Улица Глюка

Улица Глюка была для меня сказочным местом, потому что я жил в крайнем доме, за которым начинались бесконечные луга. Вдалеке виднелись горы. И эту страстную, такую глубокую грусть по прошлым временам, по тому, как жили раньше, – эту травму я получил, когда должен был покинуть улицу Глюка и перебраться в центр. Это потрясло меня навсегда. Потому что именно на улице Глюка я понял какие-то вещи, ценности. Я, например, очень хорошо помню свое детство, и почти все мои воспоминания начинаются с послеобеденного сна. Это время для меня – лучшее время дня. В моей голове, и теперь тоже, эти вечные четыре часа пополудни… Итак, я помню, что там происходило, что случалось со мной. В глубине улицы Глюка находился рынок, рыбный, он сохранился до сих пор, неплохой рынок, хотя и построенный уже с учетом некоторых современных критериев. Однако он был невысоким, и мне нравился. Помню людей, останавливающихся вечером поговорить, прежде чем идти спать – на нашей улице все друг друга знали. Женщины-домохозяйки рассказывали о своих делах. И это меня очень занимало, заставляло чувствовать себя в круговороте жизни. Теперь этого не увидишь, разве только, если устроить хороший праздник, с репродукторами, но даже на таком празднике душа будет немного скучать…

Моя семья была с юга. Мама мне рассказывала, что первые два года в Милане она все время плакала и хотела вернуться на родину. И папа, видя, что она плачет, перевез всех обратно в Фоджу. Он рассказывал, что через три месяца мама принялась плакать снова: «Нет, нет, это больше не наша жизнь. Мы должны ехать в Милан, потому что именно там нам будет хорошо». Она вернулась довольная и сорок – пятьдесят лет прожила в Милане. Некоторым образом я чувствую свою принадлежность к югу, в смысле темперамента. Скажем, я бастард, полукровка, потому что, факт, конечно, что я говорю на миланском, пою на миланском, мыслю по-северному; но еще есть чувство, ностальгия по чему-то утраченному.

Без сомнения, похожее, что случилось у меня с улицей Глюка, произошло с теми южанами, которые были вынуждены уезжать в Германию на заработки. Аналогия именно такая, однако я не чувствую себя вырванным с корнем. То есть единственный раз, когда я так себя чувствовал, это когда меня лишили естественных условий, в которых я жил: дом на окраине, бесконечные луга и, в глубине, горы.

Действительно, мой взгляд обращен к северу и никогда не поворачивался к югу – всегда на север, всегда туда, где горы. То есть мне и в голову не приходит отправиться жить в Африку, к примеру, но в то же время я подумываю податься жить в сторону гор. Если я говорю: «Прогуляемся», я иду всегда к горам и никогда – в противоположную сторону. Когда я строил дом за городом, я тоже выбрал место в северном направлении, в то время как, например, Мики Дель Прете, мой друг, он тоже строил себе дом за городом, – в противоположном. Я спросил: «Чего ты строишь там? Здесь лучше». – «Почему? Лучше там». Но я знаю, что не лучше. Море тоже мне нравится, но для меня море – это море на севере. И мне известно, по какой причине. Дело не в том, что, если я сейчас поеду на море в Сицилию, это мне не понравится. То есть я еду на море в Сицилию, и мне нравится… Но если я должен выбирать себе жилище, я выбираю его около дороги, ведущей на север. Я думаю, это потому, что, когда я был маленький, я бегал играть в ту сторону, потому что южная сторона была застроена домами, а северная была стороной лугов и свободы.

 

Счастье

В доме на улице Глюка я узнал, что такое счастье. Я впервые заметил, что счастлив. Это случилось так. Мне было четыре года, и мама постоянно заставляла меня ложиться спать после обеда, особенно летом. Но я редко засыпал. Она укладывала меня насильно, и я упрашивал: «Нет, мама». Каждый день одна и та же история: «Мама, но сегодня я не хочу спать, я хочу играть». – «Нет, сначала поспи, а потом поиграешь». В общем, в кровати я кувыркался, падал и тому подобное, пока, обессиленный, не засыпал. Засыпал я в последние полчаса. Но в тот раз я заснул сразу и проснулся раньше. Я заснул, проснулся и встал. Все мои друзья тоже отправлялись спать после обеда, и после отдыха мы встречались внизу, чтобы идти играть. Летом я всегда ходил босиком, и мои друзья тоже, мы выбегали на улицу босиком прямо с утра. И это было здорово – выйти из дома, не надевая обувь, как только слез с кровати… День был прекрасный. Небо такое голубое, что дома резко выделялись на фоне этой яркой лазури, и солнце делило двор надвое: на свет и тень. Я остановился, залюбовавшись этой картиной. Стоял посреди двора и смотрел на маму, штопавшую чулок. И на тетю. Они иногда перебрасывались словами. Я ждал, когда придут мои друзья, сидя на земле, а она была горячая. Я сказал себе: «Как же хорошо! Я просто счастлив, что родился! Смотри, как красиво, просто прекрасно – солнце, небо! И тетя тоже хорошая, и мама, которая шьет. И вообще, мне нравится все – земля, этот теплый пол». Я лег. Я был так счастлив, что поцеловал землю. Потом поднялся и задумался: «Однако, это странно, что я замечаю, что мне сейчас хорошо». Меня поразил тот факт, что я отмечаю, что счастлив. Потому что обычно об этом вспоминают по прошествии времени. Говорят: «Помнишь, как было хорошо…» Но в ту минуту я не говорил «помнишь…». Я был счастлив и знал об этом в тот самый момент.

 

Школа

Я рисовал, мне нравилось рисовать. Более того, эту дорогу я решил выбрать, когда был маленьким. Я хотел быть художником, но больше всего я хотел быть тем, кто придумывает рисунки, кто делает эскизы для любой продукции. Я был несколько кошмарным, когда был маленьким, потому что не слишком учился, к сожалению. Ну и помню, что однажды у нас было классное задание, это было перед экзаменами. Я сидел за спиной первого ученика класса и немножко подглядывал. Да, мне не удавалось решить задачу, и я подсматривал, и он это заметил. Он тут же поднял руку. И сказал: «Господин учитель, Челентано списывает». Тогда он, учитель, который очень мне симпатизировал, рассердился. Не столько за то, что я списывал, сколько за то, что тот, другой, ябедничал. Однако он не мог не наказать меня. И тогда он сказал: «Челентано, иди сюда». Я выхожу из-за парты, пересекаю весь класс, я всегда сидел в задних рядах, и иду к нему. Он спрашивает: «Что будешь делать сегодня? Будешь стоять здесь или сделаешь один из твоих рисунков на доске?» Я отвечаю: «Лучше буду рисовать». – «Вот, срисуй тогда эту открытку».

Тогда я сделал тот рисунок там, на доске. Это была гора с домиком, типа горной хижины. Там была тропинка. Открытка была красивая, и я точно срисовал ее на доску, белым мелком, накладывая тени, играя немного на контрасте между чернотой доски и белым мелом. Тогда учитель, время от времени прерывая урок, говорил: «Минутку, я хочу посмотреть, что делает Челентано». Он подходит и говорит: «Молодец, у тебя красиво получается. Продолжай, так ты отвлечешься от глупостей, которые иногда устраиваешь в классе». Ну, и я продолжал рисовать. Потом я сказал: «Господин учитель, я закончил рисунок, хотите его посмотреть?» Он перевернул доску, чтобы пойти посмотреть на рисунок с обратной стороны, и сказал: «Это мы должны показать и остальным». Он позвал двух ребят, они повернули доску, и он сказал: «Молодец Челентано! И горе тому, кто сотрет этот рисунок без моего разрешения. Поэтому, если хотите писать на доске, пишите на другой стороне». И, помню, этот рисунок оставался там весь год.

