Браслет не разбился, остался цел. Зато расшиб локоть и ободрал колено. Осторожно пошёл по асфальтовой дорожке со склона холма к воротам, ещё издали увидел в сумерках светящиеся цветные фонарики на каком‑то автофургоне, толпу зевак на площадке перед оградой.

Прижавшись лицом к прутьям решётки, смотрел, как на протянутом поперёк улицы канате танцуют с веерами в руках под музыку Чаплина парень и девчонка.

 

14

Как всегда после завтрака дождался, когда отец затворится в лаборатории, взял миску с едой для котёнка, фонарик и отправился в подземную часть замка.

Побаливало расшибленное колено, саднил локоть.

Путь под землёй стал привычен. Я мог бы и не зажигать фонарика.

Кис ждал меня. Потёрся об ноги.

— Манжа! – сказал я ему по–итальянски. —Ешь!

И поймал себя на том, что не только говорить, но и думать начинаю не на родном русском языке.

Кис, урча, выхлёбывал сваренную мною овсянку на молоке.

Сидел рядом с ним, всё вспоминал вчерашнее представление у ворот кастелло.

…Они летали, как птицы, эти акробаты! По сравнению с ними я был старик. Какой‑то автомат, робот со своей «плавающей походкой».

А как пела девчонка, взлетая с растянутого под канатом батута и попадая сверху ступнями точно на канат! Танцевала на нём. Подпрыгивала, делала сальто в воздухе, приземлялась на батут под аплодисменты скопившихся зрителей. И тут же её сменял подпрыгнувший с батута Чарли Чаплин в котелке и с тросточкой. Это был, конечно, переодетый в костюм Чарли Чаплина парень. Жонглировал этими самыми котелком и тросточкой. Девчонка в это время обегала зрителей с бубном в руке, собирала монеты…

Музыка фильма «Новые времена» доносилась из фургона. Там, очевидно, был магнитофон с усилителем.

Только когда эта музыка смолкла, и заиграл аккордеон, я обратил внимание на стоящего сбоку фургона высокого человека с непомерно длинными, торчащими в стороны усищами.

Он исполнял какую‑то неизвестную мне мелодию, очень грустную. А девочка пела песенку на французском языке. По–моему о Париже, о его крышах… При этом, казалось, смотрела прямо на меня, таящегося, как зверь за решёткой.

Теперь уже парень обходил зрителей, собирал деньги в свой котелок.

Потом усач взял с раскладного стула мегафон, объявил о том, что завтра в семь часов вечера здесь же состоится последнее представление – пантомима «В сквере у фонтана», после чего театр уезжает гастролировать дальше.

Цветные фонарики погасли.

Я вспоминал обо всём, сидя у решётки, за которой сквозь стебли вьющегося плюща виднелся прибрежный песок. Доносился плеск волн.

Кис давно поел и ушёл между разогнутых прутьев на волю. Он становился взрослым.

Не хотелось возвращаться наверх.

Белая бабочка на миг залетела ко мне и тут же, испугавшись темноты, вылетела наружу, на солнечный свет.

С берега послышался шорох. Словно по песку волокли что‑то тяжёлое. Потом я услышал шум подъехавшей автомашины.

Вдруг свет закрыли два силуэта. Два человека уселись на камни, привалясь спинами к решётке.

— Сколько привёз? – спросил хриплый голос.

— Полный лодка «Мальборо» энд “ Пел мел». – Человек говорил с акцентом на смеси итальянского и английского.

— Полиция видела, когда перегружали с мотобота? – спросил второй на чистом итальянском.

— О’кей! Тутто о’кей!

— Поможешь перевалить в машину? Вот тебе деньги, Ходжа. Можешь не пересчитывать.

— Ноут проблем. —Он всё‑таки пересчитал пачку купюр. Предложил, — У меня тут полбутылки граппы, хочешь?

— Давай, Ходжа, — ответил хриплый. —Ты настоящий контрабандист.

Они пили водку из горлышка, передавая бутылку друг другу. После чего быстро перегрузили сигареты в машину. И она уехала. Стало слышно, как Ходжа стаскивает лодку в воду, как заплескали вёсла.

Может быть, это были и плохие люди. Но как же я им позавидовал!

Поднялся. Протянул руку сквозь решётку, достал брошенную контрабандистами бутылку. Прочёл на бледно–жёлтой этикетке странно волнующую надпись: «Граппа ЛИБАРНА. Бианко кристалло».

Взмахнул рукой, и бутылка, ударясь о решётку, разбилась вдребезги.

… — Где ты был?! – закричал на меня отец, которого я застал в своей комнате. —Где ты был?!

— А что случилось?

— Идём в кабинет.

Я еле поспевал за ним. Впервые заметил, что он сутулится.

В кабинете отец подал мне длинный распечатанный конверт с грифом «Имморталита интернейшнл» – «Международное бессмертие».

Я опустился в кресло. Вынул сложенное вдвое письмо с фотографией. На фото был изображён я, прижавшийся лицом к прутьям ворот.

— Кто принёс?

— Примерно два часа назад снизу позвонили. Я спустился. Взял это у чернокожего человека, который преследовал нас на машине, когда ехали к Микеле. Читай!

Письмо тоже было написано на бланке с грифом организации «Международное бессмертие».

«Хватит! Непристойно играть в кошки–мышки нам, чьи судьбы связаны со школьных времён.

Мне это надоело.

Много лет я пытался подружиться с тобой. Но ты всегда отличался замкнутостью. Каким‑то превосходством. Котлеты, которыми угощала меня твоя мама, до сих пор стоят поперёк горла.

