1

Адирондаки, Нью-Йорк

Первые сто футов подъема были совсем легкими: ряд пологих уступов, поросших мхом. Но последние пятьдесят футов скалы были почти отвесными, еще и с длинной, зигзагообразной вертикальной трещиной посередине. На одном из плоских выступов Чарльз Стоун немного задержался передохнуть.

Он размеренно и глубоко дышал, время от времени поглядывая на вершину горы, заслоняясь рукой от слепящих лучей.

Такие удачные подъемы попадаются совсем не часто. Как прекрасна эта граничащая с экстазом безмятежность, которую чувствуешь, подтягиваясь на руках и отталкиваясь ногами; как приятна эта боль от долгого физического напряжения, прелесть ничем не ограниченной свободы и ощущение предельной собранности! И в довершение всего — удивительное чувство близости к природе!

Только настоящие альпинисты понимают значение этих слов и не считают их банальными и старомодными.

Чарльзу Стоуну было около сорока. Это был высокий, сухощавый мужчина с немного выдающейся нижней челюстью и прямым носом. Темные кудрявые волосы выбивались из-под яркой вязаной шапочки, смуглое лицо покраснело на холодном ветру.

Стоун отлично знал, что восхождение в одиночку очень опасно. Но со всеми этими веревками, карабинами, крюками и другими средствами страховки было бы немного искусственно, не ощущалось бы такой близости к природе. А так — только ты и горы, и тебе не на кого надеяться, кроме как на самого себя. Тут уж будь начеку, иначе покалечишься, или случится кое-что еще похуже.

Кроме того, тут, в горах, не было времени думать о работе, и Стоун считал это лучшим отдыхом. А он был, слава Богу, настолько ценным работником, что его начальство хоть и нехотя, но предоставляло ему возможность уезжать в горы практически каждый раз, когда ему этого хотелось. Стоун прекрасно понимал, что вторым Рейнхольдом Месснером, суперальпинистом, совершившим одиночное восхождение на Эверест без запаса кислорода, ему не стать. Но были минуты, когда это не имело ни малейшего значения. Он просто был частью этих гор, как, например, сейчас, в данный момент.

Он отрешенно ткнул ногой в кучу мелких камешков. Здесь, на этой высоте, деревьев не было, лишь сухие, чахлые кусты торчали то тут, то там из серого, негостеприимного гранита. Дул холодный, колючий ветер, у Стоуна закоченели руки. Время от времени ему приходилось согревать их дыханием. От ледяного воздуха у него запершило в горле.

Он вскочил на ноги, подошел к трещине и увидел, что ее ширина чуть больше дюйма. При ближайшем рассмотрении скала оказалась намного опаснее, чем он ожидал: она была почти отвесная и практически без уступов. Стоун уцепился пальцами за края трещины, уперся носками ботинок и, найдя точку опоры, начал восхождение. Он полз в основном при помощи пальцев, очень медленно и ритмично, дюйм за дюймом, в полной уверенности, что так он достигнет самой вершины.

И вдруг эта идиллия была прервана странным механическим звуком, которого Стоун никак не ожидал тут услышать. Ему показалось, что его кто-то позвал по имени. Но это было, конечно, совершенно невозможно, он был здесь один. Но…

Звук повторился, теперь уже абсолютно отчетливо. Секундой позже он услышал рокот вертолета, а затем опять: «Чарли!»

— Черт, — выругался он, взглянул вверх и увидел белый с оранжевым «Джет-Рейнджер 206-В», парящий прямо над вершиной скалы, выбирая место для посадки.

— Чарли! «Мама» хочет, чтобы ты вернулся домой, — голос пилота звучал через усилитель, заглушая даже рев мотора.

— Очень вовремя, — сердито пробормотал Стоун, опять начиная ползти вверх по скале. — Что за дурацкий юмор!

Он поднялся еще метров на десять: ничего, подождут немного. В конце концов, это его законный день в Адирондаках.

Через несколько минут Стоун достиг вершины и, немного пригнувшись под лопастями пропеллера, подбежал к вертолету.

— Извини за вторжение, Чарли, — сказал пилот, стараясь перекричать рев мотора.

Усаживаясь на переднее сиденье, Стоун одобряюще улыбнулся, покачал головой, надел наушники с голосовым усилителем и ответил:

— Ну, это не твоя вина, Дейв, — он пристегнулся ремнем.

— Только что, приземляясь здесь, я нарушил несколько пунктов «Правил полета», — раздался в наушниках тонкий металлический голос пилота. Вертолет начал взлетать. — Мне кажется, это нельзя назвать даже «приземлением вне посадочной зоны». Никогда не думал, что я на это способен.

— А что, «мама» не могла подождать до вечера? — мрачно спросил Стоун.

— Я только выполняю приказ, Чарли.

— Как, черт возьми, им удалось меня найти в горах?

— Не знаю, Чарли. Мое дело — только забрать тебя отсюда.

Стоун улыбнулся. Он не переставал удивляться изобретательности своего начальства. Откинувшись на спинку, он расслабился и приготовился получать удовольствие от полета. Судя по всему, отсюда до вертолетной площадки в Манхэттене около часа лета.

Вдруг он резко выпрямился:

— Эй, а моя машина? Я оставил ее там, внизу…

— О ней уже позаботились, — с готовностью ответил пилот. — Знаешь, Чарли, произошло что-то действительно очень важное.

— Они удивительно предусмотрительны, — с оттенком зависти и восхищения сказал Стоун, ни к кому особенно не обращаясь. Затем он откинулся на спинку и прикрыл глаза.

 

2

Нью-Йорк

Стоун поднялся по ступенькам красивого дома из красного кирпича в тихом квартале Ист-Сайда.

День близился к концу, но солнце еще заливало все вокруг янтарным чувственным светом, характерным для Нью-Йорка в эти предвечерние часы. Он вошел в фойе с высоким потолком и мраморным полом и нажал кнопку у единственной двери.

Переминаясь с ноги на ногу, он подождал, пока с помощью камеры, предусмотрительно установленной на стене, будет идентифицирована его личность. Стоуна всегда раздражали все эти изощренные меры предосторожности в Фонде, но, один раз увидев дешевые серые паласы и бесконечные коридоры учреждения в Лэнгли, он возлюбил это место и теперь был готов упасть на колени и славить его.

Фонд, названный каким-то бездельником из ЦРУ, помешанным на греческой мифологии, «Фондом Парнаса», являлся секретным отделом Центрального разведывательного управления. В обязанности Фонда входил анализ наиболее засекреченных дел управления. По ряду причин, а больше всего потому, что бывший директор ЦРУ счел нерациональным помещать все службы управления в Лэнгли, штат Вирджиния, «Фонд Парнаса» расположился в красивом пятиэтажном доме на 66-й улице в Нью-Йорк Сити. Здание было оснащено специальными приборами, делающими невозможным любой способ подслушивания.

Программа Фонда финансировалась очень щедро. Она была начата под руководством Уильяма Колби после того, как Сенатский Комитет по разведке в результате слушаний 1970 года вынес решение о разделе ЦРУ. Колби признавал необходимость привлечения новых сил с целью усовершенствования разведывательной системы, традиционно считавшейся ахиллесовой пятой ЦРУ. Много воды утекло с тех пор, когда Колби руководил Фондом, и на его развитие было выделено всего несколько миллионов долларов. Колби сменил Уильям Кейзи, за ним пришел Уильям Уэбстер, да и стоит Фонд теперь намного дороже, в сотни раз дороже.

Были наняты двадцать пять специалистов экстракласса, которым платили огромные деньги. Это был цвет американской разведки. Они работали в Пекине, Латинской Америке, НАТО.

Предметом работы Чарли Стоуна был Советский Союз. Он был специалистом по Кремлю, хотя сам считал свое занятие столь же научным, как гадание на кофейной гуще. Руководитель его программы Сол Энсбэч часто говорил, что Стоун гений, но Чарли этого мнения не разделял. Он вовсе не был гением, ему просто нравилось решать запутанные задачи, нравилось складывать вместе крупицы информации, казавшиеся на первый взгляд абсолютно несопоставимыми, и рассматривать их, пока не вырисовывалась ясная картина событий.

Но, несомненно, специалистом он был отличным. Как лучшие бейсболисты чувствуют биту, так Стоун почти интуитивно понимал стиль работы Кремля, что само по себе было загадкой природы.

Именно Чарльз Стоун в 1984 году предсказал выход на политическую арену никому неизвестного кандидата в члены Политбюро по имени М. С. Горбачев в то время, как все остальные специалисты американской разведки делали ставку на других, более влиятельных людей и старших по возрасту. Это была легендарная операция АОП № 121. АОП было аббревиатурой «Аналитической оценки Парнаса». Эта работа Стоуна была очень высоко оценена теми четырьмя-пятью людьми, которые о ней знали.

Как-то раз Стоун, между делом, в сносках к своему донесению высказал предположение о возможном расположении Генсека к Горбачеву, возникшем при встрече. Этот вывод был сделан на основе высказываний Леонида Ильича Брежнева, по обыкновению не скрывавшего своих эмоций. Стоун чувствовал, что это может стать решающим для политической карьеры Горбачева, который был намного больше ориентирован на Запад, чем все его предшественники. Намного позже Стоун с удовольствием наблюдал сцену, подтвердившую его мысль, — на Красной площади Рейган дружески приобнял Горбачева. Ерунда, конечно, но на таких мелочах основывается международная дипломатия.

Разрушение Берлинской стены явилось неожиданностью для всех в ЦРУ, и Стоун не был исключением. Но, фактически, по сообщениям из Москвы, которые ему приходилось анализировать, и перехваченной управлением информацией, он теоретически предсказывал возможность такого поворота событий.

Это была, конечно, всего лишь догадка. Но когда все произошло так, как говорил Стоун, за ним окончательно укрепилась репутация одного из самых ценных сотрудников управления.

Все удачи Чарли были, разумеется, результатом не только его сверхъестественной интуиции, но и кропотливой работы. Стоуну приходилось оценивать и взвешивать любой слух, любую сплетню, переданную из Москвы. Нельзя было игнорировать даже самую незначительную информацию.

Вот, например, вчера утром он получил сведения о том, что один из членов Политбюро, давая интервью французской газете «Монд», намекнул, что ожидается смена партийного руководства; определенный партсекретарь оставит пост, что будет означать взлет другого, приверженца гораздо более жесткой линии и ярого врага всего американского. Так вот, Стоун узнал, что изображение дававшего интервью члена Политбюро незадолго до этого было вырезано из групповой фотографии, помещенной в «Правде». Это могло означать только одно: он явно мешал кому-то из его коллег. На этом основании Стоун сделал вывод, что, вернее всего, бедолага просто делает из мухи слона. Точность прогнозов Стоуна не была абсолютной, но в девяти случаях из десяти он оказывался прав, а это было чертовски хорошим результатом. Чарли считал свою работу невероятно увлекательной и обладал настоящим талантом сосредоточиваться, когда это было необходимо.

Наконец раздалось легкое жужжание, он сделал шаг вперед и распахнул внутреннюю дверь.

Пройдя через вестибюль с выложенным черно-белым кафелем полом и поднявшись по широкой лестнице, Стоун увидел секретаршу, ожидающую его.

— Уже вернулся, лапуля? — спросила Кони, сухо покашливая, и тотчас же разразилась надсадным бронхиальным кашлем. Это была крашеная блондинка лет пятидесяти с жалкой потугой сойти за двадцатипятилетнюю хотя бы по манере одеваться. Она была разведена, непрерывно курила ментоловые сигареты «Кул» и всех мужчин «Парнаса» называла «лапулями». У нее был вид женщины, каких обычно видишь сидящими у стойки бара. Работа у нее была не слишком сложная: обычно она сидела за своим столом и принимала документы, которые приносили секретные посыльные из управления, или болтала по телефону с друзьями. Но, как ни странно, она была очень осмотрительна и осторожна и железно выполняла свои обязанности, обеспечивая связь «Парнаса» с Лэнгли.

— Не смог пережить разлуки, — на ходу ответил Стоун.

— Неплохой прикид, — Кони широким взмахом указала на его грязные джинсы, измазанный свитер и ярко-зеленые альпинистские ботинки фирмы «Скарпа».

— Это же маскировка, Кони. Разве тебя не предупредили? — ответил Стоун, проходя мимо нее по длинному восточному ковру, который тянулся по всему коридору к кабинету Сола Энсбэча.

Он прошел мимо своего собственного кабинета, у двери которого сидела его личная секретарша Шерри. Она родилась и большую часть жизни прожила в Южной Каролине, но, проведя десять лет назад лето в Лондоне, умудрилась каким-то образом приобрести настоящий британский акцент. Увидев Чарли, она удивленно подняла брови. Он жестом выразил обреченность.

— Долг требует.

— Понятно, — ответила она тоном западной официантки.

Глава «Фонда Парнаса» Сол Энсбэч сидел за большим столом красного дерева. Когда вошел Стоун, он быстро поднялся и подал ему руку.

— Сожалею, что пришлось прервать твой отдых, Чарли.

Это был крупный, мускулистый мужчина лет шестидесяти с «ежиком» волос стального цвета и в очках в толстой оправе. О таких обычно говорят, что они растяпы.

— Ты же отлично знаешь, что я бы этого никогда не сделал, если бы не действительно экстренные обстоятельства, — Сол жестом пригласил Стоуна присесть на черное деревянное кресло «Нотр-Дам», стоящее у стола.

Когда-то Энсбэч был защитником команды «Нотр-Дам», и он всегда сильно отличался от добропорядочных и осторожных типов, которыми кишела ЦРУ, настоящих представителей интеллектуальной элиты.

Очевидно, именно поэтому они отослали его в Нью-Йорк управлять «Парнасом». Но, как у большинства служащих ЦРУ его поколения, одежда Энсбэча была гораздо больше в стиле выпускника старейшего американского университета, чем одежда ректора Гарварда: голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, репсовый галстук и темный костюм, должно быть, от Дж. Пресса.

Вошедшему в кабинет Сола в первую очередь бросался в глаза большой мраморный камин высотой более полуметра. Сейчас комната была залита желтыми лучами заходящего солнца, проникающими через двойные звуконепроницаемые стекла окон.

Они встретились впервые, когда Стоун был студентом последнего курса Йельского университета.

Он тогда посещал семинары по советской политике. Их проводила крупная шумная женщина, которая эмигрировала из России после второй мировой войны. Чарли был гордостью своей группы. На этих семинарах, изучая то, что когда-то погубило его отца, он был действительно на своем месте. Это был первый предмет в университете, который сильно заинтересовал его, юный Чарли делал большие успехи.

Однажды после уроков преподавательница попросила Стоуна пообедать с ней в частном клубе «У Моли» на Йорк-стрит, в котором профессора обычно ели свои гренки с сыром и жаловались друг другу на задержки выплат гагенгеймовских дотаций. Она хотела, чтобы он встретился и поговорил с одним из ее друзей. Смущенный Чарли явился в клуб в синем костюме и рубашке с галстуком студента Йельского университета, грозившем вот-вот удушить его.

Рядом с преподавательницей за низким деревянным столом сидел высокий, стриженный под «ежик» мужчина в больших темных очках. Он представился как Сол Энсбэч. Большую часть вечера Стоун никак не мог понять, для чего его пригласили. Они болтали о России, о советском правительстве, о международном коммунизме и т. д. и т. п. И только потом он понял, что это была не пустая болтовня, что Энсбэч, который сначала представился служащим госдепартамента, просто проверял его знания.

Когда подали кофе, преподавательница извинилась и ушла. Вот тут-то Энсбэч и сделал первую попытку завербовать Стоуна на разведывательную работу, пока не давая никаких разъяснений о ее характере. Энсбэч знал, что Чарли был сыном печально знаменитого Элфрида Стоуна, обвиненного в измене родине во времена маккартизма. Но ему было наплевать на это, так как перед ним сидел блестящий молодой человек, обладающий поистине сверхъестественными способностями к оценке современной внешней политики многих стран и особенно Советского Союза. И, кроме того, этот юноша был крестником легендарного Уинтропа Лемана.

Чарли, который интуитивно считал ЦРУ чем-то зловещим, отказался.

Пока он учился в университете, Энсбэч звонил ему несколько раз с тем же предложением, но неизменно встречал вежливый отказ. И только спустя несколько лет, уже когда Чарльз Стоун сделал блестящую карьеру советолога и преподавал в университете Джорджтауна, Сол позвонил опять. На этот раз Чарли сдался и согласился. Дело в том, что времена изменились, и ЦРУ уже не казалось таким уж одиозным учреждением, как несколько лет назад. Кроме того, разведывательная служба привлекала Стоуна все больше; и он знал, что теперь, с его незапятнанной репутацией, ему уже можно заняться этим делом.

Стоун изложил свои требования и условия: он оставлял за собой право работать, сколько захочет (и уходить в горы, как только пожелает), и не переезжать в Вашингтон, а остаться в Нью-Йорке. Столица, с ее правительственными зданиями и невероятно скучными белыми торговыми центрами, вызывала у Чарли содрогание, не говоря уж о мрачных, старых зданиях ЦРУ в Лэнгли. Кроме того, Стоун потребовал очень высокую зарплату, так как терял все гарантии академической должности.

Но то, чем ему предстояло заниматься, нравилось Чарли настолько, что он был готов работать и даром.

Позже он часто думал о том, что зачастую человек и не подозревает, как своевременное решение может изменить его жизнь.

Сол подошел к массивным двустворчатым дверям красного дерева и прикрыл их поплотнее, подчеркнув этим важность предстоящего разговора.

— Для тебя будет лучше, если дело действительно окажется очень важным, — с деланной угрозой сказал Стоун. Он сначала хотел поразглагольствовать, что снять альпиниста со скалы — то же самое, что прервать половой акт в самый неподходящий момент. Но он вовремя понял, что после этого замечания Сол может поинтересоваться, когда Чарли в последний раз виделся со своей женой Шарлоттой, с которой они жили врозь. А Стоуну совсем не хотелось сейчас думать и говорить о ней.

Но стоит только приказать себе не думать о чем-то или о ком-то, начинаешь сразу вспоминать.

Он видел ее в последний раз…

…Она стоит в прихожей. Рядом навалены сумки и чемоданы: она едет в Москву. У нее странные глаза: слишком сильно накрашенные, как будто обычное чувство меры изменило ей на этот раз. Она только что плакала. Стоун стоит рядом тоже со слезами на глазах. Он протягивает к ней руки, он хочет обнять ее, уговорить изменить свое решение, поцеловать ее на прощанье.

— А теперь-то ты хочешь меня поцеловать, — говорит она печально, отвернувшись от него. — Теперь-то ты не против меня поцеловать, не против…

Сол опустился в кресло, глубоко вздохнул, достал из ящика стола темно-синюю папку, помахал ею и сказал:

— Мы только что получили кое-что из Москвы.

— Очередная ерунда?

Информация, получаемая ЦРУ из Москвы, состояла в основном из сплетен и необоснованных слухов, советологи управления проводили большую часть рабочего времени, детально анализируя общедоступные сведения.

Энсбэч таинственно улыбнулся.

— Допустим, я тебе скажу, что эту папку видели до сих пор только три человека: тот, кто записал информацию, директор и я. Ну как, впечатляет?

Стоун кивком показал, что по достоинству оценил высокое доверие начальства.

— Я понимаю, что ты далеко не все знаешь о том, каким образом мы получаем информацию, — откинувшись на спинку кресла, произнес Сол. — Я считаю, что сбор и анализ должны проводиться изолированно друг от друга.

— Я согласен.

— Но я уверен, что ты отлично знаешь о том, что после Говарда дела с Россией у нас совсем плохи. — Энсбэч говорил об Эдварде Ли Говарде, сотруднике советского отдела ЦРУ, в 1983 году перешедшем на сторону Москвы и сдавшем при этом практически всю агентурную сеть ЦРУ в Советском Союзе. Управление до сих пор не могло справиться с последствиями этого сокрушительного удара.

— Но ведь мы набрали новых агентов, — заметил Стоун.

— Нет… Одного из них мы оставили, он работал в гараже 9 управления КГБ под кодовым именем «Еж». Он был отличным шофером одного из членов ЦК. Мы давно завербовали его и удерживали хорошими деньгами. В рублях, так как платить ему валютой было слишком рискованно.

— И он за это подслушивал разговоры своих пассажиров.

— У него был магнитофон. Он прятал его под задним сиденьем.

— Парень не промах.

— Ну вот… Как-то раз он заметил, что ему слишком часто приходится ездить поздно вечером за город, возить своего шефа на встречи с другими высокопоставленными чиновниками. Он насторожился. Но, к сожалению, этот растяпа не знал, как пользоваться магнитофоном. Он постоянно настраивал звук на низкие частоты, поэтому качество записей было отвратительным. Мы пытались воспроизвести запись через усилители, но грохот был ужасен. Все же нам удалось разобрать почти все, что они там говорили; но мы не имеем ни малейшего представления, чья это была беседа, кто замешан в этом деле…

— И вы хотите это узнать, — закончил за Энсбэча Стоун, глядя поверх его головы на картинки в красивых рамках с изображениями диких уток и цветы, развешанные по обшитым панелями стенам. Его всегда умиляли попытки Сола сделать свой служебный кабинет похожим на баронское поместье.

— Но, Сол, почему я? Ты ведь мог задействовать кого-нибудь другого, кто был в городе, — он демонстративно закинул ногу за ногу.

Энсбэч вместо ответа подал ему синюю папку. Стоун открыл ее, нахмурился и начал читать.

Несколько минут спустя он взглянул на Сола.

— Я вижу, ты тут подчеркнул места, на которые мне следует обратить особое внимание. Итак, это диалог, — и он начал читать вслух подряд выделенные желтым фломастером фразы, опуская все остальные реплики.

— …Вы уверены?…Ленинское завещание… Один экземпляр был у Уинтропа Лемана… Старый кретин получил его от самого Ленина… Маленький божок… Это невозможно остановить…

Стоун откашлялся и уже от себя сказал:

— Уинтроп Леман… Я думаю, они говорят о моем крестном отце.

— А ты знаешь какого-нибудь другого? — Энсбэч развел руками. — Да, Чарли, это твой Уинтроп Леман.

— Да, — тихо произнес Стоун, — теперь я понимаю, почему ты вызвал именно меня…

Уинтроп Леман, впоследствии ставший его крестным отцом, был советником Франклина Рузвельта, а позже — Гарри Трумэна по вопросам национальной безопасности США. В 1950 году он нанял на работу Элфрида Стоуна, одаренного молодого ученого Гарвардского университета. Отец Чарли стал помощником Лемана. И никогда, даже в позорный период расследований по так называемому «делу Элфрида Стоуна», когда сенатор Джозеф Маккарти выдвинул против него обвинение в предательстве и передаче государственных секретов США Советскому Союзу и дал этому делу широкую огласку, Леман не отказывал Стоуну-старшему в своем покровительстве. Уинтропу Леману, в прошлом государственному деятелю, аристократу, окрещенному средствами массовой информации «филантропом» (что означало просто, что он, невероятно богатый человек, был чрезвычайно щедр), было сейчас 89 лет. Стоун отлично понимал, что, если бы не Леман с его огромным влиянием в кулуарах власти, его бы ни за что не приняли на работу в ЦРУ.

Сол Энсбэч сложил свои крупные, с большими костяшками руки ладонями вместе, как будто собирался произнести молитву, и спросил:

— Ну что, ты понял, о чем они говорили, Чарли?

— Да, — отрешенно ответил Стоун. — О завещании Ленина упоминалось во время слушания дела моего отца в Комитете по расследованию антиамериканской деятельности в палате представителей. Никто никогда не объяснил, что это означает. С тех пор я никогда не слышал об этом завещании, — сам того не желая, Стоун повысил голос. — Должен признаться, что я всегда считал, что…

— Ты всегда считал это какой-то ошибкой, верно? — спокойно спросил Сол. — Очередной уткой, состряпанной каким-нибудь молокососом из Комитета?

— Нет. В том ленинском завещании, о котором я знаю, нет ровным счетом ничего таинственного. Это просто документ, написанный Лениным незадолго до его смерти. В нем он, кроме всего прочего, предупреждал своих коллег об опасности давать слишком большую власть Сталину. Сталин сделал все возможное, чтобы утаить это завещание, но через несколько лет после смерти Ленина о нем каким-то образом всем стало известно. — Стоун заметил, что Сол улыбнулся. — Ты считаешь, они говорят о чем-то совсем другом?

— А ты?

— Вообще-то я тоже так думаю, — согласился Чарли. — Но почему бы вам не запросить дополнительную информацию у этого вашего «Ежа»?

— Потому что два дня назад он был убит.

— Бедный парень… Что, КГБ что-то пронюхал?

— Мы так предполагаем, — Сол дернул плечом. — Во всяком случае, удар был профессиональный. А вот при каких обстоятельствах его убрали — это уже совсем другой вопрос. Об этом мы ничего не знаем.

— И вы хотите, чтобы я при возможности разузнал, что они имели в виду, говоря об этом завещании Ленина? Я правильно тебя понял? Вы хотите, чтобы я поговорил об этом со своим отцом и постарался выведать у него сведения обо всем этом? Нет, Сол, мне ваша идея совсем не нравится.

— Чарли, ведь тебе известна печальная судьба твоего отца. А ты когда-нибудь задавался вопросом, почему это все тогда произошло?

— Я думаю об этом постоянно, Сол…

…Я думаю об этом постоянно.

Элфрид Стоун, специалист по истории Америки двадцатого столетия, был когда-то настоящим светилом в этой области. Но это было давно, очень давно, до 1953 года, когда и произошло то, что перевернуло всю его жизнь. С того времени он уже почти не печатался, а в последнее время еще и начал злоупотреблять спиртным. Он стал — это клише, но в данном случае очень удачное — жалкой тенью самого себя.

Когда-то, еще до рождения сына Чарли, Элфрид Стоун был талантливым молодым преподавателем и одаренным ученым. В 1950 году, когда ему было тридцать лет, его пригласили работать в Белый дом, у президента Трумэна. К тому времени Стоун был уже обладателем Пулицеровской премии за выдающиеся заслуги в изучении истории США послевоенного периода. Джеймс Брайент Конант, ректор Гарвардского университета, предложил ему место декана факультета искусствоведения и естественных наук, но Стоун-старший предпочел уехать в Вашингтон. Сенатор Леман, один из советников Трумэна, переизбранный на новый срок из администрации Франклина Рузвельта, прослышал о восходящей звезде Гарвардского университета и пригласил его работать в Белый дом. Стоун принял приглашение.

Судя по его успехам, он мог бы стать национальной знаменитостью. А он вместо этого вернулся, совершенно уничтоженный, в Гарвард в 1953 году и остался там только благодаря терпимости и либерализму тамошнего руководства. Он так и не сделал ничего сколько-нибудь значительного с этого времени.

Чарли Стоуну было десять лет, когда он впервые узнал о злополучной судьбе своего отца.

Однажды, возвратившись из школы, мальчик обнаружил открытой дверь отцовского кабинета, заставленного книжными шкафами. В комнате никого не было. Он начал выискивать что-нибудь интересное, но ничего не нашел и уже собирался бросить эту затею и уйти, когда обнаружил на письменном столе большой альбом в кожаном переплете с газетными вырезками. Открыв его, маленький Чарли быстро осознал важность своей находки. Сердце его забилось учащенно, и он внимательно, со смешанным чувством вины и удовольствия начал пролистывать статьи.

Это была подборка вырезок из газет пятидесятых годов. Все статьи были посвящены его отцу, то есть той части его жизни, о которой Чарли до сих пор ничего не знал. Одна из заметок из журнала «Лайф» была озаглавлена «Запутанное дело Элфрида Стоуна»; в другой, из нью-йоркской «Дейли ньюс», его отца называли «красным профессором». Поглощенный чтением, мальчик перелистывал пожелтевшие страницы, пахнущие бумажной плесенью и ванилью. В его мозгу начали всплывать и складываться воедино подслушанные мимоходом фразы; то, что он слышал об отце от других людей, — неприятные, мерзкие слова, обрывки родительских ссор в спальне. Однажды кто-то нарисовал красной краской серп и молот на фасаде их дома. Несколько раз какие-то люди разбивали камнями кухонное окно. Только сейчас Чарли понял причину всего этого.

Отец, конечно, вернулся в кабинет совершенно неожиданно для мальчика и застал его читающим вырезки. Взбешенный, он подошел к столу и захлопнул альбом.

На следующий день его мать — стройная, темноволосая Маргарет Стоун — усадила Чарли рядом с собой и дала ему краткий приукрашенный отчет о событиях 1953 года. Она рассказала о существовавшем тогда так называемом «Комитете по расследованию антиамериканской деятельности», очень влиятельной организации, и о жившем в те годы ужасном человеке по имени Джозеф Маккарти, считавшем, что Америка просто кишит коммунистами, и утверждавшем, что они есть везде, даже в Белом доме. Твой отец, сказала она, был очень известным человеком, советником президента Трумэна, и он оказался замешанным в борьбу Маккарти и президента, который просто не мог уследить за всем сам. Маккарти сфабриковал дело, его рассмотрели на Комитете, и Элфрид Стоун был назван коммунистом и обвинен в шпионаже в пользу России.

— Это все ложь, — сказала мать. — Это все ложь, но наша страна тогда переживала трудные времена, и людям хотелось верить, что все их беды закончатся, как только будут истреблены шпионы и коммунисты. Твой отец был невиновен, но у него не было доказательств, понимаешь…

И Чарли задал неопровержимо логичный вопрос десятилетнего мальчишки:

— Но почему он ничего не сказал? Почему он не боролся с ним? Почему?

— А ты когда-нибудь задавал этот вопрос своему отцу?

Энсбэч взял керамическую кружку, стоявшую на куче зеленоватых бумаг, отпечатанных на принтере, и отхлебнул из нее. Стоун был уверен, что в нее налит холодный кофе.

— Только однажды, еще в детстве. Но мне сразу дали понять, что это не моего ума дело. Ты же знаешь, о таком как-то не принято расспрашивать.

— Но позже, когда ты стал уже совсем взрослым… — начал Энсбэч.

— Нет, Сол, я не спрашивал. И не буду.

— Слушай, Чарли, мне очень неловко говорить с тобой об этом. Использовать твои отношения с отцом и Уинтропом Леманом в служебных целях… — Он снял очки в черной оправе и начал протирать их специальной бумагой «Клинекс», которую достал из коробочки, хранившейся в одном из ящиков стола. Он как-то весь съежился и, продолжая сосредоточенно тереть стекла, добавил: — Разумеется, если бы не погиб наш агент, мне бы не пришлось просить тебя ни о чем. И я отлично знаю, что это не входит в обязанности аналитика, для выполнения которых мы тебя наняли. Но ты — наша последняя надежда, и если бы все это не было настолько серьезно…

— Нет, Сол, — твердо сказал Стоун, испытывая непреодолимое желание закурить. Но он бросил курить в тот день, когда уехала Шарлотта. — Кстати, Сол, хочу напомнить тебе, что я не оперативник. Так, на случай, если вам еще что-нибудь придет в голову.

— Черт побери, Чарли, ведь, узнав, что означает это завещание Ленина, ты смог бы, вернее всего, ответить на вопрос, почему в 1953 году твой отец был брошен в тюрьму. — Энсбэч скомкал бумажку и надел очки. — И если ты не хочешь сделать это ради управления, то я подумал, что ты…

— Я и не знал, что вы проявляете такую заботу о личной жизни ваших работников, Сол. — Стоун почувствовал острую обиду на Энсбэча за упоминание о его семейных делах.

Сол не ответил, разглядывая кипы бумаг перед собой и нервно пробегая пальцами по краю старого стола. Минутная пауза показалась Стоуну вечностью.

Затем Энсбэч поднял глаза, и Чарли заметил, что они воспалены и что выглядит Сол очень уставшим. Энсбэч медленно заговорил:

— Я не показал тебе последнюю страницу стенограммы, Чарли. Не потому, что я тебе не доверяю, разумеется… — Он взял листок, лежавший перед ним на столе вниз текстом, и подал его Стоуну.

На документе стояла печать «Только для „Дельты“». Это означало, что только некоторые люди из высших кругов американского правительства могли иметь к нему доступ.

Стоун пробежал его глазами, затем начал читать еще раз, медленнее. У него буквально отвисла челюсть от удивления.

Сол заговорил, растягивая слова, как будто это причиняло ему боль:

— Тебе известно, что у Горбачева с того времени, как он стал Генеральным секретарем, были большие проблемы с Политбюро. Ты знаешь это лучше других, ведь ты предсказывал это много лет назад. — Он прижал ладони к уставшим глазам и помассировал их. — Затем все эти беспорядки в Восточной Европе… У него много врагов. А ведь переговоры на высшем уровне — это вопрос уже нескольких недель. Президент США поедет в Москву и я подумал, что это жизненно важно.

Лицо Стоуна пылало, он кивал в знак согласия со всем, что говорил Энсбэч.

— И если бы мы смогли узнать, что означает это ленинское завещание, то мы смогли бы установить, кто участвовал в этом разговоре и каковы их мотивы. — Голос его звучал все тише, он задумался.

Энсбэч пристально, с каким-то лихорадочным напряжением смотрел на Стоуна. Затем он спросил тихо, почти шепотом:

— Ты понял эту стенограмму так же, как я, верно?

— А ее невозможно понять иначе. — Стоун прислушался к слабым звукам печатной машинки, долетающим из холла внизу и невесть как проникшим сквозь массивные двери. Несколько минут он молча рассматривал на стене аккуратный геометрический рисунок из солнечных лучей, прошедших через планки жалюзи. — Эти люди — кто бы они ни были — замышляют в скором времени совершить первый государственный переворот в истории Советского Союза.

— Да, речь на этот раз идет о перевороте в стране, а не в Кремле, — согласился Сол, покачивая головой, как будто он не хотел, не мог поверить в это. — Не просто переворот в Кремле, а нечто неизмеримо более страшное. Ты со мной согласен?

— Слушайте, Сол, — сказал Стоун, не отрывая взгляда от стены, — если эти сведения точны, то речь идет о падении всего правительства. О всеобщем кровавом хаосе. Об опаснейшем перевороте, который может изменить весь мир. — Он перевел взгляд на Сола. — Вы знаете, это даже любопытно, — тихо добавил он. — На протяжении многих лет мы размышляли о том, возможно ли такое вообще. Мы пытались представить себе те ужасные события, которые произошли бы, если бы власть, десятками лет удерживаемая в Кремле, однажды была захвачена другой, более опасной группировкой. Об этом было много разговоров, настолько много, что казалось, мы уже свыклись с этой идеей. А сейчас… вы знаете, одна мысль об этом приводит меня в ужас.

 

3

Москва

«Дача» — не очень-то подходящее название для роскошного трехэтажного каменного сооружения, спрятавшегося в сосновой роще в городке Жуковка, в двухстах километрах на запад от Москвы. В Жуковке расположены дачи наиболее влиятельных представителей советской элиты, а именно эта принадлежала одной из самых важных персон Советского Союза.

Он сидел за круглым обеденным столом в просторной комнате с низким потолком в компании одиннадцати человек. Стены столовой были сплошь завешаны иконами, тускло мерцающими в неярком янтарном свете. Стол был заставлен хрусталем фирмы «Лолик», лиможским фарфором, икрой и гренками, всевозможными свежайшими овощами, цыплятами табака и французским шампанским. Словом, с первого взгляда можно было понять, что это был стол одного из власть придержащих.

Комната была оснащена подслушивающими приборами с широкодиапазонными анализаторами, способными уловить радиоволны любой частоты. Несколько крошечных громкоговорителей, вмонтированных под потолком, издавали непрерывное тонкое шипенье, которое должно было расстроить любой прибор. Так что ни одно слово, произнесенное тут, не могло быть подслушано.

Каждый из двенадцати человек, сидящих за столом, занимал сейчас или раньше высочайшее положение в советском правительстве — от руководящих постов ЦК до командных должностей в Советской Армии и Главном разведывательном управлении. И все они были членами небольшой группы избранных, названной неожиданно мирным и заурядным словом «Секретариат». Между собой, неофициально, они называли это сообщество «Московским клубом». Их объединял неистовый, но тайный фанатизм: беззаветная преданность советской империи, которая, похоже, с каждым днем разваливалась все больше и больше. И поэтому все они со все возрастающей силой ненавидели нынешнее кремлевское руководство во главе с Горбачевым и тот ужасный путь, по которому страна развивалась в последние годы.

За обедом шел обычный для этого круга разговор. Они говорили об упадке Российской империи, о невообразимом хаосе, в который вверг страну Михаил Горбачев. Все они были обычными московскими бюрократами, рассудительными и солидными. Но тут, в этой комнате, они подогревали друг в друге и без того кипящую ненависть и страх перед будущим. Тем более, что поводов для этого было предостаточно.

Берлинская стена была снесена. От Варшавского договора осталось только название. Восточной Германии больше не существует. Один за другим, подобно карточным домикам, разлетающимся от легкого дуновения, разваливались управляемые Советами прокоммунистические государства социалистического блока. Прага и Будапешт, Вильнюс и Варшава превратились в настоящие сумасшедшие дома. Люди выходят на демонстрации, требуя уничтожения коммунистического диктата. Ленин и Сталин перевернулись бы в гробу, если бы им довелось увидеть, что натворил Михаил Горбачев.

И в самом Советском Союзе республики одна за другой выступают против советских законов.

Огромная империя, созданная Сталиным, когда-то великая и могущественная, распадалась на части. Это был настоящий кошмар.

Ефим Фомин, один из членов «секретариата», экономист, изгнанный из Политбюро за откровенные правые взгляды, был в этот вечер удивительно откровенен. Сейчас он являлся членом ЦК, отвечал за промышленное планирование. Это давало ему право высказываться очень уверенно и резко.

— Экономическая политика Горбачева просто разрушительна, — заметил он. Это был приземистый мужчина с гривой седых волос. Его отличала способность говорить, почти не шевеля губами. — Наша экономика разваливается, это совершенно очевидно. Коммунистическая партия утратила свою руководящую роль. Этот человек разрушает страну изнутри.

Сразу после обеда должен был выступать полковник Геннадий Рязанов, выполняющий в «секретариате» обязанности координатора. Это был бледный и худой человек, начальник отдела ГРУ. Он выглядел очень усталым: последние несколько недель Рязанов практически не отдыхал. Он был женат, имел четырех детей. Все они время от времени задавали ему один и тот же вопрос: когда же он будет меньше работать и проводить больше времени со своей семьей? Его начальнику было отлично известно, что Рязанов часто задерживается на работе, даже тогда, когда в этом не было особой необходимости. Он зачастую задавал себе вопрос: в чем же причина? Может, сложности с супругой? Или заболел ребенок? Но только люди, сидящие за обеденным столом на роскошной даче в Жуковке, знали, во имя какой цели Рязанов тратил столько времени и нервов. Впрочем, это было известно и еще одному, главе «секретариата», отсутствовавшему на этом заседании. А целью его было осуществление плана, который и обсуждался в столовой. Полковник Рязанов был невероятно нервозен и педантичен. Любые ошибки и просчеты вызывали у него ненависть и отвращение. Каждое утро он мучился от несварения желудка, и его обед в этот вечер остался нетронутым.

Выступая после обеда перед единомышленниками, он время от времени поглядывал в свои аккуратно перепечатанные записи, лежащие перед ним рядом со стаканом воды. Но в основном оратор говорил от себя, импровизируя.

— Общеизвестен факт, что на Западе — да и практически во всем мире — советское правительство считается способным не допустить государственного переворота. — Губы Рязанова искривились в слабой саркастической улыбке. Ораторским талантом он не обладал, и те из присутствующих, кто хорошо знал его, поняли, что он долго готовился к своей речи. — Даже несмотря на то, что сейчас наблюдается укрепление демократических тенденций. Вот, например, Верховный Совет то и дело налагает вето на изданные Кремлем законы. Я считаю, что мы могли бы извлечь из всего этого выгоду.

Он сделал длинную паузу и обвел глазами сидящих за столом, стремясь обеспечить еще большее внимание к своей речи. Затем он продолжил, постукивая легонько карандашом по листку бумаги. Среди слушателей послышался тихий ропот: оратор распространялся уже слишком долго.

— Каковы конкретно ваши предложения? — перебив докладчика, сквозь зубы спросил Фомин.

— Мои соображения основываются на том, что реальность не всегда соответствует ожиданиям. — Рязанов бросил на него взгляд человека, страдающего от постоянного и мучительного несварения желудка. — Именно это поможет нам. Я думаю, что если я скажу, что больше ждать ни в коем случае нельзя, думаю, со мной согласятся все. Необходимы экстренные меры… Но политическое убийство было бы в данной ситуации нелогичным. Подобный акт вызвал бы ответный удар со стороны правительства. Страна стала бы еще более неуправляемой. Конечно, найдутся люди, которые скажут, что если отрезать голову, то тело погибнет. Но ведь голова это не один Горбачев… Это все поддерживающие его члены Политбюро и руководства. И смерть одного человека не заставит их утихомириться. Боюсь, что совсем наоборот…

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь мягким стуком карандаша докладчика по стопке бумаг. Он явно пытался воздействовать на тех, кого еще не полностью убедил в правоте своих слов. В глубине души он больше всего в данный момент хотел оказаться дома, поужинать вместе с семьей, поиграть с младшим сыном Лешей. Хотя в это время мальчик наверняка уже спит… Он почувствовал, как желудочная кислота подошла к самому горлу, но бодро продолжил: — Наш план очень удачен, хотя осуществить его, конечно, будет нелегко. Политические убийства редко удаются, а в «несчастные случаи» сейчас никто не верит. Но весь мир убежден, и убежден твердо, в том, что терроризм существует везде, даже в Москве.

— А все ли присутствующие здесь уверены, что сведения о нашем плане не попадут в руки КГБ или ГРУ? — спросил один из сидящих за столом, тоже сотрудник ГРУ. Его звали Иван Цирков. Это был невысокий человек с маленькими глазами и высоким голосом. Внешне он немного напоминал Ленина, только без бороды.

Рязанов выпучил глаза от безумного желания ответить на заданный вопрос. Но прежде чем он успел что-либо сказать, начальник 8-го отдела Первого главного управления КГБ Игорь Кравченко прочистил горло и негромко произнес:

— В нашей конспиративной системе произошел сбой.

В мертвой тишине комнаты повисло почти осязаемое чувство ужаса. Рязанов внутренне содрогнулся.

— И виновник всего этого — товарищ Морозов, — кагебист пальцем указал на одного из своих единомышленников, члена ЦК Петра Морозова. — Мои люди узнали, что ваш шофер работал на ЦРУ.

— Что?! — в ужасе вскричал тот. Это был простоватый блондин, выходец из крестьянской семьи, о чем он очень любил напоминать окружающим. — Но вы же сами уверяли нас, что все шоферы прошли доскональную проверку!