Больше, чем кто-либо другой, учитель Поцци внушал трепет не столько потому, что был грозен, сколько потому, что все знали, что он справедлив. Я навсегда запомнил, как однажды я ударил одного мальчика, и он пожаловался учителю. Это случилось во время перемены, и мы стояли в очереди в туалет. И вот тот мальчик говорит: «Синьор учитель, Челентано ударил меня по спине!» – «Да ну? – отвечает учитель. – Челентано, иди сюда. Это правда, что ты его ударил?» – «Да, но…» – «Нет, отвечай: правда или нет?» – «Да, но я его ударил…» – «Я не спрашиваю тебя, как ты его ударил. Скажи только, правда это или нет!» – «Да, правда». Тогда он говорит: «Ну ладно, ладно. Это мы выяснили». Потом спрашивает моего товарища: «Скажи-ка, а как он тебя ударил?» – «Ну, вот сюда, по спине». – «Покажи, как это было». И тот: «Он сделал так», – ударяя воздух. «Нет, попробуй ударить его. Покажи, как он тебя ударил». И тот мальчик ударил меня по спине. Он сделал так: бам! – и стукнул меня. Но ударил не очень сильно. И учитель говорит: «Ты уверен, что он ударил тебя так? Потому что тогда не стоило мне жаловаться. Или он ударил тебя сильнее? Итак, покажи, как же он тебя ударил». Тогда тот: бам! – стукает меня сильнее. Учитель говорит: «Но я не верю, что он ударил тебя так, потому что, знаешь ли, у него, у Челентано, сильная рука. Думаю, он ударил тебя еще сильнее». – «Да, действительно, он ударил меня больнее». И учитель: «Тогда покажи, как это было». – «Опять по нему?» – «Ну конечно!» И тогда тот: бам! – и ударил меня по-настоящему сильно. Тогда я сказал: «Ну, было не так сильно…» – «Не так сильно? Я тоже так думаю, потому что когда раздаешь тумаки ты, они еще сильнее. Потому что ты сильный, понимаешь? Ты таким не кажешься, но ты сильный, Челентано!» Потом он повернулся к моему товарищу: «Ты уверен, что он ударил тебя именно так? Покажи, как же на самом деле он тебя ударил». И тот: «Ну, более-менее так». – «Не верю, – отвечает, – не ври, а то я рассержусь и на тебя. Итак, показывай». Тогда тот: бам! – отвешивает мне еще сильнее. По нарастающей. Тогда учитель обернулся к моему товарищу и говорит: «Ну, мне кажется, что теперь ты можешь быть доволен: за один удар ты вернул ему четыре».

 

Серджио Каваньера

Мои друзья с улицы Глюка, я всех их помню. Однако особенно помню одного из них, которого звали Серджио Каваньера. На улице Глюка не было чудаков. Наверное, единственным чудаковатым типом был я. Да. И образцом для меня, однако, был Серджио Каваньера, потому что манера его взгляда мне нравилась чрезвычайно. Однако думаю, эта чудаковатость (немного с заскоком) на всей улице была только у меня. То есть на нашей улице я считался просто оторвой. В самом деле, все привратницы называли меня «землетрясением». И, следовательно, я был обречен быть кумиром для кого-то другого. Скажем, я был вице-кумиром. Когда я был маленьким, Серджио был для меня в некоторой степени образцом. То есть я всегда видел в нем своего кумира, также и потому, что видел его симпатию к себе. То есть он был моим другом, он считал себя моим другом. Итак, уже ясно, что я восхищался им и что я видел, что он хотел со мной дружить. Это придавало мне еще больше уверенности. В то же время он давал мне чувство защищенности, потому что к тому же был очень сильным, настоящим силачом. Говорю «к тому же», потому что у меня был друг, который был сильным не только в отношении дружбы, но и в смысле физической силы. У него были мускулы. Другие его тоже очень любили, и все знали, что он был храбрым, но, наверное, никто, кроме меня, не знал, насколько он был храбр. Может быть, оттого, что я им восхищался, я видел силу даже в его взгляде. Он не был красивым, красивым как парень, но у него был такой взгляд, что, очень возможно, это я почерпнул и у него. И, наверное, если теперь говорят, что я «крут», я должен поблагодарить за это и его. Мы были знакомы, так как родились в одном подъезде четырнадцатого дома по улице Глюка, он тремя годами раньше. Его отец работал почтальоном, а мать была домохозяйкой. Еще у него был брат, которого звали Пьерино, и все.

Часто на улице Глюка друзья вступали в борьбу. Были, к примеру, большие ребята, старше нас, которые, чтобы приятно провести летний вечерний часок в скверике, столько раз так развлекались, говорили: «А вот чемпион Адриано, он сейчас будет биться на кулаках с Романо Скуратти». Романо был еще одним моим другом. Я боялся драться. Однако они обставляли это с таким шумом, что волей-неволей и с некоторым страхом я с ним сражался. Я был достаточно сильным, но чаще получал, чем давал сам. В общем, хочу сказать, дела обстояли приблизительно так. Например, там были ребята с улицы Понте Севезо, из сорокового, с улицы рядом, и с улицы Браги, еще одной соседней улицы. И была своего рода борьба постоянная между этими улицами, и улица Глюка считалась, пожалуй, самой сильной. Те, из сорокового, например, устрашали достаточно. Были также и более взрослые и, наверное, более жестокие. Но, по большому счету, мы дружили даже с ними. Был период, когда мы водили знакомство, как будто война закончилась, и все пришли к согласию. Собственно, как это случается между народами. Потом, в один прекрасный день, из-за чьей-нибудь пусть даже ошибки, снова вспыхивало противостояние, и мы объединялись в две банды. Тогда мы прекращали даже смотреть друг на друга. Начиналось хождение по улице, в бары, где пили, что-нибудь заказывали повышенным тоном, чтобы досадить другим, до тех пор, пока это не заканчивалось дракой.

Помню один эпизод с этим моим другом, Серджио Каваньерой. Мы были одни у него дома, не было ни его мамы, ни отца. Был летний день. Мы, помню, обтачивали напильником «чижика» (для игры в «чижика», которым служит деревянная чурочка. Обе ее стороны, оба конца заостряются, потом битой бьют по кончику, она подлетает, и затем ты должен ее схватить и бросить как можно дальше). То есть мы обтачивали концы «чижика», чтобы потом поиграть. Но вот вдруг в дом входит еще один мальчик, еще один наш друг с улицы. Некто Паолино, и говорит: «Серджо, там тебя двое из сорокового ждут, возле угольщика. Они сказали, чтоб ты шел, что ты знаешь зачем». Я посмотрел на Серджио, потому что понял, что речь идет о драке. По моему мнению, в тот момент Кларк Гейбл был по сравнению с ним дилетантом – так он посмотрел на того мальчика и потом на меня. Он выдержал небольшую паузу, потом взял куртку и сказал: «Сейчас иду». И мне: «Пойдем, Адриано». И тогда я пошел за ним, как мышонок. Мне было, думаю, около десяти лет, а ему тринадцать. Так мы пересекли всю улицу Глюка и пришли к угольщику.

Мы пришли, и там уже были те двое, самые сильные из сорокового. Это были заводилы. Я остановился немного раньше, он же спокойно шел им навстречу. Они стояли, руки в боки, и ждали. Помню он им сказал: «Ну и?» – и они подошли ближе, вдвоем, и один из них зашел ему за спину, да? А другой хорошо ему врезал, и он, как только смог опомниться от этого удара, принялся колотить их таким же образом. Мое восхищение Серджио стало еще больше, поскольку я заметил, что он не дрался первым, и не только. Кроме того, что он не начал первым, первый удар, который он получил, был достаточно сильным, и потом, тех было двое, и, получается, он даже ждал, чтобы начали они. Поэтому он должен был быть по-настоящему храбрым. Прежде чем вернуться домой, он взглянул на меня, лицо у него было разбито. Он сказал: «Пойдем». И я по пути домой сказал: «Ты храбрый, Серджио. Ты это знаешь, что ты храбрый?» Он посмотрел на меня и засмеялся. А я ему: «Черт побери, я даже рад, что ты такой храбрый». И все. Потом, дома, мы продолжали обтачивать «чижика».