Нас разнесло в разные стороны. Однако ты всегда был в поле моего зрения. Не скрою, я завидовал тебе. Чёрт знает, почему. Я стал профессором, главврачом клиники, ты перебивался, преподавал биологию в сельской школе. У тебя умерла жена. Чему тут можно завидовать?

Я не мог спокойно заниматься своей хирургической практикой. Хотя помимо гонораров высокопоставленные пациенты–церковники дарили мне не только дорогие иконы, но и полотна Айвазовского, Поленова, Репина…

И всё же какая‑то дьявольская сила заставляла меня тянуться за тобой. Исподволь, чуть ли не со школы, я был уверен, что ты совершишь какое‑нибудь фундаментальное открытие. Именно эта уверенность рождала во мне чувство неполноценности.

После неудачной попытки победить рак с помощью воздействия электропунктурой на китайские точки иглоукалывания я через некоторое время вышел на одного среднеазиатского ботаника, который убедил меня заняться исследованием «папаина» – экстракта плодов дынного дерева папайи, произрастающего в юго–восточной Азии. Этот ботаник лечил «папаином» от всех видов рака. Мы с женой создали в Таиланде лабораторию. Привлекли туда десяток специалистов – оголодавших учёных из Москвы и Питера. Они работали под моим руководством несколько лет. Можешь торжествовать. Результат оказался нулевым.

Между прочим, может, тебе будет интересно узнать, американский грант на работу в Неаполе ты получил благодаря моим хлопотам за твоей спиной, моим связям!

После твоей публикации в памятном номере «Сайенс генетикс» я один понял, насколько ошеломляюще твоё открытие. При всей его кажущейся фантастичности.

То, что ты облучал рентгеновскими лучами ген старения, и он дал нужную тебе мутацию – чистая случайность, твоё везение. Уверен, что ты и сейчас до конца не понимаешь, какие горизонты открылись… И Организация Объединённых Наций и Белый дом, и все сильные мира сего – ничто по сравнению с силой, упрятанной в браслете твоего сына.

Давай будем честны перед самими собой. Идеализм за прошедший двадцатый век полностью доказал своё бессилие и ничтожество. Так называемые «христианские ценности» – тоже. Оптимизм идиотов, надеявшихся, что с началом третьего тысячелетия настанет эра тиши да благодати, рухнул вместе со взорванными башнями Торгового центра в Нью–Йорке, с гибелью заложников в московском театре.

Короче говоря, предлагаю тебе возглавить уже учреждённую мою международную организацию. Эта должность не отнимет много времени, так как административную часть я беру на себя.

В рекламных целях необходимо провезти твоего подопытного по всем генетическим лабораториям мира, чтобы после объективных, независимых исследований был подтверждён фактор бессмертия. Произойдёт первая сенсация, превышающая по своей значимости сообщение о полёте Гагарина, или о первой высадке людей на поверхность Луны!

Это разом реабилитировало бы тебя в научном мире.

Нам‑то с тобой бессмертия не дано… Сколько осталось жить? Хочешь спокойно провести остаток лет, спокойно работать? Достаточно для начала надеть твой браслет с раствором нескольким новорожденным отпрыскам шейхов из Саудовской Аравии, президентов нескольких стран…

Хочешь получить Нобелевскую премию?

У нас возможности, какие тебе и не снились.

Можешь считать это письмо ультиматумом. Через неделю мой человек придёт за ответом.

Убежище твоё блокировано. Даже со стороны моря.

На первых порах нам нужен не столько твой отпрыск сколько браслет.

Джангозин.»

 

15

В середине дня небо затянулось тучами. Пошёл дождик.

Я стоял у окна в моей комнате. Оттуда веяло холодом, но я не закрывал его. Всё смотрел на громоздящиеся чёрно–синие замки туч. Между ними сверкали молнии.

Запретив мне отныне выходить даже в парк, отец уехал советоваться к Микеле. Не обращаться же в полицию, где всё, наверняка, было подкуплено. Я уже не считал отца паникёром.

Беззащитность нашего положения стала такой очевидной! От отчаяния я укорил отца: «Видишь, что ты наделал своим открытием! Если бы не я, тебя бы никто не трогал, корпел бы у своих пробирок… Мне семнадцатый год. Чем ты семнадцать лет занимаешься кроме изготовления раствора? Кроме попыток сделать небьющийся браслет. Неудачных!»

Отец изменился в лице. Но меня словно понесло: «Говорила тебе Ольга Николаевна, что это грех? Говорила, что Христос обещает вечную жизнь после этой жизни? И священник пишет об этом в своей книге. Ты её даже не прочёл. Занят. Чем ты занят?»

Он пристально глянул мне в глаза. Произнёс: «Есть такая формула древних мистиков: «Как вверху, так и внизу»…Не только браслетом я занимался все эти годы.»

Я заметил, что у него дрожат руки. Ходят ходуном.

«Всякое открытие может быть употреблено во благо или во зло,” —продолжил было отец. Я перебил его:

«Нечего кормить прописными истинами! Неужели не соображаешь, что меня похитят, замучают своими исследованиями ради арабских шейхов. Как у подопытной обезьяны выпьют всю кровь в своих лабораториях. Из‑за меня и тебе нет ни покоя, ни работы. И не будет!»

Вот какой скандал устроил я отцу. Который ничего другого в жизни не хочет, кроме как трудиться. Не представляю себе его в моём возрасте.

…Из коридора послышались шаги. Не одного, по крайней мере, двух человек. Какие‑то люди направлялись ко мне.

Я не знал, что делать. Выпрыгнуть из окна? Но склон холма был далеко внизу. Я бы непременно разбился. Никакого оружия, даже перочинного ножа не было.

