1.

— Опоздала!

Эта мысль стучала в ее голове, пока она, задыхаясь, неслась по улице, стуча по асфальту своими идиотскими каблучками, крепко прижимая под мышкой сумочку и одновременно чувствуя, как с плеча соскальзывает куртка: «Нет, черт побери, не успеть!» Ясное дело, ни малейшей надежды не оставалось, сознание этого парализовало все ее существо, и все же она продолжала бежать изо всей мочи, хотя это было совершенно бесполезно: часы показывали уже половину девятого. Придется ждать следующего автобуса, уже не в первый раз она опаздывает на работу. И все же она продолжала упорно стучать по асфальту своими каблучками. Она рассекала толпу хмурых, невыспавшихся людей и думала: «А вдруг все же…» Несмотря на свою уверенность в том, что автобус ушел пять минут назад и никакой надежды нет, она чувствовала, что просто обязана бежать. Продолжать бег, хотя ноги ныли, а во рту ощущался привкус крови, это было наказание за медлительность и нерасторопность, за то, что она вечно слишком поздно встает, не может накормить Анну нормальным завтраком, не может спокойно одеть ее, черт побери! До чего ей надоели все эти капризы и нытье каждое божье утро. Правда, малышке всего пять, и, конечно же, она не виновата, что из-за ее мамаши у нее все не ладится. А Алиса постоянно вела себя так, как будто во всем виновата дочка. И вот сейчас в каждом ударе сердца она слышала свой пронзительный крик. Солнце нагрело куртку, и на глаза навернулись слезы:

— Вот он! Автобус!

Когда Алиса была уже на углу, желтая задница автобуса как раз мелькнула в глубине улицы Стовнербаккен. До остановки ей оставалось всего каких-то пятьдесят метров, ведь именно сегодня автобус опоздал. Еще бы немного, и она бы успела. Вдвойне обидно!

Все это было настолько невыносимо, что она даже не смогла сразу остановиться, а продолжала труси́ть по асфальту, пока автобус окончательно не скрылся из виду. Задыхающаяся, измотанная, с яростно бьющимся сердцем и замершим рыданием в горле: «Черт, черт, черт! Это уже сверх всего, ужасная ночь и жуткое утро, хныкающая малышка и беспорядок в квартире». Когда, собственно, она последний раз мыла полы? Или окна? Стирала пыль? Другие занимались уборкой, вероятно, уложив детей спать. Но Анну никак нельзя было заставить угомониться. А сама она настолько уставала, что засыпала сразу же, стоило лишь коснуться головой подушки, и телевизор был для нее наподобие снотворного. Но потом, ночью, случалось, что она просыпалась ни свет, ни заря и лежала с открытыми глазами по целому часу, ощущая, как ноют спина и плечи. Она начинала размышлять о разных вещах, постепенно впадая в дрему, и вдруг, помимо ее воли, начинали роиться воспоминания о прошлом, и ей становилось очень грустно. Но тут раздавался звонок будильника. Анна все еще писалась по ночам, хотя ей было уже больше пяти. Другие дети ее возраста уже давно не писаются. Если бы у нее хватило решимости посоветоваться с кем-нибудь из воспитательниц в детском саду. Только ведь эти умные, с таким чувством ответственности девушки, наверняка, стали бы еще больше жалеть ее. У других матерей таких проблем не было. Они разглагольствовали о «ближайшем окружении», «стимулирующих факторах», «ролевой игре», «групповых ситуациях». У тех, других, было устойчивое существование, а у Алисы Хамре его не было. Ее обычный день был похож на марафон, начиная с бега от дома до автобусной остановки, чтобы поспеть на 8.40 и до 16.15, когда надо было успеть на автобус после рабочего дня, и все это безо всякой надежды когда-либо коснуться финишной ленты. Бедная Алиса Хамре…

После такого марш-броска пот струился по спине и груди. Она с трудом перевела дух. Ноги подкашивались. И все же Алиса Хамре была в хорошей форме! Начинался новый день. Жаркий летний день! В такой день закатиться бы куда-нибудь с приятелем. Девушки на работе только об этом и говорят. А она даже вызвалась работать в июле, когда все остальные разъедутся. Ей было тягостно брать отпуск, когда ехать некуда, или, вернее, нет денег, чтобы куда-то поехать. Детский сад не будет закрываться, так что Анне не придется сидеть дома взаперти и капризничать. В прошлом году им удалось вместе с бабушкой, матерью Алисы, съездить за черникой. Наверное, они и в этом году могли бы погостить у дяди, там было очень даже неплохо.

А позапрошлым летом они жили в летнем домике в Ларколлене, который снимали тогда еще вместе с Харальдом. Все время лил дождь, и делать было абсолютно нечего. Единственное, что им оставалось, так это прогулки на лодке в маленькой бухточке, во время которых Алиса должна была выслушивать длинные рассуждения Харальда о разных типах лодок и ценах на них. Анне было всего два года, и ей явно не хватало этого пространства в пятнадцать квадратных метров, она плакала и капризничала, мешая Харальду мечтать вслух о собственном летнем домике в двенадцать квадратных метров ценой в четверть миллиона крон. «В котором будет еще меньше места для ребенка», — думала про себя Алиса. Постоянные ссоры и препирательства по дороге в магазин, газовая плитка, примитивный туалет… Собственно тогда между ними и наступил окончательный разрыв.

А фамилию Харальда она все-таки себе оставила, все же Алиса Хамре звучит гораздо лучше, чем Алиса Свинген, — размышляла она, шагая по тротуару, даже не желая думать о том, какое объяснение она придумает на работе сегодня, и стоит ли его придумывать вообще. Автобусная остановка была далеко позади. Алиса не решалась повернуть назад, хотя следующая остановка была почти рядом со Стовнерцентром, и прежде чем она дойдет туда, уже и следующий автобус может появиться. К тому же в нем, наверное, будет много народу. Может быть, вообще лучше поехать на метро, раз уж она прошла так далеко.

Впрочем, все одно… и она свернула направо, навстречу потоку изможденных конторских служащих. При ярком утреннем свете их лица и тела казались резко очерченными.

— Господи! Неужели и я так же ужасно выгляжу? — подумала она и оглянулась. Она находилась почти посредине между двумя остановками. Неужели она и следующий автобус пропустит? Опять пуститься бежать? Ну уж нет! На это она больше не способна, ноги подкашиваются, да еще эти неудобные туфли…

Мимо нее проносился поток машин, образуя над ним густое облако выхлопных газов. И все же, стоя здесь на улице под кроной старой березы, которая свесила свои ветви через изгородь какого-то чужого сада, она вдруг услышала шелест листвы, ей почудился запах лета и давнее забытое волнение. Ярко-зеленые листочки еще не были по-городскому запыленными. О, Боже, как все это напоминало о давно ушедших днях!

И вдруг ее осенило: надо попробовать автостоп! В ту же секунду она уже стояла на краю тротуара, подняв вверх большой палец. Уж это-то она умела. Ей столько раз доводилось «голосовать», останавливать попутные машины, когда она была молоденькой девчонкой по имени Алиса Свинген и жила в деревне Серскугбюгда, еще до того, как их семья переехала в Осло. Алиса садилась в попутную машину, чтобы ехать на вечеринку в Эльверум или Нюбергсун, одна или с лучшей подругой Магген, с которой уже давно потеряла связь. Их всегда подвозили. Девушек всегда подвозят. Это весьма смущало и пугало родителей. Но в их местности было такое плохое автобусное сообщение, что же оставалось делать субботним вечером семнадцатилетней девчонке…

Теперь все было по-другому. Ей уже целых двадцать пять, и стоит она не где-нибудь, а на одной из улиц Осло, и пытается остановить машину; было уже больше половины девятого, а машины все проносились мимо, и ни один водитель даже не взглянул в ее сторону. Но она не сдавалась. Девушек подвозят. Это она твердо знала, хотя сейчас час пик и она находится на широкой магистрали в Осло, в столице, а не на обочине какой-нибудь проселочной дороги, ведущей из ее деревни в Эльверум. И сама она уже не та семнадцатилетняя девушка в плотно облегающих джинсах с вышитыми на них сердечками, в лиловой водолазке из акрила и черной кожаной куртке на молнии с брелком-медвежонком, свисающим из клапана кармана.

А машины все проносились мимо. Она потеряла терпение, пробежала еще немного вперед и снова попробовала проголосовать. Какой-то парень помахал ей рукой и помигал фарами — это ее приободрило. Ведь ноги-то у нее совсем уже отказывались идти! Яркий солнечный свет, зелень садов, знакомый запах лета, который пробивается сквозь завесу пыли и выхлопного газа, а сама она стоит у края шоссе и пытается поймать машину уже безо всякой надежды попасть вовремя на работу. Ее охватило удивительное ощущение, которое напоминало ей о прошлом. О том прошлом, когда она возвращалась ранним утром домой с вечеринки, и случалось, последние два-три километра надо было идти пешком одной, если только кто-нибудь не ехал на машине в ту же самую сторону. Порой ее охватывало такое радостное чувство, что ни ожидаемые упреки родителей, ни сам факт возвращения в одноэтажный домик без ванны и с туалетом на улице уже не могли омрачить того волшебного ощущения счастья, когда идешь одна по пустынной дороге через летний лес, весь пронизанный светом!

Кажется, кто-то тормозит, нет, нет, просто кого-то высадили из машины, и она равнодушно умчалась прочь.

И вдруг раздался громкий скрежет, и рядом с ней остановился грузовик с высоким кузовом, такой огромный, что он даже заслонил солнце.

Грузовик? А почему бы и нет? Привередничать не приходится. Грузовик так грузовик!

Она взялась за ручку кабины и почувствовала, что ее открыли изнутри.

— Я опоздала на автобус. Может быть, довезете меня до центра? — крикнула она парню, который вытянулся на сидении, чтобы открыть ей дверцу.

Он кивнул.

Она вцепилась в ручку кабины и с трудом стала карабкаться на ступеньку. Хлопчатобумажная куртка соскользнула с плеча вместе с сумочкой. «О, Господи», — подумала она, когда ей наконец удалось закинуть ногу высоко наверх.

Едва она успела как следует захлопнуть дверцу, как он тут же дал газ.

 

2.

— Музыку любишь?

Она впервые услышала его голос. Они проехали немного вперед и остановились в ряду других машин, ожидая, пока зажжется зеленый свет на Тронхеймском шоссе. Она пыталась рассмотреть сидящего рядом. Он был одет в зеленый комбинезон, сидел, крепко вцепившись в руль и не обращая на Алису ни малейшего внимания. У парня были темные, густые, вьющиеся волосы, которые спадали волнами на уши и воротник. Ей всегда нравились именно такие волосы. Полоска щетины над верхней губой свидетельствовала о том, что он намеревается отрастить бороду — ну что ж, и это неплохо, если она будет такой же густой и темной. Правда, уж очень он молодой. И не такой уж бывалый, как старается казаться. Рука, тянувшаяся за кассетой, оказалась маленькой и гладкой. А на мизинце — золотое колечко. «Подарок какой-то девушки», — подумала Алиса.

— Музыку? Господи! Конечно!

Она, наконец, обрела дар речи.

— Какую?

Глупый вопрос. Да какую угодно. Лишь бы в быстром темпе.

Автомобильная пробка начала рассасываться.

Алиса лихорадочно размышляла. Собственно, она уже давно не интересовалась музыкой. Порой слушала радио, но музыка в одно ухо влетала, из другого вылетала. И сейчас она чувствовала себя совершенно отупевшей: не могла вспомнить ни одной мелодии — это она-то, у которой было когда-то собрано 200 пластинок. В основном Битлз, Роллинг Стоунз и Арета Франклин. Хотя не так уж и густо.

— Что-нибудь побыстрее и покруче.

Кажется, тащить ее в постель он не собирается.

— Тогда попробуем вот эту, — сказал он и ловким движением вынул кассету из ячейки и вставил ее в прорезь магнитофона.

Раздалось металлическое потрескивание, ей нравился этот звук, он предвещал что-то приятное. Кабину наполнил голос Рода Стюарта — отнюдь не отрывистые, похожие на колючую проволоку звуки, а протяжные, исполненные тоски по дальним странствиям: Sailing — Свобода! Интересно, почему он выбрал именно эту мелодию? Она искоса взглянула на него. Он не отрывал взгляда от шоссе. Пряди его волос спадали на гладкий лоб, у него был короткий нос, беспокойные серо-голубые глаза и крепкие руки, которые управляли тяжелым грузовиком с изящной ловкостью, как будто в руках у него был не руль, а какой-нибудь штанген-циркуль. Губы кривила легкая усмешка, придававшая лицу особую привлекательность. Он почти не обращался к ней. За него говорила музыка:

Автомобильная река растекалась на два потока, они покатили по Трондхеймскому шоссе мимо Амеруда, Калбаккена, Редтведта. Солнце светило им в спину. Она видела перед собой город в мареве из дыма и пыли: золотисто-розовые, серо-голубые, блекло серые тона. Так красиво. Из автобуса никогда ничего подобного не увидишь. Они сидели вдвоем в кабине грузовика, со всех сторон зажатые потоком автомашин, и наблюдали свое отражение в блестящих задних стеклах впереди идущих машин. Кабина покачивалась в ритме общего движения машин в очереди.

Sailing… Да, мелодию он выбрал, что надо. Ведь они и впрямь плыли. С солнышком и ветерком по длинной реке из сверкающих автомобилей. Она поудобнее устроилась на сидении. На нее вдруг нахлынула волна благодарности к этому парню за то, что он выбрал Стюарта, именно Стюарта с его хриплым, таким сексуальным голосом и именно эту мелодию Sailing, в которой, собственно, воплотились все ее собственные мечты о том, чтобы хоть ненадолго оторваться от обыденности, глотнуть воздуха свободы… И ей показалось вдруг, что и он чувствует то же самое, абсолютно то же самое, по крайней мере сейчас.

— Ну, так где же ты все-таки работаешь?

Господи, да неужели она ему еще так и не ответила? Он подумает, что она совсем с приветом.

— В жиробанке…

«Плавание» уже закончилось, а они так и не добрались до ее работы.

— Это название навевает тоску.

Боже мой, зачем она ему это сказала, теперь он будет считать ее вообще идиоткой.

— Точно, смертельную тоску.

Впереди загорелся красный свет, и они остановились. Мелодия Sailing замолкла. Теперь Стюарт пел в более быстром темпе о своем несчастном разбитом сердце.

Парень впервые пристально посмотрел на Алису, хотя и до этого она замечала, что он бросал на нее взгляды украдкой.

— Пошли все это к дьяволу.

Его светлые глаза поддразнивали ее, губы тронула улыбка. Что, собственно говоря, он имел в виду?

— Как это послать к дьяволу, ты о чем?

— Не возвращайся туда, найди что-нибудь получше.

— Ничего себе, взять так прямо и бросить. Уйти с концами, что ли?

Очередь машин продвинулась, но настроение было явно испорчено. В ней росло раздражение, ему-то что, видно, просто решил потрепать языком.

— Именно так. Мир не перевернется, если ты не придешь на работу денек-другой.

Да, это ей и так ясно, насчет прогулов она всегда была сильна. Бывало, что утром она не могла подняться. Но что-то во взгляде и тоне молодого человека возмущало ее. Он говорил так, как будто все само собой разумелось, что раз он предложил, то она прогуляет работу. Ну, положим, она прогуляет? А дальше что? Что последует с его стороны?

— Ну, что, можно и прогулять, — сказала она язвительно. — Я прогуляю, и что из этого будет? А?

Кажется, она начала слегка кокетничать с ним, чтобы посмотреть, как далеко он зайдет.

— Да все, что угодно. Мы с тобой что-нибудь придумаем.

— Мы?

— Ну да, ты и я.

Вереница машин тронулась, но теперь он уже не отводил взгляда от нее и совершенно не смотрел на дорогу.

— А ведь ты красивая.

Она попыталась откашляться. Она почувствовала, что если заговорит, то голос у нее будет дрожащим. Собственно, пока ей ничего не угрожало. Она стояла у шоссе и голосовала. Он подобрал ее. Возник интерес. Естественно, что теперь он будет пытаться что-то с ней иметь. Такое с ней бывало и раньше, множество раз. Такую возможность всегда надо учитывать, когда голосуешь, и нечего волноваться.

— Уж нет ли у тебя супруга, которого нужно кормить обедом ровно в четыре или там?..

Он заметил ее смущение. Она расслабилась.

— Никакого супруга нет! Но…

— Что значит «но»? Не можешь решиться?

Тут она возмутилась:

— Я, видите ли, не решаюсь! И от кого я это слышу. Ты и сам-то сидишь за баранкой, как приклеенный, день-деньской и водишь эту громадину! И никуда от этого не денешься.

— А давай поспорим?

В его глазах сверкнула озорная искорка, как будто в ее сопротивлении он видел подтверждение того, что она подчинится ему и будет делать все, что он захочет. Она сама это чувствовала, хотя противилась изо всех сил.

— Спорим, что, если я захочу, то брошу баранку.

— Господи, что за чушь! Я и спорить-то не собираюсь. Я спешу на работу, мне надо попасть в центр. И если ты не можешь меня туда отвезти, что ж, мне придется сойти!

Но парень был настроен решительно, завитки его темных вьющихся волос ниспадали ему прямо на глаза, и он смотрел на нее таким взглядом, что она с ужасом представила себе, как выглядит со стороны: взлохмаченная, вся в испарине после того самого марш-броска. В ту же секунду она заметила, как прыгнула стрелка часов на обувной фабрике.

Уже пять минут десятого, так что на работу она опоздает по крайней мере на полчаса, не говоря уже…

Парень только широко улыбался, а Стюарт все надрывался, выводя мелодию своим хриплым, суперсексуальным, откровенно призывным голосом, звук которого доносился из стереоколонок в задней части кабины:

— Давай договоримся, ты прогуляешь работу, если я прогуляю свою… Идет?

Она рассмеялась. Эти слова поразили ее. Он что, чокнутый? А в это время кабину наполнили звуки одной из ее любимых мелодий:

Собственно, у нее не было оснований сердиться на него, ведь он просто смотрел на нее и улыбался, и в общем-то не так уж чтобы язвительно, скорее напротив. Его улыбка была такой искренней.

— Ну, так как?

— Ты чокнутый, — единственное, что она смогла выдавить из себя, — совсем чокнутый.

 

3.

Заскрежетали тормоза, они перешли из одного ряда в другой, резко свернули налево и взяли направление к площади Карла Бернера.

«Так, — подумала она. — Интересно, что он надумает теперь?»

Поток машин нес их в сторону Тейен-парка. Нет, она не будет протестовать. Такого удовольствия она ему не доставит. Пусть инициатива будет у него. Пусть докажет на деле, на что он способен. Он вел грузовик по извилистым улочкам, ее бросало из стороны в сторону. Она размышляла о том, чем, собственно говоря, это может кончиться. Наконец, они остановились в каком-то тупике, который соединялся с автостоянкой у подножья длинного зеленого холма, поросшего старыми деревьями. За деревьями, на вершине холма, виднелся старый особняк. Он остановил грузовик, заехав передними колесами на тротуар, открыл дверцу кабины и, спрыгнув вниз, обошел грузовик вокруг и открыл дверцу с ее стороны:

— Вот мы и приехали.

Трудно сказать, чего в этом было больше: галантности или самоуверенности.

— А дальше что?

— Можем слегка расслабиться.

Он вылез из комбинезона, открыл кабину и засунул его внутрь. Он оказался в джинсах, майке и ботинках на высоких каблуках. Он был меньше ростом, чем ей показалось вначале, пожалуй, даже коротышка, — подумала она и тут же решила, что ей надо взять себя в руки: интересно, что это он мог вообразить о ней — что она искательница приключений? Не лучше ли было бы для нее отправиться на работу, чем стоять тут ясным утром и дожидаться, пока этот наглый парень начнет к ней приставать? Что она вчера что ли на свет родилась?

Что ее ждет?

— Идем! — коротко бросил он и направился к автомобильной стоянке.

Она не сдвинулась с места. Он спокойно командовал ею. Интересно, что он собственно о ней думал? Вдруг она поняла, что сваляла дурака и завязает в этой истории глубоко, все глубже и глубже. Настроение было испорчено. Кончен бал, погасли свечи. Она осознала, что стоит на улице и дует ветерок, который играет листьями высоких деревьев на холме, заставляет их трепетать и переливаться золотом на фоне бесцветного неба. Хотя широкий фасад особняка, запах асфальта и городской шум напоминали ей, что от проселочных дорог молодости ее отделяют годы и километры.

— Ну, иди же!

Раздраженно оглянувшись, он снова позвал ее. Как будто бы она была обязана слепо подчиняться любому его приказу. Она повернулась… Было ясно, что стоять здесь глупее не придумаешь. Она подбежала к нему.

— Куда мы идем?

Ее снова прошиб пот. Все тело гудело. Она забыла в кабине свою сумочку. Было еще только начало десятого, а солнце так и шпарило. День ожидался ужасно жаркий. Анна, наверняка, будет усталой и капризной, когда она заберет ее из детского сада. К тому же она забыла опустить шторы в гостиной, и, когда они придут домой, в квартире будет жарко, как в печке. А она, как дурочка, идет на зов этого странного шофера грузовика, который ведет себя так, словно она уже ему принадлежит со всеми потрохами!

Алиса чуть не разрыдалась: Господи, что она делает! Надо немедленно остановиться! Она хотела что-то сказать ему, но он шел так быстро, что она с трудом поспевала за ним, едва волоча ноги в идиотских дешевых туфлях, купленных на распродаже. Он подвел ее к телефонной будке.

— Ну, вот, — сказал он, — можешь позвонить на работу и сообщить, что не придешь. Скажи, что болит живот.

— Это я уже говорила в прошлом месяце.

Слова вырвались у нее как бы помимо ее воли. По его улыбке она поняла, что он считает ее целиком в своей власти. Интересно, как же все-таки она от него отделается?

— Или придумай что-нибудь еще. Мы ведь с тобой договорились насчет пари.

Странно, но почему-то его улыбка совершенно ее успокоила, и она вдруг ощутила, что целиком и полностью находится в его власти. Ведь, если он сейчас ее бросит, то она окажется в ужасном положении, ужасном до смешного. Скоро уже десять, и фру Вестос, наверняка, уже начала работу с ее квитанциями.

Разговор с отделом персонала занял всего несколько минут. Она сообщила, что заболела Анна, да это и неудивительно, ведь после перенесенного зимой воспаления среднего уха она легко простужается.

Теперь был его черед. Пока, повернувшись к ней спиной, он набирал номер, она прислонилась к телефонной будке и вытрясла песок из туфли. Его телефонный разговор был еще короче. Не успела она надеть туфлю, как он уже повесил трубку на рычаг.

— Вот дьявол! Черт бы вас всех побрал!

— Куда ты звонил?

— А, в свою фирму, сказал им, где они смогут найти свою тачку.

И он пошел обратно через стоянку в сторону грузовика.

— Ты что, собираешься его просто здесь оставить?

— А у тебя есть другой вариант?

Он улыбнулся.

— Почему бы нам немножко не поразвлечься?

Она была не против. Дело сделано. Все равно у нее теперь свободный день. Ничего страшного не произойдет. Она — взрослый человек и вполне сумеет справиться с обстоятельствами. Подумаешь, неожиданный отдых, небольшой загул, стоит ли драматизировать? По борту грузовика красовалась написанная ярко-красными буквами вывеска «Speed Spedisjon — Транспортные перевозки. Быстро и удобно».

Она забралась в кабину и взяла оттуда свою сумочку. А парень открыл фургон, извлек оттуда несколько полиэтиленовых пакетов и сумку, положил их на землю, захлопнул дверцу и бросил ей:

— А эти ты понесешь. Мне одному не справиться.

В пакеты были напиханы коробки конфет, шоколадки, пастилки, блоки сигарет, мясные консервы… У нее потекли слюнки. Она вспомнила, что впопыхах так и не позавтракала. Вечно у нее не хватает времени на завтрак.

— Мы это все возьмем с собой?

— Ничего, переживут, так сказать, небольшие потери при транспортировке… учитывая то жалованье, которое они платят. Поишачил на них две недели и хватит. Теперь я нуждаюсь в отдыхе так же, как и ты, — подзадорил он ее.

Он запустил руки в кабину, извлек из нее ворох кассет, которые тут же запихнул в сумку.

— Уж это-то точно все мое.

Шагая рядом, они направились в сторону машин, стоявших на том участке автостоянки, где висела вывеска «Только для сотрудников и посетителей». Он подошел прямо к красному мустангу, позвенел ключами, откинулась крышка багажника. Он небрежно закинул вещи в багажник и кивком приказал ей сделать то же самое. Так она и сделала.

— Ну, а теперь захлопни дверцу изнутри, — прокричал он, усаживаясь за руль и открывая перед ней дверцу.

— Ну, иди же!

Он нетерпеливо взглянул на нее, она же продолжала стоять, не решаясь последовать приглашению.

— А эта машина тоже твоя?

Она вдохнула в себя приятный запах внутренней отделки автомобиля. Все в нем так и сияло.

— Чья же еще? Иди, садись.

— Но ведь ты не имеешь права ставить здесь машину…

Щит, предупреждающий о том, что право на стоянку ограничено: «Только для сотрудников и посетителей», стоял непосредственно перед передними стеклами автомобиля.

— Нет, это не твоя машина!

Он громко расхохотался и сжал в кулак руку, лежащую на руле.

— Садись, и я все тебе объясню…

Сиденье было такое мягкое. После поездки на грузовике она словно утонула в мягкой перине.

— Вон там, — объяснил он, — находится школа для умственно отсталых детей. Естественно, что работают там милые, деликатные люди, которые верят в хорошее в человеке — им и в голову не придет, что может найтись тип, который воспользуется стоянкой, не имея на это права. Вот я и паркуюсь здесь.

Он завел мотор. Она снова ощутила растерянность. Значит, он часто использовал эту стоянку. Значит, у него все было продумано заранее. Это было его постоянное место, сюда он подгонял грузовик, если ему хотелось расслабиться, подобрав какую-нибудь очередную голосовавшую на дороге дурочку… После этого стоило только набрать номер фирмы из телефона-автомата…

— Все заранее продумано? — спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно ехидней. — Подбираешь на дороге девчонку, которая голосует, везешь ее прямо сюда, к своему красному мустангу, а там, глядишь, и охмуришь?

Он ухмыльнулся и покачал головой.

— Я редко беру попутчиков. И, как правило, это бывают соплячки лет пятнадцати, которым во что бы то ни стало надо попасть в Кебен, чтобы упиться, потому что они, видите ли, помирают со скуки в родной усадьбе. Мало интересного.

У нее поднялось настроение: «Да, уж она-то точно не пятнадцатилетняя соплячка».

Он нажал на педаль. Из-под колес в разные стороны брызнули комья песка и камни. У нее заныли икры и захолонуло в груди, когда этот роскошный, обтекаемой формы автомобиль подался назад, с воем тормозов обогнул площадь и помчался по той же улице, по которой они только что приехали. Сердце у нее отчаянно забилось. В то же время силы совершенно оставили ее и она полностью расслабилась. Именно этого она и хотела.

— Нравится машина?

Он вел машину небрежно, но уверенно. Алиса чувствовала, что целиком погружается в атмосферу этого изящного автомобиля с его мягкой темной обивкой внутри; жужжание мотора отдавалось трепетом по всему телу, до самого донышка, как любила говорить Магген; на блестящей обтекаемой поверхности сверкало, отражалось солнце; все это внушало ей чувство безопасности, ее охватила уверенность, что пока она находится в этом автомобиле, который так уверенно движется по маленьким улочкам где-то в районе Кимпена, ничего плохого с ней случиться не может. Она еще раз вдохнула запах свежего лака, это было то же самое, что погрузиться в лак.

— Да-а! Знатная…

Знатная? Ей хотелось прикусить язык.

— Что значит знатная?

— Ну, значит, очень хорошая. Так говорят в моих родных краях.

— И где это?

— Много будешь знать, скоро состаришься.

Она не собиралась рассказывать ему о себе все. По крайней мере сходу. Ведь он-то ей ничего не рассказывал.

— Не мог бы ты снова поставить эту кассету «Sailing». Это отпадная вещь.

— Да, брось ты это: то «знатная», то «отпадная».

— Почему же бросить?

Она была неуязвима. Она плыла. Как давно она не была в подобном плавании! Последний раз похожее ощущение ей довелось пережить только во время поездки в черном мерседесе, принадлежащем Уве Ресанду, когда он вез ее из родной деревни Серскугбюгда в Хейванг под Хамаром, где танцевал с ней одной целый вечер, а потом отвез домой. Прошлым летом у него появилась невеста, и он уехал на стройку в Вестланн.

Теперь они плавно скользили по Швейгордсгате, среди фольксвагенов и тойот, в которых сидели озабоченные люди с мертвенно-бледными или серыми лицами. Вечно озабоченные люди, такие, как Харальд Хамре, в таких дешевых машинах, как у Харальда Хамре. Видел бы он ее сейчас!

— Ну, как, появились у тебя какие-нибудь желания? — спросил он.

— Какие такие желания?

— Ну, к примеру, что бы такое тебе хотелось бы сделать сейчас, теперь, когда ты стала свободной. Вот я о чем…

— Свобода…

Алиса скрестила руки над головой и вдруг испугалась, уж не пахнет ли от нее потом. На ней была бархатная куртка, уже поношенная и вышедшая из моды, блузка рубашечного покроя, которую нельзя было стирать, потому что она подлежит только химчистке, и юбка, купленная на распродаже вместе с этими идиотскими туфлями.

Свобода. Быть свободной — значит быть красивой и элегантной, благоухать свежестью и иметь ухоженные волосы. И как бы ей хотелось именно сейчас, в эту минуту, быть хоть капельку красивой и элегантной.

— Я бы хотела купить кое-что из одежды, — сказала она, глядя мечтательно в мягкую обивку потолка автомобиля. — Как бы мне хотелось сейчас пойти и купить себе массу шикарных вещей!

 

4.

Магазин «WOW — 2000» располагался неподалеку от тех улиц, где ей случалось проходить, делая покупки. Но в магазин «WOW — 2000» она никогда не отваживалась заходить. Витрины пестрели от всевозможных вещей и вещиц, некоторые предметы туалета были надеты на такие муляжи, что их было стыдно рассматривать, а манекены походили на покойников, наркоманов и проституток. Впрочем, они, пожалуй, больше напоминали клиентов этого магазина. Так подумала она, обратив внимание на некоторых разболтанных типов, выходивших из его дверей.

И вот сегодня она шла в «WOW — 2000».

Он взял инициативу в свои руки, и ей совсем не хотелось ему возражать, хотя в магазине она ощутила неловкость. В интерьере преобладали темные тона, металлические покрытия и зеркала, продавщицы расхаживали в туфлях на высоких каблуках, в черных шелковых брюках и в сверкающих серебром блузах с глубоким вырезом, позволявшим им выставить на всеобщее обозрение все свои прелести. И Алиса почувствовала себя такой неуклюжей в своей поношенной куртке, юбке с оборками, купленной на дешевой распродаже, блузке, которую рекламировали как «Крик моды ушедшего лета — продается с большой скидкой», и она на это клюнула. Она вечно попадалась на подобные трюки, накупая случайные вещи и тратя на них деньги. Деньги, предназначенные на что-то более необходимое. А померив очередную вещь дома, проклинала себя за напрасно выброшенные деньги. Как всегда жизнь ничему ее не учила.

— Для начала дайте нам джинсы, блузку и несколько маечек…

Распоряжался он, так же, как и в автомобиле.

Тесное пространство магазина тонуло в звуках музыки. И Алиса уже плыла на волнах. Это был не Стюарт, а что-то в стиле диско, но вполне подходящее для нее, и ей приятно было ходить вдоль полок и манекенов. Музыка навевала прекрасное настроение для покупок, и бредовая обстановка внутри казалась уже не такой бредовой, а эти высокомерные продавщицы — не настолько уж противными.

Примерочная кабинка оказалась очень тесной, примерно в половину квадратного метра, в ней было ужасно душно, и вся она пропахла потом. Джинсы сидели на Алисе отлично, а вот блузка, которую он ей передал, как-то не очень. Он стоял рядом с кабиной и ждал. Он мог прекрасно наблюдать за ней в просвет занавеса. Она решила не обращать на это внимания. Да, эта блузка сидит как-то не так.

— Дай посмотреть, — отодвинул он портьеру, которая и так мало, что скрывала.

Она поторопилась застегнуть пуговицы и сделала вид, что рассматривает себя в зеркало. Хотя в зеркале практически было невозможно что-либо увидеть, потому что на него была наклеена картинка — вытянутый силуэт дамы в старинном платье, которая отклонилась назад, запрокинув голову и прижималась к мужчине с маленькой бородкой, в смокинге и с моноклем.

Парень подошел ближе, почти вплотную к Алисе и заглянул ей через плечо в зеркало. Все равно, как ни крути, она оставалась Алисой Свинген, только напялившей блузку в стиле диско. Явно не то.

— Да сними ты с себя лифчик, будет лучше, — рассудил он.

Глядя на себя в зеркало, она вдруг заметила, как с силуэта дамы соскользнула верхняя часть платья и обнажилась бледная, маленькая грудь с едва заметным соском посередине.

«Да, вероятно, именно так все это происходило в старые времена», подумала Алиса.

«Что он так и собирается здесь стоять?»

Она расстегнула пару пуговиц. Поймала его взгляд в зеркале.

— Так и будешь здесь стоять?

— А почему бы и нет?

— По-твоему, это нормально?

— Неужели ты и впрямь такая уж стеснительная?

Он шагнул в кабину, оказавшись вплотную рядом с ней, и задернул штору.

— Ну, что, так лучше?

Она качнула плечом и бедром в такт новой зазвучавшей мелодии. Лучше бы она этого не делала. Ведь это выглядело как уступка ему. Он приблизился к ней еще на шаг. Она вновь взглянула в зеркало. Ну, в конце концов, что ужасного произойдет, если она… Нет, черт побери, никакая она не застенчивая, ничуть.

Она выскользнула из блузки и лифчика и тут же ловко и проворно, как артистка на сцене, прикрылась нейлоном. Он не отводил от нее взгляда. Она знала, что слегка полновата. Но груди у нее хорошие.

— Ну вот, так-то гораздо лучше, — сказал он. — Ну-ка, приоткрой вот это еще.

Теперь он стоял к ней так близко, что ей ничего не оставалось, как отклониться к нему назад и отдать себя полностью в его распоряжение. Она разрешила его рукам открыть столько, сколько им хотелось, а репродукторы шептали: «…чуга, чуга». Когда сдерживаться было уже невыносимо, она крепко обняла его и сильно прижалась к нему. О, Господи, все же она и вправду немного полновата, волосы растрепанные, и она так пропотела в этой примерочной…

Ощутив его руки на своем теле, она вдруг расслабилась, у нее появилось ощущение, что это нормально и естественно — стоять вот так полуголой в примерочной и прижиматься к незнакомому парню, ощущая, какой он потный и возбужденный, находиться здесь среди всего этого интерьера, насыщенного чернотой и металлическим блеском, где продавщицы похожи на позирующих проституток, кругом полуголые дамы на зеркалах, девочки-подростки, выставляющие свои попки на плакатах, рекламирующих джинсы, и музыка с ее завораживающим «чуга-чуга», а воздух жаркий и влажный, и у них все только начиналось… Теперь ей было наплевать, что кто-то их видит. Блузка была, что надо. Алиса перекинула ее через руку. Она хочет эту блузку. И груди у нее хорошие, достаточно хорошие. И парень тоже вполне подходящий. Она и его хочет, ничего подобного ей еще не доводилось переживать. Она как будто стала совсем другой, переродилась. Никогда еще она так не нравилась себе. Прощай, Алиса Свинген!

 

5.

Она не узнавала себя.

Она не узнавала себя, глядя в зеркало примерочной и находясь рядом с ним в автомобиле, который со скрежетом сделал неразрешенный поворот на улице Гренсен и покатил по Розенкранцгата, сидя напротив него за столиком уличного кафе в самом центре, куда бы она никогда в жизни не решилась зайти одна, как бы сильно ей этого не хотелось.

Она не узнавала себя, когда средь бела дня спокойно заказывала себе поллитровую кружку пива, а к ней бутерброд с креветками, вместо которого она, вдруг передумав, тут же решила заказать ростбиф, когда заметила сидящую неподалеку пару, поглощающую ростбиф — его в светлом костюме с белой рубашкой и ее в блузке в горошек, в таком же платочке, поверх которого у нее были зацеплены солнечные очки, а сквозь переплетения босоножек были видны крашеные ногти на ногах. Выражение их лиц говорило о том, что ничто в мире уже не способно их удивить. Да, она тоже закажет себе ростбиф!

Алиса не узнавала себя, когда, подняв бокал, чтобы чокнуться с ним, и проглотив содержимое бокала на голодный желудок, ощутила, что плывет, и, склонившись к нему через стол, доверительно прошептала:

— У тебя есть деньги на все это? Ты ведь знаешь, я на мели.

Не моргнув глазом, он выложил двенадцать сотенных там, в примерочной, когда они подобрали все, что нужно. Он отдал около пятисот крон за простенькие низкие сапожки, которые ей так понравились! Слабый голосок здравого смысла шептал ей, что это невозможно, так просто не бывает, чтобы совершенно незнакомый парень покупал массу шикарных вещей совершенно незнакомой девушке… Интересно, что он потребует взамен? Впрочем, она прекрасно понимала, что именно он потребует. Она вполне догадывается, чего именно он захочет…

Но ведь и она этого хочет! Уже сейчас она осознавала это абсолютно четко! И вновь она не узнавала себя, неужели она могла быть такой?..

— Вчера я получил зарплату, — ухмыльнулся он и залпом опрокинул кружку пива.

И снова подозвал официантку.

— Получил зарплату в той фирме, которая так плохо платит?

И снова она не узнавала и своего тона, и саму себя. Конечно, это все под влиянием пива, но и из-за новых нарядов. Неужели это она восседает здесь средь бела дня в ресторане, который раньше назывался «Приют Сары»? В те времена, когда однажды ее привез сюда, желая показаться шикарным, Харальд Хамре. И вот здесь сейчас сидит совсем другая Алиса, в джинсах в обтяжку, в сапожках из тонкой кожи, ее груди обтягивает элегантная светлая блузка, в то время как Алиса Хамре, эта одинокая, разведенная женщина с ребенком, целыми днями стучащая дыроколом, сидя в жиробанке, осталась в сумке на заднем сидении мустанга, вместе со сложенными туда вышедшей из моды бархатной курточкой и юбкой с оборками. Настроение у нее сейчас было такое же светлое и легкое, как и надетая на ней блузка. Она глубоко погружалась в совершенно новое для нее существование, от которого исходил запах автомобильного сиденья, нового белья, обуви из натуральной кожи. Волна, на которой она вознеслась, волна не опускалась, а все держала и держала ее на гребне! Она опустошила высокий бокал с пивом, заказала следующий и все плыла и плыла, надеясь, что все это продлится хотя бы еще немного, потому что считала, что заслужила это, хоть раз в жизни, хоть разок. Как хотите, но Алиса Хамре тоже заслужила обед в ресторане на свежем воздухе под летним солнцем!

— Как тебя зовут? — спросила она после третьего бокала пива.

— Томми.

— Томми?

— Собственно говоря, мое полное имя — Томас. Т-О-М-А-С. Моя мамаша питала слабость к великим именам и вообще ко всяким «шишкам». С Томасом все о’кей?

— А ты как считаешь?

Он усмехнулся, а потом вдруг расхохотался. Им обоим все время хотелось смеяться.

— Что такое?

— Я вдруг вспомнил, как в одной книге был мужик, который назвал свой член Томасом.

Оба расхохотались.

Алиса не могла вспомнить, когда она в последний раз читала какую-нибудь книгу. Сборник «Романтика» она так и не закончила. Этот журнал, где регулярно печатались рассказы. Она знала, что все эти истории довольно глупые, но читать их было интересно. В последнее время описания в них стали более откровенными. «Она прижалась к нему и ощутила стальное прикосновение пожирающей его страсти у своих бедер». Раньше она не часто встречала подобные описания в журналах.

На танцплощадках в ее родных краях этого было сколько угодно. Но отнюдь не в сборнике «Романтика». А теперь и в «Романтике» она сталкивалась с множеством всякого такого, как, впрочем, и в переполненных автобусах, когда, бывало, стояла со всех сторон зажатая мужчинами.

Других впечатлений подобного рода у нее не было. Собственно, у нее на это просто не было сил. Ей ведь постоянно нужно было заботиться об Анне, вести домашнее хозяйство, а когда наступали выходные дни, она могла лишь отсыпаться. В такие дни их навещала ее мать, они вместе смотрели телевизор и пили кофе. Иногда у нее возникало чувство, что мать сидит у нее только для того, чтобы у нее не было возможности «пойти куда-нибудь и найти кого-нибудь», как она любила говорить. Хотя сама регулярно по вторникам и четвергам ходила в клуб любителей бинго, считалось, что это так и надо. А Алисе, видите ли, надлежало «блюсти себя», все ведь может случиться с женщиной, если она отправится куда-нибудь в пятницу или субботу, особенно, если женщина разведенная.

Для матери само собой разумелось, что быть в разводе — несчастье для молодой женщины, ведь так считалось в их родных краях, разведенная женщина всегда может сбиться с пути. Это как пить дать, а такое с ее дочерью не должно произойти. Алиса считала, что разные опасности могут подстерегать и пятидесятилетних вдов, но помалкивала. Она старалась доставить матери хоть какую-то радость, мать же могла радовать дочь только кофе с покупным печеньем.

«Видела бы она меня сейчас», — подумала Алиса и начала пить четвертый бокал пива. Она почувствовала, что ей срочно надо в туалет, но в состоянии ли она пройти между всеми этими столиками с множеством людей. Она снова отхлебнула из бокала и засмеялась, щурясь на солнце.

— Знаешь, тебе нужны солнечные очки, — произнес он.

— Да, в общем-то, нужны.

— К счастью я захватил с собой вот эти…

И он извлек из внутреннего кармана своей коричневой кожаной куртки роскошные солнечные очки в массивной оправе со светлыми стеклами, затененными в верхней части.

— Вот, — сказал он, — это тебе. Бери.

Еще и очки! Конечно же, она просто не могла отказаться от них. Она жадно схватила их и тут же надела. Классно. Они идеально подошли ей. Все вокруг приобрело более теплый, золотистый оттенок. Весь мир изменился: солнечный свет, климат и сами географические широты, на которых находится Осло. Полупьяная, она огляделась вокруг. Теперь она была совсем неуязвима. Она вновь плыла, пересекая границы «Приюта Сары», плыла над смехом, разговорами, звоном бокалов, ножей и вилок, плыла, в то же время сознавая, что джинсы у нее в обтяжку, блузка почти прозрачная, а новые сапожки делали ее, по крайней мере, на шесть-семь сантиметров выше ростом. Она увидела, что он улыбается ей. За последний час они много улыбались друг другу. Чертовски милый парень! Ей нравилась его манера поднимать уголки рта. Она заметила, что он наблюдает за ней и воспринимает все вокруг точно так же, как и она сама. Ей казалось, что они знакомы давным-давно. Она точно знала, что солнечных очков он ей сегодня не покупал, и это делало происходящее еще более фантастическим.

— Ты, что, всегда делаешь подарки?

Она задыхалась от смеха.

— Только тогда, когда мне этого хочется.

И они оба снова засмеялись. Она собралась с духом и спросила:

— Почему ты все-таки все это делаешь для меня?

— Что-то делаю для тебя? Разве я что-то делаю для тебя?

— Не дури! Ты ведь накупил мне столько вещей… Очки и вообще…

— Это просто потому… Но ведь ты не могла отправиться со мной путешествовать в том виде, в котором была.

— В путешествие на машине? А кто туда собирается?

— Как это, кто? Ты и я. По твоему виду заметно — ты явно нуждаешься в отдыхе.

— Не заливай!

У нее буквально закружилась голова. Они сидели и пожирали друг друга глазами.

— Ясное дело, что я нуждаюсь и в отдыхе, и во всех этих шмотках, но…

— Тогда ясное дело, отправляемся в путешествие на машине.

— Ты рехнулся…

Она усмехнулась, ощущая где-то в глубине души легкий испуг. Она чувствовала, что должна что-то противопоставить его нахальству. Ишь, сидит тут и строит планы насчет их совместного путешествия, как будто все уже давно решено! А сейчас ей надо скорей бежать пописать, а то невтерпеж. Она поднялась и, задев его плечом, направилась к выходу. Ближайший туалет был на Стортингпласе. И она не будет никого спрашивать, как до него дойти. Уж его-то, по крайней мере, точно. Все-таки это стыдно.

Как приятно было двигаться и, хотя сапожки немного жали, а джинсы были тесноваты, почти трещали по швам, она плыла, почти парила в воздухе, выйдя за пределы ресторана. Очки с затемненными стеклами как бы создавали вокруг нее теплое уютное пространство, ограждающее ее от уличного шума, от лавины пешеходов, от ее прошлой жизни, которой она жила еще несколько часов назад. Теперь она находилась в новом измерении, там, где она могла плыть навстречу своим мечтам и надеждам.

 

6.

— Ты, что, спятил?

Он выпил гораздо больше, чем она, и при этом собирался сесть за руль. Ее здравый смысл протестовал, но жажда комфорта и предвкушение дальнейших удовольствий победили. Она едет с ним. Она неуязвима. Вновь маленький счетчик внутри нее отметил точное время и попытался рассчитать, как долго ей до возвращения домой, но красный мустанг уже обогнул два ряда автомобилей на Ратушной площади, и все ее сомнения потонули в страстном томлении. Впрочем, не все:

— Ты понимаешь, что к четырем мне нужно быть дома?

— Господи, конечно, ведь мы только немного прокатимся.

— Ну, и куда мы едем?

Он игриво посмотрел на нее.

— Ну, что, сделаем первую остановку в нашем автомобильном путешествии?

— Да кончай ты эту болтовню насчет этого путешествия. Мне надо возвращаться, вот и все!

Она надеялась, что произнесла это не слишком резко.

Он громко засмеялся и, не глядя на нее, положил руку ей на коленку. Он сделал это так легко и осторожно, что у нее не возникло ни малейшего желания отбросить его руку.

«Он отнюдь не такой грубый, каким пытается представиться».

И ей захотелось взять его руку и зажать между ног. Сейчас, мчась с ним в автомобиле, ей хотелось именно этого, прямо сейчас.

— Я знаю здесь одно хорошее местечко в районе Аскера. Идеальное место для неожиданного отдыха посреди дня.

Она откинулась на спинку автомобиля, надеясь, что он не уберет руку. Такая банальная ситуация — женщина в шикарном авто и потная рука у нее на колене. Впрочем, его рука не была потной.

Они переехали Шолюствейен, и он направил машину вдоль сверкающего белизной и отдающего зловонием фиорда, мимо всевозможных байдарок, моторок, прогулочных катеров, старинных парусных судов.

Прогулочные катера были с такими огромными каютами, что походили на целую плавучую виллу. Эта картина была ей прекрасно знакома, ведь столько раз они проходили здесь вместе с Харальдом, катя перед собой детскую коляску. Казалось, что, если сейчас прислушаться, она вновь услышит его голос, его бесконечные рассуждения о различных моделях лодок, их устройстве, ценах. Его внимание всегда привлекали самые шикарные лодки, абсолютно недоступные при его зарплате. О, Господи! Во время воскресных прогулок она настолько изучила все эти лодки, что у нее возникло стойкое отвращение к ним и морским прогулкам вообще. Чем больше она пыталась тогда представить себе их летний отдых на море, когда они с Харальдом и грудным ребенком будут постоянно находиться внутри тесной пластмассовой кабины, а ведь может случиться, что во все время отпуска будет дождь и непогода, тем больше ее пугала мысль, что, если его мечты, хотя бы в самом их примитивном варианте, исполнятся…

Но, теперь, слава Богу, ничего подобного не угрожало ей. Они уже проехали Люсакер и двигались к Евику. Прощай, Харальд Хамре, со своей глупой болтовней о лодках! Томми несся на дьявольской скорости, перескакивая из одного ряда в другой, слегка наклоняясь то вправо, то влево, изрыгая при этом насмешки и ругательства. Два водителя пытались ему воспротивиться, но затем, кляня Томми, уступили. Стрелка спидометра приближалась к цифре 140, а это означало пять тысяч крон штрафа, лишение водительских прав и, возможно, даже тюрьму, если их засекут. Но их не засекли, уж во всяком случае, сегодня этого никак не должно было произойти. Нет, только не сегодня, когда они летели по скоростному шоссе, оставив позади себя фиорд и целую стаю снующих туда и сюда лодок и вслушиваясь в оглушительные звуки стерео, а ветер ревел в окно: «Не догонишь ты нас, не догонишь ты нас, чертов толстый полицейский мерседес».

Прощай, черный мерседес! Прощай, Уве Ресанд! Это тебе не дорога местного значения, не какой-то Риксвей-25. Это — E-18, Европейское шоссе, путь к самой жизни и воплощению мечты!

Снова раздался голос Рода Стюарта.

— Ты знаешь, — ему приходилось кричать, чтобы перекрыть весь этот шум, — что Род Стюарт вырос в страшной бедности? Сначала он был футбольным игроком. Профессионалом. Представляешь себе этого коротышку — профессионального футболиста? А потом он вдруг стал сочинять попмузыку. И теперь он гребет миллионы. Повсюду виллы, собственный самолет! Носит брюки и куртку из леопардовой шкуры!

— Всегда делает, что хочет, «If you want my body, and you think I am sexy…» — пропел он сквозь сжатые зубы, крепко сжимая руль. — Род наслаждается жизнью. Плюет на всех! Он выпендривается, как только может и все это воспринимают и только восхищаются им, платят денежки, делая его миллионером… Да уж как сыр в масле катается.

В центре Аскера скорость пришлось сбавить. Он взял вправо, проехал мимо церкви, потом свернул налево. Солнце светило им в лицо, когда они проезжали район низких строений, который вновь сменился многоэтажной застройкой. Потом вновь пошли низкие строения — длинные дома с отдельным входом для каждой семьи и, наконец, виллы.

Он уверенно, как здешний житель, вел автомобиль по извилистым улочкам, петляющим среди вилл. И вот, неожиданно, он свернул на скрипучую гравиевую дорожку и так резко затормозил у тяжелой гаражной двери, что гравий брызнул фонтаном в обе стороны из-под колес.

Стало невероятно тихо.

— Вот мы и приехали.

— Куда это мы, собственно говоря, приехали?

Тишина такая глубокая, что кажется зловещей. Она нервно захихикала, ей стало не по себе. Испугалась этой их внезапной остановки, испугалась этого места, где их в любой момент могут застигнуть. К тому же, в таком месте вполне могут еще и держать собак, чтобы отпугивать непрошеных гостей. Ей стало страшно еще и оттого, что он, такой самоуверенный, вдруг замер, не решаясь что-либо предпринять. И в то же время все это как бы не имело к ней прямого отношения, потому что она все еще парила в волнах летнего воздуха, в эйфории от покупок, опьяненная быстрой ездой и литрами холодного пива.

— Ну, скажи же что-нибудь! Где мы? — спрашивала она его больше ради того, чтобы иметь повод для контакта с ним, чтобы запустить руку в его прекрасные густые волосы, нежели для того, чтобы узнать, где они находятся.

Признаться, ей хотелось только одного: оставаться в этом роскошном автомобиле и наслаждаться состоянием парения в воздухе.

— Это самое лучшее место в Аскере, где можно сделать передых посреди дня, — усмехнулся он, уже не выглядя таким неуверенным.

Дом стоял на небольшом холме, поверхность которого представляла собой ухоженный газон. Выложенная плитками дорожка вела к дому, ступени крыльца были такими широкими, что все это напоминало целую террасу. Все было как в кино. Она даже и не подозревала о существовании подобных роскошных вилл. Впрочем, конечно же, подозревала, но видеть своими глазами — не видела. Такие дома никогда не стоят прямо на шоссе. Здесь ей, конечно же, нечего делать. Она ощутила это всем своим существом. Но, в то же время, ее тревога улеглась. Деревья вдоль дорожки, ведущей в дом, ухоженный сад, щебет птиц и сама изящная, приземистая вилла именно такая, какой ей и следует быть, идеальное место для шикарного времяпрепровождения, которого она так жаждала. И все же она снова перепугалась, когда он выскочил из машины и направился к входу в дом. Неужели он намерен повести ее прямо в дом? Именно так, он оглянулся и нетерпеливо помахал ей рукой, как будто удивляясь, почему она сразу не пошла вместе с ним.

Она немножко отставала от него, и каждый шаг, сделанный ею по направлению к ступенькам крыльца из узорчатых плиток, медному уличному светильнику, цветным золотистым стеклам крыльца и вазону в кованой железной подставке, лишал ее уверенности в себе и надежды на приятное приключение. Томми уже был перед самой дверью с голубым окошком и кованой ручкой, держал в руках связку ключей и вставлял один из них в замочную скважину…

«Кража со взломом!» — пронеслось у нее в голове, и сам солнечный свет показался ей блеклым и холодным, а тишина стала пронзительной. Но она тут же отбросила эту мысль: «Нет! Никакой взломщик не будет так себя вести: поставить машину прямо на подъездном пути к дому средь бела дня, подойти к входной двери и вставить ключ в замочную скважину. Скорее всего, он близко знаком с обитателями дома». И эта догадка вновь вернула ей хорошее настроение и жажду приключений. «Подумать только, у него есть друзья, живущие в таком доме!»

— Ну, иди же ты, наконец!

Она переступила порог как пограничную полосу заповедной земли. Внутри царили приятный сумрак и прохлада. Он обошел весь дом, повсюду распахивая двери. Она увидела огромную гостиную с расстеленным по полу белым, длинного ворса, ковром. В кухне, отделанной красным узорчатым кафелем, сиял ряд медных сковородок. Плита, холодильник, посудомоечная машина — все было золотисто-коричневого цвета. Все совершенно новое, в безукоризненном состоянии. Он резко открыл дверцу холодильника:

— Ну, что ж, местное агентство по снабжению случайных туристов неплохо работает.

Он вынул две бутылки пива, подошел к навесным шкафчикам, безошибочно открыл нужную дверцу и достал стаканы. А вот открывалку нашел не сразу.

— Идем сюда! Что тут стоять.

И он направился в гостиную. Шикарное помещение! Жалюзи окна, выходящего на юг, были опущены, легкие белые шторы задвинуты, хотя солнечный свет все же слегка проникал через незанавешенный уголок окна у большого камина. Снаружи был сияющий солнечный день, а внутри было сумрачно и дремотно, как будто темно-золотистое облако окутало светлый интерьер.

— Присаживайся, — сказал он и протянул ей стакан. Золотистое пиво в высоком кобальтовом стакане. Иностранное пиво из высокой продолговатой бутылки с желтой этикеткой.

Ну, нет, сидеть у нее не было ни малейшего желания! Она медленно прохаживалась по дому, с наслаждением рассматривая окружающие предметы.

— Обалдеть, до чего шикарное место!

— Правда? Проект Муельвена, высшая категория с некоторыми усовершенствованиями. А с местом им просто повезло…

Его небрежно-равнодушная манера одновременно и раздражала и восхищала ее. Наверное, это и был высший класс!

— Но кто же здесь все-таки живет?

— Да одни мои очень хорошие знакомые…

Она стояла у камина из кирпича и разглядывала безделушки на каминной полке: несколько предметов из меди, латунная чаша на треножнике, несколько фотографий в рамках… А это, надо же! Она еще раз взглянула на красивую темноволосую даму, которая сидела на садовой скамейке рядом с темноволосым мальчиком. Его-то она и узнала.

— Так ведь это же ты! Значит, сам здесь живешь.

— Да нет же. Ну, ты и глазастая. Здесь живет моя мать, я тебе уже говорил: она всегда имела пристрастие ко всяким важным персонам. Меня выставили отсюда четыре года назад. Так что директор фирмы и моя мамаша царствуют здесь одни.

Она взглянула в его лицо и по его смеху поняла, что он смутился, а сама она чувствовала себя все более и более уверенно. Прошла в другой конец комнаты, туда, где находились книжные полки и белого цвета телевизор, а также сервант со стеклянными фигурками. Все вокруг было такое легкое и светлое из стекла и хрома или натурального дерева, прямо как на фотографии в газете или журнале. Ей еще никогда не приходилось бывать в подобной гостиной. И она чувствовала себя здесь прямо как дома!

— Еще хочешь выпить? — спросил он. — Тут есть все, что душе угодно.

Как будто ей это и так не было ясно! Как будто она не догадывалась, что маленький шкафчик, вмонтированный в книжные секции, наверняка ломится от спиртного. Только дорогие сорта. Ведь все это было ей хорошо известно по газетам и журналам. Так должно было быть в той жизни, которой никто из ее близких и друзей не жил, но которую можно легко вообразить, в которую постепенно вживаешься, и она кажется реальней, подлинней, чем настоящая жизнь. Алиса прекрасно знала, что могла бы попросить шерри, сухое мартини, водку с тоником. Она может небрежно развалиться на диване, а он подойдет и поднесет ей бокал. Именно так бывает в той, настоящей жизни…

— Пожалуй, я выпью еще пива, — попросила она.

Он принес ей пива.

Она все никак не могла усидеть на одном месте, а прохаживалась медленно от стены к окну, с наслаждением ощущая гладкие кожаные подошвы новых сапог, которые скользили по огромному, раскинувшемуся по всему полу ковру. Роскошь уже успела стать для нее привычкой! Ведь каждый голливудский фильм, каждый ролик, рекламирующий шампунь, все эти печатающиеся в журнале любовные истории с продолжением, которыми она в течение многих лет насыщалась, подготовили ее к роскошной жизни. Эта жизнь всегда была где-то рядом с ее собственной жизнью, как зеркальное отражение ее собственной жизни, даже когда обыденность была совсем серой. И как только эта отдаленная перспектива грозила исчезнуть из-за одиночества, однообразия, ощущения бесприютности, она шла и покупала себе что-нибудь, шла на какую-нибудь соблазнительную распродажу, и вот снова жизнь, настоящая жизнь в счастье, благополучии и бесконечном комфорте, оказывалась где-то рядом. Она вновь как бы приближалась к ним, красивым и преуспевающим, у которых была насыщенная и вместе с тем спокойная и надежная жизнь, в которой нет огорчений и забот: молодые норвежцы, фотогеничные мужчины и женщины с отливающими солнечным светом волосами, с июньским взглядом и телами, как у настоящих спортсменов. В жизни она их обходила, хотя втайне и жаждала занять у них немного счастья, оказаться рядом с ними в своих мечтах о том самом настоящем подлинном существовании, которое было где-то совсем близко, стоило только протянуть руку.

И вот она, наконец, оказалась в этой реальности.

И сразу же ощутила себя как дома. В комнате, которая, казалось, сошла с картинки в последнем номере «Фемины». С бокалом в руке среди белого безоблачного дня. В обществе молодого человека, у которого темные вьющиеся волосы, приятная улыбка и такой плоский живот, что он мог бы рекламировать джинсы, а ее собственные джинсы так плотно облегали ее, что, казалось, трещали по швам с каждым сделанным ею шагом.

— Послушаем музыку?

Он подошел к проигрывателю высшего класса под пластмассовым куполом.

— Ну и знатная штука!

— Да брось ты это «знатная», «солидная». Из какой ты, собственно говоря, местности?

— Тебе это интересно? А ведь сам-то совсем ничего не рассказываешь о себе, например, почему ты можешь спокойно пользоваться этим домом, хотя говоришь, что он не твой?

Комната наполнилась музыкальным ритмом, доносящимся из скрытых стереоколонок. Ритмы «Битлз» мгновенно пронизывали, захватывали все тело.

— А что, собственно говоря, рассказывать?.. Я как-то связался с одним делом, а Директор взъелся и выставил меня.

— Неужто отец прямо так и выставил тебя?

— Он мне не отец. Он просто муж моей матери. Я ведь тебе уже говорил, она всегда была неравнодушна ко всяким шишкам…

Они стояли в метре друг от друга и покачивались в такт музыке, свет был мягкий и музыка была нежной, лирический репертуар «Битлов». Пока он говорил, ей вдруг показалось, что она уже видела это лицо в газете или журнале, хотя последовавшая ухмылка заставила ее забыть об этом. Но она почувствовала, как в ней поднялась волна нежности.

— У меня есть ключи от дома, и время от времени я появляюсь тут, чтобы поприветствовать мамашу с директором, и дать им понять, что я еще жив, вот так-то…

Постепенно они приблизились друг к другу. Он пересек столп яркого солнечного света, проникавшего в комнату через верхнее окошко, который и разделял их. Она видела перед собой его зубы, завитки вокруг шеи, картинку на майке, его бедра, которые интенсивно двигались в такт музыке так быстро и пружинисто, что расстояние между ними все сокращалось и сокращалось, пока они не стали единой потной ритмичной машиной. Она вспомнила, как крепко обнимали ее эти руки там, в примерочной, ведь это было совсем недавно…

В ней поднялась теплая волна, ей захотелось продолжения, и как можно скорее. Она увидела, что времени уже без двадцати три и самое позднее через полчаса ей нужно ехать обратно в город, чтобы успеть к Анне. Но в самом отдаленном уголке своего сознания она понимала, что никуда не успеет, потому что не собирается уходить отсюда и успевать куда бы то ни было. Ее «занесло», она понимала это и сдалась: настоящая жизнь была только здесь, вместе с этим парнем по имени Томми, вместе с этой музыкой.

— Ну, а где они сейчас?

Он обнимал ее, но не очень крепко, чтобы они могли двигаться в такт музыке. Он умел хорошо танцевать, она поняла это сразу, как только увидела его руку, отстукивающую ритм по рулю в кабине грузовика. Он обнимал ее только слегка, но ведь вскоре его объятия могли стать крепче и потому она поспешила спросить, не придет ли кто-нибудь вдруг, не помешает ли им, не застигнут ли их врасплох. Ах, этот детский страх, что придут родители, который всегда, вечно, сидел в ней.

— Кто они? Ах, они? Да они в Португалии. Надо уметь так, черт возьми, жить, чтобы иметь время и деньги, чтобы проводить лето в Алгаваре, Рождество на Канарских островах, а Пасху — на Мадейре. Тебе не жарко?

Она кивнула. Ее и впрямь прошиб пот, хотя, собственно, здесь было не так уж и жарко. Расстегнула три первые пуговички на блузке. Начала вытаскивать майку из его джинсов.

— А знаешь, что надумали эти старые канальи?

И вот блузка уже совсем расстегнута, его скомканная майка валяется на одеяле. Еще немного — и легче дышать, а потом обнаженные тела и движения. Ему стало жарко. Пот струился по углублению от ямки на шее до пупка. Она покачала головой, давая понять, что она не знает, что такое надумали старые канальи и какое это может иметь отношение к ним.

— Они купили лисий плед!

Она хмыкнула. Лисий плед, вот это да! Судя по его словам, это уж и впрямь — высший класс. Настоящая жизнь.

— Тебе приходилось когда-нибудь заниматься этим на лисьем пледе?

Скорее! Скорее! Она крепко обвила руками его плоский торс и ощутила, как его руки мнут ее тело сквозь грубую джинсовую материю, и уже это было так приятно. Все было приятно, потому что все происходило именно так, как и должно происходить.

Его рука нашла застежку на джинсах. Наконец! Она притянула его к себе, и вот они уже лежали на ковре, тяжело дыша, со стонами, звонкими жадными поцелуями. Музыка закончилась, и лисий плед был забыт. Здесь была только она: Алиса, Алиса, Алиса — и тот парень, который подвез ее на грузовике, накупил ей шмоток, угостил пивом и скоро сделает ее такой счастливой, такой счастливой, какой она еще не была никогда в жизни… если только будет не столь тороплив и еще немножко поласкает ее… сделает все так, как ей хочется…

 

7.

— У тебя этого давно ни с кем не было?

— Сто лет.

Она тяжело переводила дыхание, пытаясь улыбнуться ему ртом, полным ворсинок от ковра.

— Тебе было хорошо?

Она крепко притянула его к себе и слизнула пот с шейной ямки, чтобы успокоить его. Нельзя сказать, что все прошло так уж хорошо. Не совсем идеально. Но ведь было хорошо оттого, что он спросил об этом, и она тут же обвилась вокруг него, чтобы выразить свою благодарность. Ее даже радовало, что все прошло не идеально, ведь, если бы был полный экстаз, ей было бы уже нечего ждать в дальнейшем. Он поднялся, оделся и стал расхаживать по этому просторному дому. А она ощутила новое волнующее чувство, оттого, что он где-то рядом. Неудовлетворенность еще крепче привязывала их друг к другу, тело жило в ожидании следующего раза. Им было так хорошо, близость была такой глубокой!

Казалось, блаженство длилось целую вечность, хотя прошло всего несколько минут. Они даже не успели как следует раздеться. Алиса успела снять только один сапог и вытащить ногу только из одной штанины, она была слишком возбуждена, чтобы стесняться этого. И теперь это выглядело просто глупо, неприлично и неудобно. Ну и черт с ним. Она стащила с себя остатки одежды и выпрямилась. В подобных обстоятельствах самое естественное — быть обнаженной. В таком интерьере ощущаешь себя высокой, гибкой, хорошо сложенной. Приглушенный свет скрывал бледность еще не загорелого тела, а также веснушки и родинки на коже, ведь в этой подлинной жизни имелось бесчисленное множество средств по уходу за телом. Имелись специальные кремы, масла, которые придавали телу ровный, насыщенный коричневый оттенок, хотя человек ни минуты не лежал на солнце, гимнастические программы, которые делали бедра плоскими, а груди, напротив, большими, торчащими. В этой настоящей жизни эти красивые люди имели возможность уделить час-другой, чтобы найти себе нужные кремы и умастить ими тело, заниматься йогой, выбрать нужную диету, подобрать себе одежду нужных оттенков, совершенно не заботясь о цене. Чтобы быть красивой, надо иметь для этого свободное время. Сейчас у нее как раз и было такое время, когда она лежала, раскинувшись на ковре, и со страхом ожидала потока мыслей, который должен был вот-вот нахлынуть на нее: мысли об Анне, о том, что она здесь чересчур задержалась, что она проболталась целый день, так ничего и не купив из еды…

Но ничего подобного, эти мысли так и не приходили к ней на ум. Она просто лежала и обостренно ощущала свое тело: оно было такое красивое и приятное. Как это замечательно чувствовать удовлетворенность самой собой! И им! Его тело было таким гибким, тонким, почти худым. Слава богу, он не был жирным и тучным, как многие парни, несмотря на свою молодость. Она играла его пальцами. Она ткнулась носом в его шейную впадину. Ей понадобилось в туалет. Он лениво махнул в какую сторону идти, и она заметила, что он пристально смотрит ей вслед, но ее это не смущало. Так приятно было идти в приглушенном дневном свете обнаженной, ступая босыми ногами по роскошному ковру.

Ванная комната была отделана черной кафельной плиткой, блестели белые раковины со шкафчиком, над которым были полки со множеством разных баночек и стаканчиков и огромное зеркало. Она увидела биде, прямо как на картинке, неотъемлемую часть подлинной жизни, но она не знала, как им пользоваться, поэтому просто пописала в обычный унитаз и помылась над одной из раковин, точно так же, как она обычно все это делала дома. Вытираясь мягким пушистым полотенцем, она пристально наблюдала за всеми своими движениями в зеркале и осталась очень довольна собой.

Вот только прическа. Волосы не завитые и не прямые, не блондинка и не шатенка, длина — неопределенная, в общем, плохо выглядели, и она прямо-таки не знала, что с ними делать: то ли попробовать собрать их на затылке или зачесать за уши. Нужно сделать прическу. Ведь даже ее мать ходила в парикмахерскую, чтобы красить седину. Укол совести, который она ощутила при мысли о матери, вызвал ее раздражение, и она решила остаться еще немножко у зеркала, чтобы полюбоваться собой. Видела бы мать ее сейчас. «И это ты, Алиса, которая так похожа на меня!» Ну, нет уж, извините! Хотя волосы она, кажется, унаследовала. Что же касается мелочного здравомыслия и полного отсутствия воображения, тут уж увольте! Хотя они частенько просиживали вместе вечерами по пятницам и субботам, попивая кофе с печеньем. В сущности, мать переносила свое одиночество достаточно хорошо, гораздо лучше Алисы. Она за короткий срок вполне приспособилась к городскому существованию, всего за восемь лет, причем последние пять из них уже будучи вдовой. Но это не давало ей никакого права сидеть и пялиться на телевизионных ведущих и попутно «пасти» Алису неделю за неделей. Ну, нет уж, дудки!

Она торопливо схватила с полки крохотный флакончик и вобрала в себя запах: дорогие духи! Интересно, что делает дорогую парфюмерию именно такой, какая она есть. Обычная, дешевая, с резким запахом парфюмерия, доступная Алисе, не идет ни в какое сравнение. По капельке за каждое ухо и на каждое запястье, и ты совершенно преображаешься. Такой аромат превращает обыкновенную девушку в сказочную принцессу. В ее воображении сказочные принцессы всегда бывали более ярко очерченными, нежели принцы. Какая она красивая! Она настолько цветет молодостью и красотой, насколько ее мать седеет и увядает. Видела бы она ее сейчас! Стоящей совершенно обнаженной в незнакомой чужой ванной комнате посреди бела дня, когда надо бы со всех ног бежать на автобус, в детский сад, домой, где ее ждет вчерашняя невымытая посуда.

Ну, нет, она не позволит этой сказке исчезнуть. Алиса приняла решение.

— Где телефон? — спросила она его, продолжая стоять на ковре все еще обнаженной, нежась до самых кончиков пальцев в солнечных лучах.

— Один аппарат в прихожей и один в спальне. Вон там…

Она выбрала тот, который был в спальне. Звонок из спальни — это так естественно в подобной ситуации. Собственно говоря, мать часто забирала Анну из детского сада и приводила домой, когда Алиса работала сверхурочно. Теперь надо только найти подходящий предлог и не говорить по телефону пьяным голосом, а разговаривать так, чтобы мать не догадалась, что Алиса навеселе. Впрочем, в данный момент такой опасности не было. Алиса чувствовала себя трезвой, как стеклышко, и настроена была решительно.

После звонка ее охватило смущение. Голос матери, казалось, как бы взывал о том, что пора одуматься, закончить это приключение и вернуться домой. Хотя, конечно же, ей и в голову не могло прийти, что дочь звонит ей из роскошной золотисто-белой спальни особняка в Аскере.

Но это продолжалось только одно мгновение, до того, как она открыла один из одежных шкафов: какое невероятное количество нарядов. И, хотя сразу же было ясно, что все это принадлежит женщине в возрасте ее матери, у Алисы перехватило дыхание при виде всех этих дорогих и шикарных вещей. Как хочется взять что-нибудь и примерить на себя… Она выбрала тонкий, шелковистый утренний халат, запахнула его, плотно завязала поясом и вышла к нему. Ведь так и должно быть в таком доме: в жаркий летний полдень ходить либо совершенно обнаженной, либо в чем-то настолько легком и совершенно прозрачном. Вот бы взглянуть на себя со стороны. Она, похожая на сказочную принцессу, появилась на пороге гостиной.

— Мне не нужно уезжать отсюда немедленно. Анну заберут из детского сада.

— Отлично!

Он подошел к серванту и поставил на место стакан.

— Я вижу, наш небольшой отдых становится легальным.

Он улыбнулся, вновь искушая ее, притянул к себе и стал ласкать. Она же совершенно перестала думать о том, что там у него на уме. Что ему от нее нужно. Почему он выбрал ее. Потому что каким-то удивительным образом все происходило так, как должно было бы происходить, как ей хотелось, с того самого мгновенья, когда в кабине грузовика он поставил кассету с Родом Стюартом, и с тех пор они вместе плывут и плывут…

— Выпить хочешь?

— Нет, спасибо.

Она почувствовала, что пива уже хватит, а не то вывернет наизнанку. Это ни к чему. Ей так хотелось оставаться на высоте:

— Пожалуй, глоточек виски…

Виски. В высшем обществе это напиток номер один для утоления жажды. Виски, которое она совсем не любила.

Он подошел к ней с рюмкой. Она не могла отвести взгляда от нижней части его тела: член и мошонка мирно свисали, сморщенные и спокойные, и, тем не менее, казались невероятно привлекательными. «Как какой-то спелый и мягкий фрукт, который приятно мять в руках», — пронеслось у нее в голове. И тут же ее мысли переключились на другое. Она с удивлением ощутила их неожиданный поворот: Харальд Хамре был такой же скудный в теле и убогий в сексе, как и во всем остальном. Она так и не смогла приспособиться к нему, пока окончательно не вычеркнула его из своей жизни. И если, бывало, она и начинала мечтать обо всем этом, то уж во всяком случае никогда не мечтала о нем.

Но тело этого парня — это было уже совсем иное. Она чувствовала, что она уже стала его познавать и привыкать. Они испытали такую полную, глубокую близость. Она не могла отвести взгляда от этого фрукта. Этой прекрасной мужской плоти, которая покачиваясь, свисала с дерева, приближаясь к ней. Когда она рассмотрела его, она поняла, почему никогда раньше не чувствовала себя удовлетворенной, даже рядом с мужчиной, который только что лежал на ней и изо всех сил старался удовлетворить ее. Ей всегда хотелось еще. Особенно сейчас, с ним…

Она запрокинула голову и залпом выпила содержимое рюмки. И тут же зафыркала, закашлялась, утирая слезы, со смехом и проклятьями.

— Ну, что ты, — сказал он, обнимая ее, — зачем же так спешить?

Она кивнула с зажмуренными глазами.

— Еще хочешь?

— Нет.

Она энергично замотала головой, пытаясь окончательно откашляться.

— Вообще-то я не переношу виски.

— Тогда, может быть, сигаретку?

— Спасибо, я не курю.

— Я имею в виду особенную сигаретку. Не бойся. Тебе нечего опасаться, по крайней мере, здесь.

У нее расширились зрачки. Она заморгала. «Сигаретку», «не бойся», «здесь нечего бояться…» Наркотики. О, Боже! На что он пытается ее подбить?

— Всего-навсего старый добрый гашиш, — объяснил он ей с улыбкой. Из Марокко. Настоящий. Настоящее верблюжье дерьмо. Высший класс. Если есть желание полетать…

Дело начало принимать серьезный оборот. Где-то внутри нее вновь зазвучали сигналы тревоги. Наркотики — это нечто совершенно конкретное, абсолютное, здесь не может быть никакого выбора, эта граница, которую никогда не следует пересекать. Это совершенно ясно. Но он стоит тут рядом и улыбается так спокойно и ободряюще, и это тоже очевидный факт. К тому же еще секунду назад, когда она сидела на диване, продолжая кашлять, он постучал ей по спине, помогая откашляться, и так выразительно провел рукой по спине и ягодицам, что в ней вновь вспыхнуло желание. И она прекрасно отдавала себе отчет в этом.

— Ведь тебе еще не доводилось такое пробовать? Ясное дело, нет.

Он сказал это только для того, чтобы подзадорить ее, а потом соблазнить.

— Тебе нечего опасаться. Ну, да, сколькие погибли, послушав подобные заверения.

