ПОДВИГ

Перевод О. Фроловой

Мрак, окутавший окопы, не мешал бойцам дозора негромко переговариваться, обмениваясь шутками и анекдотами. Только по голосу можно было узнать, кто говорит.

Лишь один боец с самого начала ночного дежурства не принимал участия в общей беседе. Это был Фахми. Никто не обращал на него внимания. Только его ближайший сосед по окопу Тахир дружески окликнул его:

— Что с тобой, Фахми? Что тебя тревожит?

— Ничего, — тихо ответил Фахми.

— Как ничего? Ты сегодня не такой, как всегда. С утра молчишь, думаешь о чем-то.

— С кем это ты, Тахир? — послышался голос соседа.

— Да вот Фахми что-то примолк. Идите‑ка сюда! Надо узнать, чего это он приуныл?

— Оставь его, — раздался чей-то голос. — Не приставай!

— Не в том дело! — возразил первый собеседник. — Может, что-то мучает его…

Но никто не успел и рта раскрыть, как раздался негромкий, но твердый приказ:

— Отставить! По местам! Фавзи, прекрати болтовню и займи свое место!

Тени людей быстро задвигались, и на короткое время все смолкли.

Фахми повернул голову к стоявшему рядом Тахиру и спросил:

— Что же это? Ждем, когда они откроют огонь по нашим позициям?

— А что, по-твоему, мы должны делать? Это-то тебя и волнует?

— А почему бы не начать нам? Разве мы не на своей земле?

— Ты забыл, что мы только боевой дозор. Слава богу, что они не обстреливают нас из своего орудия.

— Что ты говоришь?! — с возмущением воскликнул Фахми.

— А что сказать, ведь так оно и есть.

В этот момент справа к Фахми и Тахиру приблизилась высокая фигура — командир.

— Что это «так и есть»? — тут же спросил он.

— Да вот товарищ хочет, чтобы мы первыми открыли огонь, — угрюмо ответил Тахир.

— У них только одно тяжелое орудие! И мы можем уничтожить его! — задыхаясь от гнева, закричал Фахми. — А без него они ничего не стоят!

— Есть приказ о прекращении огня.

— Да если б его и не было, — раздраженно бросил Тахир. — Что мы может сделать против тяжелого орудия? У нас‑то ведь только легкие пулеметы!

— Можно организовать вылазку! — запальчиво возразил Фахми.

— И этого нельзя, — раздался спокойный голос командира. — Мы ведь солдаты и должны подчиняться приказу.

Фахми замолчал. «Сражаться нельзя, вылазка запрещена, — проносилось у него в голове. — Что же тогда можно?» С того времени, как спало напряжение боя, он днем и ночью сидит за песчаным бруствером, обращенным в сторону врага. Ничего не делает, только наблюдает и ждет. До каких же пор?

«Я всегда буду ждать тебя. Я горжусь тем, — говорила она, — что стану женой героя…»

«Героя!» Лоб его покрылся потом и во рту стало горько, когда эти слова дошли до сознания. Она хочет — как это он сразу не понял, — чтобы он стал героем, а не стоял в стороне от событий последних лет. Всю свою жизнь он был убежден, что не способен совершить подвиг. Ведь он так боялся крови и смерти! Даже не ходил на демонстрации, когда учился в школе, и ни разу в жизни не участвовал в драке. Во время тройственной агрессии общий патриотический порыв захватил и его, но в ополчение, как многие соседи по кварталу и некоторые коллеги по службе, он не пошел. Он говорил, что действия регулярной армии эффективнее, чем безрассудные партизанские вылазки. А когда после агрессии его призвали на военные сборы, он благодарил бога, что время пребывания на сборах прошло спокойно.

«Я уверена, — сказала она, — что ты способен на большее…»

Сначала его охватила растерянность, потом он ожесточился, горя желанием отомстить за кровь товарищей. Но бой утих, спало и душевное возбуждение. Солдат превратился в постояльца этого окопа. Правда, он больше не боялся вида крови, не страшился и смерти. Но какой от этого прок? И товарищи считают обязательным приказ о прекращении огня! Не хотят подобраться к позициям противника, подорвать их и уничтожить. Что же делать? Совершить рейд в одиночку? А что он сможет без поддержки друзей?