Я быстро персёк комнату, открыл дверь и пошёл навстречу.

Это оказались отец и Микеле, забрызганный дождём. Мы встретились возле ниши с «рыцарем».

Микеле поцеловал меня в плечо. Сказал:

— Артур, чтоб не забыть. Пока будем продумывать план, как защитить кастелло, надень‑ка вот эти доспехи. Мне давно хотелось изобразить тебя в виде рыцаря.

Такого поворота событий я не ожидал. От растерянности послушался. Стал напяливать на себя кольчугу, латы. Еле управился с бесчисленными скрепами. Надел шлем с забралом.

Громыхая, двинулся было к кабинету. Дверь в него была плотно закрыта. Конечно, большая честь была в том, что меня захотел нарисовать едва оправившийся после операции Микеле. Но всё это показалось таким несвоевременным сейчас, после ультиматума Джангозина.

Гремя амуницией, с трудом поднялся на верхнюю площадку замка.

Да, со стороны гавани против нашего пляжа стоял большой катер. Издалека стало заметно, как на его палубе замелькали фигурки людей. Меня наверняка увидели в бинокль.

И тут я по–настоящему испугался. Не за себя. За отца. В конце концов, Джангозину и его могущественной «Имморталита интернейшнл» нужен был отец. Ведь только он умеет создавать раствор.

Смеркалось. Я бросил последний взгляд на катер, на гавань с её огоньками, на нашу яхту. Тяжело ступая по ступенькам, спустился.

Дверь кабинета была всё так же закрыта. Два больших ребёнка продолжали обсуждать свой план. Как какие‑нибудь любители приключений.

Мне было не до приключений. Не до того, чтобы ждать в своих неуклюжих доспехах Микеле. Представление за воротами кастелло должно было начаться в семь вечера. А часы в моей комнате показывали уже начало девятого.

Показалось, кто‑то посторонний находится рядом, следит.

Отражение в зеркале. Это было моё отражение в зеркале. Такое странное, необычайное. Словно призрак прошедших веков смотрел сам на себя.

Я опять вышел в коридор, чтобы поскорей снять доспехи и нарушить запрет, спуститься к воротам, увидеть хоть конец представления циркачей. Если они ещё не уехали.

Дошёл до ниши со стоячей вешалкой для кольчуги, лат и всего остального, как расслышал удаляющийся отзвук шагов над головой. Дверь в кабинет была открыта. Заглянул вовнутрь. Там никого. Отец и Микеле зачем‑то поднимались на башню в обсерваторию.

Времени на переодевание не оставалось. Нужно было как можно скорей идти вниз.

Что я и сделал.

Но не к запертым воротам пошёл. А спустился в подземелье. Ну и грохот раздавался от моих шагов под сводами! Ни обо что не зацепился, не споткнулся, не упал. Свернувшись клубком, Кис спал в своей корзинке.

Я с трудом пролез между разогнутых прутьев и оказался за оградой. Дул ветер. Ярусы набегающих на песок волн светились белыми гребнями пены.

Я знал, что сверху, с башни, где находится обсерватория, этой части берега не должно быть видно. И всё‑таки торопился, сколько мог. Ноги увязли в мокром песке. Капли дождя скатывались со шлема в глаза.

Когда, обогнув снаружи ограду, я ступил на асфальтовую площадку перед воротами, циркачи складывали в прицеп к автофургону свои декорации. Ни одного зрителя вокруг уже не было.

— Ичо, гварда! – раздался сквозь шорох дождя крик девчонки, — Ичо, смотри!

Она бросила на прицеп какую‑то скамеечку. Подбежала ко мне. Я увидел её мокрое лицо со сверкающими глазами.

— Кто ты? Откуда ты взялся? – спрашивала она. —Ты из этого замка? Как тебя зовут?

— Готфрид, —почему‑то ответил я.

Меня наполняла горячая волна неслыханного чувства. Взгляда не мог от неё отвести. Хотелось обнять это существо и беречь от всех несчастий.

Высокий усач с раскрытым зонтом в руке подошёл к нам.

— Познакомься. Это Готфрид, — сказала девочка. —А меня зовут Шанталь.

 

16

Я сбежал от отца.

Рано или поздно это должно было случиться. Всё к тому шло.

Конечно, я представлял себе, какой удар нанёс отцу. Но я надеялся, что своим исчезновением сорвал планы Джангозина. И развязываю руки единственному родному человеку. «Не должен же он каждую минуту беспокоиться о том, чтобы меня не украли. А так в любом случае сможет продолжать свои исследования», — думал я в фургоне колесящего по дорогам Италии бродячего цирка. Каждую ночь об этом думал. На душе, как говорится, кошки скребли.

«Чтобы отыскать меня, в полицию обращаться он не станет. Понимает, поймав, беглеца передадут, а скорее всего продадут в лапы людей Джангозина. Что отец и Микеле могут сделать? Ничего. Лишь бы горе не сломило отца, лишь бы он не заболел…»

Его ходящие ходуном руки стояли у меня перед глазами. Всё это накатывало бессонными ночами, когда я лежал на узкой койке в автофургоне, а напротив, на своём ложе страшно храпел Ичо. Или, если он сидел за рулём мчащегося фургона, дрых его сын Альфред.

Шанталь спала в соседнем отсеке. У неё было нечто вроде своей комнатки. Она же гримёрная, склад убогих костюмов и реквизита.

Имея дом на колёсах с кухонькой, душем да ещё с крытым брезентом прицепом, эти люди, без раздумий принявшие меня в свою семью, были, тем не менее, очень бедны.