— Да, это приносит организму гораздо меньше вреда, чем алкоголь, так утверждают ученые.

— Ха! Посмотрела бы она на подобного ученого…

— Послушай, — сказал он серьезно. — Я ведь сам порой балуюсь подобными штучками — не так уж и часто и небольшими дозами, просто время от времени… когда мне хочется полетать. И мне это не принесло никакого вреда. Это то же самое, что слегка опьянеть, но только чувствуешь опьянение не в голове, а как бы в теле. Чувствуешь какую-то удивительную легкость, если повезет, то еще сможешь почувствовать потрясающее сексуальное возбуждение…

Она тоже хочет лететь, как на крыльях. Ну, почему бы ей не попробовать всего один разочек? Хотя тоненький голосок здравого смысла у нее в мозгу отметил, что парень-то, отнюдь, не ангел, успел кое во что вляпаться в жизни: автомобильный ковбой, магазинный вор, лихач, к тому же еще и любитель гашиша. И в то же время что-то внушало ей бесконечное доверие к нему. Она чувствовала, что он понимает ее, понимает, как чертовски она устала от всего на свете, насколько одинокой и вымотанной она ощущала себя. И, самое удивительное, она ощущала, что тоже понимает его, его характер, ту горечь, которая пряталась за его бесшабашным, жизнерадостным тоном. К тому же он был такой страстный и такой нежный одновременно, особенно сейчас, когда она ощущала его прикосновения сквозь легкую материю утреннего халата. Ее бросило в жар, и она задрожала.

— Неужели ты думаешь, мне бы хотелось, чтобы ты превратилась в какую-нибудь старую развалину, разве я могу желать такого той, которую я, наконец, нашел?

Нет, конечно же, ничего подобного она не думала, и разум подсказывал ей, что от одной сигаретки не окочуришься, она читала, как это бывает, к тому же она ведь не какая-нибудь наивная школьница. И вновь завертелся, закружился Би Джиз с его соблазнительной улыбкой на обложке пластинки и срывающимся голосом, в равной степени похожим и на мужской, и на женский. А Томми уже опустился на колени перед журнальным столиком со столешницей из блестящего стекла, ее обрамление, так же как и ножки, были сделаны из матового отполированного металла. Он склеил две сигаретные бумажки и скрутил замечательные толстенькие самокрутки, которые он помял с концов и зажег. Энергично затянувшись, он откинул голову назад и старался как можно глубже вдохнуть ядовитый дым в легкие.

— Слушай музыку, — сказал он, закрывая глаза и протягивая ей самокрутку. — Нет ничего лучше, чем слушать музыку, когда куришь.

Они сидели на полу, в метре друг от друга, каждый прижимался спиной к мягкому креслу. Она взяла сигарету в рот. Ей доводилось курить раньше, когда она была моложе. Она бросила это дело, когда была беременной Анной и береглась во всех отношениях. А потом Харальд убедил ее, насколько это выгодно — не курить, хотя сам-то курил трубку.

Она сделала затяжку.

Ощутила сладковатый пряный вкус, напоминающий что-то цветочное. Вкус был вполне приятный. Она пыталась задержать дым в себе, так же, как это сделал он, но закашлялась. Он протянул руку, взял сигарету, затянулся и снова передал ей. Она с интересом ждала, когда начнет ощущать что-нибудь, потому что пока она ничего не чувствовала. Может быть, она была особенно стойкой в отношении наркотиков, — подумала она с гордостью, с облегчением захохотала и начала следить за облаком дыма, там, где оно, клубясь, поднималось вверх, образуя вытянутую, удивительно красивую фигуру в столбе света, который начинал приобретать расплывчатые очертания приближающегося вечера. Окружающий мир стал совершенно иным.

 

8.

Теперь был его черед.

Она думала о том, что не так уж много он сказал ей в течение дня. Довольствовался тем, что улыбался или комментировал ее поступки, говорил ей такие вещи, которые ее смущали и заставляли чувствовать неуверенность. Хотя она осознавала, что все это игра, парни часто ведут себя именно так, говорят только о пустяках, не хотят открывать себя. Приходится все угадывать самой, расшифровывать сигналы, которые они посылали. Его сигналы были достаточно очевидны: она ему нравилась. Она зажгла его. То, что он поддразнивал ее, заставляя ощущать себя такой неуклюжей все это время, прямо-таки кричало о том, насколько он увлечен ею. Ведь он хотел бы плыть именно с ней, а не с кем-нибудь другим! Не зря же он включил ту музыку тогда в машине. Слова были не нужны. Теперь, когда они раскинулись на мягком ковре и наблюдали за тонкими струйками дыма, которые сплетались между собой, образуя удивительные очертания, прекрасные и неуловимые, продолжая парить и клубиться, клубиться…

Вдруг он заговорил. Он парил в облаках дыма. Слушая его, она парила среди этих же облаков, хотя и сознавая себя, пытаясь понять, находится ли она внутри самой себя или уже за пределами своего тела. После нескольких затяжек у него развязался язык. Она сосредоточилась на ощущениях своего тела, волна пробегала по пальцам рук, потом вплоть до кончиков пальцев, не касаясь губ, живота, приятно пульсировала на каждом сантиметре кожи. Теперь уже все части тела при малейшем движении трепетали в чувственном экстазе. «Опьянение тела», — сказал он тогда, теперь она знала, что это означает. Голова была такой легкой, что казалось, отделилась от тела и могла парить среди этого ароматного дыма и смотреть сверху на них обоих, лежащих внизу.

Он стал рассказывать о своей матери, и по его голосу она поняла, что он был маленьким мальчиком, который хныкал и капризничал, требуя внимания к себе. Этот детский тон легко было различить в его обычном голосе, который доносился до нее сквозь завесу ароматного дыма.

— После ухода отца она снова быстро вышла замуж. Тут же подцепила директора фирмы, где работала секретаршей. Мне было тринадцать, и я держал сторону отца, но что толку, у него в жизни ничего не ладилось, и я был вынужден оставаться с матерью. Потом переехали сюда, мать прямо-таки преобразилась, за неделю из конторской служащей превратилась в важную даму. Единственной ложкой дегтя в этой ее новой жизни был я, который «не смог», по выражению учителей, «приспособиться к новым условиям». А это означало, что меня вышибли из новой школы, и я, что называется, пошел вразнос. Стал главарем шайки, у меня уже был опыт, я ведь вырос как уличный мальчишка, «дитя каменных джунглей своего родного Сагена…» Ха-ха-ха. Все шло не так уж плохо, друзей было много, время проводили классно. Ясное дело, что с оценками и успеваемостью стало не очень, но это только мамашу беспокоило. Директор на все смотрел сквозь пальцы… Но потом у нас в школе было баловство с гашишем, и я, естественно, оказался замешанным, и после этого — тю-тю — выперли меня из гимназии… И отсюда тоже — тю-тю… Ха-ха-ха-ха. Вдруг Директор, видите ли, стал замечать окурки от моих сигареток в каждом углу дома. Мне уже исполнилось семнадцать, и я смог так ему ответить, что он это на всю жизнь запомнил. После этого мне пришлось пойти работать и снимать комнату в городе.

Он полусидел, обняв колени и прижавшись к ним лицом. Хотя она не была рядом с ним, ей казалось, что ее нежные руки целиком обнимают его согнутую фигуру. Чувственная аура, которая охватила ее тело, была такого диапазона, что делала объятия на расстоянии вполне возможными. Эта чувственность не признавала границ тела. Казалось, что она становится все больше и больше, а он все меньше и меньше. Наконец, она уже могла взять его и держать на руках, как маленького котенка. Раньше она никогда не замечала в себе подобных чувств по отношению к мужчине: обладать им целиком — шеей, плечами, углублением позвоночника, небольшими плоскими ягодицами, коленями, волосами на ногах. Это не было похоже на обычное желание, это было нечто гораздо большее, чем желание лечь с ним в постель, она хотела, чтобы он принадлежал ей весь целиком: от головы, предплечий, бедер и так до кончиков пальцев на ногах!

Она лежала неподвижно, в то же время ощущая соприкосновение со всем его худощавым мальчишеским телом, настолько сильное и полное, что никакая часть его тела не могла быть важнее другой. Она вбирала его в себя всеми своими чувствами, в то время как ее состояние дремотного погружения в себя не давало ей возможности приблизиться к нему. Она лежала полностью поглощенная чувством блаженства, охватившим ее. Она только созерцала и наслаждалась…

— Я всегда держал сторону отца, — говорил он, затягиваясь и пуская струю дыма в сияющее пространство, которое сказочным шатром раскинулось над ними. — Я был на стороне отца, когда он ушел: я понимал, что он не может переносить мамашу дольше, весь этот ее базар. Ясное дело, я был на его стороне: ведь кто угодно стал бы прикладываться к бутылке, когда дома постоянно скандалы. Своим друзьям я сказал, что отец ушел в плавание, на самом же деле его определили в одно лечебное заведение, на ферму для исправления алкоголиков, в одной деревне, далеко отсюда. Там он и повесился в сарае. Вот так. Я и тогда был на его стороне, ведь он нашел выход как полностью выбраться из всего этого дерьма. Я фактически восхищался им за то, что он смог решиться на такое. Даже завидовал. На такой мужественный поступок я не способен. Я тоже пробыл здесь не так долго… Я знал, черт возьми…

Наконец она смогла двигаться, подползла к нему и прислонилась к нему головой, испытывая к нему бесконечную теплоту и сочувствие в связи с той грустной историей, которую она только что услышала. Ее тело переполняло желание быть с ним, быть близкой ему всеми возможными способами одновременно. Они катались по полу, оказываясь попеременно один на другом. Она заливалась смехом, пытаясь схватить самую важную часть его тела, то, к чему она так давно стремилась, одновременно ощущая его острые ногти, когда он хватал ее за разные места, пока, наконец, не схватил ее запястье и крепко-крепко сжал. Сжал сильно. Слишком сильно. Она с трудом пыталась заглянуть ему в глаза на этой ужасной физиономии, которая оказалась вдруг вплотную с ее лицом, и напрягла слух, пытаясь различить слова, которые он оглушительно хрипел ей прямо в лицо:

— Ну, что, ты уже на небесах? Быстро пошло?

Она только хмыкнула. Что на это можно было ответить? Она пробормотала: «Come to me my melancholy baby», — пытаясь прижаться к нему, но он с силой отстранил ее, приблизил к ней лицо и посмотрел прямо в глаза:

— Ну, что, хорошо тебе? Тебе нравится здесь? Ты не против, если мы с тобой проделаем тут один номер прямо на дорогом ковре Директора? Ты не против, если мы с тобой прямо на ковре?

Он отпихнул ее от себя. Она даже не почувствовала падения. До нее дошло, что он почему-то сердится, но не могла понять, почему. Она увидела, как яростным пинком он поддал стул. Падающий стул увлек за собой торшер. Теперь он лежал на полу, а его широкий белый абажур катался из стороны в сторону. Что выделывает. Вот дает. Все стало вдруг таким забавным. Особенно то, как он бегал по комнате и с размаху крушил все вокруг, в том числе и подвернувшуюся ему под руку пальму в кадке, повсюду летали, шелестя страницами, книги и газеты, которые он смахивал с полок…

Она встала на четвереньки, ее тоже заразила его комическая ярость. Ей тоже хочется в этом участвовать! Ближе всего к ней был сервант. Три блестящих стакана, вставленных один в другой, упали на пол, как только она рванула дверцу. Стаканы так и сверкали чистотой. У нее в доме стеклянные предметы никогда не были такими сверкающими, как бы она их ни мыла, интересно, почему? Она схватила один стакан и швырнула его об массивный камин. Звон разбитого стекла возбудил ее. Она швырнула второй стакан, и тут ей попалась на глаза фотография в рамке на каминной полке: эту еще интересней бросить! Эти чертовы сверкающие стаканы с матовым рисунком! Эти чертовы безделушки на каминной полке. А у нее ведь нет ни камина, ни каминной полки, а почему, собственно говоря, у нее нет ни камина, ни каминной полки? Она швырнула третий стакан. Потом запустила руки в бар, заполненный разными бутылками, как обычными, так и фирменными пузатыми с коньяком. Виски и коньяк. Каждая бутылка крон по двести. Она жадно сорвала несколько пробок, попыталась отхлебнуть из одной бутылки, но тут же закашлялась и выплюнула содержимое: какой отвратительный вкус. Сладкая жизнь встала поперек горла и готова была задушить ее. Спиртное разлилось по ковру темными пахучими лужицами. Запах был тошнотворный.

Ее внимание привлекла маленькая настольная лампа, стоявшая на столике у дивана. Очень изящная лампа с фарфоровым основанием в виде скульптурной группы: женщина сидела, положив голову на колени молодому человеку, а тот играл на гитаре. Вот она, настоящая сладкая жизнь!

И тут ее охватила ярость от сознания, что эта лампа принадлежит не ей. А ведь эти фигурки изображали ее жизнь, вернее, давнюю ее мечту. Она смела лампу со стола, так что та покатилась по ковру. Абажур упал, она бросилась, чтобы подхватить его, но споткнулась и упала носом прямо в груду книг, газет, журналов, альбомов, которые он смахнул с книжных полок и разбросал по комнате. Мгновенно были забыты всякие там лампы и абажуры — ведь здесь перед ней была сама жизнь, распахнутая и раскрытая в шикарных цветных фотографиях приглушенных тонов, помещенных в толстых альбомах. Она просто обалдела ото всей этой красоты. Перед глазами плыл туман, но в то же время все зрительные ощущения обострились. Она пожирала глазами все эти удивительные детали: загорелая полуобнаженная женщина сидела на краю бассейна и тянула через соломинку какой-то напиток. Солнечный свет как бы сконцентрировался у нее в бокале. На пупке как бриллианты сверкали капли воды, гибкая загорелая спина не была обезображена светлыми полосками — очертаниями бретелек бюстгальтера — и даже слипшиеся мокрые волосы лежали так, что невольно подчеркивали изысканную форму ее головы. Алиса застонала от ощущения счастья и возбуждения и попыталась еще глубже зарыться в стопку книг и журналов.

И тут она почувствовала, что он лежит на ней, тесно прижимаясь, грубо, почти угрожающе, и, хотя в этот момент она была целиком погружена в сказочный мир этих картинок и совершенно не хотела покидать его, она все же поняла, что ему нужно от нее.

— Что ты там нашла?

— Уйди. Мне больно… — прохрипела она, не отрываясь от картинок.

Он с такой силой прижал ее тело к полу, заведя ее руки за спину, что она так и осталась лежать, уткнувшись носом в груду картинок, почти не в состоянии пошевелиться.

— Ну-ка, — выдохнул он, не обращая ни малейшего внимания на ее протест, вытянул руку и пошарил по полу:

— Ну-ка, что тут за картинки?

— Оставь!

— Заткнись!

Он был такой сильный и так ловко одной рукой отвел ее руки назад и держал их прижатыми к спине. Она не хотела. Именно сейчас она не хотела. Она была в мире красивых картинок. Сейчас это было невыносимо.

— Томас! Не трогай меня! Ой, прошу тебя, пожалуйста, отпусти, отпусти, отпусти меня! Отпусти!

Она пыталась барабанить каблуками по его спине, но бесполезно: он уже вошел в нее и так принялся за дело, что внутри она ощутила острую обжигающую боль. Она всхлипывала, стонала и боялась потерять сознание, зарывшись лицом в гору альбомов и уткнувшись носом прямо в фотографию шикарной женщины в боа из перьев, сидящей за роялем с бокалом шампанского в руке и смотрящую томным взглядом на итальянского концертмейстера.

— Это было так ужасно! — смогла простонать она наконец. — Это было настолько ужасно, Томас…

— Сейчас день или ночь?

Потом она лежала у него на плече. Он совсем переменился. Стал снова милым. Жалел ее. Она видела, что он раскаивается. Это сгладило самое неприятное. Но не до конца.

Открыв глаза, она снова ощутила отвращение ко всему, тошноту и головную боль. Причину этого состояния Алиса увидела в своей неприязни к дому. Не могла она больше здесь оставаться.

— Давай уедем отсюда! — прошептала она. — Двинем немедленно из этого места. Прямо сейчас!

— Ладно, — отозвался он. — Давай сейчас же уедем отсюда. Одевайся и поехали!

 

9.

Сквозь дремоту он почувствовал невыносимую жару и надоедливое отвратительное жужжание насекомых, которое в конце концов и пробудило его к жизни. Автомобиль буквально раскалился от жары, духота в нем стояла такая, что в своей потной майке он буквально приклеился к спинке сидения. Ноги затекли, и теперь в них кололи иголочки, трудно было повернуть шею, и еще — хорошо знакомая головная боль в районе надбровных дуг. Жара была такой, что, казалось, можно услышать, как солнечные лучи барабанят по виниловой крыше мустанга.

Он решил размять затекшую руку, коснулся раскаленного сидения рядом и тут же с проклятием отдернул ее назад. Снова раздалось жужжание. На этот раз оно исходило не от его головы, а от жирной осы, которая настойчиво билась о ветровое стекло, пытаясь выбраться наружу. Со стонами и проклятиями он пытался размять свои члены и занять сидячее положение, попутно шаря вокруг в поисках газеты или чего-либо подобного, чтобы изничтожить эту нечисть: он терпеть не мог пресмыкающихся и насекомых. И тут впервые его взгляд упал на ту, которая лежала рядом с ним на разложенном сидении. Она спала с открытым ртом, одна ее нога высовывалась из приоткрытой дверцы автомобиля.

А прямо перед собой он увидел деревья! Небольшой лесок, который он никогда не замечал раньше. И когда ему, наконец, удалось распрямиться, он увидел, что автомобиль стоит посреди лужайки. Один только Бог знает, когда и как они оказались здесь, отсюда вроде сразу и не выберешься. Господи, в каком же состоянии они были, когда уехали из Аскера. Да уж, хороши!

Несмотря на головную боль, ломоту во всем теле, пересохшее небо, усмешка тронула его губы: Господи, да ведь они отправились-таки в путешествие! Вот что он затеял. Назад пути нет, в путь, так в путь, и только вперед. Вперед, на юг, вдоль южного побережья. Вот оно, воплощение летней мечты!

Вспомнилась болтовня с друзьями позавчера вечером во «Фреккене», пивной возле Тойен-центра, где они обычно встречались: «Осточертел мне этот проклятый город. Все, завтра отправляюсь в путешествие на машине…» — бросил он тогда, отчасти под влиянием выпитого пива, отчасти из-за этой осточертевшей работы, да и вечера во «Фреккене» приелись…

Слетевшие тогда с языка слова стали реальностью сегодня: эта случайно встреченная девушка так страстно жаждала приключений. Можно сказать, увлекла его за собой. Ему оставалось только подчиниться. И, если только он не будет дураком и будет ковать железо, пока горячо, то сможет добиться от нее чего угодно. Он это понял уже в магазине. Несколько модных тряпок — и девица совсем преобразилась. У некоторых подобных птичек нет ничего, и они жаждут получить сразу все. Другие же так стремятся приобщиться к красивой жизни, что готовы на что угодно за самую малость, получив самые что ни на есть крохи. Эта чувиха была явно из последних. Ясное дело.

А вот и сегодняшняя реальность: автомобиль стоит посреди лужайки, и вокруг приветливо шелестят и колышутся былинки. В лесу птички поют. Он попробовал слегка пошевелиться — ему стало неудобно уже и в новом положении. Было так противно, что хотелось выплюнуть свой собственный распухший пересохший язык! Путешествие на машине! Вот бы его дружки Стикка и Элле посмотрели на него сейчас здесь, так сказать, на лоне природы…

Он скользнул взглядом по своей спутнице. Она посапывала рядом, рот у нее был приоткрыт.

Ну, что же, все о’кей Он сделал, как задумал. Ушел с этой чертовой работы, уехал из этого проклятого города. Нашел девицу, одного поля с ним ягоду. Вот так-то. В конце концов все было бы не так уж и плохо, если бы не головная боль!

Две осы остервенело бились о стекло. Наконец, ему удалось открыть дверцу машины и выгнать их наружу. Тут проснулась Алиса. Она застонала, пытаясь проглотить слюну, с трудом открыла глаза:

— О, Господи!

Он не знал, что и сказать. Кто знает, как она восприняла все случившееся в Аскере. Для него, во всяком случае, все было не так плохо, если уж что-то и было, то по мелочам. А она все приняла за чистую монету, проглотила как конфетку. Так и не почувствовала всего дерьма, которое стоит за этой роскошью в доме мамаши и Директора. И все-таки ему не следовало так вести себя… Но, черт побери, что сделано, то сделано…

— Ну, что уставился? О, Господи, голова так разламывается…

«Н-да, видок-то у тебя еще тот» — подумал он про себя, но тут же отогнал эту мысль, случайно взглянув в зеркало и заметив в нем свое собственное отражение: небритая, мертвенно-бледная, опухшая от спиртного физиономия, похожая на маску, на фоне черного сидения.

— Где же мы?

Он пожал плечами. Точно так же, как и она, он не имел об этом ни малейшего представления и потому только расхохотался в ответ:

— Как видишь, отправились путешествовать на машине. Мы ведь с тобой решили, не так ли? И передумывать не собирались.

Он услышал свой собственный растерянный смех и понял, что и она почувствовала это. Чтобы сгладить впечатление, он решил добавить:

— В нашем распоряжении вся необъятная норвежская природа и необозримое количество жратвы на заднем сидении машины.

Что-что, а это-то он прекрасно помнил, как они, решив ехать, ринулись к кухонным шкафам, полкам, холодильнику и принялись извлекать из них замороженные мясо и рыбу, закуски, хлеб и всякие там булочки, доставали банки с пивом, бутылки из специальных подставок, которые повсюду поприбивал старикашка, стремясь превратить ультрасовременную кухню в старинную французскую «cuisine». Все это они покидали в пластиковые пакеты и закинули в мустанг.

— Отправляемся на юг, в Серланд!

— А сейчас мы с тобой находимся в Вестфолде, — с кривлянием произнес он, — посреди чудесной лужайки, птички поют в ельничке, пчелки жужжат среди цветочков, коровки пасутся! Вон, посмотри! — закричал он и указал ей на парочку рыжих коров, лениво направляющихся в их сторону. Все, путешествие началось! Назад пути нет, по крайней мере до конца этого уик-энда. Надо использовать сложившиеся обстоятельства на полную катушку. В конце концов, перспективы у нас не такие уж и плохие. — Настроение у него поднялось: — Видишь, даже коровы, чего еще можно пожелать?

— Хорошие коровы. Только я их всегда боялась, — пробормотала она и захлопнула дверцу автомобиля. — Там, у нас дома, в деревне, была одна такая свирепая телка, которая…

Тут она осеклась и сердито посмотрела на него, как будто он заставил ее проговориться о чем-то таком, о чем она хотела умолчать.

— Давай-ка уедем отсюда!

Он тут же включил мотор, дал газ и, пробуксовав, машина двинулась навстречу коровам, которые тут же разбежались в разные стороны. Он заметил тележную колею, которая вела к загону, из которого, по всей видимости, и вышли коровы. Он дал задний ход, днище автомобиля чиркнуло по кочкам и гребню колеи, потом он еще раз дал газ и направил машину в проем изгороди. Чуть-чуть задели изгородь, но проехали. Это то, что Томми любил называть чистой работой. Он засмеялся. Понял, что снова может вести машину, и поехал по дороге в рытвинах, которая, он надеялся, приведет к настоящему шоссе, и, вероятно, развилке.

Она продолжала оставаться безучастной ко всему. Вид у нее был недовольный. Чего он в жизни не выносил, так это девчонок с кислыми физиономиями. Собственно он-то и остановил грузовик и посадил ее, эту девушку, стоявшую у края тротуара, потому что понял, что она, как говорится, «девчонка, что надо». И дальнейшие события только укрепили его мнение. Она во всем подчинялась ему, шла на все. Но, кажется, он все же перехватил, ожидая, что она такой и останется после вчерашнего?

Они выехали на более широкую дорогу. Свернули наугад налево. Он ощутил, как солнце греет спину, и понял, что направление он взял правильное, к югу. Им нужно к югу и никуда больше. Так приятно было мчаться, набирая скорость, встречный ветерок охлаждал перегретый автомобиль.

— Ну, что, ты так и не знаешь, где мы находимся?

Она откинулась на спинку сидения, закрыв глаза и приложив руку ко лбу. Наверняка ей было еще хуже, чем ему. Он хотел сказать: «Мы снова выехали на шоссе, а это самое главное». Но вместо этого у него вырвалось: «Где-то к западу от столицы, кажется, неподалеку от Тенсберга. Скоро должна быть развилка, вчера вечером все было как в тумане».

— О, Господи, не напоминай об этом! Я помню… Как мы метались по дому и все крушили… И, кроме того, мы забрали столько всего с собой. Как ты думаешь, что они скажут? Заявят на нас?

В ее голосе звучал страх, может быть, стоит на этом сыграть? Если она будет все время бояться, с ней легче будет иметь дело.

— Да что ты. Они вернутся не сразу, у нас будет время скрыться.

— О, Господи, не говори так! Давай вернемся и наведем порядок в доме. И мне нужно поскорее домой, чтобы… Сколько времени?

— Мои часы стоят. Не знаю.

— Мои — тоже…

Почти с отчаяньем в голосе она горько засмеялась:

— Ничего себе, хорошенькое дело. Едем неизвестно куда и даже не знаем, сколько времени…

— Но ведь мы с тобой этого и хотели.

Так-так, надо продолжать стоять на своем, главное — ехать и не останавливаться… Она снова откинула голову назад, на подголовник, и закрыла глаза:

— Мне все же хотелось бы знать, сколько сейчас времени.

— Как хочешь…

Он включил радио, и салон тут же наполнили жизнерадостные звуки губной гармоники.

— Девять часов, — быстро проговорил он.

— Это летняя радиостанция, специально для путешествующих, называется «Для тех, кто в пути».

— Что же, это как раз для нас…

Ясное дело, такие, как она, всегда с удовольствием готовы слушать эту девятичасовую передачу.

— Крики чаек и рев моторок для норвежцев, предвкушающих летний отдых… Другое дело — мы, нам-то не нужно считать дни!

Он бросил на нее взгляд, чтобы посмотреть, какая будет реакция. Она подняла на него глаза:

— В каком это смысле: «Мы — другое дело»?

— Мы — другое дело, потому что мы послали все ко всем чертям и отправились отдыхать. Мы всем утерли нос!

— Ты опять об этом, — простонала она.

— Ну, вот тебе и раз! Куда, как ты думаешь, мы сейчас едем?

— Надеюсь, возвращаемся в город.

— Ошибаешься.

Чем больше она сопротивлялась, тем больше его разбирал азарт уговорить ее.

— Мы с тобой на пути в Летнюю Сказку. В норвежский курортный рай. Только бы найти шоссе E-18, и мы сразу навостримся на юг.

— Ну, и езжай туда сам!

— А ты что, решила отчалить? Ведь мы же договорились с тобой?

— Боже мой, так это было вчера…

— И разве вчера нам не было хорошо с тобой?

Он протянул правую руку и обнял ее за шею, не сильно, а нежно, в том месте, где расположена выемка под волосами. Это сработало. Девушкам это нравится. Она запрокинула голову так, как будто ей хотелось, чтобы он обнял ее еще сильнее.

— Ты называешь это «то, что было вчера», что нам было хорошо?!

Она выпрямилась и гордо восседала на сидении.

— Конечно же, нам было хорошо. Почему бы нам и дальше не продолжать в том же духе?

В эту минуту было так важно сломить ее сопротивление, чтобы их поездка продолжалась во что бы то ни стало. Никаких конкретных планов у него не было, да и денег тоже, собственно говоря, особенно после вчерашних покупок, и все же он считал, что путешествие нужно продолжать, несмотря ни на что. Мысль о том, чтобы повернуть назад и возвратиться в город была ему невыносима… опять какая-нибудь скучная работа и тот же самый грубый деревянный стол во «Фреккене».

Они проехали мимо указателя «Сем — 5 км».

— Вот видишь, — воскликнул он. Сем находиться в районе Вестфолда. Мы на правильном пути!

Она поймала своей рукой его руку, ту, которой он прикасался к ее шее, взглянула на лес вокруг и сказала:

— Ты чокнутый.

Она снова парила! Ей не хотелось отпускать его руку:

— Я так пропотела, прямо вся в испарине, так хочу пить, и голова просто разламывается, и…

— Согласен. Необходимо покупаться. Какой же летний отдых без купания!

И тут же увидел, что вдали за деревьями сверкает водная гладь. Он стал искать подъезда.

— А потом мы решим, что будем делать дальше?

Ее голос звучал почти умоляюще.

«Никуда она не денется», — ликующе шептал голос у него внутри.

— Господи, ну конечно же. У нас будет масса времени, чтобы все обсудить. Только потом.

— Ладно, поставь-ка пока кассету, — попросила она.

 

10.

Они лежали и дремали на больших коричневых махровых полотенцах. Они искупались и поели. Он принес из машины кое-что из взятого ими в доме, и она с жадностью набросилась на копченый окорок, консервы, бельгийский паштет и маринованные овощи, с чавканьем поглощала хрустящие хлебцы, выковыривала мякиш из хлебного батона, который они достали из морозилки и взяли с собой. Дрожа от радости, она проглотила извлеченную из банки маслину и запила ее пивом.

Не успела она стряхнуть с пальцев крошки мармелада, как он опрокинул ее на спину. «Да, вот это настоящий отдых», — только успела выдохнуть она, жмурясь от солнца и улыбаясь ему губами, на которых были крошки.

Теперь они просто лежали и дремали. Пиво было тепловатым, хотя они и ставили его в воду, чтобы охладить, но все же оно утолило жажду и принесло телу ощущение покоя. Они были всего в каких-то 50 км от шоссе, но лес был такой густой, что они ощущали себя как в надежном укрытии, в полной безопасности от каких-нибудь там сумасшедших землевладельцев, вдали от публики, глазеющей из автомобилей и морд придорожных радиолокаторов. Он чувствовал себя настолько неуязвимым, что, лежа без единой нитки на теле, он совершенно не ощущал себя голым, щурился от солнца, наслаждался настоящим и хотел, чтобы все это продолжалось как можно дольше.

Здешний фиорд был такой маленький, не больше лесного озера, дно илистое, а застоявшаяся вода — удивительно теплая. Они лежали на скалистом склоне, который слегка спускался к мутноватой воде. Его тянуло заснуть, но она лежала рядом с ним и бодрствовала. Он приоткрыл глаза и увидел сквозь ресницы золотистые солнечные искорки. Вот оно, настоящее лето. Жара. Кровь пульсирует в висках. Отдых. Рядом с ним, раскинувшись на полотенце, лежит девушка. Приятная усталость во всем теле, разморило на солнце.

Он видел, что ей совсем не хочется спать. Он-то всегда после этого легко засыпал, но с ней это, видимо, было по-другому. Он спросил ее, хорошо ли ей было, она прошептала «да» и крепко прижалась к нему. Он лениво размышлял о том, было ли ей и в самом деле хорошо. Не всегда уж он был так на высоте. Ведь всегда бывает трудно узнать по-настоящему, что чувствовала девушка. Собственно говоря, не в его правилах было так уж об этом беспокоиться. Это вдруг стало для него важно сейчас. С этой Алисой. Ну и имечко. Девушка с именем голливудской кинозвезды, родом из какого-то там Хедемарка…

Сейчас совершенно определенно инициатива была у него в руках, и он мог спокойно и не спеша обдумать сложившуюся ситуацию. Понятно, что автомобильное путешествие — дело хорошее, и сейчас так приятно лежать здесь, на лоне природы, вместе с девушкой, даже не представляя, куда, собственно, они заехали, но что же в перспективе? Ну что ж, на сегодняшний день, он, можно сказать, покорил эту женщину, разведенную, с ребенком, явно лет на пять старше его, которая бросила все и отправилась с ним в эту поездку, расставшись на время со своим, как он предполагал, ужасно грустным прошлым, например, с обязанностями матери семейства, где двое ребятишек, а их папочка и мамочка оба служат по каким-то конторам, и скудное жалованье не позволяет им мечтать о поездке на юг. Не передумает ли она? Ясное дело, что они куда-нибудь прокатятся сейчас, как говорится, все на мази, но, наверное, после уикэнда особенно не разгуляешься? А, впрочем, к чему вдаваться во все это так глубоко. Главное, что она ему нравится. Лучше, наверное, не думать, пусть все идет своим чередом, будь, что будет.

Она лежала на животе. Потом немного привстала, оперлась на локоть, подперла голову кулачком, взглянула на него и вздохнула:

— До чего хорошо и приятно лежать вот так на солнышке…

Нетрудно догадаться, что было у нее на уме, потому что теперь уже не только ветерок играючи скользил по его телу, впрочем, она и не скрывала своих желаний. Это, конечно, прекрасно, но он сейчас… Это уже было почти на грани его возможностей, и он попытался ее остановить:

— Эй, эй! Это было всего десять минут назад…

Она улыбнулась и убрала руку.

— Извини. Мне уже так понравилось наше путешествие.

Она произнесла это слегка испуганно. Он почувствовал легкое раскаяние. Ведь и она его возбуждала. Он придвинулся поближе и укусил ее за мочку уха. Она рассеянно смотрела в пространство.

— Знаешь, о чем я подумала, — произнесла она как раз в ту минуту, когда он лег на нее, вошел внутрь и принялся раскачиваться и скользить по ее спине, как будто обволакивал ее и втирал внутрь сам солнечный свет, руками и всем телом он ощущал ее пленительные выпуклости, что заставило его с недоумением вспомнить, сколько раз он раньше отзывался о толстушках с презрением и насмешкой.

— Так, ты знаешь, о чем я подумала, ведь у нас нет палатки.

— Палатки?

В этот момент его интересовало совсем другое, его завораживала ее кожа, такая белая при ярком солнечном свете, с веснушками на плечах; он с наслаждением ощущал своими пальцами, какая она теплая, мягкая, нежная. Может быть, потому что они занимались любовью не в помещении, а на вольном воздухе. Он так ярко и полно ощущал происходящее, так глубоко был погружен во все изгибы ее тела, чего раньше никогда с ним не было. Он ласкал ее ягодицы, ни одна девичья попка еще не возбуждала его так, как эта, которая казалась ему самим светящимся солнцем среди зелени леса и коричневатой воды фиорда…

— Неужели мы отправимся путешествовать на машине, не имея с собой палатки?

Собственно говоря, именно так он и думал. Ведь за последние полчаса его планы насчет путешествия на машине свелись просто к небольшой двухдневной поездке по шоссе E-18 в сторону юга, а для такой поездки палатка не нужна. Можно прекрасно ночевать в автомобиле. Ничего другого у него и в мыслях не было.

— Неужели ты думаешь, что я смогу ночевать в машине?

— Иди сюда, ты ведь сама хотела, — бормотал он, просовывая колено между ее разгоряченными бедрами. — Поговорим о палатке потом…

Ей хотелось еще разок, как он отметил про себя, но она не забывала о своем:

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Господи, суббота. Ну и что из этого?

— А ты знаешь, сколько сейчас времени?

— Да это не займет у нас с тобой много времени…

— Посмотри на солнце, скоро полдень…

Черт побери, ну и что из этого. Яркое солнце, игры в индейцев, а она все говорит о времени, когда он уже лежит на ней, стараясь изо всех сил и обдирая коленки о проклятую скалу.

— А это значит, что до закрытия магазинов остался всего-навсего какой-то час. Если у тебя серьезные намерения…

— Серьезные намерения?

— Ну, да, серьезные намерения насчет путешествия. Тогда нам нужна палатка!

— Ну, хорошо, у тебя будет палатка.

Вздохнув, он сполз с нее. Настроение было испорчено. Хотя она дала понять, что хочет, и он снова приступил к делу. Вот уж, черт побери. На палатку нужно не меньше тысячи крон, а ровно столько у него и есть.

Теперь она легла на него, крепко обвила его обеими руками и принялась гладить его торс, дергала за волосы на животе, собственно, многие девушки именно так ласкали его, но ни одна из них не делала это так живо, шаловливо, непосредственно, совершенно не обращая внимания на ручейки пота, которые струились у нее по шее и между грудей, и при этом слегка щурила свои светло-голубые глаза, так что почти не было видно зрачков.

— Мне бы так хотелось, чтобы у нас с тобой была приличная палатка с навесом от солнца. И…

— Ну ладно же, ладно, хорошо!

— Н-да, по меньшей мере шестнадцать-семнадцать сотенных стоит такая штуковина…

Целуя ее, он ощущал вкус соли, пивного перегара и стоячей воды, но это не имело никакого значения. За деревьями послышался шум автомобиля, но у него не возникло ни малейшего желания прекратить любовную игру или как-то скрыться из виду. Не обращая ни на что внимания, он продолжал властвовать над этой трепещущей плотью, гладя ее округлые бедра, плотно находясь внутри, но в то же время продолжал размышлять о том, как хорошо заниматься любовью не в помещении, а на лоне природы, на берегу, среди леса. В этом было что-то истинно земное, настоящая в своем роде природная идиллия: мужчина и женщина, обливающиеся потом, в соитии на скале, тесно сплетенные тела, освещенные ярким солнцем. Таких фотографий, конечно же, не увидишь на рекламных проспектах. Никогда не увидишь. Там только глупенькие белобрысые восемнадцатилетние девчонки в бикини, которые демонстрируют свои груди и зубки в фотоателье за четыреста крон за снимок. Соплячки. Да, черт побери, будь я проклят, если мы не отправимся с ней в путешествие на машине! Будет, черт побери, у нас палатка! Да, черт возьми, мы еще утрем нос всем этим отпускникам!

 

11.

Прямо у шоссе, не доезжая Саннефиорда, располагался огромный торговый центр, с кафетерием и автосервисом. Тут же находилась и выставка-продажа туристического оборудования как внутри спортивного отдела, так и прямо на улице. Отсюда в конце концов он и украл палатку.

Это оказалось до смешного просто, когда, наконец, выбрали, какую именно. Ей хотелось большую, высокую, состоящую из двух отделений, с наружным навесом. Это три огромных свертка, наверняка, весом в десять-пятнадцать килограммов, которые абсолютно невозможно унести незаметно. Он предложил остановиться на палатке «Кочующая Долина», на двоих, весом всего в 2, 3 кило: нейлоновая вентилируемая крыша, покрытый полиуретаном нейлоновый пол, гарантирующий от проникновения влаги вовнутрь, как было сказано в рекламном буклете.

— Ты хочешь такую маленькую? — недовольно усмехнулась она. — Тогда мы будем вынуждены лежать прямо друг на друге…

— Ну, что же, сказано остроумно.

Она попыталась принять оскорбленный вид, но у нее ничего не получилось. Оба они еще находились под впечатлением быстрой езды. Щеки ее горели от солнечного тепла, которое пропитало ее всю во время той сиесты на берегу озера. Вокруг них лихорадочно сновали покупатели туристического оборудования, одержимые субботней манией покупок, ведь оставалось всего двадцать минут до закрытия магазинов. А завтра все магазины будут закрыты…

— Посмотри-ка на эту! — Она остановилась около новой экспозиции. — До чего шикарная штука!

Это был роскошный комплект класса люкс: палатка почти на уровне виллы, два спальных алькова, посреди пространство — кухня и столовая одновременно, навес с боковыми стенами, образующий отдельную комнату со стенами; их можно свернуть и убрать и тогда своеобразная гостиная превращается в террасу, на которой можно загорать, возможны разные варианты в зависимости от погоды и желания туристов. Прямо-таки настоящий особняк из оранжевого и цветастого пластика, материал, оснащенный ультрасовременной мебелью и оборудованием, раскладные шезлонги с мягкими подушками, обеденный стол на алюминиевой ножке с алюминиевым каркасом, на котором помещается узорчатая пластмассовая столешница, трехкомфорочная газовая плита, духовка, газовый холодильник, разноцветные пластмассовые сервизы, а также чемодан в виде бара с шейкером, в нем было несколько графинчиков, рюмочки и стопки, все из стекла, причем каждый предмет был аккуратно помещен в кожаный футлярчик с кнопочкой. Все это великолепие обрамляла подсветка из маленьких разноцветных лампочек, которые получали энергию от аккумулятора.

— Держу пари, что они и с той стороны тоже пришпилены, — пробормотал он, раздраженный ее восхищением.

— Вот такую палатку мне бы хотелось иметь!

— Такую не так-то просто тащить.

— Тащить? Да ведь у нас же машина…

— Я имею в виду, — произнес он с опаской, оглядываясь на других покупателей. — Я имею в виду, что мы не вынесем ее отсюда так, чтобы никто не заметил!

— Чтобы никто?.. Но?.. Ты, что, собираешься и палатку?..

— Здрасьте, пожалуйте!

— Ты, что, рехнулся? Нет уж, я на такое не пойду!

— Да не ори ты так, — пробормотал он, схватив ее под руку, озираясь по сторонам, новым, незнакомым взглядом. — Тебе ведь очень хочется иметь палатку, не так ли?

— Но ведь я же не имела в виду, чтобы…

— Тсс!

Те, кто наблюдал их со стороны, могли принять их за молодых супругов, препирающихся по поводу покупки туристического снаряжения. А ведь в какой-то мере именно таковыми они и являлись.

— Если ты считаешь, что я способен выложить две тысячи за какую-то там палатку, то ты очень даже ошибаешься.

— Но, подумай…

— Давай-ка, возьми себя в руки. Я все беру на себя, ты только сумей запудрить мозги продавцу.

С помощью продавца они, наконец, пришли к общему соглашению: выбрали трех-четырехместную палатку для похода в горы, с общей комнатой и спальней. Сделана она была из нейлоновой ткани, пропитанной силиконом, главный вход занавешивался сеткой против комаров, замки и колышки из легкого металла. Вес — четыре кило.

«Весьма популярная, обладающая всеми достоинствами палатка», — уверял продавец, молодой парень, совсем еще сопливый мальчишка, с угловатыми манерами, пушком на верхней губе, худыми руками, вылезающими из рукавов спортивной рубашки с эмблемой магазина, как и у всех других продавцов.

«Наверняка — школьник, который работает во время летних каникул. Сразу видно, сын какого-нибудь управляющего фирмой. Работа даст ему несколько лишних купюр для оплаты летнего путешествия на шикарной яхте вместе со своими одноклассниками по торговой гимназии», — со злобой подумал Томми.

Но, собственно, плевать на все это, главное, что в данный момент этот сосунок был целиком поглощен тем, что находилось под блузкой у Алисы.

— Мы бы хотели также осмотреть и палатку на троих.

Продавец взглянул на часы, затем смерил взглядом Томми, как будто догадываясь, что ночью они с Алисой спали в одежде. Вероятно, от них к тому же разило пивным перегаром. Волосы Томми слиплись от болотной воды. Алиса тогда отказалась нырять, это было с ее стороны последней жалкой попыткой сохранить остатки прически. Томми заметил, что завитки ее волос на шее все же немного слиплись. Тут у него вновь возникло ощущение солнечного тепла на губах, что дало ему повод скорчить заносчивую рожу. Он давал понять, что в разговоре с собой не допустит никаких возражений. Ведь ничто не могло дать большего чувства превосходства, чем воспоминания о том, что он только что занимался любовью с женщиной, на которую пялится этот сопляк. Продавец вздохнул и в третий раз направился к выставленным палаткам.

— Оставайся здесь и будь хорошей девочкой, пока я не вернусь.

Она бросила на него испуганный взгляд, но он только подмигнул ей, вновь ощущая во рту вкус соли и стоячей воды, схватил одну из свернутых палаток, которую они приглядели раньше, и скрылся в толпе возбужденных покупателей. Он чувствовал себя неуязвимым: любовные игры на солнце придавали ему ощущение легкости и стремительности. Подобно солнечному богу, одетому в кожаную куртку, ступал он среди толпы суетливых субботних туристов.

Когда он вернулся назад, он застал Алису и продавца стоящими вплотную друг к другу, склонившимися над рекламным проспектом.

— Они есть у нас и синего цвета…

— Да, это тоже красиво…

— Взгляните на фотографию. Имеются также три регулируемых воздушных клапана…

— Действительно, очень удобно.

— А отсеком для багажа можно пользоваться как изнутри, так и снаружи.

— Тоже замечательно, если пойдет дождь, например…

С ума сойти, как она тут стояла и выпендривалась перед мальчишкой. Можно сказать, они тут…

— Смотри-ка, что я нашел!

И он протянул ей маленький голубой походный примус, который он взял из корзины товаров со скидкой, стоявшей у входа.

— Всего-навсего 63 кроны, правда, здорово.

— Замечательно, — произнесла она растерянно.

А продавец все никак не мог оторвать взгляда от двух колыхавшихся под шелковой блузкой округлостей.

— Что же касается палатки, то я считаю, мы с тобой еще должны немного подумать, прежде чем сделать окончательный выбор. Не правда ли, Эва?

— Ну, да-а…

Он заметил, что она вот-вот расхохочется, и дружески хлопнул ее по плечу.

— Ведь у нас еще впереди неделя до отпуска…

— Ну, конечно же, Рагнар.

— Но эту-то штуку мы непременно возьмем сейчас…

И он заплатил за примус. С изысканными манерами, присущими владельцу особняка в Аскере, он поблагодарил продавца за помощь. И они поспешили к выходу.

Обычная молодая пара, готовящаяся к летнему отдыху, таких множество.

 

12.

— И ты не боялся, что тебя могут задержать?

Он купался в лучах славы. Она была шокирована его поведением и всей этой авантюрой с палаткой, но в то же время это вызывало ее восхищение. Пожалуй, восхищения было больше.

— Подумать только, одно дело — солнечные очки, но целая палатка! И ты не испугался!

— Да, брось ты, хватит перемывать это, — ухмыльнулся он снисходительно. — Не забудь, ты сама в этом участвовала. Это ты нейтрализовала того парня, иначе ничего бы не вышло.

Ну, что ж, он снова был на высоте, такой решительный, ему все по плечу. Он всегда чувствовал себя на высоте, когда сидел за рулем и вел машину. А рядом была приятная девушка.

Они двигались дальше по шоссе E-18 с трудом, в бесконечном субботнем потоке автомобилей и не превышая скорости 70 километров, все движение было как парализовано.

— Но ты проделал все так профессионально, как будто занимаешься подобным чуть ли не каждый день…

Что ж, если ей хочется, чтобы он оказался профессиональным преступником, то это его устраивает. Если бы она была такой уж паинькой, то давно бы порвала с ним.

— Но ведь мы вдвоем провернули это дело. Мы оба замешаны. Не так ли?

Она пожала плечами и на мгновение призадумалась. А потом произнесла серьезным тоном:

— Должна тебе признаться, что я и сама порой подворовываю. В супермаркетах, всякую там ерунду, вроде сладостей, какой-нибудь там паштет или плавленый сырок, но я этого, в общем-то, не стыжусь. Я считаю, что имею на это право. Потому что это несправедливо, что у меня мало средств только потому, что я в разводе и одна воспитываю ребенка. Осточертевает, когда тебе не хватает денег! Иногда я краду продукты, которые, собственно говоря, не так уж мне и нравятся. Например, сыр в банках или что-нибудь в этом роде. Я беру их просто потому, что меня ужасно соблазняет все, что я не могу себе позволить.

Он высунулся из окошка, чтобы посмотреть, нельзя ли как-нибудь выскользнуть из автомобильной очереди. Ему с трудом удалось таки обогнать нескольких недотеп, но потом пришлось снова встать в ряд, чтобы не врезаться в идущий навстречу трейлер. Скрежет тормозов, мигание фар, суета. Проклятая дорога, сплошные повороты, подъемы да спуски. Томми помахал вытянутым средним пальцем перед разъяренной рожей одного типа, который вздумал грозить ему кулаком.

— Вставь это себе в задницу, приятель!

Алиса повернулась к заднему сидению и начала рыться в пакетах с едой, ее попка рядом с ним, плотно обтянутая джинсами, напряглась, и он снова ощутил желание. Можно было бы и прямо сейчас. Но на этот раз он решил, что надо все же знать меру. Она снова прислонилась к спинке сидения, в руках у нее были остатки батона и полстаканчика чудесной икры.

— После совершенного преступления аппетит зверский…

Она выковыривала мякиш из батона, а икру из стаканчика брала прямо пальцами: «Ничего себе, солененькие ягодки, тридцать восемь крон стаканчик».

Она протянула ему горбушку и остатки икры.

— Посмотри, там где-то еще ветчина должна быть, — сказал Томми.

— Ой, и ветчинки тоже так хочется!

— И пиво тоже должно быть…

Они продолжали медленно, но верно двигаться к югу. К двум часам пробка стала рассасываться. Видимо, кто-то уже добрался домой, кто-то на дачу, к себе или друзьям, а волна вечернего часа «пик» еще не наступила.

В садиках вокруг вилл бледнокожие женщины в тесных бикини нежились на солнце, лежа на полосатых пледах или в цветастых шезлонгах, в то время как их тучные бледные мужья с обгорелыми плечами толкали перед собой машинки для стрижки газона. Некоторые сидели за кофейными столиками на вновь пристроенной веранде, в тени деревьев или под тентом. Одни играли в бадминтон, другие бросали друг другу пластмассовую тарелку или развлекались какими-нибудь другими новомодными летними играми.

— О, Боже, эти садики вокруг вилл убивают меня! — простонал он.

Сейчас они ехали по местности, где жители имели какое-то особенное пристрастие к кустикам бегонии, посаженным в отверстия старых автомобильных покрышек, выкрашенных в белый цвет, а камни, обрамляющие клумбы, были сплошь выкрашены в красный с синим цвета, дорожки из плитки — выложены в шахматном порядке. В каждом саду непременно стоял аист на одной-единственной розовой ноге посреди искусственного пруда, на берегу которого обязательно возвышалась ярко-красная ветряная мельница, приблизительно одного с ним роста.

— Да, уж, ну и райончик. Кажется, это Вестфолд. Видела ли ты где-нибудь еще более ужасное?

— Ну, не все уж так ужасно, — ответила она.

— Да ты только посмотри: искусственные водяные лилии!

— Мне кажется, что водяные лилии — это красиво! — возразила она.

По обеим сторонам шоссе было полно туристов, которые сидели за покрытыми скатертями раскладными столами, ели, поглощали всевозможные бутерброды и пили кофе из кофейников-термосов… Маленькие дети пили кока-колу из огромных бутылок и махали Томми и Алисе, которые жевали черствый хлеб с соленым окороком, запивая все это теплым пивом, взятым с заднего сидения автомобиля, и тоже махали детишкам в ответ.

— Как все это чудесно! — сказала Алиса.

— Ну, признайся, что у нас с тобой все идет хорошо… А тебе что надо? — пробормотал Томми, замахнувшись бутылкой на человека, высунувшегося из встречного «Вольво» и чересчур пристально вглядывающегося в них. По ее тону он понял, что она хотела бы вот также остановиться где-нибудь и пить кофе с печеньем. Это уж чересчур!

Он выбросил пустую пивную бутылку через открытое окно, и она с грохотом ударилась об асфальт. Тем самым он хотел выразить чувство удовлетворения, которое охватывало его при мысли о том, что там, на заднем сидении у них лежит сверток с палаткой и примус.

— Ты знаешь, мне ведь довелось быть южнее Холместранда, — произнесла она. — В Холместранде я сама была однажды вместе со школьным оркестром. Это было, кажется, около десяти лет назад. Я помню, как мы ехали на автобусе, проехали Драммен, спустились здесь с холма — перед нами открылся вид на фиорд. Солнце шпарило, мы все перепотели, а тех, кто сидел на заднем сидении, начало тошнить. А я думала: «Вот он, Серланд, юг!» Открывшийся вид казался мне самым прекрасным из виденного в жизни. И с той поры я всегда мечтала совершить автомобильное путешествие по E-18, чтобы по-настоящему ощутить солнце, лето, море и…

— Того же самого жаждут и все остальные норвежцы, — ухмыльнулся он.

— Ну, что ж, я это понимаю, но для меня это не означает, что мне не стоит желать того же самого.

— А для меня как раз наоборот, если более десяти человек хотят чего-то, то для меня совершенно очевидно, что дело не стоит того. Ясное дело — это дерьмо. Ты знаешь, я по характеру анти, таким родился и живу и процветаю в качестве анти.

— И, тем не менее, ты едешь, как и все, по E-18, соблазняешь меня отдыхом в палатке, — под дразнила она его.

— Именно так. Потому что это будет настоящий антиотдых с антизагаром и антикупанием…

Выпитое пиво сделало его голову тяжелой, зато губы сами по себе легко растягивались в улыбку. Хотелось смеяться по любому поводу. Он, как и все, клюнул на приманку. Вид на фиорд, не доезжая Сандефиорда, навеял на него сладкую грусть. Красота как в рекламном проспекте. А, собственно говоря, когда-нибудь ему доводилось быть совершенно свободным, куда-нибудь поехать, расслабиться? Когда он в последний раз был на юге? У него и в мыслях не было отправиться на Мальорку или Канарские острова вместе с мамашей и ее Директором, не дай Бог такое даже только представить: нестерпимый зной, жара, расстройство желудка, вечные споры и препирательства по поводу покупок, меню в ресторане, средств, потраченных Директором на спиртное. Он думал о Норвегии, норвежском лете, сельтерской воде, остужаемой в морских волнах, о порывистом гудящем ветре, о ночах, светлых, горячих, как девушки во время велосипедных прогулок. Боже, когда в последний раз он по-настоящему ощущал норвежское лето? Конечно же, он помнит одну из таких поездок, хотя ему не так уж приятно вспоминать о ней. Стоило ему только прищуриться на солнце, как перед глазами возникла картина: белая пирамидальная палатка в лагере у моря между Бревиком и Крагере, постоянный шум дождя, барабанящего по крыше, старые свалявшиеся спальные мешки, примус и вода в жестяном ведре. Единственное лето, когда он отдыхал вместе с обоими родителями. Последнее лето, когда отец еще жил вместе с ними. Тогда у него была работа, и он купил «Шевроле», естественно, старый, и, конечно же, недостаточно хороший для мамаши. Тем летом они серьезно поссорились, кажется, именно во время отдыха, хотя, что он тогда понимал, совсем еще мальчишка, бездельничал целыми днями: то плескался в море, то слонялся по берегу, то лазил по прибрежным скалам, а то жарился на солнце, закрыв глаза, ощущая, как под плавками у него сам по себе шевелится его член…

— Давай-ка, мы с тобой поищем какой-нибудь антипалаточный уголок, — вдруг предложил он. — Ведь глупо располагаться у самой дороги, когда погода стоит прекрасная. Мы ведь никуда не спешим, правда?

— Ты хочешь, чтобы мы расположились, где попало, а не в отведенном месте?

— Именно! Разве мы с тобой не на отдыхе? А разве отдых не означает, прежде всего, свободу? На кой черт нам нужна палатка, если ее нельзя поставить, где хочешь?

Томми совершенно обалдел от жары и пива, он узнавал старые полузабытые места, и в нем пробуждались такие невообразимые желания, что для их осуществления автомобиль уже не казался такой надежной защитой от окружающего мира.

— Ну что ж, если ты считаешь, что так будет лучше… — произнесла она озадаченно. — Но ведь это запрещено. Не везде ведь дозволено располагаться.

— Территория Норвегии представляет собой поверхность в восемнадцать тысяч триста пять квадратных километров, — спокойно возразил он.

Он не только умел удерживать инициативу в своих руках, но и к тому же прекрасно разбирался в географии, всякие там карты, маршруты, ориентировка на местности — это его стихия.

— Население занимает только сотую часть этого огромного пространства, и посему я никогда не поверю, что среди дикой природы нельзя найти площадку два на три, чтобы поставить палатку!

 

13.

Не успели они вбить колышки в землю, как владелец земли был тут как тут.

Проселочная дорога в сторону Сольвика, не доезжая Порсгрюнна, показалась им весьма заманчивой. Так же, по-видимому, считали и туристы, проводившие здесь свой уик-энд, и владельцы летних домиков, а также более или менее солидные владельцы особняков с приусадебным хозяйством и участками плодородной земли, живописно зажатыми между скалами на побережье. Они проезжали мимо заборов из белого штакетника, которые пестрели табличками с надписями: «Частное владение», «Подъезда нет», «Ставить палатки запрещено».

Единственная дорога, ничем не перегороженная и без запретительных знаков, привела их на свалку. А когда им удалось, наконец, свернуть в сторону и выбраться на небольшой участок земли под нависшей скалой, кажется, совсем необитаемый, хотя не на побережье, но все же с видом на море, стоило им начать изучение инструкции по установке палатки, как появился какой-то человек.

— Здесь запрещено ставить палатки. Вы что, не видите объявление? Вы что, не умеете читать?

— Какое объявление? Никакого объявления нет…

Они продолжали удивляться и отрицать.

Но, ясное дело, они проиграли, потому что, оглянувшись, Томми совершенно отчетливо увидел метрах в двадцати прибитое к сосновому стволу объявление. Не трудно было понять, что никакие такие номера с подобным типом, землевладельцем, не пройдут. Твердо и непоколебимо стоял он на своей земле своими тонкими ножками, вылезающими из шорт цвета хаки, которые, казалось, были свидетелями какой-нибудь там войны где-то в африканской пустыне. Рубашка на нем была с клапанами на рукавах, а на нагрудном кармане виднелась монограмма, что также наводило на мысль о военном обмундировании. В руке он держал трубку, причем рука, державшая ее, была угрожающе поднята, как будто в ней находилась не трубка, а хлыст. Обут он был в коричневые сандалеты на пряжках. Под зелеными гольфами скрывались узловатые вены. А из-под полей смятой посредине шляпы виднелись седые взъерошенные брови, взгляд этого типа недвусмысленно выражал подозрительность, неприязнь и безграничное превосходство. Без сомнения, это был какой-то начальник, важная персона из Шиена, который во время уик-эндов воображал себя помещиком. С таким при свете дня лучше не связываться: чуть что, вызовет полицию и умотать не успеешь.

— В следующий раз будьте внимательнее, — торжествовал Монтгомери, попыхивая своей трубкой и наблюдая за их попытками снова запихнуть палатку в мешок.

— Загородили бы, что ли, это место, а то сбивают людей с толку на отдыхе… — Томми с размаху поддал ногой пластиковый пакет, колыхавшийся на ветру.

— Почему бы вам не поехать куда-нибудь, к примеру, в Оддане Санд, всего две-три мили по шоссе? — он выпустил в воздух облачко дыма. — А может вам лучше отправиться в Скровику, пожалуй, это место больше подойдет таким, с позволения сказать, туристам, как вы. Во всяком случае, чтобы я вас больше здесь не видел, нечего беспокоить приличных людей!

Им ничего не оставалось, как выслушать этого говнюка! А все из-за этой проклятой палатки, если бы не она, они могли бы ответить так, чтоб запомнил на всю жизнь, и уж, во всяком случае, оставить последнее слово за собой. Но палатка связывала их по рукам и ногам. Из-за нее они были вынуждены унижаться и вымаливать для себя клочок земли, как какие-то малоимущие клиенты домостроительного банка. Из-за палатки любой кретин-землевладелец мог унизить их. Его прошиб пот и, лихорадочно собирая разбросанные вокруг колышки, он проклинал про себя палатку, из-за которой они не могли сейчас просто так взять и пройтись вдоль моря по кромке прибрежных скал. Берег принадлежит всем. Проклятая палатка! А за стволами сосен, такой близкий и такой недоступный, блестел фиорд.

— Всего какая-нибудь пара миль по шоссе, — прогремел им вслед генерал, пока Томми с яростью разворачивал машину.

— Ну, вот, видишь. Я говорила. Лучше всего найти кемпинг, — подытожила Алиса.

Интересно, почему она так спокойно восприняла их поражение?

— Кругом полно кемпингов. Я видела кучу указателей.

— Кемпингов!

Коли заимел палатку, выходит теперь обречен на житье в кемпинге или в какой-нибудь немыслимой глуши.

— Ты что, думал, что во время путешествия на машине можно совсем обойтись без кемпингов? — резонно возразила она ему. — А ведь там есть и продуктовые киоски, и комнаты для умывания, и нормальные туалеты, и…

Место, где они остановились, называлось «Прибрежный кемпинг. Смигебухта». Перед их взором предстал красно-белый шлагбаум и похожий на барак домик, в котором, по-видимому, размещалась администрация, двое служащих, молодых парней в белых майках со значками фирмы и беспокойными физиономиями, отвели им место на неровном участке между ольшаником и свалкой, прямо за дощатым сараем, где размещались туалеты и помещения для умывания. Геометрически правильный участок вытоптанной земли указывал, что здесь уже давно стояли палатки. Они постарались разложить свою так, чтобы выход из нее располагался прямо напротив того захламленного участка земли, где находилась кухня их предшественников. Здесь на траве отчетливо были видны коричневые кружки, места, куда ставили кастрюли и чайники. Своеобразная тропинка из засохшей мыльной пены, зубной пасты, кофейной гущи вела к кустам ольхи, где были набросаны фантики, обертки от мороженого, обгорелые спички, огрызки яблок, банки из-под пива и железные пробки от бутылок, весь этот хлам был уже наполовину втоптан в светло-коричневую землю.

— А самое «приятное», конечно, то, что каждый, кому понадобится в сортир, будет непременно проходить мимо нашей палатки, — пробормотал он, пытаясь растянуть палаточную ткань по земле так, чтобы углы получились максимально прямыми.

— Тебе все не так!

Желая продемонстрировать ему свою практичность, она сосредоточенно пыталась разобраться с различными частями палатки, рассортировать всякие там ремни и оттяжки.

— Здесь тропинка кончается. К тому же нам будет близко до туалета.

— …К тому же вонища.

Дверцы машины были открыты, оттуда гремела музыка. На сиденьях были навалены горы смятой одежды, полиэтиленовые пакеты, разные банки и упаковки с едой. Вбить колышки в землю оказалось не таким уж легким делом, как он думал сначала. Во-первых, было просто нечем их забивать, и он догадался использовать камень. Кроме того, вся почва оказалась пронизанной мощными сосновыми корнями. В целом же место было не таким уж плохим: сосновая полянка, кое-где поросшая травой, местами просто песок, с одной стороны — каменная гряда, с другой — ручей, берег которого был покрыт кустарником и сочной зеленью, в основном, крапивой. Фиорд и пляж — совсем рядом. Все-таки хорошо находиться рядом с прохладным ручьем. Там, подальше за каменной грядой, всего в метрах в двухстах от них, прямо под палящими лучами полуденного солнца, стояло множество автомобилей с прицепами, сверкая изгибающимися в разные стороны телевизионными антеннами, дальше, ближе к морю, ветерок теребил края разноцветных красных, синих, золотистых кабинок для переодевания. Отдыхающие развлекались игрой в бадминтон, кто-то перебрасывался мячом. Мужчины и женщины проводили на берегу целый день, а когда возвращались к своим палаткам, носы у них были обгоревшие. За взрослыми трусили целые выводки уставших, хныкающих детей.

Он изо всех сил пытался вставить одну в другую металлические трубки каркаса. Алиса помогала ему изнутри палатки и просила его поторопиться, а то она уже погибала от духоты. Ему показалось, что проходящие мимо чересчур уж пристально глазели на них, но, по-видимому, таковы были нравы кемпинга: новички вызывали жгучий интерес. Собственно говоря, так обычно и бывает в любом жилом квартале.

Наконец, им удалось установить палатку, она гордо возвышалась, оранжевая в цветочек палатка из водонепроницаемого, но вентилируемого нейлона. Пол, правда, совершенно невозможно было выровнять, да и стены были отнюдь не такие уж прямые и ровные, но с «багажным отсеком», который красовался рядом со спальней, было все в порядке. Здесь они уложат свои вещи.

Она уже начала перетаскивать вещи из машины, восхищаясь всем подряд: самой палаткой, и видом, и всем окружающим. Он отдыхал на переднем сидении, выставив ноги из машины, весь пропотевший после возни с палаткой, с тяжелой головой после выпитого пива и мыслями о том, какого черта их занесло в этот кемпинг, воплощенный рай для обывателей. Разве о таком отдыхе, о подобной свободе он мечтал, хотя вынужден был признать, что и прибрежные скалы, и горы, где местами был отчетливо виден красный гранит, и белая полоска песка на побережье, на которые он смотрел из тени ольшаника, произвели на него впечатление. Слава Богу, что хоть место им отвели приличное, откуда вид действительно, что надо. Прямо-таки воплощение мечты о лете: солнце, море, скалы. И даже никаких мельтешащих туристов на горизонте, которые могли бы помешать первому впечатлению. Стоило чуть прищуриться, и перед его глазами вставала пирамидальная палатка из того далекого лета, такая же скошенная и плохо натянутая, как и теперешняя.

— Спальные мешки! — вдруг завопила Алиса, высунувшись из палатки.

— Что?

— Мы забыли про спальные мешки! Как мы будем спать ночью?

Она заявила свои претензии так категорично, что он сначала даже и не сообразил, в чем дело. Сам он считал само собой разумеющимся, что они будут спать в машине. Для него это было вполне естественно, несмотря на то, есть у них палатка или нет. Но только не для нее. Он понял, что его худшие опасения подтверждаются: палатка — это обуза. К тому же с ней тебя могут и скорее словить. Палатка несла с собой и другие неприятности: спальные мешки ей подавай! А дальше что?

— Ты мог бы подумать об этом заранее!

Он видел, что она вне себя, но никак не мог себе представить, что можно придавать такое большое значение каким-то спальным мешкам. Но все же, пожалуй, не стоит выказывать раздражение, по крайней мере, до поры до времени.

— А почему это только я должен обо всем думать? Ты получила палатку. Не так ли? Сама могла бы подумать о спальных мешках, если эти чертовы мешки так важны для тебя!

— Для меня важны эти чертовы мешки, а для тебя? Как ты, интересно, собираешься спать ночью?

— Разве в этой чертовой палатке нет пола? У нас есть куртки, полотенца, в машине лежит плед. Ну, что, мы не сможем, используя все это переночевать одну-две ночи? Мы что, пенсионеры, что ли?

— Куртки и плед! Скажите, на милость…

Ее прорвало. Она стояла потная и взъерошенная, как какая-нибудь туповатая домохозяйка, которая постоянно препирается с мужем по поводу покупки цветной капусты или свежей макрели. Ему сразу же вспомнились скандалы между отцом и матерью в то давнее лето. Вечно не хватало денег, и они ссорились каждый день из-за покупки клубники…

Он чувствовал, как в нем нарастает злость. Ему хотелось дать ей по морде, чтобы она заткнулась и раз и навсегда прекратила высказывать растущие претензии. Конечно же, было приятно вчера покорить ее, осуществив некоторые ее мечты, а сейчас она, видите ли, выпендривается, стоя перед ним в джинсах в обтяжку и шелковой блузке с потной перекошенной физиономией, и предъявляет к нему требования так, как будто имеет на него какие-то права, превращая их путешествие в балаган.

— Ну ладно, успокойся!

Он все еще продолжал сидеть в автомобиле, уютно устроившись на сидении, выставив ноги наружу и упершись ими в желтую вытоптанную траву. Запах сосен умиротворил его.

— Ладно, в понедельник, когда откроются магазины, ты получишь сколько угодно спальных мешков. А сейчас давай пойдем и искупаемся.

— Ну ладно. Правда у меня нет купальника…

Она все еще продолжала дуться на него.

— У меня тоже нет.

— Тут кругом полно людей.

— А мы уйдем подальше.

Она вздохнула, положила какие-то мелкие вещи в багажный отсек и застегнула молнии. Он вытащил кассетник, захлопнул дверцы и запер машину на ключ. Прямо, как бывалые туристы. Они взялись за руки и пошли вдоль берега. Она была в своих модных джинсах и на высоких каблуках. А им вслед из каждой палатки неслись звуки субботней музыкальной программы.

 

14.

Естественно, что как только они вышли за пределы палаточного городка, она тут же сломала каблук. Ясное дело, что у нее была отнюдь не идеальная обувь для лазанья по скалам, и, шагая по гладким валунам, вынужденная перепрыгивать через глубокие расселины, она все больше и больше убеждалась в этом. А они шли все дальше и дальше, выискивая тихое место, которое не кишело бы солнцепоклонниками. Это оказалось не так-то просто. Взгляды, которые бросали эти нежащиеся в солнечных лучах люди раздражали его: эти взгляды говорили о том, что их в какой-то мере признавали за своих. Взгляды были оценивающие, эти люди как бы пытались составить себе мнение об этой парочке, соблюдены ли ею все правила хорошего тона, принятые здесь: касательно одежды, пляжных манер, курортных принадлежностей. А у них с собой в пластиковом мешке было всего-навсего пара махровых полотенец да три последние банки пива. Ему показалось, что отдыхающие пристально вглядывались в их лица для того, чтобы убедиться, что новички находятся в таком же экстазе от моря и шхер, как и они сами!

Но еще хуже стало, когда из поля зрения исчезла последняя палатка, и туристов, нежащихся на прибрежных валунах, сменила местная публика, расположившаяся на субботние пикники. Кругом было видно бесчисленное количество шезлонгов, тентов, пледов, складные столы ломились от всевозможных коробок с печеньем, корзиночек с нарезанным хлебом, разных сыров, колбас, яиц вкрутую, термосов-кофейников, коробок с молоком и бутылок лимонада для детей. В тени хилых, редких сосенок клевали носом разморенные жарой бабушки. Сплошные панамки, майки а-ля Таити, шорты в стиле Флорида, ультрамодные гольфы и мощные кроссовки. Виднелись цветастые платья с оборками, поднятыми над худыми коленками, и чулки, закатанные колбасками над бесформенными лодыжками. Розовое нижнее белье на дородных телах. Узкие полоски бретелек ярко выделялись на бледной коже. Глянцевые бюстгалтеры, лоснящиеся плечи, щеки, животы, ноги так и сверкали на солнце. Потные шифоновые шарфы на головах, чтобы предохранить субботние прически от соленых брызг и ветра. Бесцветные серые полотенца, взятые из ванных комнат, бережно обнимают солидные округлости, спины и мощные груди. Горы газет, вереницы бутылочек с различными пляжными кремами и маслами, на многих носах виднелись приклеенные газетные треугольники, а к очкам для чтения добавлены еще и затемненные стекла.

Здесь их провожали еще более неодобрительные, недоверчивые взгляды, когда, спотыкаясь, они с трудом, словно под перекрестным огнем, пробирались среди множества помешанных на загорании и кофепитии жителей южной Норвегии. Эти люди тут же отнесли их к категории туристов из кемпинга, что уже само по себе было отрицательным и подозрительным. Ведя за собой хромающую Алису, он ощущал себя прямо-таки настоящим преступником, скрывающимся от преследования, ему хотелось как можно скорее увести ее по спуску ближе к морю, подальше от этих недоброжелательных загорелых лиц, он упорно тащил ее вперед, пока она не взмолилась, ведь они все же не на кроссе, ей так трудно идти со сломанным каблуком!

— Ты видела, как они на нас смотрят? Ханжи проклятые! — рявкнул он.

Последние слова он выкрикнул во весь голос, что доставило ему огромное удовольствие.

— Господи, да что ты шумишь? Ведь это так естественно взглянуть на проходящих мимо…

— Это ты так думаешь, ведь ты из деревни…

Внезапно его охватило чувство одиночества. Неужели Алиса была такая же, как они, была заодно с ними. Он еще крепче сжал ее руку и потащил за собой. Во всяком случае, он не собирался ее упускать.

Наконец, они набрели на крохотную бухточку, просто-таки расселину в скале, поблизости не было видно ни одной машины. Правда берег был не песчаный, а покрытый галькой, тут же лежал плоский пологий камень, горизонтальный уступ, на котором вполне можно было полежать, нежась в лучах заходящего солнца. Другая сторона бухточки была уже в тени.

Он с трудом уговорил ее снять с себя одежду, дул свежий ветер, и жара уже спала. К тому же она боялась, что кто-то может появиться. Она стояла на одном каблуке на глыбе красного гранита и напряженно вглядывалась в бьющиеся о берег волны, как будто ожидая, что в любой момент сюда могут нагрянуть толпы туристов и окружить их. Собственно говоря, и у него уже пропало желание купаться, но раз он затащил ее сюда, это его обязывало. Ее пассивность и нерешительность раззадорили его. Он раздраженно снял с себя одежду и неловко спрыгнул на шероховатый уступ, перепрыгнул через шуршащую полосу гравия, сухих водорослей и каких-то щепок, и заковылял к воде, с трудом ступая по дьявольски острым камням. Войдя в воду по колено, он в замешательстве остановился. Ни малейшего желания идти дальше не было, ноги почти свело от холода, положение дурацкое. Что может подумать она, глядя на него сзади. Но ему не оставалось ничего другого как идти дальше, ведь он постоянно принуждал себя к новым этапам в осуществлении задуманного. Да… E-18… Летняя мечта… Он сжал зубы, сделал несколько шагов вперед и плюхнулся в пенящиеся волны.

Вода была совсем ледяная!

Ледяная! Как вспышка молнии от макушки до кончиков пальцев его пронзило мучительное ощущение холода. Прочь! Прочь отсюда. Он отчаянно барахтался и ловил воздух ртом. Да, но хорош же он будет, если бросится обратно и будет карабкаться снова наверх, как мокрый щенок. Ну, нет, хоть сколько-нибудь он все-таки должен проплыть… ведь купание — неотъемлемая часть летнего отдыха! Он знал семьи, где, живя на даче, все члены семьи были просто обязаны купаться при любой температуре воды. Господи, раз, два, три… Холод, подобно огню, охватил его. Все тело: грудь, плечи, живот — все тело как будто окоченело. У него перехватило дыхание. Он зажмурил глаза, как будто это могло помочь сохранить внутреннее тепло, и потому совершенно потерял все ориентиры. Он барахтался фактически на месте. С чувством бесконечного облегчения он коснулся ногами дна и зашагал к берегу, переступая через пучки водорослей, и дальше по разъезжающейся под ногами гальке навстречу Алисе, на лице которой он увидел и сочувствие, и насмешку одновременно.

Наконец-то он взобрался на освещенный солнцем уступ:

— Н-да, свежо… Но приятно.

Он тяжело дышал, так, как будто переплыл Ла-Манш. Мучительно осознавал, что его член превратился в сморщенный стручок.

— Теперь твоя очередь.

— Нет, для меня, пожалуй, чересчур холодно.

— Да нет же, это только сначала так кажется…

Его зубы отбивали дробь. Дул порывистый ветер, и казалось, что солнце совсем не греет.

— Ну, давай же! Какой же отдых без купания!

— Прямо даже и не знаю…

— Ну-ну, не дури!

Теперь настал ее черед, она была обязана войти в воду, раз уж они отправились в автомобильное путешествие по южному побережью и остановились в кемпинге, то все должно быть как полагается: совместное купание обнаженными — гвоздь программы во время летнего отдыха. Он ни за что не признает, что его купание не доставило ему ни малейшего удовольствия.

— Сначала страшно, а потом чувствуешь себя просто великолепно.