— Мы, конечно, сделали все, что необходимо в данной ситуации, — резко ответил Кравченко. — Его убрали. Но мне необходимо знать, не обсуждали ли вы при нем чего-нибудь такого…

— Нет-нет-нет. Конечно же, нет. — Морозов протестующе замахал пухлыми руками, которые никогда не выполняли более тяжелой работы, чем перекладывание бумаг из одного ящика стола в другой. — Когда мы с Ефимом Семеновичем разговаривали в машине, — Ефим Семенович, услышав свое имя, поджал губы, — мы всегда поднимали панель. Мы отлично знаем, что доверять нельзя никому, кроме присутствующих в этой комнате.

Полковник Рязанов почувствовал, что кровь прилила к лицу, но сдержал гнев: он знал, что криком многого не достигнешь. Постукивая карандашом по столу, полковник как можно мягче заметил:

— Да, вы убрали этого человека. Но ведь мертвого нельзя допросить!

— Вы, конечно, правы, это большое безобразие, — спокойно ответил Кравченко. — Я согласен, наши люди явно перестарались. Слишком нетерпеливы. Но я же не мог допустить, чтобы его допрашивали на Лубянке. Я считаю, то, что произошло, лучше того, что могло бы произойти, если бы на Лубянке узнали о нашем существовании. Во всяком случае, я удовлетворен тем, что существование «секретариата» осталось в тайне.

— А американцы?! — почти пропищал Цирков. — Если хоть что-нибудь стало им известно, мы в большой опасности!

— Именно наши американские друзья уведомили нас о том, что этот человек работает на них. Они больше, чем кто-либо, заинтересованы в том, чтобы держать в секрете связь с нами, — многозначительно сказал Кравченко.

— Но как мы можем быть уверены, что наши планы уже не стали кому-нибудь известны? — с дальнего конца стола донесся сердитый голос Морозова.

Кравченко был невозмутим.

— Об этом мы позаботились. Думаю, проблем не будет.

— Что, опять «мокрые дела»? — спросил Цирков.

— Только в случае крайней необходимости. Но все будет сделано так, что комар носа не подточит.

— Тогда давайте перейдем непосредственно к обсуждению нашего плана. Итак, что же произойдет 7 ноября? — начал Михаил Тимофеев, энергичный плотный военный. — Наши силы будут приведены в состояние боевой готовности. Но каков же будет предлог для выступления?

Полковник Рязанов нервно вздохнул. Ему хотелось изложить свой тщательно разработанный план не так скомканно. Он вообще не любил говорить просто и обожал длинные предисловия. Кроме того, ему страшно не понравилось, что его гениальный доклад был прерван такими неприятными новостями. Он медленно и с огромным количеством деталей продолжил свою речь. Слушали его очень внимательно. Когда Рязанов закончил, с дальнего конца стола донесся голос Фомина:

— Этот план просто великолепен. Да, он ужасен, но великолепен.

 

4

Нью-Йорк

Все в квартире напоминало Стоуну о жене.

Это была роскошная квартира в старом и дорогом кооперативном доме в районе Центрального парка. Совладельцы дома — три мрачных адвоката, бывший актер, любимец дам, две сестры, жившие там, казалось, с незапамятных времен, — были знамениты тем, что отвергали большинство квартиросъемщиков.

Стоун так никогда и не смог понять, как это им с Шарлоттой удалось понравиться этим людям. Видимо, немалую роль сыграло то, что они выглядели симпатичной и респектабельной парой: он — уважаемый молодой служащий государственного департамента (так было сказано совладельцам дома); она — известный телерепортер. Кроме того, оба они (благодаря «Парнасу», хотя об этом никто не знал) были весьма состоятельными людьми.

Дом был построен в викторианском стиле, но его красота была испорчена чудовищными зеркалами, пестрыми обоями и всякими позолоченными кухонными приспособлениями: у бывшего владельца было очень много денег и очень мало вкуса.

Пока Шарлотта сидела без работы, она абсолютно все переделала. Теперь это была действительно шикарная, очень удобная и несколько необычная квартира. Начиналась она с отделанной панелями прихожей с полом из зеленого итальянского мрамора. Затем шла уютная гостиная, заставленная книжными шкафами и креслами в стиле лорда Мельбурна и Людовика XV. В спальне стоял фламандский шкаф красного дерева и деревянный комод времен королевы Анны, купленный Шарлоттой по случаю на блошином рынке в западном Массачусетсе. Черные ящички на кухне сияли чистотой и напоминали о Шарлотте больше, чем все остальное.

Стены библиотеки были бордового цвета. Во встроенном шкафу стояло первое издание полного собрания сочинений Набокова, у двери красовался небольшой столик русской работы из черного дерева, инкрустированный красным деревом и украшенный позолотой. На стене висел роскошный ковер, у окна стояло кожаное библиотечное кресло, подаренное Стоуну в день свадьбы Уинтропом Леманом. Леман же получил его от Уинстона Черчилля в знак благодарности за помощь в лендлизе.

Шестнадцать лет они жили с Шарлоттой вместе, и вот — неужели прошло уже полтора года с того ужасного дня? — она оставила его. С тех пор квартира казалась пустой и осиротевшей.

Иногда, лежа в постели, которую он так долго делил с Шарлоттой, Чарли, уткнувшись лицом в подушку, улавливал запах ее духов, легкий и эротический аромат гордении. И тогда он мог долго лежать без сна, уставясь в потолок и вспоминая их совместные ночи. Он высчитал, что их было 5870.

Он очень часто вспоминал о ней, и чаще всего эти воспоминания вызывали в нем чувство вины.

В этой женщине непостижимо переплелась детская ранимость и удивительная необузданность. Чарли заметил это в тот момент, когда увидел ее впервые в жизни. Он учился тогда на последнем курсе колледжа. Чарли заметил ее в столовой. Она сидела одна у длинного темного деревянного стола, положив локти на неровную блестящую столешницу, и читала книгу. Вокруг нее весело болтали и смеялись, а она сидела в одиночестве. Но у нее не было вида отрешенности или меланхолии, которые обычно отличают тех, кто сидит одиноко в большой толпе.

Было видно, что ей это нравится.

Она была очень красива: прекрасные золотые волосы до плеч, удивительные голубые глаза с карими крапинками, слишком широко расставленные под выгнутыми бровями. Нижняя челюсть чуточку выдавалась вперед, особенно когда она смотрела на кого-то скептически, а это случалось довольно часто. Когда она улыбалась, — а это было не реже, — на щеках появлялись глубокие очаровательные ямочки. Весной на носу проступали милые веснушки.

Итак, она сидела в студенческой столовой, читая книгу об Уинтропе Лемане. Чарли не удержался и заговорил с ней. Собравшись духом, он выпалил:

— Я бы не стал так уж верить этой книге. Я лично знаком с человеком, которому она посвящена. И я могу сказать, что он в сто раз лучше, чем его описали. — Прием был довольно дешевый и, ясное дело, не сработал. Она взглянула на него и без всякого интереса спросила: «Неужели?» — и продолжила чтение дальше.

— Нет, правда, — настаивал Чарли. — Леман мой крестный отец.

На этот раз она даже не удостоила его взглядом, пробормотав себе под нос что-то очень вежливое, но выражающее откровенное недоверие.

— Вы собираетесь писать о нем?

— Да, но всего лишь научно-политический комментарий. Так что для меня лучше будет не знать никаких подробностей о личных качествах этого человека. Я пишу критическую статью.

— Ну и каковы же ваши соображения?

— Я считаю, что его репутация искусственно раздута. И что на самом деле он вовсе не такой уж великий человек, как о нем говорят. Мне кажется, он самый заурядный дипломат и ловкач, у которого волей судьбы оказалось очень много денег. Он просто оказался в нужном месте в нужное время. — Девушка улыбнулась просто ослепительно, показав очаровательную щелку между верхними зубами, и продолжила: — Так он что, действительно ваш крестный отец?

Несколько дней спустя ему удалось уговорить ее пойти в пиццерию. Она пришла в свитере студентки Йельского университета, как бы давая понять, что это не настоящее свидание, а так, ничего не значащая встреча между делом. Они много шутили и спорили. На каждое самоуверенное высказывание Чарли Шарлотта отвечала своим, почти всегда противоречащим ему замечанием, а потом сразу же смягчала свою задиристость чудесной, чарующей полуулыбкой.

Сердце юноши билось часто-часто. Он ковырял ногтем фольговую этикетку на холодной и мокрой пивной бутылке. Из всего внешнего вида Шарлотты его прежде всего восхищала ее кожа. Она была молочно-белого цвета, а щеки — неизменно розовые, как у очень здорового человека в холодный зимний день.

В тот день он проводил ее до общежития, и они долго неловко стояли в арке у входа.

— Ну, — сказала она, — до свидания.

И тут Чарли заметил, что она тоже очень смущена. Шарлотта стояла перед ним в грациозной балетной позе, непроизвольно выставив вперед одну длинную красивую ногу. И опять она казалась маленькой и очень ранимой девочкой.

— Спокойной ночи, — повторила она, не двигаясь с места.

— Спасибо за вечер, — сказал Стоун.

— Тебе спасибо.

Сердце его бешено забилось, и он спросил:

— А можно мне посмотреть твою комнату? — спросил и сразу почувствовал себя полным идиотом.

— Мою комнату? — она расширила глаза.

Чарли передернул плечами и глупо улыбнулся. Он просто не мог уйти от нее сейчас.

Девушка глубоко вздохнула. Стоун чуть не лишился рассудка, увидев ее смущенную улыбку и услышав тихий, обнадеживающий и полный понимания голос.

— Неужели тебе действительно так уж хочется посмотреть мою комнату.

И в этот момент Чарли окончательно потерял голову, он шагнул вперед и поцеловал ее. Поцелуй длился лишь несколько секунд, но она ответила на него с такой страстью, что Чарли был очень удивлен и восхищен.

Тогда все студенты колледжа слушали «Аэроплан Джефферсон» или «Земляничный будильник», а она завела старую пластинку Бесси Смит. И они танцевали в темноте тесной комнатушки под тихую, лирическую мелодию «Мне нужно немножко сахару».

Той ночью они занимались любовью несколько раз. Она вытягивала длинную белую шею, голова закинута, глаза закрыты, спина пластично изогнута. Красивые розовые щеки блестели от пота и слез восторга, и в момент наивысшего блаженства она взглянула на Чарли. До этого она не открывала глаз и набралась смелости сделать это именно в самый интимный момент.

Следующие несколько месяцев они очень часто занимались любовью, стали неразлучны и почти перестали видеться с друзьями. По утрам они просыпались слишком поздно для завтрака в студенческой столовой и долго лежали голыми в узкой кровати, пили кофе, приготовленный в алюминиевом кофейнике, ели подгоревшие английские булочки с маслом, подогретые на тостере, который Шарлотта прятала под кроватью, и занимались любовью снова и снова.

Почти все свободное время они проводили в спальне девушки, полуодетые, в одних спортивных штанах, которые можно было снять очень быстро, потянув за шнурок на талии. Светлые волосы Шарлотты были постоянно влажными, ее возбуждали даже взгляды Чарли.

Стоун изучал ее, он специализировался на Шарлотте Харпер, он хотел знать о ней все до малейших подробностей. Он узнал, что она приехала из Пенсильвании, из маленького городка недалеко от Айрон-Сити, и что ее родители работали на фабрике пластмасс. Они были поляками второго поколения: фамилия «Харпер» была производной от другого, длинного и труднопроизносимого имени. Они не были бедняками, но всю свою жизнь много и тяжело работали. Поэтому настойчивое стремление Шарлотты непременно учиться в колледже было им совершенно непонятно. Тем более, что ее старшая сестра Марта сразу после окончания средней школы пошла работать на автомобильный завод, повстречалась там со своим будущим мужем и уже родила троих детей. Шарлотта поступила в Питтсбургский университет, но уже на втором курсе решила, что хочет заниматься историей, и, так как все профессора, у которых она мечтала учиться, преподавали в Йеле, она перевелась в Йельский университет.

Стоун даже подумать не мог о том, чтобы расстаться с ней. Даже в совпадении их имен он видел знак свыше, добрый знак, хотя девушка и запрещала ему называть ее Чарли.

Шарлотта была очень-очень добра, и вместе с тем Стоун не знал никого более независимого. Однажды он повез ее в Нью-Йорк, в клуб «Столетие», и познакомил девушку с Уинтропом Леманом. Там она затеяла с этой живой легендой спор об американской политике. Позже Шарлотта сказала Чарли, что старик ей в общем-то очень понравился. А Леман был просто очарован этой красивой и энергичной женщиной. Когда они уже уходили из клуба, он взял Шарлотту за руку и запечатлел на ее щеке сухой, церемонный поцелуй. Чарли не помнил ни одного случая, чтобы старик целовал кого-то на людях.

Когда они учились на последнем курсе, родители Шарлотты приехали, чтобы познакомиться с отцом Чарли. В начале обеда то и дело воцарялась неловкая тишина: ее родители были простые люди, и их стесняло общество профессора Гарвардского университета. Но у Шарлотты был настоящий талант втягивать окружающих ее людей в оживленные разговоры, заставлять их общаться друг с другом. Через какие-то полчаса все уже весело болтали и шутили. Чарли с изумлением наблюдал за происходящим. Иногда ему казалось, что магнетизм его возлюбленной подобен силе гравитации, превышающей земную во много-много раз.

Перед уходом из ресторана Элфрид Стоун обнял сына за плечи и прошептал:

— Советую тебе на ней жениться. Пока этого не сделал кто-нибудь другой.

На следующий вечер Чарли сделал Шарлотте предложение. Она взглянула на него тем же взглядом маленькой девочки, который Стоун впервые видел под готической аркой у входа в ее общежитие, и спросила:

— Ты правда этого хочешь?

Через несколько месяцев они поженились, и долгие годы, почти до самого конца их семейной жизни, ни один из них не мог представить своего существования без другого.

Сейчас, собирая сумку для завтрашнего отъезда, Стоун поймал себя на том, что просто ни на секунду не может забыть о том, о чем услышал сегодня от Сола Энсбэча. Он в сотый раз думал о деле Элфрида Стоуна и не переставал удивляться: все эти события, давно ставшие далеким прошлым… Что они могут иметь общего с тем, что происходит сейчас в Москве? Чарли подошел к радио и включил его. Оно было настроено на его любимую волну классической музыки. Как раз закончилась «Итальянская симфония» Мендельсона, и диктор зловещим и занудным голосом начал бесконечный рассказ о жизни и деятельности выдающегося композитора, затем с огромным количеством деталей поведал о его «ми-бемоль октете», который, как оказалось, послужил прототипом для другой классической темы, развитой музыкантом позже, и о том, каким сдержанным и умеренным был его романтизм, и о том…

Стоун сердито выключил приемник. Уложив в сумку костюм, он подошел к высокому окну, выходящему на Центральный парк. Он увидел внизу молодую женщину, гуляющую с нелепо подстриженным пуделем. Затем по улице прошла парочка в одинаковых университетских свитерах с капюшонами. Он не мог заставить себя не думать о деле Элфрида Стоуна и вдруг неожиданно для себя совершенно отчетливо понял, что страшно боится ехать в Бостон.

Бывший профессор истории Гарвардского университета Элфрид Стоун жил в Кэмбридже, на Хиллард-стрит, в уютном трехэтажном доме, обшитом досками, расположенном в той части Кэмбриджа, в которой проживали свои сбережения старые университетские академики, где никто не блистал особым богатством, и приезжему сюда приходилось вести машину среди потрепанных «вольво» и «саабов» и деревянных станционных вагончиков. Это был очень тихий и добропорядочный район, достаточно удаленный от панков и прочего сброда с Гарвардской площади. Вместе с тем он находился довольно близко от правого берега, до которого можно было дойти пешком и купить все необходимое в бакалейном магазине и даже подобрать подходящую рубашку в Андоверском универмаге.

Чарли нашел Элфрида Стоуна в его рабочем кабинете. На нем был его обычный твидовый костюм. С того времени, как отец ушел на пенсию, прошло уже больше четырех лет, а он все еще каждое утро одевался так, будто его в любой момент могут вызвать в университет читать незапланированные лекции по новой политике, о корнях послевоенного либерализма или о чем-нибудь еще в этом же роде.

Когда-то, еще до его ареста и заключения, перевернувших всю его жизнь, и до того, как он начал слишком много пить, Элфрид Стоун был очень привлекателен, даже красив. Теперь же его красивые каштановые волосы сильно поседели, щеки покрылись из-за чрезмерного пристрастия к спиртному тонкой паутиной лопнувших капилляров, а на переносице навсегда остались два красных рубца, оставленных вечно запятнанными очками в тонкой роговой оправе.

У стола, у ног отца, лежала бесформенной кучей его собака, ньюфаундленд по кличке Пири. Два года назад Чарли нашел его в загоне для скота и подарил отцу на день рождения. Когда Чарли вошел в комнату, пес лениво поднял голову и поприветствовал его ленивым помахиванием хвоста.

— Я думаю, что у него есть настоящая душа, — раздался голос Элфрида Стоуна. — Да нет, я просто в этом уверен. Ты только взгляни, Чарли, какие у него глаза!

Чарли посмотрел. Пири недоуменно взглянул на него в ответ, еще раз махнул хвостом и медленно опустил голову обратно на подстилку.

— А он на тебя хорошо действует, — сказал Чарли отцу. — Кстати, почему Пири? Я как-то никогда не спрашивал тебя об этом раньше.

— Этот пес больше всего на свете любит гулять на свежем воздухе. Вот я и назвал его в честь известного полярного исследователя.

— Отличное имя.

— А ты знаешь, что немножко поправился?

— Да, но совсем чуть-чуть, — Чарли ущипнул себя за бок. — Слишком много времени провожу, сидя у компьютера. Да и в горы редко хожу.

— Наверное. Кроме того, ты ведь бросил курить. Выпьешь чего-нибудь? — Старик поднялся из-за стола и подошел к маленькому бару, который он устроил на верхней полке застекленного книжного шкафа, и достал двухлитровую бутылку дешевого виски, напитка настоящих и законченных алкоголиков, и вопросительно взглянул на Чарли.

— Ну, не днем же, папа.

— Только не читай мне мораль.

— И не собираюсь, — возразил Чарли, хотя отлично понимал, что делает именно это. — Просто в полдень алкоголь слишком затуманивает мне мозги. — И насмешливо добавил: — А чтобы постичь всю глубину проблемы национальной безопасности, мне нужна ясная голова.

— Ну, а мне не нужна, — пробормотал Стоун-старший, наливая себе виски. — Видит Бог, за последние тридцать лет меня об этом ни разу не просили. Ну что, произошло что-нибудь интересное за последнее время?

Отец редко расспрашивал Чарли о делах в «Парнасе», отдавая дань уважения суперсекретности всего, что там происходило. А если и интересовался, то просто так, не ожидая особо подробного ответа. Чарли рассказал ему о слухах, ходивших по Москве и, следовательно, не являющихся тайной ни для кого.

О том, что, судя по всему, у одного из членов Политбюро большие проблемы со здоровьем, с сердцем.

Элфрид Стоун сел обратно в кресло и откинулся на спинку.

— У них у всех большие проблемы с сердцем.

Чарли с блаженным стоном опустился в большое кожаное кресло рядом. Ему нравилось освещение отцовского кабинета в это время суток. Косые лучи солнца окрашивали теплым янтарным цветом полированные полы, старинные восточные ковры, коричневую кожаную кушетку, испещренную тонкими трещинами, на которой отец любил вздремнуть после обеда, белые встроенные высокие, до потолка, книжные шкафы. По книгам на полках было легко определить интересы Стоуна-старшего. На самом видном месте стояли «Рузвельт и Гопкинс» Роберта Шервуда, «История англоговорящих народов» Черчилля, мемуары Трумэна, «Сегодняшний день мироздания» Ачерсона, «Тайные записки Гарольда Л. Икеса», «Бенджамин Франклин» Карла Ван Дорена, «Предисловие к нравственности» Уолтера Липмэна, «Выдающиеся викторианцы» Литтона Стрэчи.

На стенах без какой-либо особой закономерности были развешаны фотографии в рамках: вот молодой, сияющий от восторга Элфрид Стоун с Гарри Трумэном (на фото надпись, сделанная рукой самого президента: «С наилучшими пожеланиями»); вот Элфрид и Маргарет Стоун вместе с Уинтропом Леманом во время какого-то официального приема; вот фото в серебряной рамочке, а на нем — Маргарет с проницательной улыбкой на губах, с завитыми крупными кудряшками а-ля Мэйми Эйзенхауэр.

— Что? — спросил Элфрид Стоун.

Чарли понял, что пробормотал что-то вслух. Солнце за окном передвинулось и теперь светило прямо в глаза.

— Нет, ничего, — торопливо ответил он, поворачиваясь лицом к отцу. — Слушай, пап, а когда ты последний раз виделся с Уинтропом?

— С Уинтропом? Да уже несколько лет назад. Насколько мне известно, он через пару дней дает прием. Кажется, по случаю опубликования его мемуаров. Я приглашен. А ты разве нет?

Чарли вспомнил, что тоже получил приглашение, но отложил его, так как решил не ходить. Он ведь рассчитывал быть в это время в Адирондаках.

— Да, действительно, я только что вспомнил. Слушай, а ты собираешься идти?

— Наверное, это будет аристократический прием… Знаешь, мне не очень-то хочется идти. Но я считаю, что тебе следует сходить.

— Может, я и схожу. — Чарли снова зашевелился и, смяв под собой ковер, начал отодвигать кресло. — Знаешь, я хочу кое о чем попросить Уинтропа.

Отец, полулежавший в кресле, отрешенно проговорил:

— Понятно.

— Ты знаешь, я тут столкнулся с одним делом… Оно связано с тем, что когда-то пережил ты… С маккартизмом и прочей подобной дрянью.

— Действительно? — Отец невольно сгорбился, левое веко начало дергаться. Это был тик, застарелый тик, который начинался у него, как только он чувствовал большое нервное напряжение.

— Я знаю, ты не любишь вспоминать об этом времени… И я отлично понимаю тебя… И все же мне очень хотелось бы, чтобы ты ответил на один вопрос: говорит ли тебе о чем-нибудь фраза «Ленинское завещание»?

Взгляд Элфрида Стоуна задержался на сыне чуточку дольше, чем обычно, лицо его застыло маской, лишь веко продолжало дергаться с новой силой. Через несколько секунд он хрипло выдохнул:

— Что?

— Итак, оно тебе знакомо.

Старый Стоун снял очки, потер глаза и через несколько мгновений, уже намного безразличнее, произнес:

— Чарли, ты же специалист по России. Неужели ты никогда не слышал об оставленном Лениным завещании, критикующем Сталина и все такое?

— Но это не то. Какое-то другое завещание. Ведь о нем же упоминалось на маккартистских слушаниях, верно? Разве Маккарти ничего не говорил об этом?

Элфрид развел руки ладонями вверх: нет, я ничего подобного не помню. Он надел очки, встал, подошел опять к бару и оттуда сказал:

— Слушай, а я получил открытку от твоей жены. — Он опять наполнил стакан виски.

— Папа…

— Она пишет, что скоро собирается приехать в Соединенные Штаты в отпуск.

Отец явно хотел сменить тему разговора. Чарли, зная, что ему Шарлотта очень нравится, что они с ней были дружны, ответил:

— Я не думаю, папа, что ей очень уж нравится в Москве.

— Все же, надеюсь, ей там несколько лучше, чем было мне, — отец говорил уже намного мягче. — Ты ведь хотел бы, чтобы она вернулась, верно? Только твоя мужская гордость не позволяет тебе в этом признаться, да?

— Папа, то, о чем я тебя спросил, действительно очень важно для меня. Ты, пожалуйста, все-таки ответь на мой вопрос.

— Чарли, мне неинтересен этот разговор. — Голос Элфрида Стоуна выдал его тревогу.

— Это имеет отношение к какому-то государственному секрету, да?

Отец отрицательно покачал головой. Его широко расширенные глаза заблестели, и он резко сказал:

— Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Хорошо. А ты не будешь возражать, если я спрошу об этом Уинтропа?

— Нет, Чарли, — слишком торопливо и громко ответил Элфрид Стоун. Пири вздрогнул от неожиданности, поднял голову и предупреждающе гавкнул.

— Но почему?

— Я прошу тебя не делать этого. Просто как одолжение мне. Я не хочу, чтобы ты напоминал ему обо всем этом кошмаре.

— А я не думаю, что он был бы очень уж недоволен. Мы с ним много говорили о его роли в той истории, о его встречах с Лениным и вообще обо всех тех событиях. Я сомневаюсь, чтобы…

— Чарли, я не знаю, чем он рисковал тогда, заступаясь за меня. Я думаю, что он рисковал больше, чем кто-либо может себе представить. Даже я не знаю, что ему приходилось придумывать тогда, спасая мою шкуру. Я прошу тебя ни о чем не спрашивать. — Он откинулся на спинку кресла и начал трепать Пири за загривок. Пес издал низкое рычание, выражающее у него высшее удовольствие. — Я никогда не рассказывал тебе о том, что тогда произошло. — Чарли еще ни разу не видел отца таким расстроенным. — Я понимаю, что тебе хотелось бы… Думаю, слово «отомстить» будет здесь уместно. Так вот, я понимаю, что тебе хотелось бы отомстить за меня. Но я на самом деле не хочу, чтобы ты снова выпускал этого джина из бутылки. Я хочу сказать, что это все слишком много для меня значит, поверь мне.

— А что ты имеешь в виду под джином? Ты ведь знаешь, о чем говорилось в этом завещании, верно?

Возникла долгая пауза, затем Элфрид Стоун, не глядя на сына, ответил:

— Да, знаю. Однажды, уже не помню зачем, Уинтроп попросил меня просмотреть его документацию в Белом доме. Вся документация подразделялась на центральную и личную, так вот я просматривал личную, которая остается у служащего после окончания срока его работы в Белом доме.

— И ты видел какой-то документ?

— Да, мне встречалось упоминание о завещании. Оно привлекло меня своей необычностью. В нем что-то говорилось о Сталине.

— О Сталине? А позже ты говорил об этом с Уинтропом?

— Нет, никогда. И мне бы очень хотелось, чтобы ты этого тоже никогда не делал.

— Но ради тебя…

— Нет, — отрезал отец. Лицо его пылало. Он явно был очень расстроен.

Чарли мгновенье помедлил и наконец ответил:

— Ладно, не буду.

А про себя подумал: «Ладно, мне и не придется ни о чем расспрашивать Уинтропа. Вернее всего, я найду ответ в знаменитых архивах Лемана, в подвале его нью-йоркского дома».

— Если бы не Уинтроп, ты бы никогда не получил доступа к секретной работе.

— Я знаю.

— Чарли, ты приехал только ради того, чтобы расспросить меня обо всем этом?

— И чтобы увидеться с тобой, папа.

— Не будем ворошить прошлое, Чарли. Что было, то прошло.

Чарли задумчиво кивнул и ничего не ответил. Он знал, что отец неправ.

Прошлое стало настоящим.

Солнце зашло, и в комнате вдруг резко потемнело. Чарли посмотрел на восторженного молодого Элфрида Стоуна на фотографии с Гарри Трумэном, затем взглянул на отца и подумал: «Я узнаю все это, чего бы мне это ни стоило. Я займусь этим ради тебя. Ты стоишь того, чтобы узнать наконец правду».

Уже через несколько дней после разговора Чарли очень хотел, чтобы он никогда не впутывался в это дело.

 

5

Вашингтон

В тот вечер в Вашингтоне не было никаких других сколько-нибудь значительных раутов, и Роджер Бейлис решил пойти на большой прием в итальянском посольстве. Бейлис был главным экспертом-советологом Совета по национальной безопасности США и помощником советника президента по вопросам национальной безопасности. И он очень любил, повязав белый галстук и одев фрак, посещать подобные мероприятия, заводить новые знакомства с высокопоставленными вашингтонскими чиновниками, хотя и делал всегда вид, что ходит туда помимо воли, по долгу службы.

У Бейлиса были все основания гордиться собой. Ему не было еще и сорока, а его положение в правительственных кругах было более чем завидным. Его выбрали из тысячи человек престижной группы классных аналитиков, занимающихся обработкой информации по Советскому Союзу и другим странам мира, и привлекли к работе в Совете по национальной безопасности. Это был красивый молодой человек с немного выдающейся челюстью. Он был невероятно самоуверен, что вызывало неприязнь к нему многих людей, но возбуждало интерес не очень умных, но очень амбициозных вашингтонских женщин. За последние несколько лет он свел знакомства с самыми влиятельными людьми, начиная с директора ЦРУ и заканчивая директором его альма-матер, Совета по национальной безопасности. И эти знакомства, он знал точно, скоро выведут его на самый верх.

Все произошло, когда был подан коктейль. Бейлис болтал с высокопоставленным вашингтонским чиновником и вдруг заметил человека, в котором узнал Александра Маларека, первого секретаря советского посольства, разговаривающего с французским послом.

Хотя они ни разу не встречались, он знал, кем был Александр Маларек. И тот, без сомнения, знал, кем был Бейлис. Маларек не отличался особой красотой, но что-то в его облике — стремительность движений или отличный американский костюм — делало этого человека очень элегантным и скрадывало недостаток его фигуры: слишком короткие ноги. Это был худощавый смуглый человек и, в отличие от большинства других советских дипломатов, у него были отличные зубы. Глаза у него были карие и, по замечанию обозревателя светской хроники «Вашингтон пост», они были еще и искренними. Несмотря на то, что он был еще не стар, волосы Маларека почти совсем поседели. Это был очень красноречивый, приятный и остроумный собеседник, настоящая душа вашингтонского общества.

— Простите, — с милейшей улыбкой обратился к Бейлису Маларек, — вы ведь Роджер Бейлис?

— Да. А вы Александр Маларек, — почти так же приветливо сказал Бейлис и несколько иронично добавил: — Очень рад наконец познакомиться с вами.

За этим последовали несколько минут ничего не значащего разговора, и затем Маларек произнес фразу, которая не давала Бейлису покоя в течение всего вечера.

— Я слышал, вы купили новую машину, — между делом заметил русский.

Это было действительно так: на днях Бейлис приобрел отличный «сааб» черного цвета. Но откуда об этом известно Малареку? Немного позже Бейлис понял это.

Пробыв на приеме еще около двух часов, он ушел, все еще ощущая смутное чувство беспокойства, возникшее после разговора с Александром Малареком. Пройдя пешком два квартала, Бейлис подошел к месту, где он припарковал свою новую машину, отпер дверцу и сел за руль… И именно в этот момент заметил какую-то карточку. Она застряла в промежутке между дверцей и пассажирским сиденьем. Похоже, ее просунули через щелку приоткрытого окна.

Бейлис нагнулся и поднял кусочек картона. Это была дешевая почтовая открытка, из тех, которые обычно выставляют для продажи на вертящихся барабанах в маленьких курортных городках. На ней был запечатлен один из видов Майами Бич, штат Флорида. За исключением вашингтонского телефонного номера, округ Колумбия, она была чистая.

Бейлис узнал этот адрес сразу, сердце его забилось учащенно. Вот оно… Вот оно наконец, после стольких лет ожидания. Наконец-то…

Он бережно спрятал открытку в нагрудный карман фрака и, буквально дрожа от возбуждения, завел машину.

 

6

Нью-Йорк

Вот уже больше часа Стоун сидел в своем кабинете в «Парнасе», уставясь на светящийся экран компьютера. Человек, незнакомый с характером его работы, понаблюдав за ним, мог запросто принять его за шизофреника, впавшего в кататонический транс.

Он был одет в свой обычный старый рабочий костюм. Кабинет Чарли был обставлен намного проще роскошных апартаментов Энсбэча: недорогая удобная мебель, книжные шкафы, забитые всевозможными справочниками, необходимыми хозяину для работы.

На экране был высвечен список членов Политбюро ЦК КПСС, а напротив каждой фамилии — подробная информация о состоянии здоровья. Стоуну были отлично известны слухи, распространившиеся в последнее время по всей Москве. Согласно им один из советских политических лидеров был очень тяжело болен и только что перенес серьезную операцию на сердце в Кремлевской больнице. Что-то во всем этом подсознательно настораживало Чарли. Управление сделало «Парнасу» запрос об экспертной оценке. Необходимо было выяснить, к кому относилась информация, и теперь над этим работали в мозговом центре этого подразделения ЦРУ.

Итак, один из членов Политбюро тяжело болен. Но кто же?

Чарли вытянул ноги, скрестил руки на груди и откинулся на спинку кресла. Несколько минут спустя он выпрямился и запросил в архивах ЦРУ сведения о поездках каждого из членов Политбюро за последние несколько месяцев. Какое-то время экран оставался пустым, затем на нем высветилась сложная схема. Стоун отсканировал нужный участок и поднялся на ноги.

Ничего существенного. Ему иногда казалось, что для получения стоящих данных по Кремлю необходимо столько же времени, сколько для превращения обычного графита в алмаз под толщей горных пород. Ждать чаще всего приходилось очень и очень долго.

«Что случается, когда заболевает советский лидер, политик высокого ранга?» — задал себе вопрос Стоун.

Иногда ничего. Он просто заболевает и через какое-то время умирает. Или выздоравливает.

Но при нестабильности политической системы, — а всем известно, что Политбюро на данном этапе было частью именно такой системы, — болезнь бывает наиболее нежелательной для лидера, ведь в такое время становилось очень опасно подолгу отсутствовать в Кремле. Ведь если кот не на месте, мыши могут захватить власть.

Чарли осенило, или, как он сам уничижительно называл этот взлет вдохновения, неоднократно помогавший ему находить решения самых трудных задач, «накатило», через несколько часов работы.

В свое время Хрущева сняли в тот момент, когда он решил не слишком вовремя съездить в отпуск на Черное море… Горбачев чуть было не распростился со своим креслом в 1987 году также во время отдыха в один из выходных дней… Уж если вам выпало несчастье стать одним из кремлевских правителей и вы действительно хотите удержать власть в своих руках, строго следуйте следующему правилу: никогда не отдыхайте. И ни в ком случае не болейте.

Каждая болезнь будет стоить вам частицы вашей власти. Кроме того, полномочия кремлевского правителя в огромной степени обуславливаются количеством ближайших союзников, которых ему удается тащить вверх по иерархической лестнице вместе с собой.

Стоун набрал на клавиатуре компьютера код для получения данных о последних изменениях в служебном положении — как о взлетах, так и о падениях — всех самых высокопоставленных чиновников Советского Союза. На экране появился очень длинный список: передвижений было очень много, не то что в брежневские времена, когда годами ничего не менялось. В последние годы Москву лихорадило, в советском правительстве постоянно происходили всевозможные перестановки.

Чарли внимательно проанализировал информацию о повышениях, понижениях и увольнениях в Кремле с целью выявления основной тенденции всех этих изменений. Он назвал этот процесс «кремлеведением» и пожалел, что некому продать эту замечательную идею.

Спустя еще час-два — все же это была достаточно сложная задача, даже для компьютера — он разглядел основное направление изменений.

Это и был «алмаз», ради которого он потратил столько времени.

Последние несколько недель явно проглядывалась тенденция понижений по службе или увольнений тех членов ЦК и правительства, которые имели какие-либо связи или общие дела с новым начальником КГБ Андреем Павличенко. Это и был ключ к решению задачи.

Целый ряд высокопоставленных московских чиновников, решивших в свое время, что тесное знакомство с начальником КГБ вознесет их к высотам политической карьеры, в данный момент занимались перекладыванием с места на место бумажек в тесных и плохо отапливаемых кабинетах где-нибудь в Омске или Томске и дивились превратностям судьбы-злодейки.

Стоун инстинктивно потянулся за сигаретой и, в очередной раз вспомнив, что бросил курить, досадливо выругался.

Итак, можно было почти с полной уверенностью сказать, что болен именно Павличенко. Это было точно, конечно, не на сто процентов, но все указывало именно на это.

Чарли наградил себя за работу третьей чашкой кофе, разогретым тут же, в кабинете, в микроволновой печи, затем позвал секретаршу.

— Шерри!

— Да, Чарли?

— Через час это должно быть отпечатано.

— Хорошо.

Ей предстояло привести в порядок и отпечатать его записи на машинке: начальство Лэнгли не любило использовать в работе компьютер, если в этом не было особой необходимости. Большинство из них, особенно приверженцы старого стиля, предпочитали механические «Ундервуды» или даже перьевые «Паркеры». В этом была, конечно, большая доля иронии, ведь в повседневной работе они обычно опирались на данные, полученные с помощью самой сложной техники в мире.

— Черт побери, а ты что здесь делаешь? — раздался голос Сола. — Я думал, ты давно ушел домой. — Он взглянул на Шерри и жестом пригласил Чарли в свой кабинет. — Ну что, нашел «святой грааль»? — спросил Энсбэч, плотно закрывая за собой дверь.

— Ищу, — ответил Чарли, присаживаясь на край стола. — И, как мне кажется, один орешек я уже расколол. — Он рассказал, что и каким образом ему удалось выяснить.

Лицо Энсбэча озарила улыбка.

— Слушай, да ты просто гений!

Чарли сделал легкий поклон.

— Все это звучит очень и очень убедительно, — сказал Сол. — Похоже, я уверен в правильности твоего вывода больше, чем ты сам.

— Хорошо, а ты видишь связь всего этого с… с донесением «Ежа»?

— Что ты имеешь в виду?

— Павличенко теряет свою власть, верно? Это означает ослабление КГБ, а значит, и партийной дисциплины.

— Ну, и что дальше?

— Дальше? Дальше, Сол, идет чистая теория. Павличенко — человек Горбачева, его назначал лично Горби. Частично ради возможности иметь своего человека в КГБ, частично — чтобы оградить себя от любой попытки свержения… Ведь если кто когда-то и бывает в курсе всех событий, то это ребята с площади Дзержинского, — Чарли начал ходить по комнате, что он делал в состоянии высшего эмоционального возбуждения. — А это, между прочим, те самые люди, которые в свое время помогли Горби выйти на первое место.

— Ты прав, — энергично подхватил Энсбэч, заразившись энтузиазмом Стоуна. Как и большинство старых работников ЦРУ, его всегда приводила в восторг изысканная ирония последних политических событий в России, особенно тот факт, что самый прогрессивный советский лидер занял свое место благодаря поддержке одного из наиболее репрессивных аппаратов в истории человечества.

— Так вот, — Стоун резко повернулся к Энсбэчу и ткнул пальцем в его направлении, — если бы Павличенко не был болен, вполне возможно, никакого заговора и не было бы.

— На каком основании ты делаешь такой вывод? — Энсбэч непонимающе покачал головой.

— Когда был последний государственный переворот в СССР? Я имею в виду, уже после Октябрьской революции.

— Никогда, — с готовностью ответил Энсбэч, передразнивая школьника, отвечающего урок.

— Это не совсем верно. Был один, в 1964 году.

В 1964 году Никита Хрущев был смещен неосталинской коалицией коммунистов твердой линии, которую возглавляли Леонид Брежнев, Алексей Косыгин и Михаил Суслов.

— Ну, вряд ли это можно назвать переворотом, — возразил Энсбэч. — Обычная дворцовая заваруха.

— Пусть так. Но причиной тех событий было недовольство хаосом в стране, вызванным политикой Хрущева.

— Так же, как и сейчас…

— Таким образом, в нынешних событиях могут быть замешаны тоже коммунисты твердой линии.

— Вполне вероятно, — согласился Сол. — Но, кроме них, это может быть кто-нибудь из националистов, кто-нибудь из тех республик, которые теперь открыто ненавидят Москву: из Литвы, Латвии или Эстонии. Или те, что просто с ума сходят, видя, как Горбачев обошелся с этим чертовым Варшавским договором.

— Возможно и это.

— Возможно ведь, верно? — энергично продолжил Сол, но в этот момент зазвонил один из его многочисленных телефонов. Он поднял трубку, послушал с минуту и произнес:

— Боже мой… Ну ладно, спасибо.

Бросив на Чарли загадочно-зловещий взгляд, он сообщил:

— Несколько минут назад в Москве была взорвана бомба.

— Бомба?! Где?

— В Кремле, Чарли. Прямо в этом чертовом Кремле.

«День и ночь» — это маленький ресторанчик, расположенный в подвале на 89-й Ист-стрит: темные деревянные стойки, стальные салфетницы, бутылки хейнцевского кетчупа на пластиковых столиках. Он стал очень популярен после того, как журнал «Нью-Йорк» назвал его «лучшим рестораном в стиле ретро» в городе и «милым, уютным уголком». Стоун, который обедал тут уже несколько лет, считал его «милым, уютным винным погребком», за что и любил посещать это заведение. Чарли обедал с одним из своих коллег по «Парнасу» Ленни Уэкслером, специалистом по Японии, точнее, по японским разведслужбам. Это был низенький бородатый человек, носивший очки в тонкой стальной оправе, сохранивший верность пристрастиям молодежи шестидесятых: он часто брал выходные в «Парнасе» ради концертов в Грейтфул Дед, куда ездил в своем старом фургоне.

Тихий и задумчивый, Ленни был, несомненно, очень талантлив. Кроме того, он был известен как большой любитель длиннющих пошлых анекдотов, один из которых он как раз сейчас рассказывал Чарли.

— …И я за тобой тоже слежу, — произнес он последнюю фразу и оглушительно захохотал. Стоуну обычно нравились шутки Уэкслера, но на этот раз он был занят своими мыслями и лишь вежливо улыбнулся.

Уэкслер уплетал чизбургер с двойной порцией сыра и макарон. Он очень следил за содержанием холестерина в крови, о чем беспечно объявил, делая заказ; но три ложки овсяных хлопьев, съеденных утром, позволяли ему есть в течение дня все, что заблагорассудится. Так он, по крайней мере, считал.

— Я уже говорил тебе, что мы с Элен уже полгода стараемся сделать ее беременной? — спросил Ленни.

— Ничего себе работенка, — заметил Стоун, откусывая от своего чизбургера.

— Да, знаешь, в таких условиях это дело становится совершенно безрадостным.

— Представляю себе. Ну так и прекратил бы об этом думать, — ответил Стоун и отложил недоеденный бутерброд. Он опять вспомнил о Шарлотте, и Уэкслер это почувствовал.

— Извини, Чарли… Забыл бы ты о ней. Кстати, у меня есть для тебя отличная девушка. Она работает вместе с моей сестрой.

Стоун выдавил улыбку. Ленни всегда ему нравился. С того времени, как уехала Шарлотта, этот парень стал ему настоящим другом, преданным и надежным.

— Вот черт, ты что, вправду считаешь, что вы могли бы снова сойтись с ней, что ли? — спросил Уэкслер.

— Возможно… Лично я этого хотел бы.

— Ну, знаешь, — Ленни проглотил полную ложку макарон с сыром, — в море много рыбок. Такой парень, как ты, с такой внешностью и при таких деньгах не должен продешевить, — с трудом выговорил он с набитым ртом.

— Я и не собираюсь.

— Слушай, а что ты думаешь обо всей этой кутерьме с бомбой в Кремле?

— Я еще ни в чем не уверен. — Они почти не говорили с Уэкслером о работе и уж никогда — в общественных местах.

Ленни медленно кивнул и опять занялся своими макаронами с сыром.

— Слушай, а я говорил тебе, что в Токио арестован один из наших агентов? — спросил он между делом.

— Вроде бы нет.

