ТРИ ОЗЕРА И ПОЕЗД

Перевод И. Лебединского

Она была чуткой, заботливой женой. Все делала ради спокойствия и здоровья мужа. Была дружна с его родителями. Став матерью, поняла, как долго придется ждать, пока наконец вырастет единственный сын, женится, обзаведется семьей. Уговаривала мужа почаще наведываться к старикам, погостить у них подольше. У нее все будет как надо, пусть он не беспокоится. А как рады будут они с сыном, когда он вернется!

В жизни будних дней куда больше, чем праздников. Когда муж приходил с работы, она старалась быть внимательной, ухаживала за ним, ведь он устал — работы, как всегда, было слишком много. Пусть отдохнет, наберется сил — они так нужны ему, — побольше поест, поспит подольше…

Последнее время его просто не узнать, курит одну сигарету за другой, часто просит, чтобы она приготовила ему кофе, да покрепче!

После того как он выпивал чашечку, раздражение, которое не покидало его во время нудной, однообразной работы, будто рукой снимало. Вместо него наплывала тихая грусть, появлялась надежда на что-то лучшее.

И все-таки он не был спокоен. Суть новой жизни, которую собирался начать, была не в семье. Жена у него — настоящий клад. Но только ли в этом счастье?

Одни и те же разговоры в кругу товарищей стали привычными, словно жвачка. Он замкнулся в себе, в своих мыслях, не мог больше проводить время в пересудах по поводу газетных статей. Гнев жил в сердцах беженцев, но далеко не каждый находил в себе силы перейти от слов к действиям, чтобы вернуть право на жизнь в родных местах.

Если бы глаза были лишены век, свет солнца не давал бы покоя. Его глаза устали от газетных полос, заполненных рассказами о мужестве и смерти. С них смотрели убитые, требуя себе замены. Позировали живые, отважные. Они шли в атаку, бросались на врага из-за кустов, из-за скал, прорывались сквозь колючую проволоку, что разделила страну на две части.

В мыслях он был с ними. Он видел себя в горах, окружавших родное селение, на утесе, откуда просматривалась долина, в отряде, который отец вел к вражеской базе…

Он вздрогнул от паровозного гудка. Всегда в одно и то же время. И всегда неожиданно. Разрывает устоявшуюся тишину ночи. Этот гудок может довести до бешенства… Сейчас застучат колеса и вдали по равнине побежит вереница светящихся точек. Поезд спешит к трем озерам.

Отец ни разу не говорил об этих озерах. Появились они одно за другим. И каждый вечер давали полям благодатную воду. А теперь при свете луны поблескивают за колючей проволокой. Говорят, там пляжи для купания, садки, чтобы разводить рыбу, лодочные станции. Он пойдет туда. Решено. С новыми товарищами. Напьется из озер холодной воды, прижмется грудью к родной земле. Он вспомнил, как проводил жаркие послеобеденные часы, лежа в спасительной тени утеса… Это было так давно…

Сколько ночей напролет просидел он в кресле, поставленном на веранде, глядя на озера, равнину, насыпь железной дороги и взметнувшиеся в небо мачты электропередачи.

Медленно, но неотвратимо накатывался гнев, охватывая все его существо. Он судорожно втягивал дым сигареты. Взгляд не отрывался от поворота железнодорожной насыпи у подножия горы. Жена смотрела в ту же сторону, что и он.

— Бандиты! Понастроили, будто это их земля! — Слова ее звучали как призыв к действию, хотя она и не придавала им такого смысла: говорила то, что думала. — Понаехали со всех концов света, в узеньких брючках, в мини‑юбках!

Он больше не мог слушать.

— Принеси, пожалуйста, циновку. Я, пожалуй, прилягу. Здесь, на веранде.

От мыслей никуда не сбежишь. Как бы ни хотелось. Лента воспоминаний словно пятнистая змея, что заползла под камень и ждет удобного момента, чтобы ужалить.

— Сын спит?

— Давно уже. Может, поужинаешь?

— Что-то не хочется…

— Опять не хочется?..

— Я сыт.

— Зачем ты все время думаешь о работе? Даже сейчас. Забудь о ней! — Умм Мерван перегнулась через перила веранды. — Посмотри! Что может быть прекрасней?

— Прекрасней? Чего?

— Этих озер. Они блестят, будто наполнены ртутью. Скажи мне, дорогой, отвлекись на минутку. Неужели озера будут принадлежать бандитам?