Она сдалась. На своем единственном каблуке проковыляла к камню у берега, села на него и, повернувшись спиной к Томасу, стала раздеваться. Ни следа прежней раскованности, как там, у лесного озера в районе Вестфолда. Растянувшись на уступе скалы и пытаясь согреться, он с неодобрением смотрел ей в спину, и она сняла джинсы, потом трусы и тут же решительно направилась к воде, как будто была какая-то спешка. Никаких тебе колебаний. С девушками это бывает. Она плыла рывками, высоко держа голову над водой; по выражению ее лица он мог видеть, что и ей холодно, но она плыла совершенно спокойно, не издав ни единого звука, даже не вскрикнув, как будто ей это было даже приятно. С характером девушка.

Потом она расстелила полотенца на камне, чтобы было удобней лежать, но все равно все время жаловалась на то, что скатывается вниз. А когда он притянул ее к себе и, крепко прижавшись, попытался коленкой раздвинуть ей бедра (кажется, в его стручке пробудилась жизнь), а ее груди после холодного купания казались такими соблазнительными, она от него отпрыгнула, прошептав, что боится, что кто-нибудь может прийти. Кроме того, она вся тряслась от холода, да и сам он никак не мог согреться. Да, на секс после купания только в кино интересно смотреть.

На обратном пути они заметили на уступах, подобных тому, на котором лежали, и в расселинах, мятые, белые клочки бумаги — свидетельство того, что местные жители спокойно использовали свое каменистое негостеприимное побережье в качестве отхожего места.

Вернувшись, они ощутили зверский аппетит, но из Аскерских запасов уже мало что оставалось. Они сидели в автомобиле и довольствовались сухим хлебом, остатками крабовых консервов и апельсиновым желе из стаканчика. Эту еду они запивали водой, принесенной в пивных бутылках из умывальной комнаты. Ведра-то у них не было.

— Хорошо бы иметь пару стульев и стол, — вздыхала она.

— Хорошо бы нам иметь заодно и целый фургон, куда можно было бы погрузить ту кучу вещей, которые тебе хотелось бы иметь.

— Мне бы хотелось, а разве тебе они не нужны?

— Я лично ни в каком лишнем барахле не нуждаюсь.

— Неужели?

Он уставился в окно машины и понял, что она права, не мог он обходиться хотя бы без минимального уровня комфорта. К примеру, конечно же, его никак не мог удовлетворить их теперешний обед: сейчас он с удовольствием съел бы дымящуюся пиццу или пару гамбургеров, или же несколько вареных колбасок с лучком, с хлебом или там с кетчупом. Но продуктовый киоск был закрыт. Она облизала пальцы, испачканные в желе, и взглянула на него.

— Ты перестал ворчать, и это уже хорошо.

— Сейчас бы бутылочку пивка да горячей пиццы. Еще я подумал о том, как хорошо, вообще-то, летом в городе.

— Ты рехнулся, — устало возразила она. — Ведь именно ты хотел любой ценой уехать из города. Ты что, уже забыл?

Он хотел сказать, что хотел просто попробовать, но теперь ему это уже надоело. Но ведь это было бы его поражением, а он ни за что не допустит, чтобы предстать перед ней в таком свете — нет уж, это ни к чему. И ведь самое худшее, что она была права. Ему действительно осточертел и город, и случайная работа, и небольшое проворачивание «делишек» вместе с длинноволосыми приятелями. Он был прямо как в воду опущенный до встречи с ней, а теперь — другое дело. Так что поглядим, что будет дальше.

— Ну что, а теперь чем займемся? — спросил он, просто чтобы сказать что-нибудь. Люди вокруг них прохаживались, играли в различные игры или уютно устроились вокруг своих походных примусов. Время кофепития, время тихого семейного досуга — его воротило от всего этого.

— Все отдыхают! — радостно произнесла она, зевнула и потянулась, заложив руки за спину и глядя вдаль сквозь переднее стекло. — Ой, я прямо-таки засыпаю. Мы ведь так рано поднялись, а сейчас сколько?

— Время — четверть девятого, — ответил он сухо, одновременно восхищаясь и испытывая к ней неприязнь из-за того, что уж слишком легко она приспособилась, ведь у нее дома ребенок и вообще.

— Это все из-за свежего воздуха, — сказала она и снова зевнула.

 

15.

Наконец, на землю опустился серо-голубой вечер, и небо с жадностью поглотило последние краски фиорда. А вдали, на востоке, все цвета и оттенки сливались в единую темную пелену ночи. Они сидели в машине, горел неяркий свет, тихо играла музыка. Играла почти неслышно, потому что таков был общий настрой, который им было неудобно нарушать: сгущающиеся сумерки среди стволов сосен, разговоры, шелест радиопередач, многоголосый смех, осторожные шаги по дорожкам на фоне надвигающейся ночной тишины, уже готовой полностью окутать кемпинг.

Она повернула к себе зеркальце автомобиля и устроилась перед ним, как перед туалетным столиком, похлопала себя по щекам и шее, провела пальцем по покрасневшему носу, прошлась по волосам расческой, которую отыскала у себя в сумочке:

— А ты знаешь, что у нас нет мыла и зубных щеток?

Она так крутилась и вертелась перед этим маленьким автомобильным зеркальцем, как будто готовилась ко сну, сидя за туалетным столиком в обычной спальне. Он перелистывал «Криминальный журнал», который нашел у себя в бардачке машины, он понимал, что это чтиво — явное дерьмо. «Сенсационный выпуск» очередного номера почти всегда разочаровывал его. Впрочем, он любил сравнивать свою находчивость с той, которая приписывалась очередному герою похождений, любил оценивать ходы полиции и замечать те неверные шаги, которые делал тот или иной преступник и которые он лично никогда бы не допустил. Сейчас он, правда, в основном, просто смотрел картинки. Порой бросал взгляды на Алису, она продолжала крутиться перед зеркалом. Его снова охватило возбуждение.

Сумерки, окутавшие все вокруг, сделали едва освещенное внутреннее пространство машины островком интимности. Повсюду на проводах раскачивались зажженные лампочки, которые придавали людским теням на фоне палаток карикатурные черты. Это пробуждало его фантазию. Он начинал вспоминать тот летний отдых в пирамидальной палатке, когда ему, тринадцатилетнему, сгорающему от желания подростку мерещились всевозможные эротические картины в соседней, плотно застегнутой палатке. Господи, да чем же еще, собственно говоря, могут заниматься двое взрослых людей, мужчина и женщина, оказавшиеся в таком тесном пространстве? А ведь неподалеку стояла и их собственная палатка, новехонькая, сияющая еще невыгоревшими яркими красками, в которой была и спальня, и багажный отсек, водонепроницаемый пол и сетка от комаров, места здесь хватит на четверых, чего они ждут?

— Ну что, давай-ка и мы не будем терять времени даром, — откровенно преложил он.

— Мне надо что-то сделать со своими волосами, — пожаловалась она, разглядывая себя в зеркале.

— Пошли, — сказал он и, захватив плед, зашагал по серому, зыбкому, скрытому темнотой песку.

Она спала рядом с ним. А он лежал с открытыми глазами.

Удивительно, ведь обычно он засыпал первым. Это девушки обычно любят еще полежать полчасика, поласкаться, поболтать о чем-то, в то время как его уже всегда охватывала дрема, и он делал усилия, чтобы не захрапеть. Но сегодня вечером все было по-другому. Он лежал на спине, укрывшись пледом и кожаной курткой, и вглядывался в просвечивающий потолок палатки. Все получалось совсем не так, как ему хотелось. Ему все время что-то мешало: свет, проникающий снаружи, всякие посторонние звуки, запах нейлона и клея, которым были промазаны швы. Все это его настолько отвлекало, что он чрезмерно сосредоточился на самом акте. Смех из соседней палатки передернул его и заставил сжаться, и поставить перед собой вопрос ребром: неужели его эрекция должна зависеть от посторонних?

Размышляя об этом, он потерял потенцию. Неужели он такой зануда? Да просто стенки у палатки тонкие. Ведь если они слышали каждый шаг снаружи, то наверняка и до прохожих доносились звуки из палатки. Его дыхание. Не говоря уже об ее стонах. Вот проклятье-то! Но ведь наверняка такие проблемы были у всех. Как это добрые люди занимаются любовью здесь, в палаточном городке?

Алиса на сей раз была какая-то утомленная и безразличная, достаточно нежная, но пассивная в любовных играх, она жаловалась, что ей неудобно лежать, прижималась к нему, нежно гладила его волосы, как будто была даже рада, что у него не все получилось. И тут же заснула. Трудно было поверить, что они были знакомы лишь два дня, а секс у них получился, как у пожилых супругов.

А теперь еще ему стало неудобно лежать. Его раздражал ее тогдашний разговор по поводу спальных мешков, а теперь он понял, что все же что-то надо придумать, чтобы ночевать в этом вигваме. Неровности почвы, всякие там веточки, шишки впивались через тонкий пол в его спину. А стоило повернуться, в бок начал колоть корень дерева. И в довершение ко всему до него донеслось зудение комаров. Господи, да не может этого быть. Ведь вход был занавешен сеткой, вентиляционные отверстия тоже. Может быть, правда, это был какой-то единственный, который проник внутрь, когда они ставили палатку. Возможно, его затянуло потоком воздуха, когда они прикрепляли ее основание. И вот, теперь этот комар изводил их. Он взглянул вверх, но обнаружить насекомое не удалось. Комариная песня то набирала силу, то затухала, но мерзкое насекомое не показывалось. Под конец он не выдержал и вскочил в полной готовности — убирайся, кровопийца проклятый!

Он никак не мог уснуть! Один из корней уперся ему прямо в задницу. Он так и подскочил. Плед с него свалился. Несмотря на то, что солнце безбожно шпарило целый день и дождя не было в этой части Норвегии неделями, в палатке было влажно и сыро. К тому же, он почувствовал настоящий озноб из-за перегрева на солнце, а это уж совсем ни к чему. Алиса между тем спокойно спала, ровно дыша. Он рванулся было разбудить ее, чтобы поделиться, как ему грустно и одиноко, но, конечно же, не сделал этого. Потому что ведь как это будет выглядеть: мамочка, я не могу заснуть…

Он подполз к выходу и отодвинул сетку так, чтобы можно было выйти наружу. Прополз через то отверстие, которое в рекламном проспекте называлось «главным входом». Запах палаточной ткани и клея все еще преследовал его, но снаружи было так хорошо, воздух был такой свежий, тьма прозрачной, а песок так приятно скрипел под ногами, что он вполне мог отвести душу. И снова ему захотелось разбудить ее, позвать из палатки, чтобы и она ощутила вместе с ним красоту летней ночи, быть может, они прошли бы вместе, держась за руки, по дорожке, погружая босые ноги в мягкий песок. Там, дальше, кажется, где-то есть старый сад с фруктовыми деревьями. И там росло вишневое дерево, под которым много-много лет назад он сидел с девушкой. Он познакомился с ней на танцах и щупал и тискал ее так, как ему хотелось… Да нет, нет, ничего такого в тот вечер не было. Уже на третий танец она упорхнула с другим. Вполне понятно! Что мог предложить тринадцатилетний мальчишка, у которого — ни дома, ни лодки, ни машины, ни даже мотоцикла или бутылки спиртного. В тот вечер он был один-одинешенек, а не с девушкой под вишневым деревом, предавался забавам не с девушкой, а с самим собой, ощущая свое полное, безграничное одиночество, но, как ни странно, ему было хорошо. Это было новое незнакомое состояние, которого он не испытывал с тех пор (впоследствии он мог увести с собой с танцев любую девушку). И вот теперь он переживал это снова, стоя рядом с палаткой и дрожа от ночного воздуха и свежего дыхания моря, которое было совсем рядом, вглядываясь в ночное небо, в то время как весь палаточный городок вокруг него был погружен в сон.

Кемпинг спал. Он стряхнул с себя наваждение ночи, открыл дверцу машины, забрался в нее, полностью откинул назад спинку сидения и с наслаждением вытянулся. Да, это тебе не на шишках и корнях спать! Он погрузился в знакомые автомобильные запахи: лака, средства для мытья окон и бензина. Эти запахи полностью нейтрализовали запахи природы: смолы, хвои, стоячей воды из заводи. Здесь, в машине, он чувствовал себя на своем месте. Он взял старый номер «Криминального журнала». Девушки, растянувшиеся одна на диване, другая — на шезлонге, улыбались ему. Одна была блондинка, другая — мулатка, обе доступные, без комплексов. Взглянув на них, он тут же заснул.

 

16.

— Почему вы спите в машине? — сквозь сон он услышал писклявый голосок.

Томми начал с трудом просыпаться. Господи, неужели и сегодня при пробуждении он должен испытывать эту дикую головную боль. Ведь он не пил вчера, за что же такие немыслимые страдания?

— А почему вы не спите в своей палатке?

Томми попытался открыть сначала один глаз, потом — другой. Голосок раздавался где-то на уровне его локтя. Наконец, ему удалось повернуть голову. К приоткрытому окну прилипла детская мордашка. Глаза светились лукавством.

— А мы только вчера приехали, у нас палатка «Комби» — комбинированная, она размером с полфургона. Вон она…

Мордашка качнулась вправо. Томми, наконец, принял сидячее положение, приоткрыл дверцу машины и выставил ногу наружу, а голову обхватил руками, именно так он обычно сидел на своей постели по воскресеньям. Да, если бы сейчас сидеть на краю своей кровати!

— А ваша жена пошла в продуктовый киоск.

Ну что ж, значит она уже встала и все устроит сама.

— А мой папа сегодня будет надувать лодку. Он мне обещал.

Голова трещит, спина разламывается, а тут еще этот дьяволенок. Ну, это уж чересчур.

Мимо них пробежал трусцой какой-то турист. Изо всех радиоприемников гремела утренняя воскресная программа.

— Ну, вот пойди и помоги своему папе, — рявкнул он малышу, стоявшему в нескольких шагах и внимательно глядевшему на Томми.

Томми попытался придать своему лицу и голосу строгое выражение, чтобы этот надоеда немедленно скрылся, но так, чтобы уж совсем откровенно не выгонять его. Или ее? Ребенок смотрел ему в глаза.

— Ну, ладно, еще увидимся! — воскликнул он (она?) и пустился бежать.

Светлые вьющиеся волосы болтались из стороны в сторону. Свитер, шорты… Мальчик или девочка. Определить невозможно.

— Привет! Ну что проснулся, наконец?

А вот и сияющая Алиса, несет полный пластиковый пакет покупок.

— Надо сказать, что тут у них в киоске почти никакого выбора товаров. Вот посмотри, — и она принялась выкладывать ему на колени горы покупок.

Утренний туалет — в специальном помещении для умывания. Она купила мыло, зубную пасту, щетки. Ему — тюбик крема для бритья и одноразовый бритвенный прибор. Подумала обо всем. После покупок пришла в хорошее настроение. Все это еще больше сделало их «настоящими туристами».

А встав в очередь в комнату для умывания, они совсем стали такими же, как и все. Впрочем, пожалуй, чтобы вынести стояние в этой очереди требовалось дополнительное мужество. Стоять вот так в очереди с туалетными принадлежностями в полиэтиленовом пакете под мышкой и ждать, пока освободится место у раковины, и слушать доносящиеся изнутри плеск, хрип, фырканье, бульканье, сморкание — настоящий утренний концерт норвежцев на отдыхе, лейтмотивом которого было жизнерадостное ржание, перемежающееся тонким фальцетом, проникающее через непрочные, сделанные из гофрированной жести стены душевой (в душе только холодная вода), а также и более минорные звуки: пуканье, кряхтение и стоны из ряда уборных неподалеку. Над кранами с холодной водой висели крохотные зеркала для бритья, прикрепленные сикось-накось, щетина снималась бесшумно безопасной бритвой или скашивалась электрическими бритвами, которые стрекотали как целая стая кузнечиков. Здесь обнажались разные малопривлекательные участки тела — мылись и припудривались, стриглись ногти на ногах, прополаскивались рты, подравнивались волосы на шее, тщательно промывались шеи и уши у орущих малышей. И все это создавало обстановку такой откровенной, бесстыдной интимности, которую никто не мог бы представить себе в обыденной жизни, если только не вздумал бы участвовать в групповом сексе.

Томми стремительно покинул все это сборище, с остатками мыльной пены в носу и шрамом на подбородке: он уже сто лет не брился безопасной бритвой.

Алиса уже разложила на переднем сидении машины их завтрак: упаковку с нарезанной сырокопченой колбасой, сервелат, баночку печеночного паштета, плавленый сыр трех сортов в различных стаканчиках, клубничное варенье, макрель в томате, икру, тюбик майонеза, хрустящие хлебцы и печенье нескольких видов.

— Ты знаешь, хлеба у них в киоске не было, но зато, представляешь, как здорово, у них в продаже были столовые приборы, ты только взгляни…

И она извлекла из полиэтиленового пакета цветастые картонные тарелки и белые пластмассовые ножи и вилки.

— Вот видишь, чем мы с тобой будем пользоваться, пока не обзаведемся настоящей посудой…

Ее лицо лоснилось от крема, которым она намазалась, чтобы кожа не шелушилась после загара.

Воскресенье на берегу моря.

Сегодня они смогут позагорать по-человечески на пляже. Правда, у них по-прежнему не было купальных принадлежностей, но она извлекла из мешка со старой одеждой свой бюстгальтер, который запихала туда вместе со всей остальной одеждой из прежней жизни (кстати, куртка очень пригодилась ей ночью), бедра она прикрыла полотенцем, потому что после вчерашнего лежания на солнце они покраснели, стали чувствительными и болели, так что и трусики лучше всего не снимать. Зато у нее были шикарные солнечные очки.

Она попросила его натереть ее маслом «защита от солнца» — от обгорания — тип. 6, а потом он помог ей прикрыть наиболее обгоревшие места полотенцем и бельем.

Сам он лежал, подстелив под себя свою майку (ведь чтобы прикрыться как следует, она забрала все остальное), подложив под голову сапоги и закатав штанины до лодыжек. Солнце нещадно жгло его бледную кожу, навевая на него тоску. Его прошиб пот. Но мысль о купании он сразу отбросил, плавок у него не было, а снова повторять вчерашний путь в негостеприимную бухту показалось ему немыслимым. К тому же, если судить по возгласам и вскрикам купающихся, вода была ледяная. Уже минут через десять ему захотелось пить. Молоко, выпитое за завтраком, склеивало рот как клеем. Никакого котелка или кастрюли у них не было, так что сварить себе кофе они не могли.

— Пойду-ка я схожу в местную халупу за пивом.

Она только кивнула, продолжая сосредоточенно принимать солнечные ванны. Но киоск оказался закрытым. Было время воскресной церковной службы. Он в нерешительности остановился и выругался. В этом проклятом кемпинге повсюду возникали какие-то невероятные трудности и препятствия. В порыве праведного гнева он готов был вышибить дверь киоска.

— Попробуйте сходить вон в тот дом подальше, наверху, они наверняка работают.

Он вздрогнул. Рядом с ним стоял какой-то мужчина. Его слова звучали мягко и доверительно, как будто они были давно знакомы, хотя Томми и знать не знал этого человека.

— Я знаю, у них вечно закрыто, — продолжал мужчина.

— Если они заинтересованы в торговле, то им следовало бы соблюдать нормальный режим работы…

Они понимающе улыбнулись друг другу. Мужчина говорил на каком-то диалекте, но Томми его понимал.

— Мы расположились недалеко от вас…

Человек становился все более и более разговорчивым. Тут Томми, наконец, заметил ребенка, которого мужчина держал за руку. Это был явно утренний надоеда. Ну вот и он, Томми, как и все, вступил в беседу с соседом, который, если судить по словам ребенка, приехал сюда с семьей вчера. И уже совершенно освоился, даже знает про торговлю «с черного хода» в неурочное время. Томми вновь ощутил себя туристом-неудачником. Хотя этот человек в полосатых шортах и приветливой улыбкой был очень доброжелателен, ему от этого было не легче. К тому же, было трудно определить его общественное положение. На отдыхе все были похожи. Был ли это работник банка? Или продавец? Или телевизионный техник? Столяр? Управляющий на пивоваренном заводе? Последнее пришло ему в голову просто потому, что ему страшно хотелось пить, и он не знал, как прекратить этот разговор. Для него было гораздо легче столкнуться с теми, кто с откровенной неприязнью глазел на их «Мустанга», на широко раскинувшуюся палатку, разбросанные вокруг полиэтиленовые пакеты, на неопрятную их с Алисой внешность, ведь они уже вторую ночь спали в одежде. И чего этот тип распинается, какой, видите ли, терпимый! Ведь должен же он был понять, что Томми не такой уж фанат «коллективного отдыха». Такая взаимная откровенность опускала его именно на этот уровень, надо же тебе, черт возьми!

— Ну что ж, надо попробовать с «черного хода», — пробормотал Томми. — Спасибо за совет.

Он сделал несколько движений, давая понять, что очень спешит. Бесконечная доброжелательность выводила его из себя, и что самое страшное — он чувствовал, что сам может впасть в этот тон всеобщей дружбы и благодушия, стать одним из всех. Боже, избавь!

— Ну что ж, пока. Еще увидимся! — раскланялся сосед.

— А мы вечером отправляемся на рыбалку, — завопил ребенок. — А у вас есть лодка?

— Счастливой рыбалки.

Томми поспешил к выкрашенному в белый цвет, с башенкой и шпилем наверху, особняку, который гордо возвышался у входа в кемпинг. Огромный, ярко-красный сарай свидетельствовал о том, что когда-то здесь был небольшой хутор, хозяин которого нашел гораздо более выгодное применение своего клочка земли. Сейчас здесь все было в полном порядке, отремонтировано, выкрашено краской и говорило о процветании. На тропинке, ведущей ко входу в дом, трава была подстрижена, растения на клумбах располагались в строго геометрическом порядке, а сад обнесен невысокой изгородью. Вдали блестели стекла теплицы, у сарая виднелось несколько кустов смородины, усыпанных желто-зелеными ягодами.

Здесь, на склоне холма, в нескольких шагах от шумного палаточного городка, царила торжественная тишина выходного дня. У него появилось желание уйти, хотя, конечно же, это было бы смешно. И все же, когда он подходил к дому, ему невольно хотелось, чтобы гравий меньше хрустел под ногами.

— К сожалению, у нас только пиво марки «Бригг», — заявила девушка-подросток, прежде чем он успел постучать в дверь. Вероятно, она стояла за шторой и видела, как он подходил к дому, казалось, она совершенно не была удивлена или шокирована тем, что он пришел к ним за пивом в воскресное утро.

— Сколько надо пива?

— Да, банок десять…

Десять банок пива «Бригг». Господи, да зачем ему столько банок этого пива. Она застала его врасплох. Но отказываться было уже поздно, так как она уже пошла за пивом.

Это пиво бурлило у него в животе, а он лежал и пристально вглядывался в пляжные фигуры, которые носились по берегу и играли в мяч. Это были молодые, хорошо сложенные, загорелые мужчины и женщины, на них была яркая пляжная одежда, забавные соломенные шляпы, огромные солнечные очки, они громко перекликались и жизнерадостно хохотали. Жили они в автомобилях с автоприцепами. Они заняли для них лучшее место несколько в стороне от других автоприцепов. Эти люди настолько откровенно демонстрировали всем окружающим, как им хорошо друг с другом и насколько они умеют наслаждаться жизнью, что Томми стало просто противно. Лежа метрах в пятидесяти от них, Томми имел возможность внимательно наблюдать за ними. Его раздражали их пронзительные голоса, их манера играть в мяч, которым они угодили в чью-то разложенную для пикника снедь. Ну, пусть только попробуют сунуться сюда со своим мячом… Между тем, он не мог не признать, что некоторые из этих штучек были весьма гибкими и элегантными, прямо как из джаз-балета, в особенности одна яркая блондинка, загорелая, в белом бикини. Что ж, для разнообразия он был бы не прочь поразвлечься с этой дамочкой, похожей, скорее всего на жену зубного врача..

А рядом с ним лежала «Алиса из дальних лесов», буквально поджариваясь в горячих солнечных лучах. Эдак кожа скоро станет красной. Что-то непохоже, чтобы кремы, предназначенные предохранять кожу от солнечных ожогов, были такими уж эффективными. Сам-то он как только почувствовал, что стало уж очень припекать, надел майку. Ну вот, приехали, лежит он тут, на пляже в одежде, как какой-нибудь забулдыга из кемпинга, подыхает со скуки, пытается представить себе блондинку в бикини без ничего и сам себя презирает за все это. Какого черта он, собственно, околачивается тут, что стало с тем жизнерадостным настроением, которым все было пронизано вначале? Что сталось с девушкой, которая, как по мановению волшебной палочки встретилась на его пути и отправилась куролесить с ним, прямо как в сказках Асбьернсена.

— Пожалуйста, прикрой получше мне бедра полотенцем…

Она снова перевернулась на живот.

— И натри, пожалуйста, кремом спину.

— Кажется, на спине уже выступил пот, как говорится, масло уже зашипело.

— Может быть, стоит добавить немного кетчупа? — решил подразнить он ее. — Когда жаришь курицу на гриле, это придает ей особый вкус.

От скуки он засунул свой палец к ней в трусики.

— Вот грязный тип, — пробормотала она лениво, уткнувшись носом в полотенце.

От скуки он открыл очередную банку прокисшего пива и спокойно осушил ее несколькими глотками.

«Господи, почитать что ли что-нибудь?» лихорадочно подумал он.

Но с собой у него был только «Криминальный журнал» с надоевшей статьей о «Великом ограблении поезда» и старой статьей о Биггсе, который вышел сухим из воды во всей этой истории.

— Биггс, — механически повторил он, следя за пляжными фигурами, которые держась за руки, направлялись к ледяной воде. Длинные ноги… Визг.

А Биггс-то, небось, лежит сейчас где-нибудь на пляже в Сиднее, в Австралии, в окружении загорелых девиц, попивает белое вино, берет креветки с серебряного блюда, в то время как сыщики из Скотленд-Ярда в туманном Лондоне грызут в раздумье свои авторучки. А может быть, он приобрел себе шикарные апартаменты в Кейптауне. Или виллу, окруженную пальмами, на каком-нибудь островке в Карибском море, и живет себе в окружении слуг-негров и светло-шоколадных девушек-мулаток. Величайшая авантюра — использовать единственный в жизни потрясающий шанс, а потом просто наслаждаться жизнью. Стоило только все продумать как следует. Этот Биггс — парень что надо.

— Боже мой, как это все замечательно, — выдохнула она в полотенце. — Наконец-то настоящий отдых за целый год!

А вечером у них были гости.

Тот самый человек, с которым Томми познакомился утром у продуктового киоска, мелкими шажками подошел к их палатке, держа пластмассовое ведро.

А они сидели и скучали. Она все придыхала насчет своего загара, перечисляла все новые и новые вещи, которые им необходимо купить, как только откроют магазины. Перед тем, как снова забраться в машину, он пытался переставить колышки и снова натянуть оттяжки только для того, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, но, надо сказать, без особого успеха. Сейчас, сидя за рулем, он размышлял о том, сколько у него еще осталось машинного масла, но решил, что сегодня заниматься этим не будет.

— Здрасте! — поздоровался мужчина.

— А, привет. Это наш сосед, мы с ним разговорились сегодня у продуктового киоска, — пояснил он Алисе, которая сидела рядом с лицом, намазанным кремом, и таким видом, как будто ее застали за чем-то предосудительным. Когда-нибудь с ней должен случиться солнечный удар, если она будет так жариться.

— Я мог бы дать вам рыбы, — мужчина заговорил в своей раздражающе-дружелюбной манере.

— Мы тут ездили на рыбалку и наловили столько рыбы, что нам самим не съесть.

— Ой, да что вы, спасибо большое, — почти завопила Алиса с переднего сиденья.

— Подумать только, свежая рыба, только что поймали.

— А какая рыба?

— Да всякая: несколько макрелей да мелкая треска.

— С ума сойти!

— Да, нам тоже как-то не особенно это нужно, — попытался отказаться Томми, который терпеть не мог рыбы ни в каком виде, даже не переносил ее запаха. Но она уже подскочила к ведру и восхищалась уловом.

— Клев сегодня был потрясающий!

Этот человек был доволен и своей жизнью, и самим собой. А Томми не выносил подобного самодовольства. Для себя он сделал вывод, что этот тип — либо служащий муниципалитета, либо учитель. Было в нем что-то эдакое мягкое, наивное, как у многих конторских служащих с коротким рабочим днем. Говорил он непринужденным тоном, который свидетельствовал о том, что он привык ораторствовать, не допуская никаких возражений. Томми принял твердое решение — держаться подальше от этого типа, но, к своему ужасу, услышал слова Алисы:

— …Но у нас, к сожалению, нет даже никакой посуды, чтобы ее приготовить…

На что тип с любезностью отозвался:

— Да вы можете одолжить у нас все, что вам нужно… пойдемте со мной прямо сейчас…

И она спокойно удалилась с незнакомым мужиком! Правда, пошла она всего-навсего в соседнюю палатку за кастрюлей, но все же Томми показалось, что его бросили. Это чувство одиночества еще больше усилилось, когда он увидел, как она оживленно беседует с соседями, очевидно, по поводу приготовления рыбы. Он порывисто сжал руль левой рукой, в то время как правая рука покоилась на рычаге для переключения скоростей, а взгляд блуждал по приборной доске, здесь он чувствовал себя как дома, спокойно и надежно…

— Ну, а теперь, давай, разожги свой примус!

Алиса вернулась. Она махала огромной сковородкой.

— Мы решили, что лучше приготовить рыбу на этой сковородке. Арне всегда готовит рыбу на ней.

Ну вот, оказывается она уже знала соседей по именам. Так, скоро и вся эта банда заявится к ним на кофе с печеньем.

— Ты что, собираешься жарить эту рыбу прямо сейчас?

— Конечно, пока рыба свежая она пляшет на сковородке. Давай быстрее, сегодня у нас, наконец-то, будет настоящий обед…

Ну что же, в этом она, наверное, была отчасти права, эти хрустящие хлебцы, копченые колбаски и пропотевший сыр стояли комом у него в горле. А молоко, перегревшееся на солнце, было хуже теплого пива «Бригг». В принципе, он не против горячей пищи, но рыба…

После нескольких хлопков примус, наконец, разгорелся. В это время Алиса чистила рыбу на «Криминальном журнале», прямо на фотографии девушек на развороте.

Масло шипело, кожица макрели мгновенно поджаривалась, треска извивалась на сковородке, пока не затихла. Вскоре рыба была готова, они соскоблили ее со сковородки и сделали бутерброды. Итак, только что выловленная в фиорде рыба с хрустящими хлебцами. Выглядит отнюдь неаппетитно, а запах вообще отвратительный, но он съел эту рыбу, впихнул ее в себя, ведь они были на отдыхе в кемпинге, а здесь все было импровизированным, случайным, неприятным. Он съел эту рыбу еще и потому, что Алиса сказала, что такой вкуснятины она не пробовала и что особенно приятно ее, эту рыбу, есть, сидя здесь, на воздухе, в сумерках, в этом милом палаточном городке в Серланне. А стоит им захотеть, Арне готов дать им лодку, чтобы они порыбачили сами. Оба они, и Арне и его жена Берит, такие милые.

Когда собрались спать, то выяснилось, что она перележала на солнце, и кожа у нее стала настолько чувствительной, что не могло быть и речи ни о какой любви, хотя он и обещал быть максимально осторожным. Кончилось все тем, что он лежал с открытыми глазами, вглядывался в потолок и мечтал о незнакомке в белом бикини, в то время как Алиса ровно дышала рядом с ним. Он внимательно прислушивался к звукам, опасаясь вновь услышать арию вчерашнего комара, и поклялся, что это последний раз, когда он отправился спать трезвым.

Если только им еще предстоят ночи в этом проклятом кемпинге.

Томми повернулся на жестком полу и застонал, сжав зубы. Он решил несмотря ни на что провести ночь в палатке. Ночевать в машине — это все-таки капитуляция.

 

17.

Странде — ближайший город. А, впрочем, город ли?.. Стайки домов, рассыпанных по холмам да полоса магазинов по обеим сторонам главной улицы — вот тебе и весь город. А главная улица города представляет собой шоссе, которое естественно делило город на две равные части, шоссе E-18 — само воплощение Летней Мечты. Наличие этого шоссе отнюдь не огорчало владельцев магазинов, напротив, они даже украсили шоссе транспарантом — в одну сторону — «Добро пожаловать!», в другую — «Счастливого пути!», которые встречали и провожали гостей. Участок шоссе между отелем и супермаркетом также украшала гирлянда разноцветных флажков и вертушек. На многочисленных бензоколонках развевались эмблемы нефтяных компаний и таблички с ценами. Множество корзин и стендов с товарами заполняли тротуары, вынуждая пешеходов идти по проезжей части. Тупик, ведущий в сторону набережной, называется «Пешеходной улицей», стоянка за зданием муниципалитета превращена в рынок, а пристань, где в старые времена разгружались пароходы, была преобразована в «Автомобильную стоянку». Тихая бухта кишит множеством лодок, а у самого края набережной, там, где раньше был рыбный склад, не использовавшийся в течение многих лет, владелец местной фабрики пластмассовых изделий устроил постоянную выставку-продажу всевозможных товаров, необходимых для отдыха на морском побережье, начиная от маленьких гребных лодочек для небогатых отдыхающих, и кончая роскошными, ценой в полмиллиона, прогулочными яхтами. Там же продаются лодочные моторы, всевозможные бытовые мелочи, разные канаты, снасти, паруса, рыболовные принадлежности и альпинистское снаряжение.

Здесь каждый день кипит жизнь так же, как в других местах только по пятницам, перед закрытием.

Томми с трудом втиснул свой «Мустанг» между «Мерседесом» с немецким номером и «Тойотой» из Восточной Норвегии, последняя была с роскошным лодочным прицепом стоимостью в пятнадцать тысяч крон.

Она тут же устремилась в магазин.

— Давай-ка сначала выпьем хорошего пива, — предложил он. — Если только в этой дыре можно найти этот божественный напиток.

Ближайшее заведение — кафетерий «Вифлеем». Но оказалось, что в нем нельзя было просто так выпить пива, оно подавалось только с горячим блюдом, а обеденное время еще не началось, как пояснила кассирша в национальном костюме с серебряной брошкой размером с кофемолку.

— Ну, давай сначала займемся покупками, — предложила Алиса. Она уже три ночи спала в одежде, вид у нее был весьма растрепанный. При каждом шаге ее сломанный каблук стучал по асфальту, блузка была в разводах пота, джинсы в пятнах, прическа вообще немыслимая: перманент почти сошел, сплошные слипшиеся лохмы от соленой морской воды и неудобной позы во время сна. Сейчас она больше походила на какую-нибудь девицу-хиппи, нежели на домашнюю хозяйку из кемпинга, которую намеревалась изображать сегодня.

Он взглянул на их отражение в автомобильном зеркале, когда они выходили из машины: неопрятные, какие-то болезненные, странные существа из подполья, которые при свете дня ступали, как сомнамбулы, непохожие на других. Курортные авантюристы. Бродяги из палаточного городка. Его охватило ощущение, что он попал куда-то не туда. Он чувствовал себя здесь как пришелец с другой планеты. Господи, да неужели они всерьез собираются понакупить тут всякого барахла, а потом вернуться к себе в палатку и день за днем продолжать играть роль примерных супругов.

— Знаешь что… — начал было он.

— Пойдем. Вот супермаркет.

Жареные колбаски с картофельным пюре были самым дешевым продуктом, за исключением, разве что, рыбной запеканки, но у них обоих не было ни малейшего желания ее есть. Купили и по банке пива. А на заднем сидении у них красовался целый ящик пива, на котором было сложено прочее спиртное, а также всякие мелочи, которые он «увел» к ее радости и восхищению. Оказалось, что спальные мешки стоят несколько сотен крон, и вместо этого, в конце-концов, они решили приобрести синтетические ватные одеяла на молнии. А кроме того — пляжные матрацы, пластмассовое ведерко, тазик, полотенца, метелку и щетки, коробочки и ящички, чтобы хранить вещи, кофейник, жестяные кастрюли, различные моющие средства, хлопчатобумажные свитера, нижнее белье, японские резиновые сандалии, надувные подушки, кучу газет, пластмассовую «летающую тарелку-бумеранг» и многое, многое другое. Она хотела еще купить складной стол и два стула по бросовой цене — 119 крон, но он сказал решительное «нет». У него осталось всего-навсего около пятисот крон, а им нужно было еще купить бензин. Он понял, что перед ним встает еще одна проблема — деньга. Да, еще одна проблема!

Посетителей в кафетерии «Вифлеем» почти не было. На столиках стояли искусственные розы в пластмассовых вазочках, имитирующих сучковатые березовые стволы. К наборам для специй были прикреплены маленькие норвежские, шведские и исландские флажки.

— Давай подумаем, не забыла ли я чего-нибудь? — спросила она в задумчивости.

И вновь все вокруг показалось ему каким-то нереальным, безумным: какое-то не то жизненное измерение, какая-то глупость; он все глубже увязал в этой истории. Самое лучшее, что они могли бы сейчас сделать — это броситься в машину и через какие-то три часа быть уже дома. Он успел бы, как обычно, к половине восьмого поспеть во «Фреккен» и посидеть за своим обычным столиком, рассказывая приятелям всевозможные забавные истории. Это было вполне реально!

Вдруг он спросил:

— А ты подумала о своей дочке и старой матери, что она там думает про твое исчезновение?

У него не было ясных предположений, какой реакции следует ожидать, но его изумило полнейшее спокойствие, с которым она отнеслась к его вопросу.

— Я как раз собиралась сегодня написать маме, что я сейчас путешествую, и пусть Анна пока поживет у нее.

Для нее все было просто: она взяла со стола рекламную открытку, на которой была изображена эта чертова местная бухта с городом на заднем плане, достала из сумочки авторучку и принялась писать, не проронив больше ни слова! Он вновь был совершенно сбит с толку!

— Ты знаешь, — бормотала она, — склонившись над открыткой, — я сама решилась на это путешествие, и ничто не сможет теперь помешать мне. Уж во всяком случае, не моя мать и ее ворчание. Вот напишу ей все как есть и баста!

Она быстро закончила.

— Пойду куплю марку. Я видела почту тут, неподалеку.

— Возьми с собой заодно чековую книжку и сними со своего счета несколько сотенных. Я имею ввиду, раз ты рассчитываешь на долгий отдых здесь, вот что я подумал. Здесь ведь все дорого, а запросы у тебя большие. Я-то скоро уже буду совсем на мели.

Наконец-то последовала реакция. Потрясенная и обиженная, она уставилась на него. Щеки покрылись румянцем, нос покраснел еще больше.

— Ты рылся в моей сумочке, как ты мог!

Он ухмыльнулся:

— Надо быть осторожным со случайными попутчиками, ты ведь понимаешь…

— Ты рылся в моих вещах!

— Отнесись к этому спокойно, Алиса. Твоя сумка лежала открытая три дня и все время попадалась мне под руку. Вот я возьми и загляни туда из любопытства. В дамских сумочках всегда так много интересного…

— Это нехорошо с твоей стороны.

— Да, ну что ты, Алиса…

Он хотел немножко пощекотать ей нервы, даже шокировать, снова взять над ней власть. Но он совершенно не собирался обидеть ее и тем самым потерять ее доверие.

— Ну, я узнал, что у тебя в банке есть шестьсот крон, ну и что в этом особенного? Я просто подумал, что они могут быть нам очень кстати, когда я окажусь совсем на мели. Я имел в виду только это, о’кей?

Она посмотрела на него задумчивым и пытливым взглядом:

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Они направились к автостоянке на набережной. Солнце шпарило, на ветру развевались вымпелы и флаги, развешенные около магазинов. Был понедельник, но повсюду так и сновали люди. Одни останавливали свои машины у края шоссе, чтобы купить что-нибудь, другие съезжали в сторону, чтобы перекусить и поглазеть на других. Казалось, что одна половина Норвегии путешествует, а вторая — находится во всевозможные магазинах, лавках, киосках, окошках билетных касс и обслуживает первую.

— Ты не поверишь, каким взглядом смотрел на меня почтмейстер, — рассказывала Алиса: она ходила на почту, чтобы отправить открытку матери. — Он смотрел на меня, как на какое-то экзотическое животное.

— Ты и есть редкое животное, — отозвался Томми.

— Мы оба с тобой — редкие животные. Вернее, белые вороны в этом городе.

Он резко взмахнул рукой и наткнулся на кого-то, и еще больше уверился в правоте своего вывода. Они вдвоем, затерянные здесь, противостоят всей курортной Норвегии. Он торопливо шагал рядом с Алисой по узкой улочке. Алиса выглядела как типичная курортница: масса пакетов с покупками в обеих руках, кожа блестит от крема для загара, в руках мягкое мороженое. Его тошнило от всего этого. Прямо-таки воротило! Она гордо вышагивала рядом с ним и выглядела такой самодовольной, была так непохожа на ту девушку на берегу илистого лесного озерца, которая щурилась от солнца, обнимала его ногами и безудержно орошала слезами его лицо, когда он ласкал ее так, как ей хотелось.

В машине была сильная духота, он заколебался, прежде чем сесть внутрь. И вдруг случайно обратил внимание на большой вентилятор, который владелец стоящего рядом «Мерседеса» прикрепил к ветровому стеклу. А на полочке, у приборной доски, он заметил магнитолу. Господи, взять ее оттуда — пустяшное дело, а это даст ему чувство самоуважения, и поэтому, не колеблясь ни минуты, он запустил в щель на верху окна обе пятерни, почувствовал, как стекло несколько подалось, теперь он уже мог одной рукой нащупать кнопку двери. Все это время он не сводил глаз с причала, где сновали люди, одержимые курортной суетой, ослепленные солнцем, оглушенные ревом моторок. Никто не обратил ни малейшего внимания на происходящее. Все заняло лишь несколько секунд: распахнуть дверцу, взять магнитолу, осторожно, неплотно захлопнуть дверцу. Все это произошло не дольше, чем Алиса со своими пакетами устраивалась на горячем переднем сидении машины. Она с изумлением взглянула на него, когда он бросил добычу ей на колени, плюхнулся на сидение и стремительно дал задний ход, не обращая внимания на испуганных пешеходов. Магнитола оказалась весьма неплохой штучкой, красивой, компактной, с двумя антеннами, принимает все диапазоны, с клеммами для подключения усилителей и микрофона, солидная штука — стоит восемьсот крон, он оценил ее по достоинству с первого взгляда. Томми прекрасно разбирался в таких вещах, сколько раз ему удавалось подцеплять подобные штучки и привозить из разных других мест в Норвегию, спрятав среди груза.

— Ты чокнутый! — воскликнула она.

Он дал газ и поехал по боковой улице, по которой во время курортного сезона был разрешен проезд. Они выехали на шоссе. В ажиотаже он резко обошел несколько старых семейных колымаг, проскочил под носом коричневого громоздкого «Вольво», помахал рукой водителю автобуса, который яростно замигал фарами, а потом поглубже уселся в кресло. После этой небольшой стремительной операции там, на набережной, в нем снова проснулась жажда приключений: уж во всяком случае он сумел проделать что-то стоящее на этой сонной, забитой торгашами улице! Это придавало жизни вкус! Он держал скорость. Стрелка спидометра показывала цифру сто двадцать. Он стремительно лавировал, оставляя за собой грузовики и фургончики, семейные колымаги, маленькие прогулочные автомобильчики. Томми прекрасно знал дорогу и властвовал в этом мире. Этот язык свободы, как никакой другой, был частью осуществления мечты о скорости и риске. Здесь, на шоссе, он рисковал, каждую секунду могло произойти все, что угодно. Здесь был самый пик приключений.

Она достала бикини и принялась вертеть его перед собой, разглядывая.

— По-моему, купальник маловат, тебе не кажется? Я слишком толстая.

Он оборвал ее:

— И купальник такой, какой надо. И ты сама такая, какая надо. Я знаю, как должна выглядеть моя девушка на пляже.

Она засмеялась, довольная, но решила еще немного покапризничать:

— И цвет белый…

— Да, купальник и должен быть именно белым… Он платил, он и решал. Он с нетерпением жаждал увидеть ее на берегу в белом бикини.

 

18.

Но уже на следующий день, ближе к вечеру, у нее началась менструация, и она запачкала свой новый белый купальник, и вся оставшаяся часть этого и большая часть следующего дня ушла на стирку, вскрики, стоны и бесчисленные походы в туалет.

Ему все это было противно. Он сидел и в одиночку попивал пиво. Она себя плохо чувствовала, ее разламывало на куски, и она была не в состоянии пить. И ни на что другое она не была способна. И возразить ему на это было нечего. Настроение у нее было плохое, и она стала такой занудой, и хуже всего, что ее все время тянуло поговорить на эту тему. Это всегда проходило у нее так тяжело, и она надеялась, что ей станет легче после рождения ребенка, но нет же, все равно это проходило так мучительно, ей из-за этого приходилось даже отпрашиваться с работы. Как будто все это его интересовало.

Правда, в эту ночь спал он гораздо лучше, чем в предыдущие, укрывшись одеялом на молнии, хотя его очень развезло от пива.

Дни стояли солнечные. Солнце палило нещадно. Кажется, именно о таком солнце мечтают все норвежцы долгую зиму, но когда это пекло начинается, они не знают куда деваться. Такое солнце не греет, оно сжигает, испепеляет, оно превращается в настоящее несчастье для всякого, кто вынужден выйти из тени. Люди становятся нервными, то там, то здесь между супругами, обреченными на житье в тесной палатке, вспыхивают скандалы.

Вода на отмели совсем прогрелась, он постоянно ходил и окунался, чтобы охладиться, порой ложился в воду и из воды наблюдал за находящимися поблизости девушками в бикини. Алиса купаться не могла, пока это «проклятие» все еще тяготело над ней. Это он употребил такое выражение, и ей неприятно было его слышать, оно отнюдь не способствовало поднятию ее настроения, ведь она буквально не находила себе места, пытаясь то лечь, то сесть в тени сосен или палатки, или автомобиля.

Земля стала совсем сухой и растрескавшейся, по ней сновали ярко-рыжие муравьи, сновали с той неистовостью, которая, казалось, передалась им непосредственно от энергии солнечных лучей. И в палатке, и в автомобиле было невыносимо, а на пляже, если не можешь купаться, делать нечего. Ни малейшего дуновения ветерка вплоть до позднего вечера, но и тогда от земли вокруг веяло зноем, и людей при малейшем движении прошибал пот.

Участок вокруг их палатки и машины становился все больше и больше похожим на свалку, они существовали среди разбросанных вокруг кастрюль, тазов, вешалок для одежды, пустых бутылок, газет, журналов, полиэтиленовых пакетов и всякого такого прочего хлама. Поскольку ни стола, ни стульев у них не было, всякие попытки навести порядок оказывались совершенно бесполезными. И сколько бы она ни пыталась по-настоящему вымыть кастрюли, сковородки, чашки и рюмки, они в считанные минуты оказывались наполненными песком, травой, сосновыми иголками.

Он часто ездил в Странде, чтобы пополнить свои запасы пива. Она не стремилась сопровождать его, в машине было жарко, а она чувствовала себя такой измученной все это время, пока «это состояние» продолжалось, к тому же, они ведь не могли приобретать все новые и новые вещи, в которых, по ее мнению, они нуждались. Он считал, что хорошо, что она не ездила с ним, потому что деньги и так быстро таяли, а то приходилось бы постоянно покупать мороженое, всякий лимонад и другие напитки для нее.

Как-то однажды вечером к ним заглянул Арне. Конечно же, фамилия у него была Андерсен и был он по профессии учитель. Он приметил магнитолу. Томми предложил ему ее всего за триста крон.

Но Арне как-то странно посмотрел на Томми и отказался. Вот придурок. Томми решил попробовать загнать эту штуку кому-нибудь в Странде. Или, уж если считать, что это опасно, он мог ради этого съездить в Арендел. Мысль об этом слегка приободрила его. Это было, так сказать, «небольшое дельце», лекарство от курортной скуки. Лежа на пляже, он все время чувствовал беспокойство и неудовлетворенность. Здесь царило оживление с раннего утра до самого захода солнца, многочисленные семейства с детишками и собаками, шум, суета, возня, детские склоки и слезы по поводу надувных матрасов. Компания уверенных в себе «пляжных фантомов» занимала все новые и новые участки пляжа для игры в бадминтон и мяч. Может быть, и ему стоило присоединиться к ним, невзирая на все свое отвращение к курортной жизни? Что ж, это было вполне возможно, но ведь совсем неподалеку, в тени, сидела Алиса, хнычащая и недовольная, вся в поту, и пристально следила за каждым его шагом, особенно, когда он оказывался рядом с девушками. Вот проклятье-то! Может быть, стоит просто собрать вещи и уехать, и пусть она решает, поедет ли с ним или нет. Он сотни раз думал об этом, но реальность казалась такой неясной и далекой во время летнего зноя. Он не планировал больше поездки в Странде. Даже преодоление этого расстояния или немного дальше, в Арендал, казалось, требовало усилий. Хотя там был винный магазин, рестораны и вообще большие возможности для развлечений.

А что касается его компашки во «Фреккене», то постоянно при воспоминании об этих ребятах его все больше и больше охватывало странное чувство неприязни. Что, собственно говоря, связывало его со всеми этими типами? Ну, вернется он назад, а разве то, что он собирается рассказать, будет такой уж хорошей историей? Он понимал, что чем дальше, тем менее привлекательной будет звучать эта история для его друзей. Ну, подцепил девушку Алису родом из далеких лесов, а потом сел на мель — деньги кончились? Денежная проблема явно выходила теперь на первый план. Правда, в подобные переделки он попадал не раз, во всяком случае, в городе всегда можно перехватить у знакомых, их-то у него хоть пруд пруди.

А здесь, на курорте, попасть в подобную переделку — просто катастрофа. Тут все стоит денежек! Здесь, в Южной Норвегии, среди дикой природы, скал и шхер, среди провозглашенных рекламными проспектами возможностей реализации себя — на все требуются средства. Чем больше пытаешься реализовать себя, тем больше средств на это нужно. Ведь даже на само купание требовались деньги: нужны купальники, пляжные матрасы, а для загара — различные кремы и масла, не говоря уже о питье и чтиве. Вздумаешь порыбачить — выложи целых пятнадцать крон за какую-то там блесну, а ведь надо еще приобрести спиннинг. За прокат лодки, будь любезен, выложи денежки. Большие соблазны подстерегают на пристани: разные виды катеров и моторок, прогулка на водных лыжах — 25 крон. Предлагались всевозможные экскурсии, походы по побережью, осмотр местных достопримечательностей. Хотите узреть все местное великолепие с воздуха — к вашим услугам — местный гидросамолетный клуб — 150 крон за четверть часа полета. Можете осматривать все сами. Но, оказывается, ваш автомобиль так наматывает километры, все ведь далеко, да куда, собственно говоря, и ехать? Любоваться, заплатив большие деньги, на какие-то разбитые суда — всего-навсего груду гнилых щепок? Или восхищаться могильными плитами на старых кладбищах? Или же посещать старые, ветхие дома, забитые всякими портретами, чернильницами, подставками для трубок, футлярами для очков, хрустальными графинами, где, видите ли, провел свою юность тот или иной великий человек? Неужели же они с Алисой начнут посещать подобные места? Невозможно. Бензин высшего сорта стоит четыре кроны за литр, а бак вмешает шестьдесят пять литров, пожалуй, так начнешь жалеть, что не ездишь на «Фольксвагене». А ведь даже самая паршивая еда в каком-нибудь придорожном кафе, провонявшем бульоном, топленым салом и жареной капустой, стоит крон эдак пятьдесят.

У него оставались какие-то жалкие двести крон. Да бензобак заполнен лишь на одну четверть. Уж сегодня магнитолу надо загнать обязательно.

Она отказалась ехать с ним. Время шло, и она считала, что совсем уже скоро сможет купаться безо всякого риска, а пока она проводила целые дни на берегу в компании всевозможных кремов, мазей, и лосьонов для загара. Для нее это прямо-таки воплощало радость жизни. Она пропустила несколько дней, и теперь наверстывала. Она занималась своим загаром с упорством спортсмена, готовящегося к соревнованиям. У нее была даже разработана целая система, в какой позе и сколько лежать, когда делать перерывы, насколько уходить в тень. Она могла лежать и буквально поджариваться с невозмутимостью и упорством йога. Он не представлял, как можно такое выдержать. Но во всяком случае, это были признаки того, что «проклятие» шло на убыль, и у него могли появиться некоторые надежды. Обо всем этом он размышлял, выруливая по спуску в сторону шоссе. Один из парней поднимал шлагбаум. Он заметил, что служащие стали на него как-то кисло посматривать, наверное, все ждут, что он все-таки заглянет в административный барак, чтобы расплатиться. Проехав некоторое расстояние по проселочной дороге, он вдруг заметил женскую фигурку, которая показалась ему знакомой. Он подъехал к ней совсем близко, затормозил, приоткрыл дверцу и предложил сесть. Она обернулась, смерила его взглядом, поблагодарила и села рядом с ним на переднее сидение, на ней были белые джинсы, белая блузка, массивные солнечные очки, на шее — голубой шарфик. Это была она — девушка в белом бикини с пляжа. Женщина его мечты. Ее нога (а ноги у нее были длинные) невольно оказалась рядом с переключателем скорости, и он был вынужден коснуться ее берда, обтянутого джинсами. Все это было просто великолепно. Он почувствовал себя так, словно пробудился после какого-то кошмара. Его так и тянуло поболтать, но он понимал, что пока лучше не торопить события.

«Сохраняй спокойствие, — приказал он себе. — Всякая суета вредит делу».

Поэтому лишь только тогда, когда стрелка спидометра показывала 110, он спросил:

— Вам куда? Куда едем?

— Да-а… Ну…

Ах, вот оно что, она сама не знает, куда ей надо. Это открывало перед ним новые возможности.

— А я просто решил проехаться. Быть может до Арендала…

— Ну что ж, меня это устраивает…

Он взглянул на нее украдкой, но из-за очков не смог рассмотреть выражение ее лица, хотя заметил, что она нервничает, она кусала свой ноготь, несколько раз меняла положение, клала руку на подголовник, потом снова убирала ее оттуда, барабанила по коленке своими красивыми пальчиками, всматривалась в показания приборов. Вздыхала и поглубже усаживалась в сидение, а он все набирал скорость, надеясь, что и ее охватит радость быстрой езды, правда, в случае чего, это могло стоить ему сотенной бумажки, но да ну их к дьяволу, дорожную полицию, все этих местных коротко стриженных парней с портупеями и в пилотках. Сейчас он несся, как на крыльях, в сторону Арендала, а рядом с ним сидело чудное создание с пляжа!

— Ну, а где вся остальная компания?

От этого вопроса он не смог удержаться. Интересно, как это получилось, что она разгуливала по шоссе в одиночестве, не имея никакой цели.

— А-е… Ну-у-у…

— Ну что ж, понятно, иногда в жизни нужно некоторое разнообразие. Так сказать, передышка, правда?

На этот раз она повернулась к нему и заговорила, около рта обозначилось нечто похожее на морщинку. Он обратил внимание на ее зубы: прекрасные, белые. Позади нее за окном мелькали Серландские домики и ярко-красный амбар. Фруктовые деревья. Ягодные кусты. Гравийные дорожки. Лужайки. Сверкающие стекла множества теплиц. Белый штакетник. Легкие белые облака над темной грядой холмов позади. Ветерок играл ее светлыми льняными волосами, они так красиво сочетались с внутренней красной обивкой автомобиля. Белые полоски облаков и белые пряди волос. По обеим сторонам шоссе — шхеры, золотистый песок, ветер шевелил цветы и былинки на обочине. Солнце было высоко, и так палило. Его бросило в жар, настроение повысилось. Она была у него на крючке. Она решила отдалиться от всех этих своих пляжных суперменов, автомобилей и прицепов. Ей тоже осточертела жизнь в кемпинге.

Огромный белый щит, нарушивший, вторгшийся в красоту местного пейзажа, указывал: «Вейкро, Автосервис. Ночлег. 500 м». Надо же, как по заказу. Он остановился.

— Что такое? Мы остановились, — она как будто только очнулась.

— Я подумал, может быть, нам выпить кофе или чего-нибудь еще…

И он одарил ее своей самой лучшей улыбкой, такой невинной, мальчишеской, одновременно дразнящей, делая разворот на автостоянке. Она была настолько новой, что асфальт по краям еще даже не успели разровнять. Частные сады почти вплотную подступали к автостоянке. Он остановил машину в тени огромного ветвистого дерева. Старая вишня. Они здесь повсюду.

— Придумаем что-нибудь вместе, чтобы преодолеть курортный кризис, — закончил он свою фразу, склонившись к ней и положив руку на спинку сидения.

— Что вы, собственно говоря, имеете в виду? — она высоко подняла брови из-за темных очков. И голос ее зазвучал так, как обычно звучал голос его матери, когда та отвечала по телефону или изображала важную даму.

— Да не ломайся же ты!

Он постарался, чтобы его тон и улыбка никак не помешали тому контакту, который, как ему казалось, у них установился. Натиск и нежность, лесть в сочетании с грубостью всегда давали желанный эффект.

— Тебе ведь, ужас, до чего надоели твои приятели и весь этот летний «рай». Ведь правда? То же и со мной. Почему бы нам не побыть четверть часика вместе.

Он придвинулся на несколько сантиметров ближе к ней и стал перебирать пальцами пряди ее волос. Тихий ветерок. Зеленые ягоды вишни. Запах асфальта. Постоянно подъезжают новые машины. Снуют люди вокруг киоска, магазина, станции обслуживания. Солнечные лучи играют на блестящей поверхности машин. Марево выхлопных газов витает над автостоянкой и всей округой.

— Правда, все будет о’кей, правда? Ведь это никому не повредит. От этого никому не станет хуже, не так ли?

Теперь он держал руку у нее на шее. Ему доводилось уламывать в своем автомобиле сгорающих от желания домохозяек, которые судорожно сжимали ноги, стоило ему только взглянуть на рычаг для переключения скоростей.

— Да что тебе от меня нужно? Подонок…

Вырвавшиеся у нее слова и манера их выговаривать показали, что она отнюдь не дама из высшего общества, не какая-нибудь жена зубного врача, как он вообразил вначале. Сидя почти вплотную к ней, он заметил складки у нее на шее и темные волосы у самых корней. Да, нелегко так долго оставаться юной блондинкой. Это открытие вдохновило его на новую атаку.

— Я хочу того же, что и ты, — пробормотал он, прижимаясь к ней лицом. Он ощутил запах помады и мыла. Это продолжалось несколько мгновений, она оттолкнула его со всхлипом, нет, со стоном:

— Ну что ты делаешь, ты?..

— Играю с тобой в кошки-мышки, — ухмыльнулся он и попытался поцеловать ее еще раз. Теперь он уже смог ощутить ее гладкие, ровные зубы. На этот раз, прежде чем оттолкнуть его, она замешкалась еще больше, и он даже успел залезть к ней под блузку, одновременно он не забывал смотреть вокруг из окна машины, чтобы держать в поле зрения окружающую обстановку.

Она буквально задыхалась, как после бега:

— Ты оставишь меня в покое, или я закричу.

— Кричи, зови на помощь, — ухмыльнулся он, — если хочешь выставить себя на посмешище…

— Ну и свинья же ты! — вырвалось у нее. — Вот сволочь! Что ты о себе воображаешь? Рокер несчастный! Отвези меня в Арендал, или я донесу на тебя в полицию!

— Я отвезу тебя потом, — пробормотал он и так решительно провел рукой по ее блузке, что ей стало больно.

После этого она сидела тихо, не шевелясь, с застывшим выражением лица, только из-под очков текли слезы.

 

19.

Томми вернулся в кемпинг вечером. На заднем сидении у него громыхал ящик пива, а сверху — бутылка кое-чего покрепче и четыре бутылки вина. Все это он приобрел в Арендале, в насквозь прогретой солнцем «Винной монополии» на набережной.

Он удачно сбыл магнитолу, и, кроме того, ему удалось прихватить с собой пару складных стульев, которые какие-то туристы оставили на стоянке. А на одной из бензоколонок ему удалось наполнить бензином бак и смыться. И никаких опасений, что его могли заметить в такой толчее.

Он был в прекрасном настроении. Что касается блондинки, то он высадил ее на площади в Арендале. Никакого продолжения действия под вишневым деревом не последовало. Она была совершенно сломлена и с плачем поведала ему, что поссорилась со своим парнем. Ему это показалось скучным, поэтому он купил по мороженому — ей и себе, и поехал дальше на юг.

Он вынужден был признать, что не был на высоте в своих отношениях с блондинкой в этом эпизоде. Ничего хорошего не было в том, как она рыдала, может быть, из-за того, что он так гнусно вел себя с ней, но ведь в том, что она поссорилась с приятелем, никакой его вины не было. И, тем не менее, у него после всего этого остался какой-то неприятный осадок, какие-то угрызения совести, и это его раздражало, потому что он догадывался, что совесть его мучит из-за Алисы. Ведь за это время она сумела сильно привязаться к нему. Он не мог ее бросить, хотя из-за нее у него было больше шансов иметь неприятности, к тому же она постоянно за ним следила… Ну уж, конечно, старушке Алисе никак не могло понравиться, что он подсаживал к себе кого-то на шоссе в поисках приключений. Самое плохое, самое неприятное то, что фактически она по-настоящему нравилась ему. Он очень редко испытывал глубокие чувства к девушкам, и вот, надо же, его угораздило связаться с такой балаболкой, как Алиса. Она крепко к нему прицепилась, и он не мог так просто отделаться от нее. Вот так-то, черт побери…

А вот и она: склонилась над пластмассовым тазиком, выставив задницу, прямо-таки типичная домохозяйка на отдыхе, которая имеет пристрастие заниматься всевозможными, никому не нужными делами с твердым убеждением, что в этом состоит ее долг.

— Привет! Наконец-то ты приехал! — закричала она, прежде чем он успел выйти из машины.

— Теперь я смогу развесить белье.

Она привязала конец веревки к одной из полых трубок, поддерживающих конструкцию палатки, а другой конец — к антенне на крыше автомобиля. На веревке мгновенно появились трусики и еще раз трусики, мокрые майки, носки, всевозможные полотенца и тряпки, несколько свитеров, с которых неприятно капала вода. Слава Богу, кажется все это ненадолго, солнце так и шпарило, но у нее в тазу было еще белье. Вода с белья текла темными ручейками по земле, по ним плыли сосновые иголки и муравьи. Господи, хотя бы мусор относила на помойку в кусты, у ручья, а не оставляла у палатки.

— Арне и Берит пригласили нас сегодня вечером на вечеринку с грилем, — сообщила она ему.

Только об этом он и мечтал. Но он решил, что не откажется пойти, пойдет туда ради Алисы. Так и быть, вынесет и это. К тому же, она даже заразила его своим радостным ожиданием вечеринки.

— Думаю, надо что-нибудь взять с собой, какую-нибудь выпивку и конфет для ребенка. Ты купил что-нибудь в городе?

Он кивнул и подумал, что, ну вот, теперь половина стоимости проданной магнитолы пойдет на хрустящий картофель, сладкий перец, орешки, ветчинку, попкорн, крендельки, марципанчики. И снова у них не будет ни гроша. Но вместо этого он только сказал: — о’кей. Когда мы приглашены?

Уже подходя к палатке, они издали увидели огромный столб дыма.

— Только бы немного наладить горение, — успокоил их Арне, на котором был надет фартук с вышитым на животе огромным изображением шеф-повара. Гриль на тоненьком треножнике так и пылал. Рядом лежали куски древесного угля и несколько рулонов фольги. На раскладном столике размещались разделанные куски мяса, растительное масло, различные приправы и соусы. Отдельно лежали четыре колбаски, которые собирался жарить ребенок. Кроме того, гора нарезанного хлеба, тарелка с салатом. Гвоздем программы должна была стать старинная норвежская национальная каша, которую собирались сварить на гриле.

Еда и выпивка были явно в изобилии. Томми принес с собой две бутылки вина. У Арне было четыре, плюс пиво и поллитровая бутылка водки, содовая охлаждалась в ведре с водой. Наблюдая, как разгорается пламя, они немного выпили. Казалось, что собрались вокруг костра на Иванову ночь.

Мужчины беседовали. Алиса вдруг вспомнила, что забыла вернуть дорожный утюг, который брала у Берит. Сама Берит радовалась тому, как хорошо выглядит ее блузка в стиле «Диско», по ее мнению, она приобрела особо приятный оттенок теперь, вечером, когда загара не видно. Блузка была частью брючного комплекта по моде пятилетней давности, явно великовата по размеру, но Берит с гордостью рассуждала, что приобрела комплект приглушенных тонов с рисунком в прошлом году и что в нем было очень удобно ходить по дому. Ребенок бегал и баловался вокруг них, ему дали бутерброд. Они пили, чокались, желали друг другу здоровья и поздравляли друг друга с тем, что этот летний отдых превзошел все ожидания. Арне рассказал, что вечеринка с грилем — это его хобби, и что гости всегда без ума от его соусов (Берит промолчала по этому поводу). Алиса, как всегда, была голодна и мечтала попробовать. А Томми все пил и пил. Когда пришло время поливать уже начавшие обугливаться куски мяса соусом, а ребенок начал хныкать, что его колбаски лопнули, Арне вдруг принялся фотографировать своего нового друга. Берит, взглянув с ненавистью на супруга, взяла жарку мяса на себя. И это было прекрасно, так как она практически спасла их ужин, и все уже изрядно проголодались. Наконец, каждый получил кусок дымящегося мяса, два ломтя хлеба, соус, целую гору салата, где преобладал пахучий сладкий перец. Этим запахом обычно потом так и разит от тебя целые сутки. Не оставалось ничего другого, как только запивать его большими глотками вина. Томми чувствовал, как постепенно пьянеет и становится равнодушным ко всему окружающему, и, вероятно, это было к лучшему, потому что среди хозяев все жарче разгоралась дискуссия по поводу всяких соусов и маринадов, когда и какие лучше употреблять во время приготовления мяса или в качестве приправы потом. Постепенно так стемнело, что они решили зажечь цветные огоньки и китайские фонарики, развешанные Арне. Мальчик заснул, сидя на стуле, держа в каждой руке по недоеденной колбаске. Несколько запоздалых энтузиастов бега трусцой пробежали мимо них. На их лицах светилось дружелюбное понимание: именно так и надлежит проводить время в кемпинге. Споры между Арне и Берит переходили от топлива для гриля к чесноку, потом — к выяснению, кто виноват, что они забыли дома некоторые вещи, собираясь в эту поездку, и почему, как только она забеременела, так тут же согласилась оставить работу. Из транзистора доносились старинные морские вальсы. И Алиса стала посылать Томми выразительные взгляды. Уж не означало ли это, что сегодня-то, наконец, ей все будет можно?

Когда пламя гриля совсем уже погасло и дым рассеялся, налетели полчища комаров, а ветер донес до них пронзительный запах химикалий, которыми обработали помещения туалетов.

— Да, кажется, мы разместились в не совсем удачном месте, — заявил Арне, взмахнув рукой: он чуть не упал с раскладного стула.

— Это ты виноват. Тебе не следовало бы соглашаться на первое же предложенное этими ребятами место, — тут же вставила его жена.

И вдруг совершенно неожиданно над горой, у склона которой расположился лагерь, взошла луна. Она была такая яркая, золотистая и висела так низко, что казалась каким-то особенным световым эффектом, придуманным местным туристическим агентством.

— Боже мой, какая красота! — вздохнула Алиса.

В это время Томми достал бутылку пива и одним глотком, с жадностью, осушил ее. У него в горле все пересохло от жареного мяса.

— Томми, ну, взгляни же, какая красивая луна, правда?

— Вроде да… — он рассеянно пытался стряхнуть руки, которые она положила ему на колени, а потом все же нехотя взял их в свои.

— Посмотри на них, ну, прямо настоящие голубки, — вздохнула Берит, обращаясь к своему супругу, который сидел к ней спиной и сосредоточенно рылся в своих инструментах и рыболовных снастях, пытаясь найти жидкость от комаров.

— Ну, что ж, так и должно быть у жениха с невестой, которые впервые отправились вместе отдыхать.

С довольной улыбкой он достал бутылочку жидкости и тут же начал натирать себе руки, лицо и шею. Казалось, этот тошнотворный запах скорее привлечет сюда новые полчища комаров, нежели отпугнет.

— Жених и невеста, — фыркнула Алиса и сильнее сжала руку Томми.

Он не убрал руку, но почувствовал, что его охватывает паника. После этого неудачного «захода» с Блондинкой, он начал думать о ней с теплотой, можно сказать, стал тосковать по ней. А теперь он вынужден сидеть тут с Алисой, демонстрируя окружающим свои отношения и давая понять, что они могут в любую минуту удалиться в свою палатку и заняться там любовью. И ему захотелось смыться от них. «Жених и невеста» — такой оборот дела вызывал у него тревогу, как будто вокруг него была расставлена сеть. Алиса с гордостью играла свою роль. А ему ее рука показалась тяжелой. Само ее присутствие стало тягостным. Несмотря на винные пары, выпитые водку и пиво, он сумел ощутить грозящую ему опасность и сделал ответный ход:

— Как же, жених и невеста, — завопил он. — Да мы знакомы то всего неделю. Сегодня ведь пятница, Алиса? Я думаю, стоит отметить юбилей нашей случайной встречи на шоссе! Не правда ли, Алиса? А?

И он до боли сжал ее руку.

— Это потрясающе! — взревел Арне. — Фантастика! Ты слышала, что он сказал? Всего неделя знакомства, а они бросают все и отправляются в путешествие! Вот это молодежь! А посмотри на нас, Боже мой! Постаревшие, располневшие…

И он с удовольствием похлопал жену по круглому бедру.

— Облысевшие! — немедленно отозвалась она и провела по его волосам, специально зачесанным на макушку.

— Боже мой! — Арне отбросил ее руку. — Пуститься в путь, спать в машине, покупать все необходимое по дороге…

— Палатку мы увели в Саннефиорде, — выкрикнул Томми, чтобы заглушить Арне. Ему совершенно не нравилась эта глупая и льстивая манера Арне восхищаться молодежью. Алиса хмыкнула. Видимо, совсем окосела. И все решили, что Томми их разыгрывает. Они прямо-таки покатывались со смеху, особенно Арне.

— Ну вот, а теперь вы живете тут вместе с другими в палаточном городке, — захохотал Арне и с явным удовольствием опрокинул рюмку.

— Ты знаешь, — Арне доверительно наклонился к Томми. — Тут ведь немного таких, кто способен провести ночь в машине, разгуливать по пляжу в стоптанных сандалетах и джинсах. Надеюсь, ты меня понимаешь? — и он кивнул головой направо и налево, в сторону соседних палаток, где собрались другие туристы и проводили время точно так же, как и они.

Кое-кто проходил по тропинке мимо них, гремя бутылками, явно тоже шел в компанию. Такая атмосфера обычно охватывает дачные поселки на пороге летнего уик-энда, когда даже самые застенчивые соседи выходят наружу, к своим заборам и изгородям. Здесь было то же самое, только, может быть, не так активно, проще и более, так сказать, непринужденно. И все же эта дикая жизнь на лоне природы максимально приближалась к домашнему уюту. Импровизация была здесь лишь приятным дополнением. Все это было рассчитано на максимальное удобство. Горело пламя в портативных газовых холодильниках. Свет луны освещал разноцветные тенты.

— Н-да, вы тут живете…

Вдруг Арне неожиданно мрачно исподлобья взглянул на Томми, резко повернул стул, как будто для того, чтобы подчеркнуть этим неожиданный оборот разговора.

— Вот если бы вы могли время от времени приглушать эту проклятую музыку. С утра до вечера этот поп просто сводит меня с ума! Как вы можете переносить это целый день, ума не приложу!

По радио зазвучала еще более жизнерадостная морская мелодия, когда Арне с мрачноватым видом вновь наполнил до краев свою рюмку.

— Вероятно, скоро поженитесь? — спросила Берит.

— Поженимся? — переспросила Алиса восторженно.

— Ты слышишь, Томми?

— Заткнись! — оборвал он ее.

В нем все перевернулось, когда он взглянул на ее пылающее лицо, широко раскрытые глаза с красными белками от солнца и вина.

Почему она была такой? Что могло ее привлечь в этих обитателях стандартных ОБОЗовских домов со всем их угощением и приторной лестью. Неужели ее так легко можно было купить подобной ерундой. Насколько он успел ее узнать, она твердо стояла обеими ногами на земле, веселье в глазах, стабильность и надежность, хорошее настроение, всегда непрочь порезвиться, сильное тело, красивые зубы. О последнем он думал, потому что у него самого были хорошие зубы, и он всегда обращал внимание на зубы у других. И что же, теперь она всякий раз клевала на приманку этих Арне и Берит? Теперь она с удовольствием играла в игру «жених и невеста» только потому, что этой курице угодно было так окрестить их. Во дают!

Все уставились на него. Он грубо захохотал.

— Да уж, точно! Скоро поженимся! Ну-ка, дайте мне сообразить, надо выбрать подходящий день…

Его охватила паника, он заперт в этот мирок, ее ничтожный, скучный, мелкобуржуазный мирок.

— Ни за что не поддавайся на его уговоры бросить работу из-за ребенка, — решительно предостерегла Берит, в то время как Томми, шатаясь, встал со своего места.

— А кто же, извините, тогда будет смотреть за ребенком? — взревел Арне. — Детский сад что ли даст ему воспитание? Откуда у нас в обществе берутся агрессивные подонки? У меня их полный класс, дикие звери, без всяких привязанностей, совершенно не умеют себя вести, интеллект — на уровне пещерных жителей, запас слов, как у шимпанзе…

— Ты куда? — спросила Алиса у Томми, который с трудом пытался сделать несколько шагов, казалось, он ступает по льду.

— Извини, я хочу прогуляться, — пробормотал он. — Погода такая хорошая. Скоро вернусь…

Он сделал несколько шагов. Он оказался более пьяным, чем предполагал.

— Спасибо за вечер, вино, жареное мясо! Я скоро вернусь.

— Он осторожно обошел палатку, чтобы не наступить на оттяжки и направился в сторону пляжа. Он не знал, что Калле Шевен, приятель Блондинки, на некотором расстоянии следовал за ним.

 

20.

Волны тихо, в ритме вальса, бились о берег. Его каблуки вязли в песке. Тогда он снял сапоги и носки и пошел босиком, в то время, как его затуманенный мозг лихорадочно искал выхода из создавшегося тупика. А почему бы ему, собственно, не бросить все и не уехать. Разве ему некуда уехать? Чушь! Всегда есть куда податься. Например, в Швецию. Хотя, пожалуй, нет. Ведь в последний раз он совершил наезд как раз в Гетеборге. Это опасно. А он не дурак. Он ковылял вдоль берега.

Было довольно поздно. Палаточный городок совсем затих. Песок приятно щекотал пальцы, его окутывал запах морских водорослей, смешанный с запахом хвои. И он вновь уносился мыслями под высокую вишню, когда он стоял под ней в полных придорожной пыли ботинках и мечтал о девушке с танцев, той, которая станцевала с ним два танца, а потом ее увел восемнадцатилетний парень с машиной. Или с мотоциклом, или, по крайней мере, с лодкой и который никогда не смог бы испытывать к этой девушке такие чувства, которые испытывал Томми в тот вечер. Он никогда, никогда не смог бы с таким восторгом относиться к той девушке, с каким относился Томми, который в одиночестве нашептывал об этих чувствах ночи.