Я всегда старался походить на него. То есть я подражал ему во всем. Например, он бросил учиться, и это нежелание учиться передалось и мне, потому что, естественно, раз он был для меня кумиром, я подражал и его ошибкам. Из-за него, когда он бросил пятый класс школы, я горел желанием перейти в пятый и тоже бросить. Я его спрашивал: «А чем ты займешься?» – «Ну, я буду водопроводчиком». – «Но почему водопроводчиком? Водопроводчик, по-моему, звучит как-то не очень». И он отвечал: «Звучит не очень, но смотри, какая это хорошая профессия. Потому что ты должен заниматься водопроводом, решать, каким образом будут располагаться трубы, где будет разводка. Ты можешь повести трубы с одной стороны или с другой». – «Это правда, ладно, конечно, водопроводчик… Наверное, я должен привыкнуть к этому слову. Может, водопроводчик лучше, чем механик и электрик, но, однако, электрик звучит лучше». А он: «Да, звучит лучше, однако же работать лучше водопроводчиком». И он стал водопроводчиком. И оказался, должен сказать, большим молодцом, потому что начал он как подмастерье и за небольшое время стал специалистом, получил лицензию и стал работать на себя, открыл прямо-таки магазин с небольшим складом, и у него были даже свои рабочие. Серджио Каваньера был тем самым парнем из песни «Парень с улицы Глюка». Когда я узнал от мамы, что мы должны переехать, я, оставшись с ним наедине, заплакал. И он, чтобы меня утешить, сказал: «Разве ты не рад уехать отсюда? Потому что, вне сомнения, там, куда ты переедешь, уборная будет в доме. Ведь здесь, чтобы попасть в уборную, мы должны выходить из дома, проходить через двор, даже в холодное время, днем и ночью, а это так неудобно». И напрасно я говорил ему, что мне все равно, что нужно пересекать двор, что уборная в доме не принесет мне никакого счастья и что я не смогу играть с ней. Он смотрел на меня и ничего не отвечал. Мне же хотелось хоть немного облегчить ту тяжесть, которая на меня свалилась, да? И тогда я перевел разговор. Я сказал: «Ну а пока пойдем играть, ладно? Вот случилось бы чудо: мама не переезжала, и мы оба остались бы здесь навсегда».

 

О знакомстве с Клаудией Мори

Я всегда был привередливым в выборе девушек, да вот. Любя девушек, девушку, идеальную девушку, я с детства рисовал ее себе согласно своему вкусу, и, таким образом, для меня это был непрерывный выбор, потому что я думал: «Да, эта всем хороша, но, когда начинает говорить, мне не нравится. То один недостаток находил, то другой. Или походка… или есть фигура, но… лицо!» Я хотел, чтобы совпадало все, да? Согласно моему представлению, идеальная женщина, которую я искал, была похожа на Клаудию. И когда я познакомился с ней, я понял, что это Она, потому что она имела все нужные качества, то есть ее качества соответствовали моему представлению об идеале. Должен сказать, я был поражен, когда ее увидел… Она сразу мне понравилась, в ту же секунду. Внезапно я увидел в ней все, все.

Когда она приехала в Амалфи на съемки «Какого-то странного типа», я не был с ней знаком. Знал, что она должна прибыть на съемки, что у нее второстепенная роль, потому что мне так сказали, но сам я никогда ее не видел. Я был с друзьями Мики и Мемо, которые сопровождали меня на съемках. Они даже приняли участие в фильме. И был еще Дино Паскуа ди Бишелье, друг с улицы Глюка, который был там звукооператором. Помню, когда вошла Клаудиа, мы обедали в столовой. Я встал, как только ее увидел, не знаю, я понял, что это женщина, созданная для меня, и я сказал шутку, от которой все засмеялись. Режиссер тоже. Обедала все труппа, и друзья тоже. Тогда я сразу же встал и сказал: «Синьорина, садитесь с нами». А она: «Нет, – говорит, – мне дальше, – говорит, – мое место там, с труппой». И улыбнулась. Она была очень симпатичной.

Мемо и Мики поняли, что она мне понравилась. Должен сказать, их отношение к этому вопросу и раньше, и потом было не совсем здоровым. По мнению Мемо и Мики, мне нравились девушки, но они считали меня ненормальным, сумасшедшим, так как я отказывался от многих возможностей, отказывался постоянно, говорил «нет» красивым девушкам. Когда Мемо и Микки видели такую мою реакцию, они тут же объединялись: «Ага, вот подходящий случай, шеф на этот раз попался!» Может быть, они думали это бессознательно, потому что сами в то время немного грешили, в том смысле, что иногда предавали ту женщину, с которой были вместе. Думаю, они подсознательно желали, чтобы и другие присоединились к ним, особенно самые близкие друзья. То есть, скажем, на добрых семьдесят процентов они пеклись о моем благе, так как всегда меня любили, а на другие тридцать процентов они пытались облегчить свою совесть. Мики продолжал издеваться: «Знаешь, Мемо, на этот раз мы должны действовать наоборот, на этот раз мы должны его, шефа, сдерживать». И Мемо мне: «Ну, на этот раз ясно, что она тебе понравилась, потому что я видел странный свет в твоих глазах». Тогда я засмеялся, и говорю: «Я знаю, что на этот раз придется хорошенько побороться, чтобы удержать меня!» И тут они оба изумились, точнее мы все трое. Потом эта шутка ходила целый день, можно сказать. Иногда подходил Мемо и говорил: «Эй! Знаешь, что я видел?.. Эй! Она действительно супер, черт побери, эта девушка… Конечно, Адриано, на этот раз тебе попался крепкий орешек, потому что она – настоящая бомба». Затем Мики подхватывал: «Нет, смотри, Адриано, ты должен понимать: она на самом деле супер, в нее влюбился бы даже «полная задница»!» В общем, извращались.