— Дай мне поужинать, — попросил он, чувствуя, что иначе не выдержит, расскажет о том, о чем говорить нельзя, и добавил: — Ты спрашиваешь про наши озера? Их надо вернуть! Слышишь, вернуть!

Жена ушла разогревать ужин, а он снова задумался. С работой покончено… Между оливковыми деревьями по вечерам часто звучал его голос, старательно выводивший пастушью песню. Эту песню пели на сельских свадьбах. Когда хозяин вручил ему расчетный листок, звуки умерли, чтобы долго не возродиться. Молчат, не откликаются оливковые деревья, молчит ветер. Безмолвно парят в вышине горные орлы. Не скрипнут запертые ворота. Когда-нибудь он снова запоет эту песню. После того, как докажет свою любовь к озерам…

Он машинально скомкал расчетный листок, отшвырнул в сторону.

— Что с тобой, дорогая? Чем ты обрадована?

— Наши уничтожили много вражеских самолетов!

— Отлично! Мне надо съездить в родное селение. Говорят, дороги перерезаны… Но захватчикам нас не провести! Запомни: сын мой должен совершить омовение в водах наших озер!

— Было бы здорово!

«Не могу я ждать назначенного часа!» — решил он, вставая, и сказал:

— Прощай! Я ухожу!

Увидев, как она сжалась, он обнял ее и поцеловал.

Темнота ночи поглотила его высокую фигуру. Замолкли торопливые шаги. Она неподвижно стояла на веранде, все еще не веря в случившееся. О многом передумала она за долгие вечера минувшей недели, но такого не ожидала. В ушах звенели слова: «Запомни: сын мой должен совершить омовение в водах наших озер!»

В спину дул сильный попутный ветер. Раздалась команда:

— Шире шаг!

— Чего торопиться‑то? — проворчал кто-то невидимый.

— Чем раньше, тем лучше, — ответил другой. — Скорее найдем укрытие.

Дорога уходила в горы. Федаины двигались осторожно, растянутой колонной. Еще ни один путь не казался ему таким привлекательным! На горизонте темными громадами вырисовывались знакомые силуэты гор. В этом месте горная цепь разрывалась, образуя широкий проход. Здесь была родина, близкие, друзья… В памяти всплыл недавний вопрос жены: «Неужели озера будут принадлежать бандитам?» Сейчас бы он ответил резче. Сколько времени потерял попусту. Мог бы давно участвовать в операциях. Ничего, он еще наверстает упущенное! Не случайно перед уходом сказал Умм Мерван, чтобы она настроила приемник на волну радиостанции «Аль‑Фатх». Радиостанция сообщит о взрыве немедленно. Поезд уже где-то движется, спешит…

Дорога обходила селение стороной. Возле поворота он свернул. Пусть товарищи не беспокоятся, он долго не задержится. Конечно, места здешние знает хорошо. Да, да, скоро догонит…

Дом тетки стоял на окраине. Сразу и не заметишь за старыми смоковницами, гранатовыми и абрикосовыми деревьями. «Не наткнуться бы на собаку! Она, пожалуй, поднимет лай…» Он остановился и прислушался, осторожно прошел к дому, приоткрыл дверь. В комнате кто-то громко, с присвистом храпел.

— Тетушка!..

— Кто там?! Кто?! Ах! Это ты, дорогой Жабер.

— Тише, тетушка! Не обнимай меня, пожалуйста! У меня на поясе гранаты и взрывчатка. Скажи скорее, где найти отца.

Послышались громкие всхлипывания, бессвязные слова. Он едва разобрал, что всех увели в лагерь.

— Когда же?!

— Сегодня… Была облава… Отца твоего убили… Перед мечетью… Вместе с…

— Не говори больше ни о чем, тетушка! — взмолился Жабер, чувствуя нестерпимый жар в груди, будто сердце его стало куском раскаленного угля. — Прощай, родная! Теперь я федаин.

— Да хранит тебя аллах, сынок! Федаинов у нас много. В горах они, в горах…

Он уже выходил на дорогу, а тетка еще ковыляла по саду:

— Куда ты, Жабер? Подожди немножко…

Быстро шагая, он с жадностью втягивал свежий морской воздух. Догнал колонну — товарищи не успели далеко уйти… Перед железнодорожной насыпью федаины стали соблюдать особую осторожность.

«Убили отца! Убили…»

Жабер отвязывал взрывчатку, а в мыслях был дом за колючей проволокой. «Скоро по радио передадут сводку новостей… Склонившись над сыном, жена узнает о взрыве…»