— Так вот, он арестован, его допрашивали. Он уже три дня сидит в одиночке. Похоже, они выдавят из него все.

Стоун вдруг застыл с гамбургером в руке.

«„Еж“! КГБ не арестовал его! Его не допрашивали, его просто убили… Но почему? Почему? Почему его просто убили?» — пронеслось в его мозгу.

— Что с тобой, Чарли? Что-то случилось? — спросил Уэкслер.

— Нет-нет, ничего, — торопливо ответил Стоун, продолжая думать о своем. — Слушай, а как чувствует себя твой процент холестерина?

Уэкслер удивленно взглянул на него, рот Ленни был набит до отказа. Он прочавкал в ответ:

— Хорошо.

— Отлично. А пробовал ли ты когда-нибудь здешний кремовый торт? — широко улыбаясь, сладко спросил Стоун.

— Кремовый торт? — Ленни быстро огляделся в поисках десертной кассы.

Сол Энсбэч сидел, откинувшись на спинку кресла: ждал, пока его соединят с Лэнгли по секретному каналу. Погрузившись в раздумья, он отрешенно чистил ногти апельсиновой палочкой. Минуту спустя селектор ожил, в нем послышался голос секретарши:

— Все готово, мистер Энсбэч.

— Спасибо, Лин.

Он подался вперед, взял трубку и услышал голос директора ЦРУ Тэда Темплтона. На линии секретной связи не было обычных помех, поэтому все, что говорил Темплтон, звучало до жути близко. У директора ЦРУ был очень уверенный голос, а по телефону его звучный баритон впечатлял еще больше, был почти оперным.

— Доброе утро, Сол, — сказано было тоном, выражающим директорское «Что-то случилось?».

— Доброе утро, Тэд. Скажите, пожалуйста, есть что-нибудь новое по этой бомбе в Кремле?

— К сожалению, не слишком много. Русским удалось все расчистить раньше, чем нам удалось что-нибудь выяснить. Террорист, гражданин СССР, подбросил небольшую бомбу в Оружейную палату. Разрушения действительно значительные. Убита американская девушка. Кокнуты несколько яиц Фаберже.

Энсбэч чуть-чуть улыбнулся. Он всегда улыбался, когда реальные события начинали соответствовать самым диким и сумасшедшим фантазиям советологов. Кремлевская Оружейная палата — это место, где русские в своем горделивом презрении собрали царские сокровища и драгоценности.

— А они арестовали этого парня? — спросил Сол.

— Эти придурки кокнули подозреваемого, — ответил Темплтон, неуклюже имитируя речь полицейских. — Доблестная Кремлевская гвардия. А что случилось, Сол?

— Слушайте, мы тут кое-что раскопали. Это может пролить свет на все эти события с «Ежом».

— Сол, я хочу, чтобы вы оставили это дело.

Энсбэч нахмурился.

— Но почему?..

— Мы не будем им заниматься.

— Что вы имеете в виду?

— Все, Сол. Никаких последующих действий. НПД.

Они несколько минут поговорили на другие темы, затем Сол, встревоженный и растерянный, повесил трубку. Сняв очки, он потер глаза. Начала болеть голова.

За окном пошел сильный дождь.

Одной из привилегий крестника Уинтропа Лемана было то, что, навещая своего крестного отца в Нью-Йорке, он мог не утомлять себя поездкой в такси.

Ранним вечером Чарли Стоун вышел из своего дома в Центральном парке и подошел к серебристому «ролс-ройсу» Лемана, который должен был доставить его на прием.

Дождь, начавшийся в полдень, к вечеру превратился в темный ревущий поток. Это был один из тех ливней, которые в Нью-Йорке с его небоскребами и концертными павильонами казались настоящим концом света.

Шофер с красным лицом и рыжими волосами распахнул перед Чарли дверцу.

Стоун улыбнулся и, садясь в машину, заметил:

— Вы, должно быть, считаете, что мистер Леман мог бы выбрать для приема по случаю публикации его мемуаров более подходящий день?

Но шофера было не так-то просто сбить с толку. Он ответил:

— У мистера Лемана очень большой круг знакомств, но я сомневаюсь, что он может сделать что-то с погодой.

Стоун вежливо посмеялся.

В машине шофер не произнес ни слова: Леман требовал, чтобы служащие не болтали за рулем. И Чарли не стал завязывать беседу. Они пересекли Центральный парк. «Ролс-ройс» двигался по неровной улице так плавно, что у Чарли появилось чувство, что он попал в совершенно другой мир. Салон машины был безупречен: слегка пахло кожей и бензином, воздух был холоден и сух. А на тротуарах несчастные пешеходы бились со своими изломанными зонтиками и, борясь со шквалами ветра, перебирались через огромные лужи.

Чарли сидел, погрузившись в мысли. Он думал о Лемане, богатом и элегантном человеке. Обычно Леман носил очень дорогие костюмы, которые заказывал по каталогам. Его череп был лыс и как будто обтянут пятнистым пергаментом. Благодаря связи семьи Стоунов с Леманом, Чарли и в детстве, и в юности, и позже чувствовал себя избранным судьбой. Стоуны, конечно, пострадали из-за того, что Элфрид Стоун был в свое время осужден, хотя и несправедливо. Имя отца навсегда осталось окутанным всевозможными слухами и сплетнями о том, что он все же был когда-то шпионом. Репутация Стоунов была бы, несомненно, безнадежно испорчена, если бы не Леман. Именно дружба и покровительство этого человека почти полностью исправили положение. Почти…

Портрет Уинтропа неоднократно помещался на обложке журнала «Тайм», его фотографии не сходили с первых страниц газет. Это был человек, который вытащил Элфрида Стоуна из тюрьмы.

Чарли вспомнил свою первую встречу с Леманом.

Это было в 1962 году, во время пика Карибского кризиса, во времена бомбоубежищ и страха. Большинство учеников четвертого класса, бегая по коридорам начальной школы под ужасающее завывание сирены, верили, что бомба может упасть на них без предупреждения в любую минуту. Антикоммунизм в те годы достиг своего апогея: это была тяжелая и глупая политика, в которой преуспевали девятилетние детишки. У Чарли всего несколько дней назад умерла мать, и он молча выстрадал похоронную церемонию и погребение на Горном кладбище в Оберне.

Мальчишка по имени Джерри Делгадо перехватил маленького Чарли в гардеробе, у двери в перепачканный мелом класс миссис Олмэн, и в сотый раз быстро прошептал страшное оскорбление, назвав его отца коммунистическим шпионом. Чарли, не в силах больше сдерживать обиду, набросился на Джерри с такой жестокостью и силой, которых сам в себе не подозревал. Кучка возбужденных и заинтересованных девятилетних ребятишек наблюдала, как Чарли сбил обидчика с ног и принялся дубасить его крепко сжатыми кулаками. И когда миссис Олмэн, разняв драчунов, наказала обоих, отослав к директору, Чарли испытал приятное чувство удовлетворения: все-таки быть сильным лучше, чем быть умным.

Возвращаясь домой после уроков, Чарли увидел у своего дома длинный черный «крайслер». Сначала он страшно напугался, подумав, что это полицейские или фэбээровцы приехали к его отцу, чтобы пожаловаться на драку в школе. Или даже родители Джерри Делгадо.

Но это был Уинтроп Леман, знаменитый Уинтроп Леман, о котором так часто говорили папа и мама. Он сидел с отцом в его кабинете и, когда мальчик вошел в дом, вышел поздороваться с ним. Этот великий человек потряс руку Чарли так серьезно и приветливо, как будто это был один из лидеров мирового масштаба. Леман заехал в их городок только на один день, для передачи своей коллекции импрессионистов местному музею «Фог Арт». После беседы с Элфридом Стоуном он подошел к Чарли и пригласил его на прогулку. Мальчик удивился, но принял приглашение.

Они прошлись по площади, поели мороженого в кафе «Бэйли» и зашли в музей «Фог Арт». Чарли никогда не был в этом музее, его не интересовала живопись. Но Леман очень интересно рассказывал о Ван Гоге и Моне, показывал свои любимые картины. Заметив царапину на лице мальчика, он спросил его, что произошло. И Чарли не без гордости поведал ему о драке. Закончив рассказ, он набрался смелости и спросил Лемана:

— А почему моего папу посадили в тюрьму, если он не передавал никаких документов русским?

Они как раз шли по гулкому внутреннему дворику музея, вымощенному камнем. Леман остановился, слегка подался вперед и, положив большую руку мальчику на плечо, сказал:

— Твой отец, Чарли, очень смелый человек.

Он не объяснил, что конкретно имел в виду, говоря это, а Чарли не стал расспрашивать.

Позже, заинтригованный незаурядностью своего крестного отца, Чарли пошел в библиотеку и прочитал все, что смог найти об Уинтропе Лемане. Он узнал, что Леман унаследовал крупный железнодорожный бизнес; что он пережил двух жен и не имел наследников; что в начале двадцатых годов он несколько лет жил и работал в Москве, как Арманд Хаммер и Аверел Харриман; что Франклин Рузвельт пригласил его в Вашингтон во время американского «нового курса» и дал место советника президента; что позже он принимал участие в организации помощи Советскому Союзу по линии лендлиза во время второй мировой войны; что Гарри Трумэн попросил Лемана остаться в правительстве советником по вопросам национальной безопасности. В одном из номеров «Тайм» его состояние оценивалось в сто миллионов долларов, а подпись под портретом на обложке определяла Лемана как «самого выдающегося государственного деятеля Соединенных Штатов».

Сознание того, что его семья хоть и не очень тесно, но все же связана с именем такого знаменитого и влиятельного человека, дало Чарли силы пережить те трудные времена.

Когда Чарли приехал к Леману, прием был уже в самом разгаре, если так вообще можно выразиться о тихих и спокойных приемах в этом доме.

Отдав пальто слуге, Стоун задержался на мгновенье у зеркала в фойе, оправил лацканы своего темно-зеленого рабочего костюма, галстук, быстро пригладил волосы. Из комнат доносилось негромкое журчанье оживленного разговора, смех, звон хрусталя. Одетый в черную с белым ливрею официант прошел мимо, неся поднос с бутербродами с икрой. Чарли улыбнулся: Уинтроп Леман не поскупился. Войдя в зал, Стоун прошел мимо стола, на котором были разложены несколько экземпляров мемуаров хозяина под названием «Моя жизнь».

Дом Лемана с его бесконечными анфиладами был построен в девятнадцатом веке в стиле французского замка восемнадцатого столетия: темно-коричневые панели красного дерева с пилястрами, украшенными искусной резьбой, огромные черные мраморные камины, венецианские хрустальные люстры, золоченые стулья, гербы и канделябры, мебель в стиле ампир, обитая натуральным бежевым шелком, несколько больших абиссинских ковров. На стенах висели портреты кисти Саргента, на позолоченных деревянных столиках в стиле барокко красовались фарфоровые восточные вазы.

Самым оживленным местом оказалась огромная библиотека. Там в центре внимания, окруженный толпой почитателей, в мягком кресле, обитом золотой полосатой тканью, сидел хозяин дома и торжества — сам Уинтроп Леман. Комната была очень большая, с обшитыми дубом стенами, с высоким кафедральным потолком, полом из зеленого мрамора, покрытым роскошным кирмановским ковром, огромными окнами, занавешенными тяжелыми светло-зелеными портьерами, спадающими крупными складками.

В толпе Стоун сразу заметил несколько своих знакомых и многих людей, которых хоть и не знал лично, но сразу узнал. Сенаторы штатов Нью-Йорк и Коннектикут разговаривали с настоящим монголом, миниатюрным и страшно богатым. Вице-президент был, казалось, поглощен беседой со спикером одной из палат и диктором вечерних программ новостей национального телевидения.

Толпа была очень пестрая: старые нью-йоркские аристократы и банкиры, несколько модельеров, главы Сити банка, телефонно-телеграфной компании, «Дженерал Моторс», несколько президентов университетов, директора музеев «Метрополитен» и «Куперхевит» (успех обоих в весьма значительной мере был обусловлен частыми и щедрыми пожертвованиями Лемана). Кроме того, в комнате находилось множество очень богатых пожилых худоруких матрон с аристократическими манерами, больших любительниц подобных мероприятии. А одна из них притащила с собой двух малюсеньких китайских собачонок, которые теперь рычали и огрызались на каждого, кто имел несчастье пройти мимо.

— Чарли! Стоун!

Чарли про себя чертыхнулся, увидев, что к нему направляется человек, которого он не очень-то любил. Это был смертельно скучный и самоуверенный банкир, с которым Стоун виделся лишь однажды, несколько лет назад.

Он приблизился к Стоуну, держа стакан с вином на отлете, как мадам Кюри, демонстрирующая пробирку с первым кюрием, энергично пожал руку Чарли и начал нести что-то невообразимо скучное о Международном валютном фонде.

— Как ваши дела. Чарли? — приставал банкир. — Что слышно нового насчет пенсий?

Очень немногие люди имели представление о том, чем на самом деле занимался Стоун. Он всем всегда говорил, что он частный консультант. Никто не знал, что делают консультанты, и большинство людей, как обнаружил Стоун, дальше ни о чем не расспрашивали. Кроме того, Чарли с удовлетворением отметил, что, когда он врет, и очень правдоподобно, что работает «практикующим экспертом по пенсионному обеспечению», у многих людей глаза становятся стеклянными. Иногда на каком-нибудь приеме или вечеринке кто-нибудь просто из вежливости просил Стоуна объяснить, что это значит. Он своими пространными разглагольствованиями очень быстро гасил всякое любопытство. Собеседник начинал непонимающе улыбаться, быстро извинялся и уходил налить себе еще вина.

Чарли сказал что-то невразумительное о новых тенденциях в развитии пенсионного фонда страховой компании Хартфорда.

— Н-да-а, — протянул банкир. — Знаете, Чарли, я думаю, что любое дело может быть интересным, если им зарабатываешь на жизнь, — он сказал это вполне серьезно.

— Да, вы совершенно правы.

Банкир сделал из своего стакана глоток, как он не преминул сообщить Стоуну, «Сент-Эмильона», и завел длинный рассказ об этом вине и о том, что оно было любимым напитком Юлия Цезаря. Чарли отлично знал, что у Лемана подают только бургундское, но улыбался и кивал, считая, что не стоит разочаровывать бедолагу.

Леман сидел на кресле, словно на троне, неспешно кивая в ответ одному из окружающих его людей. На нем был отличный серый английский фрак, но казалось, что костюм был сшит несколько лет назад: он очень висел на его худых плечах.

У Лемана был холодный, даже леденящий взгляд. Его глаза казались водянистыми и были сильно увеличены линзами очков в светлой оправе. Нос старика был когда-то той формы, которую называют орлиной, но сейчас он был просто длинным и острым. Когда он говорил, можно было видеть слишком яркую белизну его вставных зубов.

Заметив Чарли, он протянул ему худую руку, покрытую темными крапинками.

— Как я рад тебя видеть, Чарли!

— Поздравляю вас, Уинтроп.

— Это мой крестный сын, Чарльз Стоун, — объяснил он пожилой даме слева от него. — Подойди ближе, Чарли. Как же я рад тебя видеть!

— Вы отлично выглядите.

— Не лги мне, — весело ответил Леман скрипучим голосом. Затем, приподняв брови, он поинтересовался — Ну, Чарли, твои клиенты довольны тобой?

— Вполне.

— Они счастливцы, что у них есть ты.

— Спасибо.

Стоун уже было наклонился пониже, чтобы спросить Лемана о завещании Ленина, но сдержался.

— А Элфрид приехал?

Тут внимание Чарли привлек знакомый силуэт, замеченный краем глаза.

— Извините, что вы сказали? — Он повернулся и увидел в фойе красивую блондинку в белом декольтированном платье и закутанную в белую тафту. Она оживленно беседовала с Солом Энсбэчем. — А? Нет, Уинтроп, отец не приехал. Извините, я оставлю вас на минуточку, — извинился Стоун, ощутив странную пустоту внутри.

Это была Шарлотта.

Приблизительно в это же время в ста пятидесяти милях на север от дома Лемана молодой семинарист русского православного монастыря в Мэплвуде, штат Нью-Йорк, упаковал чемоданчик и сел в принадлежащую семинарии машину.

Через час он прибыл в Саратогу и поставил автомобиль на стоянке у лечебницы «Де Вит Клинтон». Это был красивый каменный особняк постройки девятнадцатого века в стиле Х. Х. Ричардсона, строение грубое, но крепкое. Семинарист без труда нашел ключи именно там, где ему было сказано заранее. Они были прикреплены магнитом под железной лестницей с тыльной стороны здания. Отперев дверь, он вошел в дом, нашел нужную ему палату и еще раз проверил содержимое своего чемоданчика. Там был спрятан пятимиллилитровый пузырек бесилата атракюрия.

Лунный свет освещал иссохшуюся фигуру в инвалидном кресле. Это был безногий старик. Он дремал.

Семинарист сразу узнал этого человека. Его имя было Олден Кушинг, в прошлом — один из самых известных промышленников страны. Когда-то он был деловым партнером бизнесмена и государственного деятеля Уинтропа Лемана, как раз в тот период, когда Леман жил и работал в Москве.

Семинарист досконально изучил досье на Кушинга и знал, что в старых номерах журнала «Фортьюн» за двадцатые и тридцатые годы имя этого человека упоминалось почти так же часто, как имя Уинтропа Лемана. Кушинга часто можно было видеть на фотографиях играющим в гольф в Сан-Симеоне или охотящимся где-нибудь в Западной Вирджинии в компании Уильяма Рэндолфа Хирста и Дж. Д. Рокфеллера-старшего.

Семинарист подумал, что же могло привести этого необычайно влиятельного когда-то человека к такому жалкому состоянию; как могло случиться, что он сменил Сан-Симеон на эту грязную, маленькую лечебницу в пригороде Нью-Йорка, на эту палату, пропахшую лекарствами, успокоительными средствами и казенной пищей?

Семинарист закрыл за собой дверь, включил свет и тихонько окликнул старика по-английски:

— Мистер Кушинг!

Кушинг проснулся не сразу и долго не мог понять, что происходит. Он часто заморгал от яркого света и слабым голосом спросил:

— Кто вы такой?

— Я священник, — ответил семинарист. — И у нас с вами есть общие друзья.

— Священник?! Посреди ночи?

— Все будет нормально. С вами все будет нормально, — голос с легким акцентом звучал несколько гипнотически.

— Оставьте меня! — прохрипел Кушинг.

— Все будет нормально.

— Я сдержал данное Леману обещание! — Голова Кушинга тряслась, голос звучал хрипло и срывался на визг. — Я никогда никому ничего не рассказывал! — Слезы собирались в уголках его глаз и сбегали причудливыми ручейками по покрытым красными прожилками щекам.

Через несколько минут семинарист выведал все, что хотел узнать. Затем он успокаивающе положил руку на старческое запястье Кушинга и начал закатывать рукав его бледно-голубой сатиновой пижамы.

— Вы очень расстроены, мистер Кушинг. У меня есть кое-что, оно вас немного успокоит, — мягко сказал он.

Глаза Кушинга расширились от ужаса.

Семинарист достал маленький шприц, которым он предупредительно постучал по руке:

— Это чтобы в кровь не попал воздух, — объяснил он. Он затянул жгут на предплечье старика, ловко нашел вену, протер место укола ваткой со спиртом и вставил иглу для подкожных впрыскиваний.

Кушинг в бешенстве наблюдал за всем этим. Он беззвучно открывал и закрывал рот и видел, как капля его крови вошла в шприц за секунду до того, как священник ввел жидкость ему в вену.

Все его члены мгновенно отяжелели. Он почувствовал, что глаза закрываются.

— Очень скоро вам станет намного лучше, — услышал он голос священника. Что у него за акцент? Все бессмысленно… Ему хотелось закричать, оттолкнуть своего мучителя.

Но, как бы он ни желал, он не мог произнести ни слова, не мог двинуться с места.

Кушинг был в полном сознании: слышал каждое слово, различал малейший звук в комнате — но со все возрастающим ужасом он ощутил, что больше не может дышать. И говорить. И двигаться. И звать на помощь.

Спустя минуту старик начал терять сознание. В глазах потемнело, и комната погрузилась в кромешную тьму. Тело обмякло. Каждый, кто увидел бы его в этот момент, подумал бы, что он крепко спит.

В его кровь был введен мышечный расслабитель, быстро усваиваемый при обычной температуре тела и нормальном кровяном давлении.

Очень скоро он подействует. И не останется никаких следов. Предварительно причина смерти будет определена как острая сердечная недостаточность. И даже если тело Кушинга будет подвергнуто обычному патологоанатомическому обследованию, — что, учитывая его возраст, вряд ли случится, — яд не будет обнаружен. А в случае, если кто-нибудь заметит след от иглы на руке старика, это, конечно же, спишут на успокаивающий укол, сделанный накануне. Ведь все знали, что Кушинг был очень нервным больным.

 

7

Нью-Йорк

Стоун неслышно, стараясь остаться незамеченным, приблизился к Шарлотте и Солу. Ему хотелось посмотреть на жену, услышать ее голос еще до того, как она заметит его.

Они разговаривали очень тихо, стоя в темной нише. Сол отрицательно тряс головой; Шарлотта что-то говорила ему, сияя улыбкой.

Она изменилась. Прическа была другая, волосы короче, но это ей шло. Она как будто немного постарела, вокруг глаз появились едва заметные морщинки, но они были видны только, когда она смеялась, и были очень милы. Она немного похудела и выглядела просто потрясающе. Чарли знал, что Шарлотта, если захочет, может быть не менее привлекательной, чем Грейс Келли, а в этот вечер его жена этого явно хотела.

Тут Чарли охватила ярость: он заметил, что Шарлотта не носит ни золотого обручального кольца, ни перстня с бриллиантом, подаренного им в день их помолвки. Его настолько смутил этот приступ злости, что он хотел уйти, так и не поговорив с ней.

Хотел… А вместо этого остался стоять на месте, смотреть на нее и слушать ее голос.

— Но откуда ты знаешь, что это русские? — спросила Шарлотта у Сола, встряхнув волосами.

Ответ Сола был едва слышен:

— Я этого не говорил.

— Но ты же подразумевал именно это?

Сол пожал плечами:

— Да, но…

Шарлотта настойчиво прошептала:

— Тогда, если в Кремле взорвалась бомба…

— Я не могу продолжать этот разговор.

— Но ты же только что признал, что ваши люди занимаются этим. А это значит, что я бы могла об этом написать.

— Тише, тише, Шарлотта, не дави на меня. Как насчет журналистской этики?

— К черту журналистскую этику.

Стоун улыбнулся и переступил с ноги на ногу.

Сол пробормотал:

— Шарлотта, я работаю в Лэнгли экспертом по СССР уже тридцать пять лет. Тридцать пять лет я изучаю Москву. Тридцать пять лет в Лэнгли. И за все эти тридцать пять лет я ни разу не мог бы с уверенностью сказать, что мы действительно знаем Россию.

— Это… тридцать пять и тридцать пять и тридцать пять… Это сто пять лет, — Шарлотта слегка сжала плечо Энсбэча. — Сол, ты гораздо моложе.

— Ты прелесть.

— Не волнуйся, Сол. Я не стану использовать эту информацию… Пока. Назовем это профессиональной вежливостью.

— Спасибо, детка. А если я когда-нибудь смогу… Эй, похоже у тебя тут появились поклонники.

Шарлотта медленно повернулась и увидела Чарли.

На ее лице за одну секунду отразился целый спектр чувств: удивление, любовь, печаль, гнев. Они промелькнули и сменились выражением спокойствия с легким оттенком вызова.

— Привет, Чарли.

— Привет, Шарлотта. Я надеюсь, ты не слишком удивлена, увидев меня здесь?

Она секунду помолчала с печальной улыбкой на губах и ответила:

— Я знала, что ты здесь будешь. Извините нас, Сол.

Сол кивнул и удалился, широко улыбаясь.

Они неловко постояли молча, затем Чарли обнял Шарлотту за плечи и спросил:

— Надо бы подсластить нашу встречу, а?

Он слегка наклонился и коснулся губами ее губ. Она едва ответила на его поцелуй.

— …Итак? — спросил Стоун.

— …Итак? — повторила она, смущенная и неловкая, как девочка во время первого свидания.

— Давно ты здесь?

— Что ты имеешь в виду: прием или страну?

— И то и другое.

— Сюда я только что пришла. А в Штатах я уже четыре или пять дней. Я ездила к родителям. А вчера приехала в Нью-Йорк и узнала о приеме.

— А ты вообще собиралась позвонить мне? — Чарли попытался улыбнуться, но упрек все же прозвучал в его голосе. Мужчины вокруг них обращали на Шарлотту внимание. Так было, впрочем, всегда и везде, где бы они не появлялись. Какой-то важный пожилой человек оглядывал ее своими масляными глазками, пока Стоун не бросил на него угрожающий взгляд собственника, тут же сопроводив его быстрой извиняющейся улыбкой.

Шарлотта вздохнула и потупила взгляд. Чарли никогда не видел ее в этом платье. Он подумал о том, что она, должно быть, купила его специально для этого приема. Сколько же у нее новых нарядов появилось за последний год и для каких случаев их приобретали?

— Да, я собиралась позвонить тебе, — наконец ответила она и взглянула на него. Щеки ее пылали.

— Хочешь что-нибудь выпить?

— Я теперь не пью спиртного… И кофе тоже.

— И кофе? Но раньше ты была настоящей кофеманкой.

— Была. А теперь нет. Я ненавижу растворимый кофе, а другого в Москве нет.

— Мне нравится твоя помада.

— Спасибо, — она выпятила губы на манер Мэрилин Монро. — Мне посоветовала ее купить Диана Сойер, — она издала быстрый детский смешок. — А ты все еще куришь? Я что-то не улавливаю запаха.

— Нет, я бросил.

— Правда? Давно?

— Уже не помню, — соврал он.

…«Когда ты уехала», — подумал Стоун.

Сразу после свадьбы они переехали в Нью-Йорк. Чарли поступил в аспирантуру факультета русистики Колумбийского университета, а Шарлотта сменила несколько работ. Жили они в ужасной и темной квартирке на Виллидж-стрит, но им было все равно. Когда Чарли получил диплом доктора философии, его пригласили работать на факультете в Джорджтауне, и им пришлось переехать в Вашингтон, от чего они оба отнюдь не были в восторге. Диссертация Чарли, посвященная проблемам власти в Кремле, сразу получила отличные отзывы, и он был признан одним из самых выдающихся советологов своего поколения. Шарлотта же не сделала к тому времени никакой сколько-нибудь значительной карьеры. Поэтому ей пришлось пойти работать машинисткой в одну из вашингтонских газет. Ей это не очень-то нравилось.

Затем Чарли сманили постоянной гарантированной работой в Кэмбридж, в технологический институт, и они опять переехали. И вот здесь Шарлотта начала делать настоящую карьеру. Она пошла работать машинисткой на местное телевидение, где проводила дни, перепечатывая телеграфные сообщения агентства новостей. Через несколько недель ее пригласили на место диктора-синоптика. Но она сразу отклонила это предложение, а через какое-то время стала репортером. Ее специальностью были самые низкопошибные репортажи, она сама называла их «Полицейские и трупы». Но Шарлотта очень быстро научилась работать: прорываться в самую гущу событий, снимать во время интервью так, чтобы это хорошо выглядело на экране, глядеть прямо в камеру, говорить убедительно и уверенно. Довольно часто она высказывала мечту когда-нибудь применить на деле свои знания русского языка, который она выучила еще в колледже и знала даже лучше, чем Чарли (он приписывал это ее польскому происхождению). Должно же это было когда-нибудь произойти. А пока она стала для начала очень хорошим репортером, а затем просто звездой репортерского искусства. Но так как она работала на телевидении, ее внешность и способность высказывать свои собственные взгляды привлекали всеобщее внимание. В те времена все были просто помешаны на Барбаре Уолтерс, Джессике Савитч, Диане Сойер. Все телестанции искали женщин-дикторов, а Шарлотта не только имела нужную внешность, но была еще большим авторитетом в своей области. Поэтому ее пригласили работать диктором в бостонской утренней шоу-программе «Утро», ужасно ранней, выходящей в эфир с 6 до 6.30.

Однажды один из очень влиятельных людей национальной телесети приехал по делам в Бостон. Случилось так, что он рано встал и увидел программу, которую вела Шарлотта. Он сразу встретился с ней и предложил работу репортера в Нью-Йорке.

Это произошло как раз в то время, когда Стоун наконец решил принять предложение Сола Энсбэча поступить в «Парнас», оставить университет ради темного мира разведки. И они вернулись в Нью-Йорк, и на этот раз их возвращение стало настоящим триумфом.

Чарли часто вспоминал эти времена как самые счастливые в их семейной жизни. Наконец-то они оба занимались любимой работой. Стоун погрузился в разведку с энтузиазмом, которого в себе даже не подозревал. Шарлотта бросилась в репортерскую деятельность с цепкостью бульдога, умом и горячностью, которые опять напомнили Чарли ту девушку, которую он несколько лет назад встретил в Йеле. Она пробивала себе путь среди репортеров умело и энергично, пока не стала появляться на экране чуть ли не каждый день. Это была настоящая восходящая звезда телевидения.

Они вели тихую, старомодную супружескую жизнь: вдвоем смотрели телевизор, по очереди готовили, ходили в гости к друзьям. Шарлотта начала учиться фотографии, Чарли стал заядлым автолюбителем, изучил все тонкости автомобильного двигателя и проводил очень много времени, копаясь в моторе своей старой «БМВ-2002», просто чтобы расслабиться после работы.

Конечно, иногда они ссорились, не все шло так уж гладко. Но лихорадочная и одержимая страсть сменилась более глубоким и богатым чувством. Во всяком случае, Чарли еще больше укрепился в своей любви к Шарлотте. Время от времени они поговаривали о детях, но никогда — серьезно. Эта мысль могла оставаться серьезной не дольше недели, а затем кто-нибудь из них находил вескую причину отказаться от этой идеи. Они родят ребенка, когда станут более подготовленными к этому. Ведь лучше же, когда родители постарше и твердо стоят на ногах, убеждали они друг друга.

А однажды все пошло прахом.

Однажды в 1988 году ЦРУ получило надежную информацию о том, что Горбачева собираются сместить. Управление не располагало временем для того, чтобы посылать к Стоуну курьера с поступающими сведениями, поэтому его вызвали в Лэнгли и поселили недалеко в небольшой гостинице, где он занимался экстренным анализом событий в СССР. По правилам управления к нему никого не допускали.

Это продолжалось несколько недель. Чарли и Шарлотта звонили друг другу каждый вечер, и всякий раз она спрашивала его, когда он вернется, а Чарли всегда отвечал, что не знает.

А потом сестра Шарлотты, Марта, покончила жизнь самоубийством.

Стоун немедленно вылетел в Пенсильванию на похороны, а затем вернулся в Нью-Йорк с Шарлоттой, чтобы утешить ее. Она не спала и почти не плакала; просто сидела в кресле в спальне, смотря в роман Джейн Остин и не видя букв. Она была явно не в себе. А через несколько дней, уверовав, что он сделал все, что было в его силах, Чарли уехал обратно в Вашингтон.

Это было роковой ошибкой. Позже он осознал, что должен был остаться тогда с женой. Сначала он звонил ей каждый вечер, затем его буквально завалили работой, и он стал звонить всего раз-два в неделю. Вероятно, он должен был бы почувствовать, как сильно ей было нужно в те дни, чтобы кто-нибудь был рядом.

Чарли вернулся в Нью-Йорк в конце месяца, без предупреждения, чтобы сделать Шарлотте сюрприз.

Но сюрприз преподнесла ему она.

Он увидел ее выходящей из дома рука об руку с мужчиной, которого он сразу узнал. Это был парень с телевидения, красавчик в отличном костюме от Аманти, с яркой, чарующей улыбкой, который готовил телевизионные минисериалы или что-то в этом роде.

Как позже узнал Чарли, их роман продолжался две недели. В тот же вечер, подождав жену в их квартире, он дико и яростно набросился на Шарлотту с руганью и упреками. Затем он поуспокоился, напился и позвонил одной своей знакомой, разведенной чувственной рыжеволосой женщине с большой грудью. Они вместе провели ночь.

На этом золотая чаша их любви дала трещину.

На следующий день Чарли вернулся. Он уже поостыл и был готов к разговору, но застал Шарлотту, торопливо и небрежно запихивающей свои вещи в чемоданы и коробки. Она плакала и отказывалась с ним разговаривать. Собравшись, жена в тот же день переехала в пустую квартиру ее подруги и не отвечала на звонки.

Через несколько недель она пришла забрать остатки своих вещей. Они не обсуждали того, что произошло, их встреча носила характер конца, и это было ужасно.

Она сказала, что ее посылают работать в Москву. Это было не Бог весть каким повышением по службе, так как не вписывалось в обычный ход карьеры на телевидении. Просто кто-то из начальства решил, что необходимо сделать сообщения из России более «очаровательными», а Шарлотта подходила для этого, как никто другой.

— Я приняла их предложение, — сказала Шарлотта.

Стоун знал, что это означает, и почувствовал, что все у него внутри перевернулось. Он не стал умолять ее, хотя потом часто корил себя за это. Он просто сказал:

— Не делай этого, Шарлотта. Это будет непоправимой ошибкой.

— Если мы не побудем какое-то время вдали друг от друга, нашему браку придет конец, — ответила она.

Чарли медленно, как будто двигаясь в воде, подошел к ней, чтобы поцеловать, но она отвернула свое залитое слезами лицо.

— А-а-а, теперь ты хочешь меня поцеловать, — жестко сказала она. — Теперь-то ты не против меня поцеловать.

И первый раз в жизни Чарли не нашелся, что ответить…

Стоун протянул Шарлотте руку.

— Нам надо поговорить наедине.

— А ты не можешь подождать до конца приема?

— Нет.

Мимо них на кухню прошла официантка. Чарли подождал, пока она уйдет, и продолжил:

— Ты помнишь историю, происшедшую с моим отцом?

— Какую историю?

— Ну, ту самую. Его арест и прочее.

— А какого черта ты вспомнил…

— В личном архиве Лемана хранятся документы, которые, я думаю, могли бы пролить свет на все те события. Они здесь, в подвале.

— Чарли, я не понимаю…

— Мне нужна твоя помощь. Я хочу, чтобы ты сделала так, чтобы мы попали в этот подвал, к архивам.

Шарлотта колебалась, но неистребимое чувство любопытства охватывало ее больше и больше. Она сказала:

— Послушай, но ведь Уинтроп твой крестный отец. Почему бы тебе не попросить его об этом?

— Я не могу. Он ведь очень недоверчив. Но ты же журналистка, а Уинтроп очень самолюбив. Понимаешь? Сделай это ради моего отца, наконец. Ради него.

— Это нечестно, Чарли.

Несколько минут спустя Шарлотта, положив свою маленькую, красивую ручку на узловатую руку Лемана, говорила ему:

— Уинтроп, завтра я уезжаю из Штатов. Но прежде я бы хотела сделать телепередачу, посвященную влиянию сделанного вами в прошлом на сегодняшнюю Россию. — Она видела, что попала в точку, играя на тщеславии старика. — Чарли предложил мне помощь.

Они шли по наклонному коридору. Дорогая дубовая обшивка сменилась простыми панелями. Мимо них прошла немолодая рыжеволосая женщина, видимо, служанка. Она почтительно улыбнулась гостям хозяина. Звуки торжества становились все тише и тише.

Архивы Лемана были размещены в дальнем помещении за стальной дверью с электронным замком. В комнате находилось девяносто сейфов, в которых поддерживалась определенная температура и влажность. И в них, в этих стальных зеленых ящиках, хранились многие самые увлекательные документы, которые когда-либо видел Чарли, в них хранилась подлинная история американской дипломатии двадцатого века.

Стоун уже бывал несколько раз в архивах Лемана. Он тогда заканчивал университет и писал диплом на тему формирования американской внешней политики в отношении Советского Союза. Он и еще один историк из Стэнфорда были теми немногими, кого допускали к этим документам. Большинству же «книжных червей» и «буквоедов», как Леман называл ученых, вежливо, но неизменно и твердо отказывали. Старик распорядился, чтобы архивы оставались закрытыми до его смерти, а после этого были переданы в библиотеку Конгресса США. А некоторые из них останутся засекреченными и потом.

— А ты что, правда завтра уезжаешь из Штатов? — спросил Стоун. Они проходили мимо запасного гардероба и комнаты-мойки, заваленной грязными тарелками.

— Да, уезжаю.

— Боже мой, Шарлотта! Сколько же будет продолжаться наша разлука? Это что, пожизненная ссылка? Мы что, уже никогда не будем вместе?

Они миновали темную каморку, из которой доносился сильный запах белил. В тихом голосе Чарли звенела с трудом сдерживаемая ярость.

— Знаешь, я мог бы поехать тоже в Москву, если бы управление позволило. Но они не разрешат.

Шарлотта кивнула. Ее лицо не выражало никаких эмоций. Она потерла рукой щеку.

— Ты просто хочешь уничтожить нашу семью, да?

Она не ответила. Они уже спускались по скрипящей деревянной лестнице.

— А как там твоя личная жизнь? — спросил Стоун. Его голос эхом отозвался в лестничном проеме.

— А никак, — как-то уж слишком безразлично и бесстрастно ответила она.

Дубовые панели сменились бетонными стенами, пол был из какого-то твердого серого камня. Чарли открыл тяжелую дверь, придержал ее и, пропуская Шарлотту вперед, заметил, что щеки ее пылают.

Она добавила:

— Я не знаю, что ты…

— Да просто ответь и все. И успокойся, ради Бога.

— Пожалуйста, Чарли… — Они остановились на секунду перед маленьким служебным лифтом. — Ты ведь знаешь, я знала мужчин. А ты знал женщин. Но сейчас у меня никого нет. Возможно, у меня просто не хватает на это времени.

— Или поклонников.

— Ты сам знаешь, что это не так.

— Да, ты права, — признался Чарли. — С мужиками у тебя никогда проблем не было. Но тогда почему же ты одна?

— А тебе никогда не приходило в голову, что я просто могу хотеть побыть одна, хотя бы какое-то время.

Он вдруг вспомнил их последний отпуск, проведенный вместе незадолго до того, как она уехала в Москву.

Они улетели на уединенный деревенский курорт на восточном побережье Барбадоса, покрытом осколками скал. Они пили ром, ели летающих рыб и занимались любовью. Он вспомнил, как часто и жадно терся ее таз о его бедра. Он вспомнил, как порыв ветра распахнул входную дверь их бунгало, и канадка, живущая по соседству, которая как раз в этот момент загорала на веранде в нескольких шагах, увидела их, занимающихся любовью. Она сердито нахмурилась и в негодовании отвернулась. А Чарли и Шарлотта, оправившись от стыда, охватившего их в первое мгновение, хохотали до потери сознания.

— И все же, каковы твои планы? — спросил Стоун, нажимая кнопку вызова лифта. — Когда ты вернешься ко мне? Говори правду, не приукрашивай.

— Не знаю, — ответила она.

Приглушенно лязгнув, открылся подошедший лифт. Они вошли в него.

— Ладно, позволь мне тогда выразиться яснее. — Ему хотелось закричать: «Я люблю тебя!», но он просто спокойно и благоразумно сказал: — Лично я очень хочу, чтобы мы опять были вместе. Мы оба совершили глупую ошибку. Но теперь все в прошлом. Мы можем все исправить.

Шарлотта не нашлась, что ответить. Отвернувшись от мужа и уставившись в стальную стенку крошечного тесного лифта, она ощутила в своей душе целую бурю чувств. В горле стоял комок, на глазах выступили слезы. Она была рада, что Чарли не видит ее лица.

Вдруг он схватил ее за плечи и с неожиданной страстью и силой поцеловал. В первое мгновение она даже почувствовала боль, как во время укола.

Она не пошевелилась, глаза оставались открытыми и настороженными.

— Не надо, — послышался слабый протест. Ее дрожащие губы почти не ответили на его поцелуй. Они немного раздвинулись, совсем чуть-чуть, а затем сразу крепко сжались.

Дверь лифта открылась перед входом в архив Лемана.

Комната, в которой размещались архивы, была очень маленькая, с низким потолком и блестящим кафельным полом. На стенах один к одному висели сейфы с документами, тесное помещение казалось от этого еще теснее.

У задней стены в мрачной темноте стоял ряд запертых сейфов, в которых хранились особо важные бумаги. Стоун запомнил, что в той части архива нельзя включать свет, не отключив прежде сигнализацию где-то под лестницей в доме. Флюоресцентные лампы, укрепленные под потолком, горели тусклым синеватым светом, их слабое жужжание было единственным слышным в комнате звуком.

— Откуда ты знаешь, где именно искать? — спросила Шарлотта. Она явно нервничала. Впрочем, они оба нервничали, ведь они сунулись туда, куда им никто не разрешал входить. И в любой момент их могли застукать.

— Я помню, что документы стоят в ящичках по годам, а внутри года — по предмету.

Конечно, было вполне возможно, что Леман пришлет за ними кого-нибудь, просто чтобы удостовериться, что у них все нормально. Или чтобы позвать их назад для тоста. Всякое могло случиться. И если бы он узнал…

Стоун не хотел об этом думать. Он быстро просматривал ящики, ища карточку, которую много лет назад видел его отец. Шарлотта тем временем присела на железный стол в полуметре от него, рядом со старой пыльной копировальной машиной марки «Кэнон». Она следила за дверью.

— А Уинтроп не сочтет странным то, что ты копаешься здесь, в подвале, в то время как наверху прием в самом разгаре? — настороженно спросила Шарлотта, глядя, как Чарли открывает ящик за ящиком.

— А он считает, что это ты тут копаешься. И ему, я думаю, кажется вполне правдоподобным, что кто-то может захотеть сделать о нем ретроспективную передачу на телевидении. Скромностью старик никогда не отличался.

За этим последовало долгое молчание. Стоун один за другим открывал металлические ящички и проглядывал разделители.

Прошло полчаса… час. Шарлотта сидела задумчиво, затем указала на маленькую квадратную панель с рядами крошечных лампочек, висевшую возле двери.

— Это сигнализация, — объяснил Чарли. — Когда Марджери впускала нас, она открывала дверь ключом, значит, основная система отключена. — Марджери была секретаршей Лемана.

— Но зачем столько лампочек? Не понимаю…

— Видишь вон те сейфы? — Чарли, не отрывая глаз от карточек, указал на сейфы у дальней стены. Левая рука быстро двигалась вдоль разделителей.

— Вон там, в темноте?

— Да. Вот те три ряда сейфов поставлены под особую сигнализацию. Мне когда-то Марджери все это объясняла.

— А что в них? В запертых сейфах, я имею в виду?

— Марджери говорила, что там самые скучные личные документы: счета судоходной компании Лемана, юридические бумаги, все в таком роде.

— Ну да, и поэтому их заперли с особой тщательностью.

— Я же не сказал тебе, что поверил ей тогда.

— Но если там…

— Вот оно, — сказал вдруг Чарли.

— Что?

— Нашел.