На следующий день я должен был сниматься с Клаудией. Подъем был у нас в семь. Я утром всегда тяжело поднимаюсь и поэтому пришел в гримерную с еще закрытыми глазами. Я вошел. Она была уже там, гримировалась. Серьезная, очень серьезная. Я смотрел на нее и думал о соображениях, высказанных Мемо и Мики. Я думал: «Черт возьми! Конечно, она супер, да!» Однако мое сердце не билось сильнее по одной простой причине. Мне сказали, что она уже невеста одного футболиста – Лоджаконо. И что у них настоящая любовь. Поэтому я, как только это услышал, сразу сдался внутри себя. Итак, я был там и думал: «Ну! Как бы ни была она хороша, бесполезно предаваться иллюзиям». Потому что я никогда не собирался уводить у кого-нибудь девушку. Я всегда считал, сам для себя, что, если у девушки есть парень, никто не сможет ее отбить. Потом я подумал: «Ладно, она так красива, что буду пока развлекать ее, чтобы просто быть ей симпатичным». И я начал говорить: «Послушайте, – мы еще были на «вы», – послушайте, вы знаете, что в этом фильме должны меня поцеловать?» А она, очень серьезно, без улыбки, отвечает: «Нет, нет, посмотрите, вы, наверное, плохо прочитали сценарий». – «Что? Плохо прочитал сценарий?» А она: «Я не должна никого целовать. Этого здесь и близко нет». – «Эй, – отвечаю, – красавица, все-таки мне кажется, что вы должны меня поцеловать. Сейчас пойду просмотрю сценарий… Но если бы вы должны были меня поцеловать, что бы вы сделали? Не поцеловали? Если в сценарии написано меня поцеловать, вы бы этого не сделали?» – «Ну, – говорит она, – не обязательно!» – «Почему?» – «Потому что у меня есть жених, и я не хочу пока никого целовать, кроме моего жениха». – «Да, мне сказали, что у вас жених. Ладно. Но, кстати, о вашем женихе, как случилось, что он разрешает вам сниматься в кино? Потому что теперь, допустим, вы не должны целоваться, но однажды какой-нибудь фильм с поцелуем случится». – «При чем здесь это! – говорит она. – Мой жених верит мне». – «Ваш жених вам верит, но он не любит вас, потому что, если бы у меня была такая невеста, как вы, черта с два я разрешил бы ей сниматься в кино». А она: «Ну, это ваша точка зрения». – «Тем не менее, если бы вы были моей невестой, вы бы в кино не снимались». – «Вот поэтому я и не ваша невеста», – сказала она. «Минутку, это еще неизвестно, не моя ли вы невеста. Посмотрим. Вы только день как приехали, а мы должны будем провести вместе два месяца. Знаете, сколько всего может случиться за два месяца?» Тогда она говорит: «Да, конечно». – «Так что будет видно. Тем не менее я бы на вашем месте не питал надежд». Она тут же: «У меня их было немного, но после того, как я поговорила с вами, я начну надеяться». – «Ну, – говорю я, – тогда я немного посплю».

Я был доволен таким диалогом, потому что смеялись все, кроме нее. Она даже не улыбнулась. А гример, парикмахерша смеялись, потому что это была своего рода дуэль, с первого дня, мгновенная и внезапная. Мне, однако, хотелось спать, и, принимая во внимание, что она не должна была проявлять интереса ко мне, потому что была помолвлена, я сказал: «Я посплю». Я подумал: «Конечно, если бы она мной заинтересовалась, я бы не заснул, потому что, когда я сплю, через некоторое время у меня открывается рот, и я сплю с разинутым ртом, что не так уж красиво». И потом: «Ну, я ей безразличен. У меня же сонливость, которая никак не проходит, и в итоге получится, что я не сплю из-за той, которую, кроме того, мне не удалось завоевать даже на мгновение. Я посплю». И я заснул. Я спал, и, думаю, в тот раз рот у меня был раскрыт больше обычного.

…В тот вечер, когда мы смеялись в ресторане, был очень сильный ветер, и море было очень бурным. Однако небо было ясным и полным звезд. Наша гостиница с большим витражом, через который было видно все море, находилась на середине горы. В общем, тогда мы пошли домой, потом поболтали еще в холле гостиницы.

Потом, один за другим, все разошлись по комнатам спать. А она и я еще остались сидеть там, перед этим витражом. Она сказала: «Когда сильный ветер, – а ветер был сильный, прямо «ууууууу» доносилось, – когда ветер такой сильный, я немного боюсь спать… К тому же сегодня и портнихи нет, которая обычно ночует со мной, составляя мне компанию». Тогда я сказал: «Да не беспокойся. Будем сидеть здесь, пока ты не перестанешь бояться. Потом ты пойдешь спать, и я пойду спать». Мы проговорили всю ночь. Мы досидели до рассвета, касаясь только таких тем: она, когда была маленькая, я, когда был маленький… Поговорили мы также о девушках, была ли у меня девушка, но ни разу не затронули между собой прямую тему. Однако, и это логично, я той ночью заметил, что, в общем, я ей симпатичен, может, даже больше. И она, естественно, заметила то же самое, потому что это логично. Начало светать. Я сказал: «Уже рассвет, пойдем спать», – потому что иначе она могла подумать, что я жду, чтобы она пригласила меня к себе. Чтобы у нее не сложилось такого впечатления, что, по-моему, разрушило бы все, я добавил: «Ведь ты больше не боишься». – «Нет, уже нет». – «Ну, – говорю, – наверное, лучше тебе поспать. И потом, я вижу, что ты устала». – «Да, я немного устала». – «Все же, если тебе снова станет страшно, набери мой номер, все равно я засну только через час, позвони мне, и мы вернемся сюда. И будем разговаривать до полудня», – сказал я. Тогда она снова засмеялась. Мы попрощались: «Пока, ну, увидимся. Кто завтра проснется с таким сном?» Еще пара подобных шуток, и она ушла к себе.

Я пошел в свою комнату. Нырнул в кровать, которую делил вместе со звукорежиссером, Дино Паскуа ди Бишелье. Он проснулся и говорит: «Привет, Адриано. Черт возьми, ты это чем занимался?» – «Ничем я не занимался. И даже не желаю ничем заниматься». А он: «Но, черт побери, она красивая, та самая. Знаешь что…» – «Красивая, да», – отвечаю. «И тебе нравится, а?» – «Черт возьми, нравится, да! Я даже сейчас ей скажу об этом». – «Что?» – «А, ничего, позвоню ей и скажу». И он, услышав это: «Ой, постой минутку, я не сплю!» Он приподнялся на кровати: «Что ты хочешь сделать?» – «Ничего, позвоню ей и скажу». – «Давай, мне кажется, это хорошая идея». Тогда я взял телефон и сказал: «Соедините меня с комнатой триста двенадцать». Она взяла трубку, и я сказал: «Клаудиа, послушай, я знаю, что это не имеет, не будет иметь никакого продолжения, потому что… потому что это так. Но, так как со мной случилось нечто и я не знаю, кому об этом сказать, есть здесь один кретин рядом со мной, к тому же спящий, я пробовал сказать ему, он проснулся и был в шоке, но мне кажется, этого недостаточно. Может, лучше, если я скажу это тебе». Молчание. Потом она говорит: «Скажи». – «Да так, я хотел сказать, что влюбился в тебя. Пока, спокойной ночи». – «Подожди!» – «Да?» И она сказала: «Я тоже». – «Да ну?» – «Ну да!» – «Черт! Но постой, мы точно не спим?» – «Я думала о том же», – сказала она.

 

О первом поцелуе с Клаудией Мори

Потом было необходимо сделать еще один шаг, трудный для меня и Клаудии. После взаимного признания нам не удавалось найти способ, чтобы поцеловаться. Прошло четыре-пять дней, и я волновался, она тоже. Я думал: «Черт, как мне теперь поступить? Если я поцелую ее сильно, она подумает, что я дерзкий. Если поцелую так, спокойно, решит, что я неженка. Эх! Нелегко найти способ». И, помню, тогда я ей сказал: «Послушай, я пойду наверх приму душ. Когда ты закончишь, поднимись на минутку, подождешь меня, я переоденусь, и потом мы пойдем ужинать вместе». Она отвечает: «Да». Наверху были мои друзья, которые жили вместе со мной. Я сказал: «Эй! Парни, валите все отсюда, потому что скоро придет Клаудиа, и, если вы будете здесь, я не смогу даже поцеловать ее. Быстро: Мемо, Мики, уходите, уходите все, освободите помещение, воздушная тревога!» И они ушли, я остался один. Вскоре пришла она. Она пришла, и я говорю: «Привет». Я уже подготовился, поставил на проигрыватель диск Рэя Чарльза, чтобы создать атмосферу. Тем временем я ломал себе голову, как найти способ, как найти предлог, как подъехать, и так далее, но… Но ничего у меня не получалось, и тогда она, присев, сказала: «Хороший диск». А я: «Потом я поставлю тебе другие». Я пытался заполнить паузы разговором, музыкой и тому подобным, а она тем временем сидела на кровати. Молчала. Она молчала. Тогда я надел пиджак, снял его, снова повесил его на вешалку, почистил, снова повесил. Потом достал брюки, опять принялся за пиджак, и думаю, что, наверное, она все это заметила. Но вот в один прекрасный момент я подумал: «Да что я делаю? Я до завтра буду возиться с пиджаком? Вперед! Давай, сейчас. Как выйдет, так и выйдет». И я сел рядом с ней и сказал: «Хороший диск». – «Да, хороший». Потом я взглянул на нее, взял ее за руку и сказал: «Черт возьми, да ты сильная!»