Фахми очнулся от своих мыслей, когда командир объявил о смене караула. Он освободил ячейку окопа и тяжело побрел туда, где предстояло провести несколько часов в тревожной дремоте, чтобы потом вновь заступить на дежурство.

Восходящее солнце застало его снова в пулеметной ячейке.

Обычно он просыпался до зари, не нуждаясь в том, чтобы его будили, и принимал дежурство за пулеметом еще до восхода солнца. Вот и сегодня он проснулся, когда первые нити зари едва забрезжили на горизонте. Он занял свое место за пулеметом и с волнением стал наблюдать за борьбой красок пробуждающегося дня.

Подошедший Тахир пошутил:

— Следишь за состязанием? Так кто же победит: свет или тьма?

Фахми даже не обернулся к нему.

— Не думаешь ли ты, что своим молчанием сотворишь чудо? — запальчиво добавил Тахир. — Только мучаешь сам себя, вот и все.

Через некоторое время Фахми повернул к Тахиру лицо и произнес голосом, выдававшим его волнение и растерянность:

— Удивительно, как это удается тоненьким лучам победить эти тонны мрака и очистить горизонт?

— Пусть устроят вылазку, — шутливо отозвался Тахир.

Бесчувственность Тахира огорчила Фахми, и он отвернулся, вновь углубившись в молчаливое созерцание окружающего мира.

Когда темная глубина пространства омылась светом зари, сеть окопов показалась извилистым руслом среди обширной пустыни. Ее выдавал только песчаный бруствер, обращенный к врагу. В окопах происходило движение.

Со стороны позиций противника донесся орудийный выстрел. Снаряд упал неподалеку. Раздался взрыв, и к небу взметнулся смерч пыли, внутри которого кружились языки пламени. Бойцы тотчас заняли свои места у пулеметов и, как только было приказано открыть ответный огонь, принялись отбивать огневой налет врага, который уже превратился в сплошной шквал.

Через несколько минут находившийся у своего пулемета Тахир увидел, что Фахми вылез из окопа и пополз в сторону вражеских позиций.

— Фахми! — закричал он. — Ты с ума сошел? Куда ты?

Командир крикнул:

— На место, Фахми!

Фахми был еще недалеко и должен был услышать приказ, несмотря на свист снарядов и грохот разрывов. Он обернулся и, прижимаясь к земле, крикнул:

— Прикройте меня огнем, чтобы я смог добраться до них! Я заставлю замолчать их орудие!

И он снова пополз к позициям врага. Вслед ему кричали: «Осторожно! Впереди минное поле!» Но он уже не внимал ничему. Руки его крепко сжимали автомат, спина прогибалась под тяжестью рюкзака с взрывчаткой и гранатами.

Перестрелка длилась долго. Вдруг со стороны неприятеля донесся страшный взрыв. Дозорные поняли, что это взлетел на воздух склад боеприпасов. Внезапно замолчало и орудие врага. Бойцы прекратили стрельбу. Воцарилась полная тишина. Солдаты в окопе принялись перевязывать своего раненого товарища, не забывая при этом вести наблюдение за вражескими позициями, над которыми полыхало пламя. Каждый надеялся увидеть там Фахми.

Вот взгляд Тахира задержался на каком-то неясном силуэте.

— Кто-то ползет! — крикнул он. — Может, Фахми?

Все глаза устремились в одном направлении. И через несколько минут раздался радостный возглас:

— Это Фахми!

Смуглые лица озарились радостными улыбками, а глазах засветилось ликование. Все как могли подбадривали Фахми. Друзья горели желанием обнять и расцеловать его.

Он был уже совсем близко, когда грянул взрыв. Облако взметнувшейся пыли скрыло Фахми. Прошло несколько томительных минут, полных растерянности и страха, прежде чем солдаты выскочили из окопа и бросились к месту разрыва мины.

Фахми лежал на спине с широко открытыми глазами. Темные зрачки неподвижно застыли. Взгляд его медленно угасал. Сжатые губы посинели. Темная кровь сочилась из его ран, смешиваясь с песком пустыни. Пальцы левой руки вцепились в песок. В правой, прижатой к груди, он что-то держал. Все неподвижно стояли вокруг. Горе исказило лица бойцов. Потом они склонились над ним, стерли пыль с его лица, осторожно повернули тело. Правая рука упала с груди и разжалась. Тогда все увидели металлическую цепочку от медальона, который вешают на шею вражеские солдаты. На нем гравируется имя. Тахир поднял цепочку.