Он держал в руках маленький пожелтевший листок бумаги. Это была докладная записка на бланке ФБР, датированная 3 апреля 1953 года, адресованная Леману и плохо отпечатанная.

Бидуэлл Гарольд, Кушинг Олден, Стоун Элфрид, Дунаев Федор.

Секретное досье. Следователь по особым делам ФБР Уоррен Пог

Из всех подозреваемых, обсужденных нами, только эти четверо оказались в той или иной мере знакомы с содержанием интересующего нас документа, «Завещанием Ленина».

Под запиской карандашом было нацарапано: «См. № 74».

Дочитав, Шарлотта взглянула на Чарли.

— Это означает сейф № 74?

— Да.

— Это там, — она указала на ряд сейфов в темноте.

— Вот именно.

— В запертом сейфе.

— Меня это нисколько не удивляет.

Раздался металлический лязг.

— Это еще что такое? — сам себя спросил Стоун.

Шарлотта ничего не сказала. Расширенными от страха глазами она неотрывно смотрела на Стоуна. Он медленно обвел взглядом всю комнату.

— А-а-а, — наконец понимающе протянул он, — это просто включили вентиляцию. — Теперь тишина комнаты сменилась странным отчетливым гулом, жужжанием отлично отлаженной системы, фильтрующей воздух и уничтожающей излишнюю влажность. С помощью этой системы в архивном помещении постоянно поддерживался определенный режим.

Чарли, успокоившись, вытащил из нагрудного кармана маленький футляр из темно-синего бархата и крошечный черный фонарик марки «Мак-лит».

— Это зачем?

— Сейчас покажу тебе один фокус. Недавно научился.

И он направился в темный угол комнаты.

— Ты там что-нибудь видишь? — спросила Шарлотта.

Чарли вместо ответа включил фонарик.

— Не стоит беспокоить по пустякам людей Лемана. Они и так сегодня страшно заняты.

Маленький ярко-желтый кружок света остановился на сейфе № 74. Это был большой стальной ящик старого образца, покрашенный мрачной темно-зеленой краской. Судя по всему, в нем содержались документы, датированные концом сороковых — началом пятидесятых годов.

Чарли вставил в замок два инструмента: причудливо изогнутый гаечный ключ около шести дюймов в длину в форме удлиненной латинской буквы Л и нечто отдаленно напоминающее не то женскую шпильку для волос, не то щуп дантиста. Чарли с силой вдавил ключ в замок и с помощью этой шпильки начал приподнимать один за другим колесики тумблера. Он уже пробовал раньше вскрывать замки, но сейчас это была первая серьезная попытка. Дело оказалось сложнее, чем он ожидал, но продвигалось: Чарли чувствовал, как по мере того, как нужная цифра становилась в ряд, ключ подавался все больше и больше вперед. В конце концов сейф с лязгом распахнулся, приведя этим Стоуна в полный восторг.

— Да чем, черт побери, ты там занимаешься, Чарли?

— Вскрываю сейф. Есть у меня подозрение, что там, внутри, очень много интересного.

— Но если тебя кто-нибудь засечет…

— Шарлотта, — терпеливо сказал Стоун, — Уинтроп Леман очень щепетильный и старомодный человек с ужасно устаревшими понятиями насчет государственных секретов. Все, что здесь находится, устарело несколько десятилетий назад. Я уверен, что бы он ни сделал ради моего отца, какова бы ни была его помощь, он-то точно считает это дело закрытым навсегда.

Голос Чарли звучал все тише и тише, затем он надолго замолчал.

— А где это ты научился сейфы вскрывать?

— Друг научил. Он детектив, — пробормотал в ответ Стоун, хотя мысли его были заняты совсем другим, — Сойер его фамилия.

— Здорово, — без особого воодушевления произнесла Шарлотта.

Вдруг Чарли почувствовал, как огромная глыба льда перевернулась в его животе. Теперь он слышал лишь глухой стук собственного сердца и свое свистящее дыхание.

— Что там у тебя, Чарли?

— О Боже… — только и смог вымолвить он хриплым голосом. — Вот оно!

— Что? — Шарлотта спрыгнула со стола и подошла к Стоуну, стоящему в темноте с фонариком, наставленным на пожелтевший лист бумаги, и начала тоже читать, заглядывая ему через плечо.

— О Чарли… — произнесла она дрожащим голосом через пару минут. — О Боже мой! — она крепко обняла его за талию. — О Боже, Чарли, это же просто ужасно.

— Здесь есть телефон, Шарлотта, — напряженно сказал Стоун.

Ему надо было немедленно поговорить с отцом: всего лишь пара фраз, которые ровным счетом ничего не сказали бы несведущему человеку.

— Мне надо позвонить. А тебя я попрошу тем временем включить эту копировальную машину и сделать две копии с этих страниц. Я пошел звонить.

Как раз в это же время в маленькой арендованной квартирке на Ист-стрит сидел смуглолицый и темноволосый мужчина. Любой человек, знакомый с нациями и народностями Советского Союза, заметил бы в его чертах сходство с жителями Средней Азии. Он внимательно прислушивался к звукам радиоприемника, подключенного к маленькому кассетному магнитофону, занимаясь этим с покорностью человека, делающего такую неинтересную и монотонную работу уже очень долго и ненавидящего ее. Человек непрестанно курил «Мальборо».

Его вряд ли можно было назвать привлекательным: лицо было покрыто крошечными глубокими круглыми шрамиками, оставшимися после перенесенной в детстве ветрянки. Он посмотрел в покрытое копотью смога окно. На улице шел дождь, асфальт блестел, как стеклянный. Мужчина стоял и смотрел, как внизу ходят щегольски одетые молодые люди и не менее нарядные люди постарше, которые в основном населяли ближайшие кварталы. Вот кто-то пронес радиоприемник, во всю мощь изрыгающий музыку в стиле «рэп», если это вообще можно назвать музыкой. Он вдруг почувствовал страшное раздражение.

Этот человек работал охранником в редакции русской эмигрантской газеты в нижнем Манхэттене. Эта работа была, конечно, в основном фикцией — редакция вообще вряд ли нуждалась в какой-либо охране, но он, во всяком случае, потратил немало времени, чтобы получить этот официальный, хотя и чисто символический доход.

Здесь он был известен под еврейской фамилией Шварц, но это было не его настоящее имя. Он получил эту фамилию несколько месяцев назад, перед отъездом из СССР, вместе с легендой о происхождении и карьере и даже списком — фальшивым, как и все остальное, — о его антисоветской деятельности.

Шварц слушал радио без всякого интереса. Он занимался этим с самого утра, без перерыва, и сейчас, спустя восемь часов, чувствовал себя сытым по горло и считал, что даром теряет время.

Радио было подключено к телефону в доме, расположенном в нескольких кварталах отсюда. Сигнал был слышен очень отчетливо. Система позволяла прослушивание восемнадцати линий, но в данный момент прослушивалось только три, и все — в одном и том же доме.

Шварц потушил сигарету, зажег другую и продолжал слушать.

И вдруг… Вдруг он услышал, что на третьей, наиболее редко используемой линии произведен звонок. С этого момента он стал очень внимателен и слушал не отрываясь.

Беседовали мужчина и женщина.

Честно говоря, Шварц вообще не ожидал звонка по этой линии. Когда несколько лет назад было принято решение начать прослушивание всех телефонных разговоров в доме известного богача, люди, которым было непосредственно поручено по очереди сидеть в неудобной квартирке, занимаясь этим делом, знали, что для них наступили не самые лучшие времена. Это было невероятно скучное, монотонное и бесконечное занятие.

Установить магнитофон в чьем-либо телефоне возможно, только имея доступ к коммуникациям в доме этого человека. Иногда для этого просто устраивают налет на жилище, но в данном случае этот способ был отвергнут с самого начала: объект был слишком богат и известен, его вилла прекрасно охранялась.

Поэтому организации пришлось через подставных лиц приобрести ремонтный фургон и комплекты рабочей одежды с касками телефонной компании «НИНЕКС».

Двое людей подъехали к телефонной станции на 74-й улице. Один из них открыл щит и начал проверять пары проводков, пользуясь прибором, похожим на аппарат для ремонта телефонов: ручное приспособление, подсоединенное к маленькому компьютеру. Соединяя проводки, он заносил данные в банк компьютера, на дисплее появлялся номер телефона данной линии. После ряда попыток он отобрал три нужных проводка, на каждом из которых теперь был установлен крошечный высокочастотный передатчик, принимающий звуковые сигналы на расстоянии до тысячи футов от этого места. Они работают по принципу телефонов в автомобилях.

Конечно, вся эта операция могла быть запросто разоблачена телефонной компанией или самим хозяином дома, если бы он оборудовал свой дом антиподслушивающими устройствами. Однако оба эти варианта казались почти невозможными: старик уже много лет не приказывал проверять свои телефонные линии, с тех пор, как прекратил работать в Белом доме, это было подтверждено результатами предварительной проверки. У хозяина не было причин подозревать, что его вилла прослушивается, хотя, видимо, в силу прежних привычек, он никогда не обсуждал открыто по телефону никаких серьезных проблем.

Шварц не был посвящен в тонкости этого дела. Ему ничего не говорили: необходимая предосторожность. Он знал только, что проведение операции держится в строжайшей тайне от КГБ, ГРУ и других разведывательных служб СССР.

Итак, скучная и монотонная работа подошла к концу. Шварц взглянул на цифровое табло и записал номер. Звонок был произведен в квадрат № 617, Бостон. Это интересно. Он поднял трубку, набрал местный номер, быстро поговорил с кем-то, достал последнюю сигарету из пачки, прикурил и снова поставил кассету.

В этот момент черноволосый человек почему-то вдруг вспомнил о крысоловках, которые он мальчишкой мастерил из железячек и деревяшек; как он с бесстрастным любопытством наблюдал за тем, как крысы в животном страхе боролись за жизнь, за свободу. Он следил за смертью бедных грызунов не то чтобы с удовольствием, а с каким-то чувством отстраненности, очень напоминающим то, которое испытываешь, глядя с высоты нью-йоркского небоскреба на людишек размером с муравьев.

Он вдруг с радостью осознал, что с этого момента его ждет более интересная и живая работа.

Послышался звонок. Шварц встал, подошел к переговорнику у двери и нажал на кнопку.

— Слушаю.

— Вам пакет, — донесся голос.

— Откуда?

— Из Калифорнии.

Он нажал кнопку и отпер входную дверь внизу. Глядя в глазок, он подождал пару минут. Скоро перед дверью показался человек со светлыми волосами. Шварц один за другим отпер три замка и впустил пришедшего.

Это был тоже русский. Он явно очень спешил сюда: костюм насквозь промок под дождем, мужчина тяжело дышал.

— Итак, мы поймали эту лису без посторонней помощи, — пошутил он.

«Мы поймали крысу», — подумал Шварц, снимая целлофановую обертку с новой пачки «Мальборо».

 

8

Нью-Йорк

— В справочной службе мне не смогли сказать, где отец, — сказал Стоун, вернувшись в подвал.

Шарлотта неуверенно взглянула на него.

— Разве он всегда сообщает им, где его можно найти?

— Да нет, вряд ли, — согласился Стоун.

Он опять начал читать бумаги, он был потрясен и зол. Ему почему-то очень не хотелось, чтобы Шарлотта видела, насколько его шокировало это открытие. Он делал все, чтобы чувства не отражались на его лице.

Дело состояло из семи-восьми страниц, не больше. Оно включало в себя письмо агента ФБР, адресованное Леману, отчет того же агента, сделанный, вернее всего, для предоставления Комитету по расследованию антиамериканской деятельности, Комитету Джо Маккарти, комитету «охотников за ведьмами», как когда-то называл этих людей Элфрид Стоун.

Теперь-то было ясно… почти ясно, почему много лет назад отца бросили в тюрьму.

Министерство юстиции США.

Вашингтон, округ Колумбия.

Федеральное бюро расследований.

Совершенно секретно.

Докладная записка.

Кому: Мистеру Уинтропу Леману.

От кого: От следователя по особым делам Уоррена Л. Пога.

Дата: 20 мая 1953 года.

Объект: Элфрид Стоун.

Элфрид Чарльз Стоун, 33 года. В настоящее время — помощник советника президента по делам национальной безопасности.

Заключение.

Расследование дает достаточно оснований для беспокойства по поводу знания объектом известного вам дела.

Лабораторный анализ ФБР отпечатков пальцев на секретном отчете подтверждает, что Элфрид Стоун держал его в руках. (Результаты экспертизы прилагаются в пергаминовом конверте).

Согласно вашего запроса директору ФБР я лично проследил за уничтожением всех фотодокументов и отчетов по наблюдению за Элфридом Стоуном во время его последнего пребывания в Москве.

ФБР отказался от дальнейшего расследования по данному вопросу.

По просьбе мистера Гувера прошу довести до вашего сведения его заявление, что Комитет по расследованию антиамериканской деятельности, с которым он работает в тесном контакте, все же не контролируется им полностью и, вернее всего, не откажется от ареста Элфрида Стоуна хотя бы на короткий срок.

Он разделяет ваше мнение, что, так как Стоун собственноручно передал документ русской женщине (нашими агентами установлено ее имя — Соня Кунецкая), необходимо сделать все возможное, чтобы не допустить его допроса в Комитете. Хотя он, вернее всего, ничего не знает об операции «К-3». По мнению Гувера, существует серьезная опасность, что, будучи подвергнут длительному допросу, Стоун может нечаянно выдать агента. Это поставит под угрозу выполнение всей операции.

По мнению мистера Гувера, необходимо договориться с Комитетом так, чтобы Стоун был арестован, но без дальнейших публичных допросов, и за время ареста заставить его принять наши условия.

Для ваших пометок прилагается единственная сохранившаяся копия секретного отчета.

ФБР. Дело № 97-8234.

— Боже мой… — не сдержавшись, прошептал Стоун.

Он перечитал докладную записку уже несколько раз, но так и не мог окончательно поверить в то, что становилось так ясно при ее прочтении.

Фактически Уинтроп Леман снюхался с ФБР для того, чтобы упечь Элфрида Стоуна в тюрьму.

Но почему? Почему?

Ему было что-то известно о какой-то особо секретной операции? Наверное.

Потому, что отвозил это проклятое завещание той женщине, Соне Кунецкой, в Москву?

Чарли обвинение отца в шпионаже всегда казалось до смешного неправдоподобным. Но теперь… может, все так и было? Стоун видел за свою жизнь бесконечное множество документов безумного маккартистского времени, и эта докладная записка была супертипична для бумаг подобного рода. Тот же высокопарный язык, тот же поток зловещих намеков, та же подтасовка фактов, из которых следует совершенно необоснованный вывод.

Но, может быть, во всем этом все же есть частица правды?

— Давай уйдем отсюда, — прервала его мысли Шарлотта.

Она стояла очень близко от него, и Чарли мог слышать тонкий аромат ее духов. Он знал, что они называются «Фракас», и помнил, что когда-то именно он снабжал ее ими. Когда жена заговорила, он почувствовал на своей шее ее теплое дыхание и поинтересовался про себя, ощущает ли она то же сексуальное влечение сейчас, в такой напряженный момент.

Чарли отрешенно кивнул.

Он опять погрузился в чтение фотокопии, приколотой к докладной записке скрепкой. Это были три страницы, отпечатанные с одним интервалом и соединенные между собой и подписанные опять тем же Уорреном Л. Погом. Оригинал прилагался тут же, в коричневом пергаминовом конверте, который, казалось, развалится от самого осторожного прикосновения.

Этот документ был еще интереснее, чем предыдущий. В нем рассказывалось о встрече в 1952 году нескольких американцев — в том числе и Уинтропа Лемана — не с кем иным, как с самим Иосифом Сталиным.

Министерство юстиции.

Вашингтон, округ Колумбия.

Федеральное бюро расследований.

Совершенно секретно.

Официальная докладная записка.

Кому: Директору Гуверу.

От кого: От следователя по особым делам Уоррена Л. Пога.

Дата: 2 февраля 1952 года.

Объект: Встреча с И. В. Сталиным.

Предлагаемый документ — запись воспоминаний Олдена Кушинга, бывшего компаньона Уинтропа Лемана, о встрече с И. В. Сталиным в Москве 16 января 1952 года.

Вопрос. Расскажите о вашей поездке.

Ответ. В начале 1952 года Уинтроп Леман попросил меня сопровождать его на встречу со Сталиным. Мне было сказано, что это будет чисто деловая беседа, хотя настоящей их цели я не знаю до сих пор. Вы знаете, я всегда придерживался правила: не совать свой нос в чужие дела. Мне, конечно, было очень интересно, какого рода дела могут обсуждаться во время этой встречи, ведь на моей памяти не было никаких переговоров. Но я туда пошел только…

В. Кто еще там был из американцев?

О. Из США были только я, Леман и Гарольд Бидуэлл.

В. Кто, кроме Сталина, был с советской стороны?

О. Насколько я помню, было довольно много высокопоставленных русских: был человек по имени Поскребышев, если я правильно произношу его имя… Маленков… Берия… ну, вы знаете, министр Госбезопасности СССР и «К-3»… Могу я заглянуть в свои записи?

В. Конечно.

О. Ага, да, еще был начальник личной охраны Сталина, парень по фамилии Хрусталев… Адъютант Сталина Осипов, молодой человек, которому Сталин очень доверял. И еще кто-то… Был Трофимов, Виктор Трофимов, тот, который через несколько лет стал изменником.

В. Как выглядел Сталин?

О. О, намного лучше и сильнее, чем я ожидал. Я слышал, что незадолго до этого он перенес несколько операций и, кроме того, ему ведь в то время было уже больше семидесяти лет. Но все же выглядел он не совсем стариком. Коротышка. Я был удивлен, что он такой маленький. Лицо все покрыто оспинами. Очень острый, проницательный взгляд, который, казалось, был постоянно устремлен прямо на тебя.

В. А каково было его состояние в смысле умственных способностей?

О. Трудно сказать. Иногда он был просто пугающе проницателен. А иногда разум его блуждал. Я думаю, это было что-то старческое. Он, например, постоянно забывал мое имя. Я не хочу сказать, что он непременно должен был запомнить, как меня зовут, но он время от времени говорил: «Вы мне еще не представились» или что-то вроде этого.

В. Встреча проходила на даче Сталина?

О. Да. В тот же день Уинтроп уехал туда раньше, чтобы встретиться со Сталиным наедине, без меня и Хэла. Но мы все были приглашены на дачу на обед. В Кунцево. В народе ее называли «Ближняя», и место так же называлось.

В. Так это был обед?

О. Я как раз об этом и хотел рассказать. Вы же сказали, что вам нужны все детали. Да, мы обедали все вместе. Стол был очень обильный, огромное количество блюд. Сталин спал обычно допоздна, вставал уже после полудня и завтракал уже часа в три. Обычно он не садился обедать до десяти часов вечера. Поэтому мы приехали туда довольно поздно. Было очень холодно, сильный мороз. Нас сразу провели в столовую на первом этаже и представили Сталину. Он рассказал нам, что фактически живет в этой комнате и спит тут же, на софе. Показал нам эту софу. В столовой был растоплен камин. Но Сталин захотел, чтобы мы сначала посмотрели кино, а уж потом сели обедать. Мы все прошли в соседнюю комнату, почти такую же большую, и посмотрели кино с Чарли Чаплиным. «Новые времена».

В. Сталину нравился Чаплин?

О. Да, очень. Он считал «Новые времена» страшно остроумным и смешным фильмом, считал комедию очень удачной. Этакая пародия на капиталистический образ жизни, конвейерные линии и всякие подобные вещи. Кино смотрело человек десять. Затем мы вернулись в столовую и сели обедать. Это было уже после полуночи.

Сталин сказал: «Давайте есть. Все очень голодны». Конечно, никто не был особенно голоден в такое время суток, но перечить ему не посмел ни один человек. Сталин не ел ничего, пока кто-нибудь не пробовал блюдо первым. Я полагаю, он страшно боялся, что его отравят. Он время от времени указывал на какое-нибудь блюдо и говорил что-нибудь вроде: «Лаврентий Павлович, а эта селедка выглядит очень аппетитной». И только после того, как Берия пробовал блюдо или кто другой, Сталин ел сам. А еще до еды Сталин заставил всех нас выпить, хотя и немного.

В. Сталин много пил?

О. Нет, вовсе нет. Он все больше сидел, куря свою большую трубку, и наблюдал за нами. Он заставил нас гадать, сколько было тогда градусов ниже нуля, и за каждый ошибочный градус мы должны были выпить рюмку вина. Леман, должно быть, перед уходом из дома посмотрел на градусник, он почти не ошибся. У меня это получилось гораздо хуже.

А потом Сталин вдруг стал мрачным и подозрительным. Он повернулся к одному из сидевших за столом, к Осипову, мне кажется, и холодно сказал: «Я вас сюда не приглашал». Тот страшно перепугался, задрожал и ответил: «Нет, товарищ Сталин, приглашали». Но Хрусталев встал и буквально вытащил его из-за стола. Больше мы его не видели.

Сталин был совершенно непредсказуем. Во время обеда он вдруг встал, подошел к патефону и поставил пластинку с записью отвратительной игры на трубе и женского смеха. Почти вся запись состояла из этого дурацкого смеха. Я помню, такие пластинки продавались во времена моей молодости, тогда все были буквально помешаны на них. Запись называлась «Давай-ка хорошенько похохочем». Сталин находил ее ужасно смешной, и…

В. Как вы думаете, Сталин подозревал что-нибудь о связи Берии с «К-3»?

О. Нет, сэр, нет никаких оснований так считать.

В. А как Сталин перешел к разговору о Ленине и его завещании?

О. Все произошло очень естественно. Обед был уже в самом разгаре, когда Сталин поднял свой бокал в направлении портрета Ленина, висевшего на стене, и сказал: «Давайте выпьем за нашего великого вождя и учителя, за Владимира Ильича!» И мы все встали, чокнулись и выпили. Затем он повернулся к Хэлу, который за весь вечер не произнес ни слова, и спросил: «А вы когда-нибудь видели товарища Ленина?»

Сначала Бидуэлл не нашелся, что ответить. Но, подумав, что Сталин имел в виду, был ли он в Мавзолее, сказал: «Да, сэр, я ходил в Мавзолей, если вы именно это имеете в виду».

В. Именно в этот момент Сталин и разъярился?

О. Да-да. Должен вам сказать, это было просто чудовищно. Сталин сразу понял, на что намекал Бидуэлл. Ну, вы знаете об этой старой сплетне, что в Мавзолее лежит не настоящее тело вождя, а восковая кукла. Сталин наставил на Лемана свой толстый палец и сказал: «Это ваша шутка. Это вы шутите насчет нашего Ленина, что в Мавзолее народу показывают восковую фигуру. И это вы сказали об этом своим людям, да?» Леман только отрицательно качал головой, я никогда не видел его таким напуганным. Сталин добавил: «Может, вы разболтали своим друзьям и откуда вы это знаете?» Он перевел палец на Бидуэлла и заорал: «Он рассказал вам об этом?! Рассказал?!» К этому моменту мы все уже дрожали от страха. Он опять уставился на Лемана и сказал: «Вы им и о завещании разболтали? Разболтали или нет?! Завещание принадлежит нам, мистер Леман». Я помню, что он произнес это как-то презрительно.

В. Но ведь Сталин говорил по-русски, не так ли? Откуда же вам так хорошо известно, что он говорил.

О. Мне потом рассказал об этом Бидуэлл. Он ведь неплохо знает русский. Он еще употребил русское слово «завет». Ну, то есть последняя воля, «завещание». А затем Сталин сказал: «Завещание не должно попасть на Запад. Оно должно быть уничтожено».

В. Вы говорили, что именно в этот момент Леман что-то ему ответил?

О. Да, но начал говорить Берия. Он сказал старую русскую поговорку, что-то вроде: «Бумага все стерпит. Но бумага ничего не забудет». Что-то в этом роде. И только затем Леман заметил: «Вы отлично знаете, что оно не будет уничтожено ни в коем случае».

В. И что на это ответил Сталин?

О. Ничего. Он встал, подошел к патефону и опять поставил ту же пластинку.

— Чарли, ты заметил, что одна из лампочек на щите сигнализации все время горит? — спросила Шарлотта.

— Что-что? — занятый чтением, переспросил Стоун.

— Одна из лампочек на щите горит. Голубая. Когда мы пришли, она не горела.

— Да?

— Как ты думаешь, ящики в сейфах тоже под сигнализацией?

— Да нет, это невозможно, — вдруг ответил Чарли. Он наконец оторвался от бумаг. — Я не вижу… Может быть, пол… Иногда в пол вставляют пластинки, реагирующие на давление. — Стоун негодующе зарычал.

— Наверняка наверху уже поднята тревога, — сказала Шарлотта. — Давай-ка лучше уйдем из этого угла.

Стоун глядел на голубой огонек на щите. Конечно, она права, в любой момент сюда могли прийти. Но в этом случае все можно было объяснить неосторожностью, тем, что он забыл о сигнализации в этой части архива.

Он не мог оторваться от документа.

— Чарли, пожалуйста, давай уйдем отсюда.

— Все будет хорошо, я уверен. Не волнуйся. Я хочу посмотреть еще, сейчас…

Шарлотта нервно вздохнула.

— Получается, что Уинтроп засадил твоего отца в тюрьму, да?

Стоун не ответил.

— Чарли, а кто такой этот «К-3»?

Прежде чем ответить, он долго всматривался в плохие копии, только что сделанные на старой копировальной машине.

— Ну, вероятно, какое-то обычное условное обозначение агента ФБР. Ничего интересного.

Но он врал. Он-то знал, что «К-3» — это так называемый «крот», или проникающий агент. С начала пятидесятых годов литерой «К» обозначались именно такие агенты. Чарли это было известно. Для начинающего в ЦРУ это была не самая удачная операция: «кротов» оказалось намного меньше, чем условных цифровых обозначений.

Было ясно, что Элфрид Стоун, возможно, и случайно, узнал о таком агенте, работающем в Москве. А какой-то человек — или группа людей — очень опасался, что он может выдать этот секрет.

— Я ничего не понимаю, — вытянув прядь волос и закладывая ее за ухо, произнесла Шарлотта, — ФБР допрашивало всех, кто тогда был на обеде у Сталина и знал о завещании Ленина, которое, вернее всего, не представляло ни малейшего интереса для всех этих людей, правильно? Но ведь ясно, что им необходимо было скрыть содержание этого документа? А почему? Зачем?

Стоун, сжав губы, пожал плечами.

— Я об этом могу только гадать. — Он мгновение помедлил и добавил: — Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Но ты вольна отказаться.

Она вопросительно взглянула на него.

— Эта Соня Кунецкая, о которой упоминается в документе… Как ты думаешь, ты не могла бы…

— Найти ее в Москве, узнать, жива ли она, да?

— Да. Но если ты не хочешь…

— Конечно, я постараюсь. — Она опять нервно заложила прядь волос за ухо. — Но я не понимаю еще одной вещи: если Уинтроп предал тогда твоего отца, продал его, то почему Элфрид смирился, почему ничего не пытался опровергнуть?

— Я вижу, вы еще здесь, — высокий и пронзительный голос, довольно сильный для человека, которому было уже под девяносто, заставил их вздрогнуть.

В двери архива стоял Леман. Под левую руку его поддерживал могучий телохранитель. Свет отражался в очках старика, поэтому они не могли видеть выражение его глаз; а телохранитель, парень с фигурой боксера, смотрел на них с явной угрозой.

— Уинтроп… — Шарлотта быстро соскочила со стола, на котором сидела.

Леман медленно приблизился к ним.

— Вы знаете, прием давно закончился, — сказал он. — Все уже разъехались. Мне кажется, он получился удачным, не правда ли? — Он подошел еще ближе. Его голос отозвался металлическим эхом. Он тяжело дышал. — Марджери сказала мне, что сработала сигнализация, и я решил сам все проверить. Я знал, что это не взломщик, что это вы. Но ведь всегда приятно посмотреть на людей за работой.

Документы лежали на столе за копировальной машиной, в пределах видимости Лемана. Но ведь он был старик, и, вернее всего, он не должен был их увидеть из-за плохого зрения.

— Я надеюсь, Шарлотта, ты будешь говорить в своей передаче только хорошее? — спросил Уинтроп. — А это что такое?

Он смотрел прямо на документы. Его внимание привлек красный штамп на папке, означающий, что информация, в ней содержащаяся, совершенно секретна. Вместе с телохранителем он подошел еще ближе.

— Что это такое? — Старик слабой рукой указал на бумаги и наклонился, чтобы получше рассмотреть их. — Где вы это взяли? — Он схватил документы со скоростью, напугавшей Стоуна.

— Я, должно быть, по ошибке задел сигнализацию, — мягко и вежливо сказал Чарли в надежде отвлечь внимание Уинтропа от досье, но Леман перебил его.

Его голос дрожал. От страха или от ярости?

— Я никогда не давал тебе разрешения лазить в эти сейфы! — Он протянул дрожащую руку и передал листки телохранителю. — Как ты посмел рыться в моих личных бумагах?

— Ты предал его, не так ли? — со сдержанной яростью спросил Стоун. — Только сейчас, через много лет, я начинаю осознавать, что неправильно понимал причину, по которой ты помогал нам. Ты просто чувствовал себя виноватым, да?

Стоун потихоньку засунул копии досье в задний карман брюк. Леман схватил фотокопии, сделанные Шарлоттой, пока Чарли звонил по телефону.

— Убирайтесь отсюда оба, — дрожащим от злости голосом сказал старик. — Я сделал все, чтобы спасти твоего отца. Я даже представить не могу, о чем ты думал, влезая в мой сейф подобно взломщику. Это не твое дело… Как ты посмел?! — Его голос поднялся до какого-то ужасающего визга. Шарлотта дрожащими руками испуганно обняла Чарли. — Вон отсюда! — проскрипел опять Леман. — Вышвырните их отсюда сейчас же! — прошипел он с невероятной злобой человека, которому есть что скрывать.

Они провели ночь вместе.

Она отказалась ехать в их квартиру, поэтому они отправились в отель, распили бутылку вина, заказанную в ресторане, и засиделись чуть ли не до утра. Им захотелось танцевать, но в номере не было радио. Поэтому они включили телевизор, нашли одну из бесконечных ночных программ, танцевали под плохую подделку польки и разговаривали так откровенно, как не разговаривали уже много лет.

— Не проходит ни дня, чтобы я не корила себя за то, что тогда натворила, — призналась Шарлотта. — Но я была не в себе, я была сумасшедшая. Мне просто необходим был хоть кто-нибудь, а ты был в Вашингтоне.

— Я понимаю. Я прощаю тебя. А ты прости меня.

— Ты был верен мне?

— Нет, — сознался Чарли. — А ты?

— Нет. Но что это все значит?

— Ну, значит, мы на равных, — он передернул плечами и посмотрел на свои ладони. — Ну, и что же дальше?

— Что ты имеешь в виду?

Он глубоко вздохнул и потряс головой, пытаясь за поддельным раздражением скрыть волнение.

— Слушай, ты хочешь попробовать все сначала? Ну, как говорят, любовь среди руин… Может, попытаемся склеить осколки?

Шарлотта не знала, что ответить. Она чувствовала только одно: после того, что произошло между ними, она сильно изменилась, и ей уже никогда не будет так больно, потому что какая-то часть ее души стала невосприимчивой к боли. Шарлотта подумала о тех маленьких морских существах, которые бегают по дну океана, голые и уязвимые, пока не находят приют и защиту в раковинах. Вот и у нее теперь тоже есть своя раковина.

Она была смущена, задумчива и даже нежна. Чарли поцеловал ее, сначала тихонько, затем — со все возрастающей страстью. Шарлотта позволяла себя целовать, ласкать грудь, но она ничего не чувствовала. Или, точнее сказать, она не позволяла себе чувствовать. Этот человек, ее муж, ей очень нравился, но внутри нее как бы включился какой-то переключатель. Она его действительно любила и знала, что будет любить всегда. Но она знала также и то, что не может верить сейчас никому: ни ему, ни кому-нибудь другому. Даже сейчас, через полтора года после того, что между ними произошло, она хотела только одного: чтобы ее оставили в покое. Неужели это такое уж неисполнимое желание?

Она не смогла отдаться ему. Чарли был обижен и смущен, но очень скоро они легли спать на огромной гостиничной кровати, и он сразу уснул. А она еще долго тихо плакала, лежа рядом с ним.

На следующий день рано утром они распрощались в аэропорту Кеннеди, в зале ожидания компании «Люфтганза». Шарлотта улетала первым рейсом в Мюнхен, где хотела провести несколько дней и навестить своих друзей. Затем она должна была ехать дальше, в советскую неразбериху.

Оба они чувствовали себя страшно усталыми и разбитыми после прошедшей бурной ночи. Разговор часто прерывался длинными и неловкими паузами, которые они даже не пытались заполнить. Зал ожидания кипел вокруг них, подчеркивая суматохой охватившее их чувство меланхолии.

— Передавай привет отцу, — сказала Шарлотта, поднимая зеленую кожаную сумку и вешая ее на плечо.

— Шарлотта…

— Спасибо, что проводил меня. Ну, мне пора. Объявляют посадку на мой рейс.

— Шарлотта, это безумие…

Но она опять быстро перебила его, чувствуя, что не в состоянии обсуждать то, в чем сама еще не разобралась.

— Я постараюсь найти тебе эту русскую, Соню Кунецкую.

— Не мне, Шарлотта, я прошу тебя сделать это ради моего отца.

— Хорошо, ради твоего отца. — Она медленно и печально покачала головой. — Ты знаешь, между нами было что-то чудесное…

— Боже мой, Шарлотта, но оно и сейчас есть.

И тут она разрыдалась так, как будто долго-долго сдерживалась. Так оно, вероятно, и было. Чарли крепко обнял жену. Она положила подбородок на его ключицу, и он почувствовал, как горячие слезы потекли ему за воротник.

— Будь осторожен, Чарли, обещай мне быть осторожным.

— Я хотел тебе сказать то же самое.

Объявили посадку. Надо было идти.

Медленно и вяло Чарли вышел из здания аэропорта и, проходя мимо телефона, резко остановился. Он взял трубку, бросил монету и набрал номер отца.

Спустя несколько минут он повесил трубку и побежал ловить такси.

Элфрид Стоун лежал в больнице штата Массачусетс.

 

9

Москва

Убийство американской девушки прямо в стенах Кремля потрясло всех до глубины души. Было созвано внеочередное заседание советского правительства.

Президент Михаил Сергеевич Горбачев говорил с тихой яростью. Члены Политбюро давно привыкли к его вспышкам гнева, но даже его враги знали, что, когда он говорит таким тоном, с ним лучше не спорить и не перебивать его.

— Бомба взорвана русским, — ровно говорил он. — Он был застрелен на том же месте. Поэтому теперь нет ни малейшей возможности проследить его связь с подрывной организацией.

Он снял очки в стальной оправе и оглядел всех сидящих за столом. Но никто ничего не сказал, все сидели, нахмурив брови и озадаченно покачивали головами.

— Товарищи, этот взрыв привлек к нам внимание всего мира, это главное. Нас уже воспринимают как режим, который не в состоянии справиться сам с собой.

Ответом ему опять было напряженное молчание. Горбачев подождал немного и с кислой улыбкой спросил:

— Я прав?

В комнату, в которой встречались члены Политбюро — люди, которые стояли у руля разваливающейся Коммунистической партии, — иностранцы попадали очень редко. Это удивительно простое по своему убранству помещение было расположено на втором этаже здания Совета Министров, большого желтого дома под зеленым куполом, в стиле барокко, известного под названием Старого Сената. Оно было построено в восемнадцатом веке русским архитектором Матвеем Казаковым. Чтобы попасть в комнату, где сейчас проходило заседание, надо было подняться с помощью старинного лифта, пересечь холл с паркетным полом, покрытым розовой с зеленым дорожкой, и подойти к искусно украшенной двери около восьми футов высотой.

Комната была прямоугольная, стены обиты светло-желтым шелком, без всяких украшений, отделанные только поверху узором из золотых листьев. На длинном деревянном полированном столе, покрытым зеленым сукном, стояли большие часы. Вокруг стола были расставлены пятнадцать стульев — для всех членов Политбюро и изредка приглашаемых почетных гостей. Вдоль стены тоже стоял ряд стульев для кандидатов в члены Политбюро, министров, их заместителей и других. Но на этом заседании присутствовали только члены Политбюро, и это свидетельствовало о серьезности обсуждаемого вопроса.

Сиденья стоящих вокруг стола стульев были обтянуты не шелковой обивочной тканью, а неудобным и жестким зеленым винилом. Они были переобтянуты во времена Брежнева, который был против излишней роскоши и удобств и не любил длинных заседаний. Но теперь никому не хотелось бы вернуться к хаосу и необузданности хрущевского времени, когда встречи членов Политбюро проходили в столовой Кремля, а то и на даче Генсека, с водкой и закусками.

Хотя об этом много написано, но точных протоколов работы Политбюро не существует. По традиции, восходящей еще к ленинским временам, такие встречи происходят неизменно по четвергам, в три часа дня. В протоколах отражаются только решения и резолюции, копии рассылаются потом всем членам ЦК в марокеновых конвертах. Исключая, конечно, секретную информацию.

В скором времени Политбюро должно было быть распущено и его полномочия переданы подобному, но не партийному органу — Президентскому совету. В Москве многие размышляли о том, как к этому отнесутся члены существующего пока Политбюро: неужели будут сидеть и смотреть, как у них отбирают власть?

Вопрос, стоящий на повестке дня данного совещания, был так называемым «вопросом особой важности».

Первым нарушил тишину один из союзников Горбачева, глава общего отдела ЦК Анатолий Лукьянов. Для советского Президента он был тем же, кем является руководитель аппарата Белого дома для американского.

— Разрешите мне, — начал он. — Я считаю, что это проблема службы безопасности. — Он не называл имен, но бросил выразительный взгляд на председателя КГБ Андрея Дмитриевича Павличенко, сидящего через несколько человек от него. — Мне представляется совершенно непостижимым факт, что председатель КГБ, добросовестно выполняющий свои обязанности, ничего не знал о подпольной преступной сети, способной осуществить подобный терракт. А ведь это, несомненно, очень разветвленная сеть.

Все присутствующие отлично понимали серьезность этого обвинения. При Андропове, возглавлявшем в шестидесятых годах КГБ, ничего подобного не было и быть не могло. Даже предшественник Павличенко, Крючков, был более бдительным работником. Терроризм в Москве считался неслыханным явлением, а уж в стенах самого Кремля… Просто невероятно.

Горбачев знал, что Павличенко был умнее всех сидящих за этим столом, но контролировать его работу на посту начальника КГБ было легче, чем работу его предшественников, в значительной мере потому, что он был ставленником самого Горбачева. Об этом человеке было известно, что он недавно перенес инфаркт, а это означало, что он становится все менее и менее опасным для его врагов. Здесь не игнорировали никаких человеческих слабостей, все имело значение и шло в ход.

Ко всеобщему удивлению, ответ Павличенко был сдержанным и спокойным, он и не думал защищаться.

— Это действительно непостижимо, — ровным голосом произнес он. — Это было большим потрясением и неожиданностью для меня и моих людей, — Павличенко пожал плечами и развел руками, но лицо его было напряжено. — Конечно, ответственность за это несу я, вы все об этом отлично знаете.

— Может, вам необходимо отдохнуть после болезни? Съездить в санаторий… — Произнесенное холодным тоном предложение поступило от министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, известного сторонника политики Горбачева.

Павличенко помедлил немного, сдерживая уже довольно резкий ответ, и вежливо улыбнулся. Перед заседаниями Политбюро он часто чувствовал себя так, будто ему предстояло войти в клетку со львами.

— Нет, — сказал он. — В тот день, когда я пойму, что плохое здоровье отражается на качестве моей работы, я сразу же уйду в отставку. Вы можете быть в этом уверены. Что же касается этого дела, я и мои люди, мы делаем все, что в наших силах: уже проведен опрос свидетелей, арестовано по подозрению несколько человек. — Теперь Павличенко говорил, обращаясь ко всем, сидящим с ним за одним столом: — И я не буду отдыхать, пока не достигну необходимых результатов.

Как и все в этой комнате, Павличенко знал, что своим положением Горбачев обязан КГБ. Вряд ли ему удалось бы занять такой пост, если бы не поддержка этой организации. Многие люди, бывшие не очень высокого мнения о КГБ, говорили, что Президент пошел на сделку, подобную сделке Фауста и Мефистофеля. Но факт оставался фактом: если бы за Горбачевым не стояло КГБ, он давно был бы смещен. У военных одно упоминание о человеке, не скрывающем своего намерения урезать расходы на вооружение, вызывало тошноту. Но кагебисты, несравненно больше космополиты, чем армейские коллеги, видели смысл в планах и намерениях Горбачева. Они считали, что он не ослабляет, а, наоборот, укрепляет Россию, что, возможно, станет очевидным только по прошествии длительного времени. Поэтому они поддерживали его во время беспорядков.

У Павличенко не было необходимости начинать разговор о том, о чем и так думали все присутствующие: что в Москву должен был приехать на переговоры президент США, а теперь, после этого взрыва, он вполне справедливо может аннулировать договоренность по причине небезопасности этого визита.

Прибытие американского президента было намечено на начало ноября, он должен был принять участие в праздновании Дня Октябрьской революции. Торжественность этого дня ставила большевистскую революцию в один ряд с французской и американской. Это был отличный пропагандистский маневр, и, конечно, Белый дом не сразу принял такое решение. Президент США отлично понимал, что делает этим приездом большой подарок Горбачеву, намного важнее, чем простой ответный визит после посещения Президентом СССР Соединенных Штатов.

Неизмеримо важнее.

Двумя месяцами ранее Политбюро проголосовало за то, чтобы направить американскому президенту личное приглашение и согласовать с ним, его женой и госсекретарем ход празднования Дня Октябрьской революции. Этой чести обычно удостаивались только коммунистические деятели зарубежных стран очень высокого ранга. Некоторые члены Политбюро высказывались против этого приглашения, считая его нарушением политических принципов советского правительства. И все же решение было принято.

Президент США принял приглашение.

Горбачев обвел сидящих за столом взглядом: безупречная театральная пауза.

— Так вот, вчера вечером я беседовал по телефону с президентом США. Он выразил сожаление и полную уверенность, что смерть его соотечественницы произвела на нас такое же ужасное впечатление, как и на него, и вызвала негодование. Он сказал также, что с нетерпением ждет встречи в Москве 7 ноября и что он очень хочет быть вместе со мной и вами на трибуне Мавзолея в этот знаменательный день.

Сторонники Горбачева улыбнулись, восхищенные умением Президента подавать информацию. Его противники были более сдержанны в своих оценках и эмоциях, хотя на них это тоже произвело большое впечатление.

— Но проблема-то остается, — раздался раздраженный голос одного из самых яростных противников Горбачева, Егора Лигачева. Он почти кричал. — Как такое могло случиться в Кремле? Кто за этим стоит?! И верно, разве мы можем сказать, что ситуация в стране управляема, когда есть силы, ставящие под угрозу не только переговоры, но и само наше существование?!