На самом деле это было ни к чему, потому что она сидела в такой позе, в которой никакой силы не могло быть, потому что ни один мускул у нее не был в напряжении. «Ты сильная». – «Нет, какая я сильная?!» – «Нет-нет, по-моему, ты сильная, – говорю. – Я даже думаю, что, если мы померяемся силой, я и ты, ты победишь». – «Нет, это невозможно, ты мужчина». – «Я мужчина, но у меня не слишком сильное запястье, увидишь, что оно гнется». Я показал ей, как рука разгибается, и говорю: «Давай попробуем интереса ради». – «Давай», – отвечает она. И мы попробовали, и армрестлинг нам немного помог, потому что я притворился, что проиграл. Проигрывая, автоматически я приблизился к ней настолько, что наши губы оказались рядом, и мы поцеловались. И после того, как это произошло, я сдался, и мы набросились друг на друга. С поцелуями, разумеется. И с тех пор все пошло хорошо.

 

О разрыве отношений с Миленой

Я зашел в гостиницу, и там была Милена. Она уже все узнала про меня и Клаудию. И тогда она, плача, мне сказала: «Ты – трус, ты…» В общем, она много чего мне сказала: «Еще ты лицемер, потому что ты всегда боялся быть со мной, ты даже не хотел заниматься со мной любовью». Я никогда не занимался любовью с Миленой, потому что, когда я этого хотел, не хотела она, а когда потом захотела она, я понял, что, может быть, позже у меня могут возникнуть некоторые сомнения. И потом, помимо всего прочего, я еще хотел понять себя. Я хотел быть уверенным, хотел я этого или нет. Я был очень влюблен в Милену, действительно очень, и когда любовь, скажем так, прошла, я всегда оставался к ней привязанным. И заняться с ней любовью, мне казалось, это как если бы я искал развлечения, а потом – раз, и исчез. И я пожертвовал собой, потому что Милена для меня всегда была привлекательной девушкой, даже когда любовь закончилась. Поэтому я охотно занялся бы с ней любовью. Но я сказал себе: «Но, черт возьми, если потом я на ней не женюсь, тогда это еще хуже». Она же именно в этом меня и упрекала: «Кроме того, я даже не занималась с тобой любовью, потому что я очень тебя любила, а ты только потому, что думал меня бросить. Тогда, – говорит, – ты дважды трус, потому что я потратила шесть лет жизни, потому что та любовь, которую дал мне ты, ты ее даже не всю отдал, ты мне только часть выделил». И, так как, по моему мнению, она была права, я чувствовал себя действительно виноватым и не сказал ни слова. Она продолжала говорить. Естественно, она была взбешена и плакала. Я не знал, что делать, не знал даже, куда деть глаза. Я стал настолько маленьким, что мне только и оставалось ее слушать, и она, выговорившись, взяла и ушла.

 

О смерти матери

Ее смерть стала неожиданностью. Потому что я знал, как она меня любила, как желала мне добра, и это было, как если бы обрушились горы и не осталось ничего. Тогда и мне стало не хватать того большого якоря, каким, возможно подсознательно, она была для меня. Я всегда считал себя сильным. Должен признаться, я думал, что она сильная женщина, и себя считал также сильным, в том числе и потому, что об этом мне говорила она. Она говорила: «В тебе есть сила, которой нет даже у меня, а у меня всегда все ходили по струнке». Она всегда так говорила. Но, когда она умерла, я понял, что настоящей силой обладала именно она. Я не плакал, как плакали все вокруг. Клаудиа, например, очень переживала мамину смерть. Странно, но она переживала так, будто умерла ее собственная мать. Помню, что, пока гроб вносили в церковь, я пошел к священнику, предупредив Клаудиу: «Подожди меня, я сейчас вернусь». Я зашел в ризницу и сказал священнику: «Послушайте, я вас прошу, когда вы выйдете в церковь и станете говорить, расскажите о рае». Священник посмотрел на меня в замешательстве: «Хорошо, но почему вы просите меня об этом?» – «Расскажите, – говорю, – о рае. Скажите, что моя мама сейчас на пути туда. Вы никогда не говорите об этом важном моменте». Я почти разозлился: «Простите, но если вы находите золото, что вы делаете? Держите его в кармане и молчите? О чем вы рассказываете? Рассказываете и рассказываете о железе? Расскажите же о золоте, именно о нем, расскажите! Скажите всем, что мама теперь идет в рай». – «Ну конечно, я скажу об этом». – «Это важно для меня. Вы должны об этом сказать, потому что мне очень грустно. Мне нужно это услышать». – «Будьте спокойны». Он вышел и произнес прекрасную проповедь. Он сказал: «Наша сестра Джудитта, – назвав ее так, он вернул ее нам, и потом она как будто стала ребенком среди других, – наша сестра Джудитта внезапно оставила нас, но и сейчас она жива, находится между нами. И в то время, как все плачут, она, возможно, улыбается». В общем, он сказал настолько сильную речь, что после я опять зашел к нему и сказал: «Благодарю вас». Он был рад. Чувство крушения пришло потом. И я считаю, что меня сильно поддержала вера, не то, думаю, я бы тотчас впал в шок, как мой брат, который тоже верующий, но не так глубоко, как я.

Перед маминой смертью случился один маленький эпизод. Это было накануне вечером. Ей уже было очень тяжело. Она ела пирожное и даже не имела силы его проглотить. Однако она все понимала и была похожа на маленькую беззащитную девочку. Она была немного полновата. Однажды нужно было, чтобы ее раздели, практически донага, в моем присутствии, и я впервые увидел ее обнаженной. И она, всегда бывшая такой сдержанной, говорит: «Вот, теперь я должна раздеваться перед тобой». – «Да, – отвечаю, – нужно же наконец посмотреть, как ты сложена, потому что в одежде ты выглядишь хорошо, но кто знает? Раздевайте ее, снимайте все». Я точно помню, что не видел практически ничего, потому что она была толстушка – живот, полные ноги, но странным образом, кожа у нее была гладкой, как у двадцатипятилетней. «А ты знаешь, что кожа у тебя, как у ребенка, хотя тебе 77 лет?» – удивился я. «Ты видел? – спрашивает. – И знаешь почему? Потому что я свою кожу не натираю, как эти две вертихвостки», – повернулась она к раздевавшим ее дочерям.

Она казалась ребенком и вела себя как ребенок. Потом вдруг она перестала кого-либо узнавать. Врач сказал, что она впала в кому. И мы все остались с ней. Вот. Вдруг она открыла глаза, и тогда моя сестра позвала ее: «Мама, мама, ты меня слышишь?» Она посмотрела на сестру и ничего не сказала. Потом она зашевелилась и говорит: «Приподнимите меня». И все бросились ей помогать. Она даже дышала с трудом. Помню, мы все были вокруг нее. Была и Клаудиа, которая немного боялась, потому что в такой ситуации нервничают, да? Мама посмотрела на всех, оглядела комнату. Дышать ей было все тяжелее. Тогда, чтобы разрядить атмосферу, мы стали смеяться. Стало легче, и моя сестра спросила: «Мама, хочешь чего-нибудь, хочешь карамельку?» Она ответила: «Да. Там были конфеты, которые я спрятала месяц назад в ящике, они должны быть еще там, под чулком». И тогда она съела одну конфету, и каждый из нас взял по штуке. И я тоже взял и съел. Было два-три часа ночи. И вдруг ее глаза остановились на Клаудии, стоявшей напротив. Мама встрепенулась: «А ты?» Тогда Клаудиа жестом показала, что не хочет. «А ей, почему ей не дали конфету?» – «Наверное, потому, что она не хочет». – «Нет, не потому, что не хочет. Это вы ей не дали. Дайте ей конфету. Ты же ее хочешь, правда?»