Надвигалась осень. Шанталь по утрам хлопотала на кухне в чёрном свитерке, протёртом на локтях. Бегала в детских туфельках, подобранных в задах обувного магазина. Правда, у неё была маленькая ножка. А ей шёл пятнадцатый год.

Я попал к ним не только без документов, но и без денег. Поэтому не очень‑то огорчился, когда во время гастролей в Болонье Альфред продал в какой‑то антикварной лавке мой рыцарский костюм. Хотя оттого, что он сделал это без спроса, неприятный осадок остался.

После этого мы немедленно убрались из Болоньи. Ичо сказал, что недавно полиция нагрянула с обыском и проверкой документов в местный табор цыган. Нашли золотых украшений на 25 тысяч евро. Наркотики. Кое–кого арестовали.

Лишь через несколько дней купили в лучшем магазине Флоренции обновки для Шанталь – тёплую куртку, свитер, нарядное платье и туфли. Поскольку моя одежда осталась в кастелло, и мне пришловь ходить в обносках Ичо и Альфреда, приобрели на уличном базарчике по дешёвке джинсы с поясом, кроссовки, две ковбойки. Альфред купил себе коробку сигар и новые часы какой‑то знаменитой фирмы, очень дорогие. Ичо не купил себе ничего. На оставшиеся деньги завёл нас в ресторан, где мы по–человечески пообедали. Из трёх блюд. С салатом из креветок, закусками, граппой для Ичо и Альфреда.

Я тоже захотел попробовать выпивку контрабандистов. Когда Ичо налил водку в рюмку, и я потянулся к ней, он, увидев высунувшийся из‑под рукава ковбойки браслет, впервые спросил:

— Это что у тебя?

— Так… Пластмасса. Память о матери.

Им было не привыкать к украшениям. У Альфреда болталась на руке серебрянная цепочка, у Ичо на одном ухе – серьга. Ушки Шанталь украшены серёжками.

Ичо был болгарский цыган. Альфред – его сын от бельгийской танцовщицы, бросившей их, когда Альфреду было четыре года. Что касается Шанталь, то она восьми лет бежала из какого‑то католического приюта для сирот в Барселоне.

Кто она, испанка или француженка, сама не знала. Но говорила на обоих языках, плюс итальянский.

Не стану подробно рассказывать про Шанталь. Скажу лишь, что девочка со сверкающими глазами всегда всему была рада, всегда первой бросалась всё делать, обожала сорокашестилетнего Ичо, и единственное, что её приводило в тупик, так это поведение, привычки – всё, замкнутое на себя самого, существование названного брата Альфреда.

Этот белокурый красавец восемнадцати лет не обращал на неё никакого внимания. Только требовал: подай то, подай это. Чуть ли не в каждом городе у него, как у матроса дальнего плавания, посещающего разные порты, были девушки. Он возвращался в фургон средь ночи. Заваливался спать.

Но зато, когда он приклеивал усики, надевал нелепый костюм Чарли Чаплина, нахлобучивал котелок, брал в руку тросточку и под раздающуюся из фургона музыку появлялся на батуте перед зрителями, от него глаз нельзя было отвести.

В Альфреда, похоже, целиком вселялся дух великого артиста, и я не раз задумывался о том, куда же на это время девается его собственная душонка? В самом деле, куда?

Вот Шанталь всегда оставалась самой собой. Сгусток жизни. Подпрыгивала ввысь на батуте, танцевала на проволоке с веерами, жонглировала зажжёнными факелами.

Я всегда боялся за неё. Стоял в сторонке и, как учила когда‑то Ольга Николаевна, молился про себя, просил Христа оберечь это чудо от всякой напасти, всякого зла.

У меня отлегало от сердца в те вечера, когда где‑нибудь на пустыре провинциального городка мы показывали пантомиму «В парке у фонтана». (В больших городах, таких, как Венеция или Рим, мы не выступали, потому что там и без нас чуть ли не на каждой площади, на каждом углу играют уличные музыканты, неподвижно стоят живые статуи, забавляют туристов фокусники. Конкуренция!)

В пантомимах участвовал Ичо. Длинный, со своими торчащими в стороны чёрными усами, он был одет в короткие, чуть ниже колен, полосатые панталоны на подтяжках. Для начала изображал одновременно фонтан и человека, которого обрызгтвает, заливает падающая сверху вода. А он хочет что‑то поймать наверху фонтана. Постепенно начинаешь понимать, что там резвится невидимая рыбка. Необходимая бродяге для ужина.

Как Ичо удавалось быть сразу фонтаном, бродягой и рыбкой ни понять, ни описать невозможно. Затем с зонтом появлялась Шанталь. Заинтригованная происходящим так же, как зрители, она протягивала раскрытый зонт вконец измокшему бродяге. Тот бестолково накрывал не себя, а фонтан зонтом. Отчего промокал до последней нитки. Хотя на самом деле ни капли воды не было, казалось, она хлещет из его брючин, рукавов, даже из ушей.

Наконец, невидимая рыбка падала в перевёрнутый зонт. Бродяга усаживался поодаль на скамеечку, пытался разжечь невидимыми спичками невидимый костёр, чтобы изжарить свою добычу. Но «спички» намокли, они не зажигались. У Шанталь, которая садилась на скамеечку напротив и чинно раскрывала книжку, спичек тоже не оказывалось.

Тогда появлялся Альфред. В виде какого‑то панка с торчащимидыбом красными волосами. Проходил мимо. Затем, привлечённый красотой девушки, поворачивал обратно и подсаживался к ней на скамейку. Заглядывал в книжку, пытался завести знакомство. Девушка кокетничала.