— Мы соберемся через несколько дней, и… — начал Горбачев, но заметил, что Павличенко хочет что-то сказать. — Мы вас слушаем.

Павличенко негромко сказал:

— Вполне вероятно, что президент США и сам не вполне контролирует ситуацию в своей стране.

— Простите, что вы имеете в виду?

— Сегодня утром я получил результаты судебной экспертизы, — серьезно пояснил председатель КГБ. — Для взрыва в Оружейной палате был применен не «коктейль Молотова» и не динамит. Была взорвана пластиковая бомба «С-4». — Он сделал многозначительную паузу. — Пластик такого типа производится только в США.

На лицах слушавших его людей отразилось крайнее потрясение. Воцарилось долгое и напряженное молчание.

Наконец Горбачев оторвал взгляд от своего блокнота.

— Это заседание закрытое, — сказал он, имея в виду, что содержание данного разговора должно держаться в тайне даже от соратников его участников. Про себя же он подумал, что действительно происходит что-то странное и необъяснимое. Он медленно покачал головой: предчувствия редко обманывали его. Вытерев вспотевший лоб, он поднялся со стула и объявил о конце заседания.

 

10

Бостон

В холле кардиологического отделения больницы слышался постоянный тихий гул телеметрических сигналов разной высоты, который производили десятки кардиомониторов. Здесь лежал Элфрид Стоун. Его палата была маленькая: в ней стояли лишь капельница, бежевый телефон на подставке, укрепленный высоко на стене телевизор и прямо рядом с кроватью — монитор. На его экране ломаной зеленой полоской отображалась работа сердца пациента. Подоконник зеркального окна был пуст: прошло еще слишком мало времени, посетители еще не успели завалить его цветами. Все было насквозь пронизано обычным больничным запахом протирочного спирта и слабым ароматом супа из помидоров.

Накрытый голубым одеялом, Элфрид лежал на кровати. Он спал. Чарли показалось, что отец постарел на двадцать лет: лицо его вытянулось, оно было совершенно белым. Пластиковая трубка, соединенная с резервуаром, проходила через нос и ухо старика, поддерживая жизнедеятельность организма жидким кислородом. Три проводка тянулись от груди Элфрида к монитору.

— Вчера днем ваш отец проснулся и почувствовал сильную изжогу и боль в области грудной клетки, — устало рассказывала медсестра. Это была высокая, мужеподобная женщина лет пятидесяти с черными с проседью волосами, стянутыми в такой тугой узел, что Стоун даже подумал, что ей должно быть очень больно. — Он благоразумно вызвал «скорую помощь», и они сразу определили, что у него микроинфаркт.

— Когда его можно будет забрать домой? — спросил Чарли. — Завтра?

— Не думаю. — Она начала теребить отвисшую кожу под подбородком. — Вернее всего, не раньше, чем через несколько дней. Он был принят с диагнозом, при котором мы обязаны следить за изменениями в химическом составе крови пациента, делать кардиограммы. Мы должны привести в норму его давление.

— Он принимает какие-нибудь лекарства?

— Да, индерал, — резко ответила она, давая Стоуну понять, что он лезет не в свое дело. — У вас будут еще какие-нибудь вопросы?

— Нет, спасибо.

Чарли смотрел на спящего отца. Его рот был слегка приоткрыт, он ровно дышал и, казалось, избавился от всех жизненных тревог и невзгод.

Через несколько минут старик пошевелился, открыл глаза, огляделся, явно не понимая, где он находится, заметил Чарли и улыбнулся.

— Это ты, Чарли? Как прошел прием? — спросил он, протягивая руку к тумбочке в поисках очков. Приладив их на носу, он сказал: — Ну вот… Спасибо, что пришел.

— Тебе уже лучше? — спросил Чарли.

— Немного. Только слабость страшная.

— Бедный, что же тебе пришлось пережить. — Чарли смотрел на отца и думал о том, какое же страшное потрясение могло стать причиной этого внезапного сердечного приступа.

— Так прием у Уинтропа… — начал отец.

— Ничего особенного.

— Уинтроп, Уинтроп… — произнес Элфрид со слабой улыбкой. — Ах, этот старый великодушный мот.

«Великодушный, нечего сказать! — подумал Стоун. — Если бы ты только знал!» Но вслух сказал:

— Он передавал тебе привет.

После посещения архива Чарли точно знал, что отцу известно о завещании Ленина гораздо больше, чем он утверждал.

— Слушай, ты бы не мог заехать к Ховансонам и попросить их позаботиться о Пири? Они уже присматривали за ним раньше. Они его любят.

— Его все любят. Тебе что-нибудь принести? Книги, журналы, еще что-нибудь?

— Да нет, не надо. Одна из медсестер, высокая такая, дала мне «Пипл». Ты когда-нибудь читал этот журнал? Знаешь, он очень интересен.

— Я читаю его каждый день в очереди в супермаркете.

— Слушай, Чарли… — начал Элфрид, но запнулся и замолчал.

— Да?

— Чарли… Я надеюсь, ты не спрашивал Уинтропа о том, о чем ты говорил тогда со мной?

Стоун не знал, что ответить. Он не привык врать отцу. Но сейчас главным было не расстраивать старика.

— Нет. Я ни о чем его не спрашивал, — произнес он наконец.

— Знаешь, ведь тогда, начав этот разговор, ты застал меня врасплох.

Чарли понимающе кивнул.

— Я, конечно, знал о том, о чем ты меня тогда спрашивал. Об этом говорили во время слушаний.

Стоун только кивнул, не желая давить на отца.

— Та поездка в Россию… из-за которой все это произошло… Я всегда говорил тебе, что это была обыкновенная официальная поездка с целью уточнения кое-каких фактов в нашем посольстве в Москве.

— А была какая-нибудь другая причина?

— Да. Одолжение Уинтропу. Он не смог тогда получить визу.

— Одолжение? — произнося это слово, Чарли почувствовал, что оно прозвучало несколько зловеще.

— Уинтроп очень много хорошего сделал для меня. Он пригласил меня работать в Белом доме, он выбрал меня из сотни других американских историков. Я не мог ему отказать.

— А чего он от тебя хотел?

— Он попросил, чтобы я встретился в России с одной женщиной, настоящей красавицей.

— С той самой, с которой тебя сфотографировали в московском метро? А для чего ты должен был с ней встретиться?

— Сущая ерунда. Я только должен был встретиться с ней тайком и передать ей документ, который Уинтроп спрятал под рамкой своей фотографии. То есть это он сказал, что это просто фотокарточка, но я уверен, что это не так. Иначе с чего бы он так нервничал. Я решил, что он хотел тайком передать этой женщине записку, потому что он не захотел воспользоваться дипломатической сумкой. Ведь для этого надо было бы обращаться к агенту американской разведслужбы. Я даже предположить не мог, что за моей встречей с той женщиной будут следить.

— Ты думаешь, она была советским агентом?

Отец нахмурился.

— Нет, она не была никаким агентом.

— А почему ты так уверен?

Элфрид Стоун долго молчал, глядя в темный экран телевизора, затем сказал:

— Сначала я думал, что она любовница Лемана, что он помогает ей выехать из страны.

— А потом?

Отец пожал плечами.

— Тебе известно, что Сталин умер 5 марта 1953 года. Где-то за неделю до этого Уинтроп попросил меня съездить в Москву. Я прибыл в Россию через три дня после смерти Сталина.

— Ты считаешь, что документ был каким-то образом связан с этим событием?

— Думаю, да… Впрочем, нет, я в этом просто уверен, — почти прошептал отец. — И все же… Я не захотел впутывать в это дело Лемана.

— Защищая его, ты получил пятую статью.

— Он сказал, что сделает все возможное, чтобы приговор был как можно мягче.

— Но из-за всей этой истории у тебя вся жизнь пошла вверх тормашками.

Элфрид беспомощным взглядом обвел палату.

— Не мог же я ответить предательством на его доверие.

Сигналы, поступающие с видеомонитора, резко участились.

Чарли почувствовал, что готов взорваться, закричать во все горло: «Да знаешь ли ты, как подло он предал тебя?!»

— Я часто жалел, что не женился еще раз, — тихо произнес отец. — Маргарет умерла так рано… Ты был еще так мал.

Чарли не знал, что сказать. Он сидел, разглядывая бежевый пол. Через несколько минут он услышал, что звуковые сигналы стали реже: Элфрид заснул.

Какое-то время Чарли сидел неподвижно, размышляя, почему отец принял предательство Лемана так спокойно. И в какой же мере он знал правду обо всем этом деле.

Послышался шум: в двери стоял доктор. Он рассматривал график состояния пациента. Это был невысокий молодой человек с лысеющей головой. В руках у него была доска для письма.

— Вы сын мистера Стоуна?

— Да.

— Я доктор Касс. Вы позволите задать вам пару вопросов?

— Конечно.

— Скажите, пожалуйста, были ли в вашей семье случаи сердечных заболеваний? Вам известно, почему умерли родители вашего отца?

— Кажется, от сердечного удара.

— Ваш отец принимал какие-нибудь лекарства?

— Если и принимал, то я ничего об этом не знал.

— В последние дни у него были какие-нибудь стрессы?

Чарли очень хотелось сказать, что последние сорок лет жизни этого человека — один сплошной стресс, но он лишь ответил:

— Я не знаю, но думаю, что да.

Врач быстро подошел к кровати, тронул Элфрида Стоуна за плечо и сказал:

— Извините, что пришлось вас разбудить, мистер Стоун. Как ваше самочувствие?

— Если вам в самом деле хочется знать, то больше всего я хочу сейчас спать, — ответил отец.

— Мы только послушаем ваш моторчик, — успокоил его доктор Касс, откидывая край одеяла и приставляя к груди старика стетоскоп. Послушав, он пробормотал: — Ну что ж, звучит неплохо, совсем неплохо.

— Очевидно, лучше, чем чувствует, — парировал Элфрид и поискал глазами Чарли. — Знаешь, стоит только задремать, они обязательно сразу разбудят, — со слабой улыбкой пожаловался он. — У них просто какой-то нюх на спящих пациентов.

Через несколько минут он опять спал. Чарли постоял у окна, наблюдая с высоты двенадцатого этажа за непрерывным потоком машин, затем тихонько всунул руки в рукава пальто, но вдруг передумал уходить и еще долго сидел рядом со спящим отцом.

Спустя несколько часов веки Элфрида дрогнули, он открыл глаза.

— Ты еще здесь, Чарли?

— Да, папа, — тихонько ответил Стоун.

 

11

Москва. Лефортовская тюрьма

В советских тюремных библиотеках из всех книг, даже из скучных и длинных любовных романов восемнадцатого века давно были вырваны все сексуальные эпизоды. Заключенные страдали без женщин, секс занимал все их мысли и разговоры. Иногда по ночам они развлекались так называемыми «сеансами»: один из сокамерников читал вслух вырванные страницы или просто рассказывал, смакуя подробности, о своем личном наиболее скабрезном сексуальном приключении.

Говорят, что был случай, когда заключенные использовали для мастурбации фотографию Анжелы Девис.

В Лефортовской тюрьме, где кормят овсяной кашей, больше похожей на подгоревшую слизь, все тоже были поглощены мыслями о сексе. Но если кто-то из заключенных увлекался чтением, — а времени у них было предостаточно, — то к его услугам была отличная библиотека, в которой он мог получить сколько угодно книг, будь то Фолкнер или Диккенс, Лермонтов или Гоголь.

Двадцатишестилетний водитель «скорой помощи» Стефан Яковлевич Крамер сидел в Лефортово уже почти четыре месяца. Суда над ним еще не было, но против него было выдвинуто обвинение в нарушении семидесятой статьи Уголовного кодекса РСФСР — «антисоветская пропаганда».

Дело в том, что он, вместе с другими евреями, образовал небольшую толпу перед ОВИРом, протестуя против запрета на выезд из СССР им и их семьям.

О новой горбачевской России говорили все и везде. И действительно, многие люди наконец получили возможность эмигрировать. Но все же из десяти человек, подавших заявления на выезд, только один получал визу.

Некоторым национальным меньшинствам — евреям, немцам и другим — было официально разрешено покидать страну. Об этом было объявлено всему миру. И все же аресты невиновных продолжались.

Да, много было разговоров о новой России, о гласности и т. д. и т. п. Но для Стефана все это было пустой болтовней, фикцией.

Стефан, его старший брат Абрам и их отец Яков подавали заявление на выезд уже трижды. И трижды под каким-нибудь смехотворным предлогом им не давали визы. Отец, например, воевал солдатом во время второй мировой войны, и сейчас, спустя сорок лет, ему было отказано в выезде на том основании, что он знал государственные военные секреты. Ворота захлопнулись… И когда Стефан с десятком друзей и знакомых попытался провести эту жалкую мирную демонстрацию, КГБ арестовал одного его, Стефана Яковлевича Крамера. Остальных же просто разогнали. Положение усугублялось еще и тем, что его отец был одно время узником сталинского ГУЛАГа, куда попал после войны за то, что был в фашистском концлагере. Ну и за то, что имел несчастье быть евреем, конечно, тоже. И хотя Якову Крамеру благодаря напряженной работе и правильному поведению удалось получить место редактора в престижном издательстве «Прогресс», теперь все было поставлено под удар. Даже после того, как он трижды подавал заявление на выезд из страны, ему удалось сохранить место, хотя обычно людей, желающих эмигрировать, сразу увольняли. Но теперь и он был предупрежден, что следующее заявление будет стоить ему работы. И это в стране, в которой не существует никаких пособий по безработице.

Конечно, в Советском Союзе были люди, довольные своей жизнью, даже счастливые. Но семья Крамеров к ним, увы, не принадлежала.

Стефан сидел на нарах, опираясь спиной на цементную стену, покрытую потрескавшейся краской, и читал стихи своему соседу по камере Анатолию Ивановичу Федорову. Это был грубый малый бандитского вида, совершенно невежественный и очень болтливый. Стефану он нравился. Ему легко удалось выведать историю жизни Федорова. Он служил солдатом в Афганистане, где и лишился навсегда своих юношеских иллюзий. После армии он работал слесарем в автомагазине, где потихоньку подворовывал и поторговывал запчастями, на чем и попался. За почти четыре месяца Федоров был уже третьим соседом Стефана по камере. Первые двое были явными подсадками. Они постоянно пытались выведать у Крамера какую-нибудь информацию, затевали провокационные разговоры, способные, поддержи их Стефан, привести к значительно более серьезному обвинению.

А Федоров был совсем другим. За все время он всего лишь пару раз проявил элементарное любопытство по отношению к преступлению Стефана. И если он и завязывал антисоветские разговоры, то говорил главным образом сам. Было очевидно, что тюремные власти делали все возможное, чтобы спровоцировать политзаключенных, но через какое-то время, когда это не удавалось, им приходилось сдаваться. Федоров был грубоват, но он был хорошим человеком и очень любил слушать, как Стефан читает стихи.

Стефан скользнул глазами по потолку, стенам камеры, умывальнику и параше и встретился взглядом с Федоровым, который смотрел на него с улыбкой на губах.

— Кто это написал? — спросил он.

— Некрасов, «Кому на Руси жить хорошо?».

— Слушай, это класс! А ну, прочитай еще раз.

Когда Стефан выполнил его просьбу, Федоров сказал:

— А ответ, дружище, будет такой: ни-ко-му.

— Анатолий Иванович, я думаю, вы не имеете права судить о чужом счастье.

Несколько недель спустя Федорова чуть не убили во время ссоры в тюремной столовой, за ужином. Его спас Стефан.

Анатолий сам начал драку, задев одного из настоящих бандюг. У того в руке непонятно откуда появился нож. Охрана была занята своими разговорами в другом углу зала. Стефан, заметив блеск стали, бросился на бандита и сбил его с ног, дав этим Федорову возможность подняться с пола и защититься.

— Спасибо, — прохрипел он через пару минут, — я твой должник теперь.

Раз в день заключенным полагалась прогулка: они ходили или бегали по огороженной крыше тюрьмы под наблюдением охраны. Федоров обычно использовал это время для того, чтобы поговорить со Стефаном о том, о чем боялся говорить в камере, опасаясь, что охранники могут подслушать его через глазок в двери.

— Слушай, а твой брат такой же наивный, как ты? — спросил однажды, задыхаясь на бегу, Анатолий.

Стефан бежал ровно и спокойно. Он спросил:

— Наивный? Да мой брат вообще ни в чем не виноват. Он умный человек: в политику не вмешивается. А что ты конкретно имеешь в виду?

— Дерево, которое падает очень тихо, не падает вообще, — изрек Федоров. — Ты можешь жаловаться до посинения, но если твоих жалоб никто не слышит, это все равно, что их и не было. Если хочешь, чтобы они позволили тебе уехать из страны, ты должен требовать громко.

— Мы уже попробовали, — горько ответил Стефан. — Ты предлагаешь нам собраться опять в каком-нибудь общественном месте со своими плакатами? Это чтобы меня опять запихнули в тюрьму? — Гнев, который он так долго сдерживал, прорвался. — Черт бы это все побрал! Меня засунули в эту мерзкую тюрягу только за то, что мы мирно требовали соблюдения наших прав, гарантированных Конституцией!

— Да плюнь ты на это. Ты же и есть то дерево, которое не упало, понимаешь? Советское правительство понимает только насилие. Это все знают. Если ты хочешь, чтобы тебя выпустили, придется стать настоящим нарушителем общественного порядка. Понимаешь, необходимо, чтобы о тебе узнала мировая общественность.

— Что ты имеешь в виду? Что мне следует написать письмо редактору «Нью-Йорк таймс»? — спросил Стефан.

— Да нет, бери круче. В Кремле все страшно боятся нарушений общественного порядка. Неужели ты этого не понимаешь?

Мимо них прошел охранник. Они на несколько минут замолчали, затем продолжили разговор.

— Слушай, а ты в бомбах совсем не разбираешься? — вдруг спросил Федоров.

— В бомбах?

— Слушай, парень, я твой должник.

— Но я и не хочу ничего знать ни о каких бомбах.

— Слушай, ты не можешь знать сейчас, что тебе захочется знать потом.

Стефан начал было протестовать, но что-то удержало его, и он стал слушать, продолжая бег по тюремной крыше.

Несколько следующих недель Федоров учил Стефана всему, что знал о бомбах сам: о капсюлях и взрывателях, динамите и пластике. Каждый день после прогулки он экзаменовал Стефана по пройденному материалу. Он читал лекции, затем спрашивал, обучая, — действовал по методу Сократа. Анатолий объяснил, что научился всем этим штукам в Афганистане. Они стали профессором и студентом, мастером и подмастерье… Слесарь, дающий уроки молодому и образованному водителю «скорой помощи». Они подружились еще крепче.

— Ты спас мне жизнь, — однажды, в один из нечастых моментов откровений, проникновенно произнес Федоров. — Они могли посадить меня с каким-нибудь поганым стукачом, с каким-нибудь старикашкой или отпетым бандюгой. А они впихнули меня в камеру с таким умнягой и вообще симпатичным малым. Меня, паршивого, задрипанного делягу-неудачника с черного рынка — и с тобой… Они, видимо, рассчитывали, что мы с тобой тут друг друга пришибем.

— Просто очень приятно иметь такую благодарную аудиторию, — просто ответил польщенный Стефан. Этот парень ему определенно нравился, хотя его отец наверняка не захотел бы водить с ним знакомства. Таких людей Яков обычно называл некультурными и избегал их.

Описывать работу невидимых механизмов было, конечно, нелегко, но Федоров делал все возможное, объясняя, как действуют орудия терроризма. Он делился знаниями, полученными в Кабуле. Механик по призванию, он самостоятельно сделал все расчеты и сказал, что, хотя никогда и не применял всего этого на практике, может научить любого желающего. Анатолий рассказал, что несколько лет назад группа эстонцев захотела подбросить бомбу в метро, и ему удалось раздобыть для них динамит и взрывные капсюли. Он получил все это от одного парня из Одессы, который взамен получил наркотики из Восточной Европы: Польши и Чехословакии. Федоров научил эстонцев, как всем этим пользоваться. Не пользуясь безраздельным доверием, невозможно проникнуть в ходы тщательно засекреченной сети подпольной торговли взрывными средствами в Советском Союзе. Но у Федорова было очень много хороших и верных друзей.

— Ты, небось, никогда в жизни не увидишь самых изощренных механизмов, — сказал он однажды Стефану во время одного из последних уроков на тюремной крыше. — Я, например, тоже до сих пор не видел переключателей с прерывателями. Но они существуют. Если достать такой, можно было бы сделать отличную автомобильную бомбу.

— Как ты сказал? Переключатель с прерывателем?

— Ну, или вибрационный переключатель. При движении или вибрации цепь в переключателе замыкается, бомба взрывается. Очень простой приборчик и по размерам небольшой. Это такой цилиндрик, не больше десяти сантиметров высотой и около четырех сантиметров в диаметре. А внутри, в маленькой коробочке, болтается такой малюсенький медный шарик. По стенам этой коробочки, но не касаясь их, протянуты сеткой тонюсенькие проводки, тоже медные. При движении шарик начинает колебаться, проводки дотрагиваются до стен коробочки — цепь замыкается. Ну, ты представляешь все это?

— Да, — ответил Стефан. — Это применяется для взрыва автомобилей, да?

— Точно. При заведении мотора начинается вибрация, бомба взрывается. Просто, но гениально. Все гениальное просто. Но есть и другие механизмы, гораздо сложнее: акселерометры и преобразователи, преобразующие механическую энергию в электрическую. Но лично мне гораздо больше нравятся простые машинки.

Федоров рассказал Стефану об удивительных вещах.

— А есть еще такие гиперчувствительные запалы, — с восторгом поведал он. — Да полно всякого такого! Пару лет назад американцы, ЦРУ, уничтожили террористическую группу на Ближнем Востоке. Они подсунули им взрыватели с запалами, которые повзрывались, как только они их растрясли. Да, таких хитрых штук очень и очень много.

Месяц спустя — как раз накануне суда над ними — их обоих неожиданно выпустили. Каждого по одному вызвали из камеры к начальнику и сообщили эту приятную новость. Их вернули обратно, через какое-то время пришел охранник и вывел их с территории тюрьмы. У ворот Федоров посмотрел на Стефана долгим взглядом и сказал:

— Слушай, парень, ты помог мне пережить эти четыре месяца. Рассказиками своими, анекдотами… Некрасовым и Гоголем… Ты помог мне. И ты спас мне жизнь. Парень, я твой должник.

 

12

Нью-Йорк

Частный клуб Сола Энсбэча помещался в старом сером здании на 46 Вест-стрит. Латунная табличка на белой двери гласила: «Клуб „Феникс“». За дверью шла широкая лестница, она вела в гардероб. Там, в гардеробе, стройными рядами висели темные пальто в елочку и мягкие фетровые шляпы. Членами этого клуба были люди, которые носили шляпы даже тогда, когда весь мир еще ходил с непокрытой головой. Женщин туда, конечно, не пускали. Шарлотта всегда считала заведения такого рода оскорбляющими женское достоинство.

Это были настоящие нью-йоркские брамины. Многие десятилетия они неохотно принимали в свой клуб людей, которые хотя и были надежными партнерами в юридических фирмах и отличными президентами торговых корпораций и тихих банков, но не считались, однако, настоящими ньюйоркцами. Сола Энсбэча пригласили стать членом «Феникса» тогда, когда он был партнером одной из самых престижных юридических фирм «Шеффилд и Симпсон», во время перерыва в его карьере в ЦРУ. И теперь в клубе все были очень довольны, что в их рядах был такой влиятельный человек из американской разведки.

Каждые несколько месяцев со времени их знакомства в Нью-Хевене, когда Сол пытался завербовать Чарли на работу в «Парнас», он приглашал его обедать в «Феникс». Они встречались там тогда, когда у Сола был к Стоуну какой-нибудь особо серьезный разговор.

— Мне очень жаль, что твой отец болен, — сказал Энсбэч. — Но, я уверен, он выкарабкается. Он сильный человек.

— Надеюсь, ты прав, — ответил Стоун. Чарли только что приехал из Ла Гуардия, ему не давала покоя мысль, что он оставил отца в больнице одного.

Энсбэч надел очки для чтения, половинки а-ля Бенджамин Франклин, и, вытянув руки, начал читать фотокопию. Стоун наблюдал, как он тщательно изучает документ. Сол наморщил лоб.

— Ты прав, — сказал он через какое-то время. — Этот «К-3» действительно американский «крот» в Москве. Но я об этом узнал только сейчас.

Стоун кивнул. Подошел официант убрать со стола тарелки с остатками ребрышек, заказанных Солом, и гамбургера Чарли. Он спросил:

— Мистер Энсбэч, кофе?

Сол кивнул.

— Да, пожалуйста. И мистеру Стоуну тоже. — Затем, будто подталкивая жестами мысли, он продолжил: — Ты думаешь, что твой отец по просьбе Уинтропа отвез в Москву завещание Ленина?

— Он отвез какой-то документ. Не исключено, что это было именно завещание.

— Итак, Уинтроп использовал твоего отца, чтобы передать что-то, явно не просто фотографию в рамке, той женщине, а она передала бумагу американскому «кроту».

— Это, конечно, пока просто теория. Но ты же большой начальник, как ты считаешь? — Стоун вдруг подумал, почему это лицо Сола покрылось потом, ведь было не особенно жарко.

— Должно быть, ты прав, — ответил Энсбэч. Он снял очки для чтения и надел обычные, в черной оправе. — Боже мой, у нас в Москве был «крот», а я об этом ничего не знал. Не связано ли это с тем, что сейчас происходит? Чарли, имя этого человека, которого допрашивало ФБР, Олдена Кушинга, тебе ни о чем не говорит?

Вернулся официант, поставил на стол две чашечки из китайского фарфора и молча налил кофе.

— Когда-то он был деловым партнером Лемана, — ответил Стоун. — Если бы его отыскать, с ним стоило бы поговорить. А что случилось-то, Сол? Я никогда тебя таким не видел.

— Кушинг мертв. — Энсбэч отхлебнул кофе. Руки его так дрожали, что он пролил несколько капель на накрахмаленную белую льняную скатерть. Они расплылись в большие бежевые круги.

— Мертв? А почему тебя это так трогает?

— Ты не понял, Чарли. Об этом объявили в новостях по радио сегодня утром.

— Сегодня?! О боже… — Стоун резко отодвинул чашку с кофе. — Он был на том обеде со Сталиным в 1952 году. Вряд ли это совпадение, что он умер именно сейчас.

— Но какое отношение имел этот «крот» к завещанию? — возбужденно спросил Энсбэч. — И какое отношение, черт побери, все это имеет к тому, что сейчас происходит в Москве?

— Давай-ка по порядку, — ответил Стоун, опять пододвинул к себе кофе и сделал глоток. — Перед отъездом из Бостона я позвонил кое-кому, навел кое-какие справки. Оказывается, существует весьма реальная вероятность, что в Мавзолее лежит не Ленин, а восковая кукла. Оказывается, современное искусство так развито, что талантливый скульптор — только действительно очень талантливый, а не какой-нибудь лепила — может сделать такой слепок с человеческого лица, что с расстояния нескольких шагов нельзя будет понять, что это не настоящее лицо.

Энсбэч допил свой кофе и сделал официанту знак принести еще чашку.

— Я надеюсь, что все, что ты рассказываешь, имеет какое-то отношение к донесению «Ежа».

Стоун продолжил:

— Теперь перейдем к истории с Эвитой. — Он, напрягая память, прикрыл глаза. — Она умерла в 1952 году, когда ей было немногим больше двадцати. От рака. Хуан нанял очень хорошего бальзаматора. Этот парень разработал собственный метод. Он применял артериальные впрыскивания парафина и формалина, предотвращающие дегидрацию организма. — Чарли уверенно продолжил: — Спирт, глицерин, формалин и тимол. Затем он погружал тело в раствор нитроцеллюлозы в трихлорэтилене с солью уксусной кислоты. Тело покрывалось тонкой пленкой, похожей на полиэтилен.

— Боже мой, Чарли! Как ты все это запомнил? У тебя грандиозные мозги, я бы забыл всю эту чепуху. Ну, хорошо, а какова связь всего этого с нашим разговором?

— Хуан Перон хотел выставить свою возлюбленную на всеобщее обозрение, как Ленина в Мавзолее. Он просто помешался на этом. Даже когда Эвита лежала на смертном одре, он не позволял давать ей никаких лекарств, которые впоследствии могли бы помешать бальзамированию, прореагировав с бальзамирующими химикалиями.

— Химикалиями? — Энсбэч бросил на Стоуна настороженный взгляд.

— Очень многие лекарства делают невозможными проникновение бальзамирующего раствора в ткани, потому что разрушается система капилляров. Осмотическое давление падает, раствор неравномерно распространяется по артериям, происходит нарушение электролитического баланса. Поэтому бальзамирование получается неполным и теряет всякий смысл.

— А яды, например, входят в число таких лекарств?

— Вот именно, входят, — ответил Стоун. — Мышьяк, стрихнин, некоторые другие яды могут помешать бальзамированию. Чаще всего отравленного человека забальзамировать просто невозможно.

— Боже милостивый… — произнес Энсбэч. — Это же объясняет…

— Существует версия, — ну, ты сам знаешь, просто слухи, но весьма распространенные, — что Ленина отравили. Что Сталин убрал его. Я помню, читал об этом в мемуарах Троцкого. Я, конечно, понимаю, что все это лишь пустая болтовня, и все же…

Энсбэч согласно кивнул.

— В Лэнгли об этом говорят уже несколько десятков лет.

— Ты слышал когда-нибудь о книге «Лицо жертвы»? Ее издали в пятидесятых годах. Автор — русская женщина Елизавета Лермоло.

— Нет, ничего не слышал.

— Лермоло пишет, что, когда сидела в тюрьме НКВД, она познакомилась со стариком, который работал у Ленина поваром в последние годы жизни вождя. Он рассказывал, что в то утро, когда Ленин умер, он принес ему завтрак. Ленин сделал знак, что хочет что-то сказать, но он уже не мог говорить. Он только сунул старику записку. В ней говорилось, что его отравили.

— Основатель советского государства… — тихо произнес Энсбэч. — Если все это так, ты прав. Это должно было в корне изменить их последующие действия. Возможно, что бальзамирование Ленина стало невозможным потому, что вождь первой советской страны был отравлен. — Он помолчал, пока официант вновь наполнил его чашку. — Думаю, это далеко не та информация, которую Горбачев хотел бы сделать достоянием широкой общественности. — Было что-то странное, механическое в том, как Сол произнес последние слова.

— Сол, я ведь не сказал тебе ничего такого, что было бы тебе неизвестно, — заметил Стоун. — Что, наконец, происходит?

Энсбэч шумно выдохнул.

— Просто… Просто ты должен оставить это дело, Чарли.

— Что?! О чем ты говоришь, Сол?!

— Слушай, ты не хуже меня знаешь, что даже сейчас это не просто история.

— Разумеется. Но пока непонятно, какое отношение ко всему этому имеет «К-3»… Что ты хочешь сказать, Сол?

— Ничего, Чарли. Это просто предчувствие. Запах. Все это дурно пахнет плохо проведенной разведоперацией. И я думаю, что ты сейчас напрасно пытаешься влезть во все это. Меня даже мороз по коже пробирает, когда я думаю о том, что́ ты можешь обнаружить, пытаясь разобраться во всем этом.

— Слушай, твои рассуждения начинают звучать несколько параноидально.

— Как однажды сказал мой друг Генри Киссинджер, не надо думать, что тебя не достанут только потому, что ты параноик.

— Не он первый это сказал.

— Слушай, ты отлично знаешь, что у ЦРУ очень много способов для выражения своего недовольства. Они — то есть мы — не очень-то вникают в юридические тонкости. Они могут сделать кое-что похуже, чем просто аннулировать контракт с тобой и со мной.

Стоун медленно и задумчиво покачал головой.

— Меня все это совершенно не интересует, — его голос прозвучал твердо и непреклонно. — Ты, я думаю, знаешь, насколько все это для меня важно. Это вопрос восстановления репутации моего отца. Это вопрос всей его жизни.

— Значит, ты отказываешься оставить все это?

— Да, пока не узнаю всей правды о том, что случилось с моим отцом.

— Твоего отца подставили, черт побери! И не о чем тут больше говорить. А почему, это теперь уже неважно.

— Я уже заметил, Сол, что ты мне не приказываешь. Ты напуган всем этим, и я не имею права винить тебя.

Энсбэч посмотрел на него долгим мрачным взглядом.

— Боже мой, Чарли, чего ты хочешь?

— Есть одна женщина, очень старая. Она еще жива. Она была личным секретарем Ленина. В двадцатые годы она эмигрировала из России и живет теперь под вымышленным именем. Я наткнулся на эту информацию случайно, работая на компьютере.

— Я обо всем этом знаю. Слышал от Билла Донована, еще когда работал в управлении стратегических служб. Ну, и что же дальше?

— Мне нужен ее адрес. Думаю, это как раз то, с чего следует начать.

Энсбэч опять глубоко вздохнул.

— Не нравится мне все это, — признался он, отодвигая стул и вставая.

Несколько часов спустя Стоун вернулся в свою квартиру в Вест-Сайде.

Он принес с собой фотокопии документов из архива Лемана. Чарли снял пальто, повесил его на вешалку в прихожей, рядом с альпинистским снаряжением, ставшим совершенно ненужным в последнее время.

Он встал на колени и провел рукой по гладкому мраморному полу, нащупывая едва заметный выступ. Он нашел его через несколько секунд: слабый рубец, даже при ближайшем рассмотрении выглядевший просто как полоска застывшего раствора, неаккуратно положенного между двумя плитами. Чарли нажал на выступ, одна плитка поднялась, под ней открылся маленький тайник. В нем Стоун хранил небольшую пачку денег, кое-какие бумаги и револьвер системы «Смит и Вессон», которым он воспользовался только раз в жизни во время стрельб в Лексингтоне, штат Массачусетс. Он когда-то купил такой же и отцу. Стоун уложил в тайник фотокопии, положил плитку на место.

Только после этого он вошел в комнату и сразу заметил, что в автоответчике горит рубиновая лампочка, красный мигающий глазок.

Чарли нажал на кнопку. Сначала говорила одна женщина, с которой он познакомился на приеме и с которой надеялся никогда в жизни больше не встречаться. Затем шел звонок отца. Старик звонил, чтобы поблагодарить сына за то, что тот навестил его в больнице, и сообщить, что ему уже намного лучше.

А следующие два звонка были от Сола Энсбэча.

Голос его звучал со все возрастающей тревогой. Иногда слова заглушал шум машин: он явно звонил из телефона-автомата. Он, видимо, опасался, что разговор могли подслушать.

— Чарли, это Сол. Я в юридической фирме. Позвони мне.

Зуммер.

Энсбэч до сих пор был членом совета «Шеффилд и Симпсон». Время от времени, когда Сол участвовал в совещаниях фирмы и хотел посоветоваться с Чарли, они встречались в офисе фирмы.

Второй звонок:

— Говорит Сол. Ты… Слушай, ты оказался прав, дело очень серьезное. Нам необходимо встретиться, срочно. С семи до восьми я буду в фирме. Но мы не должны встречаться в Фонде. И даже не звони мне туда. Я не доверяю их телефонам. Чарли, это чертовски важное дело. — Затем шла очередная долгая пауза, во время которой был слышен вой сирены «скорой помощи». — Сколько времени я буду ждать, пока проедет эта проклятая машина?.. Слушай, Чарли, у меня есть кое-что для тебя. Пришлось нажать на рычаги, курьер мне кое-что доставил. — Опять длинная пауза, грохот грузовика. — Ну, тебе слышно? Черт побери, Чарли, я тебя жду с нетерпением, приходи скорее.

Фирма «Шеффилд и Симпсон» занимала двенадцатый, четырнадцатый и пятнадцатый этажи — тринадцатый они не снимали — величественного двадцатиэтажного здания недалеко от Уолл-стрит. Оно отличалось изяществом и простотой старых построек, которых так недостает современным сооружениям.

Стоун приехал в начале девятого. Рабочий день уже закончился. Из старинного лифта вышло несколько задержавшихся служащих. Чарли всегда нравились такие старые здания: от них веяло стабильностью, солидностью и долговечностью. Лифт был отделан панелями вишневого дерева, на стенах висели канделябры с лампочками.

Стоун нажал на кнопку четырнадцатого этажа и, оперевшись на гладкую стену лифта, поехал вверх, восхищаясь мягким и плавным ходом старого механизма. Через несколько минут дверь открылась на нужном этаже.

Некоторые лампы в коридоре еще горели: хотя большинство секретарей уже ушло, несколько компаньонов еще работали. Стоун мысленно поблагодарил судьбу за то, что не стал адвокатом.

Тут он вдруг подумал, что Сол, вернее всего, хотел встретиться с ним выше, на пятнадцатом этаже, который по вечерам пустовал: там размещались архивы и было свалено списанное оборудование, хранились старые счета и отчеты. Половина этажа вообще пустовала: она не принадлежала фирме. Но там было несколько конференц-залов, и когда Энсбэч хотел поговорить с Чарли наедине, он вел его в один из них.

Стоун поднялся лифтом на пятнадцатый этаж и вышел в полутемный коридор. Под потолком тускло мигали запасные лампы дневного света. Никого не было видно. Энсбэча тоже. Чарли прошел мимо зеркального окна, глянув на огни Нью-Йорка, мерцающие внизу. Двери обоих конференц-залов были закрыты. Стоун повернул ручку и заглянул в первый зал.

— Сол Энсбэч, — тихонько позвал он. И тут же прошептал: — Сол…

То, что он увидел, заставило его замереть от ужаса.

Сол Энсбэч — крупный, мускулистый мужчина — сидел, откинувшись назад, на мягком стуле за длинным столом, глядя прямо перед собой сквозь очки в черной оправе. Голова упала на грудь. Линзы очков заливала кровь, струящаяся из маленькой аккуратной дырочки во лбу, чуть повыше брови. Руки были сжаты в кулаки, как будто он все еще собирался подняться со стула и дать отпор незваному гостю. Именно в такой момент в него и выстрелили.

Чарли онемел от ужаса. Он стоял, приоткрыв рот, в его мозгах была полнейшая неразбериха. Он шагнул вперед, затем назад и тут услышал скрип половицы, слабый скрип деревянного пола, покрытого паласом, под чьими-то осторожными шагами. Кто-то был в нескольких футах от него, в холле.

 

13

Нью-Йорк

Он тихо отступил в глубь зала.

Из холла опять послышался скрип. Да, там явно кто-то был. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу.

Звук доносился слева.

Было видно, что кровь на лице Сола Энсбэча еще не засохла, была липкой. Его застрелили только что, минут тридцать назад, не больше.

Там, в холле, стоял убийца.

Стоун медленно повернул голову и в тусклом освещении мигающих ламп увидел человека. Он стоял в десяти-пятнадцати футах от Чарли. Это был крепкий невысокий мужчина в черной кожаной куртке с широкими лацканами. Маленькие глазки, бычья шея, смоляные волосы, зачесанные назад. Карман куртки оттопыривался: там, должно быть, лежал пистолет. Парень смотрел прямо на Чарли с выражением мрачного и спокойного любопытства.

И он, конечно, знал, что Стоун уже все видел и все понял.

Сердце Чарли сильно билось, он физически ощущал, как в крови повышался адреналин. Резко нагнувшись вперед, он бросился через холл.

Убийца бежал следом огромными скачками.

Чарли пересек холл, завернул за угол и промчался мимо лифта, не видя ничего, кроме двери, ведущей на лестницу в двадцати ярдах от него.

Его догоняли. Убийца бежал невероятно быстро, со все возрастающей скоростью.

О Боже, о Боже, о Боже… Чарли в жизни так быстро не бегал. Боже, помоги мне, о Боже, выведи меня отсюда. Он подлетел к двери и схватился за ручку. Если она заперта…

Дверь была открыта.

Человек в кожаной куртке был всего в нескольких футах от Стоуна. Чарли, не глядя, выскочил за дверь и, почти теряя равновесие, что есть мочи бросился вниз по ступеням. Убийца бежал за ним, грохоча по железной лестнице. Чарли почти физически ощущал этого человека за своей спиной, слышал его холодное дыхание.

Вдруг раздался отчаянный крик боли — преследователь споткнулся! Гремя ступенями и убегая все дальше и дальше, Стоун слышал, как убийца опять побежал вниз.

Надо было выбраться отсюда, здесь он был как мишень в тире. Почему же он не стреляет? Вот сейчас наверняка выстрелит, наверняка… Но Стоун не мог оглянуться назад, не мог узнать, когда это случится, когда пуля, свистя, войдет ему в затылок…

Прочь, прочь с этой лестницы! Еще одна дверь. Чарли схватился за ручку и почувствовал огромное облегчение: она открылась. Иначе пришлось бы бежать дальше. На сколько же этажей он спустился? На три? На четыре? В коридоре было темно: в офисе уже никого не было, все было закрыто на ночь.

Спасения не было.

Человек в черной куртке был уже почти рядом, Чарли выиграл всего несколько секунд. Слыша грохот шагов преследователя, он отчаянно оглянулся в поисках выхода. С силой вдавив палец в кнопку, Стоун вызвал лифт. Кнопка зажглась, где-то высоко машина пришла в движение.

Боже, как медленно! Он уже здесь!

Стоун бросился к двери, ведущей на лестницу, и лихорадочно поискал замок. Его не было. Тогда Чарли схватился за ручку и потянул дверь на себя со всей силой человека, привыкшего к скалолазанью. Она захлопнулась в тот самый момент, когда убийца был уже совсем рядом. Он начал дергать за ручку, пытаясь открыть дверь, с неожиданной для Чарли энергией.

С тонким жужжанием прибыл лифт. Его двери медленно и лениво разъехались и открыли ярко освещенную, сияющую в темноте коридора кабину, манящую блестящими панелями вишневого дерева. Выбора не было. Чарли отпустил ручку и, неловко наклонившись, бросился к лифту. Дверь с грохотом распахнулась, и в тот момент, когда Стоун заскочил в кабину, убийца был уже в коридоре. Он поднял пистолет и…

Грохот был ужасающий.

Пуля вошла в закрывающиеся двери. Человек в черной куртке был уже около лифта, он просунул руку в проем между мучительно медленно сходящимися на его сильных пальцах створками. Он шарил по внутренней стороне двери, пытаясь отыскать рубильник для автоматического открывания лифта.

Но его не существовало. Старинные механизмы не были оснащены современными приспособлениями для безопасности пользования. Двери неумолимо закрывались. Убийца взревел от боли и выдернул руку. Лифт плавно скользнул вниз. Впервые за последние несколько минут, показавшихся Чарли вечностью, он вздохнул полной грудью.

Спасен!

Лифт, конечно, обгонит преследователя, его движение быстрее бега любого человека. И в этом здании он был единственным. Сквозь пелену на глазах Чарли наблюдал за кнопками этажей, мимо которых проскакивал лифт. Вниз, вниз, на первый этаж, к свободе…

Вдруг кабину сильно тряхнуло, и она замерла.

«Боже, только не это!» — взмолился про себя Чарли. Лифт стоял между этажами, отрезанный от источника тока.

Он был в ловушке.