— Должно быть, она принадлежала солдату вражеского артиллерийского расчета. Фахми захватил ее с собой на память…

Тахир положил цепочку в карман своей куртки, постоял немного, растерянно глядя в уже просветленное пространство. Потом сказал тихо, не в силах сдержать слезы:

— Давайте унесем его отсюда.

Солдаты подняли и в молчании понесли убитого. Глаза их были полны слез. Нити зари, прочертившие дорогу нового дня, исчезли. Ослепительно сияло солнце, теплое и ласковое, как всегда на востоке. Не было больше Фахми на его месте в пулеметном окопе. Но не было и коварного орудия врага, хранящего смерть в своем жерле.

Товарищи на руках отнесли Фахми к небольшой яме, которую они вырыли для него в земле его отцов вдали от минного поля и уничтоженного им орудия. Не осталось в живых и ни одного солдата вражеского расчета.

 

СЛОВО МАТЕРИ

Перевод О. Фроловой

Грохот и свист. Глаза вспыхивают. Стальные дула настороже. Кажется, вот-вот тела солдат разорвутся на части, взметнутся в воздух крики и кровь. Но снова наступает безмолвие, смешанное с томительным ожиданием. Большая желтая машина снова трогается в путь, неся в своей утробе плотно стиснутую массу тел, молчание и глубокую тоску. Медленно тянутся километры долгой дороги, понемногу разряжая и тесноту, и печальное уныние сердец. Вот и местечко Абу Хамад. Вверив ему часть своей ноши, машина вновь мчится по шоссе. Скоро от автострады отделится проселок, ведущий к его деревне. Долга эта дорога, молчание и тоска притаились на ней.

А какие прекрасные слова говорили односельчане, расставаясь с ним! Эти слова взметнулись над его головой вместе с облаком пыли, поднятым ногами людей, а потом, когда все остались далеко позади, упали на землю и стали ждать его возвращения. Теперь он разбудит их топотом своих солдатских башмаков, и они заблистают вновь. О, не миновать ему этой дороги. Не пройти мимо тех слов.

— Атва! Эта дорога в твою деревню! Вставай, парень!

Машина внезапно остановилась. Тела в ее недрах вздрогнули и пришли в движение. Многие руки протянулись, чтобы помочь Атве выпрыгнуть из кузова и прощально махать ему. Атва поднял руку в ответном приветствии. Но желтая машина уже неслась дальше, увозя боевых друзей. Потом он опустил руку и расправил гимнастерку под поясом.

Когда он ступил на проселочную дорогу, тишина вновь зазвенела в его ушах. Молчание кипело и клокотало. Солнце, хоть и клонилось к закату, палило нещадно, сжигая надежду на освежающий ветерок.

«Ты вернешься с победой, и в тот день мы устелим твой путь радостью и счастьем… Устроим ночь, равную тысяче».

«Не забудь привезти матери шаль. Не забудь и о гостинцах для девушек… Желаем победы и благополучного возвращения…»

Он посмотрел на свои руки. Он ничего не несет им. Нет, он несет много. В своем сердце… Сумеет ли он открыть им свое сердце? Сумеют ли они понять его? Поверят ли ему? Ведь они не видели и никогда не увидят того, что видел он. Поймут ли они то, что он расскажет? Да и что, собственно, рассказать? Подготовка и ожидание, странные звуки, внезапный свист. Упорное сопротивление натиску врага. А потом — большая желтая машина и ухабы дороги, ведущей к родной деревне. Что он сделал в этом жестоком круговороте? Поверит ли мать, что он не оставлял своего пулемета до тех пор, пока не кончились патроны? Правда, он не видел поверженных врагов. Но его ли вина, что безумный, все разрушающий шквал не позволял видеть, жег огнем и душил дымом?