С этого момента я всегда начинал умирать от ревности. Даже сейчас подробно описывать эту пантомиму, этот бессловесный спектакль на открытом воздухе в тесном кольце зрителей мне тяжело.

Всё кончалось тем, что у панка находились спички и даже бутылка вина, которую они дружно выпивали втроём после того, как зажаривали и съедали «рыбку».

Потом Шанталь споласкивала руки в «фонтане» и обегала с опрокинутым раскрытым зонтом зрителей, которые бросали туда мелочь.

Подобных пантомим на троих в репертуаре было несколько. Я не участвовал. Куда было мне, с моей неуклюжей «плавающей» походкой становиться артистом!

Единственная польза от меня состояла в том, что я писал, разрисовывал красками, расклеивал заранее наши афишки. Ичо и Альфред были малограмотны. Шанталь же хватало дела. Она репетировала что‑нибудь новенькое под руководством Ичо, всех обшивала, обстирывала. Готовила еду. Или в свободные минуты плескалась в нашем тесном душе, непременно при этом распевая.

Иногда, если рядом было море, мы плавали с ней, и на её крутой лоб свешивались мокрые кольца иссине–чёрных локонов.

Все трое знали обо мне, конечно, не полную правду. Знали, что я из России. Что жил в кастелло. Я придумал, что работал там садовником в парке у одного учёного.

За год, что мы колесили то по Италии, то по Франции, то по Германии и Бельгии, были минуты, когда так хотелось открыть Шанталь свою тайну! Особенно, когда она спрашивала:

— Готфрид, почему ты никогда не снимаешь свой браслет? Это сувенир? Приносит счастье?

Счастье было рядом со мной. И единственное, чего мне не хватало, уверенности, что отец жив–здоров, что с ним всё в порядке.

Конечно, можно было бы написать ему, позвонить. Но я боялся, что письмо или звонок перехватят люди Джангозина, а ещё пуще того, что отец, конечно, потребует моего возвращения. Способен ли был он понять, что я только теперь начал жить, а не готовиться к какой‑то бессмертной жизни? Да за один глоток этой свободы можно было отдать всю бессмертную жизнь!

Впрочем, в Бельгии, в городе Брюгге, расклеивая афиши, увидел будку телефона–автомата возле одного из каналов, позвонил, чтобы хоть голос услышать. Отец не отозвался. Наверное, куда‑то ушёл, в кафе или к Микеле.

Зима в Западной Европе стояла мягкая, дождливая. После Нового года мы стали спускаться обратно на юг – в Италию.

Ичо понемногу стал приучать меня водить машину. Это оказалось несложным делом, и к тому времени, когда мы попали в Турин, я уже мог вполне заменять Альфреда, у которого открылось новое увлечение. Теперь его не столько интересовали девушки, сколько игорные автоматы и лошадиные бега. Где он проматывал наши денежки.

Однажды Ичо его избил. После чего стал чёрный, как головешка.

— Ичо, ты чёрный, как головешка, — сказал я.

— Не как головешка, — ответил он мрачно. — Как сосиска, которая пролежала в холодильнике два месяца.

Какой‑нибудь кинорежиссёр смог бы снять многосерийный фильм о наших скитаниях. О наших разборках с албанскими эмигрантами–рекетирами. О том, как потерялась в Нюренберге Шанталь, и я нашёл её, вызволил из полиции, от радости поцеловал. И она обняла меня, прижалась так, что я услышал стук её сердца…

Был конец марта. Расцветали фруктовые деревья, когда мы оказались в приморском городке Маргарита де Савойя. Который, как это можно было увидеть на потёртой Ичиной карте, находился всего километрах в тридцати от того места, где, кажется, сто лет назад жил я с отцом в кастелло.

 

17

— Трилье! Трилье! – раздавались монотонные крики под окном нашего фургона. – Трилье!

Трилье – это небольшие рыбёшки барабульки. Может быть, самые вкусные из всех средиземноморских рыб. Особенно, если их зажарить. Особенно, если их есть с помидорным салатом.

Я вскочил со своей койки. Оделся. Койка Ичо была пуста.

Мы приехали в Маргарита де Савойя ночью. Остановились на каком‑то пустыре.

Выскочив из фургона, я зажмурился от лучей поднимающегося над морем солнца. А потом увидел Шанталь. Она бежала ко мне с перекинутым через плечо полотенцем.

— Готфрид, бонджорно! —крикнула она издали. – Добрый день!

— Купалась? Ещё март. Вода холодная.

— Отличная! – она на секунду прижалась ко мне, и я ощутил исходящую от неё прохладную свежесть.

— Трилье! Трилье! – продолжал взывать чей‑то голос.

Мы оглянулись.

Оказалось, фургон стоит посреди маленькой, окружённой кустами и деревьями площади, где, как это часто делается в европейских городах, по утрам возникают крохотные рынки. Тут, «с колёс», из вытащенных из нескольких автомашин и фургонов ящиков продавали раннюю клубнику, зелёные пучки разнообразных салатов, помидоры, огурцы. Здесь же, у своего автомобиля с поднятой крышкой багажника перминался торговец рыбой.

Мы подошли поближе.

В багажнике стояло несколько оцинкованных лотков, полных ещё трепещущей барабулькой.

— Хочется! – сказала Шанталь. – Ужасно!

— Что ж, давай попросим денег у Ичо.

Мы повернули к фургону. Пахло цветущим шиповником, зацветающими кустами роз. Над кустами летали пчёлы.

Подойдя к фургону, мы увидели в его раскрытой двери Альфреда. Белокурый красавец сидел на порожке с подставленным солнцу лицом. Курил с закрытыми глазами.