— Черт побери, — вслух выругался Стоун, обводя глазами полированное дерево панелей. — Чертова телега! — голос его дрожал от страха. Он был пленником в клетке лифта… Чарли бешено начал нажимать на все кнопки. Безрезультатно. Никакого движения. Тогда он скрючил пальцы и, всунув их в микроскопическую щель между створками, попытался раздвинуть их. Они подались, Чарли поднажал, они подались еще, и он увидел бесцветную серую бетонную стену. Теперь было совершенно ясно, что он застрял между этажами. Кроме того, двери разошлись всего на два-три дюйма, не больше.

Он был в ловушке.

И тут Чарли понял, что́ решил сделать этот человек. Да, конечно, даже в старых лифтах были механизмы, при помощи которых можно было поворотом рубильника, установленного где-то в здании, направить кабину с первого этажа сразу на последний или наоборот без промежуточных остановок.

Он был пленником.

Почему же этот человек медлит? Ну, давай, давай, давай, сделай это… И все будет кончено. Чарли монотонно шептал одни и те же слова. Ну, давай, кончай со всем этим… Боже, это конец. Убийца Сола, конечно, не замедлит разделаться и с ним, со свидетелем.

Он обвел взглядом кабину. В ушах, как океан в раковине, шумела кровь. Это был звук ужаса. Он замурован в этом сверкающем ящике, в этом элегантном, обшитом вишневыми панелями гробу…

Тут его осенило: люк, запасной люк в потолке! Вот он! Вот он! Он ведь есть во всех лифтах, этого требуют правила безопасности. Вот она, панель на белом крашеном металлическом потолке, большой прямоугольник, прикрепленный большими шурупами. Чарли вытянул руку, но дотянуться не смог: потолок был слишком высок, он не мог до него даже дотронуться.

Думай! Там, в горах, карабкаясь на скалу, тебе часто приходилось обходиться собственными силами, тем, что есть. А что есть здесь? Деревянные панели — опора есть. И — слава Богу! — эти медные штуковины, канделябры с лампочками. Чарли подергал за один из них: держится крепко. Он подтянулся, схватился правой рукой за выступ люка, а левой вывинтил первый шуруп… Затем второй… третий… четвертый… Все! Стоун с силой ударил по люку, тот открылся с металлическим скрежетом заржавевших болтов, которые долгие годы никто не трогал.

Чарли глянул в зияющую тьму лифтовой шахты, затем подтянулся выше и ухватился за край люка. Там было что-то острое, и он почувствовал, что сильно порезал левую ладонь: руку пронзила боль.

Он схватился правой рукой, на этот раз уже осторожнее, и просунул голову и плечи в черное отверстие. Оперевшись, Чарли лег животом на металлическую крышу лифта, чувствуя руками какую-то смазку. Затем, уперевшись коленями, он вдохнул промозглый воздух, пропахший машинным маслом.

Глаза быстро привыкли к кромешной темноте лифтовой шахты. Хотя она была не такая уж кромешная: где-то далеко, наверху, находился какой-то слабый источник света, может быть, небо. Чарли смог разглядеть то, что окружало его в этом ужасном месте.

Вертикальный тоннель был футов… нет, невозможно было даже примерно представить его высоту.

Чарли почувствовал, что задел за что-то ногой. Это был стальной спиральный трос-лебедка, уходящий вертикально ввысь от крыши кабины в темноту шахты.

Чарли в ужасе продолжал осматриваться. С трех сторон стены тоннеля были из глазурованного кирпича, четвертая — бетонная. Две из них были покрыты горизонтальными стальными балками.

Стоун смог разглядеть рельсы, по которым движется лифт: вертикальные металлические лучи. Они казались подвешенными сверху в паре футов от стен. А вдруг они под напряжением? Что будет, если дотронуться?

— Что делать, черт побери… — пробормотал Стоун.

«Вернись, — сказал ему внутренний голос, — тут тебя может убить током».

«А там тебя застрелят», — заметил другой внутренний голос.

Чарли осторожно подошел к одному из рельсов, протянул ладонь… ближе… еще ближе… и тихонько тронул стальной брус… Ничего не случилось. Слава Богу, они не были под напряжением. Стоун схватился за рельс сначала одной рукой, затем обеими.

У него был только один путь: наверх.

Он осторожно скользнул по крыше кабины ногой, обутой в кожаную туфлю, совершенно не предназначенную для лазаний по стенам, пока не дотронулся до кирпичной стены. Затем он впихнул носок в щель между кирпичами. Нога соскользнула. Стена из-за долгого пользования тоже вся покрылась какой-то смазкой и была очень скользкой. Он не мог найти никакой опоры.

«Откинься сильнее назад, черт побери. Так же, как в горах, в той трещине. Откинься назад. Схватись за рельс и тяни изо всех сил. И обопрись сильнее ногами. Это создаст необходимую опору», — посоветовал ему внутренний голос.

Получилось!

Чарли подтягивался и отталкивался, подтягивался и отталкивался… И продвигался вверх, сначала медленно и неловко, затем все более уверенно. Через несколько минут Чарли позволил себе взглянуть вверх. Еще несколько футов. Стоун заметил, что достиг следующего этажа: в этом месте стену пересекала горизонтальная стальная полоска, на которой стоит лифт при остановках. Он взглянул вниз. Это было ошибкой. Даже сейчас, всего через несколько минут подъема, вид этой пропасти внизу вызвал у него тошноту. Не смотреть вниз. Ни в коем случае не смотреть вниз. Только вверх. Он полз выше и выше и вдруг услышал где-то далеко под собой какой-то щелчок, затем гул. Лифт! Этот человек включил лифт! Внутри у Чарли все похолодело.

Если лифт поднимается, а он не сможет сейчас же выбраться из шахты, его раздавит.

Нет!

Чарли неистово подтянул тело к стене и яростно пнул двойные двери, открывающиеся внутрь. Безрезультатно. Он протянул руку и схватился за то место, где соединялись две створки. Они даже не дрогнули. Кабина с тихим жужжанием поднималась все выше и выше, она была уже в нескольких футах от Стоуна. И тут он заметил роликовые направляющие: выступающие колесики, соединенные с двойными дверями, о которые ударяются внутренние двери, приводя в движение внешние.

Чарли изо всей силы ударил по ним ногой, и… дверь открылась! Оттолкнувшись от выступа, Стоун прыгнул, и в ту же секунду мимо прошла кабина лифта, оцарапав ему голень верхним краем. Чарли лежал на полу. Он выбрался оттуда! Он спасен!

Ладони Стоуна кровоточили, все ноги были покрыты синяками и царапинами. Он вскочил и бросился к двери на лестницу. По номеру, написанному краской на лестничной площадке, он увидел, что находится на шестом этаже. Перескакивая через три-четыре ступеньки, Чарли бросился вниз.

В холле никого не было. Он был освещен только уличными фонарями. Чувствуя, как тело тяжелеет от боли и усталости, Стоун бросился к вертящимся дверям и выскочил на улицу.

 

14

Москва

Выйдя на свободу, хотя он очень сомневался, что жизнь в Москве вообще можно назвать свободной, Стефан Крамер обнаружил, что за четыре месяца, проведенные им в Лефортовской тюрьме, все изменилось к худшему.

Полки гастрономов были еще более пусты, участились случаи преступлений на улицах, люди были еще несчастнее, чем раньше. Стефан снял комнату в коммунальной квартире с пятью соседями — людьми, которых он едва знал. Поэтому теперь, когда ему хотелось вкусно пообедать, он шел к отцу. Соня, любовница отца, — другого слова не подберешь, ведь они жили нерасписанными, — всегда готовила отличную еду. Обычно это была курица с картошкой и очень вкусная горячая солянка.

Стефан никогда не мог понять Соню до конца. Сейчас ей было немногим больше пятидесяти. У нее было очень доброе лицо со следами былой красоты. Стефан считал ее своей матерью, ведь его родная мать умерла, когда он был еще совсем ребенком.

Что-то в этой женщине — должно быть, достоинство, серьезность и спокойствие — отличало ее от смертельно усталых русских женщин ее поколения. Она ничего не требовала от жизни, казалось, она черпает жизненные силы от помощи другим людям. Ее робость и застенчивость порой разрывали Стефану сердце.

И все же временами она казалась какой-то отстраненной, совершенно замыкалась в себе и была невероятно далекой. В такие минуты Соня становилась очень невнимательной, мысли ее витали где-то далеко, она могла вдруг взглянуть на Стефана так проницательно и настороженно, будто не имея понятия, кто это и что она сама делает здесь.

Однажды, через несколько дней после выхода из тюрьмы, Стефан пришел к отцу пообедать. Соня поставила перед ним тарелку с супом и вдруг положила свои руки на его.

— Арестовали твоего брата, — сказала она, бросив взгляд на Якова, который сидел, погрузившись в нерадостные думы.

— Абрама? За что?! — Стефан не мог поверить. Тихий, усердный и законопослушный исследователь НИИ полиомиелита и вирусных энцефалитов… Да он и подумать никогда не мог ни о чем, за что можно было арестовать человека.

Стефан взглянул на отца. Яков, казалось, сейчас разрыдается.

— Они говорят, что Абрам написал в Кремль письмо с протестом по поводу их отказа выпустить нас из страны, — сказал он. — Они говорят, что это письмо явно антисоветского содержания.

— Что?! Но это безумие! Это же полнейшая ерунда!

— Знаю, — печально ответил отец.

— Это ложь, — тихо произнесла Соня. — Они все подстроили… Подстроили, чтобы не дать вам уехать.

— Где он сидит? — спросил Стефан.

Соня взглянула на Якова. Отец вдруг склонил голову и приложил к глазам, в которых блестели слезы, скомканную салфетку. Он не смог произнести ни слова.

— Абрам в психушке, — сказала Соня, обняв Стефана за плечи. Психушка — советская психиатрическая больница-тюрьма. Это ужасное, страшное место, откуда мало кто выходит, не повредившись рассудком. — Они запихнули его туда только вчера.

— Я всегда думал, что политзаключенных в психушки не сажают, — сказал Стефан.

— Сажают, — ответил отец.

— Но надо же что-нибудь делать! — вдруг закричал Стефан.

— Ничего мы не можем сделать, — ответил Яков, печально глядя на сына.

Соня скорбно покачала головой, подтверждая его слова. Ей хотелось бы возразить ему, но возразить было нечего.

Через несколько недель Стефан пошел за продуктами для Сони и отца. Стоя в очереди за минеральной водой в «Елисеевском» на улице Горького, с 1917 года известном как Гастроном № 1, он вдруг заметил Федорова. Тот в этой обстановке смотрелся как-то нелепо, не на своем месте.

— А ты что здесь делаешь, черт побери? — похлопав автослесаря по плечу, спросил Стефан.

— Тебя жду, друг, — ответил Федоров. — Ну куда еще может пойти такой замечательный представитель советской интеллигенции купить себе осетринки? Вообще-то я видел тебя здесь на прошлой неделе и запросто вычислил, когда у тебя выходной. — Он быстро огляделся, как бы прикидывая, чего еще купить, и тихо добавил: — Я тут узнавал о тебе и слышал о твоем брате.

Когда кого-то сажали в психушку, об этом узнавали все вокруг. А вот как на это реагировать, не знал никто. Должно ли человеку быть стыдно за то, что его родственник стал жертвой государственной тирании? Стефан был тронут вниманием бывшего сокамерника к несчастьям и горестям его семьи.

— Вот такие дела, — грустно ответил он на замечание Федорова.

Тот так же тихо сказал:

— Этих сволочей ничего не остановит. Мне страшно жаль, что это случилось.

— Спасибо тебе. Ну…

— Слушай, друг, я твой должник.

— Да брось ты.

— У тебя есть машина?

— Нет, а что?

— А достать мог бы?

— Думаю, да. У отца могу взять.

— Приезжай сегодня вечером в одно место. Я хочу доказать тебе, что ты мне и вправду нравишься. И отплатить за твою помощь в тюряге.

Федоров назначил Крамеру встречу в заброшенном гараже на южной окраине Москвы, пропахшем бензином и машинным маслом. Он сказал, что этот гараж принадлежит его другу, а он там работает, ремонтирует машины клиентам. Четыре месяца тюрьмы не уничтожили в нем страсти к спекуляции запчастями.

Анатолий вылез из-под разбитых «Жигулей», приподнятых домкратом. Он был весь перепачкан мазутом.

— Я думал, ты уж не придешь. Такой весь добропорядочный и культурный…

— Слушай, давай о деле, — прервал его Стефан.

— Я уже сказал тебе, что я твой должник. Хочу уплатить по счету. То, что я для тебя достал, стоит на черном рынке очень больших денег. Да еще попробуй достать. Ты бы ни за что не смог. Я лично не думаю, что у тебя есть талант на это, который ты здорово скрываешь. Скажу тебе откровенно: из-за этого я проторчал под чертовыми машинами очень много вечеров.

Федоров ушел в глубь гаража и вернулся с потрепанной картонной коробкой в руках. Сначала Стефану показалось, что она полна какого-то хлама: ненужных проводков, железяк, шурупов. Но, рассмотрев их поближе, он понял, что это такое: те штуки, о которых он узнал во время лекций на тюремной крыше. Но там они представлялись ему несколько иначе. Коробка была полна блоков пластиковых взрывателей, упаковок с динамитом и т. д. и т. п. Там лежала также пара дистанционных передатчиков и несколько капсюлей.

— О Боже! — послышался в темноте голос Стефана.

— Тут на две, а то и на три бомбы. Ты же не собираешься снести с лица земли здание ЦК или какое-нибудь учреждение. А внимание к себе ты привлечешь как пить дать, можешь мне поверить. Необходимо свалить несколько деревьев. — Он просто сиял от радости. — На, бери и пользуйся. Считай, что я отдаю тебе долг.

Стефан не знал, что ответить. Все это было ужасно, непостижимо. Конечно, мысль о брате приводила его в бешенство, но сейчас, держа в руках настоящее орудие терроризма, он просто потерял дар речи. Нет, не мог он решиться на такое, не мог.

— Я не могу… — выдавил он из себя.

— Да это в знак, так сказать, признательности! Бери, бери, — настаивал Федоров.

— Но я действительно не могу. Я имею в виду, что…

— А-а-а, ты боишься.

— Да, я боюсь, — медленно ответил Стефан.

— Слушай, они не выпустят твоего брата. Никогда не выпустят. А если им почему-то и придется это сделать, то ты его просто не узнаешь.

Стефан кивнул и оглядел измазанный мазутом гараж. Ему было страшно даже подумать, что кто-нибудь может увидеть его в этом ужасном месте. Больше всего ему хотелось поскорее уйти отсюда. И все же он не мог отказаться от такого ценного и, возможно, очень полезного подарка.

— Я здесь часто бываю, друг. Ты теперь знаешь, где меня можно найти. И ты придешь ко мне, вот увидишь, придешь.

 

15

Нью-Йорк

Боль пронзила его тысячами иголок, взорвалась миллиардами звезд, брызнула снопами искр. Стоун отнял марлевый тампон, смоченный спиртом, от длинного пореза на щеке и выключил режущий глаза свет в аптечке. Состояние его оказалось даже хуже, чем он ожидал: руки и лицо были покрыты порезами, ушибленный затылок сильно ныл.

Но, к счастью, все это было не слишком серьезно. Уже сейчас боль в голове начала утихать. Чарли прошел в спальню, повалился на кровать и начал рассматривать конверт присланного Солом письма.

Конверт… Его всунули под дверь. Он лежал на полу в прихожей, дожидаясь возвещения адресата… Голос из могилы.

Несколькими минутами раньше он, запыхавшийся и окровавленный, позвонил в нью-йоркский департамент полиции и сообщил об убийстве Сола Энсбэча. Быстро выложив информацию, Чарли положил трубку, чтобы они не успели засечь, с какого телефона произведен звонок. Ему вовсе не хотелось быть замешанным в этом деле.

Сол… Старый друг… Убит. Стоун закусил нижнюю губу.

Человек, который предпочел темный мир разведки спокойному, тихому, безмятежному и упорядоченному миру корпоративного права.

Кто бы ни был убийцей Сола, он должен был… он хотел помешать его расследованиям… Что Сол говорил тогда по телефону? «Это чертовски важное дело, Чарли». И: «Я не доверяю их телефонам…» Кого он боялся? Какой смысл ЦРУ убивать своего же работника, да еще такого ценного, как Энсбэч? А может, смысл все же был?

«Интересно, когда придет моя очередь? — подумал Чарли. — Может, меня уже взяли на мушку?»

Он вскрыл конверт из плотной бумаги и вынул черно-белую фотографию размером 6 на 10.

На ней были двое — мужчина и женщина. Они были заняты серьезным разговором. Другие попавшие в объектив люди были явно русскими. Стоун узнал их по характерной одежде: шляпам, пальто, туфлям. Женщина тоже была русской. Она была очень красива: тонкие черты лица, блестящие черные волосы, собранные на затылке в свободный узел. Мужчину, что-то серьезно говорящего этой красавице, Стоун узнал сразу. Он был как две капли воды похож на самого Чарли. Это был молодой Элфрид Стоун, снятый во время встречи с русской.

Может быть, это и есть Соня Кунецкая?

На обороте фото Чарли увидел штамп «Собственность ФБР. Дело № 002–324».

Кроме фотографии, в конверте была еще небольшая записка на фирменном бланке «Шеффилд и Симпсон». На нем неразборчивым почерком Сола, явно очень спешившего, было нацарапано несколько строк. Некоторые слова и фразы были подчеркнуты одной и даже двумя чертами.

Чарли!

Ты до сих пор не объявился, поэтому я посылаю тебе это с курьером. Надеюсь, что ты, с Божьей помощью, получишь этот конверт.

На фотографии С.К. Это из ФБР.

Билл Армитидж из госдепартамента и некоторые друзья, которым я доверяю, рассказали, что операция «К-3» была проведена в 1953 году. Это была операция по глубокому внедрению агента. Билл считает, что в этом деле что-то нечисто.

«К-3» до сих пор там!

Секретарь Ленина, А. Зиновьева, живет в Нью-Джерси, город Ист-Нек, Уэйнрайт-роуд, 784, под вымышленным именем Айрин Поттер.

Обязательно сохрани фотографию. Твоя сила в информированности. У тебя должно быть что-нибудь против них.

Держись, мой друг.

У Чарли застучало в висках. Он понял содержание записки. Фотография, которую он держал в руках, была сделана ФБР в Москве и использована как улика против Элфрида Стоуна. И Сол достал ее не в ЦРУ, а в ФБР.

Старуха, которая когда-то была секретарем Ленина, живет под именем Айрин Поттер, причем с разрешения американского правительства. Это может означать только то, что она оказала когда-то большую услугу разведке США. Иначе она бы не могла спокойно жить по поддельным документам.

Но самой ужасной была информация, которую Сол получил от своих друзей; информация о мошеннической операции по внедрению американского «крота», о которой не было известно даже очень влиятельным людям из ЦРУ. Он, этот «крот», был до сих пор на своем месте, в Москве. А это могло значить только то, что он занимает там очень высокий пост.

Не он ли тот человек, о котором упоминал в своем донесении «Еж»?

1953 год… Это был знаменательный год… Год смерти Сталина, время великих перемен в Кремле.

Может, Элфрид Стоун был арестован именно с целью скрыть попытку внедрения американского агента в советское правительство?

И теперь, спустя сорок лет, возможно, эта же тайна стала причиной смерти Сола Энсбэча?

Но почему?

Они убрали своего же человека.

Я тоже их человек.

Мысли мелькали в его мозгу, страшные, ужасные мысли.

Кто еще знает об этом завещании Ленина, которое, пока еще непонятно как, связано с операцией «К-3»?

«Я знаю, — сам себе ответил Стоун. — Я и мой отец».

Этот вывод потряс его.

«Теперь они захотят убить меня. Это ясно. И необходимо любым способом обеспечить безопасность отца».

Бостон

— Что это с тобой, Чарли?

Элфрид Стоун сидел на кровати. Он выглядел намного лучше, его уже отсоединили от кардиомонитора. Вчера Чарли как мог перевязал порезы на руках, замазал синяки на лице и сегодня предстал перед отцом. В «Парнас» он так и не заходил и даже не звонил.

— Да ерунда, дурацкое происшествие.

— Но ты не в горах своих покалечился?

— Именно в горах.

— В Нью-Гэмпшире?

— Ага.

В палату, не обратив ни малейшего внимания на разговор, ввалилась громадная медсестра-англичанка, с которой Чарли разговаривал в прошлый раз.

— Я только померяю вам давление, — сказала она. — Доброе утро, мистер Стоун.

— Здравствуйте. Очень рад вас видеть, — неискренне произнес Чарли.

Минуту спустя она закончила работу и, не сказав больше ни слова, удалилась.

— Ты знаешь, что Рок Хадсон гомосексуалист? — спросил отец. Старый тик опять донимал его, левое веко дергалось. Он явно сильно нервничал.

— Конечно. А откуда ты-то почерпнул эту потрясающую старую информацию? — Что у него на уме? Знает ли он, что случилось? Слышал ли он о Соле Энсбэче?

— Из журнала «Пипл». А я этого не знал, — старик слабо улыбнулся. Теперь Чарли точно знал, что отец чем-то сильно обеспокоен. — Ну, ладно. Знаешь, кажется, они собираются меня завтра выписать.

— А ты действительно уже выздоровел?

— Они считают, что да. Я немного слабоват, но мне на самом деле уже намного лучше. А ты правда ходил вчера в горы?

— Да нет, нет, успокойся, это не в горах, — уверенно ответил Чарли. И он не врал.

— Слушай, ты не против провести одну скучнейшую ночь у меня? Ну, знаешь, на случай, если мне что-нибудь понадобится, — сказал отец. Но он произнес это как-то слишком небрежно, неестественно небрежно. Что же ему известно?

— Я был бы даже рад.

Чарли вдруг вспомнил скругленные углы старого холодильника, до сих пор стоящего на кухне у отца. Внезапно в памяти всплыл смутный эпизод из детства.

…Я ребенок. Мне четыре года. Или пять? Я обычный мальчишка, который всюду сует свой нос. Я карабкаюсь вверх по пыльным трубам в углу кухни. Мама уже не убирает квартиру так чисто, как раньше. Теперь она только и делает, что сидит в своей комнате и щелкает на машинке. Позже, когда я подрос, мама объяснила, что она тогда печатала письма разным конгрессменам, в общественные организации и редакции газет. Она старалась доказать всем невиновность отца.

Карабкаясь по трубам выше и выше, я долезаю до трубы с горячей водой и хватаюсь за нее. Она горячая, ужасно горячая. Я визжу от боли: ладонь сильно обожжена. Мама с криком бросается ко мне. За ухом у нее ножик для соскабливания текста. Она, плача и ругаясь сразу, поднимает меня с полу, приносит аптечку и перевязывает обожженную руку.

Затем приходит отец. Он видит повязку и взрывается подобно долго не действовавшему вулкану. Испуганный, я убегаю, прячусь в небольшом закутке под лестницей и прислушиваюсь. Отец, вне себя от ярости, кричит, прижав маму к холодильнику: «Какая же ты после этого мать?! Ведь ты же его мать! Другой матери у него нет!»

И мама, которая лучше меня знает, почему он так взбешен, плача, отвечает: «Я не просила тебя садиться в тюрьму! Я не заставляла тебя садиться в тюрьму! Почему ты сердишься на меня? Сердись на того, кто в этом виноват!»

Сердись на того, кто в этом виноват…

Он никогда не сердился на Уинтропа Лемана.

Почему?

Элфрид Стоун тер стекла очков углом простыни. Он смотрел на сына так проницательно и настороженно, что, казалось, он может просветить Чарли рентгеновскими лучами и узнать самые сокровенные его мысли.

— Спасибо, Чарли, — рассеянно сказал он. — А сколько сейчас времени? О, да ведь сейчас начнется моя передача.

— Твоя передача?

— Да, телевизионное шоу, — объяснил Элфрид. Он нажал кнопку дистанционки, лежавшей на тумбочке. Казалось, ему эта игрушка доставляла огромное удовольствие. — Боже мой, я уже начал смотреть передачи для домохозяек…

Гранитные буквы на фронтоне Бостонской публичной библиотеки составляли лозунг длиной с целый городской квартал. «Для повышения благосостояния образованные люди нужны не меньше, чем свобода и сохранение порядка», — кричала выходящая на площадь Копли надпись.

«Видимо, Сол Энсбэч был слишком образованным человеком», — мрачно подумал Стоун, проходя в зал периодических изданий. Там он отыскал подшивку газеты «Бостон Глоуб» за два последних месяца и начал внимательно просматривать некрологи.

В нескольких шагах от него устроился какой-то вонючий бродяга. Стоун начал быстрее листать страницы.

К этому времени в «Парнасе» уже, конечно, знали о смерти Сола. Вернее всего, там сейчас царил страшный переполох, а так как Чарли был замешан в это дело, ему было небезопасно там показываться. Кто бы ни стоял за убийством Энсбэча, он, несомненно, очень внимательно следил теперь за Стоуном. В данной ситуации это означало, что Чарли не мог свободно передвигаться по собственным документам. Ему нужен был паспорт на чужое имя, и безопаснее всего было получить его вне пределов Нью-Йорка.

Спустя полчаса он нашел то, что искал: заметку о смерти тридцатидвухлетнего мужчины, жителя Мелроуза, небольшого городка на север от Бостона. Стоуну подошел бы любой человек возрастом от тридцати до сорока. Тридцать два — отличный вариант. Парня звали Роберт Джил. Он был государственным служащим и шесть дней назад погиб в автокатастрофе. Чарли был рад увидеть, что причиной катастрофы явилось не состояние алкогольного опьянения водителя. В противном случае это могло бы сильно осложнить дело.

Адрес и номер телефона Роберта Джила Стоун легко отыскал тут же в библиотеке, в потрепанной телефонной книге северного пригорода. Он оказался единственным в Мелроузе Робертом Джилом.

После всего этого Чарли взял напрокат «шевроле» и провел несколько часов, разъезжая по разным публичным агентствам. Он действовал по схеме, известной ему от друга, очень высокооплачиваемого частного детектива Питера Сойера.

Всю необходимую информацию — дату рождения Джила, имена его родителей и т. д. и т. п. — Стоун узнал из некролога. Теперь, всего за три доллара, он запросто получил в Государственном бюро статистики естественного движения населения штата Массачусетс копию свидетельства о рождении погибшего.

Все оказалось удивительно просто. Затем последовало довольно длительное ожидание в Бюро регистрации автотранспорта. Там, сказав, что он потерял водительские права, Стоун получил копию этого документа на имя Роберта Джила, но с его собственной фотографией.

Очень просто.

Затем Чарли заехал в кэмбриджское почтовое отделение, расположенное на центральной площади, и заполнил бланки заявлений на получение корреспонденции на свое имя и на имя Роберта Джила.

— Для оформления потребуется месяца полтора-два, — сообщил почтовый клерк, здоровый седовласый мужчина, взглянув на заявления Стоуна и сделав пометки в каких-то каталогах. Тут его взгляд упал на скрепочку в верхнем углу бланка и, убедившись, что никто не смотрит, клерк схватил тридцатидолларовую бумажку, прикрепленную Стоуном к листку. — Впрочем, мне кажется, что ваш случай относится к тем, когда ящики для корреспонденции предоставляются немедленно, — нехотя заявил он. — Сейчас проверю.

Следующим пунктом маршрута Чарли было фотоателье в нижнем Бостоне, в центре «Гавенмент», где он сделал две цветные фотокарточки для паспорта. Вооруженный водительскими правами, свидетельством о рождении и фотографиями, Стоун отправился в Федеральное здание имени Дж. Кеннеди. Там он подал заявление на новый паспорт, наврав, что его старые документы были потеряны во время последнего путешествия. «Ну, вы знаете, как это иногда бывает», — пожаловался он и попросил ускорить процедуру. Он сказал, что планирует через несколько дней поехать за границу.

Его заверили, что сделают все возможное, и попросили зайти за паспортом через неделю.

Стоуну очень хотелось, чтобы ему никогда не пришлось им пользоваться.

Уже сев в Бостонском международном аэропорту в самолет, направляющийся в Ньюарк, Чарли вдруг со всей ясностью осознал, что выбранный им путь резко изменит всю его жизнь. Сейчас он отправлялся на поиски этой женщины, которая откроет ему наконец давний секрет, способный объяснить причину позора Элфрида Стоуна, убийство Сола Энсбэча, а возможно, и еще чего-нибудь. И Чарли отлично понимал, что кто бы ни стоял за всем этим в ЦРУ, они ни за что не оставят его в покое.

«Твоя сила в информированности», — сказал ему Сол.

Да, как работник «Парнаса» Стоун и так кое-что знал. Он был допущен к самой секретной информации по Советскому Союзу, которая проходила через ЦРУ. Давало ли это ему что-нибудь? Ответ был очевиден и вызвал у Чарли легкую тошноту: нет.

Из того, что он знал, ничего нельзя было использовать для шантажа управления. Он не мог пригрозить, что разгласит какую-либо тайну. В ЦРУ просто пожали бы плечами, ведь об источниках информации он не знал ровным счетом ничего. Все данные об агенте тщательно скрывались даже от элиты «Парнаса».

«Я один, — подумал Чарли, пристегиваясь ремнем и глядя в иллюминатор на взлетную полосу, — я совершенно один».

Прилетев в Нью-Джерси, Стоун сразу позвонил по своему номеру в «Парнас». Трубку подняла Шерри.

— Чарли, это ты? — в ее голосе прозвучало удивление. — Куда ты пропал?

Чарли оставил вопрос без внимания.

— Шерри, Сол сегодня был? — спросил он.

Она помедлила секунду и, приглушенно всхлипнув, произнесла:

— Чарли, Сол мертв.

— Мертв?!

— Он погиб прошлой ночью, Чарли, — с трудом выговорила она, забыв о своем английском акценте. — В автокатастрофе. Из Лэнгли должны прислать кого-то на его место. Но мы все просто ошарашены. Я… я не могу поверить…

— Ты уверена, что это была автокатастрофа, Шерри?

— О чем ты говоришь, Чарли?.. Нам так сказали. Я имею в виду, они…

Им там сказали… Они уже начали свое дело. Чарли резко повесил трубку, бросил следующую монетку и набрал номер Ленни Уэкслера. Он отлично знал, что телефоны в «Парнасе» прослушиваются, а уж разговор по простой, не секретной линии непременно станет известен. Но сейчас у него не было выбора.

Трубку взял сам Ленни. Его голос звучал неожиданно сдержанно, даже холодно.

— Куда ты подевался, Чарли? Ты уже слышал?

— Ленни, я видел его. Его застрелили.

— Нет, Чарли, он погиб в автокатастрофе, — быстро сказал Ленни. — Я понимаю, ты очень расстроен, но…

— Черт побери, Ленни, что за ерунду ты несешь? С кем ты связался? С кем ты, черт побери, на кого работаешь?

Ленни ответил тихо и торопливо:

— Слушай, Чарли, держись-ка подальше от этого всего. А не то ты будешь следующим. И вообще держись подальше отсюда, и от меня, и от…

Связь прервалась, их рассоединили.

Стоун ощутил во рту металлический вкус страха.

 

16

Москва

На следующий день после встречи с Федоровым Стефан узнал, что ему и отцу разрешено навестить в Институте судебной медицины им. Сербского его старшего брата Абрама. Обычно пациентам психушек не давали возможности встречаться ни с кем из внешнего мира, но Стефан и отец даже не задумались, чем могла быть вызвана эта неожиданная удача.

Их обоих, наоборот, переполняла страшная злоба на коварство советского правосудия, по решению которого Абрама, совершенно здорового и счастливого человека, запихнули в психбольницу. Весь мир был давно убежден, что теперь, во времена гласности, в Москве такие вещи стали уже недопустимыми, а на самом деле все оставалось по-прежнему.

— Ну, пожалуйста, — просила Соня, стоя в двери и глядя вслед уходящим Стефану и Якову, — возьмите меня с собой. Я тоже хочу увидеть Абрама.

Но Яков всегда был против афиширования их отношений. Он не хотел, чтобы ее имя ассоциировалось с фамилией Крамер. Поэтому он настоял, чтобы Соня осталась дома.

Она закусила губу, кивнула головой и провожала взглядом двух мужчин, которых она любила больше всех на свете, пока они не скрылись в промозглой темноте подъезда.

Она хотела окликнуть их еще раз, но сдержалась и стояла, прислушиваясь к удаляющимся звукам их шагов, которые становились все тише и тише. Наконец наступила полная тишина.

Несколько минут они ехали молча. Стефан ковырял набивку, вылезшую из порванной прокладки двери их старой «Волги».

— Надеюсь, они сбрили Абраму его дурацкую бороду, — неуверенно пошутил он. — Это не борода, а ужас.

Абрам был старше Стефана на двенадцать лет. Это был высокий, здоровый, красивый мужчина, но Стефан всегда дразнил брата из-за бороды, делающей его похожим на талмудиста.

Отец не засмеялся, и Стефан взглянул на него. В глазах старика отражалась мучительная боль, и это выражение еще больше усиливалось ужасными шрамами на лице.

Эти шрамы были у него со времен ГУЛАГа. Яков Крамер был красивым и жизнерадостным парнем, когда началась вторая мировая война, официально известная в СССР как Великая Отечественная. Он, как и миллионы его сверстников, самоотверженно сражался, защищая родину от фашистов. На войне он попал в плен и два года, пока не был освобожден американскими войсками, провел в немецком лагере для военнопленных. По возвращении домой он не встретил радостного приема соотечественников, а, наоборот, попал в другой концлагерь. Сталин не доверял военнопленным. Он считал, что все они подверглись идеологической обработке и были завербованы нацистской или американской разведкой. Поэтому большинство из них были брошены в лагеря.

Расположенная недалеко от Иркутска Вихоревская зона была сущим адом. Постепенно Крамер избавился ото всех иллюзий в отношении системы, ставшей причиной его несчастий. Некоторые его друзья по лагерю были сломлены ужасами лагерной жизни, но не Крамер. Он подружился с эстонцем и литовцем, разделявшими его ненависть к Кремлю. Но, в отличие от прибалтийцев, державших язык за зубами, Яков начал высказывать свое отношение к системе открыто. И некоторые заключенные, настоящие бандиты, чья злоба на то, что они оказались в лагере, выливалась в ненависть к таким смелым и искренним людям, как Яков, начали терроризировать его. Это была странная, но довольно распространенная реакция.

Однажды двое парней, назначенных на уборку помещения, украли банку сильного раствора соляной кислоты и ночью, когда Крамер спал, плеснули ею ему в лицо.

К счастью, глаза не пострадали. Но правая сторона головы была так изуродована, что с того времени он стал больше похож на чудовище, чем на человека. В лагере не было ни одного квалифицированного врача, поэтому лечили Якова смоченными спиртом тряпками, отчего страшная боль становилась еще невыносимее. Со временем ужасные красные шрамы на его лице побелели и превратились в менее заметные белые рубцы.

В 1956 году Крамер и многие другие заключенные были освобождены Хрущевым, но Яков был обречен до конца жизни остаться с этим чудовищным напоминанием о проведенном в ГУЛАГе времени. Людям было трудно смотреть на его лицо. Ему удалось стать редактором и со временем поступить на работу в издательство «Прогресс», где он занимался тем, что снабжал указателями книги. Рабочее место Крамера находилось вдали от остальных. Его начальник рассудил, что люди предпочтут не видеть постоянно страшное лицо Якова. И он был, конечно, прав.

Ненависть отца Стефана к системе была безгранична, хотя он и не высказывал ее открыто. Сейчас он сидел за рулем темнее тучи.

— Мы вытащим его оттуда, папа, — сказал Стефан. Однако оба они знали, что это практически невозможно.

Дежурный врач Зинаида Осиповна Богданова, чопорная дама средних лет в белоснежном халате, разговаривала с посетителями с некоторым оттенком презрения. Она считала себя слишком занятым человеком, чтобы беседовать с родственниками сумасшедших.

— Ваш сын шизофреник, — сообщила она. Стефан и Яков, осознавая бессмысленность спора, враждебно и молча смотрели на ее лицо. — Его официальный диагноз — преступная параноидная шизофрения. Поэтому курс лечения может быть очень долгим.

Стефан не удержался от замечания:

— Я и не знал, что существует такой психиатрический диагноз. Вы уверены, что не путаете медицину с политикой?

Врач оставила его реплику без внимания и надменным тоном продолжила:

— На свидание вам дается пять минут. Не больше. И постарайтесь не растревожить его.

Она уже повернулась, чтобы уйти, когда Стефан спросил:

— Он принимает какие-нибудь лекарства?

Она ответила так, будто Стефан тоже был сумасшедшим:

— Разумеется.

— Какие?

Она секунду помолчала и ответила:

— Успокоительные.

Несколькими минутами позже она ввела в комнату для посетителей Абрама и оставила их одних.

Стефан и Яков не верили своим глазам.

Это был совсем другой человек: исхудалый, согнутый, в сером больничном халате.

Он смотрел на отца и брата, будто видел их впервые в жизни. Из его носа текла какая-то слизь, язык вывалился, изо рта капали слюни, мокрые губы чмокали.

— О Боже… — выдохнул отец.

Абрам смотрел на них, вывалив язык, на его лице не отразилось никаких чувств.

— О Боже… — произнес Яков, обняв сына. — О Боже, что они с тобой сделали?.. — Он медленно подошел к сыну. — Абрам, это я, твой отец… — Он долго прижимал несчастного к груди, затем подошел Стефан и крепко обнял брата. Все это время лицо Абрама оставалось безучастным, глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, он с бессмысленным выражением причмокивал губами.

— Ну, скажи что-нибудь, — попросил его Стефан. — Ты можешь что-нибудь сказать?

Но Абрам не мог…

— О Боже… — прошептал Стефан. — Я слышал о таких вещах! Один врач «скорой помощи», которого я возил, рассказывал мне, что в психдомах пациентам дают какие-то ужасные лекарства. — Он понял, что, должно быть, Абрама накачали антипсихотическим препаратом, голоперидолом. В больших дозах он вызывал именно такую реакцию организма: приводил к страшной дегенерации. Врач сказал тогда Стефану, что это называется запоздалой дискинезией.

— Его… его можно будет вылечить? — спросил отец.

— Не думаю. Этот… этот процесс необратим. О Боже… — срывающимся голосом ответил Стефан. Они оба, и он, и его отец, не могли сдержать слез, глядя на это бесформенное тело, накачанное препаратами.

Яков, плача уже открыто, опять обнял Абрама.

— Ты никогда не делал ничего плохого. Ты был… ты был таким осторожным… таким спокойным… Ты никогда не делал ничего против них… Как же они могли так с тобой поступить?

Абрам только бессмысленно смотрел на них, открыв рот. Вдруг что-то глубоко внутри него отозвалось, едва заметная вспышка гнева прорвалась сквозь толщу воздействия препаратов и наркотиков, в его глазах блеснули слезы.

— Мы должны забрать его отсюда, — тихо сказал отец.

Неожиданно появилась доктор и безапелляционно заявила:

— Мне очень жаль, но вы должны уйти. Ваше время истекло.

В тот же день поздно вечером, почти ночью, в заброшенном гараже на южной окраине Москвы два человека разговаривали при свете керосиновой лампы.

— Я решил принять твое предложение, — сказал Стефан бывшему соседу по камере. — Если, конечно, оно еще осталось в силе.

 

17

Штат Нью-Джерси. Ист-Нек

Женщина, которая когда-то была личным секретарем Ленина, жила в прелестном крошечном фермерском домике за аккуратно подстриженной живой изгородью и ровной лужайкой, как будто застеленной коротким дерном. Городок Ист-Нек, штат Нью-Джерси, расположен на равнине. Вдоль широких улиц стоят чистенькие, маленькие квадратные домики из рыжевато-коричневого камня с правильными квадратами лужаек перед ними. Местные жители, видимо, считали их очень уютными. На Стоуна они навели тоску.

Странно, что она жила в таком месте. Русские эмигранты последней волны в основном держались вместе и селились в больших городах, образуя шумные и колоритные маленькие России и Одессы. И даже их потомки, уже ассимилировавшись, предпочитали жить в крупных городах, население которых постоянно менялось, а не в таких маленьких среднеамериканских местечках, где все соседи знали друг друга в лицо на протяжении многих десятилетий. Было ясно, что Анна Зиновьева стремилась держаться подальше от своих соотечественников.

Стоун прибыл в Ист-Нек накануне вечером и провел ночь в мотеле, на кровати, в матрац которой был вмонтирован массажер-вибратор типа «волшебный палец». На следующий день рано утром он взял такси и поехал к Зиновьевой. Отпустив машину за несколько кварталов до ее дома, Чарли медленно подошел и предусмотрительно огляделся. Ничего подозрительного он не заметил, но после того, что произошло с Энсбэчем, ему следовало быть очень осторожным.

Еще раз проверив обстановку, он наконец удовлетворился, быстро поднялся на низенькое крыльцо и нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла сама Анна Зиновьева. Это была сухонькая старушка с редкими растрепанными волосами, едва прикрывающими череп. Она опиралась на металлическую палку. В дверном проеме за ее спиной была видна крошечная гостиная, обставленная мягкими стульями с прямыми спинками и обитой коричневым твидом софой. Даже по тому, что можно было рассмотреть с порога, было видно, что за сорок лет в этой комнате ничего не менялось.

Глаза старушки были чуть-чуть раскосые. Это делало ее лицо немного азиатским и навело Стоуна на мысль, что у ее бывшего начальника, Ленина, во внешности тоже было что-то такое.

— Айрин Поттер? — спросил он.

— Да, я вас слушаю.

— И Анна Зиновьева, — спокойно и уже утвердительно сказал Чарли.

Старушка отрицательно покачала головой.

— Вы ошиблись, — произнесла она на плохом английском языке. — Пожалуйста, уходите.

— Я не причиню вам вреда, — тихо и убедительно, как только мог, сказал Чарли. — Мне необходимо с вами поговорить. — Он подал ей документ, отпечатанный им перед визитом на фирменном бланке ЦРУ, который когда-то давно взял у Сола. В нем на неопределенном бюрократическом языке сообщалось, что ее дело нуждается в пересмотре с целью приведения его в соответствие с требованиями текущего момента, для чего ей предлагалось ответить на ряд вопросов. Письмо было подписано несуществующим заместителем начальника отдела документации и представляло некого Чарльза Стоуна как человека, назначенного для проведения вышеупомянутого опроса.

Последний раз американская разведка беспокоила ее своими расспросами уже много десятилетий назад, поэтому старушка в какой-то мере утратила бдительность.

Она поднесла бумагу к самым глазам, серым от катаракты, и долго разглядывала текст и подписи. Она была почти слепа. Через несколько минут Зиновьева взглянула на Стоуна.

— Чего вы от меня хотите?

— Это займет всего несколько секунд, — бодро сказал Чарли. — А вам разве не звонили насчет меня?

— Нет, — подозрительно ответила старушка. — Уходите отсюда. — Она даже подняла палку, слабо пытаясь предотвратить вторжение непрошеного гостя в дом, но Стоун уже начал проходить в комнату. Бедная женщина закричала: — Уходите отсюда! Пожалуйста, уходите!