Клаудиа сказала: «Нет». А мама: «Ешь». И тогда Клаудии пришлось взять конфету и съесть. Это было своего рода причащение. Именно так.

 

О семейных отношениях

Мужчина и женщина, черта с два они равны! Разве только если они живут по разным адресам. Вот ошибка, которую совершают пары. Я хочу сказать, что, выражаясь резко, наверное, правильно, что женщина должна быть рабой мужчины. Не в буквальном смысле, что мужчина должен ее бить кнутом, а она должна становиться на колени и говорить: «Люблю». Рабой потому, что она сама хочет быть рабой, и это будет правильно. Рабой любви, потому что ей это в радость. Ясно, однако, что она, если решит больше не быть рабой, может ею не быть. Между тем, ошибка многих мужчин в том, что они думают, что мужчина может делать все, что угодно: «Могу оставить ее дома, а сам пойти в бар. Она должна сидеть дома, а я – выходить, когда пожелаю». Э нет, он ошибся. То есть: «Ты моя раба? Тогда я сделаю все, чтобы тебе все больше нравилось быть моей рабой». И тогда ясно, кто больше раб? Женщина или мужчина, если есть любовь? Может, мужчина и больше.

Думаю, что и горести могут быть игрой, когда есть любовь. Возьмем появление детей, например. Это не горе в собственном смысле, но, однако, это горесть в смысле того, что появляются заботы, ответственность. Не могу подобрать другого слова… Когда рождаются дети, которые должны принести в семью радость, к сожалению, это неправильно истолковывается или женщиной, или мужчиной. Я считаю, что в этом случае чаще женщиной. Потому что, что происходит? Нет детей? Тогда оба свободны, свободны делать, говорить и придумывать что угодно. Все для любви. Появляются дети, и женщина настолько рада иметь ребенка, что желает показать мужу, какая она прекрасная мать, и теряет из вида одну очень важную вещь. Теряет из вида все основания, приводящие к появлению детей.

Дети – следствие любви, результат, который, по-моему, не должен превосходить любовь между мужчиной и женщиной. Отчего так происходит? До детей ты идешь на работу и, возвращаясь домой, думаешь: «Сейчас она дома и ждет меня у окна. «Привет, заходи», а потом она откроет дверь, мы обнимемся и все такое». С рождением ребенка, ясно, что ей теперь затруднительней ждать у окна, но она должна продолжать делать это, пусть даже ребенок вырывается у нее из рук. Она должна сказать кому-нибудь: «Возьми, подержи ребенка, а то сейчас придет мой муж, и мне надо встретить его у окна». Однако же, все происходит иначе. Ее нет у окна, и муж ничего не говорит, потому что подсознательно считает, что это правильно. Потому что он не анализирует проблему глубоко, что же происходит. И это, по-моему, первая пробоина, первая брешь в семейной лодке. Затем он звонит, а женщина в это время кормит ребенка – почему нет? – и она говорит, потому что и она тоже невежественна, говорит про себя: «Подождет он, подождет. Все равно он знает, что я сейчас кормлю ребенка. Ребенок в первую очередь. Потому что ребенок маленький, а он большой».

Однако же это не так. Когда рождается ребенок, муж меньше него. И намного меньше. Ребенок огромен, потому что он ни о чем не ведает. А муж, который к тому же не достаточно взрослый, оказывается перед необходимостью быть большим перед лицом жизненных проблем, перед тем, что происходит в мире, и тому подобное. И ему не хватает того, что его подруга больше не такая, как раньше. И тогда его начинает что-то мучить, что – он даже не может понять и не может определить. Так, чувствуется, что чего-то не хватает… Так что, когда она спустя некоторое время открывает дверь, он говорит: «Черт возьми, я уже полчаса звоню!» – «Полчаса? Но ведь ребенок должен есть. Не видишь: я его кормлю?» То есть изменяется тон, а отсюда и все. А всего лишь нужно открыть дверь так же, как и раньше. Зачем изменяться? Конечно, понятно, что женщина не должна заставлять ребенка ждать. Но можно делать и то, и другое. Это все равно что говорить: «Я не хожу к мессе, потому что у меня нет времени». Это ошибка. Месс много. Человек на них не ходит потому, что ленив.

 

О сексе…

Секс, по-моему, – важнейшая составляющая любви. Учитывая это, поневоле он приобретает первостепенное значение, особенно в жизни пары. То есть секс – непосредственно двигатель. Когда к сексу начинают охладевать или с одной стороны, или с другой, – вот отчего вспыхивают все кризисы мира. Часто говорят о сексе как о чем-то отталкивающем, возмутительном. Этого не должно быть. У нас он есть, и, по-моему, у секса та же функция, как и у глаз. Секс влечет за собой большую ответственность. Конечно, иногда его значение преувеличивают, в нем может быть также отрицательная сторона.

Я не считаю секс грехом, наоборот. Я считаю его замечательной вещью. Для меня он – один из самых больших подарков, которые Бог мог сделать человеку. Мужчина и женщина без секса – это была бы катастрофа. И потом, думаю, что мы принялись бы за оплеухи. Ведь секс служит тому, чтобы не было «войн». Служит тогда, когда накопилось напряжение от жизни. Я не говорю о тех, для кого это – цель: то есть у кого-то есть для разрядки женщина, и тогда она, в таком случае, используется как помойка. «Иди сюда, давай-ка разрядимся». Нет, это не так. Прекрасно пользоваться сексом как конечной целью любви, а не для того, чтобы чем-нибудь заняться. «Мне скучно, давай-ка займемся сексом». Какой в этом смысл?

Я думаю, что секс не только не является грехом, но считаю, что священники и Папа должны об этом отзываться положительно. Они полностью ошибаются, высказывая свое отрицательное отношение. Только они должны помочь людям распознать природу этого процесса в правильных критериях, в которых следует это понимать. Я, когда говорю о сексе, подразумеваю всегда двоих любящих… Если я вместе с девушкой и в нее влюблен, и она тоже, легко предположить, что мы можем заниматься любовью раз, два, три раза в день, как получится. Иногда это не происходит в течение недели, но больше это не вопрос – говорить о том, заняться любовью или нет. Двое смотрят друг на друга и все понимают. Потому что это витает в воздухе, для тех двоих, кто любит. Логично, что для невлюбленных все происходит несколько автоматически, так как, не любя, они ослабляют эту связь и осуществляют ее, только когда уже больше не могут сдерживаться. И тогда они, так сказать, похожи на кроликов.

Я не верю, что двое, которые не любят друг друга, при этом могут быть связаны сексом. Если они связаны, то они любят. Потому что, по-моему, это вершина любви… Если у меня есть сексуальная связь с женщиной, это потому, что я люблю ее, а она любит меня. И потом это понятие для меня не означает только обязательно заниматься любовью, это не обязательно постель. Бывает, например, когда я что-нибудь говорю, для меня это уже как будто заняться любовью. Или взгляд, или шутка… Я играю в прятки в лугах, в прятки с моей женщиной, и играть с ней для меня – продолжать заниматься любовью. В том смысле, что, если мне захочется, через три секунды все произойдет. Потому что знаю, что и она через три секунды этого захочет. Или через три дня, или через месяц. В этом и есть прелесть любви.