— Привет! —сказал я . — Где Ичо?

— Не знаю. Соно тристе, соно деморалидзато, — тихо просипел он, не открывая глаз. —Я грустен, я деморализован.

Я улыбнулся. Спросил:

— Что случилось?

— Ичо сказал – фарингит. Совсем потерял голос. Сопли текут. —В доказательство он шмыгнул носом.

И тут подошёл Ичо с какой‑то бумажкой в руке.

— Открой глаза, бездельник! Видишь, за деревьями по ту сторону площади большой дворец? Это «Терми» – знаменитая лечебница южной Италии. Как раз для таких несчастных, как ты. Иди! Вот квитанция. Я заплатил за тебя. Иди–иди, не то пройдёт очередь.

— В очереди сидеть? – Альфред, наконец, открыл глаза.

— Иди! —прикрикнул Ичо и обратился к нам, — Почему ничего не делаете? Тут из‑за этой «Терми» тысячи людей. Прибывают машинами, автобусами… Дадим сегодня не одно – два представления. Поэтому ты, Готфрид, хватай свои афишки, расклеивай по окрестным улицам. Шанталь, помогай ему. Вернётесь, позавтракаете, и будем подвешивать батут, канат. Готовиться.

— Ужасно барабульки хочется… — сказала Шанталь.

— О кей! Сам куплю. Бегите!

За время нашего разговора Альфред всё‑таки ушёл лечиться. Я захватил в фургоне свёрнутые в трубочку афиши, два тюбика с клеем, и мы с Шанталь вышли с площади на переполненные народом улицы городка. Действительно, люди, машины, автобусы – всё стремилось к лечебнице.

— Как паломники на богомолье, — сказала Шанталь.

Только мы остановились на углу, чтобы разделить афиши и разбежаться по кварталам, рядом послышался глухой удар, скрип тормозов.

Чуть ли не к нашим ногам отшвырнуло сбитую машиной собаку. Это была, по–моему, то ли помесь колли с овчаркой, то ли просто колли. Похоже, бродячая, без ошейника. Лежала у бровки тротуара, судорожно перебирая лапами. Из глаза скатывалась слеза…

— Что ты смотришь?! – закричала Шанталь и погрозила кулаком двинувшемуся потоку автомашин. —Делай же что‑нибудь скорей! Давай отнесём её в лечебницу!

Колли дёрнулась. И застыла. Только слеза продолжала стекать по мохнатой морде.

…Впервые я видел смерть. Пол Европы проездили, в какие только переделки не попадали. Да и раньше ни в кастелло, ни в России не видел, как это бывает.

При всём том, что и я был уязвим для несчастий, всяческих болезней, вспомнилось – я бессмертен. Не то, чтобы я об этом забыл. Но теперь сквозь бензиновый перегар с особой силой ощутил запах цветущих роз, свою молодость. Вечную.

Едва мы с Шанталь стали поднимать умершую собаку, чтобы оттащить за кусты на газон, как подъехала уборочная машина. Рабочий в комбинезоне зашвырнул труп в мусоросборник.

Мы пошли к виднеющейся вдалеке под пальмой большой круглой тумбе для расклейки объявлений.

— Не плачь, — сказал я Шанталь, — смерть можно победить…

Вдруг с очевидностью стало ясно, что я должен перенять эстафету у отца. Скорее делать что‑то, чтобы Шанталь не умерла. Никогда.

…На тумбе среди объявлений нужно было найти свободное место для нашей афишки. Мы начали было обходить её, как Шанталь дёрнула меня за руку.

— Смотри!

На уровне глаз был наклеен плакатик. Под надписью «Разыскивается» я увидел цветную фотографию. Себя! С синими глазами.

Под фотографией было напечатано, что за поимку этого юноши по имени Артур или за сведения о его местонахождении позвонивший получит вознаграждение в 100000 евро. Сообщались особые приметы: ямочка на носу, браслет на левой руке.

Первое, что я подумал – разыскивает отец. Но номер телефона был не наш. Это было частное объявление. Стандартные полицейские объявления о розыске выглядят иначе.

— Почему «Артур»? – Шанталь переводила взгляд с фотографии на меня, — Ведь это ты! Это про тебя?

Я попытался содрать плакатик. Но он не отклеивался. Налепил поверх него афишу. Ничего не стал объяснять встревоженной, сбитой с толку Шанталь.

Мы обегали весь городок. Всюду на тумбах, на стендах было моё фото. Некоторые объявления о розыске покоробившиеся, выцветшие, некоторые совсем новые.

В четыре руки мы безуспешно пытались их сцарапать.

— Так кто ты, Готфрид или Артур?

Что я ей мог ответить, моей Шанталь?

Необходимо было как можно скорее убираться из Маргарита де Савойя, вообще, подальше от этих краёв, где в каждом городке, наверняка, были расклеены подобные объявления. Кому не захочется получить сто тысяч евро!

К счастью, после выступлений здесь в планах Ичо, сколько я знал, было податься на крайний юг Италии. Оттуда на пароме пересечь Мессинский пролив, немного поколесить с гастролями по Сицилии. А потом, пока не наступила самая жара, перебазироваться пароходом на апрель и май в Северную Африку – в Марокко, Алжир и Тунис. По его словам фальшивые документы уже ждали меня в главном городе Сицилии – Палермо.

Пока я находился в Западной, объединённой Европе, ещё можно было путешествовать из страны в страну, таясь от полиции. Африканские государства были уже заграницей. Хорошо, у цыгана Ичо всюду имелись друзья–цыгане. По всему миру.