— Не беспокойтесь, — вежливо сказал Чарли, — это займет лишь несколько минут.

— Нет, — почти прошептала Зиновьева. — Они обещали мне… Они обещали, что больше не будет никаких допросов. Они обещали оставить меня в покое.

— Всего несколько вопросов. Простая формальность.

Старушка заколебалась.

— Что вам от меня надо? — повторила она с несчастным видом, делая шаг назад и пропуская Стоуна в комнату.

Но благодаря учтивым манерам Чарли подозрительность Зиновьевой в конце концов рассеялась. Сидя на покрытой прозрачным клеенчатым чехлом софе и разглаживая выцветший халат старческими, но все еще изящными руками, она, сначала запинаясь, а затем уже гладко и бегло, насколько ей позволял ее плохой английский, рассказала Стоуну историю своей жизни.

Она пришла работать к Ленину совсем юной. Ей не было еще и девятнадцати лет. Ее отец был другом Бонч-Бруевича, одного из ближайших соратников Ленина. Но она никогда не выполняла никаких обязанностей, кроме чисто канцелярских. С 1918 года, когда советское правительство переехало из Петрограда в Москву, Зиновьева перепечатывала бесконечные письма вождя. В 1923 году она вместе с ним переехала в Горки, где ему суждено было умереть.

Через несколько лет после смерти Ленина Зиновьева попросила разрешения эмигрировать в США. Так как она честно послужила на благо отечества, ей дали визу. Она сказала, что была самой молодой из секретарш Ленина, поэтому ни к какой секретной информации ее не допускали. Но, конечно, она не станет утверждать, что ничего не видела и не слышала.

Проговорив часа полтора, Чарли заметил, что подозрительность в ее глазах исчезла, взгляд старушки становился попеременно то спокойным, то вызывающим.

— Тридцать два года от вашей знаменитой разведки не было ни слуху ни духу, — злобно сказала Зиновьева. — А теперь вы вдруг мною так заинтересовались.

— Я ведь уже сказал вам: это такой порядок. Мы заполняем белые пятна в вашем деле.

Ему сначала показалось, что она его не поняла, но старушка вдруг игриво улыбнулась и сказала:

— А у вас не должно быть никаких белых пятен, — в эту минуту ее старое и мудрое лицо приобрело выражение семнадцатилетней кокетки.

— Мои вопросы не отнимут у вас много времени.

— У меня вообще осталось не слишком много времени, — спокойно, без тени жалости к себе произнесла Зиновьева. — Скоро вы наконец сможете прекратить разорять ЦРУ, посылая мне бесконечные чеки и бесчисленные сокровища.

— Да, начальство у нас не слишком щедрое, — согласился Стоун. Управление действительно не баловало перебежчиков.

— В России за мою работу с Лениным мне бы назначили огромную пенсию, — проворчала она. — Иногда я сама себе не могу сказать, зачем я уехала.

Стоун сочувственно кивнул и спросил:

— Может, я могу вам чем-нибудь помочь?..

— Послушайте, — прервала его Зиновьева, — я уже старуха. Я живу в этой стране уже больше шестидесяти лет. И если великая американская разведка до сих пор не вытянула из меня крохи известной мне информации, то все это не так уж важно. — Она подняла голову, склонила ее на плечо и улыбнулась. — Так что не тратьте понапрасну время.

— Что, это относится и к завещанию Ленина?

Зиновьева резко вздрогнула и напряглась, но через несколько секунд взяла себя в руки и, хитро улыбнувшись, спросила:

— Вы приехали сюда поговорить со мной об истории? Могли бы просто почитать книги. Об этом завещании теперь знают абсолютно все.

— Я имею в виду другое завещание Ленина.

— Да? А что, было какое-то другое? — Зиновьева с показной скукой пожала плечами. Она нервно вертела в руках пустую чайную чашку.

— Я думаю, вы и сами знаете.

— А я думаю, что нет, — отрезала она.

Стоун улыбнулся и решил положить конец этим препирательствам.

— Это выяснилось в ходе плановой проверки вашего дела, — сказал он и замолчал, ожидая ее ответа. Но старуха молчала. Тогда он произнес как можно безразличнее:

— Он ведь был отравлен, не так ли?

Она опять долго не отвечала и когда наконец собралась, слова ее почти потонули в гуле холодильника, включившегося вдруг в соседней с комнатой кухне.

— Я думаю, да, — торжественно произнесла она.

— Что заставляет вас так думать?

— Он… он написал об этом и дал мне перепечатать это письмо. Попросил сделать два экземпляра: для Крупской, его жены, и для… — она вдруг замолчала.

— Так кому предназначался второй экземпляр?

Зиновьева сделала слабый жест рукой и произнесла с безнадежностью в голосе:

— Я не знаю.

— Знаете.

Последовало долгое молчание, затем Стоун продолжил:

— Ваш контракт предусматривает полное сотрудничество. В противном случае в моей власти прекратить материальную поддержку…

Она торопливо перебила его, слова посыпались, как горошины:

— Понимаете, это было так давно… Да это и неважно. Был какой-то иностранец. Ленин боялся, что в его же доме против него что-то замышляют… Думаю, что так оно и было. Все, даже садовник, повар и шофер, были сотрудниками ОГПУ, секретной полиции.

Теперь она говорила так быстро, что Стоун с трудом понимал ее.

— Почему? Почему он отдал второй экземпляр иностранцу? — переспросил он.

— Он боялся Сталина, боялся, что Сталин может сделать что-нибудь с Крупской. Ленин хотел быть уверенным, что документ будет увезен из страны.

— Кто был этот иностранец?

Она отрицательно покачала головой.

— Вы ведь знаете его имя, верно? — ровно произнес Стоун.

Зиновьева не могла больше сопротивляться.

— Это был высокий и красивый американец. Бизнесмен. Ленин встречался с ним несколько раз. Но это все неважно.

— Его имя?

— Уинтроп Леман.

После долгой паузы она, немного скосив глаза, тихо повторила:

— Леман… Ленин встречался с ним несколько раз.

— Он приезжал в Горки?

— Да. Уинтроп Леман.

— О чем говорилось в письме? О возможном отравлении?

— Не только, — она опять говорила очень медленно, — Ленин сделал кое-какие наброски… накануне отъезда в Горки. Он был тогда уже болен. В них он очень плохо отзывается о советском государстве. Признается, что совершил чудовищную ошибку, что Советский Союз становится государством террора. Он пишет, что напоминает сам себе… доктора Франкенштейна, создавшего ужасное чудовище.

Она замолчала.

— Значит, этот документ — решительное осуждение советского государства самим же его создателем, — тихо произнес Чарли. Слова прозвучали по-дурацки, как будто он сказал прописную истину. — И сейчас он у Лемана.

— Как-то раз Ленин потребовал отвезти его в Москву. Мы пытались отговорить его, но он настоял на своем. Всю дорогу он подгонял шофера. В Москве он сразу поехал в Кремль и пошел в свой кабинет.

— Вы были с ним?

— Нет. Я узнала обо всем этом уже позже. Он осмотрел стол в своем кабинете и увидел, что секретный ящик открыт. Он обыскал все, он был взбешен, кричал на всех вокруг. Но письмо пропало… Но он… он восстановил его по памяти.

— И продиктовал его вам, — продолжил Стоун. — Это и был документ, напечатанный вами в двух экземплярах…

— Да.

— У вас есть свой экземпляр?

— Нет, конечно, нет. Я его даже почти не помню.

— А что случилось с экземпляром Крупской?

— У нее его наверняка отобрали.

— А копия Лемана?

— Я не знаю. — Из соседней кухни доносился запах куриного бульона, щедро приправленного чесноком.

Чарли вдохнул уютный запах старого дома, оглядел комнату и спросил:

— А почему вы считаете, что его отравили? И кто это мог сделать?

— Пожалуйста, не ворошите всего этого, — взмолилась она. — Пусть люди думают, что Ильич умер своей смертью, тихо и мирно.

— Но ведь было произведено вскрытие, не так ли? Мне кажется, что…

— Ладно, — Зиновьева, слабо взмахнув рукой, выразила свое согласие со сказанным Чарли. — Да, вскрытие было. Врач обследовал внутренние органы, но ничего подозрительного не обнаружил. Тогда вскрыли череп… — Она скроила гримасу отвращения и продолжила: — Мозг был… как камень. Он у него затвердел. За-твер-дел, — произнося это слово, она постучала указательным пальцем по столу. — Когда по нему постучали скальпелем, он звенел.

— Это артериосклероз. А они искали следы отравления в организме? — тут Чарли перешел на русский язык: он не сомневался, что бедной старушке так будет намного легче. И действительно, она взглянула на него с благодарностью и ответила:

— Нет, зачем им это было нужно?

— У них что, не было оснований подозревать, что Ленин отравлен?

— А вы знаете, что личный врач Ильича, доктор Готье, просто отказался подписывать заключение о вскрытии? Он отказался! Он точно знал, что Ленина отравили. Это же исторический факт!

Стоун молча уставился на нее.

Зиновьева многозначительно кивнула.

— Я думаю, что Готье знал обо всем.

— Но кто это сделал? Кто его отравил?

— Я думаю, что кто-нибудь из обслуги. Они ведь все работали на ОГПУ. Сталин хотел убрать Ленина, чтобы захватить власть в стране. А почему вы опять всем этим заинтересовались? Почему опять спрашиваете об этом?

— Опять?

— Ну, я же все вам рассказывала еще тогда, в 1953 году.

— В 1953 году? — Слышно было, как в паре кварталов от дома прогромыхал автобус. — Кто именно расспрашивал вас тогда?

Анна Зиновьева долго смотрела на Стоуна серыми от катаракты глазами. Она как будто не поняла его вопроса. Затем старушка медленно поднялась, опираясь одной рукой на алюминиевую палку, другой — на ручку кресла.

— Я раньше всегда читала газеты, — с вызовом заявила она. — И у меня отличная память на лица. Ильич всегда хвалил меня за это. — Она подошла к буфету из орехового дерева, выдвинула один из ящиков, вытащила из него тяжелый альбом для газетных вырезок в зеленом кожаном переплете и положила его на блестящую полированную полку. — Подойдите сюда, — позвала она.

Стоун подошел к буфету. Зиновьева медленно, как будто они были свинцовые, перелистывала страницы.

— Вот, нашла, — наконец произнесла она, склонившись к самому альбому, почти касаясь его лицом.

Она указала на неровно вырезанную пожелтевшую заметку из эмигрантской газеты «Новое русское слово», издаваемой в Нью-Йорке. От даты, поставленной внизу, остался только год — 1965. Месяц и число были небрежно отрезаны ножницами при вырезании статьи из газеты.

— Я тоже узнал этого человека, — сказал Стоун, стараясь скрыть свое потрясение. На фотографии был изображен Уильям Армитидж, государственный служащий госдепартамента США, назначенный, как сообщалось в статье, на пост помощника госсекретаря. Стоун знал, что и сейчас Армитидж является заместителем госсекретаря США. Это был очень влиятельный человек, представитель высшего эшелона власти. И именно с ним говорил Сол Энсбэч буквально за несколько часов до того, как был убит.

— Это он тогда с вами беседовал?

— Да, он. Это Армитидж.

Чарли кивнул. Сол знал, что в стране все прогнило. Насколько же высоко распространилась эта гниль?

— А что ему от вас было нужно? Почему он вдруг в 1953 году заинтересовался тем, что случилось в 1924 году?

Старуха посмотрела на него сердито, дивясь его тупости.

— Его заинтересовало то, что тогда произошло совсем недавно. Его заинтересовало нападение на мой дом и угрозы.

— Угрозы?

Она почти закричала:

— Да, угрозы! Угрозы! — на ее лице появилось выражение ужаса.

— Кто вам угрожал? Надеюсь, не наши агенты?

— Мне угрожали русские. — В глазах старушки блеснули слезы. — Вам же все это отлично известно. Не надо…

— Почему они вам угрожали? — тихо перебил ее Чарли.

— Они… — она медленно покачала головой, отчего слезы потекли по ее щекам, — они искали это проклятое завещание. Они были уверены, что оно у меня. Перевернули вверх ногами весь дом и сказали, что убьют меня. Я им говорила, что у меня ничего нет…

— Кто это был?

— Чекисты. Люди Берии. — Зиновьева объясняла все, как будто разговаривая с маленьким ребенком. — Я была так напугана… Они часто повторяли слово «иконоборчество».

— То есть уничтожение икон.

— Да. Они все говорили: «Первым мы уничтожим этого ублюдка Ленина. Эту чертову икону».

Стоун кивнул. Да, в СССР было такое подпольное движение озлобленных противников Ленина.

— А этот американец, Армитидж, чего конкретно он хотел?

— Он хотел узнать, что они мне тогда говорили. Я сказала ему, что они просто требовали документ, которого у меня никогда и не было.

— Вы сказали ему не все, — заметил Стоун, но не обвиняющим, а, наоборот, сочувствующим тоном.

— Он мне долго не верил. Затем предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не рассказывала никому об этих чекистах, обо всем, что тогда произошло. Он сказал, что мне придется плохо, если я проболтаюсь. Поэтому я и удивилась, что вы опять начали расспрашивать меня обо всем этом.

— Он хотел, чтобы все осталось в тайне.

— Он хотел, чтобы я молчала, — согласилась она. — Чтобы я никому ничего не говорила. Вы киваете… Вы, должно быть, понимаете меня…

— Но ведь чекисты могли взять документ и у Лемана, разве нет?

Губы старухи задрожали, она поискала невидящими глазами лицо Стоуна.

— Нет, — наконец произнесла она. — Я слышала…

— Что?

— Мне говорили… мне говорили, что у них не было в этом никакой надобности, потому что Сталин… он имел власть над этим человеком. А может, они не могли этого сделать потому, что у них был с ним какой-то договор. Я не знаю… — Она, казалось, теряла нить разговора, лицо стало серым от усталости.

— Договор?

— Сталин… это был страшный человек. Он знал что-то, что дало ему власть над этим американцем.

…Моя мама, съежившись, прижимается к старому холодильнику. По ее щекам текут синие от косметики слезы, она кричит: «Я не заставляла тебя садиться в тюрьму! Почему ты сердишься на меня?! Сердись на того, кто в этом виноват!»

Да.

Итак, Сталин контролировал Лемана… Чарли был ошеломлен. Да могло ли такое случиться? Советник Рузвельта и Трумэна, человек, из-за которого Элфрид Стоун попал в тюрьму. Не это ли секрет Лемана, ради сокрытия которого он пошел на такую подлость? Непостижимо, чтобы Леман имел какие-то тайные связи с советским правительством…

— А что могло дать ему эту власть? — спросил он.

— Я не знаю. Я ничего не знаю, никаких великих секретов. Я была только секретарем. Вы должны разбираться в этом намного лучше меня.

— Вы правы, — признался Стоун, чувствуя, что его опять охватывает страх.

С улицы донеслись крики играющих детей, опять проревела машина, в которой давно следовало сменить глушитель, и снова стало тихо. Чарли слышал бешеное биение своего сердца.

Он подумал: «Конечно, американцы, кто бы ни стоял за всем этим, сделают все возможное, чтобы никто не узнал, что они принимали участие в ниспровержении советского правительства».

Стоун оглядел убогую маленькую комнату, взглянул на старуху, чьи запавшие глаза — глаза, которые когда-то видели Ленина, были усталыми и тусклыми от старости, и подумал: «А сейчас они делают новую ошибку, ввязываясь во все это».

За окном опять взревела машина с изношенным глушителем. Она промчалась. Наступила мертвая тишина.

 

18

Мэриленд

Ранним утром к уединенному поместью в Мэриленде с точными пятиминутными интервалами подъехали несколько машин. Без двадцати семь появился последний автомобиль: серый «кадиллак». Он проехал по частной аллее, миновал резные железные ворота, автоматически распахнувшиеся перед ним, и остановился в нескольких сотнях футов от основного здания. Это был большой особняк, построенный в викторианском стиле. Затем машина, медленно маневрируя, въехала в какое-то деревянное строение, напоминающее огромный сарай. Когда «кадиллак» был уже внутри, двери за ним плотно закрылись. Стальная платформа, которая на первый взгляд казалась просто полом, вдруг ожила и начала медленно и ровно двигаться вниз. Опустившись футов на семьдесят, она остановилась. Автомобиль завелся и въехал в прямоугольную нишу с бетонными стенами, покрытыми каким-то особым сортом прозрачной пластмассы. Там уже стояли четыре машины. «Кадиллак» медленно и аккуратно припарковался рядом с черным «саабом».

Из автомобиля с неожиданным для его возраста проворством вылез Флетчер Лэнсинг. Это был один из самых влиятельных людей американского внешнеполитического ведомства, советник Джона Кеннеди; человек, охарактеризованный однажды средствами массовой информации как «ярчайший политический деятель современности».

Лэнсинг, твердо сжав губы под длинным тонким носом, прошел через арку в большой зал для заседаний, в котором, попивая кофе, уже сидели все остальные.

— Доброе утро, мистер Лэнсинг, — поздоровался директор ЦРУ Тэд Темплтон. Как и его предшественник Уильям Кейзи, Темплтон был ветераном управления стратегических служб. Но, в отличие от Кейзи, он был профессиональным сотрудником ЦРУ. Это был высокий и поджарый мужчина с густой шевелюрой седых волос, крупными ушами и мешками под глазами. Своим положением в ЦРУ он был обязан Лэнсингу, который провел не один ужин в резиденции президента в Белом доме, пропихивая Темплтона на место директора управления.

Но Лэнсинг с мрачным видом только коротко кивнул в ответ на его приветствие, затем поздоровался со всеми остальными людьми, сидящими вокруг круглого стола с черной мраморной столешницей. Тут был заместитель Темплтона Рональд Сэндерс: сорокашестилетний крепкий мужчина, бывший защитник футбольной команды, тоже профессиональный сотрудник ЦРУ. Справа от него сидел Эван Уэйнрайт Рейнолдс, который стоял у истоков создания системы национальной безопасности. Ему было больше шестидесяти, он уже отошел от дел, но все еще был очень энергичным, стройным человеком, который редко открывал рот, чтобы что-то сказать.

А справа от Сэндерса сидел Роджер Бейлис из Совета по национальной безопасности, самый молодой из присутствующих на этом заседании. Это был мужчина лет сорока, одетый в темно-коричневый костюм из плотной дорогой ткани. Своим положением, своей карьерой в Белом доме он был обязан остальным людям, сидящим вокруг стола, он был обязан им абсолютно всем. Как самый молодой в этом зале, он был секретарем. Перед ним лежал желтый блокнот, в котором он делал записи шариковой монблановской ручкой. Бейлис, конечно, предпочел бы пользоваться своей пишущей машинкой фирмы «Компак», но на эту суперсекретную территорию не разрешалось проносить никаких электронных приспособлений.

Бейлис был тих и задумчив. Как всегда во время чрезвычайного напряжения, у него начался нервный тик: задергалось правое колено. Он сидел, внимательно рассматривая надломленный ноготь большого пальца: пора было делать маникюр. Среди его изысканных причуд была и такая. Он вдруг вспомнил о женщине, с которой провел эту ночь, блондинке по имени Кэрин. Она была, конечно, штатным сотрудником конгресса. В постели Кэрин оказалась удивительно энергичной, поэтому Бейлис этим утром чувствовал себя не лучшим образом. На Кэрин — как, впрочем, на всех женщин — произвело очень большое впечатление то, что Бейлис работал в Совете по национальной безопасности. Но если бы она имела хоть малейшее представление о том, что должно скоро произойти в Москве и какова его роль в этом…

Бейлис оглядел всех присутствующих. Все сидели молча, предчувствуя недоброе, и ждали, когда Лэнсинг, просматривающий свои записи, начнет говорить.

Что же на самом деле стряслось?

Экстренная мера предосторожности — этот защищенный надежной сигнализацией подземный зал для конференций, построенный под частным поместьем, о существовании которого не было известно даже высшим чинам американской разведки, — считалась всеми пятью людьми, сидящими вокруг стола, необходимой.

По предложению Лэнсинга, чья приверженность к латыни давно вошла в поговорку, они называли себя «Санктум санкторум» — святая святых. Это была ультрасекретная группа бывших и нынешних руководителей американской разведки. Собирались они не часто, всего раз в два-три года, для того, чтобы принимать решения, способные, как они считали, в скором времени изменить судьбу всего человечества.

Колено Бейлиса все дергалось и дергалось с быстротой крылышек колибри.

Он внимательно, со скрытым напряжением наблюдал за асом-шпионом Флетчером Лэнсингом, когда-то, много лет назад, организовавшим «Санктум».

Что же случилось?

Бейлис был единственным сыном своих родителей. Постоянно наблюдая за ними, он рос очень нервным ребенком и всегда невероятно гордился своей необычной проницательностью. Он давно понял, что те, кто занимается разведкой, зачастую бывают отмечены печатью какой-то легкой ненормальности. И все они, конечно, страдают старой вашингтонской болезнью, которая делает человека одержимым в своем стремлении проникнуть в самые тайные коридоры власти. Стоит вам только один раз приехать в офис рано утром, просидеть всю ночь над идущими сплошным потоком телеграммами и факсами — и все… вы попались, вы заражены этим вирусом.

Лэнсинг, который когда-то закончил юридический факультет Гарварда, затем работал в Верховном суде, затем — в министерстве военно-морского флота, променял открытый мир дипломатии, политики и государственных дел на другой, тайный мир. Бейлис считал что это результат того, что в его геноме был какой-то особый набор хромосом.

Мужчины, подобные Лэнсингу, получают особое удовольствие от сознания своей тайной власти, вдали от дневного света и постороннего внимания. Ну, где еще, кроме разведки, возможно организовать заговор против человека, которого и в глаза не видел? Такие люди были «серыми кардиналами» с патологической страстью ко всему секретному. Их никогда не волновала их репутация, потому что они не нуждались ни в какой репутации. И Бейлис, имевший склонность к самопознанию, чувствовал, что ему это не чуждо.

Лэнсинг принадлежал к тому же поколению лидеров-аристократов, к которому принадлежали Ачесон, Уинтроп Леман, Генри Симеон и Генри Кэбот Лодж, к поколению, время которого уже прошло. Хитрый старый птеродактиль, выдающийся приближенный президентов, не отличавшихся таким же благородным происхождением, как он, считал себя одним из мудрейших людей этого времени, когда американская внешняя политика была похожа на старую добрую «бентли», которую неопытные президенты, меняющиеся каждые несколько лет, ведут дикими рывками, приводя в негодность сцепление, до тех пор, пока не научатся вождению. Но сцепление можно заменить, а мир на земле — вещь гораздо более хрупкая.

Да, Бейлис знал, что «Санкторум» готовит операцию, ведущую в определенном смысле к краху старой системы, которая будет уничтожена навсегда. И он гордился, что принимает в этом участие.

Ибо время настало. Никогда еще в истории СССР не было столь подходящей для этого обстановки. И вряд ли можно было ожидать, что когда-нибудь будет более подходящий момент.

Сведения, поступающие из Москвы, были яснее ясного: со дня на день Горбачева должны были сместить. О перевороте говорили все и повсюду.

Флетчер Лэнсинг сообщил об этом еще на предыдущем заседании «Санктума» почти две недели назад. Он тогда сказал:

— Мира, который мы когда-то создали, больше не существует. Все вывернуто наизнанку. Такое впечатление, что все вокруг считают, что русские превратились в плюшевых медвежат. Но змея останется змеей, даже если сменит кожу. — Лэнсинг не был таким уж оголтелым правым, но, как было известно Бейлису, он был ветераном «холодной войны». Он был свидетелем создания послевоенного порядка и знал, как легко Америка, зачастую чрезмерно легковерная и оптимистически настроенная, может потерять голову от чего-то, что на самом деле не более, чем мираж. — Итак, мы, американцы, настолько ослеплены и очарованы переменами в Москве, что начисто забыли о необходимости быть дальновидными. Мы не просто оказались не в состоянии понять, что Горбачев не вечен. И что, когда его сменит другой, то будет уже слишком поздно.

На протяжении семидесяти лет сторонники жесткой линии в СССР тайно лелеяли мечту о времени, когда они смогут потребовать то, что, как они считали, принадлежит им по праву. Они не отдадут власть без борьбы.

Советская империя была на грани краха, ситуация вышла из-под контроля: республики откалывались от центра, экономика разваливалась. А теперь, после разрушения Берлинской стены, Москва навсегда потеряла своих сателлитов.

Оставался лишь один вопрос: когда это произойдет?

Потому что все отлично знали, что произойдет. А когда… «Когда моча в голову ударит», — как живописно выразился Тэд Темплтон. Сведения из Кремля были предельно ясны: дни Горбачева сочтены. Все остальное — уже вопрос времени.

И тогда власть перейдет к новому правительству неосталинистского типа, которое положит конец всем жалким реформам Горбачева. За этим последуют такие беспорядки и катаклизмы, по сравнению с которыми весенние события 1989 года на площади Тьянь-анминь покажутся детской игрой. Правительству, конечно, понадобится вновь объединить все народы Советского Союза. И они опять найдут для этого какого-нибудь общего врага, так называемую внешнюю угрозу.

И им непременно станет вечный архивраг СССР — Запад.

И что же предпринимает Белый дом? А ничего. Пассивно взирает на происходящее. Поистине Америка — всадник без головы.

Десятки лет жесточайшей борьбы, бесчисленные миллиарды долларов, тысячи жизней были потрачены на сдерживание коммунизма. А теперь Белый дом по-дурацки мнется, не зная, как поступить, слепой и нерешительный. Мы, как всегда, оседлали не ту лошадь.

Так сказал на прошлом заседании Лэнсинг.

И «Санктум» принял единственно верное решение, способное раз и навсегда дать человечеству столь необходимый ему мир.

Все должно было случиться в ближайший месяц, потому что они были уже готовы вывести законсервированного американского агента — «крота», как назвал бы его английский писатель Джон Ле Карре, на самую вершину политической власти в Кремле. Долгие годы это было предметом нереальных мечтаний и в правительстве и вне его, несбыточной надеждой, темой для захватывающего шпионского романа. Но сейчас это могло произойти на самом деле. Только сейчас и должно было произойти.

И известно это было только тем, кто находился сейчас в этом зале.

Существование «крота» было строго засекречено и скрывалось и от американского правительства, и от разведслужб, и даже от Белого дома. О нем знали только сидящие вокруг черного мраморного стола люди.

Бейлису было известно, что именно так все это и было задумано. Группа «Санктум» была создана Лэнсингом и Рейнолдсом в начале пятидесятых для того, чтобы направлять действия «крота», «К-3». Выполнение этой задачи требовало соблюдения строжайшей тайны, и Лэнсинг и его коллеги, посвященные в это дело, отлично понимали, что в этой ситуации нельзя полагаться ни на разведслужбы, ни на внешнеполитические ведомства.

После того, как на самую верхушку британской шпионской сети был внедрен советский «крот» Ким Филби, когда утечка информации становилась все более и более частым явлением, а за каждой из них следовало расследование в сенате, и так далее, и тому подобное, — создание секретной группы стало абсолютно необходимым. Доверять нельзя было никому. Президенты и госсекретари приходили и уходили, но никто из них не был посвящен в тайну «Санктума» и «К-3».

И наконец, после десятилетий подготовки, время настало. И сейчас Бейлис со все возрастающей тревогой думал о том, что же могло так взволновать Лэнсинга.

Флетчер Лэнсинг откашлялся и начал с какого-то отвлеченного вступления. Какие бы ни были у него плохие новости, он не был склонен начинать с них. Бейлис, развивший в себе способность слушать и при этом думать о чем-то своем, начал размышлять об удивительной операции, способной изменить весь мир.

Он знал, что США на протяжении долгих лет неоднократно внедряли в Москве своих «кротов». Для этого обычно вербовали проамерикански настроенных советских людей. Одним из первых, завербованных еще в пятидесятых годах, был русский человек под кодовым названием «майор Б». После были и другие: полковник ГРУ Олег Пеньковский, генерал-лейтенант советской военной разведки Петр Попов, сотрудник Московского НИИ авиации и космонавтики А. С. Толкачев… И все они были рассекречены советскими разведслужбами и арестованы.

Для того, чтобы сохранить и продвинуть «К-3» еще выше, были приложены огромные усилия. Об этой операции не был проинформирован в свое время даже Джон Кеннеди. Точно так же, как данные американской разведки об ослаблении власти Никиты Хрущева не были известны никому, даже Линдону Джонсону, до тех пор, пока Генсека не выкинули из Политбюро.

В Вашингтоне в последнее время была очень распространена шутка, что о лучшем «кроте», чем сам Михаил Горбачев, Америке нечего и мечтать. Но вот чего эти умники-шутники не знали, так это того, что именно Горбачев делал возвышение «К-3» действительно неизбежным. Ведь только при беспорядках и неразберихе, царящих сейчас в Москве, «К-3» мог захватить власть.

Бейлис чувствовал, что он осознает важность этого агента даже лучше, чем остальные члены «Санктума».

Ведь это именно он был выбран для непосредственного контакта со связным «К-3».

Этот контакт начался всего несколько недель назад. После десятилетий бездействия опять заработал канал связи. Почтовая карточка, подброшенная Александром Малареком в машину Бейлиса, содержала закодированное микросообщение. Расшифрованный, весь документ занял не больше одной машинописной страницы.

Всем было известно, что Маларек работает на КГБ, но никто в КГБ не знал о его работе по продвижению «К-3». КГБ не имел к этой операции никакого отношения.

Бейлис вспомнил последнее заседание «Санктума», на котором Лэнсинг и Темплтон сказали, что ему поручается осуществлять связь с Малареком.

— …Вы, конечно, понимаете, что должны быть очень осторожны, — наставлял Бейлиса Лэнсинг.

— Конечно, мистер Лэнсинг. — Интересно, они заметили, как он судорожно сглотнул слюну? Видно ли, как он напуган?

— Вы должны понимать, что, если попадетесь на этом, вас непременно будут судить за государственную измену.

— Я понимаю, мистер Лэнсинг.

— С другой стороны, — продолжил Лэнсинг, — если нам все удастся, — его голос прозвучал приглушенно, так как он повернулся к остальным, — то вы, именно вы станете человеком, на практике навсегда изменившим ход истории всего человечества.

Лэнсинг уже закончил вступительную речь. Теперь его голос дрожал от гнева.

— То, что произошло, — скрипуче говорил он, — просто непростительно. — Он стукнул кулаком, покрытым коричневатыми пятнами, по мраморному столу, оглядел стены зала и продолжил: — Мы уже внедряли «кротов» раньше. Но все они были несравнимы по значимости с «К-3».

Его мягко перебил заместитель директора ЦРУ Рональд Сэндерс:

— Но ничего страшного не произошло. Ничего непоправимого.

— Пролилась кровь! — хрипло прокричал Лэнсинг. Бейлис никогда не видел его таким рассерженным, старик всегда сохранял патрицианскую невозмутимость. — Пролилась кровь невинных людей! И людей, верно служивших нашей стране!

— Но это было вызвано необходимостью, — возразил директор ЦРУ. Его голос прозвучал как-то странно мертво в этой звуконепроницаемой комнате. — Сол Энсбэч вмешался, он мог поднять тревогу. Мы не знали, что ему известно. Мне было очень трудно пойти на это, ведь Сол когда-то был моим другом.

— Но другие?!

— Все было сделано очень осторожно. Это было одним из пунктов нашего договора с людьми Маларека. — Темплтон шумно вздохнул. — Никаких следов.

Сэндерс, ерзая на стуле, оправдывающимся тоном добавил:

— В дело «Ежа» успело вмешаться только одно подразделение ЦРУ, «Парнас». Но Тэд сразу пресек это, — говоря, он непроизвольно обращался к старейшинам собрания — Лэнсингу и Рейнолдсу.

Темплтон кивнул.

— Это большая удача, что нам удалось сорвать личину с этого шофера. Я не знал, что он…

— Джентльмены, — прервал его Лэнсинг, — при нашей профессии мы постоянно сталкиваемся с тем, что проливается кровь отдельных людей, чтобы предотвратить кровь многих. Но меня пугают масштабы всего этого, масштабы уничтожения невиновных. Честно говоря, это противоречит всем моим принципам. Но, даже если откинуть моральную сторону этого дела, ваши санкции еще и невероятно опасны. Если хоть что-нибудь станет известно КГБ или любой другой заинтересованной организации, то…

— Это исключено, — быстро произнес Тэд. — В составе «секретариата» только отличные профессионалы. Они очень внимательны. Пока мы не вмешиваемся, их работа будет совершенно незаметна.

— Но доведут ли они эту работу до конца?.. — Эван Рейнолдс произнес это почти шепотом, но все сидящие за столом мгновенно повернули к нему головы: он, может, и излишне резко, выразил то, что было на уме у всех.

Воцарилась мертвая тишина, затем Бейлис, собрав все свое мужество, спросил:

— А мы можем быть уверены, что это именно тот человек?

— Роджер, — произнес Темплтон, — у моих людей есть запись голоса, который совершенно совпадает с записанным во время разговора по телефону из подвала Лемана. В совокупности с записью, сделанной с его домашнего телефона, это доказывает, что это именно тот человек, который нам мешает. Совершенно точно.

— Но мне показалось, вы говорили, что в «Парнасе»… — возразил было Рейнолдс.

— Он единственный, — быстро сказал Темплтон. — Этот человек продолжает копать. Мы не могли этого предвидеть, у него личные причины.

— И все же я считаю, что необходимо решить эту проблему как можно гуманнее, — произнес Лэнсинг.

— Но почему? — резко спросил Рейнолдс. — Если документы у него, он ставит под удар всю операцию. Работа многих десятилетий… Боже мой, да это работа всей моей жизни! У нас нет другого выхода. А что, если он спрятал копии?

Темплтон изложил свой план. Закончив, он увидел, что все потрясены. Возникла долгая пауза, которую прервал один из старейшин заседания.

— Боже всемогущий, — выдохнул Лэнсинг, — помоги нам.

Вашингтон — город учреждений. Бесчисленное количество организаций, от самых коррумпированных закулисных компаний до маленьких, бескорыстных благотворительных групп по распространению потребительских товаров предпочитают называться учреждениями. Это название совершенно нейтрально, а вместе с тем достойно и благородно.

Учреждение «Американский флаг», расположенное на Кей-стрит, в центральном районе Вашингтона, занимало один этаж в современном комплексе, где размещались также несколько юридических офисов и филиалов ряда среднезападных корпораций.

По внешнему виду это здание ничем не отличалось от других, расположенных в этой части города: такой же грязный подъезд, такой же дребезжащий лифт.

Но если бы посетитель по ошибке попал на шестой этаж, он был бы изумлен при виде великолепия, открывшегося взору. А увидел бы он одинокого секретаря, сидящего за большим столом красного дерева в приемной, обставленной мраморными столиками, обвешанной персидскими коврами и отделанной полированными панелями.

Большинство людей, знавших об этом учреждении, считали, что организация «Американский флаг» — один из реакционных мозговых трестов страны. На самом деле это была организация отставных офицеров нескольких американских разведывательных ведомств, преимущественно ЦРУ, управления национальной безопасности и разведывательного управления министерства обороны США. Эти офицеры сохранили тесную связь с организациями, в которых они раньше служили. Фактически многие из них продолжали выполнять свои обязанности. Но все эти связи, даже источники оплаты их труда, были так тщательно законспирированы, что даже самому натасканному следователю конгресса было не под силу доказать, что «Американский флаг» каким-то образом связан с разведкой США.

Именно этого они и добивались. Согласно распоряжению президента, ЦРУ строго запрещалось заниматься шпионажем на территории США. И действительно, со времени расследований, проведенных в середине семидесятых комитетом Черча, ЦРУ очень строго соблюдало это правило. Но, однако, в определенных кругах разведывательных ведомств (включая «Американский флаг») было принято считать запрет дурацким рудиментом сентиментального и благородного демократизма. Разведка не может нормально функционировать, если ее действия ограничиваются подобными правилами, когда она зависит от внутренних служб, не имеющих выхода на заграницу.

Поэтому задолго до времени полковника Оливера Норта и секретных сделок Совета по национальной безопасности с Израилем, Никарагуа и Ираном был создан «Американский флаг», ставший орудием некоторых разведывательных ведомств для работы в США и координационной базой для проведения тайных операций.

В приемной, напугав секретаршу, безмятежно читавшую колонку «Стайл» в «Вашингтон пост», резко зазвонил телефон. Она подняла трубку и после короткого разговора нажала на кнопку селектора.

— Генерал Ноултон, — сказала она, — вас просит директор ЦРУ.

Несколько минут спустя зазвонил телефон в маленьком фермерском домике в пригороде Александрии, штат Вирджиния. Он был расположен недалеко от сельской дороги, уединенно, в нескольких милях от других построек, и огорожен спрятанным в зарослях кустов и деревьев электрифицированным забором. Крыша домика была утыкана серыми микроволновыми антеннами.

— Макманус слушает, — произнес человек, поднявший трубку. Это был Лесли Макманус, отставной офицер вооруженных сил. Он с минуту слушал, делая пометки в блокноте, затем произнес:

— Слушаюсь, — и положил трубку.

 

19

Бостон

Проведя за рулем более девяти утомительных часов и сделав только одну остановку, Стоун вернулся в Бостон.

Элфрид Стоун, полностью одетый, сидел на стуле в больничной палате. Кровать была заправлена.

Когда вошел Чарли, отец вздрогнул и сказал с упреком:

— Это ты? Я звонил тебе в Нью-Йорк, даже… даже по рабочему телефону. Где ты пропадал, черт побери?

— Извини.

— Я уже собирался вызвать такси. Сегодня утром они вдруг решили меня выписать. Ты не мог бы отвезти меня домой? — Он с отвращением обвел взглядом палату. — Я уже по горло сыт этой больницей.

Было начало десятого вечера.

Несколькими часами раньше по ступеням маленького желто-коричневого домика поднялись хорошо одетые мужчина и женщина средних лет. Подойдя к двери, они позвонили. Прошла минута, две, три… Казалось, они стоят у двери уже целую вечность. Но они точно знали, что хозяйка дома. Все было подготовлено очень тщательно: таков был стиль работы нанявших их людей. Оба они точно знали, что в это время старуха спит в своей маленькой, трогательно обставленной спальне на втором этаже. Для того, чтобы спуститься вниз, ей потребуется немало времени.

Со стороны они казались респектабельной супружеской парой. Мужу было около сорока. Это был лысеющий, немного полноватый, но явно очень сильный мужчина. Остатки его темных с проседью волос были коротко подстрижены. Он был одет в синий костюм в тонкую полоску, голубую рубашку и пестрый галстук. Поверх костюма было накинуто верблюжье пальто.

Жена была на пару лет моложе. Это была крепкая, невысокая женщина. Она была далеко не красива, но явно тщательно занималась своей внешностью. Большие карие глаза были слишком сильно накрашены, на лоб падала прямая и ровная челка. На ней было надето строгое платье с воротником а-ля Питер Пэн.

За дверью послышался шорох, женщина и мужчина быстро обменялись взглядами.

Они говорили на безукоризненном английском языке с легким среднезападным акцентом. Скромным источником их существования была небольшая дизайнерская фирма, которой они совместно владели и управляли. Заказчиков у них было немного. Женщина получила художественное образование в Ленинграде, в Академии художеств СССР, затем училась в Москве.

Дверь приоткрылась, из-за нее выглянула старуха.

— Вам кого? — спросила она.

Бедняжка была даже дряхлее, чем они ожидали.

— Айрин? — молодая женщина мило улыбнулась, глядя на старушку доверчивыми глазами.

— Да… — Теперь она была еще подозрительнее и глядела на них, сжимая в сухоньком кулачке свою металлическую палку.

— Айрин, я Элен Стивенс, а это Боб. Мы добровольцы службы социальной помощи старикам нашего города. — Темноволосая женщина опять улыбнулась и добавила: — Нам рассказала о вас Руфь Боуэр.

Так звали соседку старушки, время от времени приходящую к ней помочь по хозяйству. Их проинструктировали об этом перед визитом.

Напряжение и подозрительность исчезли из глаз хозяйки дома.

— О, пожалуйста, проходите.

Пока они проходили в дом, гостья болтала не переставая.

— Я не знаю, говорила ли вам Руфь о том, что наша служба посылает нас помогать кое в чем старым людям. Ну, сходить за них в магазин, переставить что-нибудь в доме… что скажете. — Дверь за ними захлопнулась.

Анна Зиновьева медленно ковыляла через маленькую гостиную к обитой коричневым твидом софе в прозрачном клеенчатом чехле.

— О, спасибо, спасибо вам большое, — ответила она.

— Послушайте, Айрин, — усаживаясь на стул рядом с софой, вмешался мужчина, — к вам сегодня утром кто-нибудь приходил? Это очень важно для нас. — Он смотрел на нее пристально и сразу заметил промелькнувший в глазах старухи ужас, который сам по себе был положительным ответом.

— Нет, — пробормотала она, кусая губы.

Да. Она с кем-то говорила.

— Чего он от вас хотел? — спросила его жена.

— Сюда никто не приходил, — уже в ужасе проговорила Зиновьева. — Умоляю вас, я не…

Женщина перебила ее, перейдя на русский язык и называя старуху уже ее настоящим именем.

— Нет, — выдохнула Зиновьева. Опять! Они пришли опять! Она не могла поверить своим глазам. Они знали ее имя, которым ее никто не называл уже много десятков лет.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — тихо плача, проговорила Зиновьева. Она вся дрожала крупной дрожью, не в силах сдержать охвативший ее ужас. — Что вы хотите узнать? Что вы хотите узнать от меня?

— Очень немного, — мягким, приятным голосом ответил мужчина. — Только то, о чем расспрашивал человек, посетивший вас сегодня утром.

В конце концов старуха рассказала все.

Женщина перевернула тело и, завернув халат на бедре, сделала небольшой надрез ножом. Немного раньше они сломали бедняжке тщедушную шею. Сначала артериальная кровь била вверх струей, затем потекла медленным красным потоком. Очень скоро иссяк и он.

— Готово, — сказала женщина.

Ее муж натянул резиновые перчатки и достал из принесенного с собой чемоданчика стеклянный пузырек и длинный ватный тампон.

— Это опасно? — спросила она, кивком указывая на жидкость, впитывающуюся в надрез.

— Я бы никому не советовал до этого дотрагиваться, — ответил он. — Это клостридиум волчий. Страшная вещь, но незаменимая в работе.

Это был препарат, ускоряющий естественное разложение тела. Когда старуху обнаружат, она будет выглядеть так, будто умерла уже несколько недель назад. Все будет указывать на то, что она поскользнулась и упала с лестницы, ударившись головой. Такое иногда случается со старыми одинокими людьми.

Будь у них время, они бы могли остаться и увидеть действие препарата. Через несколько дней от тела останется лишь скелет, сухожилия и кашеобразная лужица. Опознать труп будет совершенно невозможно. Не будет ничего, только кучка пузырящихся органических тканей.

Мужчина вытащил тампон из раны и встал.

— Готово, — сообщил он.