Он приблизился к автомобилям с прицепами.

Приближаясь к ряду погруженных в дремоту фургонов, он неотступно думал о Блондинке, он двигался так целенаправленно, как будто чья-то неумолимая, чужая воля гнала его, жаль, что он не мог видеть себя со стороны, но вот как раз на это ему было глубоко наплевать. Им двигала жажда примирения. В голове его крепко засела мысль о том, что он гнусно вел себя с Блондинкой, его мучило раскаяние, порожденное ночной тишиной и приятным шуршанием мягкого песка. Он вспоминал о слезах Блондинки. Он вспомнил ее покорное отчаяние, которое ввело его в заблуждение и он, как какой-то паршивый крот грубо начал залезать ей под блузку. Теперь он, наконец, понял, насколько она несчастна. Его переполняла сентиментальная жалость, и, кроме того, он не мог забыть ее груди. Томми направился прямо к стоянке фургонов, надеясь на встречу с ней, чтобы утешить ее, сказать — а что, собственно, он мог сказать ей? Вероятно, попросить прощения, чтобы она забыла о том, что произошло, и, кто знает, продолжить игру там, где она закончилась?

Вдруг он заметил между фургонами какое-то движение. Он был пьян, упрям и одержим единственной мыслью — оценить ситуацию и предугадать последствия. Перед ним была группа людей, какая-то компания, он подошел к ним совсем близко, понятия не имея, кто перед ним находится. Попытался вглядеться в них. Но все еще продолжал двигаться и вяло размышлял о том, что, быть может, стоит ей объяснить, зачем он пришел, ясно и четко. Но в том состоянии глубокого опьянения, в которое он был погружен, ему казалось, что вряд ли это необходимо. Сам факт его появления здесь был наиболее важным. Стоит ему встретиться взглядом с Блондинкой, как все трудности исчезнут сами собой. Она ведь поссорилась со своим мужиком, не так ли?

Приди в объятья к Томми.

Прежде, чем он успел заметить ее, они там догадались, кто он такой. Неожиданно рядом с ним послышался какой-то голос, удивительно громкий, совсем рядом:

— Это тот самый тип, Анне-Ма?

Последовало негромкое восклицание. Потом — другой мужской голос:

— Какого дьявола ему здесь нужно, как ты думаешь, Фредерик? Так что их было трое, два пляжных фантома и Блондиночка. Он вступил на их территорию. Так, теперь пора остановиться.

Он, шатаясь, стоял прямо перед ними. Да, утратить запал в такой ситуации дело весьма неприятное. Решимости у него стало меньше. Тут, пожалуй, надо сделать ход первым. Он вновь обрел дар речи:

— Послушай-ка… Я пришел сказать… насчет той нашей поездки, она была несколько неудачной, и я подумал, может, завтра снова прокатимся вместе?… Ничего такого не будет… гм… гм…

Получалось как-то не совсем хорошо, и молодые люди еще теснее обступили Блондинку, которая казалась совершенно растерянной и бормотала что-то насчет того, чтобы он убирался.

Но он не уходил.

И вот один из этих парней, самый высокий, который постоянно гонял мяч на пляже, сделал несколько угрожающих шагов в его сторону.

— Да ты совсем обнаглел! Явился сюда как ни в чем ни бывало!

И он сделал еще один шаг навстречу Томми:

— Убирайся отсюда немедленно, а не то будет плохо, а не то будет плохо! А ну пошел!

— О, господи, да я же… — только и успел выдавить из себя Томми, а парень уже стоял вплотную к нему. В замешательстве, он не знал, стоит ли ему пугаться или просто посмеяться над этим выскочкой, который вздумал тут хорохориться. Но стоило ему получить удар кулаком в грудь, как он понял, что парень привык держать в руках отнюдь не врачебный инструмент и что он на целую голову выше Томми, к тому же, он увидел и других пляжных фантомов, подступающих к нему, так что дело принимало серьезный оборот. У него не было ни единственного шанса на спасение, и он закричал:

— Не трогайте меня! — таким пронзительным голосом, как будто эти слова заключали страшную угрозу. Он выставил вперед кулак, но еще не успел закрыть рта, как на него обрушился сильный удар, и он ощутил страшную боль. Падая, он подумал, что это даже хорошо, ведь он так устал, и ему так хотелось спать, теперь ему хотелось только, чтобы они оставили его в покое. Но в покое его не оставили, к нему рванулись руки, они подхватили его и снова поставили на ноги, он смог удержаться несколько секунд, и тут снова, как вспышка молнии, его пронзила сильная боль — перед глазами все поплыло, и он почувствовал, как из носа и рта хлещет струя крови. Он хотел выкрикнуть им какие-то угрозы, но просто не нашелся что сказать, и, кроме того, его так невыносимо клонило ко сну, что ему было уже все равно. И чтобы подчеркнуть что последнее слово будет за ними, кто-то из компании фанатов дал ему такого пинка в живот, что внутри у него все перевернулось, и он рухнул назад, издав свистящий звук, как велосипедная шина, из которой выпустили воздух.

Он почувствовал, что его куда-то отнесли и оставили. Кто-то рявкнул ему в ухо, что для него лучше всего держать язык за зубами насчет происшедшего, если что: они заявят в полицию о попытке изнасилования. Последнее, что он услышал, был смех и слова:

— Скажите на милость, какой мерзкий подонок тут объявился. А я-то думал, что они следят, чтобы здесь не появлялся подобный сброд.

Он очнулся от звуков каблуков Алисы. Потом ощутил ее прикосновения. Эти прикосновения причиняли ему боль, как будто его жгло пламя. Она убивалась и рыдала так, как будто избили не его, а ее.

Он попытался подняться, но она прижала его своим телом к земле. В голове шумело, прямо-таки пылали губы и нос. Малейшее движение казалось пыткой. Поэтому он только вздохнул и попытался лежа, спокойно понять, что сделали с его телом. Ему хотелось как-то приглушить поток красноречия, который Алиса обрушила на него, когда поняла, что он жив и в сознании.

— Что они с тобой сделали? — все причитала она. — И почему они это сделали? Наверное, все из-за этой белобрысой девицы. Я ведь заметила, как ты смотришь на нее на пляже. И я видела, как она уходила по тропинке как раз перед тем, как ты поехал на машине. Ты делаешь такие глупости! Ты совсем чокнутый, если связываешься с такими типами. И зачем только ты к ним пошел?

Она плакала.

— Если между нами что-то произошло, так надо было и сказать, ведь правда? Мне-то казалось, что у нас все прекрасно… А если ты думаешь по-другому, так прямо и сказал бы мне, чем делать что-то такое… Я думала, что я тебе нравлюсь, несмотря ни на что… Я вот тут собиралась пойти и прическу сделать…

Сначала она просто сидела на земле рядом с ним, теперь же она прижалась лицом к его груди и рыдала так, что у нее вздрагивали плечи. Он был такой заторможенный, такой несчастный, все болело, кружилась голова, рот наполнился слюной, а когда он пошевелил скулами, то обнаружил во рту месиво из песка и крови. Он осторожно провел по зубам своим прикушенным языком.

Алиса постепенно успокоилась, она прислонилась к его локтю и шептала ему что-то о том, что теперь все будет хорошо. Что ей было так хорошо во время этого путешествия. И она никому не позволит испортить ей этот прекрасный отдых, уж, во всяком случае каким-то там белобрысым свистушкам, которые тут выставляются перед всеми. Здесь, наверное, они вполне могли бы понять друг друга, если бы он не винил во всем себя, и, одновременно, не был бы одержим жаждой мести.

— Подонки! — смог, наконец, пробормотать он, с трудом ворочая языком. — Подонки несчастные!

Это прозвучало так слабо и невнятно, распухшие губы едва шевелились, и это делало его унижение еще более жгучим. В ушах продолжал звучать самоуверенный голос, небрежно обозвавший его «наглым подонком», казалось, эти слова еще долго будут звучать у него в ушах.

— Ну, погодите!

Он попытался было с презрением сжать зубы, но почувствовал страшную боль в десне.

— Ну, погодите, вы у меня получите!

И оба застонали, каждый сокрушался о своем, и их стоны слились в общий плач по поводу удара, обрушившегося на их совместное путешествие. Каждый из них по-своему понимал, что скоро оно должно подойти к концу.

Мимо прошел какой-то мужчина, он возвращался с поздней прогулки, рядом бежала черная собака. Он взглянул на Алису и Томми, которые сидели рядом, тесно прижавшись друг к другу.

— Ну, прямо голубки.

Все, как и должно быть теплой летней ночью, и дрожащая светлая луна льет свой серебряный свет на тихие волны в заливе. Молодость и любовь. Какое это чудо, волшебное норвежское лето!

 

21.

Дождь лил, как из ведра, и в кафетерии «Вифлеем» было полно народу, но ему все же удалось занять столик, как только два сотрудника миссии, которые не спеша пили кофе, надеясь, что распогодится, наконец, решились ринуться в самую гущу дождя.

Томми сидел, потягивая местное пиво «Бригг», и читая столичную газету, стараясь сидеть спиной к публике. Ссадины около рта и распухший нос только отчасти скрывались за новыми солнечными очками — хамелеонами, которые он между делом прихватил с одной из витрин.

Он внимательно изучал газету, отхлебывая пиво маленькими глотками. В зал постоянно входили все новые и новые промокшие насквозь, раздраженные люди в надежде, что какой-нибудь столик все-таки освободится. Снаружи оставаться было совершенно невозможно, целые ручьи воды низвергались с рекламных транспарантов и жалобно поникших флагов. Развешанные на длинных палках плечики с одеждой были прикрыты специальными целлофановыми козырьками и полотнищами, которые отчаянно трепыхались. Всевозможные тенты и навесы превратились в резервуары для воды, которая внезапно обрушивается всей массой на толпу укрывшихся от дождя людей. Жара стояла так долго, создавалось впечатление, что она будет всегда, и здесь, на юге ничто и никто не был готов к дождю. Дождь явился настоящей катастрофой.

Томми усердно вчитывался в столичную газету, потому что тосковал по городу, жадно впитывал в себя все новости о том, как ребята вроде него гоняют на машинах. Он читал о лихачах, об ограблениях, а также о пьяных драках и скандалах на улицах и в ресторанах в центре города, и чувствовал, как у него захватывает дух: настоящая атмосфера летнего Осло. Прочитал он и рубрику «Разыскиваются», где обычно шла речь о соплячках, сбежавших из дома в надежде на летние приключения в дворцовом парке или вздумавших отправиться в Данию на пароме с каким-нибудь водителем трейлера. Почти все совсем юные, впрочем, если судить по фото, многие вполне привлекательные.

Наконец-то появилась и Алиса, он ее даже не узнал: лицо совсем мокрое от дождя, а на голове — новая прическа, которую попортил дождь, хотя она постаралась спасти ее, надев на голову полиэтиленовый пакет.

— Ну, как? — прошептала она, запыхавшись. — Мне всегда так хотелось немного высветлить волосы, а когда меня постригли, появился такой соблазн привести их в полный порядок.

Он внимательно вгляделся в ее ставшие совсем светлыми завитые волосы, показал ей целый ряд фотографий разыскиваемых молодых девушек и сказал:

— Наверное, это действительно хорошо, что ты так основательно переменила свою прическу. Теперь тебя по этому снимку никто не опознает.

Да она и сама себя узнала не сразу: лицо совсем юное, какое-то расплывчатое, ее лицо в числе других девушек темно- и светловолосых, с редкими или густыми волосами. Тем не менее, его взгляд и указующий на фото палец произвели на нее сильное впечатление, она стала внимательно вглядываться в фотографию, а когда, наконец, разглядела, то буря ярости и страха исказили ее лицо, мгновенно превратив его в старое и неприятное. И она стала уже совершенно непохожа на девочку с широко открытыми глазами, уставившуюся в объектив пятикронового автомата. Текст под фотографией гласил: «Алиса Хамре, 25 лет. Мать семейства. Место жительства такое-то… Пропала с такого-то числа. Вероятное местонахождение. Была одета… Семья опасается, что с ней могло что-то случиться. Просьба сообщить любые сведения».

Она поспешила свернуть газету и прижала ее локтями к столику, чтобы никто из окружающих не смог ее увидеть.

— Ну, что, как тебе нравится роль находящейся в розыске матери семейства из Стовнера?

Он ухмыльнулся употребленному им выражению, еще не зная, какова будет ее реакция. Ведь бывало, что и она вдруг неожиданно теряла присутствие духа, а это было бы совсем ни к чему. Но на этот раз ее реакция была совершенно неожиданной для него.

— Вот старая кляча! Ничего себе, номер выкинула. Ведь я же написала, где нахожусь. И все равно, ей надо было все испортить. Заявила в полицию, чтобы я была в розыске, как какая-то наркоманка! Вот дура чертова! Господи, теперь ведь меня могут арестовать где-нибудь прямо на улице…

Она была вне себя. Судорожно открыла сумочку, вынула зеркальце и принялась изучать свое лицо. Достала солнечные очки и поспешно надела их.

— Ну что же, кажется, это довершит наш маскарад?

Потом нервно оглядела столики вокруг:

— Вот мы с тобой и легли на дно. Ой, по-моему на нас все так и пялятся…

— Ну, так что? — просто так спросил он после того, как они совершили марш-бросок от кафе до автомобиля. Спросил только для того, чтобы понять, как она сейчас настроена.

— А черт его знает, — пробормотала она, не отводя взгляда от зеркала, пытаясь спасти то, что нуждалось в спасении — свою прическу.

— Давай куда-нибудь поедем. Куда угодно, ну, в Арендал, например.

— О’кей. Но прежде — провернуть одно дело.

— Какое?

— Снять деньги с твоего счета.

— ???

— Сегодня суббота, и нам нужны деньги.

— Но ведь ты продал магнитолу.

— Продал, но у нас мало что осталось. А у тебя на счету шесть сотенных.

— У меня нет удостоверения личности.

— Ерунда, неужели ты не сможешь запудрить мозги почтмейстеру?

— Кроме того, он узнает мое имя и фамилию.

— ???

— Меня же разыскивают, Шерлок Холмс! Возможно, он читал газету!

— Да кто там будет обращать внимание на имена в этих рубриках. Да и не узнают тебя по той физиономии на фотографии.

— Он видел меня неделю назад, если там сидит тот же самый парень.

— Неделю назад! Ты что, думаешь, что настолько поразила этого чувака, что он только о тебе и думает? Да он обслуживает сотни туристов в день.

— О’кей. Я возьму три сотенных.

— Только три? Всего-навсего?

— Мне надо оставить деньги на билет на поезд. На тот случай, если…

Она впервые намекнула о возможности разрыва.

Обернув голову полиэтиленовым пакетом, она смело ринулась в толщу дождя, шлепая по лужам своими высокими каблуками. Кстати, Арне, имевший в качестве еще одного из своих хобби пристрастие ко всякой ручной работе, кое-как укрепил ей каблук…

Воспоминание о вчерашнем бурном вечере пронзило его сознание. Оно было столь ярким, что у него тут же заныло все лицо. Уже ровно год, как ему не доводилось попадать в такие переделки, а быть побитым — и подавно. А вчера он вляпался в эту историю неуклюже, как слон, а потом лежал в лежку, как покойник, и слушал, как его обзывали «мерзким подонком».

— Уф, черт побери! — он сжал руку на руле в кулак. Они еще… Он еще им покажет… А что, собственно говоря, он может им сделать? Пойти туда и померяться силами с тем чуваком, который бьет, как боксер тяжелого веса?

Сидя в машине под дождем, он бессильно ругался.

И когда же, наконец, вернется Алиса?

Он попытался успокоиться. Неужели он будет сидеть тут и скулить из-за того, что она ненадолго ушла по делу? Просто зло берет! Да неужели он не способен ни на что иное, как просиживать задницу в машине, барабанить по рулю и ждать находящуюся в розыске «мать семейства из Стовнера», которая должна снять деньги со своего аккредитива?

— Вот, триста крон! — произнесла она запыхавшись, как только села в машину, и опять начала сосредоточенно поправлять промокшие пряди волос.

— Знаешь, не так-то легко получить деньги без удостоверения личности. Но почтмейстер оказался неплохим парнем и, в конце концов, выдал деньги. Можно сказать, что он был со мной даже любезен на свой манер, отказывался верить, что я работаю в той же системе, что и он. Правда, если за это время меня еще не уволили…

Она повернулась к нему, на фоне высветленных волос ее глаза казались еще более ярко-голубыми, а кожа золотистой.

— Ну что, едем?

Он ничего не ответил, включил мотор и с ревом вывел машину со стоянки, настроение было никудышное. Почему-то он вбил себе в голову, что она снова утерла ему нос, обошла в чем-то.

На обратном пути из Арендала он остановился у придорожного кафе, там, где пытался произвести впечатление на Блондинку. Мысль о кемпинге во время дождя казалась невыносимой. Он предложил выпить пива, она предпочитала кофе. Но как только они нашли столик, она тут же исчезла в туалете, оставив его сидеть и глазеть на огромную асфальтированную стоянку, где разворачивались и становились в ряд автомобили, отдыхающие выскакивали из машин и, разминая свои затекшие ноги, перепрыгивали через лужи, направлялись в кафе, чтобы скоротать время. Это был субботний полдень, и новые орды жаждущих летнего отдыха устремились к южному побережью, в то время как толпы гораздо более замученных соотечественников, уже вкусивших прелести житья на лоне природы, устремились в города, поселки, отели, кафе и другие подобные заведения с прочными стенами и непромокаемым потолком. Они бежали куда угодно, только бы скрыться от всепроникающей сырости кемпинга.

Открытое рядом с Томми окно вытягивало наружу тяжелый запах мокрой одежды, овощной солянки, жареного мяса и острого соуса, а с улицы шел поток воздуха, пропитанного парами свежего асфальта, бензина и автомобильных шин. У стойки бара стояла толпа клиентов поневоле, которые пришли сюда ради крыши над головой, дети шалили, матери успокаивали их, а их раздосадованные мужья пересчитывали наличность. Из музыкального автомата неслись звуки морских вальсов. Автостоянка была заполнена автомобилями всех марок. Кафе также было заполнено весьма разношерстной публикой: одинокие люди, семейные пары, многочисленные и не очень, семейства, компании.

Потягивая пиво, он развлекался тем, что пытался угадать, кому из посетителей принадлежит тот или иной автомобиль на стоянке. Одних владельцев можно было угадать без труда, других — сложнее. Вот эта семья явно владеет «Вольво», та девушка явно ездит в «Фольксвагене», пожилая пара — владельцы «Мазды», супруги-романтики с четырьмя детьми в желтых плащах — явно из желтого «Ситроена», а эти двое путешествуют на дальние расстояния в дизельном «Мерседесе».

Это было так интересно — отгадывать. Он так легко узнавал, кто к какой категории относится наверное потому, что сам был вне всех этих категорий. Хотя это его слегка повергло в уныние. Он взглянул на свой собственный забрызганный грязью автомобиль, который он поставил неподалеку от вишневого дерева, вероятно, для того, чтобы вернуть себе хоть каплю хорошего настроения. Да, вот он, его красный пятилетний «Мустанг», слегка уже изношенный, но пока еще приличный, не какая-нибудь там развалина, но и не шикарный автомобиль, тачка вполне нормальная. Но к какой же категории отнести его самого, ее владельца? В какую графу он попадает в соответствии с его собственным автосоциологическим тестом? Возможно, на такой машине может разъезжать, например, моряк, изо всех сил стремящийся произвести впечатление, или пошловатый и наглый предприниматель. А, может быть, просто юный выскочка, жаждущий разорвать социальные границы, не осознавая этого. Однако надо признать, что марка автомобиля в течение долгого времени характеризовала различные классы и социальные группы; теперь же она эту функцию утратила. По ней можно только приблизительно догадываться, кто есть кто, она служит зеркалом амбиций владельца, его честолюбия, а не определенного, подлинного статуса. Ведь так? Ну и кого, собственно говоря, можно строить из себя с таким автомобилем? На кого он сможет произвести впечатление? Какие социальные границы сможет пересечь? Откуда он явился и куда стремится? Ниоткуда и никуда. Находясь же там, где был раньше, он увязал все глубже и глубже. Впрочем, свое положение он представлял себе довольно ясно. Что касалось путешествия, все не так уж скверно. Прыжок в неизвестное, чтобы, так сказать, ближе познать родную, норвежскую действительность. Вместе с настоящей норвежской девушкой. А сейчас он сидит и страдает в этом переполненном придорожном кафе, битком набитом куртками от дождя, рюкзаками, сумочками, надувными матрасами, пластмассовыми ведрами, удочками, транзисторами, пластиковыми сумками, пирожками с мясом, тушеной капустой, чашками кофе, бутылками лимонада, бумажными салфетками, грязными тарелками. А он сидит и не может оторвать задницу от стула.

Он вновь взглянул на автостоянку. Уж не поставить ли ему в жизни ставку на судьбу коммивояжера, как этот парень в помятом костюме, приехавший в тяжело нагруженном «Ситроене»? А, может, хорошо быть таким, как этот бизнесмен в «БМВ»? Или типичным обитателем виллы младшим офицером со своим внушительным «Вольво»? Или пенсионером на практичной «Ладе»? Школьным учителем на небольшом надежном «Пежо». Или фабричным рабочим на подержанной? О, Господи, как тут во всем разобраться, где тут логика? Он тупо уставился на дождь и снова подумал о Биггсе, который загорал сейчас где-нибудь в окрестностях Сиднея. Перед ним, наверное, стоит бутылка белого сухого вина из походного холодильника и серебряный поднос с тихоокеанскими креветками: такими огромными, как раки… Нужна какая-то посторонняя сила, детонатор, которая выбросила бы его из этого привычного теперешнего круговорота жизни — на какое-то приличное расстояние… подальше от всего этого!

— А вот и я!

Наконец-то она пришла.

— Ужасная очередь в туалет.

Этим она попыталась объяснить свое долгое отсутствие — целых полчаса она приводила себя в порядок и почти безуспешно.

— Ты представляешь — висит объявление! Сегодня вечером в Странде будут танцы на пристани.

— Танцы на пристани?

Он чуть не задохнулся от смеха.

— В такую погоду?

— Там написано, что в случае плохой погоды, танцы переносятся в отель «Вик», написано в клуб «Сун Тан». Обычная музыка и местная группа «Лос Маскитос». Здорово, правда? Мы проезжали мимо отеля «Вик», по-моему, он производит хорошее впечатление. Мы с тобой нигде не были. Мне так хочется пойти!

Особого желания идти на танцы на набережной в клуб «Сун Тан» у него не было, но еще меньше желания было возвращаться в палатку посреди болота. Поэтому он пожал плечами и согласился. Она пила свой кофе, и, судя по всему, явно была в хорошем настроении, ведь они спрятались от дождя и, насколько это возможно, она сохранила свою прическу. Она продолжала то и дело поправлять волосы, поглядывая в зеркало.

— Ты знаешь что он сказал?

— Кто он?

— Да этот тип на почте, он довольно милый. Когда я сказала, что, собственно говоря, работаю в той же системе, он смерил меня взглядом и заявил: «Такие, как ты, не служат в банках или почтовых ведомствах. Такие, как ты, бывают кинозвездами, фотомоделями или похитительницами бриллиантов». Он, правда, все же выдал мне деньги. Она рассмеялась, очень довольная собой. — Сказать такое. Ну и чудило этот толстяк.

— Ну, что ж, сохрани с ним контакт, — произнес Томми задумчиво. — Возможно, он нам еще пригодится.

— Каким это образом? — спросила она.

— Ладно, давай поедем в отель. Здесь мне все осточертело.

Когда они шли, публика с интересом провожала взглядами его лицо в ссадинах и ее ярко-светлые, в кудряшках, волосы.

 

22.

Был субботний полдень, десять минут третьего, именно в это время почтмейстер Отто Хагебекк погрузился в свое любимое, да, собственно говоря, единственное, кресло, которое ему досталось после развода, держа в руках первую высокую бутылку пива, на губах его играла улыбка: он находился в предвкушении уик-энда — полная свобода до понедельника, холодильник заполнен прекрасными высокими бутылками с пивом, а вечером в отеле «Вик» ожидаются танцы, если, правда, он решится туда пойти, когда подойдет время. Кроме того, его грело воспоминание — сегодня в его жизни произошло событие. Не так уж плохо для такой дыры, как Странд, хотя бы и во время курортного сезона.

Как обычно, в течение восьми минут он успел запереть на замок железную решетку, входную дверь, опустить жалюзи, бросив прощальный взгляд на вывеску «Сильвстога. Мойка автомашин», взять коробочку с деньгами, марки, аккредитивы, денежные уведомления, ценные письма, сложить все это в сейф, запереть его и повернуть ручку в дверце, оглядеть напоследок помещение, надеть чехол на микрокалькулятор (если оказывалось, что он не сделал этого раньше), проверить стопки писем, которые должны быть отправлены в воскресенье, подготовить мешки для отправки почты, если Эдвардсен забыл это сделать (он всегда проверял это сам), подвинуть на место стул… Это была его обычная работа: каждый день он с безупречной точностью проделывал одно и то же, причем делал все это так, как будто от этого зависела сама его жизнь, и, наверное, в этом был свой резон, и «Ему» нравилась подобная тщательность в завершении рабочего дня. Это успокаивало нервы. Это придавало смысл его существованию. Ведь надо же было ему иметь хоть какую-то стабильность, на что-то опереться в жизни с тех пор, как Соня уехала от него. Здесь полностью распоряжался он. Здесь все было под его началом. Здесь он был полностью независим и абсолютно незаменим.

И все же, иногда, будучи в хорошем настроении, он чувствовал легкое презрение к той части своего «я», которая питала подобное пристрастие к порядку. В сущности, ведь он не был таким. В глубине души он был импульсивным, нерасчетливым фантазером, искателем приключений! Да, именно таким он стал ощущать себя после того, как остался один. Впрочем, нельзя сказать, что она совсем оставила его, раз в две недели она педантично являлась, чтобы «побеседовать», ведь они не должны были терять контакта. Пока они просто разъехались, каждый в это время должен был все спокойно обдумать, осознать ситуацию и свое отношение к ней, а потом, возможно, они снова смогут поладить и снова соединиться по истечении года. Такова была идея. Ее идея.

После двух высоких бутылок пива он обычно начинал осознавать, что не любит свою работу почтмейстера. Тогда его отношение к смертельно скучному ритуалу закрывания конторы напоминало ощущение волка, вынужденного скрываться в овечьей шкуре. Он начинал понимать, что его безобидная, жизнерадостная, дурашливая, приветливая до идиотизма манера держаться, его обличие скрывают совсем другое. Он чувствовал, какие силы в нем бушуют, какие соки бродят, какие страсти испепеляют его! Он внушал себе, что теперь ничто или, по крайней мере, никто не сможет помешать ему проявить себя, развернуться. В такие минуты сознание огромных потенциальных возможностей настолько переполняло его, что его охватывал подлинный экстаз. Он опорожнял еще пару бутылок, после чего наступала фаза меланхолии, настроение постепенно падало, оптимизм медленно угасал под натиском здравого смысла, а возможности самореализации отступали на задний план перед осознанными реальными трудностями. Заканчивалось это тем, что он шел в туалет помочиться. Тут он невольно принимался разглядывать свое отражение в зеркале.

После пятой или шестой бутылки его бурные порывы стихали, он смирялся, наступал этап примирения с действительностью, и все его мысли и помыслы сосредоточивались на высказывании Бахе, товарища по университету, саксофониста, весьма преуспевшего в изучении своего профилирующего предмета — психологии. «Тебе, Хагебекк, чтобы преодолеть свой внутренний хаос, совершенно необходимо иметь четкую структуру внешних обстоятельств».

Это шутливое высказывание стало для него девизом. Он подозревал, что в нем содержится откровенная, непререкаемая истина. Смотрите, как он жил: педантичный порядок в конторе и полный беспорядок в собственной квартире. Теперь все это было совершенно ясно. Только это противоречие в его характере могло заставить его связать свою судьбу с женщиной, подобной Соне, и жениться на ней, не закончив университет. Любящая во всем ясность и определенность Соня, которая не имела никакого понятия о занятиях в университете, очень хотела поскорее закрепить, упорядочить их отношения. Хотя житье в двухкомнатной квартирке непосредственно над почтовой конторой, в домике, выходящем прямо на шоссе E-18, само Европейское шоссе, проходящее через Странд, оказалось чересчур уж упорядоченным даже для нее…

Обычно, проведя вечер в уютном кресле, досмотрев до конца телевизионную программу, он спускался вниз, чтобы убедиться, что дверь в контору как следует заперта, а потом полупьяный и смертельно усталый ложился в кровать, которая была узковата для них двоих, хотя занимала почти всю их крохотную спальню, а ведь им потом пришлось поставить туда и детскую кроватку.

Порой ему снилось, как он играет длинную мелодию для кларнета «Blue lady».

Но Отто Хагебекк не был из тех, кто мог позволить воспоминаниям о прошедших неудачах и разочарованиях разрушить радость предвкушения первой субботней бутылки пива. Как всегда, за восемь минут он исполнил свой обычный почтмейстерский ритуал, две минуты ушло на то, чтобы запереть заднюю дверь, подняться по лестнице в квартиру, закрыться, достать из холодильника первую бутылку пива, взять с полки стакан, если было желание пить культурным образом, и погрузиться в кресло. Нельзя сказать, чтобы в комнате было так уж уютно, но, по крайней мере, здесь стало больше места с тех пор, как отсюда уехала жена, забрав с собой все, что считала необходимым для своего нового жилья в Арендале.

Сегодня он решил не пить из стакана. Сегодня он приложил бутылку к губам и осушил ее большими, жадными глотками. Сейчас ему хотелось быть грубоватым и начиная с этого момента катиться по наклонной плоскости, во всяком случае, по-настоящему осознать себя тайным сообщником. Да, тайным сообщником этой девушки.

Он сразу же узнал ее по фотографии в газете. Он всегда читал рубрику «Разыскиваются». У него была великолепная память на лица. Ведь он сидел в почтовом окошке на самой середине знаменитого «Европейского шоссе». У него, можно сказать, как ни у кого другого в целом мире, была возможность узнавать пропавшие личности, тех, кто мгновенно всплывал здесь на поверхность, чтобы потом снова исчезнуть в потоке отдыхающих во время национальной эпидемии летнего отдыха. В период летнего сезона ему доводилось обслуживать до сотни туристов в день, и он обращал внимание на каждого. Это была игра, которая его развлекала. Он всегда узнавал местных жителей, и со всеми был любезным и доброжелательным. Толстяки всегда такие или, во всяком случае, кажутся такими. Он работал именно так. Он был хорошим почтмейстером. При этом, он все время мечтал о том, как бы ему использовать свою профессиональную память: опознать того, кто в розыске, когда тот подойдет к его окошку!

В целом, у него развилось настоящее отвращение ко всей этой курортной суете. У него было хроническое неприятие этой праздной летней жизни. Ведь он-то жил здесь постоянно. Для него все эти популярные места на побережье были просто обычными географическими точками, которые составляли и географию его души, правда, как именно, понять было трудно. Впрочем, ему и не хотелось в это особенно вдумываться. Ему доводилось видеть эти места и в осеннее ненастье, и во время шторма, и в серую зимнюю погоду с ее бесцветным небом, и когда только начинал таять снег в весеннюю распутицу, когда появлялись первые проталины, все это было ему близко. Он отправлялся в дальние прогулки, собирал цветы, поглощал припасенную с собой еду, и это было для него приключением. Он знал этот мир так же хорошо, как свои пять пальцев.

И все же порой его тоже охватывала беспокойная летняя лихорадка. Он ловил себя на мысли, что завидует туристам, хотя прекрасно знал, что все это иллюзия, что у него нет иного выхода, кроме как сидеть в своем почтовом окошке с половины девятого до половины пятого и до часу по субботам, и поэтому у него никогда не будет возможности принять участие в этой бешеной гонке за летним счастьем, которой занимались все вокруг. Сущность этой гонки была ему совершенна ясна, и он не хотел в ней участвовать.

Извечная неудовлетворенность. Тот факт, что кое-кто из этих людей находится в розыске, служил ему утешением. Он мечтал помочь найти кого-то из исчезнувших. Эти мечты приглушали его собственную разочарованность. В то же время, глядя с тоской на этих людей в небрежно накинутых на плечи элегантных блузах для парусного спорта, с их широкими белозубыми улыбками, он начинал фантазировать, углублялся в размышления о темной стороне этой летней жизни: анархии, распущенности, безудержности, отрицания общественной стабильности. Ах, эти три недели в июле, когда вся Норвегия, одержимая единым порывом оказаться в другом месте, отключала телефоны, просила оставлять почту в почтовых конторах, собирала вещи и отправлялась в путь. Начинал царить его Величество Случай. Все захвачены эйфорией беззаботности. Кое-кто очень даже этим пользуется и достаточно откровенно. Кражи со взломом, угон автомобилей, изнасилование, пьянство, скандалы и потасовки. Летняя Норвегия в состоянии хаоса становится настоящим «Эльдорадо» для всевозможных гангстеров. И многие из них рано или поздно оказываются в потоке туристов, текущем через Странде. А здесь сидит он, за своим почтовым прилавком. Он научился прекрасно распознавать их, всех тех, кто играл в какую-то игру, свободно и незаметно орудовал среди всей этой летней суеты и с наслаждением фантазировал на тему о том, каковы были подлинные цели у этих типов, которые делали вид, что увлечены загоранием на пляже да ловлей макрели…

Из таких явно была и эта девушка, которая приходила, чтобы взять деньги со своего аккредитива, не имея с собой удостоверения личности. Один раз она уже приходила на почту, кажется, она покупала марки. Уже тогда он ее приметил. И она не вписывалась в образ «типичной отдыхающей». В ней было что-то не то: какая-то странная одежда, яркая косметика, а сама поблекшая, как будто бы только что вернулась с дискотеки, слегка потасканная и, в то же время, вся какая-то сияющая. А чего стоят здесь, на юге, ее сапоги на шпильках! Хотя ведь она уже не глупая школьница. Типичная искательница приключений, любовница какого-нибудь взломщика сейфов!

Он сразу понял, кто она. Отто мгновенно, без малейшего труда опознал ее по фотографии в газете, хотя фотография была старая и нечеткая. «Алиса Хамре. Мать семейства. Из Стовнера. Исчезла. Разыскивается…» Он читал это с бьющимся сердцем, жмурил глаза: Подумать только! Мать семейства из Стовнера! Неужели какая-то «мать семейства из Стовнера» способна на подобное безумие?

«Семья обеспокоена тем, что с ней могло что-то случиться». Уехала, не сказав никому ни единого слова. Просто исчезла. И вдруг вынырнула здесь, в прекрасной форме, с золотистым солнечным загаром, правда, слегка потрепанная. Посреди бела дня. Легко представить, какой образ жизни она вела. Она это явно ничем не обнаруживала, но у него хватало воображения нарисовать детальную картину.

И вот, когда, отложив газету, он стал рисовать себе ее образ жизни, она снова оказалась перед его окошком. В солнечных очках во время дождя, с высветленными и завитыми волосами! Совершенно явно скрывающаяся преступница! Да-да, нарушительница закона, из мелких гангстеров… И тут он увидел ее имя в сберкнижке: Алиса Хамре! У него закружилась голова. Перед ним стоит та, кого разыскивает полиция, и он держит в руках доказательство. Она попросила выдать ей триста крон без предъявления удостоверения личности. Естественно, он выдал ей эти триста крон. Он выдал бы ей сколько угодно, лишь бы ознаменовать подобное событие. Но она просила всего лишь триста крон и смотрела на него через очки таким взглядом, видимо понимая, что по закону он вполне мог отказать ей, и даже рассказала ему, что якобы сама работает в жиробанке, (остроумно!) отметил он про себя и, распираемый любезностью, отпустил ей глупейший комплимент насчет того, что она похожа на контрабандистку, который она, кстати, приняла с хорошим чувством юмора. Возможно, она и не была настолько крутой?

Он выдал ей эти деньги, чтобы намекнуть, что он догадывается о чем-то или чтобы оставить себе поле деятельности: встретить такую легкомысленную искательницу приключений здесь, на побережье, было его давней «летней мечтой», его тайной испепеляющей фантазией среди всего этого респектабельного порядка, царящего у него в конторе. Пойти ей навстречу означало ощутить себя в заговоре с ней.

И он влил в себя очередную бутылку пива.

 

23.

После третьей бутылки он принялся оглядываться в поисках одежды для сегодняшнего вечера. Он увидел, что его носки валяются на полу, а один ботинок стоит посреди коврика перед кроватью. Его рубашка висит на вешалке в ванной, он прекрасно помнил, что стирал ее вчера. Что касается костюма, то он висел на своем обычном месте, в шкафу и казался удивительно одиноким после того, как Соня упаковала свои вещи и уехала. Пустые металлические вешалки позванивали, задевая друг друга, когда он открывал и закрывал шкаф. Сейчас дверцы шкафа были распахнуты. Вот и костюм. Это она выбирала его. По своему вкусу. Это была ее последняя попытка заставить его выглядеть респектабельно на рождественские праздники в Арендале, как и подобает почтмейстеру, хотя по должности он был внештатным сотрудником. Жилетку надеть было нельзя, одна из пуговиц сразу же отскочила тогда, на празднике, куда-то под стол. Но сейчас лето, жара, и она вообще ни к чему. Он с удовольствием забросил бы этот костюм на чердак или отдал бы Армии Спасения, но дело в том, что никакой другой выходной одежды у него не было. А он твердо решил пойти на сегодняшний праздник. Непременно, хотя он уже влил в себя три бутылки. Сегодня был особенный день, который никак нельзя было упускать. Никогда еще ситуация не была столь благосклонной к нему, это то, о чем он мечтал так долго. Он читал, что азартные игроки никогда не прекращают игры после первого выигрыша. А у него было совершенно отчетливое ощущение, что он сегодня выиграл и что если он сам будет считать этот день особенным, переломным, то наверняка еще раз встретит ее в клубе «Сун Тан» в отеле «Вик». Ведь, собственно говоря, куда могут податься искательницы приключений ее масштаба субботним вечером в дождливую погоду?

Что он предпримет, встретив ее еще раз, было совершенно неясно. Скорее всего, он не предпримет ничего, как это бывало с другими девушками, хотя, выходя из дома, он всегда кое на что рассчитывал, ведь теперь уже ничто не препятствовало его возможным любовным похождениям. Это даже входило в план, разработанный его супругой: каждый из них имел полное право «завести роман на стороне», в то время как они оба старались «осознать ситуацию» своего супружества. Он подозревал, что с ее стороны это было сугубо теоретическое утверждение, почерпнутое из феминистской литературы. Ей нравились феминистские идеи, но вряд ли она была готова жить в соответствии с ними. Сама она была не из тех, кто готов ринуться в любовную авантюру очертя голову, и если уж что-нибудь такое у нее в жизни и произошло, то непременно с речами пастора и под звон колоколов, по-другому она просто не может. И у него было совершенно ясное убеждение, что она была бы глубоко расстроена, если бы во время их «испытательного срока» он встречался бы с другими женщинами, хотя разъезд был ее идеей. И глупость и нелепость этого очевидно была видна и ей самой. У него же было неясное отношение к этому плану, хотя в последнее время стоило им начать что-то обсуждать вдвоем, как немедленно начинались ссоры. Поэтому «романы на стороне» и для него пока оставались теорией. И не потому, что его не тянуло к женщинам, его тянуло всегда, почти всегда, хотя, пожалуй, его желания немного поутихли после ее отъезда. Но мысли о том, что здесь курорт и всегда есть возможность для этого, постоянно искушали его, когда он сидел вечерами в компании своих верных высоких пивных бутылок, но вскоре наступал момент, когда предпринимать что-либо было уже поздно. Он понимал, что пьян, хочет спать, шел и укладывался.

Соня была отнюдь не в восторге от его пристрастия к пиву, сразу же после свадьбы она начала жаловаться на его пьянство, когда они жили на его студенческую стипендию, и даже кружка пива по воскресеньям была для него роскошью. Воспоминание об этом доставило ему злую мстительную радость, он допил последние капли из третьей бутылки и с наслаждением открыл четвертую.

В своем новом положении «соломенного вдовца» (так он называл себя, доверительно беседуя с хорошо знакомыми клиентами, которые были в курсе дела — пусть никто не болтает, что он повесил голову) лето становилось для него порой больших надежд и горьких разочарований. Он с тоской смотрел вслед парам, которые, подъехав к берегу на парусной лодке, оставляли ее и шли по берегу, оба загорелые, крепко обнявшись, хотя прекрасно понимал, что он-то чересчур стар и потрепан жизнью, и циничен, да, надо называть вещи своими именами, чтобы даже думать о подобном «морском романе» среди шхер. Тут от него потребовалось бы во всех отношениях гораздо больше того, нежели он способен дать. Ведь для такого романа надо быть молодым, красивым, бездумным, иметь плоский живот, гладкую кожу, безукоризненные зубы, а у него в прошлом году один зуб буквально рассыпался на куски, когда он жевал окорок. Выходит, что для мужчины зрелого, разумного, с жизненным опытом никаких шансов уже не оставалось. Для мужчины, которому за эти вечера с пивом многое прояснилось, который научился по-настоящему ценить женщину, и который, в то же время, в течение целых восьми лет был способен терзать свою жену, как она утверждает.

Он не желал себе романа на берегу моря, потому что такой роман был бы одновременно и недостаточно хорош, и слишком хорош для него. Ему не нужно мимолетного летнего приключения. И все же именно приключения он ждал и с надеждой вглядывался в каждое лицо, которое появлялось у него в окошке на почте. Здесь он был единственный, вне конкуренции, и никто не смог бы помешать ему, если что-то подвернется. А ведь как почтмейстер он привлекал к себе внимание: остроумный, интеллектуальный, элегантный. Ведь для того, чтобы удержаться на этой работе, он научился мгновенно обслуживать посетителей. Посетитель, затаив дыхание, мог наблюдать, как он мгновенно заполнял всевозможные бланки с неразборчивым шрифтом. Он щелкал арифмометром с быстротой автоматной очереди, считал банкноты как настоящий фокусник, проворно брал мелочь из высоких стопок, ни разу не просчитавшись, спутав монетку в 1 крону с монеткой в 10 эре. Он замечал восхищенные взгляды, и, сидя у себя за прилавком, рос в собственных глазах, размышляя о том, на какие свершения он, вероятно, способен… Но, если говорить о чем-то совершенно конкретном, то, конечно же, лучше всего он смотрелся в своем окошке, во всяком случае, он всегда это замечал по поведению женщин, с которыми пытался сблизиться. Порой, он украдкой прочитывал опущенные в почтовый ящик открытки и ощущал эрекцию.

Случалось, что он отправлялся в какое-нибудь кафе, чтобы, так сказать, посмотреть на жизнь, но обычно он тихонько сидел где-нибудь в углу, чувствуя себя старым и, украдкой наблюдая за самоуверенной веселящейся молодежью, завидовал им всем. Более серьезными выходами в свет можно было назвать посещение здешнего отеля «Вик» по субботам или какого-нибудь ресторанчика в Арендале. (Ведь не мог же он тешить себя надеждой на приключение в Странде. Исключая три недели летом, здесь, можно сказать, царило безлюдье)… Правда, к вечеру сам-то он обычно уже так набирался, что вряд ли смог бы вступить в разговор с встретившейся ему подходящей женщиной. И, осознавая, что находится на этой стадии, он напивался еще больше…

Но сегодня был особенный день. Уже при одном воспоминании о ее облике кинозвезды, ее имени в сберкнижке, этих высветленных уложенных волосах, об ее появлении на почте в тот самый день, когда было опубликовано объявление о розыске, он ощутил такую уверенность, что осушил и четвертую бутылку, ведь было всего только начало четвертого, а опыт показывал, что он вполне мог еще продолжать пить с толком и с расстановкой, и вполне еще может успеть прийти в себя, если надумает отправиться в отель «Вик» на танцы в восемь часов.

«Нет уж, сегодня все будет по-другому», — это он точно знал.

И все же приготовления нужно начать как можно скорее. Скажем, надо обдумать, как лучше одеться. Ведь надо же при встрече произвести как можно лучшее впечатление. И вот, медленно и неохотно, начал он возвращаться в окружающую действительность: в полупустую квартиру с горой грязной посуды, сваленной в кухонной раковине еще со вчерашнего дня и неприбранной постелью с несвежими простынями, с комками и хлопьями пыли по всем углам. За три месяца отсутствия жены их тесная, но, в своем роде, милая, изящная и удобная квартирка превратилась чуть ли не в замусоренную берлогу сломленного, покорного судьбе старого холостяка, имеющего пристрастие к жирной пище и кисловатому пиву.

Ну, нет, таковым он себя не считает. Хотя, собственно говоря, квартира в ее теперешнем виде устраивала его гораздо больше, чем раньше, когда она была заполнена всякими безделушками, к которым питала пристрастие Соня. Правда, она увезла не только их, но, к примеру, радиолу, которая была куплена по его инициативе, ее музыка вообще мало интересовала, во всяком случае, она не значила для нее столько, сколько значила для него. Увезла она и стенку — свадебный подарок ее родителей (хотя вскоре очень быстро после свадьбы обнаружилось, что гораздо нужнее стиральная машина). Но он не осмеливался спорить с ней по поводу увезенного. Слава богу, у него остался радиоприемник, так что в перерывах летних передач «Для тех, кто в пути» с их вечным шумом прибоя, криками чаек и интервью с рыболовами, он мог послушать сносные музыкальные программы. На табуретке, на фоне голой стены стоял также телевизор. Телевизор она оставила ему, потому что ее родственники отдали ей на время свой, который они обычно держали в летнем домике. Ее родственники обеспечили ей квартиру на время «испытательного срока». Собственно говоря, в течение года именно они и готовили почву для этого разъезда. Во всяком случае, с того момента, когда им всем стало ясно, что у Отто Хагебекка напрочь отсутствует честолюбие, жизненная хватка, инициатива, чтобы добиться чего-нибудь в жизни, создать для своей семьи тот минимально достойный жизненный уровень, какой ей надлежит иметь в их процветающей стране. Другими словами, все началось с того дня, когда он вежливо, но твердо отказался от места для застройки на Сандехея или, как его называли в народе, «Холме толстосумов», то есть, отказался от весьма привлекательного вложения средств, которое тесть имел возможность ему предложить благодаря своим связям. Вкупе со своими соображениями, какой именно типовой проект подходит для данной местности плюс разъяснениями насчет того, что заем в банке, где он сам является членом правления, отнюдь не будет проблемой, а в качестве залогового капитала можно будет поместить часть из будущего сониного наследства.

Когда Отто поблагодарил и вежливо отказался, тесть сжал губы, а Соня плакала целый вечер, называя его ничтожеством. Наверное, это выражение было заимствовано. Его употребляли обитатели шикарного белого особняка, крытого темной гладкой черепицей, проклиная тот день, когда их дочь связалась с этим музыкантом из джаза и вечным студентом, который, видите ли, никак не может закончить свой юридический факультет.

— Ну, что ж, твое здоровье, тесть! Вот ты и получил свою дочь обратно. Но с помощью Отто Хагебекка тебе не удалось умножить число несчастных рабов банка. Он человек стойкий. Будь здоров!

Он поднялся и засеменил в спальню, держа недопитую бутылку пива в руке. Костюм криво висел на вешалке в шкафу. Он был в узкую полоску, широкий пиджак, карманы немного наискось с клапанами. Все по моде двухлетней давности. Да, как это, интересно, он надеется в подобном одеянии произвести впечатление на Алису Хамре, королеву гангстеров, находящуюся в розыске? Может быть, уместнее было бы надеть джинсы, свободную, небрежно расстегнутую рубашку и кожаную куртку? Он громко и угрюмо рассмеялся. Н-да, попробуй-ка найти джинсы для этого бесформенного толстяка, вес — восемьдесят восемь килограммов, рост метр 78. Ха-ха-ха. Блеск. Что говорить, он явно не Казанова. Его залысины с двух сторон в последние годы все углублялись и углублялись, пока не встретились на макушке, и, конечно же, эта потеря волосяного покрова никак не может компенсироваться усами и редкой бородкой, которые он отрастил для внушительности, чтобы придать себе более цивилизованный вид. Конечно же, нет. Ну и что, все же он несомненно обладал многими другими важными качествами, и вот сейчас, находясь под влиянием пива, в блаженном оптимистическом, радужном состоянии, он приходил к убеждению, что и она эти качества заметила. Стоит припомнить только, ведь она была такой любезной, милой и доверчивой, когда пыталась запудрить ему мозги о том, что ее работа якобы тоже связана с почтовым ведомством. Она прекрасно приняла и с удовольствием выслушала всю его глупую витиеватую болтовню, сущность которой содержала в себе просто комплимент ее внешности. И несмотря на ее солнечные очки между ними установился контакт. Это абсолютно точно. И на это он и рассчитывал сегодня вечером.

— Да, а где же мой второй ботинок?

Отставив недопитую бутылку пива в сторону, он принялся шарить под кроватью, но вместо ботинка нащупал детскую игрушку своего сына. Вот неожиданная находка!

Он поднялся на ноги и стал с изумлением рассматривать деревянную лодочку на колесах, на ней было четыре цилиндрических углубления, куда предполагалось вставлять матросов — четыре цилиндрические фигурки разных цветов — голова-шарик, а на ней — бескозырка. Лодочка с моряками была заброшена — она не выдержала конкуренции с заводной автодорогой и подъемным краном. Эта игрушка была еще из тех времен, когда сын был маленьким чудом. Его сын Пер Хельге, которого отняли у него еще при крещении, дав ему по настоянию Сони и ее мамаши двойное имя в честь обоих дедушек. Обоих дедушек с Сониной стороны. С ее стороны.

Он подошел к окну, стоя здесь, он часто подолгу думал о сыне. Это окно выходило на задний двор, типичный серландский дворик за домом, небольшой «колодец» между соседскими заборами и нависшим горным склоном, поросшим кустарником, каменистый, а там, выше, и находился тот предполагаемый строительный участок с великолепным видом, от которого он отказался. В уголке между стенкой гаража и склоном горы располагалась площадка для игр сына. Здесь еще кое-что напоминало о нем. Валялись побуревшие и выцветшие останки от разных машин. Здесь он впервые начал копаться совочком в песке, а они с Соней по очереди не сводили с него глаз: не дай бог, отойдет куда-нибудь в сторону. От звука каждого проезжающего мимо по шоссе автомобиля семейство в квартире при почте содрогалось от страха. Все это было, когда Пер Хельге был малышом, маленьким чудом. Еще до того, как он начал посещать «христианский» детский сад, где научился ругаться нехорошими словами и спрашивать, сколько получает папа и почему у них такая плохая машина — всего-навсего «Фольксваген», а не какая-нибудь другая. Он прекрасно помнил сына в раннем возрасте, когда тот еще только учился ходить (не умел ходить и только ползал). Это был еще такой маленький, несформировавшийся комочек, и Отто мог мечтать и фантазировать сколько угодно о его будущем. Но уже очень скоро малыш стал капризным и требовательным, как и большинство единственных детей, его запросы все росли, и порой, Отто бывал озадачен и терял терпение с ребенком, который в пять лет уже называл его «толстяком».

Разве он был плохим отцом?

Конечно же, не был. Он был средний, обыкновенный отец, порой, восторженный и возлагающий большие надежды на свое чадо, порой — вспыльчивый и раздражительный, а потому в своих отношениях с ребенком был вытеснен женщинами. Почти как и любому отцу, ему не хватало уверенности в себе, конкретного опыта, инициативы при этом, постоянная нехватка времени, чтобы этот опыт приобрести, и, как у всех, резкий контраст между ожиданиями и реальностью, масса разочарований, которые ждут, подстерегают на каждом шагу. Всевозможные мелочи, которые постоянно мешают подлинной теплоте отношений между отцами и детьми.

Нет, он не был плохим отцом. Просто, он был типичным отцом. Да, как ни горько это признать, — типичным пассивным отцом, у которого нет подлинного авторитета в семье, нет времени и умения сблизиться с ребенком, чтобы найти взаимопонимание. Типичный, не уверенный в себе отец, который не привык выражать свои чувства, и посему его порывы любви к ребенку гаснут внутри него самого.

Ударившаяся о стекло капля дождя напомнила ему о ноябре, зиме, когда здесь дуют ветры и льют дожди, а снега почти нет. Да, и все же был у него в жизни случай, когда вдруг возникло глубокое взаимопонимание между ним и сыном, который рос и постепенно становился все более и более похожим на свою мать. Как-то перед самым Рождеством они отправились вместе по магазинам за покупками. Погода была, как сейчас: серое небо, сеял затяжной, характерный для этих мест, дождь. Уже возвращаясь домой, они проходили мимо книжного магазина, на витрине были выставлены рождественские календари. Мальчик остановился и с широко раскрытыми глазами уставился на картонную фигуру длинноногого Рождественского деда с большим мешком за спиной. В мешке были проделаны 24 маленькие дверцы. Прежде, во времена детства Отто, открыв дверцу, ребенок обнаруживал за ней какую-то картинку, теперь было введено новшество: за каждой дверцей предполагался какой-нибудь подарок.

— Угадай! — завопил Пер Хельге, — какая дверца здесь самая главная?

Отто указал на первую попавшуюся, но мальчик возразил — эта дверца не была ни больше, ни красивее других.

— Только кажется, что все они одинаковые, но, наверное, на Рождество там окажется настоящий сюрприз, — пытался утешить мальчик самого себя. — Ведь правда?

И он посмотрел на Отто так доверчиво, с такой надеждой на то, что корпорация «Дисней» должна была приготовить какой-нибудь настоящий сюрприз всем детям по случаю Рождества.

Отто купил сыну этот календарь. И что же вы думаете оказалось за каждой дверцей? Там скрывалась одна и та же пластмассовая фигурка — ослик.

И вот после двух недель напряженного ожидания, а потом — горького разочарования от того, что за каждой новой дверцей находился опять и опять точно такой же ослик, мальчик продолжал твердить с надеждой как заклинание: «Но ведь должен же быть на Рождество какой-нибудь настоящий сюрприз. Правда, папа?»

Настоящий сюрприз. Мальчик слегка картавил. Отто и сейчас слышал этот голосок, в котором было столько надежды и веры в хорошее. И особенно в тех, кто поместил за каждой дверцей эти забавные фигурки ушастого ослика.

Настоящий сюрприз…

Воспоминание обо всем этом было просто невыносимо, он постучал кулаком по оконной раме, прислонился лицом к стеклу и застонал. Какой обман! Какое гнусное надувательство! Какой отвратительный пример отношения всего этого торгашеского мира к детям. Ко всем нам!

Видя лихорадочное ожидание сына, Отто немедленно пошел и купил ему в подарок электрическую автодорогу. Ведь должен же быть «настоящий сюрприз» к Рождеству! Почти весь Рождественский вечер ушел на то, чтобы собрать эту дорогу; пока отец занимался этим, Пер Хельге скакал и хныкал от нетерпения, Отто сердился. И вот, наконец, автомобильчики пришли в движение, ребенок пришел в такой восторг, что его нельзя было уложить спать. Но когда он, наконец, все-таки улегся в кровать, положив у себя в ногах дорогу, а Отто наклонился, чтобы поцеловать его на ночь, то на вопрос, понравился ли ему подарок, утомленный мальчик смог только слабо улыбнуться. Таким образом, его отцу ничего не оставалось, как опорожнить бутылку спиртного «эликсира жизни». После чего он прожег пеплом сигареты дырку в белой парадной рубашке, а потом выслушал пение мальчиками псалма «Тихая ночь, дивная ночь», коим завершалась телевизионная программа в тот вечер.

Когда они разделись и легли, Соня со вздохом произнесла:

— Ну и Рождество! Не дай Бог!

Надо признать, она всегда старалась изо всех сил, но атмосфера в их семье была такая же, как и в любом норвежском доме: наполнена грустью несбывшихся надежд, горечью по поводу потраченных усилий, бессмысленной усталости. Он повернулся к стене. В ногах их кровати стояла кроватка, а Пер Хельге, он спал, его личико было в красных пятнах и с полосками слез. Он плотно сжимал сложенные вместе двадцать четыре ослика.

 

24.

Его разбудил звонок электрического будильника. Какая-то неисправность в механизме заставляла этот будильник звонить и утром в семь и почему-то еще и в то же самое время вечером, если он забывал специально перевести колесико. Но сейчас, учитывая его планы на сегодняшний вечер, это было как раз кстати.

У него ломило голову, он отлежал щеку, потому что, как оказалось, он заснул, положив голову на деревянную лодочку. Нельзя сказать, что он был в прекрасной форме. Но ничего не стоит принять душ да еще опрокинуть на дорожку. Он твердо решил сегодня вечером отправиться в отель «Вик», в клуб «Сун Тан» на праздничный вечер. Да, он пойдет, хотя и опрокинул уже пять бутылок и сейчас находится в состоянии легкого похмелья.

В ванной у него царил такой же беспорядок, как и повсюду, хотя он много раз давал себе обещание: завтра наведу порядок. По опыту он знал, что и завтра не сможет этого сделать. И на этот раз он не сможет этим заняться после вечера в «Вике». Хотя он и сознавал, что беспорядок, царящий у него в доме, начинает уже разрушать его личность. Эта свалка поглотила все, начавшись с самых уязвимых мест квартиры, а потом захватила ее всю, она захватила и его личность, потому что его грязная одежда, предметы гигиены и прочее образовали грязный слой не только в буквальном смысле: из-за этого образовался грязный слой и в его сознании.

Но последние соображения он отбрасывал: этот живописный беспорядок представлялся ему, когда он был в хорошем настроении, символом освобождения от ее придирок и педантичной аккуратности. Он знаменовал его свободный выбор. Его достижение. Ему было угодно именно так смотреть на это.

Он включил душ и поднял со дна ванны обмылок.

Через маленькое окошко в ванной, расположенное между душем и раковиной, он стал с задумчивой тоской обозревать окрестный пейзаж. Пожалуй, на какую-то четверть часа ему непременно надо было отвлечься от всех своих предыдущих мыслей и рассуждений. Перед ним был склон горы, поросший сосенками, карликовые березки, несколько дубков с обломанными ветками между отметками, сделанными строительной компанией, редкая убогая растительность. Такой она была не только потому, что многие любители прогулок собирали себе букеты из веток с листьями или хвоей, чтобы поставить их в металлические вазы и кувшины на своих каминных полках.

После этого он перевел взгляд и тщательно осмотрел свой белоснежный отвислый живот, на груди у него тоже были складки. Да, габариты его за это время явно не уменьшились. И опять же вопрос в том, к какой форме он склонялся в соответствии с настроением — либо как показатель последней степени моральной и физической деградации, либо — напротив — принятие себя самого таким, какой он есть. Да, он — толстяк. У него всегда была склонность к полноте. Вес его никогда не был идеальным. Он был толстым. У них в роду была тучность и добродушие, и многие довольно рано умирали. Его отец умер от инфаркта всего два года назад. Ну что ж, ладно. Ему — тридцать пять, так что впереди практически еще половина жизни. Никакой трагедии он в этом не видел. Порой ему казалось, что он и так живет слишком долго. Во всяком случае, сразу же после ее ухода он с огромным наслаждением отказался от снятого молока, растительного маргарина, обезжиренного майонеза, других ее ухищрений, направленных на его похудение. И сразу набрал десять кило. Ну и что? Такой уж он есть. Солидный мужчина. С редкими волосами, непрезентабельной бородкой и усами, но, в сущности, такой милый и жизнерадостный.

Что делать — он не красавец.

Зеркало в ванной было повешено так, что, стоя под душем, он мог видеть себя с головы до ног: такое обрюзгшее тело могло бы принадлежать и пятидесятилетнему человеку. Оно совершенно не подходило для Серландского побережья, особенно летом, когда на этой прибрежной полоске курортного счастья царила Ее Величество Красота, возглавляя процессии, ряды, колонны красивых людей, которые в самый пик сезона, в июле, расползались по тротуарам, магазинам, подходили к его окошку на почте, не говоря уже о пляжах, причалах, холмах. А для него, увы, всегда было наготове вечное летнее разочарование. Кому он нужен? Кто может заинтересоваться этим добродушным толстяком в этом царстве красоты? Сидя в кафе на набережной Арендала, ее посланцы священнодействуют, поедая креветки, принимая такие позы, как будто бы специально позируют для собственных летних мечтаний.

Представители Ее Величества Красоты небрежно причаливали на своих роскошных катерах, облаченные в длинные спасательные жилеты, обрезанные снизу, и на минуту сходили на берег, чтобы запастись на субботу бифштексами, хлебом, белым вином и пивом. Помахав рукой знакомым с другого катера, они запускали мотор и, в облаке выхлопного газа, уносились прочь с бешеной скоростью.

Вот уже пять лет, как он жил здесь и даже не сумел приобрести паршивой моторки за это время.

Представители племени Ее Величества Красоты снимали на две недели в июле престижные дачи с огромным участком побережья вокруг за сумму, на которую можно было бы на тот же срок съездить в Кению. Он это точно знал. Ему доводилось гостить на даче ее родителей, куда их приглашали провести его жалкие, скупо отмерянные недели отпуска, приглашали в самое лоно семейства с собственной лодкой и причалом, приходящей прислугой. Ланч на террасе, по субботам парадный обед с двумя сортами вин и crépes flambè на десерт. А также с «принудительным галстуком», как он иногда пытался шутить, в те редкие мгновения, когда они оставались вдвоем, стараясь объяснить ей, почему его не тянет к обеденному столу, почему у него нет желания принять участие ни в разговоре за кофе, ни в поездке на лодке на острова, ни в навязанном утреннем купании, невзирая на плохую погоду, когда семейство, почему-то вдруг отбросив все представления о приличиях, настаивало, чтобы все купались голыми. Но она его шуток не понимала, или они ей не нравились, и умоляла его сделать над собой небольшое усилие ради ее родителей, которые были так добры, пригласив их к себе.

Н-да, что касается живота, то такому внушительному мешку нечего делать в стране Летней Мечты. Такой живот там считался просто проявлением дурного вкуса. Имея такой живот, вообще довольно-таки странно предаваться антиобщественным мечтам об искателях приключений, которые использовали атмосферу всеобщих отпусков в качестве прикрытия своей авантюрной деятельности.

Да, но все же ведь, кажется, у него есть молчаливая договоренность с этой «Дамой в розыске» о встрече в «Вике» сегодня вечером? С той, что принесла в его почтовое окошко дыхание Его Величества Приключения. В общем-то все это было не совсем так, но раскладывать все по полочкам совсем не хотелось.

И тут его взгляд упал на маленький, можно сказать, едва заметный инструмент, который вот уже четвертый месяц позорно, бесполезно свисал в тени его огромного живота. Толстый коротышка, как и он сам. Ему тоже явно не хватает физических упражнений. Если слегка напрячь воображение, то в нем вполне может пробудиться ожидание. Предвкушение, связанное с предстоящим вечером в отеле «Вик». А потому, приободрись, приятель. Выше голову, держись! У тебя есть шанс сегодня вечером!

А что, собственно говоря, она-то сама, не такая уж сногсшибательно красивая, не из тех мадонн с шикарных яхт, как надутая жена водителя из «Вольво», в общем-то и не такая уж стройная. Нет, ее трудно отнести к какой-нибудь категории. Трудно понять, кто она такая. Простая и загадочная, обыкновенная и в то же время совершенно непонятная. «В розыске!» И что такое она могла натворить. Или же, что случилось с ней самой? Кто ее разыскивает? Написано, семья. Родители? Муж? «Мать семейства!» Господи, что, собственно говоря, может делать мать семейства на E-18. Любовный роман? Осточертела монотонная и унылая семейная жизнь? А вдруг, она стала проституткой от нищеты и убогого существования? А, может быть, она из тех, кто по три часа в день позируют для порнографических журналов, пока дети в детском саду? Или, может быть, она совсем скатилась по наклонной плоскости? Попала в настоящую шайку, связалась с гангстерами, и, бросив все, отправилась с ними на юг? Если бы ни его особый дар запоминать лица, он никогда бы не узнал ее.

И вот сейчас, он, как форменный идиот, стоит в ванной и строит всякие планы относительно их встречи в отеле «Вик», куда она, собственно говоря, может и не придти. Но даже эти соображения не могли приглушить его радостного возбуждения…

Сильный душ смыл субботнюю меланхолию и головную боль от похмелья. Он снова был, как огурчик, можно сказать, на все сто, а легкое опьянение, в котором он все еще пребывал, успокаивало нервы, придавало гармонию его мироощущению. Он ободряюще улыбнулся своему отражению в зеркале (зеркало все было заляпано мылом, зубной пастой, в раковине — волосы, но разве он не свинья? Неужели все мужчины у себя дома непременно разводят свинарник?).

Изучая себя в зеркале, он напевал:

Ничто на свете не могло приободрить так, как музыка, особенно, когда он изучал свою фигуру в зеркале. Если клуб «Сун Тан» соответствовал своему названию, то ему там безусловно, конечно же, делать нечего, ведь он был бледный, как молоко, загорелыми были только шея и руки, насколько были закатаны рукава рубашки. Вот нос — красный от солнца. Но сейчас он смирился со своей внешностью, воспринимая ее с легкой иронией, и потому отнесся к своему отражению вполне благожелательно. Ничто не могло нарушить его ощущение, что сегодня он в форме, даже убогие залысины, зачесанные с двух сторон, между которыми сияла его лысина, как гладкий шар. Собирая волосы в раковине, он напевал:

Свои подмышки он обрызгал дезодорантом, ведь он знал, как бывало ему всегда на таких вечерах жарко, и его вечно прошибал пот. Шею и подбородок он как следует оросил лосьоном после бритья «Musk for men». О’кей. Мускус. Ладно, что угодно годиться, чтобы только отбить запах пота. Ведь не хочет же он, чтобы его тело походило на бычью тушу. Рубашка висела на вешалке, только что выстиранная, без затеков, только слегка мятая, светло-желтого, песочного цвета в маленькие черточки. На вкус Сони. Ну что ж, рубашку сменить надо, а рисунок, расположенный полосками, может быть, сделает его фигуру немножко стройнее?..

Так, снова в спальню: нижнее белье. Носки, наконец, он нашел одинаковые. Парные:

Дальше он забыл текст, хотя часто играл и напевал эту мелодию, она была для них в оркестре как боевой клич:

Почему-то в памяти вдруг возник французский текст. Дело шло. Он ощущал легкий запах мускуса от своего подбородка. Он любил наряжаться перед каким-нибудь вечером, особенно тщательно готовясь к выступлению на сцене. Он любил выступать. Он так любил это мгновение, когда делаешь шаг вперед на сцене и начинаешь выводить свое соло. Одно из многих. Он любил завораживать публику своим кларнетом, сначала возбудить внимание зрителей, а потом ощутить их радость, а дальше восхищение, а, может быть, и любовь? Значит, он и тогда искал любви? И тогда, и теперь? И на сцене, и в почтовом окошке? Всегда? А с помощью кларнета, которым он владел, мог внушать свою любовь всем им?

Инструмент, над которым он властвовал, который был полностью ему послушен. Впрочем, он был просто, всего-навсего, увлеченный дилетант. Он готов был бы на всю жизнь остаться таким — музыкантом-любителем, если бы это было возможно. В группе их было семеро, все студенты, с перспективой карьеры, и, увы, только один из них — Отто Хагебекк, работает внештатным почтмейстером, и, возможно, останется таковым на всю жизнь! Ну, а чем для них всех был оркестр, музыка? Приятное времяпрепровождение, дружба и небольшой заработок, столь необходимый в студенческие годы? Да, в основном так, но для некоторых она значила гораздо больше, например, для него и для Кнудсена. Кнудсен выбрал в университете музыку в качестве одного из основных предметов и сейчас работает учителем музыки где-то там в Треннелаге. А он сам-то только размышлял о значении музыки.

Он вспомнил свое, то самое знаменитое выступление. Вечер после каких-то соревнований в Хаслуме. Июнь. Пышущие здоровьем девушки, без косметики и бюстгалтеров, с прямыми ногами и прямыми спинами. Они скачут около сцены и аплодируют. На задних рядах в зале сидела Соня и ждала. Ждала его. Она училась на преподавательницу домоводства в школе в Стабекке и снимала неподалеку в Бломиенхольме комнату. Наверное, сегодня он решится проводить ее. Он так надеялся на это. Он ждал так много от того вечера, от своего выступления и весь отдался мелодии. Все оркестранты были наряжены в клоунские одежды, все были в колпаках, полосатых балахонах, на рукавах — шитье шнуром. Он знал, что такой костюм ему очень идет…

В сентябре Соня забеременела, и перед ним встала дилемма. Собственно, было три фактора, в которых надо было разобраться: занятия в университете, игра в оркестре, женитьба. «Подумай, хорошо ли это будет, если ты бросишь девушку на произвол судьбы?» — изрек Бахе свои назидательным тоном. — Ведь ты всегда сможешь вернуться в университет, на другой курс. Возобновить занятия, когда, вы, скажем так, утвердитесь в жизни… Очень было бы умно с вашей стороны, переселиться на юг. Насколько мне известно, ее отец там — шишка, и всегда вас немножко подстрахует. — В отношении последнего Отто был согласен скорее с матерью: поддержки надо искать у государства.

Послушался совета матери, которая считала профессию учителя — верхом надежности и свободы. Матери, которая еще не оправилась от развода, живя на надежном расстоянии от бывшего мужа, отца Отто, у сестры в Стейншере. От которой вскоре, уже после отъезда Сони, он получил пасхальную открытку, в которой она приглашала их обоих навестить ее летом «как-нибудь разок». Своего внука, Пер Хельге, она видела всего три раза. Из них только один после смерти отца Отто. Его мать, которая всякий раз, когда получала пенсию, мысленно посылала благодарность министру социального обеспечения. Она считала, что Соня была такой милой и красивой девочкой, «наверное, так оно и было», слишком милая и красивая для него… И вот, с его милой Соней, в течении многих лет, мать, собственно говоря, не обменялась и парой слов.

«Моли бога, чтобы как следует осознать происходящее, старина, и до встречи, когда ты вернешься в столицу!»

Таково было напутствие Бахе. Произнес он его ехидно и гнусаво, как будто он обезьянничал перед диктофоном своего отца. Но он также прекрасно помнил и другой голос Бахе — громкий, звонкий тенор, которому особенно удавались шлягеры 30–40-х годов. Бахе был у них в группе на своем месте, во многом ему «Октетт» был обязан своей репутацией, тем, что стал маленьким популярным оркестром танцевальной музыки, который то и дело приглашали выступать на полуофициальных вечерах. Сами себя они предпочитали называть «Диксилендом». И вдруг, он услышал исполненный тоски голос Бахе и забытые слова:

Да, под конец они постоянно ссорились. По поводу чего угодно, но в основном на тему его несостоятельности как отца, супруга, кормильца. После того, как он отверг предложенный участок для постройки дома, дело приняло серьезный оборот. И хотя одиночество и угрызения совести были невыносимыми первое время после ее отъезда, все же радость освобождения от ее бдительного, неусыпного контроля с утра до вечера уравновешивала их. За твое здоровье, Соня!

Вскоре он уже извлекал из холодильника последнюю, самую последнюю высокую бутылку пива, на дорожку:

Ладно, чего уж там, прочь тоска, в холодильнике полно пива, время близится к восьми, и костюм висит на вешалке в шкафу. Брюки, правда, кажется, тесноваты, но ведь они и должны быть в обтяжку, главное чтобы пуговицы держались. Да, не так уж приятно быть толстяком, но что делать, ничего не попишешь — он толстяк. Хотя, собственно говоря, большинство мужчин его возраста (этот статистический вывод он сделал, наблюдая клиентов во время работы из своего почтового окошка) были настоящими толстяками, только умели скрывать это с помощью различных ухищрений. Да, но что толку в собственной снисходительности к своему весу, если все на этом свете было предназначено только для стройных, элегантных людей. Для них работает кондитерская промышленность, мебельные фабрики, их снимают на всевозможных рекламных фото, в романтическом ореоле. Одним словом, они — лучшие представители человечества, воплощение современной культуры, для них весь мир в целом!

Сам он все реже и реже снимал с себя рубашку, даже у себя дома. Негодующий взгляд жены заставлял его плотно закрывать дверь ванной, скрывать свое тело под полотенцем или махровым халатом. Еще хуже было на пляже, хотя, собственно говоря, таких, как он, было много. Наверняка, большинство. И все они устремились на юг. Не для того, чтобы похудеть, а для того чтобы хорошенько выпить и бродить по пляжу среди представителей племени красивых и счастливых. Хотя можно утверждать, что не только Красота и Счастье царили здесь, а скорее посредственность, несчастные, мрачно настроенные люди, которые не могут ничего представить себе кроме юга. Слишком безликие, робкие, растерянные, чтобы выбрать какой-нибудь особенный маршрут и окунуться в море приключений. Итак, юг как форма смирения.

Ну ладно, надевать галстук или не надевать?

По мере одевания, с каждой новой вещью настроение у Отто улучшалось. В общем-то, он был педантом в отношении собственной внешности. Постепенно его ухоженный вид стал полной противоположностью окружающей обстановке. На мгновение он ощутил одиночество, но утешил себя тем, что беспорядок вокруг — дело временное.

И вот, он опять в ванной, изучает свое новое отражение в зеркале, делает бесплодные попытки причесаться, проводя расческой по волосам, чтобы начесать остатки волос на лысину, поправить бородку, заметил какой-то прыщ под носом (лишнее свидетельство нездорового образа жизни), загрязненные поры. Ну нет, такие мелочи не испортят ему настроение, сегодня он в форме. И никакого галстука не надо!

Сегодня он человек отчаянный, лихой, а посему, он облачится в сорочку с открытым воротом, а на шею повяжет шарф. У него был совершенно новый шелковый шарф, из Парижа, подарок Сони, еще одна из ее попыток принарядить его, сделать его более интересным и презентабельным. Шарф был в хорошем стиле, красивый, только у него не было случая надеть его, когда он был с Соней. Теперь такой случай представился.

Он ринулся к комоду, вытащил шарф, сложил вдоль, ловко свернул его — ведь у кларнетистов ловкие пальцы, а он и есть кларнетист. Ведь и у себя в почтовой конторе он был кларнетистом. Руки у него красивые, с длинными пальцами. Даже Соня, порой, обращала на это внимание. Да и он сам замечал руки других. Руки очень характеризовали людей.

«Вот, например, у нее, дамы, разыскиваемой полицией, — руки нервные, но одновременно в них была какая-то уверенность и сила, что свидетельствовало об основательности их обладательницы. Она была не какая-нибудь легкомысленная девица (хотя в чем-то именно таковой она и была)», — размышлял он, тщательно повязывая шею шарфом фирмы «Гивенчи». И именно это ее качество делало ее еще более соблазнительной в его глазах, а предстоящую встречу, в чем он не сомневался, еще более желанной.

Наконец, он повязал шарф и спрятал его концы за ворот рубашки. Потом подумал и вытащил снова наружу. Кажется, это придаст более спортивный вид. Теперь пиджак: в меру полосатый, в меру отутюженный. Относительно модный и не такой уж плохой. У него было чувство, что оделся он хорошо и весь преобразился. И посему запел:

отбивал он такт мелодии. Обычно такой момент наступал всегда после окончания песни, когда вступали исключительно ударные инструменты:

Еще пара глотков из бутылки, и привет!