Фотографии, расставленные капканами для моей поимки, смерть собаки – из‑за этого я весь день был, как под током. Ичо и Альфред покрикивали на меня. Всё валилось из рук. Плохо закрепил один из концов батута. Во время первого представления Альфред–Чарли Чаплин чуть не соскользнул с него.

Тем не менее, сборы у «Терми» получились большие, как никогда. Ичо, подсчитавший груду монет в фургоне, сказал, что выручка составила около четырёхсот евро.

Но потом подъехал какой‑то чиновник с представителем полиции, приказал убираться из центра.

Вечернее представление пришлось давать на вытоптанном футбольном поле, за которым начинались виноградники. Зрителей из окраинных кварталов стянулось немного, человек двадцать. Среди них — цыгане.

Когда всё было убрано, сложено в прицеп, Альфред ушёл спать в фургон. Судя по всему, ни он, ни Ичо не видели в городе моей фотографии.

Мы с Шанталь собрали прошлогодние обрезки лозы, разожгли костёр близ фургона на краю виноградника. Жарили на веточках оставшихся от завтрака барабулек. Становилось прохладно.

— Где Ичо? —спросил я Шанталь, накидывая ей на плечи свою курточку.

— Пригласили на свадьбу здешние цыгане.

Она сидела на барабане из нашего реквизита. Как подмерзшая птичка. Попытался притянуть её к себе, обнять.

— Врал! Ты не Готфрид! – она вырвалась. —Кто ты?

Небесный свод мерцал звёздами. Наш негреющий маленький костёр нисколько не мешал различать знакомые созвездия.

— Смотри, Шанталь, вон Большая медведица, Плеяды… — я всё‑таки привлёк её к себе. —А вон над горизонтом голубоватая звёздочка. Это Венера. Планета. Голубая, потому что окутана облаками. Видишь?

Она уткнула холодный носик в мою шею и прошептала:

— Люблю тебя, Артур.

…В ту ночь я открыл ей, что являюсь первым бессмертным человеком на Земле. Рассказал о браслете, об отце. Обо всём. О Джангозине.

Теперь Шанталь смотрела на меня во все глаза.

— Почему на объявлениях о розыске ты один, только твоё фото, без отца? Неужели он уже в их руках? Тебе не жалко его? Скажи, не жалко?

— Что ты, Шанталь! Я предал его…Но, надеюсь, с ним всё в порядке. Наступит утро – нужно немедленно уезжать из этих мест. Пока меня кто‑нибудь не опознал, понимаешь?

— Артур, застегни воротник ковбойки. Совсем замёрз. Погоди, вынесу тебе Ичино пальто.

— Не надо.

Но она побежала к фургону.

В самом деле, била дрожь. Самая замечательная, самая красивая девушка в мире призналась в любви!

— Артур! – Шанталь бежала ко мне от фургона, — Окурок дымится!

— Какой окурок?

— Альфредов окурок! В пепельнице.

— А где Альфред?

— Видно, только что куда‑то спешно ушёл…

В эту минуту мы оба поняли – подслушал разговор, побежал искать объявление. Чтобы узнать номер телефона. Выдать. Получить сто тысяч евро.

Теперь мне стало жарко.

Понял, если попадусь в руки Джангозина и его бандитов, сорвут для исследований браслет. Погублю себя, отца. Дело всей его жизни.

 

18

Сидел, вцепившись в руль. Мчал в автофургоне по шоссе. Сзади громыхал прицеп. Било в глаза встающее навстречу солнце.

Кроме того, что о случившемся нужно немедленно известить отца, я не знал, что делать.

Хорошо, бензобак был наполовину заполнен. Хорошо, дорожные указатели вывели меня на прямую трассу, ведущую к городу, возле которого находился кастелло.

Ворота, замыкающие высокую ограду вокруг замка, обычно закрыты на замки и на цепь. Поэтому, чтобы не терять времени на объяснения с отцом по переговорному устройству, не ждать, пока он спустится, я решил проникнуть в кастелло тем же путём, каким ушёл.

Как только на вершине холма показались стены и башни, я высунул голову из окна кабины. Погони, вроде, ещё не было.

Резко свернул с асфальта, поехал по берегу моря, по влажному от утренней росы песку, огибая ограду.

Остановился у того места в скале, где была замаскированная диким плющом решётка. Выскочил из машины. Протиснулся между разогнутых прутьев.

Увидел – в корзине лежит Кис с котятами. Он оказался кошкой!

Пробирался в темноте подземелья. Торопился увидеть отца. Только теперь я понял, насколько соскучился по нему.

Внутренний двор кастелло был, как всегда, пуст. Я добежал до широкой лестницы с низенькими ступеньками.

Стремительно взбежал наверх. За долгие месяцы странствий походка стала лёгкой. Я уже не чувствовал себя осторожным роботом. Знал, отец порадуется, глядя на меня. Простит.

По утрам в это время он закрывался в лаборатории. Сумрачным коридором пошёл прямо туда.

И увидел – дверь распахнута. Внутри пусто. Пустые стеллажи. Штативы без пробирок. На полках – никаких бумаг, папок. Исчез электроный микроскоп. Повсюду слой пыли.

Кинулся в его кабинет. Пусто! Даже книги пропали с полок.

Отца не было ни в кухне, ни в спальне. Ни в моей комнате–зале. Здесь как раз всё сохранилось. Мои учебники, мои книги. Не было никаких признаков разгрома.

Голубенькая книжечка «Тайна жизни и смерти» лежала на письменном столе. Когда я взял её в руки, на пыльной поверхности стола остался прямоугольный след.