Те из соседей, кто сражался в Порт‑Саиде в дни тройственной агрессии, вернулись домой, сохранив в памяти все, что им довелось увидеть. И я, мама, возвращаюсь к тебе с рассказами о героизме, хотя их и застилает туман дикости и дым вероломства. Может быть, они осушат слезы, с которыми ты провожала меня. Вспомни, ты не позволила мне уехать в Порт‑Саид в те героические дни, о которых нельзя забыть. Вой бомб, грохот орудий, лавина беснующегося огня. Тогда я сказал: «Я пойду вместе с добровольцами из соседних деревень в национальную гвардию!» Только твои слезы удержали меня. Ты кричала, что мне нет еще двенадцати, что я у тебя остался один после смерти отца.

Как умер отец, мама? Я знаю, что он работал в английских военных лагерях в Тель эль‑Кебире. Они убили его? Ты говорила, что ему не было и тридцати пяти, когда он умер. Как он умер?..

«Твой отец умер так, как обычно умирают люди, на своей постели. Не слушай, что говорят о его смерти. Люди часто говорят лишнее. Иди, сынок, и не думай об этом. Ты уходишь на поле боя и, дай бог, вернешься с победой».

Я вернусь к тебе с победой, мама. На этот раз мы не победили, но еще победим. Борьба еще не кончена. Так говорит наш молодой командир, и мы верим ему.

Знаешь, ведь я отказался от отпуска, который давал мне командир, я не мог прийти к тебе без победы… Я боялся, что ты и односельчане еще не знаете, что это поражение — временное, что оно превратится в победу, которая сломит и отбросит врага. Потом, когда я сам осознал, что это затишье сменит буря, я согласился на отпуск.

Поняла ли ты слова: «Прекращение огня»… «Международные наблюдатели»… «Генеральная ассамблея»… Сумел ли шейх Байюми разъяснить их, или вы ждете меня, чтобы я принес вам истину?

Впереди уже показалась деревня, но он по-прежнему медленно и мерно, почти не поднимая пыли, шагал по дороге. Глаза его рассеянно блуждали. Туманные образы, тесня друг друга, выплывали из глубин памяти. Стоял монотонный звон в ушах.

До ночи было еще далеко, но на горизонте уже разлилась желтая заря, когда Атва достиг деревенской околицы.

И тут он увидел шейха Байюми, переходившего придорожную канаву. Шейх с криком бросился к нему, бормоча что-то бессвязное. Он остановился, силясь улыбнуться дрожавшими от волнения губами. Приблизившись, шейх Байюми заключил его в объятия. Слезы заливали морщинистое лицо старика, стекали на седую бороду.

Вскоре Атва был окружен толпой односельчан, которые сердечно обнимали его и говорили душевные слова, смягчавшие тревогу и озабоченность. Но среди этих приветливых рук не было рук его матери, не было ее ласковых любящих глаз. Он понял это, когда вся процессия влилась в деревню.

— А где мать? — спросил он у шейха Байюми. — Она в поле?

Шествие остановилось. Взгляды людей окаменели, ноги будто приросли к земле. Воцарилась гнетущая тишина. Атва почувствовал, будто чьи-то цепкие пальцы сдавили ему горло. Он обернулся к шейху Байюми, тревожным взглядом вопрошая его о причине такого странного молчания. Шейх поднял руку, взмахнул ею, как бы сгоняя с голов безмолвие:

— Да… Да… Она там… Ты лучше спроси, что мы делали без тебя. Ведь не один ты сражался. Клянусь святым Сиди эль‑Гамри, мы здесь тоже сражались!

Застывшие глаза оживились, ноги зашагали вновь, процессия медленно тронулась дальше. Голос шейха Байюми звучал то спокойно, то звенел от волнения, взвивался и замирал, странно напоминая погребальные напевы. Атва шел в толпе, напряженно слушая рассказ шейха. Вопросы так и рвались у него с языка.

Вот приближается израильский самолет, преследуемый египетским истребителем. Да, так оно и бывает… Египетский истребитель сбивает израильский самолет. И это может быть… Но неужели самолет был сбит над этой деревней? Именно над этой? Вражеский летчик приземлился на парашюте посредине гумна, а когда жители деревни окружили его, открыл огонь из своего автомата. Жестоко, дико. По мирным, безоружным людям… Он струсил, потому что в их глазах светилась решимость.