Стоп! Он совсем забыл про ботинки! Да, ботинки. Вот они — в полном порядке. Черные, элегантные из эпохи его концертов. Неутомимо ступали они от выступления к выступлению, от вечера к вечеру. От Хапара до Хенефесса, от Хортена до Фредеринста. В последний год он особенно много ездил, и второе отделение сократилось. И вот теперь его посетило старое забытое чувство, обычное чувство, которое возникало за полчаса до выхода на сцену: ботинки плотно облегают ноги, слегка жмут, прикосновение брючного ремня к поясу, рубашки к груди. Пиджак чуть-чуть жмет под мышками. Все это создавало плотную респектабельную оболочку его расплывчатому, бесформенному телу. Он был доволен собой. Он отхлебнул последний глоток пива из бутылки и пошел в ванную прополоскать рот. Потом спустился по лестнице вниз, чтобы зайти на почту позвонить и вызвать такси. До «Вика» четыре километра. А у него самого телефона в квартире не было, и к этому он относился вполне спокойно.

Глядя из окна на стоянку, он ждал ответа. Дождь продолжался, мимо проезжали машины. На фасаде дома, прямо напротив, он в тысячный раз перечитывал вывеску: «Сильвстога. Мойка машин».

Как-то случайно получилось, что эта бензоколонка, напротив его почты, на своем рекламном щите воспроизвела почти те же южнонорвежские пейзажи, что были и на рекламе местного кустаря, бойко торгующего всевозможными сувенирами, включая национальные серебряные брошки. Отто с радостью воспринимал это забавное совпадение. Ведь именно благодаря этому для него воплощением летней Норвегии стали три слова на рекламном щите напротив почты: «Сильвстога. Мойка машин».

Он решил, не дожидаясь ответа, самому спуститься на стоянку такси, чтобы размять ноги — ведь дождь, кажется, уже перестал. А сегодня вечером ему предстояло танцевать!

 

25.

Что-то ее нигде не видно.

Ему удалось найти себе очень удобный столик в углу. Отсюда прекрасно можно обозревать и площадку для танцев, которая пока была пуста, так как оркестр еще не начал играть, и вход в зал, у которого все время мельтешил народ. В основном молодежь. Эти всегда наиболее активны и любят приходить заранее. Они пришли почти одновременно с ним. «Да, похоже, это будет молодежный вечер», — с нескрываемым раздражением вынужден был признать он. Со своим обычным раздражением, за которым скрывалась его неудовлетворенность, смущение, чувство никчемности, означавшее только одно: он явно становился мужчиной среднего возраста. Этого настроения не смогли приглушить даже пять высоких бутылок пива. Плюс еще поллитровая кружка, которую он только что принес себе из бара.

Отель «Вик» представлял собой довольно значительный курортный комплекс, разросшийся из белого крашеного домика, отель на берегу моря, с небольшим участком пляжа, несколькими весельными лодками, которые можно было взять напрокат, да парой столиков под итальянскими зонтиками на террасе. Прекрасное живописное место, которое, по мере развития туристической индустрии, изменило свой характер. При гостинице был построен большой кафетерий, потом и гриль-бар, закрытый бассейн с сауной, большой пункт проката лодок, площадка для минигольфа. Небольшая аллея со старыми соснами и дубками была срыта для того, чтобы расширить автостоянку.

В течение последних трех сезонов, согласно рекламным проспектам, кафетерий превратился в клуб «Сун Тан», стал одним из «самых популярных мест на побережье», во всяком случае, единственным местом на протяжении десятка километров, где молодежь или те, кто себя к ней относил, могли отдохнуть от скуки и однообразия жизни, раскошелившись лишь на вино да кое-что из еды. Упрочению репутации заведения способствовала прошлогодняя акция Государственного Норвежского Радиовещания, исключительно из-за нехватки материала включившего в свою сборную солянку репортажей из других мест, которые оно прославляла, репортаж и отсюда. Да, люди не разочаруются, посетив отель «Вик». Даже телевидение внесло свою лепту, уделив сорок секунд показу на экране избрание Мисс «Сун Тан» в программе «По летней Норвегии», после чего отель срочно напечатал двухцветные рекламные проспекты, мгновенно распространив их по всем кемпингам, супермаркетам, бензоколонкам, закусочным, пляжам и кафе — по всему южному побережью. «Самое популярное здесь, известное по всей стране место», — так было сказано в проспекте.

И вот сюда устремился поток отдыхающих. Пришлось поставить дополнительные стулья вокруг столов. Молодые, сияющие мордашки на изящных шейках так и вертелись по сторонам, посылая сияющие взгляды окружающим, надеясь на отклик с таким же сияющим взбудораженным ожиданием. Ведь именно здесь — центр всех событий, и именно здесь «летняя мечта» непременно должна сбыться.

Все посетители были моложе него. Почти все. Все были одеты легко, в модные цвета, все были изящные, хорошо сложенные или умели казаться таковыми. И тут же, среди них, находился Отто Хагебекк в строгом костюме, пожалуй, чересчур теплом, в рубашке странной расцветки, с шарфом на шее. Он поглощает бочковое пиво, чувствуя, как улетучивается оптимизм и хорошее настроение под огнем насмешливых взглядов со стороны представителей племени Красоты и Процветания, которые принимают манерные позы в то время, когда он лихорадочно озирается вокруг в поисках какого-нибудь запрятанного монитора, чтобы увидев себя в нем воочию, убедиться в том, что он находится в самом средоточии летней мечты, или обменяться взглядом с каким-нибудь шапочным знакомым, который мог случайно от скуки забрести сюда, и, оказавшись внезапно, как и он, на всеобщем обозрении, отчаянно пытаться придать лицу достойное выражение. Да, и впрямь, многие бросали любопытные взгляды на самого Отто, и не обязательно ему надо обижаться на это. Кто знает, а, может быть, наиболее молодые и глупые считали, что он какой-то особенный, например, важный завсегдатай отеля — быть может, даже иностранец! Кинорежиссер, изучающий жизнь, из тех, кто ищет таланты? Кстати, в таких случаях часто требуются толстяки, стоит вспомнить только Юна Сколмена, Хейде Стеена…

Господи, впрочем, до чего же глупо сидеть тут и копаться в себе, пытаясь вообразить себя бог знает кем, в то время как зал постепенно наполнялся людьми приблизительно одного возраста и даже комплекции. Ну что же, добро пожаловать, и, за ваше здоровье! Видя это, он снова повеселел. Теперь почти весь зал был заполнен. Все ждали, когда заиграет оркестр. Отто мог прекрасно обозревать все происходящее. Но никаких признаков появления Алисы, его Прекрасной Дамы, не было. Он уже стал сомневаться, хорошо ли он ее запомнил. Вокруг роились стайки летних девушек, от них буквально рябило в глазах. А вдруг она снова изменила облик, придя сюда в новом обличье? Ведь ему довелось видеть ее только дважды перед почтовым окошком. Можно ли ее назвать высокой? Пожалуй, рост у нее средний. А, может быть, немного выше среднего?.. И с кем она придет?

Он по-настоящему жаждал летних приключений.

И тут, он заметил ЕГО! Слегка растрепанный, меньшего роста, чем показалось Отто вначале, не такой уж приятный, но, по крайней мере, явно не из этих чистеньких маменькиных сынков, которые представляли здесь большую часть публики. Или нет? Он не так уж и отличался от прочей публики, просто был неряшливее других в своих засаленных джинсах и в свободной кожаной куртке. Волосы свисали длинными патлами, никоим образом непричесанные и неуложенные, впрочем, какое это имело, черт побери, значение. А вот главное: в манере поведения, его движениях что-то было! Отто Хагебекк наклонился вперед над столиком, сжимая руками кружку с пивом, и попытался активизировать все накопленные за годы работы на почте знания человеческой природы: он научился разгадывать намерения, личные планы и финансовые возможности, а не просто давать характеристики. Состояние опьянения еще больше обострило его природный дар анализировать, оно обострило все его чувства, в том числе и само удовольствие наблюдать и делать выводы. Итак, перед ним человек, который в свои молодые годы уже много успел повидать и испытать. На это указывала его небрежная, выжидательная манера. И когда он на мгновение повернул голову, Отто смог разглядеть его en face. Он был поражен. Его охватило чувство ужаса и блаженства одновременно: да уж, шрамы-то всегда могут рассказать о многом. Под левым глазом молодого человека был фонарь. Пятно сияло ярко-синим цветом, похожее, возможно, на удар ножа в скулу. Темные очки, какие-то случайные, вероятно купленные поспешно, могли скрыть его только отчасти. Так что многие другие посетители, помимо Отто, вполне могли его обозревать. Так, интересно, кровоподтек, рассечена губа. Нет, кажется обе губы. Это что, драка? Быть может, дорожное происшествие? Ссора с подельником по поводу дележа добычи после какого-нибудь налета? Или из-за девушки? А, может быть, просто падение в пьяном виде? Одно ясно — это идеальный объект для наблюдения Отто. Он был один из тех, кто чувствует себя, как рыба в воде в этом летнем необозримом потоке туристов, выныривая то здесь, то там, ловко проворачивая какое-нибудь дельце, или, наоборот, устраивая себе небольшое развлечение, а после этого — фуить! И пошел мгновенно на дно, чтобы затаиться, а потом глядишь, и вынырнет, появится совсем в другом месте, у других берегов. О таких людях, вернее, о такой жизни для себя мечтал и Отто в своем почтовом окошке, и он со смесью ужаса и восторга уносился мечтами далеко-далеко, с наслаждением фантазируя о великолепной операции на собственной почте. Он берет деньги, запирает контору и бесследно исчезает.

В приподнятом, жизнерадостном настроении, Отто до последней капли осушил кружку до дна. Голова его идет кругом. Он в упоительном предвкушении решительного шага к выбору своей судьбы. Вот он, перед ним, этот парень из другого мира, с других просторов. И он — Отто. Его «реальность», упорядоченный образ жизни, пристрастие к порядку и пунктуальности и, казалось бы, невозможность сделать что-либо нарушающее его. И вот, впервые, эта головокружительная возможность появилась. До чего же тонкой была скорлупа, которая окружала эту его упорядоченную жизнь. Малейшее сотрясение, и скорлупа лопнет, чтобы все перевернуть и выбросить его в самый, что ни есть дикий, страстно желанный хаос!

Еще одну!

Пиво стимулировало его мыслительный процесс, открывало новые взаимосвязи, приглушая старые, неперспективные. Ну что же, еще поллитровая кружечка, и предстоящая авантюра еще яснее предстанет перед его умственным взором!

Он поднялся, сделал несколько рассеянных шагов в сторону и столкнулся лицом к лицу с ней. Она!

Она, точно! Очки подняты наверх, на кудряшки волос. Лицо напряженное, морщинка на веснушчатой переносице, недовольная гримаска. Беспокойный взгляд. «Она ищет место за столиком!» — вдруг осенило его. А ведь он один занимал целый столик. Вот это шанс! Хватай его! Давай, мгновенно!

— И — и-и… Хеллоу!

Она не узнавала его. Да и как ей узнать его, ведь она видела его только в почтовом окошке, а тут он среди этой толпы, в совершенно новом обличье: в парадном костюме.

— Гм… Мы тут с вами разговаривали как-то… вы, правда, не помните. И… Мне показалось, что вы ищите, куда присесть. В таком случае, пожалуйста… — он неосторожно взмахнул рукой, и жест получился нелепый. Его отнесло в сторону. Да, не очень-то хорошее начало. Каким именно образом представиться? Что она о нем подумает?

— Вы говорите, что мы с вами разговаривали сегодня? Когда это было? Когда же это могло быть?

Она разговаривала с ним! Она снизошла до разговора с ним!.. И снова его охватило это непередаваемое чувство радости, оттого что она рядом, ее неподражаемая искренность и живость, которая привлекла его уже тогда, в тот самый первый раз, на почте. Она не отклонила столь беспомощно сделанное предложение. Рыбка заплывала глубже в расставленные им сети. Она клюнула! У него был шанс!

— На почте. Хотя вы наверняка не помните. Впрочем, не важно. Вы вполне можете присесть за моим столиком, вот здесь…

— А, почтмейстер! Ясно, я вас не узнала… Я не думала, что у вас есть ноги, — и она громко рассмеялась своей шутке. — Спасибо за приглашение, но тогда вам придется пригласить моего приятеля.

— Да, конечно.

Конечно же, без приятеля не обойдешься, несомненно, он должен участвовать в игре. Не совсем уверенно он поставил ей стул. И как только его рука коснулась ее спины, обтянутой блузкой, он оживился. Фантастика! Все сходилось! Все шло как надо! Все происходило так, как в его смелых мечтах, которым он предавался, сидя в своем кресле по вечерам. Она сидела за его столиком в клубе «Сун Тан», в отеле «Вик». Было начало десятого. Оркестр занял свое место, и скоро начнутся танцы…

Она помахала рукой, а также своей мимикой дала понять о приглашении того косматого типа в куртке.

А, вот и Он.

Ну, конечно же, здесь должен был быть и Он, как он мог об этом забыть. На первый взгляд не так уж они с Алисой и отличались от других посетителей, но отнюдь не для него, с его удивительным чутьем на все авантюрное, увлекательное, выходящее за рамки обычного. Для него же они были, как две пантеры в зоопарке. И он, вообще-то, собственно говоря, был рад тому, что она с приятелем. Все настолько соответствовало его мечтам, что это даже пугало, а для осуществления его мечтаний требовалась тщательно продуманная стратегия. Сидеть тут с ней за столиком один на один — это может оказаться для него с первого раза не под силу. Несмотря на это, он столько раз представлял эту встречу.

— А вот и Томми, — произнесла она с непроницаемым выражением лица, когда парень приблизился к столу.

Его глубокое, скрупулезное знание человеческой природы подсказывало ему, что тут можно было найти множество сложных нюансов, но сейчас его чувства и мысли были настроены на другое.

— Эй, Томми, ну-ка поздоровайся с моим почтмейстером!

С моим почтмейстером! Значит, она уже говорила о нем своему другу. Значит, так или иначе, он произвел на нее впечатление. Значит, он что-то значил для нее!

В замешательстве Отто сделал движение, как он надеялся, изящное, и едва не опрокинул стул:

— Привет, Томми!

— Вот как? Сам почтмейстер собственной персоной? — Томми провел рукой по разбитым губам, уселся поудобнее, сложил руки на столе, затем снял очки и положил их на стол.

— Небольшое происшествие, ничего страшного, — осклабился Томми, как будто предваряя вопрос, который мог возникнуть.

— Да, небольшая ссора с ревнивым супругом! — прокомментировала она. Подтекст был совершенно очевиден, ошибиться было нельзя. Все это становилось все более и более интересным. Он был ошеломлен наплывом впечатлений. Он, наяву, сидел за одним столом с НЕЙ! Ее друг был, вероятно, одним из тех, кем может интересоваться полиция. Одновременно было совершенно ясно, что в их отношениях есть какая-то неопределенность, был какой-то разлад. Но самое главное, венцом всего был тот факт, что она говорила о нем раньше, она его заметила. «Мой почтмейстер». «Сам почтмейстер собственной персоной». Что это означало? Почему они им заинтересовались?

Отто удобно устроился на стуле и, весь светясь дружелюбием и жизнерадостностью, переводил взгляд с одного из них на другого, напрочь забыв о своем навыке общения: всякие приемы, отработанные за годы работы на почте, светский разговор, остроумные реплики. Единственное, что пришло ему в голову, было верхом банальности.

— Позвольте вам предложить что-нибудь выпить.

Он вскочил с места, едва не опрокинув стул, и бросился за выпивкой, как будто бы опасаясь, что они сразу исчезнут, как только он отойдет от столика.

И вот, он уже возвращается назад, держа перед собой поднос с тремя полными пенящимися кружками пива, затаив дыхание и стараясь ступать медленно, он торопливо пробирается сквозь давку между столиками, весь горя от нетерпения: ведь стоит только замешкать, и сказочное видение может исчезнуть. В голове его беспорядочно кружились мысли вокруг одного и того же: он встретил все-таки и ЕЕ, и ЕГО, и сейчас он возвращался за столик, где они сидели, с пивом для НИХ!

И вот как раз в этот сложный для него момент оркестр начал играть до боли знакомую мелодию, вариацию на тему «Соте to те ту melancholy baby» в стиле поп. Он так хорошо знал эту мелодию, еще с тех времен, когда сам часто выступал, мелодия, исключительно выигрышная для кларнетиста, позволяла раскрыться возможностям инструмента, в полной мере задействовать нижний регистр. Что же касается этой группы, состоящей явно из школьников-старшеклассников, то все оттенки чувств они заглушали грохотом ударных инструментов, по-видимому, чтобы, оглушив окружающих, скрыть свое полное неумение играть. К тому же, чем менее цивилизованной была музыка, тем большее оживление царило в зале. Внезапно ему навстречу ринулась стайка красивых девушек. Он крепко ухватился обеими руками за поднос, изящно отклонил его в сторону и отошел сам, тем самым невольно оказавшись на несколько столиков дальше от желанной цели, но затем снова выбрался на правильную дорогу и, покачивая подносом, устремился навстречу своей судьбе.

Он подошел к столику. Она сидела одна. Очень приятно. И в то же время настораживает. Наверное следует заманить ее дальше. Томми поблизости не было. Небось пошел в туалет.

— А вот и я! Принес кое-что промочить горло, — торжественно объявил Отто (наверное чересчур торжественно, рядом с ней все у него получалось как-то нелепо) и поспешно, с преувеличенной расторопностью расставил кружки на столе. В общем-то, когда он бывал пьян, его движения порой были весьма стремительными, полными судорожной грации. И он вовсю старался продемонстрировать это ей, показать, что, невзирая на количество выпитого пива и внушительные габариты, он вполне владеет своим телом. Естественно, не все шло гладко, он постоянно корил себя за промахи.

— Где Томми? — спросил он, хотя, собственно говоря, ни он, ни пиво его в эту минуту не интересовали.

На это она просто пожала плечами.

— Ну, что ж, выпьем!

Ему так хотелось услышать что-нибудь ободряющее с ее стороны.

Тут она посмотрела на него таким взглядом, как будто бы только сейчас поняла, что это он вернулся с пивом. Она улыбнулась ему едва заметной улыбкой, которая могла означать все и ничего. Она наклонилась к нему и начала разговаривать так, как будто он был ее старинный друг, по которому она соскучилась:

— Правда, я уж никак не думала, что почтмейстеры могут ходить на танцы.

— И у почтмейстеров есть крылья, — продекламировал он в то время, как оркестр начал играть мелодию Come fly away…

— Так здорово, что ты выдал мне деньги, хотя у меня не было удостоверения личности. Я имею в виду, что ты ведь не должен был, не имел права выдавать их мне. Я-то знаю правила. В общем, это было ужасно мило с твоей стороны…

— Давай-ка потанцуем! — вырвалось у него, хотя он прежде хотел оглядеться вокруг, чтобы обдумать происходящее. Совершенно ясно было только одно, она изо всех сил старалась установить с ним контакт. И как раньше, она показалась ему чертовски привлекательной, какой-то своей наивностью, как будто бы за ее ультрамодной одеждой и этими очками скрывалась совсем другая девушка, здоровая, свежая, приветливая, даже грубая, вероятно, немножко деревенская. И это в ней казалось ему столь же привлекательным, как и жажда приключений, авантюризм прожигательницы жизни, которым веяло от нее. Ведь он читал объявление, что она в розыске. Он не мог ошибиться ни в ее имени, ни в том, что на фотографии была она. Да еще этот ее спутник… Какой же она была на самом деле? И вот она сидит напротив и вовсю старается понравиться ему. ЕМУ! Нет, объяснения всему этому его насквозь пропитанные алкоголем мозги дать не могли. У него просто было предчувствие, что он на пороге великих событий. Сегодня вечером он как шахматист, которому предстоит сделать ход конем. Ничто не сможет помешать ему. Он сыграет свое дерзкое соло и надеется, что его услышат. Хотя он никогда не был особенно решительным во время танцев.

— Даже и не знаю, идти мне с тобой или нет, как посмотрю на острые клювы этих дятлов, — она, смеясь, указала на его ботинки, когда он галантно встал за ее стулом, якобы, чтобы его отставить, а на самом деле, чтобы удержаться за спинку самому. — Подумай, а вдруг ты мне наступишь на ногу.

Он медленно обвел взглядом свои знаменитые парадные остроносые ботинки.

— Эти ботинки… — начал он серьезно, ведь ситуация требовала, чтобы он немедленно отреагировал, сделал встречный ход. — Это весьма заслуженная пара башмаков стерла несметное количество половиц во время танцев, — (ложь, вранье, никогда уж он не был заядлым танцором) — протопали несколько квадратных километров паркета… отбивали такт на стольких прославленных сценах, они… — он замешкался, она явно уже потеряла интерес к продолжению. (Господи, он всегда так легко поддерживал беседу, но ведь сейчас он так близко от НЕЕ…) — Моим башмакам довелось увидеть на своем веку больше, чем башмакам Людовика XIV!

— То-то мне показалось, что они малость антикварные, — отозвалась она.

Он заметил, что слово «антикварные» она произнесла в два слога «анти-кварные». Она явно из деревни. И при этом у нее совершенно пленительный облик королевы гангстеров и поп-звезды.

— Но костюм у тебя, пожалуй, клевый. И шарф на вид прямо-таки английский. Стильно, ничего себе. Ну что, рискнем, потанцуем!

И тут, не говоря ни слова, она вывела его на площадку для танцев. Этот момент мог для него сравниться только с выходом на арену Колизея в те времена, когда первых христиан травили львами. Они оказались на тесном пространстве извивающихся тел, которые трепыхались, почти прижавшись друг к другу, как в агонии, с отчаяньем приговоренных к смерти, смирившихся с судьбой, полностью лишенные надежды покинуть это несчастное пространство и, тем самым, спастись от этих немыслимых страданий, которым, судя по выражению их лиц, они подвергались.

Что касается Отто, то теперь он страдал и от самой музыки и от давки вокруг. Среди всей этой массы извивающихся, как змеи, людей, проявляющих буквально чудеса гибкости и согласованности, вряд ли кто-то стал бы так уж постоянно вглядываться в сияющую физиономию млеющего от восторга толстяка.

К счастью, она тоже не походила на такую уж заядлую посетительницу дискотек. Пару раз она пыталась оторваться от него, сделав несколько взмахов руками и изгибов тела, но кончилось это тем, что их еще теснее прижали друг к другу, его живот и ее груди. Он ощущал ЕЕ. Он ощущал ЕЕ! Ее мощную прямую спину под блузкой. Два больших и плотных шара были прижаты к его переполненному пивом животу. Это было так соблазнительно, что даже его отвислый приятель внизу живота очнулся от спячки и слегка напрягся. Черт побери! А вдруг она это заметила? А, ерунда, ну и пусть себе заметила. Такая девушка наверняка ко всему привыкла. Иначе не будешь выглядеть, как кинозвезда, да еще находиться в розыске. Ясное дело, она все заметила — не могла не заметить, и, тем не менее, не отпрянула!

Он застонал от стыда и наслаждения.

— Что? — звучно спросила она, музыка заглушала голос. — Что такое?

— Музыка! — закричал он, чтобы хоть что-нибудь ответить.

— Ну и что музыка?

— Ужасная! Непрофессиональная. Банальнейший диско. Дерьмо.

— Ну что ты, хорошая музыка, — завизжала с восторгом она ему в ответ, потом отстранилась от него и принялась скакать так, что два шарика под блузкой тоже принялись подпрыгивать и колыхаться. Он увидел, как по ее спине и бокам струиться пот. Что касается его состояния, то оно отчетливо обозначилось через брюки. Количество выпитого пива начало сказываться: стало трудно координировать движения и сохранять равновесие. Он совершенно обалдел, одновременно ощущая и блаженство, и смущение, уверенность в себе и робость, горя ожиданием дальнейшего развития событий. И это он не променял бы ни на что на свете!

— А какая музыка нравится тебе?

— Музыка? Конечно же, старый добрый джаз. Веселый джаз: там-тарам-там-ди-диттен-диттен-дай… Я тоже играл в свое время: Ди-ди-лидде-лидде-лидде-ли-ли… На кларнете. Слышала бы ты мои соло: Диделидудела…

— Ты играл вместе с группой?

— Еще бы, джаз-банд. «Октет Отто», так он назывался, хотя нас было всего семь. Отто лучше сочетается со словом «октет». Отто — это я. Так что будем знакомы. Отто Хагебекк, почтмейстер. Честь имею представиться.

Он протянул ей руку, и она пожала ее крепко и энергично.

— Алиса Хамре.

Он расхохотался. Вот тебе и королева гангстеров, называет свое настоящее имя, хотя ее разыскивает полиция. Скорее, она напоминает школьницу.

Вскоре оркестр снова оглушил их, и им остался только язык жестов, вернее тел. Пошла медленная мелодия, и тактика потребовала от него положить руки ей на плечи. И вдруг, о чудо, она обвила своими руками его шею и плотно прижалась к нему. Какое блаженство! Отто вовсю старался удержаться на ногах, разок они налетели на парочку подростков. И тут он заметил Томми, который танцевал, тесно, очень тесно прижавшись к эффектной блондинке. «Может быть, именно поэтому Алиса и прижалась к нему», — размышлял он, ощущая прикосновение ее щек к своей шее, а ее уха к своему кадыку. Было ли ее поведение всего-навсего ответным шагом? И только в пику своему дружку, только из-за него она допускала его медвежьи объятия? Может быть, она ревновала своего парня? И для Отто это был добрый знак. А вдруг это приведет к тому, что Отто сможет стать его заменой?

Он обнимал девушку, и это обнадеживало. Все возможно! Он уже видел их в будущем: Алису и Отто; преступная парочка в поисках приключений, баловни судьбы, которым способствует удача, множество дорожных случайностей, его неистощимая находчивость. А движущая сила их авантюрного существования — любовь! Это вам не прозябание в двухкомнатной квартирке, принадлежащей коммуне, на жалованье чиновника двадцатого разряда. Он все время стремился бросить все это. Собрать вещи и уехать. Просто смыться. Разве не было у него постоянного тайного предчувствия, что он рожден совсем для другой жизни. Что его природные данные были рассчитаны на нечто большее, чем на выполнение обязанностей почтмейстера в поселке Странде. Теперь, когда его неудачный брак стал историей, перед ним открывались новые горизонты. И он еще крепче прижал Алису к своему огромному-огромному телу.

— Знаешь?.. — кричала она ему.

Он отстранил ухо от ее кудряшек и внимательно посмотрел на нее.

— Ты знаешь, а я ведь тоже играла, на корнете, в школьном оркестре, так что мы с тобой сможем как-нибудь исполнить дуэт!

 

27.

Ну и королева гангстеров! Ревнует своего приятеля только потому, что тот слишком близко прижимался к партнерше во время танцев.

Было совершенно очевидно, что она на него дулась. И вот в перерыве между танцами они снова все втроем сидят вместе, за одним столиком, но жизнерадостного настроения как не бывало. Алиса все больше молчит, держится небрежно, совершенно не откликается на все попытки вовлечь ее в разговор. Этим занимается Отто, старается изо всех сил. Зато этот Томми отнюдь не разговорчив. В основном, пьет пиво, только время от времени вставляя отдельные замечания, его взгляд блуждает по залу. Возможно, в поисках очередной блондинки? Хотя временами он явно прикладывает усилия, чтобы продемонстрировать доброжелательный тон.

Теперь Отто Хагебекк оказался в большом затруднении. К тому же он ужасно вспотел, и это отнюдь не способствует ясности мысли. Казалось, он вполне владеет ситуацией, сумел все обставить в выгодном для себя свете. Сидя за одним столиком с этими двумя, он чувствовал себя так, как будто ему выпал крупный выигрыш в лотерее. Ну, а дальше-то что? Какой линии поведения ему придерживаться? То, что эти двое не ладили, не облегчает дело. Он все еще продолжал ощущать в своем теле возбуждение от соприкосновения с ней во время танцев, хотя не мог не признаться себе, что ее поведение было просто игрой. Правда, он знал, что к таким, как он, мужчинам не очень-то ревнуют, так что должна быть какая-то веская причина, почему она выбрала его, а не кого-нибудь другого. А если он действительно нравился ей, то почему Томми так спокойно воспринимал это? Непостижимо! Спокойно сидит тут за столом, на губах — легкая улыбка. Невозмутимо наблюдает, как местный почтмейстер заигрывает с его девушкой. И откуда такая подчеркнутая доброжелательность?

Отто никак не мог этого понять. Он вообще все меньше и меньше был в состоянии понять происходящее. Ему все труднее и труднее становилось осуществлять свои походы к стойке бара за пивом, а это сейчас было для него самое главное: регулярные походы за пивом к стойке бара. Он приносил все новые и новые поллитровые кружки с пивом, за которые платил. Он настоял на этом из чувства самоуничижительной гордости. Собственно, с деньгами-то у него было не очень. Ведь каждый месяц часть своего жалования он платил Соне, хотя она уже нашла себе работу и зарабатывала не хуже него. Но все же он хотел позволить себе угостить своих новых, таких замечательных друзей. Он не мог отказать себе в этом удовольствии…

— Ну что же, надо повторить! — то и дело восклицал он только потому, что ему нечего было больше сказать.

— Что же, что же отправлюсь в оазис и поторгуюсь с бедуином.

Бедуином он называл кельнера-немца, приезжавшего сюда на работу в последние сезоны и прославившегося тем, что следовал своим правилам: отказывался обслуживать несовершеннолетних и пьяных.

Отто с трудом поднимался со стула:

— Никуда не уходите, я сейчас вернусь!

— Ну что ты, теперь наша очередь, — настаивала Алиса, выразительно глядя на Томми. — С какой стати ты целый вечер будешь за нас платить.

— А почему бы и нет? Почему бы и нет? — успокоил их Отто с интонацией человека, привыкшего быть душой общества. — Ладно, ладно, рассматривайте это как проявление знаменитого серланнского гостеприимства.

— Да пошел ты в жопу со своим гостеприимством. Тут в Серланне уж такое гостеприимство, только держись, — вырвалось у Томми.

— Да, но ты же не из Серланна и глупо, если все время будешь платить за нас, — Алиса наклонилась над столом и пристально посмотрела на Томми. Она тоже что-то почувствовала. Что-то не то.

— Не будь гордячкой! Но ведь он хочет платить! Не разорится, если угостит нас парой пива. Ведь не разоритесь же вы, господин почтмейстер? Нет, ты только взгляни на его костюм! Этот человек купается в деньгах. А если их вдруг не хватит, то он крутанет колесико, откроет дверку сейфа, достанет парочку пачек с сотенными, а на следующий месяц вложит их обратно. Правда, Отто?

Он попытался даже похлопать Отто по плечу, но не дотянулся.

— Да это еще проще, — громогласно заявил Отто, совершенно обалдевший от лестного предположения, что он на такое способен. — И нет у нас никаких сейфов, обычный шкаф для денег. А вот и ключ! — и он бросил на стол связку ключей, как бы демонстрируя и свою беспечность, и свою значимость хранителя всевозможных ценностей: марок, чековых книжек, квитанций, ценных писем и тому подобного, особенно значимых теперь, в курортный сезон, и ключ от всех этих сокровищ был надежно спрятан под одним из клапанов его пиджака, сшитого по моде двухлетней давности.

— Значит, и кода никакого нет?

Отто задумчиво кивнул и внимательно посмотрел на связку ключей, которая так соблазнительно лежала перед ним на столе. Он едва сдерживал намерение немедленно спрятать ее обратно в карман. Что он, и в самом деле сошел с ума — стоять тут и выкладывать ключи перед теми, кого он сам определил как грабителей? Ну, впрочем, лучше считать их соучастниками бунта, который он жаждет устроить против всего этого летнего цирка. Тот контраст, который представляли эти двое по отношению к другим посетителям отеля «Вик», как раз показывал разницу между Норвегией на рекламных проспектах и реальной жизнью, которая включает в себя однообразные семейные заботы, ежемесячную оплату стоимости квартиры и самое безрадостное, что может быть — безработицу, списки очередников на получение работы, посылки заявок с анкетными данными в надежде получить работу и отказы, неустроенную личную жизнь, болезни и разводы.

Отто Хагебекк довольно много читал. Он знал кое-что о мире, о тайной подоплеке многих явлений. Но он не допускал и мысли, что все это может иметь отношение к нему. Понял это только после ухода Сони. После шока. После пережитого отчаянья, смешанного с чувством облегчения и жалости к себе. Он начал пить и размышлять. Постепенно он начал кое-что осознавать, например, что ему не следовало бы жениться, во всяком случае на такой женщине, как Соня, а уж коли это случилось, ни в коем случае не переезжать сюда, в эту часть Норвегии, где неколебимо царила ее семья. Одновременно он пришел к заключению, что на всю жизнь обречен оставаться теперь в этом местечке. Ведь он, к сожалению, не из тех, кто способен перевернуть свою жизнь. Одно дело исполнить проникновенное соло на кларнете со сцены и совсем другое дело принимать самостоятельные решения в жизни. К нему приходило понимание, насколько невыносимым, унизительным стало его положение в Странде. Внештатный почтмейстер, от которого ушла богатая жена, лысеющий мужчина без всяких видов на будущее, постепенно спивающийся; в таком местечке, как Странде, все это невозможно скрыть, и он чувствовал, что народ посмеивается над ним, беднягой, приехавшим сюда из восточной части страны. Иногда, особенно после солидной дозы пива, он начинал настолько ненавидеть свою жизнь, что в нем просыпался берсерк, готовый по малейшему поводу крушить все вокруг.

Поэтому ему было нетрудно вообразить себя в одних рядах с теми, кто шел наперекор обществу, потому что их вызов общепринятым нормам был и его протестом против тупиковых ситуаций, из которых состояла его жизнь, он делал шаг, который казался ему разумным, который, как цепная реакция, вел к необходимости нового шага. Пошевелив мозгами, он принимал решение, которое вело к необходимости принятия нового решения и так далее, пока он не натыкался на стену. Ему был необходим внутренний запал, благодаря которому он смел бы ко всем чертям все условности и препятствия на своем пути! Но такого запала у него не было, поэтому он слегка замешкался, прежде чем убрать связку ключей. Он решил использовать эти ключи, как приманку для этих двоих. Ему надо их удержать, они так нужны ему. В руках этой парочки находился конец нити его судьбы. Если они исчезнут, его жизнь потеряет смысл, он будет раздавлен этим мерзким патриархальным городком и своей собственной беспомощностью. Его прошиб пот. Он вступил в ту стадию опьянения, когда мучительно осознавал себя неудачником. В своих мечтаниях он должен был на что-то опереться. Он был не в состоянии самостоятельно справиться со сложившимися обстоятельствами. Ему нужна была их помощь.

— Нет, мой сейф можно открыть даже консервным ножом.

Он захохотал и со звоном подбросил вверх большую связку ключей, она благополучно приземлилась прямо к нему в карман. Жаль, что на столике не было пива в бутылках, а то бы он с удовольствием снабдил бы их открывалкой.

— Но никому не говорите об этом, все это большой секрет! — усмехнулся он безумной улыбкой.

— Надо бы нам с тобой выпить, — ухмыльнулся Томми и встал вдруг рядом с ним, такой элегантный, гибкий, живой, похожий на дикого зверя.

— Да, я как раз хотел принести…

И Отто повернулся к стойке бара. Снова заиграл оркестр, эта музыка била по ушам. В его же душе звучало соло из «Голубой леди», в котором тихое проникновенное одиночество, передаваемое изысканной протяжной мелодией, прерывалось вдруг внезапными смелыми переходами, резким диссонансом. Он помнил игру Гудмана, но и свою тоже. В тот вечер он был явно в ударе, весь зал сидел и слушал, как зачарованный. А в заднем ряду сидела Соня, в тот вечер она позволила проводить ее…

— Я имею в виду по-настоящему выпить… — Томми похлопал себя по оттопыренному карману, а затем положил руку на плечо Отто и дружески, но решительно повел в сторону туалета.

Раковина была испачкана блевотиной, повсюду на полу были раскиданы бумажные полотенца и туалетная бумага. Из кабинок доносилось харканье и другие раскатистые звуки.

Томми извлек из кармана плоскую бутылку водки.

— Вот. Пей.

Отто сделал несколько глотков, неприятно ударило в голову. Он не любил мешать. Если пьешь только пиво, все стабильно. Стадии опьянения были четкими, все как по часам, и ничего неожиданного не происходило. Но пиво и крепкое спиртное плохо сочетались. Зажглись и замигали сигналы опасности. Но как он мог отказаться, если сам Томми стоял тут рядом с ним и настойчиво предлагал ему глотнуть. Он подумал о том, что, кажется, между ними завязываются какие-то отношения, но потом понял, что это ничего не значит. Просто ответ на его угощение пивом, и все же ведь Томми отнюдь не обязан делать этого. Этот, так сказать, рыцарь больших дорог, имеющий столь большой перевес по сравнению с ним, вполне мог бы просто воспользоваться добротой и пивом навязчивого толстяка с местной почты и вдобавок потребовать от него каких-то других услуг. «Таковы правила игры», — подумал он с какой-то самоуничижительной радостью. Томми ничем ему не обязан, а он, поди ж ты, угощал спиртным, можно сказать, навязывал его.

Он сделал большой глоток, закрыл глаза и почувствовал, как все плывет. Надо быть осторожным. Напиваться допьяна совсем ни к чему. С другой стороны, почему бы и нет. Вместе с Томми он почувствовал себя сильным, крепким, независимым. Раньше он был способен лишь напиться пива да вести «Фольксваген» на скорости 90 км там, где предел был 80, но теперь он покажет им всем! Внезапно появились двое из племени Молодых и Красивых со своим дурацким смехом, громкими голосами, сияющими белозубыми улыбками на гладких загорелых физиономиях, а тут он — толстяк в начальной стадии алкоголизма. Господи, он просто больше не в состоянии был выносить этих хорошо сложенных, пронизанных солнечными лучами чистеньких мальчиков, которые всюду чувствовали себя хозяевами и смотрели на местных жителей со смесью недоверия и насмешки. А ведь именно так в мгновения уверенности в себе и сам он смотрел на других. Они были из тех, которые наполняют здешние пространства жужжанием автомобильных моторов, ревом лодок, громким говором и мельтешат в дорогой одежде, держа в руках дорогие ракетки. Они делали серую и убогую жизнь других еще более серой и убогой, совсем безнадежной.

Эти двое собрались вынуть из карманов брюк по бутылке пива. Отто только попытался было сделать шаг вперед, как почувствовал на своем плече руку Томми. Какие-то семнадцатилетние детишки вздумали накачаться пивом. Сопляки. Смешно.

— Идем-идем, — бормотал Томми, — не обращай внимания. Нам-то что…

Конечно же, им-то что. Но от этих слов он почему-то рассердился еще больше. Он рассвирепел от негодования. Уже выходя, он споткнулся и застонал от бессилия. И тут в простенке между дверью и раковиной он заметил пластмассовую трубу для бумажных полотенец, поцарапанную, облезлую и, конечно, без полотенца.

Как разъяренный медведь, он сделал несколько шагов вперед и ударил по пластмассовой трубе, ударил в самую сердцевину, где виднелась нецензурная надпись, нацарапанная корявым детским почерком. Раздался страшный шум. Отто пронзила сильная боль, у него зазвенело в ушах, ударило в голову, потемнело в глазах. Он рассек кожу, и между пальцами появились два кровоподтека. Молодые парни оглянулись и внимательно наблюдали за ними.

— Послушай, тебе надо успокоиться. На, выпей.

Отто шмыгнул носом и глотнул из бутылки. Теперь он согнулся, пытаясь спрятать пораненную руку, и направился в сторону ярких огней и громких звуков. Он вел себя совершенно по-идиотски и громко застонал, не столько от боли, сколько от тоски.

— Ну что, пошли, — поторопил его Томми, — удар был хороший.

За столиком, рядом с Алисой, у него опять поднялось настроение. Томми, в погоне за новой блондинкой, быстро покинул их. Алиса следила за ним. Острота боли притупилась. Рука казалось какой-то вялой, но точно таким же было все его тело. Он почувствовал себя совсем пьяным.

— Ты только подумай, ведь завтра мне играть. Да, выступать. Но не в «Октете Отто», а в оркестре «Янычары». Я туда записался, чтобы чем-нибудь заняться, чтобы пальцы были в форме. А теперь, посмотри…

Он протянул ей руку с распухшими пальцами.

— Не очень-то здорово для участия в шоу. Завтра открытие «Недели Странде». Недели торжества торгашей. Начало в час дня, мы прошествуем по E-18, остановив на тридцать минут все движение. Потом небольшой концерт — четыре произведения. Какой кошмар! Талантливый музыкант дошел до того, чтобы прославлять местных торгашей. Играть для этих «грешников на летнем солнце», по выражению поэта. Вот что жизнь делает с нами. Со мной. Особенно со мной. И как ты все это выслушиваешь? Ты просто потрясающе милая и прелестная. Потрясающе милая. Прими это как комплимент от человека с опытом семейной жизни. Я чувствовал это весь вечер, всеми своими нервными окончаниями. Ты ужасно милая, Алиса Хамре. Загадочная Алиса Хамре…

Пытаясь поставить на стол пивную кружку, он опрокинул ее и разлил пиво.

— Ну что, пойдем потанцуем?

Он поднялся со стула и снова опустился на него. Потом поднялся, держась за стул, как какой-нибудь обитатель дома для престарелых. Она тоже встала, хотя было неясно, пойдет ли она танцевать с ним, или, быть может, вообще хочет уйти.

Она взяла его под руку:

— Я думаю, тебе стоит ненадолго выйти.

Он был не против. Только бы выбраться из этого лабиринта столиков, потом три ступеньки, стеклянная дверь, и вот он, свежий воздух!

Он не успел поблагодарить ее, как в его животе забродило, и он успел только пробормотать «прошу прощения» и отскочить от нее на несколько шагов в сторону газона. Из его широко открытого рта вырвалась пенящаяся струя, он пошатнулся, не смог удержаться на ногах, и упал, выставив вперед руки и зарывшись лицом в продолговатую клумбу.

 

28.

Лунная ночь.

Луна освещает безлюдную дорогу, которая петляет среди прибрежных холмов. Фиорд совсем близко, и слышен плеск волн.

Макушка лета. Разгар курортного сезона. И вот этой лунной ночью он идет, спотыкаясь, а девушка поддерживает его под руку, он то и дело спотыкается, его уносит в сторону, хотя после рвоты и наступило облегчение.

— Зачем нам всю дорогу идти пешком? Давай возьмем машину, — все время повторял он.

— Ничего, ничего, дойдем пешком. К тому же ты в таком виде, что никакое такси тебя не возьмет.

Да, прогулка по E-18. Юноша и девушка возвращаются с вечера танцев. Пронзительный запах хвои. Свежий, почти пряный воздух после дождя. А у него стучит в голове, руки беспомощно повисли, ноги подгибаются, и единственное, о чем он мечтает, это повалиться в постель и заснуть.

Показалась машина. Он выставил руку, пытаясь ее остановить. Но она оттащила его на обочину. Из окон донеслась оглушительная музыка. Ее было слышно еще некоторое время, пока машина не скрылась.

— Эти придурки могли тебя задавить, — заметила Алиса.

— О господи, черт бы их подрал, а ты такая милая, чем я это заслужил?

Он посмотрел на луну, она была круглой, и, как полагается, серебрила водную гладь фиорда. Идеальное обрамление для сцены: мужчина и женщина купаются обнаженными в морской бухте. Он знал тут почти все бухты. И везде сейчас наверняка царили тишина и покой. Но он тут же ощутил, что весь дрожит от ночной свежести, ведь дождь только-только закончился, к тому же его трясло и от усталости, опьянения, раскаяния за свое поведение и сожаления по поводу упущенных возможностей.

— Как приятно идти вот так ночью! — произнесла она и посмотрела на луну. Она сказала это так, как будто шла рядом не с потасканным, лысым алкоголиком, запачканным блевотиной, а с кем-то совсем другим. Он чувствовал, что от него разит.

— Тебе надо вернуться. Возвращайся в кафе, — бормотал он. — Теперь-то я уж дойду. Большое спасибо за чудесный вечер… — Он пытался хоть как-то обрести прежнее настроение человека, которому выпала удача. Но, казалось, все рассыпалось на куски.

— Нет, я вижу, что тебя надо проводить, ты сам не дойдешь, — возразила она, продолжая идти, держа его под руку.

— Я ведь тебе уже говорила, что люблю ходить пешком. Если бы у меня еще были удобные туфли…

— Надень мои дятлы…

И они оба засмеялись. Оказалось, что они уже прошли полпути. Удивительно, как быстро, может быть, потому что идешь в лунном свете.

— А, вот она, твоя холостяцкая берлога?

Да, тут свет лучше бы не включать. Он никак не думал, что она зайдет к нему. На полу рядом с креслом выстроились пустые бутылки. На столе и диване — горы старых газет… Через открытую дверь спальни виднеются горы грязного белья на полу, а в кухне гора посуды за это время отнюдь не уменьшилась.

— Ну, что ж, не так уж и плохо, если навести порядок.

— Конечно, конечно, — забормотал он. — Знаешь, тут одна женщина приходила мне помогать, но сказала, что больше не сможет приходить.

— Да ладно, я прекрасно знаю, как именно это бывает, — произнесла она, не обращая внимания на объяснение и наигранный тон.

Господи, и почему они все говорят о каких-то пустяках. Наверное, ему стоило объяснить свое поведение, взять инициативу разговора в свои руки.

В замешательстве он указал на стул и предложил ей сесть. Она с радостным стоном опустилась на стул, откинулась на спинку, выставила ноги вперед и закрыла глаза:

— Ну и прогулочка! У тебя есть что-нибудь попить, типа лимонада?

Он ринулся на кухню. Там в холодильнике у него был лимонад. И сельтерская. И минеральная вода. Множество шипучих напитков. Временами он начинал пить вместо пива безалкогольные напитки.

— Виноградная содовая, — радостно предложил он ей и быстро открыл крышку бутылки с помощью открывалки, находившейся в его связке ключей, жест получился не такой элегантный, как он рассчитывал: болела рука. Ему удалось также найти почти чистый стакан.

— Ммм…

Она продолжала сидеть на стуле, и, кажется, не собиралась покинуть его при первой же возможности.

— Я пойду, пожалуй, слегка приведу себя в порядок…

Он не смел даже взглянуть на свою нижнюю часть тела, на свои брюки. Ему вдруг страшно захотелось под душ, чтобы смыть с себя всю эту налипшую дрянь, и блевотину, и землю, а еще хотелось невозможного: чтобы струи воды унесли с собой и все глупости, которые он натворил в этот вечер!

Он направил на себя душ, сначала холодную струю, потом горячую, потом снова холодную. Господи, как хорошо, что у них не возникло мысли искупаться голыми при луне. До чего же он все-таки толстый!

И вот он стоит под душем, ощущая его живительные струи. Очень болели костяшки ободранных пальцев, да на изгибе кисти ощущалась какая-то дьявольская пульсация. Наверное, перелом. Казалось, во время длинной прогулки, он уже протрезвел, но стоило ему закрыть глаза, как он начинал падать в пропасть. Он ухватился одной рукой за раму окошка сбоку, струя забила прямо в лицо, тысячи острых иголочек как наказание за тысячи промахов, совершенных сегодня вечером.

Вскоре горячая вода закончилась, и он начал мерзнуть. Вытираясь не просохшим еще с прошлого раза полотенцем, он смотрел через стекло, вглядываясь в освещенный луной детский уголок для игр между склоном горы и гаражом. Детская площадка его сына Пера Хельге. Тут валялась и рождественская елка, которую вынесли сюда седьмого января, на тринадцатый день после рождества. Мишура поблекла от солнца и дождей, но при свете луны слегка отливала серебром. Выглядела она очень нелепо, и это почему-то его утешило… И все же вокруг было красиво. И он только что совершил четырехкилометровую прогулку под луной. Запах хвои, смешанный с запахом выхлопного газа, отдаленный грохот музыки. Вот она летняя романтика. Европейское шоссе — E-18.

Когда он вернулся в комнату, то увидел, что она спит, почти в той же позе, в какой он ее оставил, только сняла сапоги и отбросила их подальше, да запрокинула голову на спинку стула. Лицо под немилосердным светом лампы, свисающей с потолка. Он приободрился. Она спит и не может осудить его. Главное, что она была. Была у него. Можно расслабиться. И подумать. Подумать о ней, опять же о ней.

После душа он вполне приободрился. Если бы только так не ныла рука. Он снова стал ощущать себя на высоте. Еще бы стаканчик пива. Не более того. Какая-то пара глотков, чтобы промочить горло… Он взглянул на спящую Алису, кажется, она крепко спит и не может внезапно пробудиться и застать его врасплох, он прошел на кухню, распахнул холодильник и вынул бутылку. Связка ключей осталась в кармане костюма, который лежал в узле грязного белья на полу в ванной, поэтому он воспользовался открывалкой для консервных банок, прикрепленной к стене. Глоток, два глотка, три больших глотка… Кажется, все снова встало на свои места! Босиком, держа в руках бутылку, он прошел в комнату, сразу оценив ситуацию. Спящая красавица посреди его холостяцкой берлоги. Сейчас он был страшным троллем из Синей горы. И что же он будет с ней делать? А что, собственно говоря, проделывают тролли с принцессами, заключенными в их горе? Он всегда считал, что в детских сказках о принцессах и троллях с их длинными носами скрыт сексуальный смысл. И теперь его осенило совершенно точно, какой именно подтекст скрыт во всем этом: «Мечта стареющего, неудовлетворенного мужчины о полной власти над молодой женщиной!»

Он осторожно приблизился к стулу. На нем была старая рубашка и джинсовые шорты, и он чувствовал себя вполне непринужденным, способным хорошо управлять своим телом, раскованным внутренне и внешне благодаря душу и пиву. Он сосредоточился на самом главном. На ней. Как сделать, чтобы это было ей приятно. Чтобы не обидеть ее.

Он встал на колени рядом с ее стулом, изучал ее лицо и тело со страстной нежностью. Во время сна она казалась старше. Морщинки у губ и под глазами. Волосы уже начали терять свой ярко-светлый оттенок, и там и здесь появлялись рыжие и коричневые пряди. Принцесса-то была довольно потасканная, но он любил ее, кажется, даже и за это. И теперь уж он мог бы сказать: «Я знаю, как это с тобой было…» А ведь это сделала она. В ответ на его идиотские выходки произнесла свои замечательные слова в знак понимания и сочувствия. Сам-то он не догадался.

Он принялся ласкать ее. Осторожно гладить волосы, потом лицо, щеки, шею, грудь. Восхищенно, нежно, так осторожно прикасаясь, самыми кончиками пальцев, не мужчина — дыхание влюбленного… Но она все же неожиданно проснулась, пробудилась со словами: «Боже, я, кажется, уснула. Где я?»

— Спи, — успокоил он ее. — Ты можешь остаться здесь столько, сколько хочешь…

И она как будто бы согласилась с ним, просто устроилась получше.

— Да, пожалуй, я посплю, — шепнула она, поджимая под себя ноги.

Стараясь крепко прижать ее к себе, он помог ей перебраться на диван. При этом он проникся к ней каким-то отцовским чувством. Он помог ей устроиться на диване, нашел подушку. Она уже снова спала, подложив руку под щеку. Надо было бы поискать плед, но он был не в силах отойти от нее. Ведь здесь перед ним, на его диване, лежала его мечта! И он вновь стал перебирать события вечера, свои промашки, ее дружелюбие, такое неожиданное со стороны Королевы Гангстеров, и вот она даже пришла к нему в дом! Его переполнял поток чувств, опьянение делало его неукротимым. В этой девочке было для него все! На ней были сосредоточены все его мечты и желания. Сон наяву. Он с ужасом думал о том, что как только она проснется, все исчезнет, она сразу поймет, с каким ничтожеством провела ночь. Как доказать ей свое восхищение, свои надежды и стремления, свои благие намерения, несмотря на то, что он такой неуклюжий, выставлял себя целый вечер таким придурком с этими своими плоскими шуточками, вертел своей тушей во время танца, а под конец его вырвало перед самым входом в отель!

— Ммм… — простонала она и повернулась, чтобы устроиться поудобней. — Так хорошо спать в нормальном доме, под нормальной крышей, палатка так осточертела…

Он ликовал. Даже и в полусне она подавала ему знаки, что помнит его, понимает, что находится у него, и это было самое главное.

Он осмелился поцеловать ее! В его поцелуе было страстное влечение и смиренная робость. Он прижался своей бородатой щекой к ее щеке, дыша ей в ухо пивным перегаром, коснулся изгиба ее сжатого рта, его переполняла такая нежность, что даже ее слюна казалась сладкой.

Но тут она пошевелилась и повернула голову. Это был тревожный сигнал, что она отвергает его поползновения. А это сейчас самое страшное. Этого он не вынесет. Запах пива и перца, который исходил от нее, ее теплое, тяжелое тело еще больше возбудили его. Он хотел ее! Его жажда выразить свою любовь, все ее оттенки, была непреодолимой. Переполнявший его восторг буквально распирал его, ему хотелось наполнить ее им, перелить его в нее в буквальном смысле этого слова.

Диван был узкий, а Алиса так свободно раскинулась на нем, что Отто с большим трудом лег рядом и удерживался с краю, стараясь не упасть. Он покрывал ее лицо, виски, губы, ушки горячими, страстными поцелуями, то более сильными, то едва заметными, такое чередование, по его мнению, должно производить наркотический эффект, парализовать ее сопротивление. Одновременно он дрожащей рукой нащупал молнию ее брюк.

Но тут она проснулась и отвела его руку:

— Это ты, Отто, я… не могу сейчас… я так устала!

И он, пылавший еще секунду назад, как факел, мгновенно сник при звуке ее голоса. Со сна она произносила слова с деревенским говорком, и он неопровержимо свидетельствовал: она только воображала горожанку, искательницу приключений. Будь он из породы Красивых или она из породы Шикарных, или они оба были бы такими, его бы не остановило ее сопротивление. Еще один экспонат в коллекции летних впечатлений. Бессознательным движением она сжала колени поплотнее и слегка толкнула его спиной: он полетел с дивана, отлетел к столу и задел пивную бутылку. Со скорбным журчанием пиво заструилось на пол.

От шума Алиса пробудилась, посмотрела на него, а он, совершенно уничтоженный сидел на полу, и произнесла:

— Пошел бы ты лучше и лег на кровать…

Спальня была точно такой, какой он покинул ее, и это, пожалуй, было самым скверным. Вновь лицезреть все это убожество. Незастеленная кровать, несвежие простыни, грязное белье, сложенное узлом на столе, скомканные рубашки и свитера на стуле, куча газет, несколько грязных стаканов, ботинки от разных пар и пыль, пыль…

Это было не жилье, а берлога, сплошное свинство. Вот так он жил эти месяцы обретенной свободы. Пора кончать с этим. Пусть он и склонен к бесплодной мечтательности, но он не из тех, кто совсем опускается. Порядок — это ведь тоже форма контроля над своей жизнью, своим существованием.

Но, пожалуй, только не сегодня. После того, как он пережил это ужасное опьянение, унизительный путь домой, а теперь еще и падение с дивана, для него не оставалось никакого проблеска надежды. Впереди его ожидала лишь бесконечная череда однообразных действий у себя дома и в конторе.

Он сделал несколько шагов к кровати, бросился на одеяло и тут же наткнулся боком на что-то острое. Он повернулся и достал деревянную лодочку на четырех колесиках.

Пер Хельге.

Осенью он пойдет в школу, в мае ему будет семь. Не рано ли? Ростом он невелик. Да и самостоятельностью особой не отличается. Типичный единственный ребенок, обласканный матерью. Его отец, мучимый укорами совести, в стороне. И вот теперь скоро он пойдет в городскую школу, в Арендале. Может быть, его будут дразнить, что у него нет отца, только мать. Когда-то малыш Пер Хельге верил, что судьба должна была бы приготовить для него какой-нибудь «настоящий сюрприз». А что сделал он, чтобы сын чувствовал себя уверенно в жизни? Что он, собственно, сделал для своего сына?

Он тут же представил себе вечно недовольную мордашку сына, который пронзительным криком постоянно требовал то мороженого, то игрушек, то новой одежды. Эрзац любви, читал он в книгах. Эрзац отцовской любви. Что он сделал для своего мальчика? Ничего. Ничего.

А теперь его сына нет с ним. Теперь она полностью завладела им. У нее всегда был контакт с ребенком, и теперь все, что он получит в жизни, будет благодаря ей. У Отто будет все меньше прав на сына, и тот будет все больше и больше недоволен своим отцом. Как будто что-то другое было возможно. По-другому быть и не может. Разве он может гордиться таким отцом, разве отец что-то сделал для него!

Еще мгновение назад он ненавидел свою жизнь огромной, дьявольски сильной, почти созидательной ненавистью. Теперь он только до изнеможения отчаянно проклинал ее.

Он прижал к губам облезлую деревянную лодочку. Уткнувшись в одеяло, захлюпал носом.

Постепенно всхлипывания стихли, и он погрузился в сон.

 

29.

Алиса спала очень крепко. Она пробудилась от яркого солнца. Оно светило ей прямо в лицо. Кажется, еще совсем рано. Она сощурилась и прикрыла рукой глаза от солнечных лучей, проникающих сюда сквозь немытые запыленные окна, оглядела почти пустую комнату. Солнечные блики делали беспорядок менее заметным. Давно она не спала так хорошо.

До чего здорово проснуться в нормальной комнате, на обычной кровати, по крайней мере, на обычном диване. Эта приятная мысль повлекла за собой другие, неприятные: палаточный городок, Томми. Вчерашний план, который рассыпался так или иначе. Его план, суть которого была ей совершенно не ясна: «Постарайся быть поласковей со своим почтмейстером. Увидишь, он нам может пригодиться». Отвратительно. И даже страшно. Значит, он намеревается использовать ее в своих целях. А может быть, это он сказал для того, чтобы самому спокойно ухлестывать за девушками. Вспомнить хотя бы ту недавнюю историю с блондинкой, с этой дамочкой из «Вольво».

Про такое лучше не думать.

После того, как она увидела свою фотографию в газете, она решила вообще ни о чем не думать. Тогда ей стало ясно: он начал терять к ней интерес, или, во всяком случае, проявлять интерес к другим девушкам. Нет, она перестала думать о чем бы то ни было после того, как он уговорил ее отправиться в это путешествие, а она поддалась своему внезапному порыву и поехала с ним.

Не думать было легко, и это стало привычкой. Когда не думаешь, многое легче. К тому же, легко не думать, когда ты влюблена. А ведь она была влюблена, это уж точно. Как давно она не имела дела с мужчинами. Чего тут гадать, с того самого момента, как из ее жизни ушел Харальд Хамре, с его складкой на брюках, блестящими ботинками и невозмутимым утверждением, что он исполнит свой долг наилучшим образом: дочка Анна не будет нуждаться ни в чем, никто из них троих не пострадает в результате того, что их неудачный брак распался. Да, уж с ним-то, особенно, как вспомнишь последние месяцы их брака, никаких приятных воспоминаний не связано, это уж точно!

А потом появился Томми, похожий на неугомонного щенка, который постоянно думает о сексе, вечно куда-то спешит, и из-за этого у них никогда не было шанса, чтобы их отношения переросли во что-то большое. Но все равно, он милый и такой красивый…

Нет, уж лучше не думать.

Так приятно было лежать здесь, свернувшись калачиком на этом чужом диване, зная, что под тобой настоящий пол, прислушиваться к шуму машин на улице. Чувствуешь себя защищенной солидными стенами. Да, это тебе не в палатке, где, как только взойдет солнце, воздух становиться сразу словно раскаленным. Здесь тебя не прошибает пот от ночной духоты, никаких тебе очередей к умывальникам и в туалеты, тарелок и приборов с застывшим жиром, потому что холодной водой его никогда как следует не отмоешь, здесь тебе никакого приторно-теплого молока, растаявшего масла, черствого хлеба и этого вездесущего песка, который всюду-всюду: в кофейных чашках, одеялах, в молнии брюк…

Как хочется еще полежать.

Но этого она не могла себе позволить, надо идти. Но продолжала лежать.

И хотя думать об этом совсем не хотелось, у нее все время было чувство, что вчера вечером что-то было явно не так. Перед ней пронеслись вчерашние события. Томми куда-то исчез со своей блондинкой. Отто напился пьяным, и она, конечно же, не собиралась оставаться на ночь тут у него в квартире. Но неизвестно почему Томми попросил ее быть с ним «поласковее»…

Ей нравилось в квартире Отто, хотя не сказать, чтобы здесь было уютно, кругом пыль, беспорядок. У нее в квартире в Стовнере было уютней.

Нет, лучше не вспоминать.

И разлеживаться здесь нечего. Она поставила ноги на пол и почувствовала через носки песок, но все же под слоем песка — линолеум, настоящий пол. Настоящие крыша, окна, двери. Стоит немножко прибрать здесь, все помыть и будет совсем хорошо… Просто наслаждение находиться в настоящем доме.

Она с любопытством оглядывалась вокруг. Из-за закрытых дверей спальни раздавался храп Отто. Да, ему надо, конечно, выспаться. Вчера он явно перебрал, но он так старался произвести на нее впечатление. Она не знала, плакать или смеяться, такой смешной ухажер. Но, в то же время, в чем-то и милый. Такой беспомощный, на него невозможно сердиться. Ей даже стало его жалко, стоило ей только один раз сказать «нет», и он тут же отправился в спальню.

Кухня у него была в кошмарном состоянии. В раковине — полно грязной посуды, плита заросла грязью, пол весь в пятнах, кругом пыль и грязные полиэтиленовые пакеты. Только холодильник совершенно чистый, не загруженный. В нем был кусок хлеба в целлофане, пакет молока, открытая баночка с паштетом, уже покрытым зеленой плесенью, полусгнивший огурец, стаканчик фруктового желе. Несколько бутылок пива и несметное количество бутылок с минеральной водой.

Со смехом она насыпала в раковину посудомоечного порошка, включила воду и начала мыть посуду. Посуды было много, но дело шло. Она никогда особенно не любила мыть посуду, но сейчас делала это с удовольствием: настоящая раковина, где из крана течет горячая вода. Алиса принесла из комнаты несколько пустых бутылок и стаканов. Пол? Нет уж, пол она, пожалуй, мыть не будет. Целые полчаса она потратила, чтобы навести порядок на чужой кухне. Уж не соскучилась ли она по своей?

Она вошла в ванную. Как хорошо было бы помыться под настоящим душем, но она не решилась. Ванная была рядом со спальней, и он мог проснуться, могли начаться всякие там штучки с похмелья. Это ей ни к чему.

Глядя на свое отражение в зеркале, она, не спеша, основательно, помылась до пояса. Потом отыскала свои сапоги и сумочку, вышла в прихожую, достала губную помаду и написала на зеркале огромными буквами: «Хеллоу» — точно так же, как это сделала Элизабет Тейлор в одном из своих фильмов («Венера в норковом манто»). Потом она вышла на улицу, плотно закрыв за собой дверь.

Уличные часы показывали четверть восьмого. Рассветная тишина, неяркое солнце. Мимо проехал парень на мопеде. Она шла по главной улице города, которая была частью E-18, Европейского шоссе, главной туристической артерии страны. Алиса шла по нему на север, потом шоссе свернуло на восток. В сторону кемпинга. Ее теперешнего дома.

Она услышала автомобиль. Он ехал в ту же сторону, куда шла она. Она отступила на обочину, чтобы проголосовать.

 

30.

Вот она уже и в палаточном городке, мустанг был на месте. Томми сидел на переднем сидении, выставив ноги наружу, и жевал. Было уже почти девять, и попутных машин не так уж много. Но воздух был свежий, и путь домой занял не так уж много времени. Да, собственно, и спешить было не к чему. Ничего хорошего она не ждет. По утрам Томми всегда бывает такой кислый и сумрачный, недовольный целым миром. Она поняла, что к числу жизнерадостных его отнюдь не отнесешь, скорее он меланхолик, немножко балуется наркотиками. Он гораздо мрачнее смотрел на жизнь, чем она. Именно из-за этого порой она чувствовала к нему особенную нежность, материнское желание опекать его, и получалось, что она только давала и давала, а он только брал и брал.

Но сегодня у него было другое настроение.

Она ощутила неприязнь прежде, чем он открыл рот и произнес:

— Я у нас тут ничего не нашел из жратвы, пошел к учителю в гости и одолжил немножко ветчины и хлеба, пока эта местная халупа не откроется.

— А мы когда-нибудь с тобой отдавали им обратно хоть немного из того, что одалживали?

— Отдадим, вот киоск откроется…

— Ну ладно, дай мне кусочек.

Она вдруг поняла, что зверски хочет есть, хотя уже осточертели яйца, ветчина, прокисшее молоко, холодный кофе.

Она уселась на сидение в машине рядом с ним… И вдруг заметила прекрасный новый фотоаппарат, такой черный, миниатюрный. Ясное дело, что он «позаимствовал» его у кого-то на автостоянке. В один прекрасный день его арестуют, и что тогда?

— Ты что это, увлекся фотографией?

— Да, — усмехнулся он. — Здесь такие пейзажи, море, лодки, скалы, солнечный свет…

— Ну, конечно же, ты видел все это при лунном свете. Например, вчера вечером, когда прогуливался с какой-то соплячкой.

Алису ужасно задевало, что эти девушки были такие молодые, такие глупые. Точно такие же, какой она сама была раньше, и это было самое ужасное.

— А ты сама-то приплетаешься домой к утру да еще устраиваешь сцены ревности… могла бы вчера дождаться меня.

— Надо было помочь добраться бедняге Отто до дому.

— И ты переспала с ним?

— А разве не в этом заключался твой план?

— План, план, я не думал, что ты так уж сразу бросишься к нему в постель…

Теперь он изображал ревнивца, или вправду ревновал? Ссора влюбленных, старая, как мир, перепалка, кто кому изменил.

— Что ты имел в виду, когда сказал, чтобы я была поласковее с Отто? Для чего он тебе нужен?

— Такого почтмейстера, как он, не каждый день встретишь. Машет связкой ключей, чтобы произвести впечатление на девушек. Ведь можно было дождаться, пока он заснет, найти ключи, взять у него в конторе деньги и скрыться. Тебе такое не приходило в голову?

— Неужели ты?..

— Да нет, я просто подумал, что ты уже созрела для большого дела.

— Премного благодарна!

— А ты подумала, как нам выйти из этого положения? Здесь мы задолжали кучу денег, и всякий раз, когда мы выезжаем, они смотрят на нас безумным взглядом. Сам я на мели, да и у тебя на сберкнижке… Когда попадаешь в подобное положение, начинаешь думать о таких вещах.

— Ладно, пофотографируй окрестности, а я попробую тут прибраться.

Площадка вокруг их палатки все больше и больше зарастала грязью. Казалось, она притягивала к себе грязь и мусор с соседних палаток, железные крышки от бутылок, шоколадные обертки — их тут было несметное количество.

— Пожалуй, мне лучше особо тут не мельтешить с этим фотоаппаратом, — ухмыльнулся он и прикрыл аппарат курткой.

«Ничего себе, — подумала она. — Он стащил его у кого-то прямо здесь, в палаточном городке!»

— Надеюсь сбыть его за несколько сотенных в Арендале!

Через минуту она уже направлялась к палатке Арне и Берит с продуктами, купленными в киоске. Они столько раз брали у них еду в долг, да так ни разу и не отдали обратно. Сегодня многое для Алисы предстало в новом свете. Особенно их с Томми взаимоотношения. Хотя осознать всю ситуацию до конца было просто невыносимо.

Берит была в палатке одна. Она сидела на одном из складных стульев и наслаждалась жизнью. Бывают люди, которые умеют расслабиться и всегда выглядеть довольными, что бы ни происходило вокруг. Хотя Алиса видела, что отношения между Арне и Берит отнюдь не всегда были такими уж безоблачными.

— Мальчики мои лазают по скалам, ищут фотоаппарат, он куда-то потерялся, — сообщила она убитым голосом, протягивая Алисе чашку кофе с булочкой. — Арне считает, что они где-то там оставили его во время вчерашней прогулки. Так неприятно. Совершенно новый фотоаппарат. Такой дорогой. Хоть бы только они его нашли… Угощайся, Алиса, кушай.

Алиса откусила кусочек сдобной булочки, но поняла, что ни за что не сможет проглотить его. Она отхлебнула кофе, и вдруг у нее потекли слезы, они потекли по щекам и закапали на клеенку, которой был покрыт складной стол, за которым они сидели.

— Что с тобой, Алиса?

— Ничего, — отозвалась Алиса, — ничего… Такие булочки… я всегда привыкла покупать по пятницам в столовой у нас на работе, — и она громко зарыдала, закрыв лицо руками.

Берит похлопала ее по плечу.

— Наверное, ты уже начала скучать по дому?

Алиса была не в состоянии произнести ни слова.

Когда она вернулась, Томми нигде не было видно. Хотя машина была на месте, и куртка лежала на сидении. А под курткой лежал фотоаппарат. У Алисы не было никаких сомнений, что она должна сделать. Она схватила фотоаппарат и, крепко прижав его к животу, как будто тем самым заглушая внутреннюю боль, побежала к палатке Арне и Берит.

 

31.

— Ты что, рехнулась? Ты вернула им фотоаппарат?

Ее прошиб пот, и одновременно пробежал мороз по коже. Его ярость почти доставила ей удовольствие.

— Ничего себе, пошла и вернула фотоаппарат, ценой больше тысячи крон, который эти идиоты бросают, где попало?

Его неистовство не трогало ее. В ней уже все перегорело. Она его не боялась. Она была потрясена его поступком.

— Да ведь это же не то же самое, что взять у чужих. Ведь это наши друзья.

— Друзья? Считать своими друзьями парочку этих пошлых самодовольных личностей, каких-то там школьных учителей?

Открыв багажник, он принялся хватать вещи и с яростью бросать их в багажник и на заднее сиденье машины: одежду, посуду, одеяла, которые она вынесла просушить. Через несколько минут площадка опустела, осталась только палатка да груда мусора вокруг.

— Да как тебе не стыдно, они нормальные люди, — стала возражать она. — Такие милые, симпатичные. Что они нам сделали? Они точно такие же, как мы. Разве можно грабить своих?

Закрывая багажник, он сплюнул, забросил на сидение еще один башмак, забрался в машину и включил мотор.

— Ну что, поехали! Давай, иди сюда! Скорее! Ты что, собираешься сидеть тут и ждать, пока нас заметут!

— О чем ты говоришь?

— Послушай! — он весь раскраснелся. Через его светлую майку проступили пятна пота, под мышками и на груди. — Ты ведь им отдала фотоаппарат и наверняка рассказала, что, так сказать, «нашла» его?

— Ты не представляешь, как они обрадовались…

— Последнему идиоту ясно, где именно ты его «нашла». А что, если они сообщат в полицию?

— Да что ты, разве могут Арне и Берит донести на нас?

— А почему бы и нет, я, во всяком случае, не собираюсь здесь сидеть и ждать, что будет. Если хочешь, садись. Я уезжаю!

Он завел мотор, и машина тронулась.

— Подожди!

Расстроенная и совершенно сбитая с толку, она, тем не менее, понимала, что самое ужасное будет остаться здесь одной.

— А как же палатка?

Она попросила его хоть немного погодить, чтобы она могла собраться с мыслями.

— Ты что, думаешь, что мы можем забрать все и уехать, чтобы все догадались, что мы уезжаем насовсем? Ведь пару сотенных мы должны выложить администрации. У тебя что, завалялось немножечко деньжат?

Его глаза светились ненавистью из сумрака машины. Она оглядела разноцветные соседние палатки вокруг, резвящихся вокруг ребятишек, сосны, от крон которых исходил такой сильный аромат хвои, пропитавший всю округу. Воскресное утро. Счастливый смех. Море, небо, прекрасная погода. Все, прямо, как в сказке. Все, как в прекрасном сне.

Она села в машину и окунулась в запах бензина, искусственной кожи, пыли, протухших продуктов.

— Когда будем выезжать из ворот, мило улыбайся. Они должны думать, что мы поехали просто на воскресную прогулку.

— Идиот!.. Проклятый!..

Он бил ее. Она кричала. Старалась отодвинуться от него, прижаться к дверце, спрятаться, защитить лицо. Он не отводил взгляда от дороги и одной рукой крепко держался за руль. А другой дотягивался до нее и наносил удары. Она защищалась обеими руками. Было не так уж больно, но она громко плакала, кричала, стонала. Отчасти от страха: машина неслась на полной скорости, а отчасти от отчаяния и беспомощности.

Что теперь с ними будет? Что теперь будет с ней? Она попыталась схватить его за руку, которая наносила ей удары, схватить и крепко-крепко сжать в своей, пытаясь сохранить ту ниточку, которая еще связывала их и, с каждым его ударом, становилась все тоньше и тоньше. Иначе все пропало. Все пропало.

— И как ты только могла додуматься до подобной глупости? — Его голос звучал почти так же жалобно, как и ее плач, как будто бы все их неприятности происходят от ее беспросветной глупости. Постепенно его удары становились все реже и реже, она сидела, закрыв лицо руками, и до нее доносилось только его тяжелое дыхание да шуршание шин по раскаленному асфальту. Она всхлипывала.

Щеки у нее горели, и она продолжала рыдать, потому что все так складывалось.

Он видел, что она все еще плачет.

Ни слова не говоря, он свернул на небольшую боковую стоянку, повернулся к ней, протянул руку и сказал: «Ну…» — с кривой улыбкой. Она позволила ему обнять себя и поцеловать глубоким влажным поцелуем. Он давно не целовал ее так. Казалось, предыдущая сцена пробудила в нем желание. Ей совсем не хотелось секса, но она жаждала, чтобы он обнимал ее, утешал, шептал какие-то слова на ухо. Она не могла без этого, это единственное, что оставалось ей. Это единственное, на что она должна была опереться. Ее так шокировало его поведение. Он ухлестывал за другими девушками, а она делала вид, что не замечает этого. И полностью зависела от этого ненадежного парня, парня, который отнюдь не брезговал разными мелкими аферами. Слабый голос разума говорил ей, что это не дело, что она не должна терпеть подобное. Пора очнуться от этого кошмара, пока не случилось что-нибудь похуже.

Такое глубокое разочарование. Все началось так прекрасно и так плохо кончается. Все события последней недели предстали перед ней теперь в совершенно ином свете: кто они такие с Томми, собственно говоря? Парочка мелких жуликов, перебивающихся всякими аферами и воровством, скрываясь в потоке летних туристов. Да воровством, потому-то у них всегда были еда и бензин. Неужели она была такой же, как и остальные «в розыске», беглецы, нарушители, люди с отклонениями? Была ли она такой же, как и он, Томми? Да, она такая же! Такой вывод можно сделать, если обдумать печальный опыт их совместного отдыха. Она была не лучше него. Они были в одной лодке. Плывут вместе, вместе и пойдут ко дну. И все же, несмотря ни на что, ей было приятно, что он обнимал ее, ведь он ей нравился вопреки всему. И еще потому, что испытанный только что страх перед одиночеством ужасал ее. Ведь он может возненавидеть и отвергнуть ее. Бросить, а это самое страшное. Только не это.