«Отец исчез из кастелло. Давно. Он не мог не оставить мне записки, письма», — подумал я. Выдвинул ящики стола, снова обежал все помещения. Заглянул даже в пустой холодильник. Опять зашёл в кабинет. Пусто было и в ящиках отцовского секретера. Я чувствовал, времени у меня остаётся всё меньше.

Перевёл взгляд на винтовую лестницу, ведущую в обсерваторию – единственное помещение, где я ещё не был.

Взбежал туда.

И здесь дверь тоже была открыта. И здесь видны были следы поспешных сборов. На полу валялись астрономические таблицы. На одной из ступенек металлической стремянки лежал, видимо, оставленный впопыхах «Каталог комет».

И тут я заметил конверт! Он лежал на треноге. На том месте, где прежде стоял телескоп.

Развернул дрогнувшими руками сложенный вчетверо лист бумаги. Он был исписан с двух сторон:

«Артур, рано или поздно ты вернёшься. Прочитаешь письмо. Надеюсь, ты жив–здоров, браслет цел.

Не упрекай себя, Артур. Я сам во всём виноват. Чуть не отнял у тебя юность. Лишал главной ценности жизни – свободы.

Не знаю, простила бы меня твоя мама… С тех пор, как она умерла, судьба моя сложилась так, что я, не старый ещё человек, стал лишь придатком к микроскопу. Вся остальная жизнь как бы перестала существовать.

Вот почему я иногда вырывался посидеть в кафе за бокалом вина, посмотреть на мир других людей.

Впрочем, об этих обстоятельствах ты знаешь.

С Джангозиным после его «ультиматума» пришлось столкнуться. Убедившись в том, что ты сбежал, он временно утратил интерес к моей особе. Чисто теоретические исследования его не занимают. Тем более Микеле удалось выяснить местонахождение действительно организованной им международной фирмы (в Милане), нашли и его виллу, где‑то на море, вблизи города Маргарита де Савойя.

Помни, Джангозину нужен не ты, а браслет с его содержимым.

Должен со скорбью сообщить: зимой Микеле умер. Произошло отторжение пересаженной печени. Его хоронил весь город. Дом станет музеем.

А я лишился единственного верного друга.

Не говоря уже о том, что теперь муниципалитет забирает кастелло обратно в свою собственность. Кажется, нашёл другое убежище, другую страну.

Джангозин на время как будто затих. Но это, уверен, зловещая тишина.

Бессмертие, став предметом купли–продажи, сделалось бы источником бесконечных преступлений, смертей. Вот в чём парадокс.»

В этот момент слуха достиг отдалённый грохот. Я глянул в бойницу и увидел, далеко внизу, у ограды, какие‑то люди взламывают замки ворот. Стал лихорадочно думать, что же мне делать.

Заперся изнутри. Придвинул вплотную к двери стол, водрузил на него тяжёлую треногу. Затем, секунду подумав, исхитрился втащить и поставить на эту баррикаду металлическую стремянку. Как я ещё мог защититься?

Стремянка встала косо, неустойчиво.

Снова схватил письмо, торопясь его дочитать.

«Знай, пока ты рос и мужал, я тратил время не только на безуспешное изготовление небьющегося браслета. Нельзя браться не за своё дело. Я, признаюсь, лишь теперь закончил многолетние исследования в той области науки, которая ещё не имеет названия.

Тебе никогда не казалось странным, что у нас одновременно присутствуют микроскоп и телескоп?

Помнишь, в своё время я рассказывал – огромное количество клеток мозга у каждого человека почему‑то не задействованы. Так же, как непонятно назначение множества «лишних» генов в хромосоме. Законы развития, законы эволюции не предполагают ничего лишнего… Вот прояснением какой проблемы я занимался.»

…Приближающийся топот послышался в коридорах замка. Дочитать оставалось совсем немного.

«Артур! В структуре ДНК – ключ к открытию глубочайшей тайны не только человека, но и Вселенной. Суть в ошеломляюще простой..»

От громовых ударов ножищ и кулаков запор лопнул, дверь приоткрылась. Баррикада сдвинулась.

Стремянка шатнулась и, как в дурном сне, в каком‑нибудь детективном фильме, начала валиться. На ворвавшегося первым Альфреда.

Пусть он выдал меня, но этот человек был со мной во всех наших странствиях…

Я кинулся вперёд. И стремянка, вместо того, чтобы размозжить ему череп, всей тяжестью обрушилась на мою подставленную руку.

Осколки вдребезги разбитого браслета вместе с каплями раствора разлетелись по полу.

Негр и какой‑то невысокий господин с пухлыми щёчками остановились, замерев в дверном проёме.

Альфред кинулся было подбирать осколки.

— Не надо. Поздно. — Господин сделал шаг ко мне. — Что это у тебя?

Я отступил, сунул руку с недочитанным письмом за спину.

…Джангозина я видел лишь раз. Возле церкви. Давным–давно. С тех пор он изменился. Одряб.

— Дай сюда! – Он подступал всё ближе.

— Моментино! – раздался вдруг знакомый голос.

Долговязая фигура запыхавшегося Ичо возникла в дверях. Усища грозно топорщились. Из‑за его спины стрелой влетела Шанталь. Обежала вокруг всех, выхватила у меня письмо.

Джангозин и негр ринулись к ней. Шанталь извернулась, выскочила в коридор.

… — Шанталь, где письмо? – спросил я позже.

— Сожгла на кухне! – сияя, ответила она. —Правильно?

Так получилось, что я не знаю, где находится отец. Не знаю, сохранил ли я свойство бессмертного человека.

Но счастье моё было со мной.

Собравшиеся в растерянности стояли вокруг.

Я обнял Шанталь за талию и поднял перед ними. Как знамя.

2003 г.