Допустим, мне случалось три месяца не заниматься любовью, и, допустим, я занялся этим с кем-нибудь совершенно меня не интересующим, даже так… Потому что вспыхивает фантазия после месяцев воздержания – фильмы, журналы, ты их видишь поневоле… И вот я иду с кем-нибудь и думаю: «Да ладно, представлю, что это Мерилин Монро». Но это уже физиологическая потребность. Ну а секс из ненависти, я не могу этого даже представить. Есть секс из-за одиночества, это мне понятно. Но не из-за злости и мести.

Пусть я одинок, чувствую себя одиноко. И пусть есть какая-нибудь девушка, но она должна быть хоть немного привлекательной, иначе как может что-то получиться? То есть у нее есть некоторые данные, чтобы провести с ней вечер, однако понятно, что, по большому счету, мне этого недостаточно. Но в тот вечер одиночества, после месяцев воздержания, меня это устроит. И в этот вечер будет даже немного любви. Всегда есть немного любви. Невозможно заниматься любовью без того, чтобы ее не было совсем. Хоть на одну ночь, хоть на час, хоть на три минуты. Мне, например, доводилось однажды пойти с девушкой, у которой было прекрасное тело, но я ее оглядел и подумал: «С ней я смогу быть только два дня, не больше». Однако в ней было что-то, что меня дразнило, может, ее манера говорить. В ту минуту, думаю, я относился к ней с любовью. Я был в этом убежден. Это не было показным, для ее утешения…

Я презираю людей, которые возмущаются всем этим. Но, естественно, если я вижу что-то типа порнографии по телевизору дома, тогда другое дело, это я осуждаю, потому что, спрашивается: «Что это значит?» В общем, я вот что хочу сказать: я против пошлости и сквернословия, но если в кино, в одном из моих фильмов иногда я должен бороться с собой, чтобы не выругаться, во многих других случаях я должен поступать наоборот, потому что именно это слово здесь, в данный момент, правильно и необходимо. Тогда это слово становится почти посылом.

 

О любви

Я ощущаю себя хрупким. Например, кроме страха смерти, это известно, я боюсь узнать, что нет той женщины, которая меня любит. Да, я знаю, что меня очень любят, но я боюсь нелюбви. Потому что чувствую, настолько это важно для меня (это, очевидно, моя самая главная опора). Я не представляю, что значит не быть любимым – наверное, это заставило бы меня сильно пошатнуться. Тогда мне стало бы грустно. Если я люблю женщину, и я с ней, и вдруг замечаю, что она уже не так сильно меня любит, это заставляет меня страдать. Очень. Только если в это время мне не попадается другая, которая может полюбить меня, влюбляется в меня безумно. Тогда это будет компенсацией. Но было бы по-другому, если бы моя жена разлюбила меня. Я считаю, что я люблю свою жену. Однако внутренне я сомневаюсь, думаю, что она больше не влюблена в меня, по крайней мере, так, как это было когда-то. И это причиняет мне большие страдания, потому что мне необходимо знать каждую минуту моей жизни, что есть женщина, не прекращающая меня любить. Тогда боль проходит. И именно потому, что она проходит, я немного боюсь. Почти как если бы ее уход вырвал меня из темноты, чтобы оставить в холодном свете, где больше нет ни исступления, ни мучения… Я однажды споткнулся, чуть было не упал, потом, мало-помалу поднялся, и сейчас я сильнее, чем раньше. Сильнее именно благодаря сомнению, что женщина, с которой я вместе, может, не любит так, как любила раньше.

Думаю, что моя манера чувствовать любовь настолько бурная, что моему браку довольно легко распасться. Потому что, несмотря на все семейные принципы, в которые я очень верю, так как думаю, что, кроме прочего, семья должна быть примером для общества, итак, несмотря на все эти прекрасные принципы, которые мне привили еще мама и папа, я чувствую себя большим метеоритом в этой области. Я ничего бы не смог, если бы не был постоянно влюблен, потому что моя работа, хотя и достаточно интересная, в то же время и изнурительная. Однако так как я женился на умной девушке, помимо того, что красивой, она прекрасно знает, что такой, как я, не сможет работать, зная, что нет женщины, которая его любит. Тогда мне невесело. И если влюблен только я, понятно, что я впадаю в депрессию.

 

О Мине

Возьмем, к примеру, Мину. Ну, Мина – крупная, большая певица. Я говорю «крупная» не потому, что она сейчас поправилась. Крупная, именно с точки зрения силы того, что она делает. Мина обладает большой силой, и, возможно, даже ошибки, которые она совершает, не что иное, как проявление ее силы. Она, например, способна исчезать. Исчезать – и возвращаться вновь. У Мины то подъемы, то спады. Но не потому, что она женщина. Я не думаю, что женщина менее умна, чем мужчина, но я считаю, что это происходит только благодаря огромной вере Мины в свое ремесло.

Разница между мной и Миной такая. Думаю, что мы оба имеем равную силу, с тем лишь отличием, что я понял, что успехом можно управлять. Ведь даже привлекательный человек, один из самых привлекательных в Италии, должен всегда быть на виду, и даже если потом он сильно надоест, не будет больше самым привлекательным, останется пятым, шестым и так далее.

Я и Мина, мы оба спонтанны. Я, кроме непосредственности, обладаю, надеюсь, также некой административной жилкой, внутри у меня есть некий «измеритель», чего у Мины не было. Адриано Челентано – нас внутри двое: один, который хочет идти вперед, и другой, который хочет остановиться. Это он говорит: «Минутку, подожди, сделай это завтра, сегодня лучше сделать вот так». Мина же хочет двигаться только вперед. То есть у меня есть и кузов, у Мины – только мотор. Мотор работает, но недостает тормозов, не хватает остального… Вот почему Мина так часто бывала неуравновешенной. Например, она набрала сто кило (особое дело, что нужна сила, чтобы справляться с таким весом), потому что вместо того, чтобы бороться, позволила себе впасть в самое большое уныние, которое существует в жизни. Это не для меня. Я и Мина преследовали разные вещи. Но, возможно, Мине не хватает настоящей любви.

 

О «клане»

Миф о клане, наверное, это миф о молодости. Сегодня было бы просто взять пятерых талантливых и сказать: «Объединимся в клан». Это произошло бы тут же, и, пожалуй, они были бы даже довольны, что я главный, из-за извлекаемой для себя пользы. Но это не было бы хорошо, потому что следовало бы не из дружбы, а из выгоды. Тогда к чему клан? Лучше его не собирать.

«Клан» Челентано больше не существует. Однажды я сказал своим друзьям: «Лучше, чтобы я расторг с вами договор. Думаю, что этим окажу вам услугу, потому что вот вы со мной, и что? Вы не делаете ничего. Потому что каждый раз, когда я прошу на телевидении пригласить одного из вас, они меня шантажируют, говоря: «Мы возьмем его, если и ты придешь». И что мне делать? Тогда я должен ходить на телевидение каждый день. И, стараясь вам помочь, получается, что я вам не помогаю и сверх того разрушаю самого себя. Это тяжелая борьба, это сложно. Лучше, чтобы каждый из вас искал свою, другую, дорогу, чтобы каждый шел своими силами, и, без сомненья, думаю, вы что-то совершите, большее, чем оставаясь со мной». Итак, «Клан» еще существует, но только как этикетка. Он стал индустриальной вещью. «Клан» – это я.