 

32.

Конечно же, кафетерий «Вифлеем» был закрыт. (По воскресеньям в этом помещении, правда, был «молельный дом»). Но в целом атмосфера праздничная, множество флагов и вымпелов, праздношатающихся. Ясное дело, праздничная, особенное воскресение в Странде. И вот, чтобы окончательно засвидетельствовать это, грянули фанфары духового оркестра, который занял почти всю проезжую часть улицы, вернее, две трети ее, ведь нельзя же было совсем перекрыть движение самого европейского шоссе, E-18, главной летней артерии, по которой устремляется поток автомобилей с туристами.

Духовая музыка всегда захватывала Алису, не важно, играла ли она сама или просто стояла и слушала. Это была по-настоящему красивая, мелодичная, исполненная гармонии музыка, в которой был четкий ритм, и от которой становилось спокойно на душе. И она наслаждалась этой музыкой по мере приближения оркестра.

Алиса с радостью вспомнила эту музыку и родную деревню в серые пасмурные майские дни, когда все собирались на школьном дворе, чтобы послушать репетицию оркестра перед празднованием Дня Конституции. Она прекрасно помнит себя, в шапочке с козырьком, короткой белой юбочке и белых гольфах. Коленки у нее тогда посинели от холода.

А вот и оркестр. Они играют «Марш охотников». Она с тоской вспоминала о своем корнете.

А вот и Отто. Да ведь он рассказывал, что играл в оркестре на кларнете. Она, правда, не знала, стоит ли ему верить, ведь он столько наплел всего вчера. Впрочем, да, он говорил, что должен принимать участие в дневном шествии оркестра. Вот бедняжка, после такой попойки, да еще с поврежденной рукой!

Да, да, это он, Отто Хагебекк, вчерашний герой из отеля «Вик», весь в поту, в тесной униформе, крайний в третьем ряду. Она-то всегда шла во втором ряду, а в последние годы даже и в середине первого ряда. Впрочем, он изящно держит инструмент. Пальцы — самая изящная часть его тела, и играет, как ей кажется, вполне сносно, может быть, он и впрямь играл в оркестре? И даже возглавлял какую-то группу?

— А, что я вижу. На горизонте показался сам почтмейстер собственной персоной, вместе со своим денежным шкафом?

За спиной Алисы стоял Томми.

— Не хочешь ли подойти и поблагодарить его за приятный вечер?

Неизвестно, что на уме у Томми? То ли ревность, потому что она не пришла домой ночевать, хотя можно ли ревновать к такому мужчине? Или, быть может, бедняга Отто интересует его совсем по другой причине? Она понимала, что такого, как Отто, Томми может по-всякому использовать, как, например, вчера, фактически заставил его платить целый вечер за пиво для них.

— Что ж, я могу подойти к нему.

Она сказала это потому, что ей хотелось понять, какие планы у Томми. Да и вообще, она была не прочь снова увидеться с Отто, несмотря на его вчерашние художества. Опыт общения с пьяными парнями у нее есть, ей много раз приходилось дожидаться какого-нибудь своего кавалера после танцев, когда того рвало где-нибудь за углом дома. Это ее не пугало, чего тут особенного. Они от этого не становились ни лучше ни хуже, просто противно было. А с парней спесь слетала. Ну так, что ж, почему бы ей не посмотреть на Отто в нормальном состоянии. Во всяком случае, это правда, что он играет на кларнете.

— Ну же и подойди к нему!

Конечно, она подойдет, она уже решила. Но Томми что-то был чересчур настойчив. И она решила нарочно помешкать.

— Может быть, сначала подумаем о новом месте, куда нам теперь податься?

И они принялись рассуждать о том, какой домик и в каком кемпинге лучше снять, это они-то, у которых не было средств, чтобы оплатить свой отдых в палаточном городке. Но они так долго и детально говорили об этом, как будто бы оба намеренно избегали главного: «Что же будет теперь?» Оба они не хотели думать о том, что будет, когда их неудавшееся летнее приключение подойдет к концу, не осмеливались посмотреть правде в глаза.

— Ладно, давай поедем в Ормекилен, или как он там называется. И поспеши, а не то упустишь своего почтмейстера. Вон оркестр уже завернул за угол.

 

33.

Неподалеку от пристани была построена сцена, на которую и поднялись оркестранты, хотя мало кто слушал их по-настоящему. Народ устремился к киоскам с мороженым, ко всяким лоткам, которые специально появились здесь. Компания, занимающаяся морским туризмом, пустила еще один прогулочный пароход, и многих это соблазнило. Кругом продавались сувениры, солнечные очки и козырьки. Бесплатно раздавались воздушные шары с рекламой разных фирм. Музыку заглушали и порывы ветра, и рев моторок, и стрекот мотоциклов: рокеры устроили себе тут нечто вроде тренировочной площадки.

Она пробралась как можно ближе к сцене и могла прекрасно слышать попурри «Оклахома». Наверняка и Отто должен был бы ее заметить, хотя она и не старалась специально привлечь его внимание. Это было бы уж чересчур. Она и так немножко смущалась, что стоит вот так напротив сцены, в надежде, что один из музыкантов заметит ее. Хотя в глубине души ей сейчас все было безразлично. И, видимо, наступает время, когда ей придется смириться со своим странным положением человека, у которого нет в жизни никакой опоры. Из безалаберных, легкомысленных туристов они превратились в откровенных аферистов, за поимку которых, должно быть, объявлена награда. Такое у нее было ощущение. Она смело встречалась взглядами с другими туристами, с этими дамочками в шортах, с тщательно подобранными волосами под платки, завязанные в форме тюрбана, в солнечных очках и со складками на шее, явно следами срочной диеты, которую они себе устроили прямо перед поездкой сюда, и со взглядами их мужей, таких смешных не в костюмах, не с конторскими папками или портфелями в руках, а в летней одежде, с пятнами шелушения кожи на бледных тоненьких ножках.

А ведь именно так и должны выглядеть настоящие туристы.

Они с Томми никогда не будут такими, как они.

«И почему только все норвежцы старше двадцати пяти такие толстые?» — думала она, разглядывая стройную фигуру Томми: тело легкое и подвижное, как облачко дыма. Алису охватило смутное томление, как о чем-то утраченном. А потом ее поразила мысль, что вот сейчас она стоит тут и поджидает как раз самого толстого из толстяков. Надо ж такое! Что он подумает? Еще вообразит Бог знает что… Впрочем, она стала об этом думать. Оркестр заиграл «Покой царит над морем», она различила звуки кларнета и унеслась в мыслях на озеро Мьеса. Она была уже старшеклассницей. Это была ее последняя весна в оркестре. Они тоже тогда играли «Покой царит над морем» на лужайке, окруженной березками, на пасху.

А потом, тут же, на воздухе были накрыты белыми скатертями столы, на которых были расставлены чашки для кофе, бутылки с лимонадом. И какие-то милые женщины, организовавшие все это, ходили вдоль столов с огромными кофейниками и наливали всем кофе. Все было тогда так хорошо, красиво, приятно, царила такая дружелюбная атмосфера, что она не могла оторваться от своих воспоминаний и не заметила, что оркестр уже закончил играть, а оркестранты начали расходиться.

По тому, с каким видом Отто спускался с лестницы, она поняла, что он не знает, как ему поступить: сразу подойти к ней или быстро пройти мимо, якобы не замечая, или завязать разговор, как бы неожиданно. Боже мой, прямо детский сад. Видя, что он приближается, она сделала первый шаг навстречу и помахала ему рукой. А уж заговорил первым, естественно, он. Она видела, как он хорохорится, стараясь снова быть молодцом. «Как до того, когда он стоял на четвереньках и блевал», — пронеслось у нее в голове со смесью сочувствия и насмешки.

— Привет, привет!

Тон такой самоуверенный, прямо-таки супермен, который подвел черту под вчерашними глупостями и готов снизойти до своей прелестной знакомой.

— Что я вижу, ночная фея порхает и при свете дня?

Этот тон ей не понравился:

— Да по-моему и ты тоже хорошо порхаешь после вчерашнего!

Он сразу замолк. Стоял и переминался с ноги на ногу. О Боже, те же самые остроносые башмаки. Ей стало его жалко. Тот, у кого такие ботинки, не может быть плохим человеком. И тут она заметила, что по его лицу струится пот, он прямо изнемогал в этой униформе. К тому же из-под правого манжета виден бант.

— Не всегда так легко ощущать воздух под крыльями, — сказал он со смехом, но в его взгляде сквозила тоска. Не такой уж он удалой, как притворяется. Она поняла, что если продолжать дальше, то он совсем стушуется. Поэтому она прямо спросила:

— Ну и как ты себя чувствуешь сегодня?

— Великолепно!

Он зажмурился от солнца, надул щеки, выпустил воздух и сразу же стал выглядеть еще толще, килограмм, эдак, на тридцать.

— Сегодня утром меня ждал такой приятный сюрприз…

— Что же это было?

— Пока я спал, какой-то добрый ангел залетел ко мне в квартиру и навел полный порядок.

— Наверное, ты усердно молился перед сном, а?

Этим она ни на что такое не намекала, но заметила, что он смутился, видя в этом намек на свое вчерашнее поведение. Он не Казанова, это точно. Но кто же он в сущности? — недоумевала она.

— Ты, наверное, таким образом решила отблагодарить меня за ночлег?

— Скорее я это сделала, потому что во мне пробудился материнский инстинкт.

— Материнский инстинкт? — он от души расхохотался.

Он весь покраснел, был на грани, чтобы сказать ей что-то важное.

— Я-то считал, что ты как раз и покончила с материнским инстинктом, домашним хозяйством…

На этот раз покраснела она. Значит, ему было известно, кто она такая. Это ее потрясло, хотя она была готова к этому. После того, как он обхаживал ее вчера, собственно, это она почувствовала еще в тот самый первый раз, в конторе. Самое страшное, что он открыто говорил ей об этом. Но, пожалуй уж, такой, как он, не будет думать о ней плохо. Все же он довольно-таки милый, застенчивый и добродушный, может быть, чересчур застенчивый. Какой-то увалень, немножко неудачник, но такой дружелюбный, отзывчивый. Ведь он ее не осуждал, напротив, то, что он все знал, делало его более привлекательным в ее глазах. Вот он стоял перед ней, освещенный солнцем, его потное лицо сияло… Кажется, он был просто счастлив, что узнал ее секрет. Что у них теперь общая тайна. Интересно, заметил ли он и два красных пятна — следы ударов Томми, и сделал ли какие-то выводы на этот счет.

— Могу ли я предложить мадам бутылочку колы? Или, быть может, лимонада?

Мадам. Намек на замужнюю женщину.

— Пожалуй, лимонад.

— Замечательно. Нет ничего лучше лимонада после прогулки по улицам города да еще в числе свирепого племени янычаров.

Опять он стал употреблять студенческий жаргон. Этого она терпеть не могла.

— Мне кажется, играли вы хорошо, — сказала, чтобы перебить эту дурацкую манеру и потому что и в самом деле так думала, — особенно «Тишина царит над морем».

— А где Томми? — спросил Отто, когда они стояли у киоска, где продавали напитки.

— Он поехал на бензоколонку. Мы должны с ним встретиться через полчаса. Мы поедем в Орменкилен и посмотрим, нет ли в тамошнем кемпинге свободного домика.

— Домика, понятно. Естественно…

— Почему естественно?

— Такие, как вы, не живут в палатке. Это не соответствует стилю вашей жизни. Домик уж, по крайней мере, лучше.

— Ты чокнутый, — сказала она, имея в виду, что он милый. Правда, уж очень он странный.

— Ты знаешь, что ты просто чудо. С ума сойти, ведь… я встретил настоящего ангела в наших краях. Но, пожалуй, это и не так уж удивительно. Широты здесь подходящие.

Он засмеялся.

— А знаешь, какая у тебя положительная черта?

— Какая?

— У тебя нет лодки!

— Можно сказать, что у меня нет и автомобиля.

— Правда?

 

34.

Томми и Алиса без труда сняли домик в двухзвездочном кемпинге в Орменкилене. Место было довольно убогое. Два ряда домиков походили на скопище бараков на каком-то пустыре. Но все же это крыша над головой, две кровати, два стула и крохотный столик. Тесно и душно, но можно не закрывать дверь. Ящик с вешалками внутри, висящий на стене, служил шкафом. Кусок клеенки на столе прожжен сигаретами. Но внутри довольно чисто. Толстые стены и потолок из аккуратно геометрически обструганных стволов норвежских елей, пол на целые сорок сантиметров возвышался над землей, над всеми этими неровностями и мусором, всепроникающим песком.

— Самое подходящее место для тех, кто в бегах, то есть для нас, — с горькой усмешкой заявил Томми и тут же изъявил желание заняться любовью на одной из кроватей, очень узкой, на которой явно невозможно лежать вдвоем. У нее не было настроения, и она тут же заговорила об Отто.

— Какого черта ты говоришь о нем в такой момент? — рявкнул он.

Тут уж она точно поняла, что его раздражение вызвано ревностью, и это доставило ей мрачное чувство удовлетворения. Она вступила в полосу мимолетных радостей, какие-то бессвязные случайные искорки положительных эмоций… Лучше ни о чем не думать. В принципе, она всегда была жизнерадостной, верила в счастье, всегда надеялась на лучшее. Теперь она старалась думать только о настоящем, держаться за ежеминутное, о прошлом было думать тяжело, а будущее было неясным и даже страшным. Но вот мгновенная вспышка ревности со стороны Томми означала все же, — несмотря ни на что, — она ему нравилась.

— Это ты им все время интересуешься, — возразила она. — Не знаю, чем тебя мог заинтересовать подобный тип?

— Меня?

— Еще бы, клеился к нему целый вечер. Подсылал меня к нему сегодня…

Он замешкался, а потом улыбнулся. Той самой кривоватой улыбкой, которую она считала неотразимой. Сейчас в ней были и вызов, и детская обида одновременно.

— Ну что же, я скажу тебе, на что нам сгодится твой козел-почтмейстер, он поможет мне добиться той жизни, к которой я стремлюсь, когда у меня будет все и ради этого мне не надо будет ишачить на кучку идиотов. Той жизни, где у меня тоже будет свой шанс.

«Господи, да у тебя и сейчас есть какие угодно шансы, — пронеслось у нее в голове. — И что он вдруг вздумал жаловаться». Томми был самый свободный человек, которого ей доводилось встречать в своей жизни. Он мог бросить работу, когда вздумается. Разъезжал повсюду на машине, постоянно нарушая правила, и не нес никакой ответственности. Никаких тебе осложнений и неприятностей. За его спиной всегда стояла богатая семья. Именно та свобода, которой он обладал, и привлекла ее больше всего в нем. А он сидел тут и хныкал.

— Мои возможности? — возмутился он на ее слова. — Развозить товары? Вкалывать где-нибудь на доке? Или стать коммивояжером?

— Ты ведь можешь учиться, — возразила она. — У тебя же есть аттестат зрелости!

— Справка об окончании гимназии, — с горечью уточнил он. — Кроме того, с учебой у меня как-то не очень. Да и не садиться же мне снова за парту доучиваться. Что же мне остается? Вечерняя школа? Какие-нибудь курсы? Ха!

— И все равно ты не можешь говорить, что у тебя нет никаких возможностей, — заявила она ехидно.

— Но это отнюдь не то, что меня интересует, моя девочка!

Тон у него стал угрожающим, лицо помрачнело. Но она отчетливо увидела, какой он беспомощный, и это вызвало единственное чувство: сострадание. Она не одобряла его рассуждений и в то же время с душераздирающей ясностью осознала, что они тесно связаны теперь, хотя после той сцены в машине она стала его бояться. Вот такие пироги!

— Ну и что тебя интересует в жизни?

Они, собственно, ни разу не поговорили как следует, не пытались понять друг друга. Что она, собственно говоря, знала о нем? Что он милый и симпатичный, любитель приключений, порой опасных?..

— Я хочу хорошо жить, — произнес он медленно и четко, так, как будто бы это его требование должно было быть немедленно исполнено. — Я хочу жить так же хорошо, как и многие другие, которые прекрасно устроились: работают себе всего какие-то несколько часов в конторе и фьюить к себе домой или на виллу в новеньком «БМВ»…

— И ты хочешь получить все это просто так, не прикладывая никаких усилий?

Она его просто не узнавала. То, что он сказал, прозвучало невероятно глупо и наивно. И это усилило ее чувство сострадания. Да это был просто маленький мальчик, которому надо объяснить, как обстоят дела в реальной жизни. Она сама была мечтательницей, но уж ни до такой степени. Особенно после всех последних событий.

— Работать, вот еще. Как будто бы в жизни нет ничего другого, кроме как получать нищенское жалованье да жить в блочном доме. А я вот тут возил товары для одного парня, так он сделал миллион на торговле джинсами и дутыми куртками, за пять месяцев. Потом купил пару квартир на западе страны и потом продал их НАТО… А теперь у него свои магазины в пяти городах…

— Значит, ты хочешь стать таким, как твой отчим?

Господи, до чего же он все-таки маменькин сыночек, хотя отчасти именно это ей в нем и нравилось. Но, кажется, начало надоедать.

— ЭТОТ? Нет, черт возьми, ни за что на свете. Он — ничтожество. Может быть, суперничтожество. Он ничтожество, не способный принять никакого самостоятельного решения. И вот на моем горизонте появился шанс.

— Но при чем здесь Отто?

— А ты что, так и не догадалась?

Может быть, она и догадалась, но не хотела даже допускать такую мысль. Не хотела верить в такое.

— О чем не догадалась?

Она напряглась, ее бросило и в жар, и в холод одновременно.

— Старина Отто сидит на ящике с деньгами и помахивает связкой ключей от него, как старая дева, которая мечтает, чтобы ее изнасиловали. И почему бы нам не помочь его мечте осуществиться?

— Неужели ты имеешь в виду ограбление?

— Да нет, нет, что ты, никаких там выбитых окон, взрывных устройств и подобной грязи. Я думаю о, если так можно выразиться, более изящных методах.

— Каких именно?

— О них я тебе расскажу, когда придет время. Яблочко должно созреть, тогда мы его и сорвем.

— МЫ? Да неужели ты думаешь, что Я… в этом… буду участвовать?

Он улыбнулся ей дразнящей улыбкой, его лицо стало еще более привлекательным.

— Алиса, неужели ты хочешь предать меня в такой момент? Ведь мы с тобой компаньоны, не правда ли? Мы пережили с тобой и радости, и невзгоды. А потом, ты ведь тоже, наверное, хотела бы переменить свою жизнь?

— Не знаю, но уж, во всяком случае, не таким способом!

— Для таких, как мы с тобой, других способов не существует! — он заявил это, как отрезал, как будто захлопнул дверь в сумрачное, жаркое пространство совместной лжи, грядущего преступления и надежд, связанных с его осуществлением. Он и Она. Антитуристы, колесящие по дорогам. А теперь они уже стали парочкой откровенных преступников, обреченных на взаимовыручку, помощь и общество друг друга. Но в обретении этого печального убежища было и нечто утешительное, ведь оно противостояло другому — вражде, его ударам, нанесенным ей, всему самому ужасному.

— Как тут жарко! — заметила она, глядя с тоской в окно на заходящее солнце.

— Как там хорошо. Какая чудесная погода. Пойдем прогуляемся. Сегодня вечером едем в Странде, — сказал он таким тоном, как будто бы это было давно решено.

— Там кино, кажется, идет что-то хорошее, мне вдруг захотелось посмотреть какой-нибудь настоящий боевик.

Он предложил ей сесть на один из первых рядов. Остальная публика галдела, сосредоточившись на задних рядах, в основном молодежь, которая пришла, чтобы пообниматься в темноте. Какая-то компания в мотоциклетных шлемах передавала друг другу бутылку со спиртным.

Когда они ехали обратно, Томми задумчиво произнес:

— Зря они здесь крутят такие ленты. После этой полуторачасовой сказочной жизни в Сан-Франциско так трудно возвращаться в скуку воскресного Странде.

 

35.

В понедельник началось ненастье: дожди и сильные порывы ветра с моря. Томми пересчитал последние деньги и пошел купить обычной провизии: хлеба, масла, кофе, ветчины, паштета, мармелада. Плюс ящик пива. «Чтобы выдержать целый день в кровати», — как выразился Томми.

После плотного завтрака и изрядного количества пива они проспали почти до самого вечера. Проснулась Алиса с больной головой и мучительным желанием привести себя в порядок и заняться чем-нибудь. Всего за сутки они превратили свой домик в настоящую свалку. Груды одежды, полиэтиленовые пакеты, столовые приборы, газеты — все в одной куче. Надо заняться уборкой. Постирать кое-что, самой помыться. Навести порядок и внутри себя, и вокруг себя.

Она продолжала лежать.

Обдумывала происходящее. Она, Алиса, лежит в кровати под одеялом в это время суток, немытая, нечесаная, окосевшая от пива. Конечно же, это предел падения. Еще хуже может быть только наркомания и проституция.

Лежала и думала: «Надо собраться с духом, встать и заявить ему, что они зашли слишком далеко и надо подумать о том, как закончить эту игру, пока не поздно… Но это было невозможно. Невозможно, как достать луну с неба».

— Еще пива? — предложил он и протянул ей бутылку.

Она взяла ее. Вкус был отвратительный, но она не отказалась, чтобы не быть белой вороной.

— А чем вы, собственно говоря, тогда занимались всю ночь?

— Чем занимались? Кто?

Она поняла, что он ревнует, и была не прочь немножко сыграть на этом. Ведь это означало, что она ему нужна. Кого не любят — того не ревнуют.

— Да ты и твой Отто. В его квартире над конторой. Может быть, он показывал тебе всю ночь свою коллекцию марок?

При воспоминании о квартире Отто у нее пропало желание разыгрывать Томми.

— Да нет же, просто спали. Я на диване, а он в своей спальне. Сплошной храп, только и всего.

— Значит, он спал, и ничего больше не было?

Казалось, он остался вполне довольным и теперь был готов сменить тему разговора.

— Мог бы и для меня купить газету, — она с завистью покосилась на ту, что читал он: как обычно криминальные истории в окружении полупорнографических фотографий. Она подумала: «Интересно, что больше его возбуждает — фотографии девушек или истории преступлений всех времен?»

— Тебе это не подойдет, — заявил он.

— Но ты-то ведь это читаешь. Тебя эта макулатура привлекает?

— Разница между тобой и мной, в данном случае, состоит в том, — разъяснил он, — что я-то знаю, что это чушь. Но я не уверен, что это столь же ясно и тебе.

Она даже не могла сердиться на его слова.

— Но ведь это ты собираешься ограбить банк, а не я, не правда ли?

Он повернулся к ней и захохотал, как будто бы она удачно сострила:

— Не банк грабить, Алиса. А просто воспользоваться случаем. А это ведь нечто совсем иное. Во всяком случае, звучит гораздо лучше. Ты согласна?

— Я думаю, все это чушь, — сказала она кисло. — И на меня не рассчитывай.

В четверг снова светило солнце, и наступила жара. Они решили воспользоваться единственным преимуществом кемпинга «Орменкилен». Непосредственной близостью огромного просторного пляжа. Если только считать, что этого пространства не стесняют соседи по кемпингу, которых здесь, естественно, было предостаточно.

Устроив в тень пакет с бутылками пива, Томми, удобно вытянулся.

Она тоже была рада отдохнуть, хоть ненадолго обрести покой, не думая о том, что могут принести ближайшие два дня или хотя бы ближайшие два часа.

А следующие полчаса принесли сюрприз, который они не могли ожидать даже в самых смелых своих фантазиях. Неожиданно появился Отто Хагебекк. Они только успели вытереться полотенцами после купания и устроиться на надувных матрасах, как до них донесся хорошо знакомый голос:

— Привет, привет! Устроились тут на солнышке и изображаете обычных отдыхающих курортников?

А вот и Отто в своих квадратных шортах и рубашке, которая колышется, под мышкой банное полотенце, в руках большой пластиковый пакет.

Томми и Алиса даже растерялись, а он тем временем, довольно крякнув, присел на корточки, сощурился и стал пристально вглядываться вдаль, как какой-нибудь шкипер полярной шхуны в надежде заметить кита.

— А разве тебе сейчас не надо быть у себя в конторе? — удивился Томми.

— Конечно, надо, но летом у нас бывает перерыв с двенадцати до двух. А, может быть, я сделал такой перерыв только сегодня. Посмотрим, насколько удачным окажется этот эксперимент. Никогда не знаешь, что и как. Можно мне тут присесть?

И он умоляюще посмотрел сквозь очки на Алису.

— Черт-те что, — пробормотал Томми.

— Ну, конечно же, садись! — пригласила его Алиса.

— Вот… — воскликнул Отто и тут же начал рыться в своем пластиковом пакете.

— На ланч у нас будут креветки. Пара бутылок белого вина из самых заветных глубин. Хлеб! Майонез! Серланнское лето без креветок — это не лето. Так пишут во всех рекламных проспектах.

Алиса воскликнула как всегда с восторгом:

— Больше всего на свете люблю креветки!

Да, так оно и есть. Здесь старина Отто не попал впросак. Ясное дело, он весь так и сиял.

— А знаешь, что мне кажется самым вкусным на свете?.. — с ликованием завопил Томми. — Вот, смотри!..

Алиса не успела опомниться, как Томми схватил ее за плечо и стащил вниз верхнюю часть бикини, так что ее левая грудь, большая и белая, оказалась на всеобщем обозрении при ярком солнечном свете.

— От такого десерта не откажешься!

Смеясь, он легко преодолел ее яростные попытки защититься. Во время этой недолгой борьбы, похожей со стороны на объятия, большая молочно-белая грудь Алисы как будто бы зажила своей жизнью. Белый шар с острием соска посередине. Сосок крепкий и твердый после холодной воды и от трения о бюстгалтер, а также и от возбуждения, нет, негодования, которое охватило Алису в этой гнусной сцене. У нее уже не было больше сил сопротивляться. Она сдалась. Была готова разрыдаться. Томми с торжествующим видом взял ее грудь в руку, схватил ладонью, сжал до боли, затем взял большим и указательным пальцем сосок и поднес его прямо к круглому лоснящемуся потом лицу Отто, который, как завороженный, не отрывал от него взгляда.

— Изумительный вкус!

— Да пошел ты к черту, — простонала Алиса, пытаясь отстраниться от Томми. А ему уже, видно, надоело, он был вполне удовлетворен происходящим и ослабил хватку, так что она смогла, наконец, поправить бретельку и снова убрать грудь в бюстгалтер.

— Ну что ж, перед ланчем не грех и искупаться.

Отто не смог обрести до конца своего прежнего жизнерадостного тона и все еще не отводил взгляда от ее груди.

— Купание перед едой улучшает аппетит, как говорит моя мамаша, которая не умеет плавать. Ха-ха. Я пошел.

И вот решительным движением он сбросил шорты и рубашку и направился короткими шажками к морю, не мешкая зашел в воду и с наслаждением погрузился в пенящиеся волны.

— Какого черта ты это сделал?

Лицо Алисы горело от негодования и стыда.

— Что это за издевательство? Зачем тебе надо было облить грязью и его, и меня.

— Я не собирался ни над кем издеваться. Просто помог яблочку немножко созреть, — со спокойным самодовольством пробормотал Томми, наблюдая за плещущимся, барахтающимся Отто.

 

36.

В понедельник она пришла в почтовую контору в середине дня, когда нет наплыва посетителей. Так они все рассчитали заранее. Он спланировал, а она отдувалась, стояла на почте, изнемогая от жары и неловкости. Она была вынуждена уступить его напору, согласиться, что у них нет другого выхода и что ничего противозаконного в этом не будет. И все же… так неприятно, что это именно она должна стоять тут и рассказывать эту историю, которую они с Томми сочинили. Она не любила врать людям, правда, то, что она собиралась рассказать сейчас, в общем-то и не было уж совсем ложью.

— О-о-о. Привет, привет!..

Да, прием весьма теплый. Отто весь так и светился радостью. Вспомнив сцену на пляже, он зарделся.

— Приятно было встретиться вчера на пляже, — прошептал он, пока последний из посетителей закрывал за собой дверь.

«Ну и клоун!» — пронеслось у нее в голове. Но в то же время что-то в нем ей ужасно нравилось, и ей от этого не легче.

— Что угодно, мадам, сегодня?

От этого «мадам» — значит, замужняя дама — ей стало совсем не по себе. Это тоже самое, что повесить объявление о том, что она в розыске. Но, кажется, как ни странно, ее весьма сомнительное положение вызывало у него лишь интерес и восхищение. Это ей было трудно понять. А сейчас ей нужно приступить к делу, хотя больше всего на свете сейчас ей хотелось бы убежать и спрятаться. Она протянула ему сберкнижку.

— Я бы хотела снять с книжки шестьсот крон. Ах да, я забыла заполнить бланк…

Сначала оплошность. Но ОН научил ее специально так сделать, а потом уже все пойдет как по маслу. Почтмейстер все сделает сам.

— Ничего, — успокоил ее Отто и принялся сам заполнять бланк, одновременно, левой рукой, листая ее сберкнижку. Вдруг остановился, перестал писать. Посмотрел еще раз в книжку, потом перевел взгляд на Алису:

— Здесь осталось только две сотни.

Он произнес это почти умоляюще, в надежде, что она просто забыла, сколько денег у нее осталось, не посмотрела в свою сберкнижку заранее. Ведь это было бы самое естественное объяснение. Но по выражению его лица можно было понять, что он обо всем догадался. Она тут же вспомнила ответ на это: они с Томми придумали его заранее, но все же она замешкалась. Отто закашлялся, и она, наконец, обрела дар речи:

— Ну и что, ведь каждое четырнадцатое число мне приходит зарплата, так что к субботе деньги будут на месте.

— Значит, у тебя нет отдельного счета для зарплаты, если ее переводят сразу на эту книжку?

Все-то он знает. Но она не сдавалась.

— Я сама тут же перевожу часть денег на эту книжку, чтобы иметь возможность скопить немного. Деньги приходят каждое четырнадцатое число. Не сомневайся…

— А как же это сможет произойти теперь, когда ты здесь?

— Я все устрою, как только вернусь домой. Клянусь тебе!.. Уж не хочешь ли ты, чтобы из-за этого я срочно уехала?..

— Нет, нет, погоди…

Отто выглядел несчастным. Она решила использовать последний шанс.

— Ты знаешь, мне так нужны деньги. Сегодня мы устраиваем вечеринку.

— Вечеринку?

— Да, мы устраиваем небольшую вечеринку у себя в домике, в кемпинге. И мы хотим пригласить тебя.

— Меня?

— Ну да, так что это, фактически, ради тебя самого. И я, как только вернусь, тут же переведу деньги. Пожалуйста…

Он уже решился. Но все же мысленно сосчитал до пяти, прежде чем взялся за ручку:

— Ну, раз ты обещаешь…

Остальное он проделал мгновенно, пересчитал банкноты и с любезностью кельнера протянул ей:

— Пожалуйста. Но на будущее запомните, в нашем магазине мы не отпускаем в кредит.

— Приходи в восемь! Домик номер шесть. И огромное тебе спасибо!

— Вот спиртное. Вот содовая.

Пришел Томми с коробкой спиртного и пластиковой сумкой и переложил их содержимое в ящик на стене.

— Как нам охладить спиртное, не представляю.

— Да уж, конечно, чего не хватает, так это дорожного газового холодильника, — отметила она с горечью.

У нее было плохое настроение после тщетных усилий навести порядок в домике. Кроме того, предстоящий вечер в обществе Томми и Отто, с большим количеством спиртного, отнюдь не радовал, а наполнял ее чувством тревоги.

— Да, нашему другу придется довольствоваться тепловатым спиртным, и ничего тут не поделаешь.

— Разве его будет пить только он?

— В основном, он, дорогая моя Алиса. В основном, он.

— Что это означает?

— А это означает, что яблочко созрело, и пора его сорвать и получить полкоролевства в придачу.

— Объясни, пожалуйста. Подробнее, что ты имеешь в виду.

— Наш план таков… Слушай. Старина Отто буквально загибается в этом Странде, он ненавидит свою жизнь, он выпендривается, дразня всех своей связкой ключей, надеясь, в глубине души, что его ограбят и что, наконец-то в его жизни, однообразной, как сектантская проповедь, произойдет перелом. Вот в этом-то мы ему и поможем. И его мечта станет явью. Произойдет это следующим образом. Он приезжает сюда, напивается допьяна. Ты едешь к нему домой, укладываешь его в постельку. Проследишь, чтобы он заснул. Потом вытаскиваешь из кармана его брюк ключи, передаешь их мне, я буду ждать на заднем дворе — я вхожу, беру из его сейфа несколько пачек, возвращаю тебе ключи, и привет, и дело сделано. Просто гениально!

В глубине души она ожидала чего-нибудь подобного, но боялась подумать об этом. Мысль об ограблении почты казалась ей ужасным дурным сном. Она изо всех сил старалась придумать какое-то возражение, сказать что-нибудь такое умное, весомое, чтобы он понял: его замысел и опасный и безумный. Но ей трудно было придумать что-то.

Но сказать что-то надо, и она не нашла ничего лучшего:

— Наверное, лучше было бы дождаться выходных дней, не успеешь оглянуться, как тебя уже и схватит полиция.

— А вот и нет, — торжествующе возразил он. — Мы никуда не будем смываться. Ты останешься с Отто до самого рассвета, будешь с ним поласковей, так что он будет на верху блаженства. Он ни за что не заподозрит девушку, которая провела с ним ночь. По крайней мере, пока он от тебя настолько без ума. На прощанье ты одаришь его своей нежностью, и ему, и сыщику придется только гадать, каким именно образом вор смог проникнуть в дом и тихонько, без сучка без задоринки, открыл сейф и взял денежки. Ведь мы не станем оставлять обычного беспорядка, который остается после обычных ограблений. Пожалуй, это будет надежней, я еще над этим подумаю…

— Интересно, а пока ты будешь там думать, я, видите ли, должна «укладывать старину Отто в постельку», быть с ним поласковей, «одаривать его своей нежностью на прощание»… Что ты имеешь в виду? Что я должна… должна… с этим типом, просто потому, что это ты, видите ли, так решил?

— Послушай, Алиса… Разок-другой, какое это может иметь значение для такой взрослой девочки, как ты. К тому же, неужели ты думаешь, что я так и поверил, что тогда ты просто спала на диване?

— Но это так!

— Ну уж, не считай меня идиотом!

Он рассердился. Просто рассвирепел. То ли, из-за ревности, то ли из-за того, что это нарушало его план. Вскочил, бросился к неустойчивому столику, рядом с которым она стояла. Лицо искажено, в такие минуты он способен на что угодно.

— А по-твоему, это нормально, что ты бросаешься на шею каждому облезлому толстому придурку, с которым только что познакомилась в кафе, возвращаешься домой под утро и еще вешаешь мне лапшу на уши.

— Но ведь между нами действительно ничего не было!

И почему он ей не верит? Господи, и почему он такой, она даже не знала, что больше всего огорчило ее: его недоверие или этот безумный план ограбления почты, в котором она должна была сыграть роль проститутки и подсадной утки одновременно.

— Ничего не было, слышишь! Это ты заставлял меня кокетничать с ним.

Он бросился на нее с кулаками. Удар пришелся почти прямо в глаз. Она отпрянула и опрокинула стол. Он подошел к ней вплотную, готовый ударить снова. Она этого не вынесет. Нет, нет. Она бросилась на пол, сжалась в комок, закрыв лицо руками и издала долгий жалобный крик, похожий на вой.

Они сидели на полу среди разбросанных пластмассовых тарелок, ножей и вилок, хлебных крошек. Он крепко обнимал ее, шепча на ухо разные ласковые слова, именно те, которые и хотелось ей услышать. Она была потрясена, испытала шок и от физической боли, и просто от сознания, что он мог так грубо обращаться с ней, с ее телом. Разум шептал: «Это уже настоящее насилие, пора с этим кончать. Неужели ты будешь терпеть побои от человека, который тебе нравится… Которого ты любила…» Потому что теперь она уже больше не испытывала к нему никаких чувств. Разум говорил ей, что есть много способов выйти из этой ситуации. Лучше всего сделать это немедленно. Но что она может без денег? Явиться в полицию и попросить, чтобы ее отправили домой. Нет, это самое ужасное. Она боится идти в полицию. Ведь она — сообщница Томми, и могут начаться разные расспросы…

— Ну хорошо, — сказала она, — если мы все осуществим, то что будем делать потом?

— Как, что? — заявил он, как будто это было совершенно ясно. — Для начала затаимся. Пока все уляжется. Пока расследование не закончится. А когда все будет спокойно, я тут же свяжусь с тобой. Не сомневайся!

 

37.

Когда они с Отто возвращались на его «Фольксвагене» в Странде, Отто буквально обрушил на нее поток красноречия. Он говорил без умолку, как будто только что прорвалась плотина, и у него уже больше не будет возможности выговориться перед ней.

Она, в основном, молчала, сказать ей было особо нечего. Кроме того, надо было пристально следить за дорогой: ведь она вела машину. А этого ей давно не доводилось, если точно, с того момента, как она рассталась с Хамре. Водительские права у нее были, но Хамре, сначала обещавший купить для нее «дамский автомобиль», так никогда и не позволил ей водить даже тот, который у них был.

И вот сейчас она вела старую разбитую колымагу, «Фольксваген» Отто. Настроение у нее было плохое, она нервничала, вспоминая, в какую историю попала. Прежде она находила успокоение в мысли, что это Томми был вором, ведь он — автор преступного замысла и втянул ее. Буквально заставил участвовать. Кажется, ее участие было минимальным, ведь и вторжение, и ограбление должен был совершить он.

Так ли это? Ее прошиб пот, она проклинала себя, проклинала ту несчастную давнюю пятницу. (Господи, а ведь с той поры прошло всего-навсего две недели.) Она полностью сосредоточилась на управлении машиной, сейчас ей хотелось только ехать и ехать, мимо Странде, Ризора и Ларвика, все дальше и дальше на север, туда, в сторону дома. И пускай себе в машине будет Отто, она не против. Вспоминать о доме было так страшно. Лучше не думать…

Она была так поглощена своими переживаниями, что слушала Отто очень рассеянно, но уловила, что он рассказывает ей о своей неудавшейся жизни, о том, что ему пришлось бросить занятия в университете. Потом поспешная женитьба, уход жены, «одно жизненное поражение за другим», как он выразился.

— … И еще представь себе ее семейку! Худших снобов трудно себе представить. У них, так сказать, культ трех «В» — ВИЛЛА, ВОЛЬВО и «ВЕРХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ». Они хотели съесть меня с потрохами, разрушить мою личность, чтобы я влез в кабалу, купив себе престижный участок земли. Да, как будто бы я спал и видел себя в кирпичном домике в стиле испанской фазенды, английский газон с клумбой, ни одного неухоженного клочка земли. Тоска да и только. Как только мы переехали сюда, я сразу же почувствовал себя не на месте, как только оказался за этим проклятым почтовым окошком. Юрист в качестве почтмейстера, уже почти на две трети юрист. Мне оставалось выдержать еще два года, и я бы стал дипломированным юристом. Но, когда подошло время появиться на свет ребенку, она стала требовать, чтобы мы переехали. И я был с ней согласен. Мысль о совмещении занятий в университете с семейной жизнью казалась мне невыносимой. Жить с грудным ребенком на частной квартире, на задворках Грюннерлокки, подрабатывая, где попало. Это было просто невыносимо… На такое я не решился. И предпочел надежное положение государственного служащего. Так советовала моя мать. И вот вам идиллический серланнский городок. Тоска. «Силвстога. Мойка машин». Тоска с первого дня. «Но ведь здесь должно быть так хорошо летом», — говорят многие. Летом-то и наступает настоящий ад. Все эти преуспевающие норвежцы во всей своей красе, на своих яхтах, под белыми парусами, среди шхер и островов. Истерические придурки в солнечных очках и моющихся шляпах, которые пишут домой открытки о том, «какая прекрасная погода, какая изумительная вода, какие вкусные креветки, земляника и цветная капуста» и всякое такое. Читал я эти открытки. Целые сотни! Ну и посмеялся!

— А мне все же кажется, что здесь не так уж и плохо, — отозвалась Алиса. — Городок такой уютный. Широкие улицы. Красивые дома… Море. Так романтично. Особенно летом.

Ее слова буквально ошеломили его, он едва не протрезвел, хотя Томми основательно накачал его. Он с изумлением взглянул на нее разок, другой, как будто не понимая, она ли говорит это, и тут же выпалил свое возражение:

— А эти курортники едут сюда тучами, чтобы, видите ли, ощутить дух южной Норвегии. А на самом деле Серландская идиллия существует только в радиопередачах: плеск волн, крики чаек, губная гармошка, песни в любую погоду…

— Я думала об Анне, — сказала она, совсем не обращая внимания на его возмущение. — Ей бы наверняка здесь понравилось. Анна — это моя дочь. Она ходит в детский сад, но ей там не очень хорошо, она такая застенчивая и плохо ладит с другими детьми. Не умеет постоять за себя. А потом капризничает дома…

— Так у тебя есть дочь? Я не знал. Догадывался, но не знал наверняка. У меня тоже есть сын. И тоже ужасно робкий. Он наверняка уже забыл меня, ведь все это лето он должен провести со своими выдающимися, преуспевающими дядями и двоюродными братьями на даче, где он будет гостить со своей матерью, моей бывшей женой. Его зовут Пер Хельге. Это имя дала ему она. Но мне оно нравится… Значит, у тебя есть дочь, а у меня есть сын. Так что у нас есть много общего, правда?

— Ну, ладно, хватит об этом, — сказала она, чувствуя, что его излияния могут никогда не кончится. Но странным образом у нее было ощущение, что рассказанная им история его развода почему-то очень напоминает ее собственную.

Они уже остановились, и вот, сидя здесь в старом «Фольксвагене» рядом с этим захмелевшим толстяком, она вдруг почувствовала, что, несмотря на его внешний облик и свой предыдущий опыт с другими мужчинами, ее влечет к нему. И это нечто большее, чем просто симпатия к этому милому, добродушному, бесхитростному человеку, которого ей предстояло обмануть и ограбить. А он сидел рядом с ней и смотрел на нее полупьяными, грустными и такими умоляющими глазами. Выдержать его взгляд было просто невозможно.

— Что скажет Томми, если ты пойдешь ко мне? — пробормотал он.

Ну и ухажер.

— Томми — дерьмо! — отрезала она.

— Да уж, скажу я тебе, это просто гнусность, как он стащил купальник с тебя на пляже, — выпалил он. Ему было приятно, что она ругала Томми.

— Я хочу тебе сказать что-то важное.

От волнения он стал запинаться еще больше.

— Я хочу, чтобы ты знала… Встреча с тобой — одно из самых потрясающих событий в моей жизни. Самое хорошее в моей жизни. Кроме кларнета и встречи с тобой в моей жизни не было никаких радостей. Ты проникла в мою душу с того самого первого мгновенья, как появилась перед окошком на почте. Я все время мечтал о тебе. Пытался понять, кто ты, какая ты и почему ты именно такая, а не иная. Но, в целом мне абсолютно наплевать, кто ты, что ты натворила, совершила, и почему. Главное, мне хотелось быть с тобой. Прими это, как объяснение в любви. Хотя, если хочешь, можешь счесть это просто пьяной болтовней… С самого первого мгновенья я только и думал о том, как мне себя вести, чтобы завоевать тебя, чтобы я мог провести с тобой ночь. Последнюю неделю я думал только об этом. Это не выходило у меня из головы. Конечно, о таком не принято говорить дамам… но… Мне кажется — это твой женский долг… ты, как женщина, вполне могла бы снизойти до несчастного закостеневшего в одиночестве мужчины!

Его слова не возмутили ее. Ведь он высказал вслух только то, что у всех других было на уме. Он увидел, что она не намерена сопротивляться, тогда он обнял ее, попытался просунуть одну свою ногу между ее ногами, порывисто задышал ей в ухо, его острая щетина колола шею.

— Ну что ты, Отто! — ей стало смешно. — Отто, но не можем же мы в машине… Мы ведь уже слишком старые, чтобы заниматься этим в машине. В «Фольксвагене».

— Значит, поднимемся ко мне?

Она пожала плечами, открыла дверцу машины и произнесла в ночной тишине:

— Если ты только догадаешься сменить простыни.

В его глазах она вновь увидела растерянность, когда он посмотрел на нее через крышу автомобиля. Он был в предвкушении своих самых сладких мечтаний:

— Я… должен предупредить тебя, я ведь не какой-нибудь гигант секса. How do you like it best, baby и все такое прочее…

— Это меня совершенно не волнует… Меня всегда устраивал традиционный способ, — оборвала она его и решительно поднялась на крыльцо, такие разговоры все-таки лучше вести не на улице.

 

38.

Она проснулась в поту, задыхаясь от тяжести навалившегося на нее с боку мощного тела. Его тяжелая рука лежала у нее на груди. Она хотела снова заснуть, но тут же, в ту же секунду вспомнила про Томми, про их договоренность. Ему удалось склонить ее к участию в этом деле, и теперь она поняла, какое это безумие с ее стороны. Так же, как и то, чтобы заснуть в такой ситуации, тоже безумие. Кстати, сколько времени? Мозг настойчиво сверлила мысль, что если она действительно против этого, то еще не поздно, можно просто скрыться.

В полусне в ней пробудилась теплая волна чувств к Отто. Несмотря на то, что он был пьян, многое в его поведении наполнило ее сочувствием и нежностью. В этом толстяке, сетующем на свои несчастья и подтрунивающим над самим собой, было что-то такое хорошее, чего ей никогда не доводилось встречать в мужчинах, она даже не надеялась. В первые мгновения после пробуждения в постели Отто она думала только о нем. И в ту же самую секунду она вновь услышала тот стук в окно, который разбудил ее. И снова ее охватили страх и безнадежность. Нет, выхода у нее нет. Надо идти до конца. Ей нужно покинуть эту уютную комнату со шторами в цветочек и идти на улицу.

Тут Алиса вновь услышала шуршание песка и гальки о стекло. Она отодвинула тяжелую, как медвежья лапа, руку Отто, выбралась из-под одеяла, подошла к окну и выглянула на задний двор. Томми был там, где они и договорились. Его лицо было искажено негодованием. Он готов был уже запустить в окно и четвертую пригоршню песка и гальки. Она посмотрела на часы, они стояли. На них было четверть третьего. Ничего себе, преступница, у которой даже часы не ходят. Томми махал рукой и мотал головой, чтобы она скорей выходила… Алиса собрала свою раскиданную одежду. А вот и брюки Отто. В одном кармане пачка презервативов, но она уговорила его не пользоваться ими потому, что у нее, к счастью, были безопасные дни. В другом кармане она нашла носовой платок, но ключей не было.

Где же ключи? Она пошарила у кровати. Может быть, он забыл их где-нибудь? Нет, не может быть. Она помнит, как он запирал дверь изнутри. Связка ключей была у него в руках. Потом у него не было возможности куда-нибудь спрятать их. И вот, наконец, на маленьком комоде в прихожей, у зеркала. Она бросила взгляд в спальню: там все было тихо. Легче ветерка она спустилась по ступенькам к входной двери. Она все еще пребывала в полусне. Но, столкнувшись лицом к лицу с Томми, полностью вернулась к реальной жизни. А эту реальную жизнь она должна была делить вместе с Томми.

— Какого черта ты задержалась? — выпалил он и сделал шаг ей навстречу, как будто собираясь ударить. — Ты что же это, решила провалить все дело? Я стою тут и жду тебя целый час, ты это понимаешь? Даже больше. Я сказал, часа в два-три, а сейчас десять минут четвертого. Ты что, рехнулась что ли?..

— Мы спали… — всхлипнула она.

— Ах, вот как, мы спали…

— Вот ключи.

Она протянула ему их торжественно, как жертву. Он схватил их со злой усмешкой.

— А он все еще сладко спит?

— Кто?.. А, Отто, да, он спит.

— Выдохся после больших скачек, — продолжал изощряться с недобрым смехом Томми, разглядывая связку ключей.

— Мне кажется, вот этот ключ…

— Заткнись!

Он явно хотел справиться со всем один.

Они стояли на лестнице, она на ступеньку выше, чем он. Первые солнечные лучи осветили верхушки елей на холме. Запели птицы. Тишина, свежий воздух, так красиво вокруг. А они с Томми стояли на черной лестнице почтовой конторы Странде, препирались и злились друг на друга, собираясь совершить серьезное преступление! И грустно, и смешно. Часть сознания Алисы все еще пребывала в безмятежном сне рядом с Отто и никак не могла принять происходящее. Но подлинная реальность не дремала. Ее воплощал Томми с лицом, искаженным ненавистью. Само выражение его лица походило на удар.

— Отправляйся наверх! Не маячь тут рядом со мной!

— А ключи? — возразила она.

Насколько она поняла, согласно плану она должна была положить их потом на место.

— Тогда стой здесь и жди!

Дверь поддалась, он бесшумно вошел. Она шла за ним, не отступая ни на шаг. Он почувствовал это, оглянулся, но, видя ее решительность, ничего не сказал. Ее пронзила отчетливая мысль. Ему-таки удалось втянуть ее во все это дело. Теперь она замешана во сем точно так же, как и он. И помыкать ею он не имеет права! Он тяжело дышал, она чувствовала его страх. В любое мгновение он может потерять самообладание и сделать что-нибудь ужасное. Со стонами и проклятьями ему удалось, в конце концов, вставить ключ, повернуть ручку и, наконец, шкафчик открылся.

Сначала разочарование. Только бумаги, какие-то коробочки (вероятно с марками), какие-то протоколы, стопки документов. Поколебавшись секунду, его руки начали лихорадочно рыться, шарить по бумагам, перекладывая, перетрясая их. Он становился все более нетерпелив: или денег нет вообще, или ему не удавалось найти их. Наконец, вне себя от ярости и отчаянья, он принялся разбрасывать бумаги по всему полу.

Но вот, наконец, он напал на шкафчик с деньгами. Весь дрожа, он выхватил из-под рубашки пластиковый пакет, обычный пакет из супермаркета в Странде, и принялся бросать туда пачки денег. Денег было много. Она никогда не видела такого большого количества денег, но, может быть, ей просто так показалось, потому что она никогда не видела, чтобы деньги бросали такими пачками. Потом ей показалось, что денег все же не так уж и много. Они лежали на дне мешка, как какая-нибудь парочка свернутых газет. Тут было несколько тысяч, но не так уж много тысяч.

— Где-то еще должны быть деньги, — бормотал он, возобновив лихорадочный поиск. Но в шкафчике были только печати и штампы, сургуч, спички и мелочь для сдачи, сложенная аккуратными столбиками.

Он сгреб мелочь и бросил ее в мешок.

— Здесь должны быть пособия, ведь сейчас середина месяца.

— Пособия выплачиваются в конце месяца, — прошептала она.

— А алименты выплачиваются раньше. Это-то я прекрасно знаю, — прохрипел он.

— Двадцать пятого, — уточнила она.

— Черта с два!

— Интересно, кто из нас двоих работает в жиробанке, ты или я?

Он выпрямился, повернулся к ней и посмотрел на нее таким затравленным ожесточенным взглядом, какой бывает у трудных подростков. Этот взгляд говорил, что он способен на все.

— Ну ладно, поднимайся наверх, — прошептал он. — Постарайся задержаться там как можно дольше. Я жду тебя у нас в домике.

— А ключи.

— Ах да, ключи.

Он вытащил их из замка и передал ей.

— Мы так тут все и оставим?

— А ты что, хотела бы здесь прибрать? — он снова стал агрессивным. — Дверь оставим полуоткрытой, и все будут думать, что это обычный грабеж.

Он легко сбежал вниз и прислушался к шагам на улице, но стояла тишина, только щебетали скворцы, которых в это время было в Странде великое множество.

Даже не взглянув в ее сторону, Томми свернул за угол, крепко прижимая к себе спрятанный под рубашкой пакет с деньгами.

И вот, тихо-тихо, как мышка, она вновь поднимается вверх по лестнице. В гнезде под крышей кричат скворчата, их крики она воспринимает как тайную помощь друзей.

С чувством облегчения она неслышно ступает по полу, входит в спальню… скорее забраться под теплое одеяло и забыть обо всем…

Но Отто в постели нет!

Что это значит? Это значит…

Он обо всем догадался!

Нет, это невозможно. Ни за что. Надо поскорее снова раздеться. Может быть, он думал, что она снова ушла, не попрощавшись, как в прошлый раз. Ну, ладно, а теперь он снова увидит ее. Вот тебе и на! Она услышала приближающиеся шаги.

— Привет, привет, ты уже встала так рано?

— Да, мне надо было в туалет, а потом… А потом… Я увидела, что на улице так красиво и решила прогуляться…

Отто был в пижамных брюках. Над резинкой возвышался огромный живот. Он был весь красный после вчерашней прогулки по пляжу. Мощная грудь вся покрыта густой растительностью. Она не стала рассматривать другие подробности его внешности. Особенно страшно было встретить его взгляд.

— А меня мучает жажда, — объяснил он. — Захотелось лимонаду. Если учесть, что вчера вечером столько выпил… Но главное, что мы с тобой тут оба.

— А ты думал, что я опять уйду от тебя, как и в тот раз!

Теперь она ощутила более прочную почву под ногами, но даже не решалась поверить, что спасена. Что все сошло так легко.

— Скоро будет время завтрака, пора завтракать…

Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Он крепко обнимал ее, прижимаясь к ней своим животом, и она чувствовала себя так уверенно, так спокойно, под надежной защитой этого мужчины-горы. Такого солидного, мощного, непоколебимого, в то же время такого неуверенного в себе. Ей так хотелось утешить его, потрепав по бородатой щеке.

 

39.

Она тихонько отстранила от себя спящего Отто. Второй раз. Уже второй раз за сегодняшнее утро она отодвинула мощную медвежью лапу, которая покоилась на ее животе. Опять пришлось тихонько пройтись по спальне, подбирая разбросанную одежду. И вот уже во второй раз за сегодняшнее утро за ней закрылась дверь квартиры, на этот раз она захлопнула ее на замок.

Ее преследовала одна-единственная мысль, бесспорная, неотступная, бесконечно грустная. Наверняка их раскроют. Как только Отто спуститься в контору, он сразу все поймет. Что там она плела ему по поводу ранних прогулок и прекрасной погоды? Господи, да он же был на кухне. Стоило ему только взглянуть в окно, и он мог бы даже увидеть их с Томми. Он даже мог слышать их голоса. И все же он молчал и делал вид, что ничего не видит… Классический вариант: мошенник, подсадная утка и наивная жертва. Самое неприятное, что жертвой был Отто, который так относился к ней… как ни один мужчина в ее жизни. Он, хотя и странная и смешная личность, такого не заслуживал. Они оба заслужили лучшей участи, думала она с душевной болью, которая казалась ей какой-то незаживающей раной внутри.

Она не знала, сколько времени, но уже довольно-таки далеко отошла от Странде. Автобусная остановка в сторону Орменкилена была у отеля «Вик». Она была на полпути. Ее гнало крестьянское упрямство. Какая-то наивная преданность к тому, кто считал ее ничтожеством, сделал из нее наводчицу-проститутку. И все же надо предупредить Томми, рассказать, что Отто проснулся, когда тот уходил с деньгами, Отто обо всем догадался и наверняка поднимет тревогу и заявит на них. Чем быстрее доберется она до Орменкилена, тем быстрее они смогут уехать отсюда, скрыться. Может быть, отправятся на пароме в Данию? В душе была безнадежность, но она быстро-быстро переставляла ноги, стуча каблуками по асфальту, Европейскому шоссе — E-18…

Мустанга на его обычном месте не было, и она тут же поняла то, что уже давно надо было бы понять. Он никогда не хотел, не собирался взять ее в Настоящее Большое Сказочное Путешествие. С самого начала он намеревался использовать ее, чтобы открыть дверь в контору Отто, а потом бросить. Его совершенно не волновало, положит ли она ключи на место или нет. Проклинать его у нее даже просто не было сил. Она всплакнула немного, в основном, от усталости. Беглый взгляд во внутренность домика подтвердил ее предположение: вещи были разбросаны, он взял свое одеяло на молнии, кое-что из еды, криминальный журнал. Все спиртное и сигареты.

Она была обескуражена. Она слишком устала, чтобы расстроиться. Впрочем, стоило ли расстраиваться. В конце концов, хорошо, что с ним все кончено. Ведь все, что с ним связано, говорит только о ее глубоком падении. Долой все это. Все к лучшему.

Страха не было, она чувствовала себя совершенно измученной. У нее было тридцать крон, пустая сберкнижка, бумажные носовые платки, ключи от дома и от работы, косметические принадлежности, солнечные очки, зубная щетка и зеркальце. Она поспешно собрала все это и засунула в сумочку. Взяла пару маек и кое-что из нижнего белья и засунула в такой же пластиковый пакет, каким воспользовался Томми при ограблении. Захлопнула за собой дверь и ушла.

Верх неосторожности останавливать попутные машины, когда находишься в розыске. Это все равно, что донести на самого себя, но она была настолько утомленная, что ей все уже было безразлично. Она подняла руку, и первая проезжавшая машина остановилась, шофер приветливо спросил, куда ей нужно. Она подумала, что, может быть, у него на уме что-нибудь плохое, и потому сказала:

— До первой бензоколонки. Мы там условились встретиться с моим приятелем.

Когда он высадил ее, она направилась в туалет, села на крышку унитаза, прислонила голову к стене и заснула.

Уже в середине дня ее взялся подвести шофер трейлера. Когда он захотел включить радио, она попросила его вместо этого включить кассету с музыкой «Битлз». Было так жарко. Она захотела пить, и он предложил ей лимонаду. Откупорив бутылку открывалкой, которая была у него среди связки ключей, которую он носил на поясе своих джинсов. Она тут же сразу вспомнила!

Господи, теперь ее осенило. Открывалка на связке ключей. Ведь тогда на кухне Отто пил лимонад. И он всегда пользовался той открывалкой, которая была у него на связке ключей. Значит, прежде чем отправиться на кухню, он пытался найти связку ключей. Наверняка он обнаружил, что связки не было. Он знал обо всем и продолжал оставаться таким милым и хорошим по отношению к ней. Неужели он так хорошо к ней относился? Неужели она ему настолько нравилась? Как она не поняла этого раньше? Лучше бы она была заодно с ним, чем на стороне этого растрепанного криминального типа. Но теперь уже было поздно исправить что-то. Все было разрушено, и виновата в этом она сама.

Единственное, что ей оставалось — ни на что не обращать внимание. Единственное ее убежище — полное безразличие.

— Ты выглядишь очень усталой, — сказал шофер. — Может быть, нам поесть что-нибудь? Тут есть одна забегаловка в Бревике.

Она не думала о еде. Она не думала о Томми. Она не думала об Отто. Она научилась ни о чем не думать.

Она заняла место за столиком придорожного кафе, сидела и смотрела на этих людей с подносами, на которых стояли бутылки с лимонадом, лежали колбаски… Было тесно и ее часто задевали проходящие мимо. Пришел шофер. Он принес ей бутерброд с ветчиной и пиво. Около их столика шла очередь с подносами. Шофер спросил:

— Ты знаешь этого типа, вот он, скоро усядется на твой подлокотник.

Она оглянулась и изумилась. Это был Отто.

— Я ездил до самого Ларвика, а потом повернул обратно. Боялся упустить тебя, — взахлеб рассказывал он. — Думал, что уже совсем упустил тебя.

— Ты проехал мимо меня, я сошла на бензоколонке «Эссо» и заснула там в туалете, — объяснила Алиса.

— А я решил останавливаться во всех более или менее крупных местах.

Надо же, он мчался к ней на своем старом «Фольксвагене», как восемнадцатилетний школьник, только что получивший права.

— И все-таки я нашел тебя наконец, — вздохнул он.

Она была так рада его видеть, так смущена, ей было так стыдно, что у нее не было никакого желания сопротивляться, пускай он сажает ее в свой «Фольксваген» и везет в полицию. Там она все расскажет. И ей станет легче.

— Как же ты могла так взять и уйти от меня? — посетовал он.

— Это стало уже почти привычкой, — пошутила она, недоумевая, как долго они смогут продолжать в подобном тоне.

— Самое неприятное то, что сегодня утром мне пришлось давать показания в полиции. Ты, наверное, уже слышала по радио, что ночью был совершен налет на мою почту?

Она покачала головой. И зачем он разговаривает с ней в такой манере? Хочет отомстить? Посмеяться? Но его тон был такой доброжелательный.

— Ну да, какие-то молодчики открыли шкаф и взяли все содержимое. И это все в то время когда мы с тобой сладко спали. Подумай только! — Он смотрел на нее широко улыбаясь и насмешливо продолжил. — К счастью денег было не так уж и много. Но полицейские — люди дотошные. Они спрашивали, кого я подозреваю и не было ли каких странных личностей вблизи почты, которые могли бы спланировать ограбление. Я сказал им, что видел каких-то типов на желтом «Опеле» несколько дней назад, которые показались мне подозрительными: этакие курортные жулики. У нас их тут много бывает летом. Надеюсь, ты понимаешь, о чем речь. Теперь их разыскивают…

Наконец, до нее дошло, что он пытается отвести от нее подозрение, покрыть ее вину, скрыть ее соучастие в преступлении. Неужели такое возможно, она даже не смела надеяться?

— Скажи, Отто, у тебя дома нет бутылок лимонада, у которых бы были завинчивающиеся крышки.

— Завинчивающиеся крышки? Ты что? Никогда я не покупал такого лимонада. Только старую добрую шипучку.

— Мне никогда не нравились мужчины, которые покупают такой лимонад!

— Я так и думал, — он вздохнул с чувством удовлетворения.

— Я вижу, ты ненавидишь деньги?

— Всей душой. Я ненавижу свою работу. Я ненавижу этот город. Эту часть страны. Меня развратило то, что я вынужден жить здесь и заниматься не своим делом. Если бы не ты, я окончательно бы скатился. С сегодняшнего дня я в бегах.

На небе показалась грозовая тучка.

— Как жаль, — сказала Алиса, — я бы с удовольствием пожила бы немножко в твоем маленьком уютном городке. Ей Богу!

— А мне кажется, что в твоем Стовнере тоже можно прекрасно отдыхать летом, — поспешно возразил он. — Я думаю, что могу совершить несколько экскурсий в университет, чтобы выяснить, что они там могут предложить такому пожилому недоучке-студенту вроде меня. Так что, я думаю, есть прямой смысл осмотреть достопримечательности юридического факультета Осло.

Вдали загремел гром. Дождь застучал по асфальту, забарабанил по крыше машины. Один из дворников не работал. Целые потоки воды устремились по переднему стеклу.

— Давай остановимся! — воскликнула она. — Заверни сюда.

И они поехали в сторону карьера, где добывали гравий. Кто-то сдвинул в сторону шлагбаум и место использовалось, в основном, как стоянка и свалка.

— Я считаю, что мы с тобой вполне заслужили небольшой передых, — заявила она и решительно посмотрела ему прямо в глаза.

— И где бы мы, по-твоему, могли отдохнуть?

По ее лицу он никогда не мог догадаться, шутит она или говорит всерьез.

Она улыбнулась, думая о том, как трудно им будет заниматься с ним любовью в тесном «Фольксвагене».

— Здесь, — сказала она и откинулась на потертое сиденье.

— Прямо здесь!

Она глубоко вздохнула, ощутила запах мокрого асфальта, земли, придорожной пыли.

— Здесь это будет просто замечательно!

 

1.

Этим летом мне исполнилось шестнадцать лет.

Родители сказали, что летние каникулы я проведу у тети Линны и дяди Кристена. Они написали мне письмо, просили приехать, и я в общем-то был не против, даже можно сказать обрадовался, хотя не мог отделаться от ощущения, что мама и папа именно этого желали, и приглашение было делом их рук.

Ничего странного или необычного, конечно, в этом не было. Я не одно лето провел у тети и дяди в деревне, и родители, безусловно, были правы, утверждая, что мне там будет лучше, полезнее пожить несколько недель в сельской местности, нежели бездельничать одному в городе, особенно когда товарищи разъехались. И я воочию представил себе улицы в нашем городе, погруженные в летнюю спячку, постные безразличные витрины, записки на дверях маленьких магазинов, возвещавшие о закрытии; припомнил непомерную грусть прежних неудачливых летних месяцев, когда все планы и надежды рушились, потому что у мамы усиливались мигрени или дела отца оставляли мало времени для поездок, отдыха или обычной прогулки, да просто для совместного пребывания — где бы то ни было…

Нет, деревенская жизнь была иной. Бурной и кипучей. На полях трудились денно и нощно. Казалось даже, что особое оживление намечалось здесь именно тогда, когда в большом городе наступало затишье. Помню, как нередко хотелось покинуть школу и забыть о возможном академическом образовании, заняться вместо этого хозяйством, завести скотину, работать физически, на износ, в погоду и непогоду, в любое время года. Подобное настроение приходило обычно весной, когда волны кисловатого запаха перегноя неслись из близлежащего парка; но и другие, казалось бы самые незначительные факты — вид заплесневелой деревянной стенки на задворках, случайно увиденная подвода с лошадьми, рабочие инструменты, встреча с бродягами, которые одевались и вели себя не по-городскому, будили воспоминания и утверждали в уверенности, что деловитость и физическое здоровье были основополагающими чертами крестьянского быта. Обнадеживающе и успокаивающе было так думать. Собаки и кошки, редкие бесхозные лошади, воронье, несколько лет зимовавшее на верхушках лип в парке, убогий, подвыпивший мужчина, бродивший из года в год по дворам и продававший птичий корм — все это укрепляло представление о жизни в гармонии и чистоте, о честном бескорыстном труде, глубокую веру в неотвратимую погибель города. Я нисколько не сомневался в правильности собственных суждений. И поэтому я несказанно радовался предстоящей жизни в усадьбе Фагерлюнд.

Правда, мысль о том, что все, очевидно, заранее было «устроено», не давала покоя и слегка омрачала радужное расположение духа. Понятно было одно: от меня явно хотели избавиться, деликатно и незаметно, «для моего блага», как они любили выражаться, но решительно и безоговорочно. Однако причина была неясна. Вполне вероятно, дело было во мне, в моей собственной мнительности. Быть может, я стал так думать, потому что мама вела себя чересчур нервно, быть может, подействовали слова отца о том, что в этом году он много ездил, устал и нуждался в отдыхе. Он буквально превращался в неприступную крепость, если, судя по телефонным разговорам, ему не удавалось договориться с партнерами. Тогда он просто не замечал ее, а меня и подавно. Однако, как я потихоньку подметил, между ними все же будто беспрерывно велся молчаливый разговор, и это меня страшно смущало, поскольку не отвечало той картине, которую я нарисовал себе о нашей семье: я в качестве связующего звена между ними, в середине, нечто вроде посредника того не особенного интереса и не особенно большой симпатии, которые они в настоящее время выказывали друг другу.

Непонятное в их отношениях длилось уже месяцев шесть. Так я решил для собственного успокоения, хотел тем самым утешить себя, застраховать от возможных несчастий, надеясь, что равновесие в семье будет сохранено, несмотря на мамины мигрени и дела отца, которые явно шли хуже и хуже. Но больше всего угнетала, тревожила и пугала атмосфера в доме. Жутко становилось порою. Созданный моим воображением для защиты нашей семьи «треугольник» готов был развалиться в любую минуту. И я придумывал все новые и новые оправдания — между ними не было никакой любви, потому что это понятие абстрактное, переменчивое; они никогда не «делали что-то», не обменивались нежностями, которые подтверждали бы, что они близкие люди, живущие под одной крышей. Однако, однако…

Все вместе взятое, разумеется, могло быть просто внушением. Допустим. Ну, а если причина во мне? В переходном возрасте? Я заметил, например, что стал более мнительным, много размышлял, фантазировал, умел вызывать в уме самые диковинные, самые нелепые, даже безумные мысли о самых обычных событиях дня. Запутанные, бестолковые, противоречивые понятия вихрем проносились в моей голове, теснили, давили. Я словно находился в плену волшебных чар, был заколдован недобрыми темными силами. С необыкновенной легкостью, вопреки здравому смыслу превращал выдуманное в реальное, повседневное — в невероятное. И всегда находил объяснение, например, будто таким способом контролировал свое окружение. И что еще интересно: это положение дел меня лично устраивало, не отпугивало. По ночам, закутавшись в теплую перину, я вновь и вновь сочинял жуткие эпизоды, манипулировал фактами, подчас довольно мрачными. Я был источником зла, я был его орудием. Но я был также жертвой.

Я боялся судного дня. Отношения родителей здесь не имели значения. Я, я сам находился в сфере напряжения, откуда не было выхода. Не сомневался — конец будет ужасен.

Бывали минуты, когда я ее почти ненавидел, потому что она скользила молчаливой тенью подле него, выполняя малейшее его желание, а если гневалась по непонятным мне причинам, то начинала без устали заниматься уборкой и кухней, откуда по всей квартире разносились нестерпимо громкие и грозные звуки. Проклятая кухня! Однако неожиданно я сообразил, разобрался в сути обратной связи в чувствованиях взрослых: она любила его тем больше, чем больше упрекающе сновала по комнате, чем с большей интенсивностью занималась на кухне, а он, со своей стороны, в силу мужской противоречивой логики приближался к ней, чем молчаливее, чем замкнутей он становился, когда сидел и думал о своем, будто нас вообще не существовало на белом свете.

Я понял, что дело было в деньгах, что квартира, вероятно, будет продана, нам предстоит переезд на другой конец города, где жить не очень дорого. Но это были мелочи в сравнении с тем, что я подметил: они, кажется, были снова безумно взаимновлюблены. Кажется, потому что полной уверенности не было. При гостях они вели себя преувеличенно любезно, преувеличенно обходительно друг с другом, явно разыгрывая комедию.

Но Бог с ними. Главное сейчас — каникулы! Я еду в Фагерлюнд, к тете Линне и дяде Кристену. Родители? Мешать не буду. Пусть разбираются сами в своих сложных путаных отношениях. Если, конечно, они не затрагивают мой особый эгоистический мир.

Отец проводил меня до вокзала. Когда мы выходили из дома, он вдруг протянул мне новенький нож для резьбы по дереву. Подарок? Странно! Ведь дарил он обычно только по праздникам: в день рождения или на рождество. Мне стало неловко, он тоже смутился. И еще я удивился также самому подарку: нож! Для чего, с какой целью? Мне было пятнадцать лет, скоро исполнится шестнадцать, я втайне уже начал подумывать о разноцветном галстуке, модных ботинках на толстой подошве и, быть может, через несколько лет о мотороллере. Для чего нож? Припомнилось, что такой нож часто давали маленьким мальчишкам с целью воспитания по-мужски, на здоровый и не опасный манер; хотя… разрез на пальце часто было началом, а затем следовало кое-что и похуже. Но этот нож для меня? Явное оскорбление, недооценка моей личности!

Разумеется, я понимал: сделано из лучших побуждений. Как всегда: «для моего блага». Однако интуиция подсказала мне еще и другое: отец вырос в сельской местности, в усадьбе Фагерлюнд, где хозяйствовал теперь младший брат отца, мой дядя Кристен. Он как-то сказал, что нож был для них полезной игрушкой, рабочим инструментом на все случаи жизни. Значит, как только приеду в Фагерлюнд, сразу покажу всем новый нож; ведь он для отца в некотором роде символ, связь с прошлым, память о молодости, о конкретных вещах, о крестьянском труде, о здоровом развитии в крестьянской семье. Одним словом, разгадать его намерение было не трудно. Пока ехали на вокзал, я сидел и крепко держал в руках новый нож.

К счастью, времени до отхода поезда оставалось немного.

— Ну, что ж, до свиданья, — сказал он. — Передавай всем привет. Пиши. Будь здоров, отдыхай хорошенько. Если получится, навестим тебя.

Сказано было сухо, но глаза излучали тепло. Мы расстались. Они так и не приехали меня навестить. Не получилось, очевидно.

— До свиданья, — сказал я. — Маме привет.

Я попрощался с ней дома в прихожей, она нервничала: так много, мол, нужно сказать, все делается в последнюю минуту, теперь, когда ее план осуществляется. Прощальный ужин накануне, по ее мнению, прошел в спешке, теперь она рылась в своей сумке, сунула мне в руку ассигнацию; запах ее пудры:

— Это тебе. До свиданья, Петер. Одиноко будет без тебя летом. Тоскливо… Говорилось будто для меня, но на самом деле — для папы. Все для него.

Мы пожали друг другу руки. Я вскочил на подножку поезда. Дверь захлопнулась, я обернулся, посмотрел ему вслед. Он уже шел своей дорогой, но тоже оглянулся и, не останавливаясь, махнул рукой. Я понял, он сразу погрузился в свой особый мир неотложных дел.

Так я расквитался с ними, а они — со мной. Я посмотрел на нож, на его красивую рукоятку, на острое стальное лезвие, надежно спрятанное в кожаном чехле. Подарок отца… Гарантия того, что, наигравшись, быстро засну вечером, буду спать крепко и спокойно и встану утром бодрым и жизнерадостным. В некотором роде попытка продолжить мое детство, задержать еще на один сезон мое взросление.

Поезд медленно и тихонько грохоча продвигался по бесконечным сплетениям из рельсов, стараясь выбраться из города и его окрестностей. Каждое перемещение, каждый поворот находили во мне отзвук, пульс учащенно бился и будто слышалось: свобо-да, свобо-да, свобо-да. Брюки скользили по искусственной коже сиденья, голова качалась в такт движениям поезда: от-сюда, от-сюда, от-сюда. Но вот… знал, конечно, что придет, чувствовал… признак моей самостоятельности, моей зрелости дал о себе знать, хорошо видимый даже в широких брюках. Туалет находился в другом конце вагона. Всегда так бывало: стоит подумать о родителях, о нашей квартире или обо всем, что осталось недоговоренным и невысказанным, и тут же — реакция на раздражение. Едва уловимый запах ее пудры на воротнике. Колени подрагивают. Я легко возбуждался, порою без всякого повода. А мне очень хотелось мира и тишины…

Потом я немного успокоился. Поезд вырвался, наконец, на просторы, оставив позади последние торговые дома и складские помещения. Показались леса, луга, поляны, холмы, далекие горные кряжи. Сильный свет извне озарил все вокруг и будто освободил меня от городской давящей сумрачности. Я всматривался в оконное стекло и пытался воскресить в памяти крестьянский двор Фагерлюнд, крошечную комнату в восточном крыле дома, которая была моей на летнее время, широкую, но довольно короткую кровать, постельное белье, пахнущее иначе, чем у нас дома. Вдруг подумалось: а не попробовать ли жить отдельно в избушке?