Метнув беспокойный взгляд на шейха Байюми, Атва прервал его:

— Мерзавец ранил кого-нибудь?

Губы шейха Байюми задрожали, и течение его речи приостановилось. Он начал спотыкаться, и общее шествие замедлилось. И снова молчание опустило свой покров на головы людей. Сам страх рванулся из уст Атвы, когда он закричал, вцепившись в плечо шейха:

— Что с тобой? Я спрашиваю, кого ранил этот негодяй?

— Пустяковые раны, — преодолев волнение, ответил наконец шейх Байюми. — Мы кинулись за кучу соломы, чтобы спастись от пуль, которыми он неистово поливал все вокруг. А когда он перестал стрелять, сын плотника Юсеф бросился к нему. Мерзавец стукнул мальчишку прикладом по голове. И тут уж мы все ринулись на него и одолели. Сначала мы не собирались убивать этого человека. Мы хотели только захватить его в плен. Но его жестокость заставила нас поступить так, как мы поступили. А знаешь, что сделала твоя мать?

После минутного колебания шейх продолжил свой рассказ, не спуская с Атвы пристального взгляда.

— Она бросилась к нему крича: «Я разорву его сердце, как он разорвал мое!» Тогда она думала, что ты убит на войне.

Мы удержали ее. Потом она сказала мне: «Шейх Байюми, ты умеешь писать. Вот кусок железа от сбитого самолета, кровью напиши на нем: «Мы убили его, сынок!» И когда я умру, поставь этот кусок железа вместо надгробия на моей могиле».

Шейх Байюми умолк, Атва судорожно сжал пальцы на его плече и в ужасе воззрился на помрачневшее лицо. Потом он окинул взглядом окружающих и вдруг заметил, что они уже миновали деревню — недалеко кладбище.

— Что это? — закричал он. — Зачем вы меня сюда ведете? Где моя мать?

— Да утешит тебя господь в твоей утрате, сын мой, — донесся до него исполненный горя голос шейха Байюми.

В благоговейном молчании процессия достигла кладбища. Заходящее солнце бросало свои последние лучи. Переливы света струились, как безутешные слезы матери, потерявшей ребенка.

На кладбище все остановились возле свежей могилы, над которой вместо надгробия возвышался кусок обгоревшего металла. Надпись на нем гласила: «Мы убили его, сынок!»

Молчаливый и неподвижный, стоял Атва у могилы матери, всматриваясь в надпись на надгробии. Толпившиеся вокруг односельчане, будто в мечети, молитвенно устремили на нее свои взоры.

Внезапно Атва очнулся.

— Как умерла моя мать?! — закричал он.

— Как и все люди умирают, сынок, — в сильнейшем волнении поспешил ответить шейх.

Рука Атвы, сдавившая плечо шейха, разжалась, из глаз его хлынули слезы.

— И ты тоже отвечаешь так, дядюшка Байюми, — рыдая, повторял он.

А шейх Байюми, успокаивая, гладил его по спине, сам не в силах сдержать катившиеся по лицу слезы.

— Она умерла, сынок, окруженная всеми нами. И если ты снова вернешься на поле боя, то мы все будем ждать тебя и твоих товарищей с победой и молиться за вас. Я доживу, увижу, как ты вернешься победителем. Пойдем, сынок, возвратимся в деревню, тебе надо отдохнуть с дороги.

Шейх Байюми хотел взять Атву под руку, но тот отстранился и бросился в сторону, сквозь застывшую вокруг толпу. Огонь, вспыхнувший в его глазах, высушил слезы.

Неожиданный порыв Атвы испугал односельчан. За его спиной раздались возгласы:

— Куда ты, Атва? Подожди! Мы пойдем с тобой!

Но Атва ускорил шаг. Он миновал кладбище и быстро направился к дороге, ведущей на шоссе. Односельчане побежали, пытаясь догнать его.

— Остановись, Атва! — доносились до него голоса. — Вернись в деревню!

Но Атва с лихорадочной поспешностью шел все вперед и вперед, не обращая внимания на призывные крики и топот ног бегущих сзади людей.

Так длилась эта погоня, пока односельчанам не стало ясно, что вернуть его невозможно. Тогда они остановились и долго еще стояли на дороге, полные тоски и печали, пока он не скрылся вдали.