Кто в 70 лет переплыл Гибралтар а после него Ла Манш, тот на поверку совсем не стар, ему тридцати не дашь! Кто делал это только в мечтах – тоже большой молодец. мечты о покое развеял в прах. Плывет из конца в конец! Когда-то я Волгу переплывал туда и еще назад, поскольку там брюки с рубашкой лежат, без них не войдешь в Сталинград. А в прошлом году Адриатикой плыл от Итальянской земли. Один во всем утреннем море я был, дельфины меня стерегли. Теперь, когда стукнуло 70 лет, знает трехлетняя дочь, пусть ее папа и хром, и сед, его не накрыла ночь. Если бы был под рукой океан, встал бы на берегу и выпил вина последний стакан. За что – сказать не могу.

Возле яхт и мимо джаза, возле труб, лебёдок, чаек, возле арии Карузо, возле трапа сухогруза набережная качает. Мимо солнца, мимо тени, а верней, из солнца в тень, как качели, как смятенье, молодости возвращенье. Остальное – дребедень. Мимо лени всех кофеен, где на солнце старики в белых креслицах стареют, а напротив флаги реют, пароходные дымки. Мимо запахов канатов, мокрых якорных цепей. Я их помню, знал когда-то... Бело-синий флаг Эллады не уходит из очей. Крабы, ракушки, макрели брошены в садках на мель. Я прошлялся день без цели. Есть ли в жизни лучше цель?

Марина, одного мне жалко – что ты залив не видишь. С двух сторон маяк и проблесковая мигалка пульсируют друг с другом в унисон. Весь звёздный сонм над средиземной ночью вздыхает, как мигалка, как маяк. Корабль какой-то ярким многоточьем проходит к близкой Африке сквозь мрак. В ночи не видны ярусы прибоя. Но при внезапных вспышках маяка они видны. Точь-в-точь, как мы с тобою видны друг другу, пусть издалека. Внезапно сердце о тебе заплачет и чуть затихнет, чтоб заплакать вновь. И если это ничего не значит, то что же называется любовь?

Заговорил я языком Гомера – апопси, калинихта, калимера. И самого себя мне слышать дико, когда со мной толкует Эвридика. Я говорю ей, улыбаясь криво, о том, что симера немного крио. Она же говорит: «Кало! Кало!» Да, ей «кало», в её дому тепло. Ловлю кефаль я, стоя на причале. – Владимирос! – зовёт меня Пасхалис, кричит, мешая греческий с английским, что хочет мне поставить стопку виски. А я в ответ, мол, сенькью, эвхаристо! Клюёт. Я не могу покинуть пристань. По вечерам дев старых взгляды, вздохи. Но непреклонно говорю я: – Охи! Живите в мире, кириос, кикири! Когда покину остров сей Скиатос, я с борта корабля скажу вам: – Ясос!

Скутер тянет за собою пенный след. Жалко, что таких обоев в мире нет. У меня бы во всю стену шли бы скутера, за собой тянули пену с самого утра. На стене второй, красиво избочась, шли бы яхты вдоль залива всякий час. На стене на третьей просто – синий окоём, и под солнцем виден остров с маяком. А стены четвёртой нету, там окно. За которым вплоть до лета снег, темно...

Зима. И люди со своими нуждами виднее Богу. Метёт метель над полем, над старушкою, одолевающей дорогу. Дымки деревни воздымают руки в немой молитве о торфе, о дровах… И эти строки средь снежных рытвин бредут с обугленной от горя беженкой. ведущей за руку ребёнка, что разрумянился, как вишенка, до плеч закутан шалью тонкой. Бредут с надеждой к далям города. А там в подземных переходах слепцы, терзаемые голодом, бомжи и нищие – невпродых. И эти строки с ними молятся, не у людей – у Бога просят. Метель кружит у моего лица, не отличишь - где снег, где проседь.

А я любил её всю жизнь, Взаимностью не одарила. Скажу: спасибо, не убила. А я любил её всю жизнь. За человека не считала. И дыры нищета считала. Подонкам отдавала тело, любви моей не захотела. А я любил ее всю жизнь, Теперь она в грязи, в позоре. Я греюсь у чужого моря. Плохой приёмник очень редко доносит голос до меня. Шкала частот и волн, как клетка. А он звучит, звучит, маня…

ЖЭК, милиция, префектура – все выживают нас. Вырублено электричество и перекрыт газ. Сидим при свечах на кухне, как во время войны. Чадит допотопный примус. Сдаваться мы не должны. Пришёл конец коммуналкам, сносят наш старый дом. Всем ордера на квартиры выписал исполком. В разные жилмассивы нас хотят расселять. А мы хотим жить все вместе, жильцы дома номер пять. Здесь ссорились, пели песни, здесь отпевали, росли… Теперь друг без друга, хоть тресни, нет неба нам, нет земли. Пусть в отдельных квартирах, но в общий поселят дом! …Уже разбирают крышу, в стене зияет пролом. Но никто не сдаётся, никто ордера не берёт. Мы думали – мы соседи, оказалось – народ.