Она ведь жилая! Пусть неказистая, темная, наполовину осевшая в землю, почти невидимая из-за деревьев и кустарников, но зато удобно и красиво расположенная: недалеко от центральной усадьбы — всего двести-триста метров — и на косогоре. Обычное жилое помещение, только старое. Вот это будут каникулы! Настоящие! Только бы разрешили! Кроме того с крыши избушки открывался вид на весь Фагерлюнд, на серые и протравленные коричневым цветом дома деревни, которым было явно под сотню лет, если не больше. Припомнил двор со всеми постройками, амбар, светлую и большую кухню с длинным столом вдоль стены, черный хлеб, который выпекала Мария… Да, точно… я был слегка влюблен в Марию тогда, два года назад, когда приехал на каникулы. Влюблен? Чепуха! Что понимает в любовных делах мальчишка тринадцати лет? Я думал о глиняных сероватого цвета гнездах ласточек наверху под крышей амбара, о кустарнике и зарослях ольшаника у ручья, о ноже, о пастбище, о пастушьей дудочке, об отце, когда он был молодым… А за окном — ежеминутная смена пейзажа, чередование светлого и темного. Широкие дали и замкнутые пространства.

Движение поезда убаюкивало. Я закрыл глаза и как бы поплыл. Снова открыл глаза и снова закрыл их, виделось прошлое, виделось настоящее… наслаждался солнечными лучами. Нож не выпускал из рук, он — мое детство, мои добрые мальчишеские годы.

Время проходило незаметно.

Я видел сон.

 

2.

Мне приснилось, что отец, совсем молодой, ожидает меня на станции с повозкой, запряженной лошадьми. Видел как наяву. Но в действительности на перроне стоял дядя Кристен, а его старенький грузовик стоял возле вокзального помещения, как бы напоминая мне, кем я был и где я был. Излишне. Я хорошо помнил свое происхождение, невзирая на усталость и легкое головокружение. Рад был, что, наконец, прибыл на место.

Дядя улыбался, и я поразился сходству его с отцом. Ничего особенного, ведь они были братьями, но мне показалось теперь, что похожесть была необычной, гораздо большей, чем я предполагал раньше. В точности отец, каким он был изображен на фотографии, висевшей в спальне над тумбочкой мамы. Неожиданное и ошеломляющее открытие, почти неправдоподобное. Но мужчина, одетый в рабочий комбинезон, с загорелым лицом, который стоял и ожидал меня, был бесспорно моим дядей. Хотя выглядел он до странности молодо, настолько молодо, что это меня внезапно удивило и обескуражило, сам не знаю почему. Рука его была теплой, сильной, крепкой, совсем непохожей на ту, которая всего несколько часов назад спешно, но доброжелательно сжимала мою.

— Ты вытянулся.

Я съежился, но воспринял слова дяди как похвалу. Сам знал, что за последний год значительно вырос.

Он забросил мои вещи — рюкзак и чемодан — в кузов грузовика. Мы сели в кабину. Старый грузовик трясся и подскакивал, гулко гремел по проселочным дорогам. Нужно было почти кричать, чтобы услышать произносимые слова:

— Рад, что приехал!

— Мы тоже рады. Хорошо, когда гости в доме.

Тетя Линна и дядя Кристен не имели детей.

— Как здоровье?

— Хорошо. Не жалуемся.

Поля. Холмы. Дома по обеим сторонам дороги. Вести разговор не просто.

— А что Йо? Весной конфирмовался?

— Йо? Да, конфирмовался.

Йо был сыном соседей, двумя годами младше меня. Мой товарищ по играм в каникулярное время. По случаю конфирмации мы послали ему из города поздравительную телеграмму.

— И много гостей было?

— Да. Вся деревня собралась, и болтали…

Он внезапно замолк, словно раскаялся в том, что сказал. Потом добавил:

— Не верь, Петер, тому, что народ здесь болтает.

О конфирмации Йо больше ни слова.

Мы проехали районный центр, заправочную станцию, кооперативное объединение, новый Дом культуры, открытие которого состоялось в то лето, когда мы гостили здесь. Помню, играл духовой оркестр, произносились речи, работал буфет. Всего два года минуло, а, кажется, это было давным-давно. Тогда мы были втроем: папа, мама и я. Мама, счастливая-пресчастливая, много купалась и плавала в так называемой Мельничной запруде, где небольшая речка образует благодаря старой плотине возле давно разрушенной мельницы озерко. Место красивое, поросшее по крутым берегам лесом до самой воды. Подходящее для одинокого пребывания. Вечерами я часто приходил сюда с удочкой, но не ловить рыбу, а чтобы побыть наедине с собой. Раздевался и бесшумно входил, вернее, соскальзывал, как угорь, в темную воду, голый, а затем на берегу, лежа в сухой траве с удивлением наблюдал за первым возбуждением своей плоти, очевидно, своеобразным ответом на персонификацию окружающей природы, не оскверненную человеческим неразумием. Было необычайно тепло тогда, приятно было лежать нагим в высокой траве. Разумеется, одному запрещали купаться, рассказывали о коварных течениях в темных водоворотах Мельничной запруды, о несчастных случаях, о том, будто однажды парень и девушка, обрученные, утонули там… Но я не слушал, не хотел, наоборот, даже радовался, что немножко и потихоньку грешил.

— В этом году тоже празднуете день святого Улава?

Я спросил, чтобы нарушить возникшее меж нами длительное молчание. В этих краях стало традицией отмечать день всенародным гуляньем; костры разжигали на лугу у нового Дома культуры.

— Непременно, — сказал дядя Кристен в раздумье. Он сидел и крепко держался за руль, словно тем самым хотел предотвратить скачки по неровностям дороги. — Вопрос только в том, что будет со мной и с Линной в этом году…

Сказал точно так, как сказал бы отец. Только дядя Кристен выглядел почему-то очень молодо, невероятно, волнующе молодо. В позапрошлом году мы все вместе были на празднике и наблюдали за танцами. Но с тех пор многое изменилось: будет ли весело, как прежде? будет ли интересно? Изменения? Я вспомнил вдруг о своем решении жить самостоятельно в избушке. И чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

— Дядя Кристен, знаешь, что я придумал? Если ты не против, я хотел бы этим летом пожить в избушке.

Он повернул голову и посмотрел на меня:

— Ты хочешь жить в избушке? — спросил он удивленно. — Что ж, можно… — сказал он, хотя и неохотно. Может, вспомнил прошлое? А может, думал совсем о другом…

— Как Мария?

Я обязан был вести разговор, протянуть ему руку примирения. Между нами возникло отчуждение, непонятное и необъяснимое. Почему? Виноват я? Что вырос? Повзрослел? Не ребенок больше? Он не знал, как теперь вести себя со мной, со своим худосочным племянником из города?

В кабине грузовика пахло резиной и бензином. Молчание было настолько длительным, что я опять удивился, не сказал ли чего неподобающего. Но, кажется, ничего. Наконец, он произнес:

— Мария? Она, она не живет больше у нас.

Я сосредоточенно уставился на рытвины по обочинам дороги, старался вызвать в памяти все, что было целомудренного, гармоничного, чистого здесь, в сельской местности, где я провел столько счастливых летних дней… Здесь, где я забывал о собственном эгоизме, о подозрительности, о глупых мальчишеских дурачествах и причудах. Хотелось расспрашивать и расспрашивать, но одновременно и не хотелось, боялся неосторожным словом или легкомысленным замечанием разрушить закрепленное в сознании идиллическое представление. Однако любопытство пересилило:

— Как так? Она закончила работать?

— Она ушла от нас, — ответил дядя Кристен таким тоном, который не допускал дополнительных объяснений или комментариев.

Оса, шмель, не знаю точно, какое насекомое, летело прямо на нас и ударилось о ветровое стекло. Летний полдень, о котором я позабыл, охватил своей роскошью мирные окрестные дубравы, наш грузовик и нас самих. Оставалось еще преодолеть несколько холмиков и — мы дома. Конечно, если Марии нет в Фагерлюнде, не значит, что случилось нехорошее, но слова «она ушла от нас» звучали странно. Смысл их был непонятен. Будь я старше, осмелился бы задать вопросы, типа: не нашла ли она другое место, не вышла ли замуж, не отправилась ли в путешествие. Немаловажно было выяснить, что заставило молодую девушку покинуть Фагерлюнд. Но в пятнадцать лет следует соблюдать приличия и уважать пожелания взрослых. Ясно, что дядя Кристен не хотел больше говорить на эту тему. Оставалось самому додумывать. Мария жила в Фагерлюнде почти с детских лет, когда она ушла из «Дома», как называли клинику для нервных больных в соседнем приходе. Тетя Линна и дядя Кристен пожалели ее и взяли к себе, хотя знали, кто она и откуда. В ее роду было много умственно больных. Помню, родители обсуждали этот вопрос, считали слишком рискованным и слишком ответственным принимать в семью нестабильного во всех отношениях человека… Но Мария осталась жить в Фагерлюнде, стала почти родной, и никогда ни о каких трудностях не упоминалось… Вплоть до сегодняшнего дня, когда «она ушла от нас»… Но если произошло что-то серьезное, необходимо знать что, так?

Толстый слой пыли по краям дороги улегся зигзагообразной лентой, служа как бы путевым указателем. Скоро мы будем дома. Вот уже появилась знакомая стенка амбара, сосновая рощица… Все на месте, все осталось по-старому, прежним, неизменным… Причина, значит, во мне, в моем гнусном фанфаронстве? Дядя Кристен сидел, сосредоточившись за рулем, руки крепкие и надежные. Честное лицо крестьянина. Молчал, он никогда не был особенно разговорчивым. Яркое солнце слепило глаза, один лучик проник через стекло и сильно грел ухо. Погода была такой, какой она и должна быть летом. Как прежде. И высокие стройные березки, свежая зелень листвы… они усыпили мою бдительность. Не думал больше о городе, о неполадках дома. Не думал о Марии. Расслабился, позволил себе расслабиться.

На мгновение я, вероятно, забылся, потому что, когда опять открыл глаза, увидел хозяйственные постройки и дорогу, ведущую прямо к Фагерлюнду. Остановились перед амбаром.

— Ну, вот мы и дома, — сказал дядя Кристен.

Разочарование и удивление одновременно. Раньше усадьба казалась огромной. А теперь: строения маленькие и серенькие, обветшалые, словно мшистые штабеля дров, уложенные наискосок вокруг зеленого тына. Я выполз из кабины грузовика, потянулся, вдохнул всей грудью свежий, переполненный запахами сладковатый воздух: воздух был, во всяком случае, тем же самым. Шелковистая травка по-прежнему ласкала ноги. Но главный жилой дом тоже теперь выглядел, несмотря на свои два этажа, низеньким и неприметным. Направо, в тридцати метрах, внизу у русла ручья, находился небольшой флигель, служивший в прошлом помещением для батраков, а позже переоборудованный в жилье для Марии и называемый «комнатой Марии». Я, должно быть, слишком засмотрелся в ту сторону, потому что споткнулся, волоча свой тяжелый чемодан, о травяной покров, податливо и покорно опускавшийся подо мной, точно напоминая о себе и приветствуя меня, привыкшего шествовать по каменистым городским улицам и асфальту.

Голос:

— Это ты, Петер? Молодец, что приехал. Добро пожаловать!

На крыльце появилась тетя Линна, она улыбалась и протягивала мне навстречу руки. Она располнела. Раньше я не обращал внимания на такое, а теперь вот вдруг заметил. Я пожал ей руку и скороговоркой, как бы извиняясь, произнес:

— Спасибо, спасибо, доехал хорошо-хорошо, поезд пришел без опозданий, дома все в порядке, привет от родителей.

— Проголодался? Входи, я приготовлю еду.

Как всегда. Расположение и приветливость. Преисполненный благодарности, я поставил чемодан в коридоре и вошел в кухню. За мной дядя Кристен с рюкзаком.

— Видишь, как он вырос?

Сегодня и кухня показалась мне совсем не такой, как в прошлые приезды. Черную, некогда стоявшую в углу печь передвинули. Ею давно не пользовались, сохраняли лишь в память о прошлом, когда хозяйство было большое, когда содержали работников в Фагерлюнде и когда нужно было кормить много ртов. Ее место занял новенький и блестящий холодильник, очень странно смотревшийся в старом кухонном окружении.

Тетя Линна накрыла мне на дальнем конце длинного стола:

— Знаешь, я думала, может, ты захочешь, как всегда, снова сидеть на скамье.

Мое любимое место все эти годы. Знакомый запах котлет. Она у длинной кухонной стойки под окнами. Ничего нового или особенного.

Но дядя Кристен остался стоять посредине кухни, словно не зная, чем бы ему следовало заняться. Высокий, но сильный, широкоплечий, быть может, немного угрюмый на вид, густые черные волосы ниспадают на лоб. Мой отец был ниже его ростом и несколько полнее, и волосы зачесывал назад, но сходство было разительное. Настолько разительное, что стало как-то не по себе. Впрочем, нужно постараться забыть и город, и квартиру, и кризисные взаимоотношения родителей. Ведь я приехал на каникулы, в мой любимый Фагерлюнд.

— Я пойду посмотрю, что там с ведрами, — сказал он нерешительно, повернувшись к ней спиной.

Доить коров было поздно. Она, по-видимому, не управлялась со всей скотиной без Марии, которая «ушла от нас», да еще так необычно, что об этом не принято говорить с пятнадцатилетним подростком.

Она не ответила, продолжала готовить еду.

— Ведра… в подвале? Он стоял по-прежнему у дверей, проявляя нетерпение.

— В прачечной. Не управляюсь я, сколько раз говорила!

Сказано было коротко и с упреком.

— Понятно, понятно, — сказал он и вышел.

Разговор мне не понравился. Вот так первая встреча после долгой разлуки! Я не смел взглянуть на тетю Линну. Солнце уже клонилось к закату, белый вечерний свет проникал во все окна, и мухи, словно по сигналу, начали свои вечерние танцы на сияющих чистотой стеклах. Их было много, много. Были такие, которые метались, словно угорелые. Ужас как неприятно, даже противно. В городе они редко нам докучали. Я почти не притронулся к еде, которую она специально приготовила для меня. Значит, они поссорились. Почему? Жизнь в Фагерлюнде явно изменилась, и явно в худшую сторону. Отчего? И мухи в слепой бешеной ярости продолжали настырно лепиться к окнам.

— Он рассказал тебе о Марии?

Она внезапно подсела ко мне за стол, так близко, что ни мне, ни моим мыслям не укрыться было от ее взгляда. Спросила, рассказал ли он мне о Марии. Говорила тихо и раздраженно, неуверенно и замедленно, будто ее принудили задать вопрос, а сама она не хотела, сомневалась; будто не смела перейти границы дозволенного, довериться другому, открыто говорить о мистическом поведении своего мужа.

— Он сказал, что ее нет больше… Голос сорвался, и последние слова я почти прохрипел. Покраснел, с тоской вспомнил о позапрошлом лете: рыбная ловля, сенокос, копнение, гроза… Чистый, свежий воздух… Ни сомнений, ни подозрений, одни светлые мечтания! И всего два года назад! Теперь я был одного роста с ней, полувзрослый молодой мужчина с длинными ногами и руками, которому не подобало уже играть в детские игры, но который еще не вполне созрел для серьезных бесед, росток, не приобретший своего места под солнцем, нигде в этом мире; гордился, конечно, что стал старше, но понимал в то же время — не хватает знания, опыта, чтобы по-настоящему разобраться в человеческих отношениях. Даже ответить не смог вразумительно, мальчишеский голос тотчас сломался от сознания сопричастности к непонятному и необъяснимому. Ломка голоса больше всего меня пугала:

— Он сказал, что она ушла, — ответил я смущенно. Я любил провоцировать других. В данный момент, например, пытался проявить сдержанность, вести себя по-взрослому. Раньше что я делал по прибытии в Фагерлюнд? Кричал, выл от восторга час другой, прыгал как безумный на сеновале.

— Да, мы обыскали вместе с другими всю местность, — сказала она безразличным голосом, — до самых болот дошли, но дальше идти не посмели. Мокро было, дожди лили ведь всю весну, понимаешь, опасно… Если она бежала в этом направлении, значит, убежала недалеко!

Ага, значит, Мария убежала. Убежала в лес, чего многие опасались, еще когда она только появилась в Фагерлюнде, бывшая психически больная… рассказывали истории о матери и тетке…

Я занялся котлетами, моим любимым блюдом: наталкивал полный рот, заглатывал, снова заполнял едой и с усилием глотал. Аппетита не было. Я думал об отвратительных мухах, о бегстве Марии, жевал, глотал, не смел поднять глаз, не смел задать вопрос, не имел права. Кто я? Гимназист, одетый в форменную куртку, из которой давно уже вырос, и которая лишь подчеркивала непривлекательность моего существа и его ускоренное развитие; худые костлявые руки, длинные пальцы, неумело орудующие ножом и вилкой. Кому нужен такой? Кому интересен? Кто захочет говорить с ним как с равным?

От обильной еды и тепла меня разморило, после утомительной долгой поездки одолела дремота, однако внутри разгорался огонь. Собственное несовершенство требовало удовлетворения, побеждал эгоцентризм:

— Почему же она убежала? — спросил я невинным голосом, каким пользовался раньше, пытаясь выяснить, например, отчего мокрое сено огнеопасно. Хотел заставить ее поверить, что был еще маленьким и глупеньким. Наивный вопрос требует ответа.

— Не знаю я, не знаю, Петер. В последнее время она была вроде бы сама не своя… Вот сижу и думаю, а может мы виновны?..

Она сидела, откинувшись назад, сложив руки под грудью, опираясь ими на живот, словно защищая себя; грузная, печальная, самоуничижающая. Обычно так сидят, когда на душе неспокойно. Непонятно почему, но я чувствовал, что случившееся в Фагерлюнде имеет отношение к тому, что она стала полной, стала старее. Я никогда раньше не думал о тете Линне как о женщине; грудь, живот и прочие женские прелести применительно к ней не волновали меня. Но теперь я сидел и украдкой рассматривал ее округлости, которые доставляли ей самой, как я догадался, одни заботы и огорчения. А меня, наоборот, они прельщали (кто бы мог подумать!) самым непосредственным образом. Привлекала естественная физическая крепость. Очаровывала зрелая женственность, которую она излучала. Зримо вдруг представились картины прошлых каникул: вот я врываюсь в дом, спешу, обожженные солнцем щеки пылают, волосы разлетаются во все стороны, спрашиваю о чем-то, прошу что-то — стакан воды, кусок хлеба… И она у кухонной стойки в своем переднике: улыбающаяся, доброжелательная, готовая удовлетворить малейшее желание. Моя голова в ее объятиях, мои руки вокруг ее талии — пожалуйста, ну, пожалуйста…

Теперь я видел тяжелые груди, покоившиеся на оголенных руках, округлый, слегка выступающий вперед живот… ощутил жар, трепет в теле от собственных наблюдений и размышлений. Но прежнее преклонение перед нею и восхищение ею оставались непреклонными. Беспокоило одно: что же случилось, что на самом деле происходило в крестьянской усадьбе Фагерлюнд?

Я снова склонился над тарелкой. Поковырял в котлетах, картошке, овощах. Есть не хотелось. Что делать? Внутренне я был смел, решителен, дерзок, но внешне — боязлив и мнителен; нескладный и стеснительный подросток в городской одежде… да еще длинный нос, начинающий расти в непонятном направлении, чувственные мясистые, слишком, слишком красные губы, волосы цвета мокрой пеньки, взъерошенные в результате священнодействия местного парикмахера и какие-то безвольные, как их владелец. Зеркало было самым коварным моим недругом, однако, я часами простаивал перед ним, изучая собственное несовершенство. Но недостатки внешнего облика не мешали, наоборот, способствовали проявлению у меня безграничного любопытства, требования на право знать все и вся, особенно относительно драматического и таинственного в жизни. Я тянулся к загадочному миру взрослых, старался его понять, однако и страшно боялся его.

Кто я сам? Ничего интересного. Душа, что мозаичная картина, сложение тайком подсмотренного и случайно узнанного. Я отождествлял себя безоговорочно, не думая и не размышляя, со всеми мыслями, со всеми явлениями, с которыми приходилось соприкасаться, реагировал на любой пустяк; подобно актерам я свободно выбирал реквизиты, подходящие для той или иной роли; я был артистом, я играл всегда и для всех, играл ребенка среди детей и взрослого среди взрослых или ребенка в мире взрослых, если это отвечало моим загадочным намерениям. Я постоянно лгал, но ложь в другом контексте звучала правдой. Я не делал и не пытался делать различия.

Теперь я был взрослым, полувзрослым, беседовал с ней как равный; вернее, играл, конечно, роль равного, потому что чутьем угадывал ее состояние, сходное своему, ее неудовлетворенность собственными возрастными изменениями.

— Когда она ушла?

Я услышал вздох, потом выдох и снова вздох.

— На прошлой неделе.

Значит, не так давно.

— Из полиции также были здесь, — добавила она, как бы в раздумье. — Они обошли Мельничную запруду и…

Значит, она умерла.

— Они считают, значит, что она, что она… мертвая?

Мне удалось произнести это «взрослое» слово почти равнодушным тоном, но голос, разумеется, выдал, сорвался.

— Что ж, конечно. Ведь теперь уж десять-двенадцать дней прошло… и без еды… А еще если она пошла к болотам или упала или поранилась… Надеяться нечего, нет.

Она встала из-за стола, не хотела больше говорить на эту неприятную для нее тему. Предложила десерт. Кисель из чернослива. «Если Кристен сейчас принесет молоко, получишь со сливками».

Я поблагодарил. Она убрала со стола мою тарелку с недоеденными котлетами и поставила под воду. Наливая кисель, продолжала говорить: «Весна выдалась нынче незадачливая. Сеяли на три недели позже обычного, думали тепло никогда не придет»… Снова подошла к столу, поставила тарелку с киселем. Когда она наклонилась, я почувствовал едва уловимый запах пота. Близость женского тела взволновала, однако сразу же мелькнула мысль о гигиене (сам я в последний год постоянно стоял под душем), что дало мне право смело спросить:

— Но почему? Разве вы раньше ничего не замечали? А что она сама?

— Нет, — сказала она… — Она была, знаешь, то лучше, то хуже. Мы не говорили с ней о таких вещах.

Тетя Линна переживала, переживала сильно — это я сразу заметил. Я пожалел ее и посочувствовал. И опять эта назойливая странная мысль, что исчезновение Марии мистическим образом связано с ее массивной фигурой, которая будто бы обвиняла, с ее грузным телом, которое «старело» неустанно и неприкрыто… Хотя… Быть может, снова причина во мне, в моих несуразных фантазиях, в моем чрезмерном, почти болезненном внимании ко всему плотскому?

— Знаешь, нам нелегко было с нею, а ей, кажется, с нами. Она ведь была молоденькой девчонкой, а мы, мы же не молодые больше…

Ага, вон оно что! Она сама себя выдала: она была молодая — мы были старые… Я воочию увидел перед собой Марию, высокую и светловолосую, бегущую по двору или по дороге, собиравшую ягоды, Марию с обнаженной белой спиной и оголенными плечами у Мельничной запруды, когда мы ходили купаться, все, кроме тети Линны, потому что она боялась воды. Мария была такой молодой, такой цветущей, щеки, как наливные яблочки, глаза, словно небесная синева… Уже тогда, два года назад, именно она вызвала у меня определенные ощущения, натолкнула на размышления… Помню, как пошел в тот вечер без разрешения купаться, купался нагишом, потом лежал в траве и с удивлением рассматривал проявление своей чувственности. Реакцию на любовь.

— Если Кристен сейчас придет, получишь сливки…

Она была все еще красивой, не старая и не молодая, но спокойно красивая; круги под глазами с годами стали темнее и волосы потемнели, хотя по-прежнему были скрыты под платком, и во всей внешности чувствовалась меланхолия и грусть, словно она просила прощения, что… А Мария была такой крепкой, такой жизнерадостной! Помню, как она, спускаясь бегом к Мельничной запруде, споткнулась о корягу, упала и разбила коленки, как схватила за руку дядю Кристена и хныкала, и слезы блестели в ее светлых дивных глазах, и кровь сочилась из ранки. Мне хотелось прижать ее к себе и утешить, но… я едва тогда доставал ей до плеча. Мы шли купаться. Мама была веселая, отец и дядя всю дорогу говорили, а я брел в одиночестве и сострадал моей лучезарной Марии, моему ангелу и ее разбитым коленам, и был убежден, что моя участливость вполне соизмерима с мировыми страданиями. В ней я любил все радостное, все светлое, легкое, бодрое; в тете Линне меня привлекало все темное, трепещущее, таинственное с оттенком горечи. Моя чувствительность помогла мне увидеть различие между ними, моя самодовольная влюбленность помогла мне найти точки соединения между юной девушкой и зрелой женщиной, между молодостью и старостью, между пламенем и тлением, между надеждой и разочарованием. Я сам был таким соединением.

Наконец, появился дядя Кристен с двумя ведрами и кувшином со сливками, который он едва удерживал в одной руке.

— Смотри, — сказала тетя Линна и покрыла чернослив в моей тарелке толстым слоем жирных желтых сливок. — Возьми сахар, если хочешь.

Я ел чернослив со сливками и смотрел на дядю Кристена. Он поставил одно ведро в холодильник, а другое — на кухонную стойку.

— Знаешь, что задумал Петер? Он хочет жить в избушке, — сказал он наигранно весело.

— Неужели, правда, Петер? — спросила она почти испуганно. — Я приготовила тебе твою комнатушку, как обычно.

Но я был непреклонен.

— Ну, хорошо, — сдалась она наконец. — Ничего плохого в этом нет. Ты повзрослел и, понятно, хочешь быть сам себе хозяин.

На том и порешили.

— Она, вероятно, скоро зайдет за молоком, — сказал дядя Кристен, ни к кому конкретно не обращаясь. Словно говорил второму ведру, поставленному на кухонную стойку.

— Да она приходит, когда ей заблагорассудится, она…

Я насторожился. Что это? Кто должен прийти за молоком?

— Ей трудно, — сказал он точно также, как и первый раз, словно в воздух, равнодушно. Без присмотра не оставишь ребенка, а идти с малышом по нашим тропинкам и кочкам тоже не ахти как легко…

— Сама выбрала себе судьбу. Никто не заставлял.

Слова были сказаны жестко, без видимого сочувствия… Так непохоже на тетю Линну!

— Да, да, судить другого проще простого.

Дядя Кристен стоял у кухонной стойки, около ведра с молоком, будто сторожил его. Неожиданно ведро стало как бы яблоком раздора.

— Кто знает, может, несчастная женщина была уже…

— Вроде трудно запомнить…

Я съел десерт. Поблагодарил. Отказался от добавки, сказал, что вкусно было, но я сыт.

— Давай, пока светло, пойдем к твоей хибаре. Посмотрим, все ли в порядке, — предложил дядя Кристен. Ему словно душно стало в комнате.

— Но, Петер, подумай, ты действительно хочешь жить в старой развалюшке? — Тетя Линна хотела удержать нас. — В доме ведь гораздо удобнее.

Она предлагала мне свою заботу и внимание, и я, конечно, на миг заколебался, готов был уступить, но во время спохватился… Важно не сдаваться, важно настоять на своем, как подобает настоящему мужчине… Жизнь в одиночестве, без комфорта, полная лишений требовала мужества. Выбор сделан, постановление принято. Судьба моя решена, пути к отступлению отрезаны… должны быть отрезаны.

— Нет, спасибо, но…

Голос мой прозвучал не столь убедительно, как хотелось. В нем не слышалось ни геройства, ни гордого самоотречения. Я встал.

— Ух, какой ты длинный! — Она не отпускала меня, хотела говорить, хотела задержать меня в теплой кухне. — Он скоро догонит тебя, Кристен. Господи, как время бежит! Ведь совсем недавно ребенком был!

Я покраснел. Покраснел от гордости, но также от неимоверного смущения. Смущение в пятнадцать лет часто является выражением неустойчивого нервного состояния. Я мог, к примеру, день напролет гневаться на все и всех, оскорбляться по пустякам, конфузиться по малейшему поводу, а потом затихал, замыкался в себе, занимался самобичеванием, хотел бежать куда глаза глядят.

— Сколько тебе сейчас, Петер? Пятнадцать?

— Почти шестнадцать, — поправил я ее.

— Правильно. В августе тебе будет шестнадцать. Вот и отметим этот день как в прошлый раз. Помнишь?

Да, я помнил, очень даже хорошо. Был торт, лимонад и много свечей. Пригласили на кофе соседей. Сидели в гостиной за круглым столом, а Мария нас обслуживала. Затем вышли в сад, чтобы размяться, покурить, поговорить, подышать свежим воздухом. Мягкий южный ветер подхватывал наши слова и разносил их по сторонам, так что вскоре нельзя было разобрать, кто говорил и что, стояли рядом, но словно чужие. Сына соседей звали Йо, и я играл с ним в сарае в полицию, затем потихоньку скрылся и прибежал на кухню к Марии, где лежал большой кусок торта (для меня на следующий день), но я выклянчил его у нее угрозами и подхалимством.

Но какой это праздник без Марии в белом переднике? Без озорства, без шалостей? Без ребячьего прямодушия, позволяющего просто появиться на кухне и выпросить кусок торта, украшенного ягодами спелой клубники? Я вдруг с тоской подумал о том давнем лете, когда гладкая кожа вокруг рта и носа была неоскверненной, не обезображенной действием железы полового созревания, когда короткие брюки летом были нормальным явлением, и ни одна постыдная мысль не оскверняла плоть.

— Может, мне взять ведро с собой, — сказал дядя Кристен, словно он давно думал о чем-то конкретном и наконец принял решение. Если она теперь идет к нам, мы встретим ее на тропинке, а если нет, так оттуда недалеко…

— Ну и ты тоже начинаешь чествовать эту… на даче Весселя!

Сказано было резко, оскорбительно. Слова тети Линны вновь пробудили мое любопытство. Что это за женщина, которой нужно молоко, судя по колким высказываниям тети Линны.

— Ну что ты болтаешь как последняя сплетница. Его ответ прозвучал не менее резко. Я никогда не слышал, чтобы он разговаривал с ней в таком тоне. Но он был взволнован, выглядел старше, когда она стояла перед ним и упрекала его.

— Да уж точно подходит для нее, когда добровольно руку подают…

Он молча взял ведро и вышел. Я последовал за ним, опустив глаза.

Взял чемодан, стоящий в коридоре. Он надел на плечи мой тяжелый рюкзак, стоял и ждал. Мы пересекли двор, подошли к воротам.

Уже начинало темнеть, но день не спешил уступать своих позиций: нехотя уходил в тени меж домами, нехотя покидал луга и поля. Середина июня. Светлое время года, безраздельное господство дня, затихающего лишь на короткое время в дреме и выдыхающего в короткие ночи капли росы. Я мечтал о таких вечерах.

Он отбросил в сторону брусья в воротах, шагнул через них, я последовал за ним, остановился, поставил чемодан и снова задвинул брусья. Он тоже остановился, обернулся и ждал меня.

— Кто живет теперь на даче Весселя?

Я осмелился задать вопрос. Я должен знать. Я снова провоцировал, делал вид, что уже взрослый, имею право спрашивать и получать необходимые сведения. Мне нечего было терять. Идиллии прошлых лет все равно уже не возвратить.

— Там живет молодая женщина с ребенком. Мы, мы не знаем ее. Один раз она зашла к нам и спросила, есть ли молоко на продажу…

Больше ни слова. Не хотел говорить. Ведро оттягивало ему руку. Снова померещилось, будто он выглядел молодо, почти молодым парнем. Быть может, сумерки тому виною, что сокрыли в лице его глубокие линии, протянувшиеся от носа к уголкам рта? Нет. И тело его смотрелось молодым, и в движениях чувствовалась легкость, и голос звучал по-молодому звонко и беззаботно, без единой горькой нотки. Будто и не было недавних препирательств с женой на кухне.

— Она, между прочим, очень приятная женщина, — сказал он, — зовут ее Катрин Станг. Она приходится родней Весселю…

Вессель был богатым человеком, свой летний отпуск он проводил обычно на даче, которую выстроил в этих краях на холме, там, где кончались владения дяди Кристена. Помню, мы с отцом однажды были у него в гостях. Помню и угощение: сухое сладкое печенье и кисловатый сок. Фру Вессель, высокая и строгая, он же круглый и красный, в соломенной шляпе и в брюках с подтяжками. Дым от сигары над залитой солнцем верандой.

Между деревьями было довольно сумрачно. Я пропустил дядю Кристена вперед, а сам плелся позади, проявляя, как всегда, осторожность — боялся темноты. Тропинка была хорошо утрамбована и хорошо видима меж вереском и зарослями мха, кустарником, карликовыми березками. Снова мысли о Марии. Она убежала в лес. Почему? Что толкнуло ее на этот шаг? Вздрогнул от страха.

Но вот мы подошли к моей избушке. Прямо над нами светлое и чистое небо, объятое кронами деревьев. На листьях капли росы. Он вставил большой ключ в замочную скважину.

— Так, сейчас увидим, пригодна ли для жилья твоя избушка.

Он отодвинул низкую дверь и вошел первым. Поставил блестящее цинковое ведро с молоком на лестничную приступку, вынул из кармана спички и зажег парафиновую лампу.

— Здесь есть матрац, — произнес он. Но я рассмотрел и другие предметы: стул и низкий стол у окна, жестяной умывальник, примитивно сложенный камин, маленький угловой шкаф, кухонную стойку, на которой стояло несколько пустых бутылок, старый скореженный кофейник и большой стакан. Здесь было все, в чем я нуждался. На гвоздике у дверей висел свитер с типичным норвежским рисунком и старого покроя плащ. Над деревянной койкой, где лежал матрац, красовалась цветная фотография, изображающая остров где-то на юге, очевидно, вырванная из календаря, а рядом на стержне болталась яркого цвета вязаная повязка, которую я признал как повязку для волос. Пока я разглядывал и раздумывал, дядя Кристен схватил вдруг своей большой рукой повязку и сунул ее в карман. Проделал так молниеносно, точно повязки вообще и не было.

— Линна завтра зайдет и приберет, — сказал он невозмутимо, словно ничего не произошло.

— У меня есть спальный мешок, — промямлил я. — Хотя взял его на всякий случай, если поедем на рыбалку и заночуем или если придется лежать и загорать.

— Пойми, спать в кровати с постельным бельем лучше, — сказал дядя Кристен. На этом наш разговор закончился.

Я сел на койку. Почувствовал, что смертельно устал. А дядя Кристен продолжал критически осматривать комнату. Потом этак бодро заявил:

— Ну, Петер, видишь, здесь ты свободен и независим. Устраивай тайные свидания, сколько хочешь. Ха, ха…

Он явно хотел перейти в разговоре со мной на непринужденный приятельский тон. Стоял, засунув руку в карман, прятал от меня эту странную повязку, хотел добиться моего доверия, быть моим другом, быть со мной на короткой ноге, делая двусмысленные намеки. Почему? Почувствовал себя неожиданно в потемках молодым, мальчишкой? Странно! Смешно и нестерпимо, когда взрослые пытаются молодиться, подлаживаться под молодых. Для чего ему моя дружба? До того стало неловко, неприятно, стыдливо унизительно от необъяснимого поведения дяди Кристена… я не нашелся что ответить, пробормотал только:

— Да, да…

И он понял, что обидел меня. Сказал, как бы оправдываясь:

— Приходи к нам, перебирайся в любое время, если вдруг станет скучно и одиноко.

— Нет, я останусь здесь, — поспешил я его заверить, чтобы не допустить новых идей и предложений. — Здесь то что надо!

— Ну, тогда я пошел, — сказал он, открыл дверь и вышел. — Доброй ночи, завтра увидимся.

— Спокойной ночи, — пожелал я ему.

Но он почему-то медлил, стоял с ведром в руке, явно торопясь уйти, но одновременно как бы желая что-то сказать:

— Петер, Линна сказала тебе что-нибудь о… о Марии?

Я насторожился:

— Нет, ничего особенного. Она сказала, что Мария чувствовала себя немного не в себе, и что вы искали ее, вместе с другими осмотрели всю местность. Ничего.

— Хорошо. — Он был доволен моим ответом. — Понимаешь, Петер, об этом несчастье много болтают в деревне, а Линна принимает любую болтовню близко к сердцу, вот почему спросил.

Потом он еще раз пожелал мне доброй ночи и ушел. Дверь оставил приоткрытой. На свет слетались ночные бабочки, кружили вокруг лампы. В дверной просвет я видел его широкую спину, видел, как он удалялся по тропинке, потом видел только неясные движения, перешедшие в неясные тени: мой дядя превратился в лесного Духа, поспешающего на тайную встречу с сильфидой, молодой женщиной, одиноко проживающей в доме на холме… Это она позаботилась о нем, наколдовала. Придала его голосу бодрость, шагам пружинистость и быстроту, движениям свободу и молодость…

Загипнотизированные светом, ночные бабочки бездумно вились вокруг лампочки и падали на стол полумертвыми с обожженными крыльями. Я закрыл дверь. Почувствовал, что страшно устал. Хотел одного: скорее лечь, отдаться во власть тьмы и причуд сна, в сумятицу сновидений. Я разложил на койке спальный мешок, разделся, задул лампочку и вполз в холодный нейлоновый кокон. Думал онанировать, заключить со всеми мир, расквитаться с глупыми подозрениями к тем, кого уважал, кто любил меня: к тете Линне и дяде Кристену, к маме и папе в городе; покончить с бесконечными загадками и фантазиями, которые нередко являлись выражением моей сверхчувственной натуры. Размышляя, заснул, но последнюю, мелькнувшую искоркой мысль бодрствующего сознания запомнил: хорошо бы завтра встретить всех прежними, какими они были раньше, а недоверие возместить доверием, искренностью.

 

3.

— Петер!

— …

— Петер!

Кто-то выкрикивал мое имя.

Я проснулся, вернее, чувствовал себя проснувшимся, потому что мог определить, что было еще очень рано. Я открыл глаза и увидел, что утренний рассвет был окрашен в нежные, зимне-розовые тона, что обрывки пыльной паутины свисали с бревен. В избушке сильно пахло смолой.

— Петер!

Кричали издалека, возможно со двора; не очень громко, но достаточно сильно, чтобы нарушить окружающую тишину и вырвать меня из пленения сна: я спал чутко и часто просыпался этой первой ночью, но… непонятно все равно:

— Петер!

Несколько громче, несколько нетерпеливей, но по голосу я еще не мог определить, кто бы это ни свет, ни заря звал меня в первое утро моего пребывания в собственном доме, в самом начале самостоятельной жизни… Я разорвал последние паутинки сна, спрыгнул с койки, оделся и выбежал.

У калитки стоял Йо. Йо Бергсхаген, сосед, товарищ по играм прошлых каникул, друг летних дней, проведенных в Фагерлюнде. Он был на два года моложе меня, и в последний раз моего пребывания здесь мы были с ним одинакового роста. Но теперь я перерос его, сразу было видно даже на приличном расстоянии. Он стоял ко мне спиной, держал руки в карманах и пристально смотрел на наш дом, переминался с ноги на ногу, явно собираясь еще раз кричать.

— Хей, Йо! — сказал я.

Он не ожидал моего появления со стороны леса. Значит, на данный момент преимущество было на моей стороне. Между нами существовало нечто вроде дружеского соперничества. Он был сильнее меня физически, его половой член после проведенных измерений оказался на четырнадцать миллиметров длиннее моего; но я был старше и жил в городе, где можно было каждый вечер ходить в кино, по желанию два-три раза. Так что, пусть не намного, но перевес все же был на моей стороне.

— Хей, — сказал я еще раз, подойдя ближе.

Он обернулся, вздрогнул от удивления или от смущения, посмотрел на меня металлически-голубыми глазами и улыбнулся, почти, почти провоцирующе:

— Привет.

Я теперь на добрую половину головы был выше его. И это не было воспринято доброжелательно. У него были коротко стриженые, соломенного цвета волосы, ниспадавшие детским чубчиком на лоб, и веснушки, словно отметинки карандашом, покрывали короткий и широкий нос. Он нисколько не вырос, ни капельки не изменился, хотя весной состоялась его конфирмация. Может быть, раздался слегка вширь, но тем самым еще больше выделялась его округлость, подчеркивалось то детское, с чем он не мог расстаться. Когда он улыбался, видны были зубы, мелкие и желтые. Руки были неуклюжие и бесстрашные, украшенные ссадинами, ранками, порезами, царапинами всевозможной формы и вида, руки, напоминавшие о моих поражениях в драках или в других способах помериться силой, руки, пугавшие меня своей беспощадностью: вот они мучают до смерти полевых мышей, бросают камни в гнезда дроздов, накалывают на иголки божьих коровок. В таких делах я всегда пасовал. Но что касалось игр в индейцев, тогда я был незаменим. Я мог незаметно перебираться с одного ствола дерева на другой, я мог лежать совершенно недвижимо в высокой траве минуту, мучительную минуту, пока он ходил вокруг и искал; я превосходил изобретательностью его энергичную, но далеко не безупречную натуру.

Йо был моим другом по летним каникулам. Наша дружба носила особый характер: была неровной, переменчивой, как шторм и штиль, более интенсивной, более усложненной в сравнении с ровными апатичными отношениями в школе — результат окружающей скуки и томительного однообразия. Без страха и сомнения мы поверяли друг другу немыслимые вещи, взаимно, без стеснения лгали, крутились и изворачивались, преувеличивали, пытались изо всех сил произвести положительное впечатление, доискивались до всего мистического, до всего драматического, ссорились, дрались, если утверждения выходили за рамки дозволенного, и каждый должен был защищать свою придуманную версию от скепсиса товарища, от нескромных предположений. Но недоразумения никогда не были длительными, ведь это были летние каникулы: солнце и трава до пояса, амбар, заполненный таинственными тенями и прохладой, тьма дома, скрывавшая забытые всеми укромные уголки, казавшиеся настолько загадочными, что вызывали самые неправдоподобные ассоциации или подталкивали на свершение отчаянных поступков, да, возможно, не совсем благородных; но свет, проникающий в щели старого, выжженного солнцем дерева, спасал от недостойных замыслов, уберегал от всякого рода непристойностей. Здесь состоялась решающая проба силами, здесь наше мужское начало мерилось дюймовой линейкой дяди Кристена. Я, между прочим, подозревал, что Йо в тот раз сплутовал. Дело в том, что кожа у него была эластичней моей, поэтому он мог вытянуть свое скромное «великолепие» на значительную длину; потом он проводил свои измерения в полутьме, позади пустых ящиков для зерна, прежде чем возвестить, что его был все восемь запятая четыре сантиметра.

Я уважал Йо. Он жевал табак, если удавалось украсть у отца, он ел крапиву, он никогда не чистил зубы. Он был активным и на свой лад очень изобретательным. Это он придумал скрепить нашу дружбу кровью. Вычитал в одной книге, сделал соответствующие выводы и, не спрашивая моего согласия, нашел гнездо дрозда с птенцами, четырьмя птенцами, по два на каждого. Определил: мы должны умертвить их у Белого камня. Белый камень был высотой с человеческий рост, действительно чисто белого цвета, и, как сказал дядя Кристен, его в ледниковый период притащил с собой лед и оставил на лугу. С давних времен он служил ориентиром для мореплавателей и жителей гор. Теперь он был моим и Йо тотемом. С одной стороны камень был гладкий и ровный, именно здесь должно было совершиться жертвоприношение. Они весили почти ничего эти теплые пушинки. Бросали их с определенного расстояния: сначала он, потом я, потом он, потом снова я. Цель попадания — одно и то же место на камне, на нем позже чертили кровью первые буквы наших имен. Несчастные создания метались в воздухе, попадали на камень, подпрыгивали, словно невесомые, позади зарослей мха. Если жизнь еще теплилась в них, церемония повторялась. Потом две буквы Й и П торжественно были выведены на камне на вечные времена. Вероятно, они существуют и поныне, а мне и поныне совестно и больно при воспоминании о разрушенном гнезде дрозда… растерзанный комок из перьев и пуха, раскрытый желтый клюв и пленка, белая и почти прозрачная там, где черный, блестящий, боязливый глаз моргнул в последний раз… Давно, давно это было. Что есть зло, а что добро? Что правильно, а что неправильно? Я плохо разбирался в сложных понятиях мира взрослых людей.

— Прослышал, ты приехал, — сказал он.

Дрозды резвились и пели в кустах и на деревьях. Раннее утро… роса дождиком падает с нижних ветвей, а скопившаяся между стволами прохлада будто выносит ночь навстречу солнечному свету. Я дрожал от холода. Сон еще не отпускал.

— Да, приехал вчера, — ответил я как можно громче. — Поздно вечером. Живу в избушке, — добавил я, чтобы объяснить свое появление с неожиданной для Йо стороны.

Он достал одну руку из кармана, стоял передо мной такой, как всегда: соломенные волосы на пробор и веснушки (сам я втайне стал зачесывать волосы с помощью воды назад); летняя в клеточку рубашка, короткие до колен брюки и резиновые сапоги, мокрые от холодной росы. Я чувствовал свое превосходство. И не потому что перерос его, но главным образом из-за его голых коленок.

— Ты в избушке? Один?

Он в упор смотрел на меня, пробовал улыбнуться, но смутился. Светло-голубые глаза под светлыми бровями сверкали особым блеском, что означало вызов, призыв к единоборству.

— Ты живешь совсем один?

— Да, а что?

— Все лето?

Ему это нравилось. Он явно был доволен, немного также завидовал. Это слышалось по его голосу.

— Конечно. Сколько сам захочу.

— О, дьявол! — воскликнул он.

Наивысшая похвала в устах Йо.

Мы постояли еще немного молча: он по-прежнему держал правую руку в кармане, а я не мог оторвать взгляда от его голых коленок и своих модных кроссовок, брюк цвета хаки, на которых наискосок отпечаталась складка от чемодана. Я был уверен, что после конфирмации все должны были носить длинные брюки, эту мысль внушил мне отец. Неловко было видеть своего товарища по лету одетым смехотворно по-ребячьи.

— Готовишься к гимназии?

Ну вот совсем другое дело. Сам он все еще ходил в восьмилетку.

— Да, перешел во второй класс.

— Много, конечно, неплохих девчонок?

— Да…

Я должен был немного приврать, потому что в действительности девчонки в классе были одно разочарование. Их было немного, всего шесть или семь, и совсем некрасивые, во всяком случае, не в моем вкусе. Девочки в старших классах не шли в расчет, они выглядели взрослыми и больше отпугивали, нежели привлекали.

Йо хитро улыбался. Значит, у него было кое-что на уме. Готовил сюрприз? Хотел скрыть свое поражение? Хотел одолеть меня?

— Видел «Римлянок»?

Я почти забыл, что он был заядлым киношником, что позапрошлым летом я часами терпеливо рассказывал ему о виденных за год фильмах. Но фильма с таким названием не мог сейчас припомнить.

— Фильм, понятно, для взрослых!

Оказалось, что фильм показывали по случаю открытия нового Дома культуры. Каждую среду, субботу и воскресенье, в большом зале.

— Такие куколки, пальчики оближешь! Не описать, скажу тебе честно!

Он захихикал, словно предвидел, что затронул одну из моих слабых сторон. Хотя откуда ему знать? Позапрошлым летом он рассказал мне, что подглядывал за своей старшей сестрой Гердой, когда она купалась, подробно описал увиденное и предложил, как только представится случай, понаблюдать вместе. Он чувствовал себя тогда победителем. Конечно, я тоже дрался, как и он, или должен был драться, потому что трусость считалась самым большим, самым непоправимым грехом, но равняться с ним в его каверзах не мог. Однако идея была его и сестра была его; единственное, что ужасно терзало, когда он намекнул, будто Герда в меня влюблена. Потрясающая новость! Неужели? Возможно ли?! Она мне не нравилась, я едва ли перебросился с ней словечком; заметил, правда, что она иногда посматривала на меня и, по-видимому, неспроста. Вот отчего в общем-то безобидное предложение Йо оказалась для меня мучительным.

Я лежал в засаде позади бани. Он удалил задвижку перед отверстием, так чтобы можно было хорошо видеть. Я согласился участвовать в этом неприличии, хотя не понимал, как можно поступать так бесцеремонно по отношению к родным людям. Но именно это подтверждало его первенство. Он подкрался первым, затем махнул мне рукой, но я не сдвинулся с места; я продолжал лежать, плотно зажмурив глаза, судорожно сжавшись в комок, потому что не желал любоваться на сестру Йо через щелку, на эту толстую, веснушчатую, некрасивую и неприветливую девчонку, какой она мне представлялась… В то же время я хорошо понимал, что такая возможность познакомиться поближе с… представляется не каждый день. От нерешительности кружилась голова.

— Она стоит сейчас спиной! — Шепот Йо показался мне громоподобным. Он подошел ко мне. — Она скоро повернется! Куда ты девался?

Я не знал, что ответить, прохрипел лишь:

— Ш-ш! Ложись! Я слышу что-то!

Мое нервозное состояние оправдало эту невинную ложь. Он послушался, и почти сразу мы услышали, как открылась входная дверь, и во дворе зазвучали голоса. Я был спасен.

— Дьявол! — прошептал Йо. — Упустили такой момент!

Но рассказ Йо о фильме был только началом. Свой основной козырь, свой шанс на успех он прятал в кармане брюк. Вид торжествующий, вот-вот лопнет от восторга, предвкушая победу. Я забеспокоился, но любопытство пересилило. Я знал о пристрастии Йо собирать самое зловещее и неприятное. Он мог прятать все что угодно: осколок зубного протеза, живую мышь, бусы из собственных выпавших молочных зубов.

Наконец, я осмелился спросить:

— Что у тебя в кармане?

Он посмотрел на меня и ухмыльнулся так, словно хотел тотчас же прыгнуть на меня, повалить на спину и показать, что он был сильнейшим (во всяком случае, в таком положении). Но в настоящий момент мои модные брюки и его голые колени явно затрудняли его действия.

— А вот отгадай!

— Ну, скажи!

Он вытащил руку из кармана, сжал ее в кулак и почти угрожающе протянул вперед:

— Презерватив! — Он возвестил об этом с необыкновенной серьезностью умирающего, но звонким детским голосом. — Новый!

Он разжал кулак, и я увидел нечто крошечное, светло-розового цвета, завернутое в хорошую бумагу пастельного цвета и запечатанную. Был ошеломлен, изумлен и даже испуган, потому что к стыду своему должен признаться, что видел такое вблизи впервые, хотел поэтому взять и рассмотреть, но рука моя повисла в воздухе, потому что он перехитрил меня и уже снова засунул в карман свой клад.

— Хочешь сказать, что ни разу не пользовался? — закричал он, наступая на меня и грубо толкая в грудь обеими руками. Я опрокинулся на спину, но успел ухватить его за рубашку и потащить за собой.

— Хочешь сказать, что не знаешь для какой цели?

Мы оба лежали в мокром вереске. У него было преимущество нападающего, и он не преминул им воспользоваться. Я защищался как одержимый. Голая ветка больно колола в затылок. Йо смеялся громко и пронзительно, как всегда, когда в прежние годы мерялись силами, и он видел, что побеждает.

— Или, может, любишь прямо, без покрытия?

Он был неуправляем, лежал и со страшной силой давил меня к земле, правда, иначе, нежели раньше, не с такой резвостью, веселостью и непосредственностью. Понимал, как и я, что время детских забав миновало? Что игры в индейцев, разорение птичьих гнезд наше прошлое? Что нынешнее лето будет другим, с другими интересами? Мы оба были неопытными подростками и вступали теперь в неведомые, незнакомые нам края, таинственные и опасные.

Хитроумно маневрируя, ему удалось сесть на меня верхом. Он сидел, больно упершись коленами мне в плечи, и хихикал. Я был беспомощен. Я стонал:

— Для чего это тебе, Йо? Ведь он большой, не подойдет тебе! Что, неправда?

— Молчи, чертяка!

Он ослабил хватку и вскочил. Я за ним. Он был тяжелее меня, медлительнее; у меня же были длинные ноги, но я быстро уставал и на длительную борьбу не хватало сил. Мы поднимались вверх по тропинке; топот его тяжелых резиновых сапог нервировал, отдавался звоном в ушах. В голове ломило, тело дрожало, и я понимал, что пришла пора сдаваться:

— Йо, подожди!

Он бежал еще десять-пятнадцать метров, потом остановился, повернулся и сплюнул:

— Мир?

Если я соглашусь на мир, значит, он выиграл в первом раунде. Но я смертельно устал. Все равно, безразлично:

— Да, мир.

— Правда? Клянешься всеми святыми?

— Клянусь всеми святыми.

Мы шли теперь рядом. Я потихоньку ругал себя, что не смог извлечь свою пользу в единоборстве, не смог с выгодой использовать свои преимущества. А они были у меня! Знал ведь, что он не придавал большого значения физическому превосходству; намного важнее для него было другое: школа, кинофильмы по несколько разу в день, возможность в любое время суток купить в киоске горячие сосиски, мороженое, шоколад и лакричные конфетки. Его хлебом не корми, но расскажи о городских новостях, хотя в городе он был всего один раз, много лет назад, когда в больнице ему удаляли аппендицит.

— Скучно здесь стало в Фагерлюнде без Марии.

Я остолбенел. Известие не понравилось, пришлось не по душе. Не понравилось, что была установлена связь между Марией и тем, что произошло между нами сейчас. Однако удобный случай, чтобы выведать побольше.

— Послушай, почему ты думаешь она убежала?

Я настороженно выжидал. Вполне возможно, он кое-что знал, а если знал, то рано или поздно об этом узнают все.

— Она была тяжелая, — сказал он безразлично, — такое случается нередко в районе.

Проклятый зазнайка-всезнайка. Такое сказать о Марии, о моей Марии! Гнусь! Я не мог поверить, не хотел. Насупился. Молчал, оскорбленный и возмущенный. Нечего было сказать. И он, разумеется, понимал, что снова одержал надо мной верх:

— Да, потому что знаешь, она ведь гуляла….

— Ну, держись теперь! Получишь сейчас по заслугам!

Я рассердился не на шутку. Хорошо знал его грязные фантазии, но это было уже чересчур.

— Ну что ты в самом деле, — сказал он вроде бы примирительно, но достаточно настойчиво. — Все знали об этом. Она со многими гуляла, я сам слышал, как они рассказывали! Он, этот Оге Бренден, несколько раз возил ее на мотоцикле в центр, и он был не единственный, это я уж точно тебе говорю! Соблазнительный пирожок был здесь у вас…

Тут мы оба не выдержали и рассмеялись. Но я все равно был шокирован. Не желал соглашаться с этими дурацкими замечаниями юнца:

— Трепло ты и сплетник!

— Я? Может ты сам хотел поиметь ее?

— Дурак!

— Думаешь, вру?

— Да.

Он понимал, что ему нечем больше крыть, но выходить из игры с пустыми руками он не привык. Не любил. Не хотел и не умел:

— А теперь еще одна появилась…

— Что?

Я думал о своем.

— Разве не знаешь, на даче Весселя живет городская? У нее ребенок. Грудной. Может, даже будет жить все лето.

— Что?

Я надеялся, он будет и дальше болтать. Он уж точно знал все или почти все о Катерине Станг.

— Стоит попробовать…

— Думаешь?

— Конечно, ребенок у нее ведь внебрачный!

Он посмотрел на меня взглядом, исполненным житейского опыта, хотел убедиться, понял ли я значение этой важной детали.

— С такими легко, понимаешь…

Я кивнул, позволил наполовину заманить себя на роль потенциального любовника. Мы шли рядом по узкой тропке, отводили ветки, когда они мешали идти, и отпускали их.

— Но она не очень красивая, — сказал Йо и сплюнул. — Очень худая и с такими длинными черными волосами…

Ага, значит, он влюблен. Влюблен, несмотря на свои тринадцать лет. Вероятно, потому что привык видеть только свою толстую рыжеволосую сестру Герд, к которой, как он любил подчеркивать, он питал антипатию.

— Ты говорил с ней?

— Да, а… Он колебался. Она несколько раз заходила к нам за молоком. И Герда иногда присматривает за ребенком… Но она некрасива, потаскуха. Жаль, конечно, что такая… Но ты все равно попробуй… она уж точно питает слабость к старшеклассникам, не сомневаюсь.

— Но если она некрасивая, тогда к чему все? — спросил я и тем самым спас и себя, и его от мучительных практических раздумий на совершенно незнакомую нам тему.

— Да, потаскушка, только и всего, — сказал он и сплюнул.

Мы подошли к тому месту, где тропинка раздваивалась. Налево она вела к усадьбе Бергсхагенов, направо — к даче Весселя. Мы недолго раздумывали:

— Послушай, пойдем ко мне, будем играть в амбаре, — сказал Йо как бы между прочим. Отец в лесу.

— Согласен.

Амбар у Бергсхагенов был просторнее нашего, но отец Йо строго-настрого запрещал нам играть там.

Мы свернули налево. И вздохнули как бы с облегчением, оказавшись на этой давней, не раз и не два хоженой дорожке, ведущей в Бергсхаген. Было приятно и легко спускаться вниз по косогору. Нам было хорошо, нам было вольно, казалось, что удалось избежать чего-то недостойного, опасного для жизни. А дача Весселя? Какое нам дело?!

— У меня два журнальчика, — сказал Йо внезапно. — Он имел в виду эротические журналы, «брошюрки с моделями», которые покупал у старших товарищей, когда они их прочитывали. Хочешь один, если ты не все видел, понимаешь?

Я, разумеется, рассказывал ему, что газетные киоски в городе были заполнены самыми заманчивыми порнокартинками. Но отчего вдруг такая щедрость? Не похоже на Йо — дарить и не просить ничего взамен. Да, правда, он однажды сказал, что готов умереть за наше кровное братство, но это было другое. Я тоже сказал так однажды.

Холодная утренняя дымка рассеялась, и солнце начало хорошо припекать даже между деревьями. Ноги сами находили дорогу на знакомой тропинке, заполненной корнями, неровностями, кочками, ноги, которые еще вчера вечером неуверенно ступали здесь, привыкшие к асфальту, ровным улицам, симметрии тротуаров.

— Придешь на праздник святого Улава? — спросил неожиданно Йо и внимательно посмотрел на меня.

— Возможно. Скорее всего приду, — сказал я и медлил лишь оттого, что припомнил вчерашние, странно обидные и непонятные комментарии дяди Кристена. — Да, приду, конечно.

Последние слова я произнес твердо. Желал проявить самостоятельность, хотел показать свою волю и еще… стремился, наконец, обрести лето, почувствовать его прелесть, как прежде, и отдыхать, как прежде, по-настоящему.

— Если поможешь мне, получишь два журнальчика, — сказал он.

Я понял, у него опять что-то на уме.

— Идет.

Тут я как бы снова взял над ним верх.

— Я… понимаешь, думал, может… Научи меня танцевать вальс?

— Танцевать вальс?

— Да, знаешь, так, от нечего делать. Он торопился увильнуть от расспросов. — У меня есть граммофон и пластинки…

— Научу, что ж… Могу.

— Спасибо.

Видно было, как ему сразу стало легче. Он толкнул меня в спину.

— А знаешь, как ее зовут?

— Кого?

— Ну эту потаскуху, которая живет на даче Весселя.

Я сделал вид, что не знаю.

— Катрине Станг. С… Ух, какая! Но тебе, уж точно, по нраву такие, с длинными волосами!

Он еще раз толкнул меня и побежал по тропинке, а я последовал за ним торжествуя: победил я, я!

 

4.

— Делай так, — начал я свой первый урок. — Сначала правую ногу вперед, потом левую дугой налево, потом приставь к ней правую. Стоять. Теперь левую ногу вперед и правую дугой направо и левую вплотную к ней. Стоять. Раз, два-три, раз, два-три. Плавно двигаться зигзагами, все время вперед.

— Хорошо, подожди, дай мне попробовать, — попросил Йо.

Мне не терпелось показать ему свое мастерство в танцевальном искусстве, а ему не терпелось проверить себя и преодолеть начальные трудности.

Мы танцевали в амбаре. Проигрыватель стоял в углу. Пластинка с вальсом, как положено, лежала на диске. Но главное научиться считать и правильно шагать: раз, два-три, раз, два-три. Я не церемонился с ним, отдавал громкие приказания, наслаждался своей властью. Он подражал мне, но делал слишком порывистые, слишком энергичные шаги, не понимая, что танец предполагает наличие двух партнеров, что это некая игра, требующая определенных правил, — взаимодействия музыки и танцующих, заученных натренированных движений, соблюдения такта и ритма. И еще кое-чего, что я сам однажды познал. Случилось так, что в позапрошлом году на выпускном вечере, когда менялись парами, мне пришлось танцевать с незнакомой девочкой. Она неожиданно возникла предо мной, мы танцевали танго, и я чувствовал, как ее бедра касались моих. Она держала мою руку твердо и уверенно. И на мгновение показалось, будто мы слились с ней в одно целое и вместе с дивной музыкой понеслись в неведомые дали. У нее были красные щеки и влажные губы, и она была одного роста со мной. После танца, в толкучке за освежающими напитками я потерял ее из вида, сначала испугался, а потом даже обрадовался — не знал, о чем в таких случаях полагается говорить. Однако ночью, лежа в постели, не мог заснуть: думал, мучительно размышлял, чувствовал жжение и кружение в теле, точно такое, как во время танца, и слышал снова и снова, будто наяву, музыкальную мелодию танго. На следующий год я под благовидным предлогом отказался продолжить занятия в школе танца у фру Ванген. Не хотел повторения.

Мне было тогда тринадцать лет, столько, сколько сегодня моему нетерпеливому ученику. Не так давно. Однако все равно — почти вечность.

— Ты двигаешься, словно плугом пашешь! — закричал я ему. — Что скажут девчонки, когда ты так топчешься?

— Наплевать мне на них, — возразил он решительно.

Йо не любил критики, особенно с моей стороны. Но сейчас он явно понимал, что в проигрыше, что у него нет данных претендовать на высшее. С неудовольствием, но он должен был признать свои ограниченные возможности. В танце, как и во всем другом: либо ты умеешь, либо не умеешь. Он не умел.

Сквозь высокие потайные оконца и сквозь щелки меж бревнами в амбар просачивался слабый свет, не вытеснявший, однако, воцарившегося здесь полумрака, создающего атмосферу таинственности и, как казалось, даже защищающего нас. Вот только непонятно было — от кого или от чего? Мы перешли к следующей стадии обучения: снова поставили пластинку, теперь танцуем вместе. Заскрипели и захрипели первые аккорды «Голубого Дуная», мы приняли исходную позу. Но дальше дело не пошло: не могли найти нужного такта; я никогда раньше не танцевал «девочкой», был намного выше его; он же растерялся, не смел войти в роль ведущего, мешали большие резиновые сапоги. Смех, да и только! «Голубой Дунай» продолжал призывно хрипеть. Наконец, преодолевая смущение, я схватил правой рукой его левую, он уверенно обнял меня за талию, и мы двинулись, начали кружиться с ожесточением, почти враждебно, как боевые петухи, отсчитывая такт сквозь крепко стиснутые зубы.

Он был все же неплохим учеником, смышленым и прилежным, старательным еще и потому, что стремился поскорее отобрать у меня пальму первенства, сократить до минимума срок своего унизительного положения. Я спросил о причине его желания научиться танцевать, и он ответил очень уклончиво: думал, дескать, так легче привлечь к себе девчонок на танцплощадке. Однако я хорошо знал Йо и догадался: он мечтал о танцах на празднике святого Улава и, возможно, специально о фрекен Станг, которая жила на даче Весселя и которую он будто бы сверхпрезирал. Во всяком случае, мой опыт танцевальной школы теперь пригодился, хотя два года назад, если честно сказать, я оказался не на должной высоте, попросту осрамился.

«Голубой Дунай» под конец совсем захрипел.

— Ну что, теперь порядок?

Ему не терпелось поскорее закончить занятие, где ему была отведена недостойная, второстепенная роль.

— Конечно, нет. Нужно еще поучиться.

Ему от меня не отделаться.

— Еще?

— А ты как думал! Нужно научиться вальсировать.

— Дьявол! Злость сверкнула в узких щелках глаз. Неужто необходимо?

— Бог ты мой, ты же не можешь танцевать, будто идешь по борозде за плугом! Смотри!

Я показал ему: ты поворачиваешься на цыпочках вокруг, а не двигаешься вперед. Итак, правую ногу к левой. Потом левую отставить назад и снова прокрутиться на кончиках пальцев. Понятно?

— Да, но…

Этот этап учебного процесса занял у нас больше времени. Снова и снова, без жалости и снисхождения, мы ставили и ставили «Голубой Дунай». Шаркали по полу ногами, он в резиновых сапогах, я в кроссовках, считали, тяжело дыша, старались, как можно изящнее и точнее вальсировать, постепенно превращая танцевальные па в молчаливое единоборство.

Под конец нам надоело все, и упражнения прекратились сами по себе. Мы достигли нашей цели, почти: Йо научился танцевать нечто вроде вальса, хотя еще неловко, неграциозно; он все равно едва ли научится танцевать лучше. Его неказистое и неповоротливое круглое тело подростка было неэлегантным, непропорциональным и несоразмерным. Я же в отличие от него, особенно в последнее время проявлял интерес ко всему утонченному, неопределенному, эзотерическому. Часами просиживал и рассматривал, например, свои длинные пальцы, мысленно представляя, как играю на различных инструментах и добиваюсь виртуозности в музыке. Именно они, только они будили подобные представления и создавали иллюзию собственной привлекательности и даже, возможно, красоты. Я мечтал о совершенстве. Неотесанность и бесформенность тела Йо, его грубость и его бесшабашность, которыми раньше я так восхищался, вызывали теперь одну неприязнь. Я открыл для себя иной мир, мир красоты и новых эстетических ценностей, недоступных, как я считал, для моего друга.

Он закрыл проигрыватель, вытащил иголки, которые мы беспрестанно и осторожно меняли, боясь, что шум привлечет внимание других (особенно сестры). «Голубой Дунай» снова оказался в упаковке. Я влез на балку под крышей, сидел и наблюдал. Наверху было тепло. Чувствовалось, как припекает почти прямо над головой солнце. Пахло сухим деревом, мучной пылью, осевшей на сложенных в углу пучках соломы. Под карнизом усердно трудились ласточки. Я слышал жужжание осы, но не мог определить, откуда оно несется. Явно из местечка укромного и неприметного. Одно осиное гнездо мы все же случайно обнаружили позапрошлым летом, прямо под полом, и, естественно, захотели рассмотреть его вблизи. Тогда-то и искусала меня оса, рука распухла и страшно болела. Зато увиденное превзошло все ожидания, в строении гнезда ощущались — искусность, симметрия, продуманность. Мы восторгались и удивлялись, конечно, любовались… однако позже без жалости и сомнения умертвили порошком ДДТ его обитателей.

Насекомые в амбаре напомнили мне о прошлых летних месяцах. Вновь я почувствовал себя маленьким, невинным существом; стало легко, заурчало в животе… вспомнил, что не завтракал; общее состояние — словно в забытье, когда чувства неестественно, до предела обострены. Старался, но не мог отделаться от назойливых мыслей о происходящем в Фагерлюнде. Столько ошеломляющих неожиданностей! И притом непонятных. Вопросы, вопросы, одни вопросы, на которые не было ответа; неуместные и оскорбительные разглагольствования Йо о Марии, и почти как насмешка — наши танцы в амбаре… События последнего дня громоздились в голове, давили, вызывали раздражение, и, если бы я мог минут на пять остаться один, было бы достаточно двух-трех натренированных движений рукой, чтобы успокоиться, прекратить умничать, колебаться, устранить все подозрения и последние полудетские-полувзрослые искушения и слиться с воспоминаниями о незапятнанном прошлом, о чистых счастливых летних днях, проведенных в полутьме амбара.

Но появился Йо. Он карабкался по балке наискосок от меня и всем своим видом ничего доброго не предвещал. Это было ясно как божий день, одна улыбка чего стоила! Коварная, притворно товарищеская. А голубые глаза — буравящие, сверлящие.

— Пожалуйте, король вальса явился!

Я был настороже. Всем нутром чувствовал, что выдумал он нечто такое, что позволит ему взять реванш за оскорбительные для него танцевальные уроки.

— Не болтай!

Он подобрался ко мне и сел рядом. Его голые мальчишеские, почти по-детски беззащитные колени торчали острием возле моих длинных ног в брюках, но взгляд был полон самодовольства, когда он сказал:

— А ты не все знаешь!

— Что, не все?

— Не скажу, не могу вернее.

— Выкладывай…

— Нет.

— Перестань, выкладывай… Что я должен знать?

— Твой дядька…

Дядя Кристен. Что мог знать Йо о Кристене? Что знает чужой о таком мужчине, как он?

— Что такое?

— Я обещал никому не говорить, никому.

Он поймал меня, забил в угол и наслаждался этим.

— Я тоже никому не скажу. Клянусь всеми святыми. Давай, говори!

— Скажу, только обещай возвратить один журнал.

Вот, значит, какое вознаграждение за мои труды!

— Если надо, возьми два, только давай, говори!

Он хотел бы еще кое-что получить взамен, но не вытерпел, чтобы не рассказать новость:

— У него были дела с Марией.

Это было уж слишком. Он видел, что я рассердился не на шутку, поэтому поспешил добавить:

— Так люди говорят…

— Грязная болтовня!

Я настолько разгневался, что голос сорвался и перешел в шипение.

— Все говорят.

— Грязная болтовня! Кто это болтает зазря и обманывает народ?

— Обманывает, говоришь?

— Ты один из них!

— Ах, так?

— Да, ты!

— Может, хочешь узнать, от кого я все слышал?

— А мне все равно, кто разводит сплетни и кто им верит.

— Они стояли на крыльце и жались во время моей конфирмации. И мама, и Герда видели их. Вот!

— Они паршивые сплетницы!

— Это моя мама сплетница?

— А то нет!

— Ах, ты…

Он тоже теперь разозлился. Почти одновременно мы спрыгнули на пол, здесь было просторнее двигаться.

— Возьми свои слова о моем дяде назад!

— Никогда! Все знают, чем он занимается…

— Знают такие отвратительные сплетники, как твоя мать!

Он злобно посмотрел на меня:

— Возьми свои слова обратно!

— Она самая грязная баба из всех сплетниц!

Тут он двинулся на меня. Вероятно, от ярости у меня задрожали колени, но я встретил нападение с протянутой рукой. Неосознанно попал ему кулаком под глаз. Он протянул ногу и лягнул меня. Слезы мешались с обидой, но я решил не сдаваться. Дважды ударил его рукой по лицу и толкал что было силы до тех пор, пока он не упал и не покатился по пыльному полу. Последнее, что я видел, это открытая рана на его колене и темная струйка крови, медленно стекающая к сапогам. Я повернулся и побежал. Каялся, ведь не было особой причины, чтобы бить прямо в лицо. Из-за чего разгневался? Попусту. Бежал согнувшись, сжавшись; задыхался, ничего не видя перед собой, горькие слезы заливали лицо. Пересек двор, поднимался по косогору, всхлипывая, не разбирая дороги, ноги сами несли по знакомой тропинке. Что же получается? Ведь это я вчера вечером думал недоброе о дяде Кристене лишь потому, что он выглядел молодо и вел себя по-молодому. Значит, подозрения мои не были, не были напрасными? Не были выдумкой? Оказались реальными? Странное поведение дяди Кристена в избушке, перебранка между ним и тетей Линной, ведро с молоком, исчезновение Марии, о котором они не желали говорить; и теперь еще — дядя Кристен и Мария. Его сильная рука, которая вчера вечером незаметно сорвала с гвоздя повязку для волос… Все улики налицо. Поведение выдавало их. Что-то было не так в Фагерлюнде, как прежде… И Мария, моя Мария с толстой светлой косой имела отношения со многими, многими мужчинами… Нет, невыносимо. Какая нелепость!

Я почти остановился на бегу. Даже запахи леса, звуки, нежные полосы от солнечных лучей, проникающих сквозь ветви, давали пищу моему измученному воображению:

Мария… Моя Мария! Мечта мальчишеских лет, предмет тайных воздыханий, неосознанных и непроизвольных, предмет детской влюбленности, отмеченной робостью, смущением, пугливостью, равнодушием и большой ранимостью, которая, если ее вспугнуть, может привести к ненависти и — самопрезрению. Нет ничего страшнее, чем собственное падение. Но теперь мечта получила конкретное злостное воплощение: у Марии было много любовников и среди них — дядя Кристен; от этой мысли становилось горько и тошно, разум отказывался понять… Я свернул с тропинки, вошел под сень деревьев, где почувствовал себя еще несчастнее: вот расплата за неуемные фантазии, глупые идеи; я оказался соучастником драмы, оказался замешанным в темные планы взрослых и знал лишь один метод расквитаться с этим дурным непонятным миром.

Я расстегнул брюки, опустился на колени в мягкое зеленое покрытие под высокими соснами, зажмурил до боли глаза — настал час расплаты. Пусть мой скромный грех падет на траву и растения, потечет от листка к листку тяжелыми каплями, пока лесная почва не примет его.

 

5.

Вечером тетя Линна позвала нас в сад. Она накрыла круглый стол, поставила вафли, варенье и сметану. Стоял прекрасный теплый вечер. День был жаркий, даже слишком жаркий, хотя, как сказала тетя Линна, грешно было жаловаться, потому что весна была запоздалая и лето пришло позже обычного. Коровам дали корм, они теперь лениво расхаживали на лугу, позванивая весело колокольчиками. Скворец сидел на верхушке антенны, как на наблюдательной вышке, и распевал песни над своей территорией. Последние ласточки стрелой взмывали в поднебесную высь.

Мы сидели вокруг круглого стола, ели вафли, сметану, клубничное варенье и говорили о том же самом, что и за обедом, о том, о чем говорили вчера вечером, в день моего прибытия. Я думал о проблеме повторения: говорить одно и то же равносильно тому, что переливать воду из кувшина в чашку, из чашки в кружку, последнюю каплю воды выпиваешь, не испытывая жажды. Но зато таким образом создаются условия для развития темы, для исчерпывающего ее освещения. Даже правдивое можно медленно и постепенно изменить и преобразовать, поскольку то, что называют «действительным», относится к неустойчивым понятиям, зависит от повторений, от согласования в произношении, обеспечивающего совпадение в мыслях. Для нарушения же этой конструкции требуется совсем немного: один-единственный звук неодобрения или случайно высказанное сомнение. Я сидел и размышлял о многослойности понятия «правда».

— Ух какой ты большой вымахал! Никогда бы не подумала…

Мы сидели вокруг круглого стола, ели вафли, сметану, сладкое варенье из красных ягод и вели общий разговор. Приятно. Я прикрепил новый нож к поясу, сидел на белой садовой скамье, чувствовал ветки сирени на своем затылке, смотрел на ласточек, исчезающих темными точками в светлой синеве. Каждая чашка у каждого звенела о блюдечко, каждый опускал чайную ложку в свою чашку, и голоса звучали легко, живо, точно так, как они и должны звучать, такими я помнил их всегда — нечто вроде аккомпанемента к вафлям, сметане и земляничному варенью, которое я любил больше всего на свете.

— Да, ты, Петер, скоро меня догонишь. Подумать только, ведь тебе еще только пятнадцать лет, в школу ходишь…

В голосе дяди Кристена прозвучали грустные нотки. Они сидели вместе на другой скамейке. Муж и жена. Ничего особенного, никаких признаков несогласия. Она — умиротворенная, одетая в летнее платье, словно дремала, укрывшись в тени деревьев; он, энергично наклонившись ко мне — локти на столе, рубашка нараспашку и верхние пуговицы расстегнуты; явно хотел разговорить меня о школьных делах. Он выглядел сильным, решительным, деятельным; о ней же нельзя было сказать ничего определенного, ничего конкретного. Но пока никаких разногласий.