Чарли въехал в темный гараж отцовского дома. Подъезжая, он напряженно глядел по сторонам, но делал это так осторожно, что отец, сидящий рядом с ним, ничего не заметил.

Вокруг никого не было видно. Чарли вышел из машины, подхватив чемодан и небольшую сумку отца, и подошел к двери. Элфрид Стоун нетвердой походкой последовал за ним.

Чарли отключил сигнализацию и отпер дверь. Дом был погружен в темноту, матово отсвечивала старинная мебель, пахло лимоном, персидские ковры с ровной бахромой были тщательно вычищены пылесосом.

— Ну, вот я и дома, — провозгласил Элфрид. — Надеюсь, на моей кровати наверху есть простыни.

— Ты сможешь подняться наверх? — спросил Чарли.

— Я чувствую себя намного лучше, чем выгляжу.

— Давай-ка я отнесу к тебе твои вещи. А потом схожу за Пири к соседям. Ты ведь, вероятно, захочешь сегодня лечь спать пораньше.

Он поднялся с сумками наверх и через несколько минут услышал, что отец зовет его.

Чарли оставил вещи в комнате и быстро подошел к краю лестницы.

— Что случилось?

Взглянув вниз, он увидел, что его отец держит в руке конверт от письма Сола Энсбэча, который Чарли оставил в кармане своего пальто. В другой руке у него была глянцевая фотография размером 8 на 10 сантиметров.

Сердце Чарли сильно забилось.

— Я хотел повесить твое пальто, — сказал Элфрид, — а это выпало из кармана. — Его глаза расширились, он страшно побледнел. — Где ты это взял? И зачем?

В это же время в нескольких милях на юг от дома старого Стоуна, в самой бедной части Бостона, известной под названием «Комбат зоун», в одном из убогих кинотеатров сидел человек в черной кожаной куртке. Эти несколько районов города были известны сексшопами, борделями, порнокинотеатрами, наркоманами и проститутками. Было еще не поздно, поэтому народу в кинотеатре было немного. Все сидели как можно дальше друг от друга. На экране блондинка с огромной грудью занималась любовью с чернокожим мужчиной, тоже щедро наделенным природой. Несколько стариков в зале откровенно мастурбировали.

— Добрый вечер, — услышал мужчина в черной куртке. Говорили на русском языке. Он обернулся. Рядом сидел бородатый человек в очках, одетый в синюю ветровку.

— Добрый вечер, товарищ, — ответил он тоже по-русски.

Два русских эмигранта посидели несколько минут молча. Потом, убедившись, что за ними никто не наблюдает, встали и один за другим вышли из кинотеатра.

— Это та женщина, с которой ты тогда встречался, да? — спросил Чарли. — Это Соня Кунецкая?

Отец был потрясен.

— Да, — ответил он.

— Она жива?

Элфрид Стоун пожал плечами, как бы показывая, что его это совершенно не интересует, хотя его глаза выражали обратное.

— Что тебе известно об этой женщине? — возбужденно спросил Чарли. — Могла ли она быть связной с московским агентом, которого контролировал Леман?

— Зачем ты спрашиваешь меня обо всем этом?

— Извини. Мне не следовало заводить разговор именно сейчас. Ты слишком устал. Тебе надо отдохнуть. Поговорим в другое время.

— Нет, Чарли, мы должны поговорить сейчас. Я хочу знать, что тебе удалось разузнать.

— Пожалуйста, папа, давай отложим этот разговор.

— Нет, мы поговорим сейчас, — потребовал отец.

Стараясь по возможности смягчать свой рассказ, Чарли выложил все, начиная с предположений Сола Энсбэча и заканчивая тем, о чем ему поведала старушка в Нью-Джерси. Об убийстве Сола Энсбэча он умолчал: не хотел слишком сильно расстраивать старика.

Элфрид слушал, слегка приоткрыв рот.

— Ну что ж, раз так… у меня тоже есть что тебе рассказать, — произнес он наконец.

Белый фургон выехал из «Комбат зоун» и по Вашингтон-стрит направился к Кэмбриджу. В машине сидели двое: за рулем — бородатый в синей ветровке, а на заднем сиденье — крупный мужчина со старомодными бакенбардами, явно родом из Балтимора.

Машина была «додж» выпуска 1985 года, специально оборудованная умельцем из тюрьмы штата Пенсильвания, отбывавшим десятилетний срок за вооруженное ограбление. Он считал, что делает фургон для перевозки обычных заключенных. Но он знал достаточно, чтобы осознавать: от этой работы зависело не только то, как он будет жить дальше. От нее зависело, останется ли он в живых. И он соорудил настоящий танк. Изнутри были напаяны стальные пластины; над водительским местом с целью защитить водителя от выстрелов был приделан наклонный стальной козырек с прорезью для наблюдения за дорогой. В нескольких местах были бойницы для винтовок. Этому фургону не была страшна никакая атака. Остановить его мог разве что гранатомет «базука».

Машина была оснащена пистолетами системы «Магнум» сорок четвертого калибра и автоматами «Томпсон».

Но в этот вечер люди, едущие в фургоне, не собирались пользоваться всем этим. Задание было ерундовым.

Сидящий за рулем был, как большинство русских эмигрантов, таксистом. Он жил в Бостоне уже три года. За полгода до отъезда из Москвы его отобрали для работы в ультрасекретной организации. Сейчас он жил один в бедном пригороде Бостона и старался не общаться с другими людьми. Это было нормально для эмигрантской среды.

Его, как и человека в кожаной куртке, с которым он прежде не был знаком, забросили в Америку для секретной работы. Платили им очень хорошо, так как они обладали очень редким талантом: выполняли приказы беспрекословно и в случае надобности запросто могли убить.

Они проехали вверх по Массачусетс-авеню, пересекли Гарвардскую площадь и отыскали небольшую улочку Брэтти-стрит.

— Неплохо, — по-русски произнес мужчина с бакенбардами, с восхищением глядя на большой дом на Хиллард-стрит.

— Ну, откуда мне знать о секретных операциях? — протестующе говорил Элфрид Стоун. Чарли уже сходил к соседям и привел Пири. Теперь они сидели на кухне и разговаривали. — Я никогда не вмешивался в подобные дела.

Отец сидел, двигая солонку и перечницу по пластиковому кухонному столу, описывая геометрические фигуры вокруг стакана с водой и пластмассового пузырька с таблетками.

— Ты был помощником Лемана. Ты был советником Трумэна по вопросам национальной безопасности.

— О Боже… Мы занимались делами типа Инчхона, проблемами с Макартуром и китайскими коммунистами. Вот такими делами.

— И ты никогда не слышал о попытке спровоцировать переворот в Москве?

— Переворот? — Элфрид рассмеялся. — О, это заветная мечта Фостера Даллеса. Врага надо знать, иначе с ним трудно бороться. Это из «Гамлета», по-моему: «Мириться лучше с незнакомым злом, чем бегством ко знакомому стремиться».

— Значит, ты ничего не слышал о перевороте? Абсолютно ничего? Ни сплетен, ни мимолетных упоминаний в документах?

— Я не говорю, что не было никаких попыток. — Отец открутил крышечку с пузырька, вытряхнул таблетку индерола, бросил ее в рот и запил большим глотком воды.

— Да, я знаю, — сказал Чарли. — Мы, американцы, пару раз пытались сместить Сталина; затем, после Кубинского ракетного кризиса, мы хотели избавиться и от Хрущева. Конечно, я помню.

— Чарли, — сердито перебил его отец, — если ты хочешь сказать, что считаешь, что Уинтроп Леман, постоянный сотрудник Белого дома со времен Рузвельта, принимал участие в секретной работе по организации антисталинского переворота, то я не вижу в этом ничего странного. Я также не вижу в этом и ничего плохого. Сталин был опаснейшим тираном, это всем было известно.

— Вот именно, — сказал Чарли. — Ну, что плохого в заговоре с целью свержения самого страшного тирана двадцатого века?

— Правильно.

— Да, если бы дело было только в этом. Но за этим явно стояло что-то другое.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что подобную операцию не было бы необходимости держать сейчас в таком строжайшем секрете. Просто не было бы смысла. Хотя бы потому, что главные виновники уже давно мертвы.

— Ну, а каковы же твои соображения?

— Я считаю, что-то происходит именно сейчас. И происходящее настолько серьезно и секретно, что людей убивают только за то, что им известны жалкие крохи информации. — С минуту он посидел молча, глядя прямо перед собой, размышляя, не слишком ли много он сказал отцу. — А сейчас я хочу, чтобы ты мне кое о чем рассказал. Ты говорил, что поехал в Москву по просьбе Лемана… Но что же еще стояло за этим? Зачем ты поехал на самом деле? Ведь было же что-то еще, верно?

Элфрид Стоун сидел молча, его пальцы странно, как будто сами по себе, двигались по пластиковому кухонному столу.

— Почему ты испортил свою жизнь ради Уинтропа Лемана?

Отец улыбнулся странной улыбкой.

— У всех есть свои секреты, Чарли. Слушай, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Ты расследуешь это все из-за меня. Я даже не могу выразить, что это для меня значит, — Чарли показалось, что в глазах старика блеснули слезы. — Но сейчас я хочу, чтобы ты оставил все это.

— Я не могу.

— Чарли, игра не стоит свеч.

— Это не игра.

— Да, черт побери, это не игра. Но почему ты настаиваешь? Зачем ты все это затеял?

— Я начал это дело потому, что мне поручили его в «Парнасе». Меня попросили разузнать все о завещании Ленина. Я и сейчас не знаю, почему они выбрали для этого именно меня.

— Ладно, раз уж ты так настаиваешь, я могу подсказать тебе, у кого ты мог бы получить информацию по этому делу. Тебе сможет помочь один из моих бывших студентов. Если кто-то об этом и знает, то это он. И если тебе нужен союзник, он сделает для тебя все возможное. Он из Совета по национальной безопасности и занимается сейчас примерно тем же, чем когда-то занимался я.

— Спасибо.

— Бывшие студенты очень любят делать одолжения своим старым учителям. Даже те, которые сделали себе карьеру не самым благородным путем. Это приносит им внутреннее удовлетворение их собственной персоной, — Элфрид сложил ладони домиком, сцепил пальцы и вывернул руки. Суставы затрещали. Вдруг он продолжил: — Слушай, Чарли, давай поедем на эти выходные в Мэн. Не думаю, чтобы поездка слишком утомила меня. А там я мог бы выздороветь в более приятной обстановке.

— В Мэн? — удивился Чарли. Отец говорил об их охотничьем домике на юге штата Мэн. Долгие годы, пока Чарли был ребенком, они обычно проводили там летние каникулы. Охотничий домик — это, конечно, слишком громкое название для такой развалюхи. Это было одним из самых любимых мест Чарли. Он вспомнил запах горящей древесины, которым пропахли все одеяла в хижине. Бывало, они проводили долгие часы за разговорами, ходили рыбачить, охотиться на уток. Днем, пока отец дремал в гамаке, Чарли любил носиться на моторке по озеру. А иногда он уходил один в горы неподалеку от домика и занимался своим любимым альпинизмом. В течение года отец был обычно замкнутым и неразговорчивым, а там, в сторожке, его как бы прорывало.

— Это было бы прекрасно, — сказал Чарли. — И там ты мне все расскажешь.

— Да.

— Все, что знаешь об этом деле?

— Да.

— Не держи это все в себе…

— Не буду. Дай мне только несколько дней. Я держал это все в себе столько лет, что несколько дней уже ничего не изменят.

— Ну, хотя бы намекни.

— Это касается тебя и меня… Нашего прошлого. Чарли, ты ведь знаешь, чем отличаются лис и гончая?

— Очередная метафора?

— Я тебе не говорил об этом раньше? Понимаешь, гончая бежит, чтобы заработать себе обед, а лис — чтобы спасти свою жизнь. Сейчас ты — гончий пес, но смотри, Чарли, не становись лисом. Обещаешь быть осторожным ради меня?

— Я не могу этого обещать, папа.

— Можешь. Не превращайся в лиса. Ты владеешь информацией, и в случае необходимости ты сможешь использовать ее. Ради меня, Чарли. Брось это ради меня, ладно? Позже ты поймешь, почему я так настаивал.

Чарли молчал. Прошло пять секунд, десять, двадцать. Затем он вздохнул и медленно сказал:

— Не нравится мне все это. Ну, ладно, обещаю бросить это дело.

— Спасибо. А сейчас мне нужна твоя помощь. Помоги мне найти этого негодного пса. — Он подошел к кухонной двери, ведущей в сад, и, открыв ее, позвал Пири. — Он почему-то любит оставаться вечером на улице. Это странно, большинство собак предпочитают быть в доме.

Двое мужчин, отец и сын, стояли на заднем крыльце.

— Все, что я делал, — тихо произнес Чарли, — я делал ради тебя, папа.

Мелодично позвякивая ошейником, подбежал Пири.

— Я знаю… — Элфрид Стоун почесал собаку за ухом. — Это… я не… — В его голосе послышались слезы, и он, устыдившись, наклонился еще ниже. Минутку спустя, когда старик был уже в состоянии говорить, он произнес: — Я очень высоко это ценю, Чарли.

В начале второго ночи русский в кожаной куртке, каждые пять минут выходивший на Хиллард-стрит, увидел, что в доме Элфрида Стоуна погасили свет.

— Давай быстрее, — по-русски сказал он напарнику, сидевшему в кабине бронированного фургона. — Пора.

Бородатый вылез из машины, подошел к задней двери и достал оттуда небольшую сумку, в которой среди прочих инструментов лежали большие кусачки, тяжелые черные кожаные перчатки и стеклорез. Они обошли дом с тыла и уверенной походкой, как будто они были жителями Кэмбриджа, идущими домой после затянувшейся вечеринки, подошли к нему.

Электрический распределительный щит находился именно в том месте, которое указывалось в инструкции, сразу за углом. Бородатый, надев кожаные перчатки, ослабил три болта и вытащил кабель, отключив этим электричество во всем доме. Затем он кусачками перерезал телефонный провод.

Тем временем его напарник попробовал открыть кухонное окно, но оно оказалось заперто. Тогда он приклеил присоску к стеклу и очертил стеклорезом круг. Затем он быстро, но сильно постучал по окну, и круг вывалился, но не упал на пол кухни, поддерживаемый присоской. Вынув его, русский просунул руку в дыру и, отперев изнутри защелку, распахнул окно.

Спустя три минуты двое мужчин практически бесшумно проникли в дом.

Чарли долго не мог заснуть. Он вдруг понял, что просто никак не может оставить это дело, слишком много вопросов осталось без ответа.

Он лежал в кровати без сна, глядя на паутинообразные трещины на потолке, которые много раз рассматривал ребенком. Вдруг до него донесся глухой стук. Откуда это? Снизу? Или что-то упало на улице? Ночью звуки очень обманчивы. Может, это стукнуло ставней?

Затем послышался лай Пири. Это было странно — он никогда не лаял по ночам.

Стоун перевернулся в постели, чтобы посмотреть на табло электронных часов. Сначала ему показалось, что их нет на месте, но потом он понял, что они там, на столе. Просто циферблат почему-то не светится. Может, он случайно отключил их? Чарли сел на кровати и нажал кнопку настольной лампы. Она не зажглась. Должно быть, отключили электроэнергию.

Телефон стоял в холле. Чарли вышел из спальни и пошел к старому бежевому телефонному аппарату. Надо позвонить в компанию по электрообеспечению. Видимо, где-то на линии поломка. Иногда бывает, что машина врежется в столб, провод порвется — и все. Чарли поднял трубку. Никаких гудков.

Тут Стоун услышал странный, нечеловеческий звук и понял, что то скулит собака.

Внизу явно кто-то был.

Он медленно повернулся, чтобы вернуться в спальню за шлепанцами и затем спуститься вниз, посмотреть, что там происходит.

И тут…

На его дороге стоял какой-то крупный бородатый мужчина, он медленно шел на Чарли. И что-то в нем показалось Стоуну удивительно знакомым, отчего кровь застыла в его жилах.

Он резко повернулся к незнакомцу лицом.

— Какого черта! — вскричал он и, одним прыжком подскочив к непрошеному гостю, схватил его за руку и сильно дернул вверх. Тот снизу ударил Чарли в живот. Стоун — он был выше — хотел повалить бородатого на пол, но тот оказался сильнее, чем ожидал Чарли. Сделав резкий выпад, он сильно ударил Стоуна кулаком по лицу, отчего тот отлетел назад. Налетев спиной на стену, он вдруг заметил под курткой у незнакомца пистолет в кобуре. Чарли опять бросился на взломщика. Он был в своем доме, он защищал себя и отца, поэтому Чарли почувствовал в себе огромную силу. Он уперся ладонью в подбородок бородатого и с огромной силой оттолкнул его назад. Тот влетел в высокое зеркало, висевшее в холле. На пол с грохотом и звоном каскадом посыпались осколки. Чарли опять бросился на него и тут почувствовал, как что-то острое вонзилось ему в спину.

Он повернулся. Позади него стоял еще один человек. Силы стали неравными. Поворачиваясь, Чарли увидел, чем был сделан укол: в руке у мужчины был шприц для внутривенных впрыскиваний.

В конце коридора послышался крик. Открыв дверь своей спальни, отец хриплым голосом в ужасе звал Чарли.

— Уходи! — закричал ему сын. — Запрись в спальне! — Он опять повернулся к бородатому и, нанося следующий удар, почувствовал, что его обволакивает туман, руки перестают слушаться. Кулаки разжались, и Чарли потерял равновесие. Ему показалось, что он падал целую вечность, а затем все померкло…

Звонок. Первое, что услышал Стоун, был длинный и назойливый, невероятно громкий и резкий звонок. Голова раскалывалась, казалось, она распухла. Чарли ощутил под щекой что-то жесткое и шершавое. Ковер. Он лежал на полу, на восточном ковре в отцовском кабинете. Свет был ослепительно ярким. Уже наступило утро.

Звонили в дверь. Звук был какой-то сердитый. Чарли попытался подняться, но почувствовал страшную тошноту и головокружение. Это было мучительно, но он должен был прекратить этот ужасный звон.

Стоун ухватился за край письменного стола и, держась за него, медленно подтянулся.

Он смотрел и не верил своим глазам. Кровь остановилась в жилах, сердце взорвалось.

Это был его отец.

Этого не может быть… Этого не может быть… Это какой-то страшный, невероятный бред. Я все еще сплю, мне снится что-то ужасное, нереальнее.

Кровь была повсюду: липкие застывшие лужи человеческой крови на столе, на бумаге, на книгах. Похожая на пролитую красную краску кровь покрывала пижаму отца. Все его тело было исполосовано глубокими порезами и ранами от кинжала: грудь, горло, голова, лицо.

— Нет, нет, нет, — простонал Стоун. — О Боже, нет… О Боже, нет, — он стонал, остолбенев от ужаса.

Его отец был убит. Зарезан. Элфрид Стоун лежал, раскинувшись в кресле у письменного стола. Изуродованное лицо было закинуто назад. Боже, он весь изрезан! Он стал жертвой нападения какого-то сумасшедшего.

Тут Чарли заметил, что в одной из ран в боку отца торчит длинный нож с черной рукояткой. Это был кухонный нож из кухни отца; один из тех, которые Чарли наточил только накануне вечером.

Стоун с трудом приблизился к телу, из его горла вырвался страшный низкий крик горя. О нет, он спасет его! Он воскресит его! Это еще возможно, еще не все потеряно… Это возможно! Он спасет, он оживит…

— О Боже, о Боже, — хрипел Чарли. Задыхаясь, он схватился за руку отца.

Звонок в дверь прекратился, но через минуту послышался какой-то страшный глухой удар.

Но смотреть, что там был за шум, времени не было. Ему надо спасать жизнь отца. Он должен, он обязан спасти его.

Где-то внизу, уже в доме, послышались голоса. Какие-то люди что-то кричали. Чарли услышал, что его зовут, но он не мог откликнуться сейчас. У него не было времени. Совершенно не было времени.

Он взял в руки безжизненную изуродованную голову отца, который, казалось, хотел закричать, сказать сыну: «Нет, нет, оставь меня в покое, не трогай меня».

Но его голосовые связки не могли больше издать ни звука.

Сквозь шторы отцовского кабинета Чарли заметил мелькание синих ламп. Полиция. Их надо бы впустить, но у него нет времени.

«У меня нет времени! — хотел крикнуть он. — Я должен спасти его!»

— Откройте, полиция! — послышался за дверью громкий голос.

«Они пришли сюда не для того, чтобы помочь тебе, — сработало что-то в мозгу Чарли. — Уходи. Они пришли не для того, чтобы спасти твоего отца. Убегай отсюда».

Он должен спастись. Он должен спастись ради отца. Он просто обязан спастись.

 

20

Москва

В конечном итоге именно посещение психиатрической клиники сделало Стефана и его отца террористами.

Но то, что сделали с Абрамом Крамером, было лишь последней соломинкой, потому что еще раньше у Стефана были все основания считать, что их семья обречена на жалкое и несчастное существование. Когда они ехали домой после посещения психушки, отец рассказал ему о своем горьком опыте, о том кошмаре, который ему пришлось пережить, и в первую очередь — о годах заключения.

Во время Великой Отечественной войны он попал в плен к фашистам. В другой стране и в другое время из него сделали бы национального героя. А в России он стал предателем только потому, что он был неосмотрителен и безрассуден настолько, что попал в руки врага.

В концлагере он натерпелся такого, что не смог забыть до конца своей жизни.

Один из его знакомых по зоне, арестованный по весьма расплывчатой статье «за антисоветскую агитацию», отказывался подписывать признание. Тогда они сотворили с ним поистине чудовищное злодеяние. Они сняли с него штаны и трусы и посадили на пол. Двое солдат сели ему на ноги, а следователь поставил ногу в ботинке на член бедняги и начал медленно наступать на него.

Он сознался через десять секунд, еще немного — и он бы сошел с ума.

Другой заключенный был серьезно покалечен, когда на допросе они раскалили докрасна шомпол и приставили ему к заднепроходному отверстию. И если бы он не признал все, что от него требовали, в тот же миг они всовывали бы прут все дальше. Но он и так получил серьезную травму, рана кровоточила еще очень долго.

А Якова Крамера пронесло… до времени, когда два зека плеснули кислотой ему в лицо.

Но настоящее отвращение к советской системе пришло к нему все же не тогда, а немного позже. Это случилось в тот день, когда он узнал о смерти Сталина. Всех заключенных подняли, как обычно, в четыре часа утра и погнали в столовую есть несъедобную черную похлебку из крапивы. Затем они отправились в глиняный карьер, где должны были копать глину для производства кирпичей. Там, на работе, заключенные были относительно свободны, надзиратели стояли поодаль, лениво болтая.

Копая, Крамер смотрел на своих друзей по несчастью, на их серые бритые головы, жалкие взгляды их впавших, с темными подглазниками глаз, бросаемые исподлобья. Они были похожи на ходячих покойников, и Крамер знал, что он еще уродливее их. Почти никто не отваживался глядеть прямо в его изуродованное лицо.

Яков затеял разговор с мужчиной, недавно переправленным из Москвы. Как там сейчас? Неужели еще хуже, чем до войны? Крамер хотел знать все.

И москвич рассказал ему историю, которая в те дни была на языке у всех в Москве. На каком-то заседании, по-видимому, на конференции Московского горкома КПСС партсекретарь призвал всех отдать дань уважения вождю всех народов, товарищу Сталину. Все, конечно, встали и принялись аплодировать. Они просто сияли от переполняющей их благодарности и по российскому обыкновению изо всех сил били в ладоши. Прошло пять минут, десять, пятнадцать… Овация продолжалась. В зале все уже страшно устали и едва не валились с ног, но никто не решался прекратить хлопать, ведь в зале были кагебисты, внимательно наблюдающие за энтузиазмом масс. Поэтому все продолжали и продолжали аплодировать, ослабевшие, с горящими ладонями. В конце концов директор одного из московских заводов, стоявший в президиуме среди других партийных лидеров, взял на себя ответственность за первый шаг и сел. С огромным облегчением его примеру последовали все остальные. В тот же вечер он был арестован… Эта история была известна в Москве всем, и, вернее всего, всему этому можно было верить.

Крамер выслушал все это. Его охватил ужас. Он яростно воткнул лопату глубоко в землю и, подождав минуту, пока мимо пройдет надзиратель, тихо и гневно сказал:

— Сталин мертв, но его приспешники живы.

В тот день он поклялся, что, если выйдет из концлагеря живым, никогда не забудет того, что сделали с ним и его друзьями, умирающими в тюрьмах и лагерях. И он постарается, чтобы Россия тоже помнила об этом, помнила всегда…

В 1956 году после знаменитой речи Никиты Хрущева на XX съезде КПСС, разоблачающей культ личности Сталина, были освобождены миллионы заключенных, и Яков в их числе. Позже он сдружился с группой бывших зеков, переживших то же, что пришлось пережить ему самому. Они помогали друг другу приспособиться к жизни вне лагерей и тюрем, вместе растили детей и продолжали ненавидеть систему, искалечившую их судьбы.

Некоторые из них озлоблялись все сильнее и сильнее. Они постоянно, со все нарастающей горячностью говорили о терроре, о необходимости что-то делать, что-то взрывать, дать выход своему враждебному отношению к системе.

Однажды в начале шестидесятых годов один из членов их группы решил взорвать бомбу. Крамер был против этого. С помощью друга, работавшего на том же опытном заводе, что и он сам, тот парень сумел достать все необходимое для простейшей бомбы ТНТ. Собрав ее, он оставил бомбу в чемодане на улице Горького. Взрыв получился несколько сильнее, чем ожидал террорист, пострадало несколько невинных людей, случайно оказавшихся рядом. Парень отправил тогда письмо репортеру американского телеграфного агентства, известному посвященными советскому правительству статьями, пестрящими далеко не литературными эпитетами.

Все это произошло несколько десятков лет назад. И самым удивительным в этой истории было то, что этого парня, террориста, так и не поймали.

— Но иногда, — произнес, закончив свой рассказ, Яков, — такие вещи просто необходимы.

— Да, — согласился с ним сын, глядя прямо перед собой пустым взглядом. — Иногда они необходимы.

В тот вечер Стефан решился ступить на путь терроризма, а позже они с отцом разработали план террористической операции по освобождению Абрама.

Стефан приехал к отцу, и они сидели на кухне. Сони дома не было, она ушла в гости к друзьям. Это было хорошо: Яков считал, что ее ни в коем случае нельзя вмешивать в это дело.

— Абрама можно освободить только таким путем, — сказал Стефан. Он был тощий и длинный, его бумажный свитер был ему явно мал, он постоянно нервно поддергивал короткие обтрепанные рукава.

— Но мы не можем потребовать, чтобы они выпустили Абрама, — возразил ему отец. — Они сразу поймут, кто за этим стоит, поймут, что это мы.

— Нет. В этом-то и заключается прелесть моего плана. Мы потребуем освобождения всех политзаключенных этой психушки. Нас никто не заподозрит, ведь их десятки.

— Ты прав, — подумав, согласился отец. — А требование мы пошлем лично Горбачеву. Да. «Освободите людей, и насилие будет прекращено. Если нет — мы сделаем публичное заявление». Кремль вынужден будет сдаться хотя бы для того, чтобы защитить собственные шкуры. Это в их интересах.

— Но почему письмо должно быть направлено лично Горбачеву?

— Потому что тогда Кремль сможет принять наши требования, не запятнав при этом своей репутации, не проявив открыто своей слабости. Тогда они смогут быть уверены, что не спровоцируют очередного акта терроризма.

— Понятно, — сказал Стефан, опять поддергивая рукава.

— Но как же быть, ведь мы ничего не знаем о том, как делаются эти бомбы?

Помолчав минуту, Стефан произнес:

— Я знаю. Не хочу сказать, что знаю очень много… но кое-что я узнал об этом в тюрьме.

Яков горько рассмеялся.

— Да, ты не зря сидел в тюрьме. Но ведь без необходимых деталей…

— Я все достану.

Отец изумленно покачал головой.

— Вопрос в том, где мы произведем взрыв, — сказал Стефан.

— Мы должны привлечь как можно больше внимания, — размышляя, произнес отец. — Наше правительство удивительно хорошо умеет скрывать подобные происшествия, делать вид, что ничего не произошло. Необходимо, чтобы при этом присутствовало как можно больше народу. И место должно быть символическое. Ну, например, Красная площадь, станция метро, Центральный телеграф, — уточнял отец. — Или, например, один из московских лидеров, прославившихся чем-нибудь действительно мерзким.

— Борисов! — вдруг воскликнул Стефан.

Борисов, глава отдела органов управления при ЦК КПСС, был известен как один их наиболее реакционных представителей привилегированного класса советской номенклатуры. Больше, чем кто-либо во властных структурах СССР, он ратовал за использование психиатрических больниц с целью подавления инакомыслия. И сейчас, когда большинство политзаключенных были выпущены из психушек, Борисов прилагал немало усилий ради восстановления этой подлейшей формы наказания. Многие люди считали, что со времени смерти Сталина Борисов был одним из самых страшных людей в советском правительстве, настоящий изверг рода человеческого.

— Да, ты прав, — согласился отец. — Это такая сволочь!

— Мы узнаем его адрес, — сказал Стефан. — Не думаю, чтобы это было слишком трудно.

— Стефан, — Яков невольно дотронулся до шрама, изуродовавшего его нос, губы, веко, — что мы делаем?.. Я уже слишком стар для всего этого.

Стефан поджал губы. Ему вдруг стало холодно, спина покрылась гусиной кожей.

— Это мое дело, — произнес он. — И я это сделаю.

Внезапно входная дверь распахнулась, напугав их обоих.

Это вернулась Соня.

— О, простите, пожалуйста, — сказала она. — Я, кажется, помешала вашей беседе.

— Вовсе нет, дорогая, — нежно заверил ее Крамер. — Мы уже заканчиваем.

 

21

Москва

Согласно инструкции милиционер, сидящий в тесной будке у дома № 26 по Кутузовскому проспекту, был обязан сообщать обо всех подозрительных незнакомцах, появившихся в его поле зрения. Ведь он охранял не кого-нибудь, а членов ЦК КПСС. Но поднимать трубку ему приходилось очень редко. Обычно он сидел в своей будке, следя, чтобы во въезжающих на стоянку машинах сидели штатные водители. Он знал их всех в лицо. Милиционер дружески кивал им и пропускал во двор. В этом в основном и заключались его обязанности.

Работенка была не из лучших. Зимой в будке было холодно, бедняге приходилось надевать по две пары длинных милицейских перчаток.

Вообще-то охранники не отличаются особой любовью к чтению, но у сидевшего на этом посту не было особого выбора. Поэтому он почитывал «Правду», «Известия», «Вечернюю Москву» и время от времени кивал проезжающим мимо будки водителям. Была уже полночь, машин было немного.

В три часа ночи появился другой часовой, вышедший на вторую смену. Они поболтали несколько минут, почти не глядя на улицу. Да там никого и не было. И вдруг на стоянке появился человек.

Это был Стефан Крамер. На нем было стеганое пальто. Он шел усталой, вялой походкой рабочего, который предпочел бы лежать дома в теплой постели, а не шататься по холодным улицам.

Конечно, если бы часовые заметили его, он бы не избежал расспросов. Но Стефан мог бы сказать, что сломался один из этих чертовых лифтов. Его срочно вызвали чинить, просто вытащили из кровати. Что-то случилось или с подъемным кабелем, или со стропом, или с нижней платформой. Бедолага управляющий и сам толком не знает. А что, разве охрану не предупредили о его приходе?

И, вернее всего, часовые, больше всего заботящиеся о том, как бы не слететь с работы, предпочтут пропустить этого парня. Ведь в противном случае им пришлось бы выслушивать ругань этих гомиков из ЦК, которые, Боже упаси, вынуждены спускаться с третьего этажа пешком.

Но Стефана никто не остановил. Черная «Волга» стояла в самом углу стоянки, именно там, где Крамер и ожидал ее найти. Несколько дней назад он снова встретился со своим старшим товарищем по тюрьме и попросил его найти кого-нибудь, кто может дать сведения о жителях этого дома. Анатолию удалось познакомиться с одним из автослесарей, работающих на этой стоянке, который знал, где Сергей Борисов ставит свою машину.

«Волга» стояла вне поля зрения охранников в будке. Это очень хорошо. Его никто не видит.

Стефан скользнул под машину и немедленно принялся за работу. Асфальт был очень холодный.

При каждом выдохе из его рта вырывалось облачке пара.

Еще раньше Крамер слепил из пластика, полученного от Федорова, две колбаски и принес их сейчас с собой. Каждая их этих колбасок соединялась со своим капсюлем, а они, в свою очередь, были подсоединены к радиопередатчику, похожему на те, которыми пользуются врачи «скорой помощи» на Западе. Микрофон передатчика, обычно издающий короткие звуковые сигналы, был снят и заменен электрическим реле. Получив сигнал, который можно было передать с расстояния в несколько сот километров, в реле сработает переключатель, цепь замкнется и машина взлетит на воздух.

Стефан прилепил одну колбаску под баком с бензином, вторую — под бампером и тщательно проверил, не высовываются ли где проводки.

Первая часть работы была выполнена.

Сантиметр за сантиметром он переполз из-под «Волги» Борисова под следующую машину, затем дальше и дальше, пока не достиг места, не видного ни из караульной будки, ни из дома. Уйти со стоянки было гораздо большей проблемой, лучше было не рисковать и избежать расспросов. Поэтому, следуя совету бывшего сокамерника, остаток ночи Крамер провел в дворницкой, под лестницей.

Проделав большую работу, Крамер немало узнал о привычках Борисова. Опять помог Федоров. Через него Стефан получил сведения о том, когда обычно приходит шофер Борисова. И когда сам мерзавец выходит из дома. И которая из множества черных «Волг» на стоянке у дома № 26 на Кутузовском проспекте принадлежит ему. И когда в будке происходит смена караула.

В половине седьмого утра, когда прибыла утренняя смена телохранителей, Стефан вышел со двора с небольшой группой людей из ночной смены.

Следующий час он провел в старой отцовской машине, в квартале от цековского дома. С этого места Крамер мог видеть всех входящих и выходящих со двора. Ровно в семь тридцать появился шофер Борисова.

Водитель был молодым парнем с простоватым русским лицом. Он выглядел как добропорядочный семьянин и отец двух-трех очаровательных малышек. Стефан очень пожалел, что этому бедняге суждено было погибнуть, он вовсе не выглядел чудовищем. Но ничего нельзя было поделать. Борисов должен был умереть во что бы то ни стало.

Итак, Стефан принял эту страшную идею — идею убийства невиновного.

В семь сорок (всего лишь на пять минут позже, чем предсказывал Федоров) Борисов в сопровождении шофера вышел из дома. Крамер узнал его. Он не раз видел этого человека на фотографиях в газетах. Это был пухлый самоуверенный мужчина в дорогом костюме, явно купленном лет пять-шесть назад. С того времени он сильно поправился.

Шофер подошел вместе с Борисовым к «Волге» и, присев, заглянул под нее. Это была всего лишь привычка, так как смешной была сама мысль, что кто-то мог проникнуть на стоянку ЦК и что-нибудь сделать со стоявшей там машиной. В России такое случалось очень редко, если вообще когда-нибудь случалось.

Ничего не заметив, шофер сел за руль.

Стефан видел, как «Волга», опередив серебряный «мерседес», выехала со двора; как шофер кивнул милиционеру в будке, затем машина влилась в поток транспорта, текущий по Кутузовскому проспекту. Стефан последовал за ней, держась на большом расстоянии. Он и так знал маршрут движения Борисова, поэтому рисковать не было смысла.

При мысли о том, что ему сейчас предстояло совершить, о значимости этого, Крамеру стало не по себе. Но он отлично понимал, что если сейчас дело не будет сделано, то они могут обнаружить бомбу. И вся операция сорвется.

Борисовская «Волга» свернула с Кутузовского проспекта на одну из главных магистралей города, Калининский проспект, и остановилась перед светофором, Борисов был поглощен чтением каких-то документов.

Стефан быстро вкрутил десятисантиметровую антенну в передатчик и положил палец на кнопку.

Зажмурив на секунду глаза, он увидел лицо своего брата.

— За тебя, Абрам, — прошептал Стефан и отправил сигнал.

Раздался оглушительный грохот, слышный на сотни километров. «Волга» превратилась в огненный шар и раскололась надвое. Раскаленные осколки разлетелись в разные стороны. Поднялся чудовищный столб дыма. Прохожие с изумлением смотрели на происходящее. Дело было сделано.

Один из обломков упал на тротуар недалеко от второго секретаря американского посольства в Москве Эндрю Лэнгена, который на самом деле являлся сотрудником русско-советского подразделения оперативного отдела ЦРУ. Лэнген не слишком хорошо разбирался во взрывах, но недавно он посещал в управлении семинар по терроризму. И, так как он был очень сообразительным человеком, то быстро подобрал осколок, чтобы позже провести его анализ. Еще долго после этого у него болела сильно обожженная рука.

Практически все газеты мира — от всемирно известной лондонской «Ньюс оф зе уорлд» до мелких бульварных листков, от парижской «Ле монд» до гамбургской «Билд Цайтунг» — поместили на первых страницах сообщения о взрыве на Калининском проспекте. «Убийство красного босса» — такой заголовок, набранный огромными буквами, украсил номер «Зе Уолл-стрит джорнал», в колонке новостей появилась заметка, сообщающая со свойственной для газеты сдержанностью, что «в результате взрыва бомбы, установленной в автомобиле, погиб известный советский чиновник Сергей И. Борисов. Ни одна группа не взяла на себя ответственность за взрыв». А «Нью-Йорк таймс» поместила на дополнительных страницах большую статью, содержащую анализ происшедшего, сделанный экспертом-советологом из института Харримэна при Колумбийском университете, в которой он пространно говорил о внутренней оппозиции в Кремле. Тэд Коппел посвятил убийству статью в «Найтлайн». И только ТАСС, известное советское телеграфное агентство, ставшее в последние годы очень смелым и откровенным, даже вскользь не упомянуло о взрыве в самом центре Москвы.

 

22

Москва

У советского Президента Михаила Сергеевича Горбачева нет официальной резиденции. Ни Белого дома, ни Букингемского дворца. Он живет или в Москве, или на одной из своих дач: в Подмосковье или на побережье Черного моря.

Причем, в отличие от своих предшественников, в основном сидевших в самой Москве, в доме № 26 по Кутузовскому проспекту, он предпочитал проводить время на даче, расположенной на запад от столицы по Рублевскому шоссе.

Горбачев пригласил гостей на позднее время. Они должны были прибыть уже после полуночи, хотя обычно он не засиживался допоздна и ложился спать не позже одиннадцати.

Кроме того, никто не мог припомнить, чтобы Президент устраивал деловые встречи на своей даче. Поэтому все трое приглашенных отлично понимали, что дело чрезвычайно серьезное. Они просто дрожали от нетерпения.

Три ЗИЛа медленно проехали мимо запрещающих табличек, затем каждая машина была остановлена двумя вооруженными охранниками, которые, проверив документы пассажиров, пропустили их. Несколькими минутами позже, уже возле самого дома, всех троих обыскали, чтобы они не пронесли оружие.

Председатель КГБ Андрей Павличенко, один из самых верных соратников Горбачева Анатолий Лукьянов и ближайший союзник Президента, член Политбюро Александр Яковлев тихо вошли в дом. Пройдя через гостиную, отделанную Раисой Горбачевой дорогими английскими тканями, они прошли прямо в кабинет Президента.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил он. — Присаживайтесь.

Горбачев указал на стулья.

Когда прибывшие расселись, он начал говорить. Было видна, что Президент сильно взволнован.

— Я очень сожалею, что вынужден был оторвать вас от любимых жен и любовниц. — Он коротко улыбнулся. — Но вы те немногие, кому я могу доверять. И я нуждаюсь в вашем совете.

Все присутствующие понимающе кивнули.

— Дело очень серьезное. В Москве за последнее время совершен уже второй акт терроризма. За последние две недели. — Горбачев знал, что его гостям известно об убийстве Борисова. — Из всех членов Политбюро я могу полностью доверять только вам троим. И мне нужна ваша помощь. — Он обратился к новому шефу КГБ: — Андрей Дмитриевич, насколько я знаю, вы были очень дружны с Сергеем Борисовым.

Павличенко вспыхнул и закусил губу. Он опустил голову, затем резко поднял ее и произнес:

— Да, это правда.

Александр Яковлев, лысеющий мужчина в затемненных очках на толстом носу, воскликнул:

— Да разве это возможно, чтобы подобные акты совершались обычными диссидентами? Разве такое возможно?

— Нет, — как-то застенчиво прервал его председатель КГБ.

— У вас есть основания на это заявление? — спросил Горбачев.

Павличенко закусил губу и нехотя произнес:

— На заседании Политбюро я уже говорил, что бомба была сделана с применением взрывчатого вещества состава «С-4», который производится в США.

— Да, но ведь… — нетерпеливо прервал его Лукьянов.

— Я еще не закончил. — Павличенко глубоко и нервно вздохнул и потер ладонью подбородок. — Мои люди очень хорошо поработали. И они предоставили мне заключение, которого я предпочел бы не видеть. Состав взрывчатки не просто «С-4». Это особый, уникальный состав. — Он обвел взглядом всех сидящих в комнате, посмотрел на Горбачева и произнес: — Его производят специально и только для ЦРУ.

Выражение крайнего изумления появилось на лице Президента не сразу. В глазах промелькнул страх. Горбачев ровным голосом спросил:

— И что вы сами об этом думаете?

— Американцы должны были бы сойти с ума для того, чтобы копать под вас. Но это предполагает обычную логику с позиции силы. — Председатель КГБ был очень серьезен.

— Я не совсем вас понял, — сказал Яковлев.

— Сейчас напряженность между Москвой и Вашингтоном очень снизилась. Она самая низкая за весь послевоенный период. Ну кто в Вашингтоне, будучи в здравом уме, может хотеть вашего смещения с поста Президента СССР?

Горбачев пожал плечами.

— Я думаю, найдется немало людей, которые предпочли бы, чтобы я сидел где-нибудь в Ставрополе, перекладывая бумажки.

— Несомненно, — заметил Павличенко, — но не в Вашингтоне.

— Не удивлюсь, если и там тоже, — ответил Горбачев.

— Например, представители военно-промышленного комплекса, — предположил Лукьянов, чье знание Америки было не слишком доскональным.

— Ну ладно, — сказал Павличенко, — предположить мы можем все, что угодно. Реакционеры, воспитанные на устаревших принципах «холодной войны», найдутся везде. Таков, например, весь аппарат КПСС и практически все члены Политбюро, которые сейчас на грани потери всех привилегий. Да, это не вызывает сомнений.

— Но… — начал Горбачев.

— Я считаю, что терроризм вполне может координироваться непосредственно американской разведкой. И я думаю, что американцы могут — я подчеркиваю, могут — работать в тесной связи с их единомышленниками из СССР. Возможно, и очень высокого ранга. Я хочу сказать, что в нашей стране могут быть силы, в чьих интересах было бы избавиться от нас.