Я немного об этом сожалею. Но если подумать о трудностях, с которыми столкнулся, со спорами, в которых каждый раз должен был выступать арбитром и которые рождались из зависти друг к другу, потому что каждый хотел продвинуться первым… Я собирал собрание за собранием и говорил: «Ребята, мы должны решить, кого мы должны продвигать. Решили продвигать этого? Тогда приложим все усилия, поможем ему, потому что, продвигая его, мы продвигаем «Клан». У меня были находки. Например, с Рики Джанко. Я записал песню, которая называлась «Preghero» и которая очень хорошо продавалась. Его я записал следующим. На моем конверте я написал: «Первая часть» и добавил: «Вторая часть записана не мной, а Рики Джанко на диске «Клана». Люди были почти обязаны купить вторую часть, потому что им было любопытно, чем все закончится. С такими находками и другим членам «Клана» удавалось достигать больших продаж. «I Ribelli», например, были первой в Италии группой, еще до «Beatles», продавшей пятьсот тысяч копий диска со знаменитой «Chi sara la ragazza del Clan?». Как девушку «Клана» затем продвигали Милену Канту. Однако, несмотря на мои усилия, внутри «Клана» шла постоянная война. Сейчас я чувствую себя намного легче. Однако, учитывая, что хотелось бы, чтобы такое сообщество было, ясно, что небольшое сожаление остается.

Настоящий клан у меня был всегда, с детства, и он тот же, что и сейчас, вне звукозаписывающего лэйбла. Это друзья, с которыми я и работаю наравне. Ну, если быть точным, не совсем наравне. Потому что они знают, что, даже когда речь идет о работе, я, парень с улицы Глюка, с ними. Но они должны быть начеку, потому что Адриано Челентано ни с ними, ни со мной. Это общественная вещь. И в этом аспекте наши отношения не равны. Это я несу ответственность за все, это я должен готовить ту вещь, которая называется Челентано, и все знают, что должны придерживаться некоторых правил, некоторых решений. Я могу сильно рассердиться, но и в ту минуту, когда я сержусь, дружба, которая есть между нами, всегда остается. Может быть, только на пятьдесят процентов мне нравится, что все зависит от меня. Часто мне этого не хочется, потому что игра идет по-крупному, и проблемы тоже большие. Иногда прямо-таки как горы.

 

О Милане

Внешнее изменение Милана заставляет меня страдать, в том смысле, что раньше у Милана было свое лицо, и я считаю, что, возможно, это было одно из самых красивых в Европе лиц; в то время как теперь оно больше не существует, больше его нет. Стерто с земли. Его, Милан, лишили души. Даже туман был прекрасен. Теперь нет ни тумана, ничего. Потому что города нет. Человек в современных городах больше не имеет дома. Человеку кажется, что у него есть дом, но тот дом, который у нас есть сегодня, вовсе не дом. Дом есть дом тогда, когда у него есть свое лицо, и это лицо не должно отражаться только в интерьере, иначе это паллиатив. Кто-нибудь скажет: «При чем здесь это? Ты красиво обставляешь интерьер, и, когда ты внутри, тебе кажется, что вокруг хорошо». Это могло бы быть так, но всегда есть внутреннее беспокойство, если выглянуть наружу, то увидишь дом, построенный как коробка, похожий на могилу, а перед ним еще одну коробку. Еще одна могила. Тогда подсознательно начинается кариес, не только зубной, а внутренний, и это приводит к падению сочувствия, терпимости и к повышению агрессивности.

Милан стал одним большим кладбищем. Да, потому что дом, по-моему, не только то, какой он внутри, но и какой снаружи. Дом – это когда я выхожу, например, рассердившись на жену, хлопнув дверью. Выхожу из дома почему? Потому что хочу уйти от этой злости. Если я выходил из дома и видел Милан таким, каким он был раньше, когда каждый дом был украшен по-своему: красивое окно, цветы в горшочках, каннелюры, палисад… И если я кого-нибудь встречал, я говорил ему: «О, привет, пойдем выпьем, пойдем в кафе, послушаем, что говорят в баре». Тогда гнев проходил, я начинал думать, что, наверное, моя жена немного перегнула, но, может быть, перегнул и я. Я возвращался домой и мирился. Но в сегодняшнем доме человек хлопает дверью, выходит наружу и видит вокруг кладбище. Дома, люди… Он раздражается еще больше, возвращается домой и бьет ни в чем не виноватую жену.

Настоящий дом – это тот, которого, ты чувствуешь, тебе не хватает, когда ты уходишь или уезжаешь. Представьте, если кто-нибудь, к примеру, работает на сборочном конвейере и ему надоело, он думает: «Ладно, сейчас я тут, должен продолжать делать эту работу, которая мне не нравится, которая мне ничего не дает. Но, в конце концов, вечером, когда я приду домой…». А если в то время как он думает об этом, его мозг отмечает, что у него нет тогодома, а только коробка на кладбище, ему от этого не становится легче.

Сегодня в Милане я чувствую себя одиноко. В целом, говоря о городах, теперь я там чувствую себя одиноко, не только в Милане. Душа Милана, утраченная, настоящая, была душой девятнадцатого века. Восемьсот сорок шестого – восемьсот семьдесят пятого годов. Я родился сто лет спустя, но, когда родился, еще оставался этот дух, даже если уже начиналось его уничтожение. Прежде чем я это заметил, однако, прошло некоторое время. И точно так же, как мне не кажется домом мой дом здесь, в городе, мне не кажется домом и дом за его пределами, и я настолько одержим мыслью о том, что в моем понимании дома больше нет, что никак его не закончу, тот дом, загородный, который строю уже пятнадцать лет.

 

О Prisencolinensinainciusol

Музыки я слушаю мало. Когда удается, однако, слушаю ее с удовольствием. Но я слушаю ее мимоходом. Когда я в машине, есть кассета, я ее слушаю. Или же слышу песню по радио, или по телевизору. Или иду и слышу. Но я не имею определенных музыкальных предпочтений. Скажем, я замкнут в своем творчестве. А творчество других не знаю. Потому что у меня нет времени. А не потому, что я не хочу слушать. Однако все обстоит так, как если бы я слушал музыку постоянно. То есть я думаю, что я всегда осведомлен о том, что происходит вокруг, то есть я чувствую эти флюиды, и если мне нужно написать песню, сделать аранжировку, сочинить что-нибудь, мне достаточно послушать один диск, чтобы знать сегодняшнюю ситуацию. Чтобы не отстать.

За двадцать пять лет, только в Италии, моих дисков было продано пятьдесят пять миллионов. За границей я имел успех во Франции, Германии, России. Я этому не удивляюсь, и даже не удивился бы успеху и в других странах, – не знаю, в Китае или в Японии. Если кто-то имеет успех, значит, он делает то, что нравится людям. И тогда почему это должно нравиться только в Италии, где нас пятьдесят пять миллионов, а не во Франции, например? Возможно ли, что наши пятьдесят пять миллионов все кретины? Или все гении? По моему мнению, публика едина, одинакова во всем мире. Как только собираются трое, вот, по-моему, эти трое и представляют публику всего мира. Если кто-то добивается успеха в одном месте, должен обрести его повсюду. Но иногда, если продвижения в других странах нет, то это из-за некомпетентности тех двух-трех глупцов, управляющих за рубежом тем успехом, который держат в руках. Или они не умеют рекламировать продукцию, или не умеют приспособиться, или не верят, или повторяют эту глупость, огромную, как гора: «Да нет, здесь это не пойдет». Если дело пошло «там», оно должно пойти везде. Даже здесь.

Англия и Америка – рынки, которыми я не интересуюсь. Но есть один диск, «Prisencolinensinainciusol», который занял десятое место в Англии и семидесятое в Америке, безо всяких моих усилий. Вот. Это тот диск, где я вроде бы не говорю ни о чем. Там нет слов, то есть они есть, но они, на первый взгляд, не значат ничего. Так как мне всегда нравится меняться, удивлять, был период, когда мне захотелось сделать что-нибудь, ничего не означающее. Но «Prisencolinensinainciusol», уверены ли мы, что он ничего не означает? Может, он немного отражает сегодняшнюю ситуацию в мире, где так тяжело общаться?