С мальчишества я избегаю сборищ. ни разу с демонстрацией не шёл. От митингов рокочущего моря становится нехорошо. Таскают кто хоругви, кто – портреты, скандируют, что крикнут им с трибун. Но левых, правых – всех относит в Лету. Политики их видели в гробу. Не здесь дела вершатся мировые. И грохот сборищ – только нужный фон. А люди прут, как стадо. Все такие... Милиция стоит со всех сторон. Вы замечали – к толпам примыкая, своё лицо теряет человек? А жизнь, она короткая такая, такой короткий человечий век…

Живу я у «Таверны Александра» – вот неофициальный адрес мой. Матрос, наверно, закричит: «Полундра!», когда он в шесть придёт ко мне домой. С утра пораньше дверь мою отыщут гипертония, ишиас, мигрень, бездетность, две цыганки, просто нищий, а так же все, кому не лень. Сам виноват. Пронёсся слух, что русос и лечит, и ни драхмы не берёт. Кто входит с импотенцией, кто с флюсом. Был псих, скакавший задом наперёд. Миллионер, расталкивая ближних, явился из японского авто. – Имею девять дочек, очень пышных, но только замуж не берёт никто. Я говорю: – Срок не пришёл, наверно… И думаю: «Когда же перерыв?» Напоминает вывеска таверны – мой батюшка был терпелив. К шести часам матрос угрюмый Янис, меня спасая, разгоняет всех. И только на рыбалку мы собрались. как валит снег.

Норд-ост крепчал. Далёк причал. До него ещё ночь пути. Вор пароходный права качал – искал, чего не найти. От качки выводя кренделя, ударяясь о койки в твиндеках, до последнего обирал рубля каждого человека. Каждый пластом лежал на своём месте, вцепившись во что-то. А вору морская болезнь нипочём, одна у него забота: «Золота нет. Бумажник – скелет. Не пассажиры – голь! Хоть этот в добротный пиджак одет. А ну, дай сниму, позволь!» Не мог никто отстоять пальто, фуфайку, портки, кепарь. В две наволки злобно пихал он то, что есть нищеты словарь. Наверх, куда всех не пускают днём, где второй и где первый класс, полез он по трапу за длинным рублём, не удовлетворясь. А судно, то вбок, (спаси меня, Бог!), то вниз швыряло, да так, что из «люкса» через порог вылез, рыдая, толстяк. Пока, обняв, как братка, часы снимал с него вор, тот с помощью кулака грозил на весь коридор. – Знает народ. кто тут плывёт! Знает команда, факт. Остановите пароход! У меня был инфаркт. …Днём, наконец. отдали конец. Был спущен на пристань трап. Пастухом впереди овец вор волочил свой скарб. – Ну-ка, постой. мой дорогой, – сказал я ему. – Алло! Всю ночь, как тень, ходил за тобой… Ищите, где чьё барахло.

Мы все умрём. От истины столь пошлой становится не по себе. Живущий между будущим и прошлым, и ты всеобщей подчинён судьбе. И что б ни говорили, ни писали от первых дней до нынешнего дня узнаем точно мы с тобой едва ли зачем тебя, его, меня родили матери и похоронят внуки, чтобы самим потом истлеть в гробу. И к Богу мы протягиваем руки – зачем такую нам избрал судьбу?!

Я, между прочим, пережил войну. Я помню эту тишину, что после взрыва бомбы оседает... Мать молодая, а уже седая. С ней, наступая на шнурки ботинок, бежишь ребёнком прятаться в метро. Над самой головою – поединок зениток с «юнкерсом». Прожектора во тьме... Уже тогда забрезжило в уме, что я заброшен в сумасшедший дом. …Не говоря уже о том, что пережил потом.

Свет в глаза до боли резкий. Солнце. Снег. Голубизна. Поле. Дали. Перелески. Скоро сбудется весна. Раньше было. Будет снова. Но сегодня я стою и, не проронив ни слова, вешний воздух жадно пью. За спиною город, люди. Здесь же воля, тишина. Раньше было. Снова будет. Даль слепящая ясна. За спиной трамваев грохот. Скрип и скрежет тормозов. Без людей мне очень плохо. Слышу ваш ревнивый зов. Сердцем к сердцу до конца быть бы в декабре и в мае… Но не как близки сердца в переполненном трамвае.

Век ХХ, опершись о палку XXI века, входит в аптеку походкой старого зека. – Есть лекарство от СПИДа, от коровьего бешенства есть? Если нет, я не выйду. А выйду – заражу всех как есть!

Казалось бы, чего делить, ведь смертен ты, и я, и каждый. Под солнцем трещины земли горючею дышали жаждой. Змеёю вился старый спор. То угасал, то жалил снова. Смертельно жалило в упор в сердцах оброненное слово. Разбиты, опустошены, казалось, всех несчастней в мире, плелись средь мёртвой тишины – мишени в сатанинском тире. Казалось, каждый одинок, и больше нет мостов отныне. И каждый доживёт свой срок в своей исхоженной пустыне. Мы долго шли в земной пыли, уже не злобствуя, не споря. Когда из глобуса земли вдруг выдвинулся глобус моря.