— Нож у тебя замечательный, — сказал он внезапно. — В городе купил?

— Отец подарил, — сказал я горделиво, вытаскивая нож из чехла и протягивая ему. Я был несмотря ни на что еще ребенком, мальчишкой, очень наивным, особенно в тот вечер. Он взял нож, взвесил в руке, смерил взглядом, провел одобрительно по острию:

— Хорош, хорош ножичек. Золинговская сталь! Не думал, что такие еще производят. Посмотри-ка, острый, как шило…

Он положил руку на стол и провел по ней кончиком ножа. Сделал легкий надрез почти до запястья, потом давил сильнее в рану, чтобы лезвие прошло под кожу, не очень глубоко и не очень опасно, но достаточно глубоко, чтобы кровь брызнула темной каплей.

Дядя Кристен засмеялся, но руку не убрал.

— Смотри, хочешь попробовать? Кровь?

Я отпрянул в страхе, чуть не упал в куст сирени. Не понимал, что у него на уме, чего он добивался, предлагая мне такое… Возмутился, что он пытался манипулировать мною, хотел, чтобы я прикоснулся губами к его руке. Высасывать кровь? Задрожал от омерзения. Фу! Но он продолжал смеяться, обнажая большие зубы… Чистый взгляд голубых глаз и черные курчавые волосы, ниспадавшие наискосок на лоб. Отец всегда зачесывал волосы назад. Отец выглядел намного старше, хотя разница в возрасте у них была небольшая, всего семь-восемь лет; отцовские руки были белыми и нежными, были покрыты редкими черными волосками, казавшимися искусственными. Меня покоробило, что дядя Кристен был игриво настроен, насмешлив и явно молодился.

— Не бойся, — сказал он улыбаясь. — Мы так делали, когда были мальчишками, чтобы стать братьями по крови, как мы это называли, смакуя друг у друга кровь. Вот так мы становились «братьями». Шутки ради, понимаешь…

Капля крови на руке блестела и гипнотизировала меня. Он хотел предложить мне братство. Мой собственный дядя, которого я знал, сколько помнил себя. Недостаточно ему, что мы родственники? Какая дополнительная близость ему нужна? Может, необычная, нетрадиционная? Или может интимность? Я насторожился: взрослый мужчина не делает такого предложения пятнадцатилетнему юнцу. Подозрительность, отличительная черта моего характера, возросла. Моя антипатия к притворству любого вида, ко всякому лицемерию со стороны взрослых была беспримерной.

— Хочешь?

Он не убирал руку, на которой пылала капелька крови. Выжидал? Меня охватили противоречивые чувства: отвращения, возбуждения, презрения и, как это не странно, — притяжения. Стало жарко. Обращение ко мне льстило, но поведение в целом, как мне казалось, унижало его и оправдывало мой высокомерный отказ. Непонятны были его притязания. Он, взрослый мужчина, с большими крепкими надежными руками и позволяет себе такое? Что ему нужно? Чего он добивается от взрослого ребенка, к тому же прыщавого (два-три больших новых прыща появились сегодня ночью, я тщательно их пересчитал) и неуверенного подростка? Да, я сознавал свои недостатки и был к ним непримирим! Но другие, другие не смеют говорить о них! Не смеют намекать! Не смеют вмешиваться в мой внутренний мир. Он неприкосновенен, индивидуален, он…

Вечер наступил незаметно и обволок нас загадочными зеленоватыми сумерками. Комары начали свои обычные танцы. Большие изящные комары, тоненькие, как ниточки, сплетенные в изысканное тело-узелок, слетались к столу, вернее к руке дяди Кристена с капелькой крови.

— Ну, подойди, Петер, — завлекал он. — В городе у вас не так. Мужское это дело, понимаешь.

Он продолжал смеяться. У него было отличное настроение. Белые зубы и белизна глазных яблок неестественно сверкали в потемках. А что я? Слабость охватила меня. Безволие. Неопределенность и нерешительность, подобно комарам на столе; теплота руки, запах крови, вероятность прикосновения к коже человека привлекали и притягивали их, но одновременно возможность быть пойманными и раздавленными пугала их. Я дрожал, но не от холода. Приятный вечерний мрак, выманивший комаров из их тайников в листве и в траве, побудивший их к активности, соблазнял также и меня, хотелось схватить его руку и выполнить его пожелание, унижавшее нас обоих. Но вмешалась тетя Линна и спасла меня:

— Перестань, Кристен. Ты же видишь, Петер не хочет.

Он все еще смеялся, но уже не так уверенно. Наконец, убрал со стола руку и чтобы как-то замять дело, схватил ловким движением нож, перебрал меж пальцами, подбросил высоко. И нож, проделав несколько дугообразных движений в воздухе, упал возле него в траву, глубоко врезавшись в землю.

— Женщины на то и женщины, что не любят крови, Петер. Слабый женский пол… Со временем и ты поймешь это.

Он хотел еще бо́льшего сближения со мной, хотел быть равным мне, быть моим товарищем:

— Не правда ли, Линна? — обратился он внезапно к тете Линне, которая неподвижно сидела в тени, не вступая в разговор. Помнишь, как ты чуть сознание не потеряла из-за меня, когда я в тот раз рубанул?

— Ах, Кристен, что вспоминать, — ответила она, смущенно улыбнувшись. — Что вспоминать, давно ведь было…

Паук полз по невидимой паутине и приземлился на рукаве его белой рубашки, потом стрелой промчался по руке вниз на скатерть, далее к краю стола и скрылся в потемках. Я знал эту историю о несчастье, случившемся с ним в лесу, когда он рубанул себе по ноге. Но никогда только не думал, что эта история имела значение для их интимных отношений. Почему-то стало неприятно.

Они придвинулись ближе друг к другу:

— Ты так ухаживала за мной тогда, Линна.

— Я думала, что ты истечешь кровью.

— Ты не отходила от меня ни на шаг…

— Ах, брось ты!

Он придвинулся к ней вплотную, обнял, погладил по бедру. Она — грузная, испуганная, будто недовольная, но не сопротивляющаяся. Глаза скрыты тенями деревьев. Густые темные волосы, поднятые и заколотые на затылке, делали ее старше. Раньше она ходила с распущенными волосами.

— Ты не совсем понимаешь, что сделала тогда для меня, ты…

Он разгорячился как школьник, крепко ее держал, гладил, как бы слегка поддразнивая, но не по-дружески, не насмешливо или не только насмешливо, вверх и вниз по неподвижному бедру, надежно укрытому под платьем. Я сидел как на иголках и не спускал с них глаз, регистрировал каждое малейшее движение, каждую деталь, но ничего не заметил. Странно было не то, что они сидели так, и, не стесняясь, открыто обменивались нежностями, а то, что он сидел и гладил ее с таким выражением, точно молодой парень на первом свидании; он смеялся, он улыбался, но как-то неловко, вымученно, наигранно, хотя выглядело так, будто именно это ему нравилось; казалось, он хотел мне хитро подмигнуть и что-то сказать. А быть может, вообще все это представление разыграл именно для меня? Хотел продемонстрировать нашу общность, которой он всеми силами добивался, хотел показаться неопытным, хотел тем самым подчеркнуть, что еще не стар и мог равнять себя со мной, с подростком. Но она не реагировала на его поползновения, сидела и отдыхала, рассматривала его поведение, словно это не ее касалось, позволяла ему продолжать удалое ухаживание, принимала его, улыбалась даже, участвовала в игре, но частично…

Она проявляла к нему материнское терпение. Она была старой, но она была и молодой, и этот флирт потому казался мне постыдным и нестерпимым, потому что не соответствовал их поведению, разговорам, всей теперешней жизни в Фагерлюнде. Его рука на ее бедре смотрелась неестественно и неприлично, точно также, как смотрелась бы и моя рука; он был такой сильный, такой крепкий, не по возрасту молодой, тогда как она сидела красивая, грузная, грустная, в согласии со своим возрастом, но и в противоречии с ним. Ничто не связывало их вместе. Когда он так ласкался, искал вроде бы примирения, положив руку на ее бедро, выглядело это непристойно, почти кощунственно.

Мария тоже была такой юной, такой светлой, такой порывистой. И вот она и дядя Кристен… если верить болтуну Йо. Но… они подходили, как это ни странно, друг другу. Мое болезненное воображение соединяло их вместе, потому что они действительно подходили, Мария и мой дядя. Оба были молоды, оба, и это их связывало. И женщина, что жила сейчас в домике Весселя. Катрине Станг, она тоже была молодая. Одна из причин, объясняющая бегство Марии.

Нет, нельзя, ужасно так думать! Я должен знать правду. Я должен спросить их, только они знали истину, они:

— Она оставила письмо?

Они смотрели на меня, словно не понимая, о чем я спрашиваю.

— Мария, я имею в виду. Если она исчезла… Обычно, принято оставлять письмо…

Тонкие комариные паутинки плелись, переплетались по своим загадочным сложным дорожкам, и мысли мои метались в беспорядочном кружении.

Я видел, как он убрал руку с ее бедра, и понял, что затронул недозволенное. Раскаялся, опять сказал лишнее. Не удержался. Но исправлять что-либо было поздно. Они сидели теперь, словно чужие люди.

Испарения летнего июньского вечера, поднимаясь с газонов и клумб, окутывали нас темным облаком. Мы превратились в тени, молчаливо восседающие вокруг садового белого стола и обуреваемые подозрениями. Какой-то комар танцевал, словно одержимый, образуя некий аккомпанемент моим постыдным представлениям: письмо означало самоубийство. Почему раньше я не додумался? Не догадался? Ведь никто не верил в несчастный случай. Хотя и не знали, что произошло на самом деле…

— Нет, письма не было, — сказал, наконец, дядя Кристен. — Мы искали, потом вместе с ленсманом.

— И хорошо, что не нашли, — едва слышно промолвила тетя Линна, — ужасно было бы сидеть здесь и знать, кто виновен…

— Ах, Линна, не говори так, — прервал ее дядя Кристен. — Пойми, никто не виновен. — Его голос звучал почти угрожающе.

Но она была старше, умнее его; она знала многое, она чувствовала многое. Она не ответила ему, вздохнула только. Господи!

Было уже поздно. Наш совместный ужин в саду подошел к концу.

— Пойдемте в дом, — сказал дядя Кристен и первым встал из-за стола.

Он собрал на поднос чашки и тарелки, сложил красиво складками скатерть. Все цвета перешли в темные и серые тона. Они стояли в нерешительности, словно чужие, разделенные тьмой и еще — подозрительностью, по сути делом моих рук. Нужно было на прощанье что-то сказать. Момент требовал этого.

— Тебе не скучно там одному в избушке, Петер? Помни, ты всегда можешь перебраться в дом.

Она беспокоилась обо мне, и я благословил ее. Я хотел человеческой близости, контакта с людьми, но одновременно страшился его.

— Нет, спасибо, — ответил я. — Мне там хорошо.

Дядя Кристен наклонился и поднял что-то с земли. Нож. Я забыл о нем.

— Красивый, очень красивый нож, Петер, — сказал он. — Дашь взаймы, если нужда возникнет?

— Да, — я поддался на уловку. — Когда угодно, только не сегодня, мне самому он утром понадобится.

— Да я и не думал сразу, — сказал он. — Может, послезавтра, а может, через неделю.

— Хорошо, — подтвердил я. — Когда хочешь. На следующей неделе.

Тонкая, едва заметная царапина на белой коже у запястья дяди Кристена напоминала о его стремлении к миролюбию, смирению и доверительности, которые я безоговорочно отклонил. Должен был отклонить.

 

6.

Я обязан был заключить мир с Йо. Мы были почти ровесниками, конечно, он не очень надежный товарищ, но добродушный, его легко одурачить, его склонность вредить всем назло, перечить, ни за что не склоняться перед авторитетами была неизменной. Я составил план: признаюсь, доверюсь ему, расскажу, что дядя Кристен вел себя странно, может, придумаю нечто специальное, дабы усыпить его бдительность, и выясню все до мелочей, все, что он знал — все слухи, все глупые намеки. Я обязан понять, почему мой дядя Кристен старался сблизиться со мной, почему пытался казаться молодым. Я должен найти подтверждение своей правоты.

Уже на следующий день, сразу после завтрака я пошел к Бергсхагенам, но Йо не было дома. Вместо него я встретил во дворе Герду. Вот уж кого меньше всего хотел бы видеть! Думал незаметно поскорее убраться, но не успел, пришлось поздороваться. Внешне она вроде бы не изменилась, но что-то в ней появилось волнующее и привлекательное. Волосы стали длиннее и ниспадали прямо до самых плеч, а две некрасивые старые перламутровые заколки скрепляли их на затылке, и нос торчал прямодушно, и веснушки четко обозначились на круглом лице.

Увидев меня, она зарделась:

— Хей. — Покраснела еще сильнее. — Слышала о твоем приезде.

— Да, позавчера приехал, — подтвердил я, лишь бы что-то сказать, и сам немного, возможно, покраснел, потому что вспомнил о купаниях Герды, о бесстыдной слежке ее брата, который шел на такую низость ради одной цели — превзойти меня, меня, у которого кинотеатр был под боком… мой козырь в нашем соперничестве, о котором я постоянно забывал.

— Йо сегодня с отцом в лесу.

— Да?

Я хотел идти, но не знал, как это сделать и какую назвать причину. А она стояла и так умоляюще смотрела, будто просила: я непременно должен остаться, хотя бы на минуточку. Но о чем говорить? Нет, в общем и целом пусть не надеется, не останусь, во всяком случае ради нее.

— Они придут домой не раньше…

— Ничего страшного.

На ней были джинсы и блузка в клеточку. Она была почти одного роста со мной и почти на три года старше. Вероятно, действительно была влюблена тогда, два года назад, если смотрела на меня?.. Правда, в то же время, согласно моим наблюдениям, она куксилась как-то непонятно, даже вроде бы враждебно. Я думал в ту пору, что это и есть настоящая влюбленность, и избегал по возможности с нею встреч. Но не забывал ее, Йо постоянно напоминал, донимал своей сестрой и пугал рассказами о том, как она выглядит во время купания… А рассказывать он умел красочно, не упуская ни одну деталь и выделяя пикантное.

— Как дела?

Я медлил, боялся выдать себя и свое настроение.

— Спасибо, хорошо.

Она улыбалась. Герда, о которой я знал все, стояла и улыбалась, спрятала руки в карманы джинс и улыбалась. Шея ее покрылась красными пятнами. А я мучительно переживал по поводу своего длинного носа, на котором недавно выскочили два прыщика.

— А… чем ты сейчас занимаешься?

— Я закончила школу домоводства.

— Ну и как?

— Неплохо…

Она вдруг хихикнула, прикрыла рукой рот и снова покраснела. «Отчего? Неладно со школой? И почему она, черт бы ее побрал, стоит и рассказывает мне о себе? По-прежнему, глупышка, влюблена?» — думал я и надеялся, что лужайка, на которой мы стояли, моментально разверзнется и поглотит меня. Однако, как всегда, разбирало любопытство. Кроме того, она не знала того, что знал я…

— Послушай, Петер…

Мой взгляд задержался на пуговицах блузки у шеи. Две верхние были расстегнуты и обнажали часть тела, не отмеченную веснушками. Спортивного покроя блузка плотно облегала грудь, и я вспомнил, как Йо с презрением описывал…

— Петер, ты знаешь, кто сейчас живет на даче Весселя?

— Нет, то есть знаю, слышал, что девушка…

— Это Катрине. — Она разгорячилась. — Там живет Катрине Станг. Я знакома с ней. Я рассказала ей, что ты приедешь…

— Вот оно что!

Снова неразбериха: мистическая Катрине Станг уже знает о моем существовании или почти знает, хотя я не видел ее, не знаком с ней, не имею представления о ней. Что же это такое? Что делать?

— Да, и еще она сказала, что знает одного человека, который знает тебя.

Одно страннее другого. Готов поклясться, что никогда не слышал о ней прежде. Потом почему именно Герда Бергсхаген стоит, улыбается, не спускает с меня глаз и говорит с таким воодушевлением о том, что я и Катрине Станг имеем, вероятно, общего знакомого, будто для нее это вопрос жизни или смерти.

— Но я не знаю ее, уверен…

— Но и она не утверждает, что знает тебя. Сказала только, что знает одного, который знает тебя…

Одно не лучше другого. В этой фразе было столько лукавости и намека, что я буквально оцепенел.

— Да, но…

— Ты должен навестить ее, — продолжала она скороговоркой, не дав мне договорить. — Ее щеки, шея, затылок пламенели. — Она сказала, что хотела бы с тобой познакомиться…

Теперь я понял. Это она, Герда Бергсхаген, приглашала меня. Значит, по-прежнему в меня влюблена?

— Какова она? Катрине?

— Она — восторг! — Меланхолические глаза Герды искрились. — Очень приветливая и такая добрая… Очень красивая! Восторг!

Да, влюблена в меня. Факт! Потому и твердит о моей встрече с этой фрекен Станг, которая «восторг». Так всегда бывает, когда влюблен. Любовь, понятно, сложная штука.

— Что ж, загляну, когда будет время…

Я чувствовал, как колени задрожали от гордости и — от смущения. Вот уж никогда не подумал бы, что найдется в мире человек, желающий добровольно общаться со мной. Но идти одному к даче Весселя? Ни за что! От одной мысли в дрожь бросило. Что мне там делать? Что я потерял там? К тому же, девушка, которая несомненно старше меня, у которой ребенок, и я… О чем говорить? Вспомнил Йо и его сальные намеки. Конечно, что с него взять! Глупый маленький мальчишка, заведомо знает, что никто его не пригласит, что он никому не нужен, вот и болтает вздор… ему терять нечего! Но со мной обстоит дело иначе: я почти взрослый мужчина, мои чувства, моя плоть, мои ощущения… они не дают мне покоя, уводят в мир опасный и незнакомый, но… желанный.

— Пойдешь? Завтра?

— Да. Нет, впрочем, да. Вероятно. Точно не скажу. Может, дяде Кристену нужно помочь…

Лучше всего не связывать себя обещаниями. Ничего не обещать. Ее взгляд, улыбка возвратили мне утраченную самонадеянность. Странно было стоять здесь перед девчонкой и знать, что она была в тебя влюблена.

— Пойду, когда будет время.

— Хорошо. Я скажу Катрин и передам привет от тебя?

— Как хочешь.

Я почувствовал вдруг необыкновенную радость, украдкой бросил взгляд на блузку, на округлые груди: значит, все-таки влюблена в меня! И вдруг, даже стыдно стало, что изменил мнение, внезапно подумав, что Герда, если рассматривать ее в целом, не так уж плоха, что она не толстая и не бесформенная; привлекательной не назовешь, нет, но чем-то она сейчас мне даже нравилась. Стоит вот передо мной и краснеет и мило улыбается… И что еще важнее: ее влюбленность придала мне силы, укрепила веру в себя. Итак, у меня была власть над людьми?! Совсем неплохо! Потом подкупало еще, что я сам нисколько не был в нее влюблен и, следовательно, не связан никакими обязательствами, свободный человек, что хочу, то и делаю, конечно, с пользой для себя.

И эта мистическая Катрин Станг, утверждавшая, что почти знает меня… Может, и вправду отправиться к ней, на дачу Весселя? Что тут плохого?

 

7.

После обеда я спрятался за большой сосной на косогоре и решил наблюдать за домом. Я хотел шпионить за ними, взять под контроль усадьбу, регистрировать буквально все, что там происходило. Я жаждал правды, разъяснения, выяснения, подтверждения своим домыслам. Что, что случилось в моем любимом Фагерлюнде?

Разгоревшееся любопытство приняло форму чувственного возбуждения. Я лег на бок и лениво перебирал в памяти события последних дней, анализировал возникшие подозрения, выискивал пищу для своих новых загадочных умозаключений. Предавался фантазиям.

Вокруг — безмолвие, ни души. Мертвое царство. Может, отдыхают после обеда? Было еще не поздно, вероятно, часа три, к тому же, очень жарко. Пыль на дороге улеглась плотной полосой, после того как проехал на мопеде почтальон. Он приезжал каждый день приблизительно в это время. Неожиданно пришло ощущение прохлады, такой свежей, такой пронзительной, точно ее принесло прямо с ледника. Было настолько тихо, что слышалось, как солнце палит кору сосны, под которой я спрятался. Полный покой. Ни ветерка, ни шелеста листьев; мох, камни, кустики черники, корни деревьев, трава, казалось, пребывали в дремоте. Такой представлялась мне вечность.

Я обратил внимание на муравья, торопливо ползущего по корню. Он переполз через камень и скрылся во мхе. А вот еще один и еще один; муравьи сновали вверх и вниз по тонкому корню; я заметил их дорожку, едва видимую под вереском. Казалось, обитатели леса внезапно пробудились от спячки и обратились к активной деятельности. И не только муравьи. Стаи мошкары без устали вились в вересковых зарослях, на кончике тоненькой травинки повисла крошечная гусеница, а паук с поразительной точностью протянул свои нити с одной сухой ветки на другую. Насекомые, куда ни оглянись насекомые — ползают, летают, вьются, копошатся. А ведь совсем недавно все здесь казалось недвижимым и неизменным. Теперь же они будто рушили лесные устои своими беспокойными беспрерывными действиями, напоминая мне собственные хаотические мысли о «правдивом» и о «действительном»: если веришь в «правдивое», найдешь без труда ему подтверждение; вон сколько их, примечательных насекомых, зримых невооруженным глазом… Но это видимость. Да, они существуют на самом деле, однако не пребывают в покое, нет, они роют ямки, сверлят дырки, переделывая тем самым структуру «правды». Видоизменения, варьирования, неприметные на первый взгляд, составляют, вероятно, суть. Никто и ничто не хранит изначальное состояние, и «правдивое» и «действительное» всегда и всюду меняют форму и способы выражения. Точно так происходит и с мыслями и с фантазиями моими. Они движутся, смятенно вихрятся вокруг понятия «правда», преобразовывая ее и вызывая сомнение.

Дверь тихонько приоткрылась. Обычно едва слышимый звук, но в царившей тишине он прозвучал выстрелом. Кто-то вышел из дома, кто-то показался на крыльце, фигура… Ну, наконец-то! Я жаждал стать участником драмы в Фагерлюнде и доискаться до истоков каждодневного замалчивания и недоговоренности.

Но появился не дядя Кристен, как я ожидал, а тетя Линна! Да, тетя Линна в своем обычном переднике, с заколотыми на затылке волосами целеустремленно шагала к зеленой лужайке, где находилась «комната Марии». Вот она остановилась и достала что-то из кармана передника. Ключ. Открыла замок, оглянулась по сторонам, а потом переступила порог и исчезла в полумраке. Дверь за ней неслышно захлопнулась.

Да, я ожидал дядю Кристена. Его я подозревал — активного, заигрывавшего со мной, сбившего меня с толку. Я наблюдал за ним за обедом, смотрел, как он орудовал ножом и вилкой. В его уверенных, не ведающих сомнения руках они превращались в послушные инструменты, которыми он пользовался в собственных целях: успел справиться с двумя тарелками горохового супа с мясом и беконом, а я, напротив, сидел поникший, обессиленный и бесцельно тыкал вилкой в твердый кусок свинины. Он ел демонстративно радостно, с большим аппетитом, будто хотел показать свою ненасытную жажду жизни, свой оптимизм, свою молодеческую удаль. Проглатывая порцию за порцией горохового супа, мясо и бекон, он как бы желал подкрепиться и еще более повысить свой жизненный потенциал. Его ненасытность отвратила меня от еды, нехорошо даже стало. Кроме того, запахи… чистые оконные стекла, запотевшие от пара, исходящего из большого котла с горячим супом… Его любимым блюдом. Есть не хотелось.

— Не забыть бы отнести ведро с молоком, — сказал он, стоя у печки и наливая в тарелку густой, желтого цвета гороховый суп, добавляя в него картофель из другого котла. Бусинки пота на носу, обнаженные руки, покрытые густыми волосами (разве сравнить с моими!), блеск голубых глаз из-под свисавших волос. Казалось, что одна только мысль о посещении дачи Весселя делала его бодрее и мужественнее, а я… Тщедушный тип с длинными руками и ногами, неуклюжими движениями, исповедывающий высокие идеалы, сидел и завидовал ему.

Однако первой все же появилась тетя Линна. Именно она торопливой походкой пересекла двор и вошла в «комнату Марии». Почему? Ее поведение противоречило моим предположениям. Поэтому придумал новую версию: она явно зашла по делам, по обычным женским делам; вероятно, нужно что-то постирать, отнести в чистку, проветрить помещение; поддерживать порядок необходимо, невзирая на самые трагические события. Я не мог себе представить, чтобы у тети Линны были иные неблаговидные намерения. Однако ситуация складывалась необычная, вопреки моим представлениям, и это рассердило меня не на шутку.

Но вот и он, долгожданный! Дядя Кристен, собственной персоной! Я вплотную прижался к земле, ощутил сквозь брюки влажность и сырость. Исследовательский пыл возгорелся: а что предпримет дядя Кристен?

Он шел к амбару, медленно, но уверенно, держа одну руку в кармане брюк; сразу припомнился первый вечер, когда он сдернул повязку с гвоздя на стене… Я вздрогнул от этой мысли. Он завернул за угол и неуклюже побежал по зарослям засохшей крапивы за курятником и остановился у скотного двора, где в избытке скопилось удобрение, черно-коричневое дерьмо, которое поздней зимой вывезут на поля. Что ему нужно здесь? Он остановился перед навозной кучей, расставил широко ноги, вынул правую руку из кармана и начал что-то неторопливо и спокойно делать, чего я не мог в силу своей позиции точно разглядеть, но догадаться было нетрудно… И снова стало тревожно, потому что ничего странного, подозрительного, заслуживающего внимания не произошло. Светлая, сильная струя полилась в навозную кучу, с моего наблюдательного пункта я видел пар, поднимающийся от смешения теплой мочи с темными экскрементами животных. Показалось вдруг, что даже здесь, в своем тайнике, чувствую запах навоза. Какой вывод следует из увиденного? Правильно, он стоял, провоцирующе расставив ноги, исполняя нужду — дозволенное действие, не подлежащее обсуждению.

Но он продолжать стоять, не меняя положения. В чем дело? Давно бы должен закончить! Стоял, по-прежнему расставив ноги, а правая рука двигалась и двигалась. Что бы это могло значить? Возник новый повод для размышлений: итак, он стоит, совершает рукой движения вперед… И, наконец, до меня дошло, прояснилось. Моя дядя Кристен стоял позади скотного двора и онанировал!

Я так увлекся сделанным открытием, что не заметил, как тетя Линна покинула «комнату Марии» и стояла теперь во дворе. Дверь была закрыта, она стояла не двигаясь, будто готовясь к чему-то, будто решая нечто очень важное для себя или будто ожидая больших неприятностей, а потом направилась к открытой двери в кухню: она бежала тяжело и неуклюже, на манер полной женщины, слегка расставив руки, почти не поднимая ног от земли и немного раскачиваясь, переваливаясь, медленно, будто вся ее энергия была израсходована на эти неустанные колебания-покачивания и ничего не оставалось для души. Невесомой пушинкой парила она над зеленой травой, весьма ритмично, будто плыла в тихом полуденном воздухе, летела медленно… молчаливое бегство… а передник крутился-перекручивался вокруг ее широких белых бедер. Возбуждена? Испугана? Смущена? Во всяком случае, не такая, всегдашняя: моя дорогая тетя Линна, которую я втихомолку боготворил и которой поклонялся в часы своего одиночества, была увидена мною в неосознанный ею момент, в мгновение вечности; оптический, конечно, обман, но хотелось сохранить ее в памяти именно такой, вроде бы в статике и вроде бы в движении… бегущей по зеленой траве в жаркое полуденное время; грузной, зрелой, отягощенной возрастом, в переднике, скрывающем ее женские прелести, безжалостно выставленной на показ тяжеловесностью фигуры и собственными решительными, но бесплодными усилиями достигнуть дверей кухни. И пока мое обожание, мое поклонение перед ней не исчезнут и пока моя неутомимая возбужденная активность не доведут мое любопытство до максимального предела, я должен сохранить в памяти ее образ — она бежит, бежит медленно в полуденном безмолвии, руки и ноги в ритмическом движении, вздымающийся над бедрами передник, полная, взрослая, зрелая, покорная, раскачивающаяся вперед-назад, колеблющаяся, двигающаяся, но как-то безуспешно, вопреки устремлениям достигнуть кухонной двери, ее спасения… Я старался удержать это видение, созданное моей фантазией, пока оно не исчезло, не превратилось в нечто застывшее, в натюрморт, или не подверглось трансформации: невесомое, парящее, скользящее существо в переднике, обвивающем движущееся тело, согласованность в движениях, свободное откровение женщины, танцующей между старыми постройками в усадьбе Фагерлюнд… Привлекательная женская фигура… Это была моя тетя Линна. Разве можно сравнить ее с ним? С ним, который стоял позади скотного двора расставив ноги и судорожно демонстрировал свое ребячество, вершил супружескую измену. Какие еще нужны доказательства? Его молодеческая энергия, неверность, обман — налицо. А что она? Означает ли ее поведение скрытое выплескивание женского страха? Я вздохнул с облегчением и с радостью — выражением моей глубокой любви и уважения к ней, когда она, наконец, достигла кухонной двери. А что дядя Кристен? Он тщательно вытер капли своей действа, свидетельство свободы, независимости, молодого лихачества, отсутствия ответственности и обязательств. А я? Я напрягся, сделал последние усилия и — вмиг расслабился. Все страдания каплями ушли в вереск, а с вереска пали на муравьев во мху.

Я слышал, как скрипнула кухонная дверь. Я слышал, как дядя Кристен топал по зарослям прошлогодней крапивы.

Я вытащил носовой платок и старательно вытер темные пятна на брюках. Ощущение счастья и все другие ощущения исчезли. Я получил подтверждение, мне стало легче.

 

8.

Кончено. Шпионить больше не буду. Не хочу. Надоело. Утомительно и бесполезно! Бессмысленно! Ничего интересного, увлекательного в поступках людей нет. Давно понял: жизнь взрослых ложь, двусмысленность и замалчивание, поэтому не стоит волноваться или раздражаться, следует проявлять сдержанность и равнодушие. Если дядя Кристен имел что-то с Марией, а тетя Линна упрекала его, это их дело, не мое; грустно, конечно, но беспокоиться из-за них слишком глупо, слишком унизительно. По крайней мере, на данный момент.

Я покинул свой наблюдательный пункт, осмотрелся, глубоко вздохнул всей грудью, наслаждаясь тишиной; воспринимал себя сосною, под которой прятался, таким же стройным и таким же горделивым. Твердо решил держаться в стороне: я слишком хорош, чтобы стать участником нескончаемых недомолвок в доме; хватит переживать, подозревать, своих дел достаточно и — не менее значительных; лучше займусь собой и своей оригинальностью. Я чище, глубже и выше их; я докажу это, заставлю считаться со мной, ценить меня, а для доказательства собственной исключительности есть один лишь способ — идти предназначенным тебе Свыше путем. Я поступил, как поступали многие поэты, — искал прибежища и свободы на лоне природы, поскольку жалкий человечий мир стал слишком проблематичным для меня.

Надо сказать, что свое мистическое единение с природой я чувствовал уже давно. Правда, было время, когда вдруг подумалось, что все это глупости, детские фантазии, но сейчас прежняя радость пребывания в лесном пространстве возвратилась, и еще сильнее, нежели прежде. Вот они мои деревья, такие красивые и зеленые, сплетенные-переплетенные ветки и веточки, и я один из них, нераздельная часть природы, недосягаемый для человеческих нападок и оскорблений! И тепло, и свет, разливавшийся по верхушкам деревьев, и тени на тропинке, по которой я сейчас шагал, как бы подтверждали это. Здесь я на свободе, здесь я в безопасности, здесь я живу, как хочу, сам по себе, в единстве с листвой, корой, мхом, вереском, с бесконечной всеобъемлющей лесной мистикой. Так умствуя, я не заметил деревянный забор усадьбы дяди Кристена, установленный вдоль тропинки… А уж он-то мог подсказать мне, что бескрайние просторы лесного мироздания составляли всего лишь десять-пятнадцать декар… Вот как я был поглощен общением с самим лесным Духом, своим безграничным преклонением перед Природой. Пока… предо мной не явился лесной Дух, но уже в ином, конкретном обличье: короткие до колен штанишки, чубчик, курносый нос, веснушки и полусмиренная усмешка, обнажавшая желтые зубы — Йо.

— Прослышал, ты был у нас, — сказал он и посмотрел испытующе.

— Да, тебя не было…

Встреча была некстати, именно теперь. В соседстве с ним, с его насквозь буравящими глазами трудно было размышлять об эзотерических ценностях или о категориях возвышенного.

— Я был в лесу, — сказал он. — Скотина заплутала. Черт бы ее побрал!

— Да, Герда рассказывала, — подтвердил я и тут же раскаялся в своих словах, заметив его улыбочку.

— Слышали, слышали, что она тебя повстречала! — Он победоносно сиял. — У нее только и на языке, Петер да Петер, такой большой стал, такой взрослый… — Он угрожающе засмеялся. — Поосторожней будь с ней, она ведь посещала эту школу по домоводству. Ну, этот интернат в Квамме… — сказал он многозначительно, словно осуждал поведение сестры на веки вечные. — А прошлым летом она работала в гостинице и спуталась с одним англичанином. Но тебя она все равно любит. Знаешь, сколько у нее волос растет на… — Он снова засмеялся на свой дурацкий манер. — Я хорошо разглядел, хотя она вдруг стала осторожничать, — добавил он мстительно. — Проклятые бабы, черт бы их побрал!

Я буквально обомлел от его кощунственных слов, казавшихся особенно неуместными на фоне первозданной природы и моих благородных мыслей, однако… другая часть моего «я» завидовала ему и его ребячьей вульгарности, и проклятия его казались мне симпатичными.

Он сунул руку за пазуху и вытащил затасканный журнал:

— Смотри, обещанное.

Я успел прочитать: «Эротика». На обложке была изображена женщина в тигровой шкуре, что-либо подробнее рассмотреть не удалось, да и Йо нетерпеливо перелистывал страницы журнала.

— Неплохо, правда? Посмотри на странице четырнадцатой…

Он схватил журнал и листал в ажиотаже. На четырнадцатой странице стояла та же самая женщина, что на обложке, только уже без шкуры, прикрывая одной рукой самое интересное место… У нее были длинные черные волосы, она игриво улыбалась кому-то, находящемуся вправо от нас, далеко-далеко. Я тотчас подумал о Герде Бергсхаген в корыте.

— Здорово! Ничего не скажешь! Посмотри на сиськи! Я получил этот журнальчик от одного старшеклассника, а ему прислали из Швеции.

— Да, недурно, — подтвердил я автоматически. Хотя противно было стоять с этим наглецом и рассматривать фотографии нагих женщин в неестественных позах. Противоречило моему достоинству, моему недавно обретенному «я», моему идеалу свободного эстетического бытия в лесу. Но Йо не смущался: при виде новой картинки тыкал пальцами, смачно плевался, похотливо хохоча и сияя от восторга. А потом как бы невзначай вдруг спросил:

— Ты каждый день это делаешь?

— Что?

— Ну, берешь его в руку, понимаешь?

— Зависит… Да, иногда… Не часто…

Почему именно теперь, черт возьми, он хотел говорить об этом? Да, правильно, последний год я занимался онанированием, если представлялся случай, рано утром и поздно вечером, но сейчас… все это позади, потому что я повзрослел, познал другие ценности в жизни и не любил, когда мне напоминали об онанизме, с которым я распрощался давно… кажется, полчаса назад.

— Я каждый день делаю, — сказал он довольный моим ответом, — по три-четыре раза. А как-то зимой целых шесть!

Разумеется, он преувеличивал. Да еще внушил себе, что имеет надо мной перевес оттого, что при давнишнем измерении его член оказался длиннее… Бесстыдник!

— Хочешь сейчас?

— Да ты что! — Я медлил. — Нет, я… понимаешь, мне нужно домой, скоро ужин…

— Ага, боишься?

— Дурак!

Его половой орган был длиннее два года назад, а теперь мне почти шестнадцать, с прошлого лета я вырос на целую голову, и моя мужская «гордость» теперь составляла все четырнадцать сантиметров. Развился я поздно. Это так. Но сейчас я вполне был доволен своими атрибутами: размером неутомимого полового члена и его готовностью к действию. В любое время, независимо от обстоятельств я способен был вызвать эрекцию, а фантазия моя превосходила самые редкостные сладострастные представления. Стоило только подумать, и тотчас же они являлись мне — невероятные неясные конфигурации.

— Ага, кумекаю! Ты экономишь, ты…

Он кивнул головой наверх в сторону дома, и я понял, что он имел в виду. Я не забыл о своем чересчур смелом решении нанести визит на дачу Весселя, вот только не знал, как осуществить задуманное, какой предлог изобрести для посещения. Прийти просто и сказать: «Хей, вот и я»? Нет, не пойдет, даже после того что рассказала Герда. А теперь еще и Йо со своими непристойными намеками. Неожиданно подумал о ней, о Катрине Станге, иначе, в ином свете. Увидел, словно воочию, длинные темные волосы, угадал нечто загадочное, томное, возможно, меланхолическое в ее облике; представил то, что объясняло ее одинокую жизнь в доме, в лесу, и что отвечало моему собственному торжественному настрою души, моей тоске по гармонии и слиянию с природой, со всем окружением…

— Ну мне пора, ужин скоро, — сказал я, чтобы закончить этот бесцельный разговор. Да, он был моим товарищем, но во всем грубом, вульгарном, мальчишеском; однако было нечто существенное, что нас разделяло: возраст, разница между тринадцатью и почти шестнадцатью годами, и еще многое другое, недоступное его пониманию.

— Ты, Петер, — сказал он. — Может, научишь меня и танго танцевать? Немножко, чтоб не только вальс умел, а?..

— Да, в общем, могу.

— У меня только пластинки нет такой, с танго.

— Сами будем напевать мелодию.

— Согласен.

— Приходи ко мне в мою избушку.

— О’кей! Завтра?

— О’кей. Завтра до обеда.

— О’кей, прощай.

— Прощай.

Он ушел, и я вздохнул с облегчением. Так было лучше для нас обоих. О недавней потасовке в амбаре мы не вспомнили. Мучительно было бы и для меня, и для него. Не сговариваясь, мы проявили взаимное уважение и понимание.

Я побрел к избушке, держа в руке свернутое в трубку неэстетическое вознаграждение. Подумал, надо бы сжечь этот журнальчик или разорвать на мелкие клочья, пустить по ветру, чтобы картинки не смущали души подростков. Подумал, но не сделал. Разровнял журнал и разложил его, словно под прессом, между матрацем и основанием койки. На всякий случай, а вдруг возникнет потребность. Явное предательство собственных, казавшихся мне незыблемыми принципов, но… вынужденное. Так я успокоил себя и отдался на волю судеб. Созерцал солнечные лучи, падавшие наискосок на стол, покрытый желтой клеенкой. В открытую дверь то и дело влетали и вылетали сумасшедшие мухи, нисколько меня не стесняясь. С места, где я сидел, виделись деревья, окружавшие плотной стеной крошечное строение — мою обитель, которой я был чрезвычайно доволен. Я строил планы и заранее предвкушал преимущества одинокого самостоятельного бытия; буду сам покупать себе в магазине продукты: хлеб, маргарин, варенье и обойдусь без посторонней помощи; буду охотиться, может поймаю глухаря или даже зайца; буду вести здоровый и естественный образ жизни: бегать, совершать длительные прогулки; буду укреплять себя физически. Одним словом, буду сам себе господином. Никому не в тягость! Ни у кого не одалживаться! Они же в Фагерлюнде, пусть думают что хотят. Их дело!

Но когда тетя Линна крикнула, что еда готова, и голод дал о себе знать, я, не рассуждая, помчался к дому. Успокаивал себя, что за покупками идти поздно, что кухня была самым приятным местом, когда солнце клонилось к закату и тени удлинялись. И еще я не сомневался, что у меня, лесного Духа, достаточно сил и воли, чтобы не пойти ни на какие компромиссы, даже если сегодня и поужинаю вместе со всеми.

 

9.

После ужина произошло то, чего я никак не ожидал.

Я сидел на своем месте на скамье, сосредоточенно смотрел в окно и любовался закатом солнца. Настолько замечтался, что не заметил, как дядя Кристен вышел, увидел лишь, как он вошел с ведрами молока, принес из подвала. И вот тут разыгралось точно такое же представление, что и в первый вечер: большое ведро он поставил в холодильник, а меньшее — на скамью. Стоял весь какой-то поникший, беспомощный. Тетя Линна убрала со стола и принялась мыть посуду — более энергично, чем обычно, и опустив голову, будто горюя. Мухи на подоконнике стихли, но заблудшая оса, благодаря моим стараниям, продолжала бессмысленно метаться по стеклу. Я наблюдал за ней, но думал о своем: о закате солнца, о гармонии в природе; однако в сладкие грезы вторгались постепенно другие негармонические звуки.

Она:

— Иди, пока не стемнело, у тебя ведь дела там.

Он:

— Ну, да. Конечно. Она просила, если позволит время, заглянуть к ней. Не могу же отказать, если просят… Ты знаешь, как это…

— Я думала, Герда Бергсхаген посидит с ребенком. Она ведь там и днюет и ночует.

— Я не знал. Да и она просила. Что в этом дурного-то?

— Дурного, говоришь? Не знаешь, что люди болтают?

— Но, Господи, Линна. Нельзя же принимать всерьез, что болтают.

— Немножко надо. Особенно тебе.

— Мне? Из-за этих бабских сплетен?

— Нет, из-за меня.

— Но, Линна. Ну, что ты сердишься. Ничего ведь не случилось, так?

— Ничего не случилось? С тобой ничего не случилось?

— Говорю, нет! Господи…

— Тогда пусть Петер идет.

Идиллический мир был нарушен. Теперь меня непосредственно втянули в разговор, неприятный и колкий с обеих сторон:

— Что ж, неплохая идея. Если он хочет…

— Петер, хочешь прогуляться вечером? Хочешь?

— Не против, — поспешил я ответить покорно, лишь бы не выдать своего волнения и своей радости. Неужели правда? Неужели мечта осуществима? Сегодня вечером — к домику Весселя! Лучше не придумаешь! Кто разгадал мои потаенные мысли? Кто помог мне?

— Конечно, прогуляюсь. Что мне стоит!

Так сразу, словно с налету, получилось, что я теплым вечером шагал по тропинке, потрясенный, напуганный и одновременно горделивый. Все складывалось в мою пользу, вот только знать бы, что делать и говорить, когда приду. Я шел неторопливо по тропинке, поднимался по крутому склону, поросшему деревьями, обдумывал предстоящее. Лесная тишина и сумерки дали повод для разгула фантазии: рисовались непредвиденные трудности и даже опасности, которые будто подстерегали меня на пути к желанной цели и которые, конечно, бесстрашно и успешно преодолевались. Ручка не особенно тяжелого ведра резала пальцы еще детской руки и укрепляла мысли о самопожертвовании и смелости: я шел к фрекен Станг, нес молоко, которое она, вероятно, давно уже ожидала. Если бы не я, если бы не мое бескорыстие, не видать бы ей молока. Что молоко со всей очевидностью предназначалось для ребенка, я игнорировал в этот миг, так как в моих героических деяниях младенцу не было места. Маленькие дети в моем понимании были лишь объектами выражения преувеличенных аффектов и показных нежностей, особенно со стороны женщин, и эта неестественность в проявлении чувств всегда сильно действовала на меня, иногда даже дурно становилось от одной только близости к детям. Точно такие же ощущения вызывали несчастные: слепые, калеки, нищие. При виде животных: попугая в клетке, воробья в каменистом гнезде, котят, хромоногой собаки, грызуна в ящике в витрине зоомагазина становилось по-настоящему больно. Требовалось сострадание. А подобного рода чувств у меня было в избытке. Я был сентиментален, чрезмерно сентиментален, и потому боялся, что если расчувствуюсь, то сам превращусь в инвалида. И сейчас вот приказал себе действовать тихо и неприметно, забыть, что фрекен Станг, ради которой я мужественно продвигался вперед, несмотря на лишения, невиданные и неслыханные, несмотря на нервозность и напряженное состояние, была матерью.

Домик Весселя — простая низкая бревенчатая изба. С дорожки уже была видна шиферная крыша, березки, росшие на пригорке. Я продолжал автоматически шагать, хотя сердце замирало, а в ушах звенело. Еще не поздно было повернуть, спрятать ведро, найти какое угодно извинение; еще не поздно было избегнуть западни, той ловушки, в которую я попал в силу собственной глупости и заносчивости. Еще было время. Но я упорно шагал. Последние сто метров, словно завороженный, желая, чтобы разверзлась бездна и поглотила меня. Не смел представить, как постучу в дверь и передам ведро. А вдруг она сидела и ожидала меня? Именно меня! А вдруг она говорила с Гердой Бергсхаген и знает, что я могу появиться в любую минуту? Хотя одному Богу известно, что наболтала ей Герда, которая в меня влюблена, а значит, могла напридумать всякое — бывалое и небывалое. Я хорошо понимал суть любовных смятений.

Я надеялся на сумерки. Они помогут мне, должны помочь. Стану тогда частью лесной мистерии и последние метры пути буду парить в воздухе, подлечу к дверям, постучу и предстану перед ней как откровение этого прекрасного вечера… протяну ведро с молоком и сразу же исчезну, будто порыв ветра… Но, к сожалению, до настоящей темноты было еще далеко. Небо стояло высоко, над пригорком — белесое с бледно-голубым и светло-розовым оттенком, отсвет уходящего дня проникал между стволами деревьев и освещал местами дорожку; все вокруг будто серебрилось, а воздух словно переполнился пылью, постепенно исчезавшей в придорожной траве и в листьях, радостно обратившихся к западу и трепетавших на ветру; и рука моя тоже казалась белой и светилась подобно цинковому ведру с молоком — главному виновнику происходящей катавасии. В окнах дома было темно, хотя, понятно, свет зажигать еще рано. Тихо. Никаких признаков присутствия человека. Но она могла случайно подойти к окну и тогда не могла не заметить мою длинную и неуклюжую фигуру. Не исключено, что она специально стояла и наблюдала. Бросило в жар от этой мысли.

Когда я вошел, она явно была ошеломлена. Смотрела в недоумении то на меня, то на ведро, которое я молча протянул ей, пребывая тоже в изумлении, не будучи даже в состоянии произнести обычного приветствия, потому что выглядела она совсем не такой, какой я себе ее представлял: она была маленького роста, волосы не темные, а светлые, волнистые и кучерявые, трогательная улыбка…

— Что это? — спросила она слегка нервозно.

— Молоко, — заикаясь промолвил я, — из Фагерлюнда.

— Ах, молоко! — воскликнула она. — Спасибо.

— Он не смог прийти, — сказал я.

— Не смог?

Я понял: она ждала его.

Пока я не в состоянии был оценить ее по достоинству. Заметил, что она молодая, маленькая, хрупкая, приятная, кудрявые волосы обрамляют узкое и бледное лицо, несколько изнеженное. Она не была темной и экзотической, как утверждал Йо; напротив: большие глаза были приветливыми и голубыми, широкий рот улыбался. Как же Йо смел утверждать?

Теперь я понял, он никогда ее не видел. Йо никогда не встречал Катрине Станг, он только слышал о ней от сестры и нарисовал себе фантастическую картину с помощью фотографий в журнальчике. Так обстояло дело.

— Заходи!

Сказала просто и естественно. Никогда не отважился бы лично я пригласить кого-нибудь, особенно незнакомую девушку, таким вот непринужденным тоном. А ее приглашение выглядело обычным в обычной жизни, ничего исключительного, но все же… для меня оно прозвучало более, чем многозначительно.

— Ты, значит, из Фагерлюнда. Живешь у тети и дяди? — спросила она, когда я, наконец, решился сесть на табурет возле печки; важно было сохранять между нами дистанцию и прежде всего, подальше держаться от проклятой соблазнительной тахты.

— Я… точнее, я расположился отдельно в избушке… Но, конечно, я приехал к ним в гости.

Мои слова об уединенном житье, казалось, не произвели должного впечатления. Никакого эффекта. Еще я панически боялся, что от волнения начну хрипеть.

— Герда рассказывала о тебе. Ты в Хамаре ходишь в гимназию?

Герда, значит, пронюхала. Новый повод для продолжительного смущения: «Что она еще нагородила? Не знает ведь меня!»

— Да. Перешел в третий класс…

Ложь. Идиотская ребячья ложь, которую легко проверить, легко уловить. Пятнадцать лет, и так лгать без стеснения о том, о чем не полагается лгать.

— У меня подруга ходила в эту гимназию.

— Ага?

Итак, общая знакомая, выдумка Герды. Я чувствовал, как во мне растет праведный гнев против несчастной Герды, рассказывающей разные нелепицы лишь потому, что влюблена в меня. Я чувствовал себя глубоко скомпрометированным.

Она взяла пачку сигарет со стола и протянула мне:

— Куришь?

— Что? Нет, нет, спасибо. Я вяло покачал головой.

Курить, конечно, я пытался, и не раз, когда оставался один в комнате, но потом так мучался, так душераздирающе кашлял, что рисковать сейчас не стал. Она же закурила и спокойно выдыхала колечки дыма в комнату. Сколько ей лет? Девятнадцать? Точно!

— Надолго приехал?

— До конца каникул…

— Здесь не очень-то разгуляешься, — сказала она.

Она говорила и говорила, будто мы были давними друзьями, не замечая моей подавленности и нерешительности. Она — естественная, мягкая и нежная; я — скованный, словно парализованный, отчаявшийся. Одним словом, сам себе враг. И Герда Бергсхаген, конечно, тут ни причем.

— Ну, мне пора, — сказал я, лишь бы что-то сказать, и она посмотрела на меня так нежно, так заинтересованно, что я не посмел встать и продолжал сидеть. В голове сумбур, ни одной интересной темы для поддержания разговора с девушкой.

— Много дел. Веду наблюдения за природой.

— Какие?

Вот и пойман с поличным. Что мог я, пятнадцатилетний, наблюдать такого важного, чтобы сообщить об этом девушке лет на пять старше, которая сидела и спокойно дымила сигаретой и смотрела открыто, не стесняясь мне прямо в глаза? Мой ответ о наблюдениях за природой был лишь метафорой моей жизни, эхом моих чувствований, выражением моей беспомощности в человеческом мире… Но тут вдруг пришло в голову:

— За насекомыми! Да, и за насекомыми тоже! Стоит задуматься, какие виды насекомых существуют, какие формы! Потом они такие прилежные! Весьма занимательно наблюдать, как они строят замысловатые ловушки, охотятся за добычей, работают с утра до вечера, не зная отдыха и покоя… Почти как мы люди!

И она вдруг подхватила мою мысль:

— Интересно, а представь, что мы были бы насекомыми! Представь, все, все люди — насекомые! — Она засмеялась. Я нисколько не удивился бы, если бы она захлопала при этом в ладоши, так заразителен был ее смех. — Представь, если мы однажды были осами, комарами или жуками… Или? Какие еще есть насекомые?

— Мухи, — сказал я уверенно, не задумываясь.

Видел их перед собой, кружащихся в самых грязных местах, везде и всюду; таких дерзких, надоедливых, хитрых, опережающих всегда тех, кто хотел их поймать — нахальных, несимпатичных… Да, мухами были многие. Почти все.

— Ух, противно как! — Она наморщила свой изящный носик. Погасила сигарету. — А я думаю, что большинство людей — пчелы, и я, вероятно, тоже. Пчелы или муравьи. Вспомни, ведь они стремятся к чему-то своему, работают, чтобы получить то, в чем нуждаются, трудятся день и ночь… Подумать только, как скучно живут многие люди, год за годом…

Она вздохнула, будто страшно была огорчена сравнением людей с насекомыми. Я заметил каждую черточку на ее утонченном лице.

— Впрочем, ты прав, — продолжала она помолчав. — Есть тоже мухи, по-настоящему отвратительные… навозные. Кем бы ты хотел быть, если бы пришлось выбирать?

— Пауком, — снова сказал я уверенно и без запинки. — Паук — индивидуалист, артистическая натура. Самостоятельное, независимое существо: ловит в сеть других насекомых и уничтожает их, не покидая своего тайного жилища. Он превосходит всех насекомых. Он мой любимец, я предпочитаю его.

— Ну и фантазер ты! — прервала она меня. Но я видел, что она заинтересовалась. Я сделал правильный выбор.

— А кем бы ты хотела быть?

Теперь наступил ее черед для признаний. Про себя я определил ее как бабочку.

— Знаешь, я… — сказала она и хотела засмеяться, но не получилось. Может, божьей коровкой, если бы могла. Они такие красивые и такие доверчивые, невинные… Но больше всего, думаю, я подхожу, чтобы быть ночным мотыльком.

— Ночным мотыльком?

— Да, ну ты же знаешь, они появляются с наступлением темноты, слетаются на свет и — сгорают…

— А…

Между нами будто в мгновение ока восстановилась некая близость. Будто она хотела сказать больше, будто хотела высказать все, что у нее на душе, довериться мне (я был готов к ее исповеди, считал, что заслужил). Но… она не посмела. Не была уверена во мне? Сомневалась, стоит ли мне, неуклюжему подростку, сидящему на табуретке возле печи, судорожно сжимающему руками колени, сообщить свою тайну? Я не осуждал ее. Но неужели она не видит мою душу, ведь она вот — нараспашку, нуждается лишь в помощи, взывает, кричит?..

— Нет, ночным мотыльком я была давным-давно, — сказала она и взяла еще сигарету. Пальцы у нее — тонкие и длинные, на ногтях овальной формы виднелись остатки розового лака.

— Но теперь я превратилась в муравья, да в муравья. Или стану им скоро…

— Сколько ты еще здесь пробудешь?

Я осмелился задать вопрос, поскольку уже достаточно стемнело.

— Не знаю… до осени, думаю, пока не подыщут мне работу и место, где я могла бы жить с Ханной…

Ханна. Ребенок. Дочь. Правда реальности покоробила меня.

— Нелегко, должна тебе сказать, попасть в беду и опозорить всю семью. Я имею в виду не мою.

Она усмехнулась и пустила колечки дыма к потолку. Волосы упали на щеки и сделали ее лицо таким узеньким и маленьким, почти детским и невинным. И все же, если сказать честно, между нами не возникло близости. Почему? Пусть бы говорила со мной, как сейчас, откровенно и естественно, как с равным:

— Ужасно глупо, идиотство одно прятаться, лишь бы только избежать людской молвы. Сказали, я смогу «отдохнуть», но ничего не вышло… Да еще он был женатым, как бы вдвойне стыдно. Ты бы видел их лица, когда я сказала, что аборт делать поздно. Тогда они во чтобы то ни стало хотели удочерить ребенка. Слушать меня не хотели, словно не понимали, что я хочу жить со своей девочкой. Вот и нашли выход, столкнули меня сюда…

Она говорила быстро и прерывисто, будто боялась, что ей помешают рассказывать, хотя я сидел как мышь, боялся не только заговорить, боялся пошевельнуться… я всецело был на ее стороне, я хорошо знал глупости и лицемерие взрослых. Я был во всем с ней согласен.

— Впрочем, хорошо, что он был женат, — продолжала она. — Иначе они принудили бы меня идти под венец. Но выходить замуж не хочу, ни в коем случае! Да и никто не смеет принудить меня, я совершеннолетняя, хотя люди болтают, что не выгляжу на свои лета. Но материально, пока не получу работу, я зависима от них…

Она прервала свой рассказ, в последний раз энергично затянулась сигаретой и раздавила окурок в пепельнице.

— Конечно, не умно было связываться с женатиком, заранее знала, что ничего хорошего не получится, но что было, то было. Ничего не поделаешь. Мы работали в одной и той же фирме, я — секретаршей. Влюбились, как сумасшедшие. Но он не хотел уходить из семьи… Один раз забыли предохраниться, вот и получилось…

Такова была Катрине, ночной мотылек. Возраст — немногим больше двадцати лет, а ее женатому кавалеру уж точно было за тридцать, а… Господи, моему дяде Кристену ведь за сорок… В груди сдавило от волнения. Но она же говорила со мной так просто, доверила свои интимные дела, значит, видела, поняла, что я… Наличие женатого друга мешало мыслить разумно. Однако я все же до умопомрачения был рад, что она говорила со мной нормально, как с равным, разбирающимся в эротических делах. Значило ли это, что я тоже смогу действовать самостоятельно? Что стану свободным, независимым и уверенным в себе? Буду отстаивать свои права всегда и во всем… И она будет счастливой, несмотря на все, что ей пришлось пережить, и я тоже буду счастливым, разумеется, с ее помощью.

— Ой, смотри, совсем стемнело, — сказала она и встала, подошла к печи, где стояла лампа и где сидел я, сняла стекло и натренированным движением зажгла маленькой зажигалкой фитиль. Желтый свет осветил черты ее лица, и я как-то сразу успокоился; подумал еще, что пройдет немало времени, прежде чем я смогу быть волевым и стойким, как она, пока же… пока я старался привлечь ее внимание к своим модным брюкам и модным кроссовкам; вел себя одним словом по-ребячьи, почти в духе Йо.

Она стояла у стола в своем коротком летнем платье, слегка примятом, одной рукой подпирая щеку, словно задумалась о чем-то, потом подошла к окну и пристально всматривалась в темный лес, в небо, все еще излучавшее перламутровый белый свет.

— Ух, прохладно стало, как только солнце зашло, — сказала она. — Тебе тоже холодно? Давай растопим печь, правда в этой хибарке нечем рубить дрова, ножа даже нормального нет…

Нож! А я забыл взять его! Разве я не охотник? Разве я не лешак? Дурак, побоялся взять его, думал — несерьезно, ребячество.

— На днях у меня был твой дядя, он помог разжечь огонь. Собрал ветки в лесу… Он такой хозяйственный…

— Я тоже могу…

Я направился к выходу, чтобы принести ветки. Если он мог, значит, и я могу. А вчера он попросил у меня нож…

— Нет, нет, не беспокойся. Потом не так уж и холодно. Хотя, конечно, просто приятно смотреть на пламя и чувствовать тепло.

Я снова сел на табурет, посрамленный, потому что он был «хозяйственным», мастером на все руки…

— Давай играть в карты, — сказала она. — В покер. Умеешь?

Я не умел играть в покер. Когда-то играл в вист, но давно. Я бы руку дал теперь на отсечение, чтобы понять загадочный ход замысловатой игры в покер. Но мой ответ не остановил ее:

— У меня есть игральные кости. Подходит?

Это я мог. Она достала игральные кости и подставку. И мы начали играть. Ей везло с самого начала, а мне не везло. Ну и наплевать! Не мог сосредоточиться из-за нее, думал о ней; она же сидела рядом — возбужденная, серьезная, энергичная. Еще немного сердился, что по моей вине сидим и играем в детскую игру, хотя каждый раз, когда она брала кость и касалась моей руки, меня охватывало блаженство. Она выиграла в первом раунде. Я хотел взять реванш.

— Он очень любезен, дядя твой, — сказала она внезапно, словно хотела вновь повести разговор о нем. — Молока дает больше, по дому помогает, руки у него золотые… И Ханну любит. Не так уж часто встретишь мужчину, который без памяти детей любит.

Приятно было слышать эти слова. Чудесно! И я тоже подумал о дяде с добром, хотя события последних дней опровергали это мнение. К тому же он был в некотором роде моим соперником, я завидовал его мужской силе, уверенности, хладнокровию. Но одновременно я и гордился им, гордился моим дядей. Не каждый день услышишь такой лестный отзыв о своих родственниках! И вот, не понимая, что делаю, я начал возносить его до небес. Забыл о сегодняшних дрязгах и неурядицах, которым был свидетель:

— Да, дядя у меня в полном порядке. Смелый, у него шрам на ноге, сам рубанул, в лесу дело было, давно. Сам дошел домой, хотя потерял много крови.

— Бог ты мой, правда? — спросила она и страшно побледнела.

— Да, он очень сильный, — заверил ее я. — Самый сильный в здешних краях, известный драчун в молодости.

Я, как всегда, преувеличивал. Но отец рассказывал мне о прежних боевых подвигах дяди Кристена.

— Ой, как интересно, — сказала она и улыбнулась… Дурачила меня? — Со мной он любезен и приветлив…

— Да, он любит помогать тебе, он сказал…

Боже мой, что я говорю! Ненормальный! Сижу здесь и фантазирую себе во вред.

— Ага!? — только и промолвила она.

Второй раунд она тоже выиграла. Мне ничего не оставалось делать как удалиться. Было уже поздно. Снаружи непроглядная темень. И о дяде наболтал лишнее, себе во вред. Проклятый язык! Я встал:

— Ну, мне пора.

— Уже?

Она выглядела разочарованной. Может, действительно, желала, чтобы я задержался? Но тогда тем более я должен проявить непреклонность:

— Знаешь, много дел.

Дел, куда более важных, нежели сидеть с ней. Я должен показать ей, что кроме дяди Кристена есть и другие мужчины в нашей семье.

— Хорошо, хорошо.

Я встал, пошел к выходу, но медленно, тянул время, не меняя, однако, своего намерения. Она тоже поднялась и пошла за мной, такая хрупкая, почти тростиночка, пташка небесная. Платье с короткими рукавами, мурашки на руках… Неужели ей холодно? Я почти на голову выше ее… казалось так. Уверен был что так. Смущало только, что ей уже двадцать один год и женихов много, умных и мужественных, не чета мне. Я стоял молча, не знал, что делать; не решался открыть дверь, надеялся на чудо, смотрел то вниз, то вверх, приподнял плечи, сунул ухарски руки в карманы брюк, чтобы создать впечатление важности, дерзкой самоуверенности, занятости, глубокомыслия. И, разумеется, страшной озабоченности по поводу якобы серьезных дел, несравнимых с тем, что сидишь здесь и теряешь зря время, без всякой уверенности, что завязалась настоящая дружба. А в действительности? Стоял и проклинал свое поспешное решение. Дел у меня, конечно, никаких не было, разговаривать мне было не с кем, я не прочь бы остаться еще на часок и поиграть с ней в любые глупые детские игры, лишь бы находиться вблизи и не шагать одному в потемках. Но я был человеком слова, поэтому решительно открыл дверь.

— Спасибо за молоко, — сказала она.

— Ах, не за что… — Я уже совсем забыл о молоке. — Не за что благодарить.

— Спасибо за компанию. Ко мне редко приходят в гости. Я ведь совсем здесь одна, скучаю без людей, понимаешь. — Она засмеялась, пытаясь скрыть горькие нотки, прозвучавшие в голосе. У нее были белые зубы, широкий рот, казавшийся особенно большим в сравнении с узким, почти девичьим лицом… Ровесница мне.

— Я… я еще приду!

Заикаясь от волнения пролепетал, что готов ей помогать, утешать, чем могу поддерживать и, конечно, ждал ответной реакции, приглашения с ее стороны.

И она подошла ко мне, улыбнулась, положила руку на плечо и прильнула лицом; я почувствовал мягкость ее щеки… ее теплые губы, прикосновение, словно влажный порыв ветра:

— Чудак ты, человечек, — почти прошептала она и снова засмеялась. — Ты мне нравишься. Приходи, когда будет время.

Разумеется, она видела меня насквозь и помогала сейчас достойно выйти из создавшегося положения. Это я прекрасно понимал. Но, понимая, все равно стал искать ее руку, хотел крепко прижать ее к себе, обнять согласно всем предписаниям, которые обязывают мужчину сделать это. Она, однако, увертывалась, смеялась, дружески подталкивала к двери, которую я уже открыл: «Пожалуйста, не забудь пустое ведро». Может, действительно лучше сейчас уйти, не терять зря времени? Она посмеивалась надо мной, и я послушно поплелся к ступенькам крыльца, смеялся тоже, опять прошептал, что скоро прийду, почувствовал облегчение, что не получилось как надо с объятием: ведь никогда никого не целовал прямо в губы и не знал, как это делается. Не помню, как я преодолел ступеньки, но вот почувствовал под ногами густую траву, услышал ее пожелание «спокойной ночи» и благодарность за молоко; потом я оказался на тропинке между деревьями, защищавшими меня от ее взгляда и предостерегавшими против соблазна оглянуться, чтобы еще раз увидеть светлые окошки, а за ними чудное создание. Я поспешил домой.

Я не поцеловал ее, не поцеловал, как полагается, но я познал ее крепкие круглые груди у своей руки, когда она ласково отталкивала меня, просила заходить и желала доброго пути.

 

10.

— Трам там-там-там, та-там та-там-там…

Я кружил Йо по полу своего «дома». С танго шло намного легче. Он снял резиновые сапоги и следовал моим указаниям лучше, нежели когда мы вальсировали в амбаре. Но до совершенства, до танцев в зале, конечно, было еще далеко, хотя я не сомневался, что именно это было у него на уме. Он хотел, хотел, пусть теоретически, представить себя кружащим с партнершей в праздник святого Улава. «Фантазер, мальчишка», — думал я снисходительно. Мне не терпелось рассказать ему о своем визите на дачу Весселя, удерживало лишь чувство порядочности и добродетели. Однако он опередил меня. Мы как раз сделали перерыв, оба чертовски устали. Задыхались, тяжело дышали, так как приходилось самим напевать мелодию — «Голубое танго». Танго в нашем исполнении постепенно теряло черты элегантного страстного танца Латинской Америки. К тому же, мы были рады освободиться от взаимных объятий. Тут он и выпалил:

— Слышал, ты вечерком в субботу женихаться ходил…

Это было в четверг, а не в субботу!

Он пронзительно рассмеялся своей шутке. Безжалостно насмехался надо мной — ошеломленным, разоблаченным, оскорбленным.

— Ну что? Думал перехитрить, втихаря насладиться? Не выйдет, от меня не уйдешь! От меня, скажу тебе честно, ничего не укроется! — Он откинул со лба домашней стрижки чуб и взглянул на меня с жестокостью: он был победителем, атакующим. А я? Преимущество было на моей стороне: ведь я, а не он, был в доме Весселя, я испытал то счастье, которое ему и во сне не снилось. Однако я не нападал, оборонялся, медлил, выигрывал время:

— Кто тебе такое рассказал?

Он захохотал. Он ненавидел меня, ненавидел за превосходство над ним:

— Герда, — сказал он и захохотал еще громче, так как видел, что причинил мне боль. — Вчера вечером Герда была у вас по одному делу, якобы, для мамы. Но, конечно, высматривала тебя…

Значит, дядя Кристен и тетя Линна рассказали, что я был у Катрине! Предатели! Как смели вмешиваться в мои дела? Я ведь специально сегодня пришел позднее к завтраку, вернее принудил себя прийти, лишь бы избежать лишних вопросов. Тетя Линна, конечно, пыталась осторожно выспрашивать, но я невнятно что-то бормотал, быстро проглотил еду и был таков. Только и думал о Катрине, о нашем вечере, о прощании (поцелуе, да, это был поцелуй, точнее, начало к настоящему поцелую?), как намек на скорое свидание…

— Брось ломаться! Расскажи лучше! Заполучил ее? Как она, потаскушка? Ничего?

Я рассердился не на шутку, когда услышал, что он хотел знать.

— Мы… мы…

В присутствии Йо невозможно было оставаться добродетельным, он нахально смотрел мне прямо в глаза.

— Мы немного потискались, — сказал я, надеясь, что боги, наблюдавшие за жалким человечьим бытием во всех его проявлениях, поймут и простят меня. — Нельзя же сразу вот так перейти… — Постарался произнести эту фразу тоном человека, много повидавшего на своем веку. Но, в действительности, получилось вроде извинения. — Мы под конец ласкались. И она хотела, чтобы я остался…

Двусмысленность была явной и тривиальной. Я сгорал от стыда и раскаяния, что позволил себе такое, но… мне страшно хотелось дразнить и дразнить его:

— Она просила остаться. Остался бы, если бы захотел…

— Ты тискался с ней, и она просила тебя остаться… — Йо не мог больше сдерживаться. — И что? Ты не получил своего?

Он вел себя словно исступленный, верил или хотел верить в мои лживые утверждения и намеки… Улегся без разрешения на койку, хлопал себя по ляжкам, барабанил пятками по матрацу:

— И ни разу не трахнул? Ты чего, ошалел? Она ж того и ждала! Не понимаешь, что ли? Она же только того и хотела! Ха-ха!

Теперь он не лежал, а прыгал и страшно выл. В этих воплях — и радость, и зависть, и враждебность:

— Неужто даже рукой не коснулся?

— Нет, прямо чтобы…

— Но, бог ты мой, что с тобой? Может, ты гомик? Не коснулся ни разу того места! Самое первое, что ты должен сделать, понимаешь? Они тогда, словно овечки, смирненькие! — просвещал меня тринадцатилетний парнишка и вновь выдал победоносный клич. И затем снисходительно:

— Что же ты делал с ней?

— Я… мы…

— Ну, хотя бы помял ей грудки?

— О, да! Немного. Через платье…

— Через платье? — Он ликовал. — Не поможет. Ты должен прямо… Почесать по определенным местам. Они в момент становятся кроткими, не смеют отказать!

Он лежал на моей койке, зажав руками колени и подтянув их до самого подбородка. Злые, устремленные на меня глаза, в них — презрение и жажда мести. Но я не сдавался, пробовал перейти в наступление:

— У нее, между прочим, светлые волосы, а не темные, как ты сказал…

Он не отреагировал на это заявление, визгливый смех продолжать звенеть, сметая на своем пути все мои средства самозащиты, все дозволенные нашей конкуренцией доводы, и вонзался в душу, неблагородную и предательскую, и в тело, туда, где сердце билось тревожно и в раскаянии перед Катрине.

— Ты гомик! — кричал он. — Ты определенно гомосек! Такой повод был!

— У нее светлые волосы! — кричал я в ответ. — Светлые курчавые волосы. Не темные, как ты заверял! Ты никогда не видел ее! Ты, черт возьми, никогда не видел ее!

— Гомосек! — вопил Йо. — Упустить такой шанс! Сумасшедший! Его голос гремел во всю. Я не сомневался, что он не успокоится на этом, что он готовит мне новый сюрприз, что его следует опасаться. Почему? Понятно, ведь ему было всего-навсего тринадцать с половиной лет.

— Вчера, между прочим, приходила Герда и спрашивала о тебе, — сообщила тетя Линна за обедом. — Как раз когда ты вышел. Просила помочь ей. И она посмотрела на меня так, точно хотела сказать, что ей не по нраву появление у нас Герды Бергсхаген.

— Разве ты не заметила, как он очаровал ее, — вставил дядя Кристен.

— Не болтай глупости, Кристен!

Она одернула его весьма строго. Не любила разговоров на такие темы, не допускала даже шуток.

— Кто знает? Петер теперь взрослый мужчина, это сразу видно. Немудрено, что стал волочиться за девушками. Настоящий дон Жуан! Ха-ха.

Но смех выдал его. Он был деланный. Сердился? Что я был вчера вечером у Катрине? Неизвестно, непонятно. Но настроение у него сегодня было явно плохое. Покончив с обедом, он внезапно спросил:

— Кто был во флигеле?

Наступила немая тишина. Грозная, мрачная. Тетя Линна почему-то молчала вопреки моим ожиданиям. А я ведь видел, видел собственными глазами, как она вошла в «комнату Марии» и как потом вышла, как метнулась по двору, точно крупная печальная птица, подхваченная встречным ветром. С новой силой вспыхнуло любопытство, и я мгновенно забыл о муках совести по поводу своей слежки за ними, постыдным на мой взгляд поступком, и о постыдных мыслях, о фантазиях насчет женщин, о ней, которую боготворил… Она же, разложив десертные ложки у тарелок, тихо сидела, скрестив руки, и будто не слышала вопроса, будто не к ней он относился. Он тоже сидел насупленный, серьезный, с глубокими морщинами вокруг рта и не спускал с нее глаз. И я был тут… И тоже молчал. Знал имя преступника, но не знал сути преступления. Потом полагал, что мои дела важнее, интереснее, нежели произошедшее здесь вчера. Думал о своем, о Катрине. Однако упрямо сидел и напряженно ждал. Выжидал.

— Нет, я не была там, — сказала она, наконец, легко и равнодушно, как если бы лжи не существовало на свете. Я был шокирован, выходит, и она ловчила, превращая по собственному усмотрению неправду в правду, типичное поведение в среде взрослых.

— Нет, я не была там. Для чего?

— А я был там, — отрывисто сказал дядя Кристен. — И знаю, там кто-то был, рылся в ящиках комода.

— Но, Кристен, кто бы это мог быть?

— Не меня спрашивай. Ящик в комоде был полураскрытым, в секретере — беспорядок, даже в платяном шкафу кто-то рылся. Он посмотрел на нее упрекающе, но она не отреагировала на его слова, сидела как ни в чем не бывало, смотрела то на него, то вниз на пол. Потом спросила безразличным голосом:

— А ты что там делал?

— Я? Ничего. Хотел посмотреть кое-что. Ничего особенного…

— Нашел то, что искал?

Они боролись, кто кого возьмет. Оба знали, что искали, но не хотели признаваться. А я? Я должен был сидеть и наблюдать за ними, невольно, но стал участником этого единоборства… Снова мысленно представил ситуацию, свел воедино все нити, и вдруг озарило: письмо! Ну конечно, они искали письмо, прощальное письмо, написанное Марией, существование которого я придумал позавчера вечером, когда в саду пили чай. Значит, они тоже верили, что оно было, было! Значит, они не сомневались в том, что она была «мертвая», покончила жизнь самоубийством. Ах, это страшное слово из мира взрослых — «мертвая»… Я шептал его, пытался понять смысл, но одновременно звучали другие слова: «прочь», «убежала», «исчезла». Ее не было в живых. И, вероятно, по их вине или частично по их вине, раз они себя так вели. И потом еще один важный, установленный мною факт: он был молодым, она была старой; подтверждение этому — их сегодняшние пререкания, их многозначительное молчание. Как только речь заходила о Марии или обо всем, что связано так или иначе с ней, она превращалась в статую, а во взгляде читалась ненависть к нему — здоровому, сильному, счастливому; а он со своей стороны смотрел на нее с упреком и с некоторой снисходительностью к ее зрелой полноте, грузности, признаками надвигающейся старости. Если это правда, что болтал Йо, так основной, на мой взгляд, глупой причиной их разногласий, был незначительный факт — его неверность.

И еще одно непредвиденное обстоятельство в этой связи — действия дяди Кристена позади коровника. Видение не уходило из головы, мучило подобно зубной боли, казалось, я упустил из виду нечто важное, чему сначала не придал особого значения… Снова воспроизвел все по памяти: вот он стоит расставив ноги, смущенный, как мальчишка, мочится, однако, направляя струю в навоз, от которого поднимается пар, делает что-то рукой, что-то бросает в сухие заросли… Бумага? Клочки бумаги?

— Нашел? А я и не искал ничего, — сказал дядя Кристен, сделав ударение на слове «искал». Крыша там не в порядке, хотел посмотреть…

Нет, не могу больше. Сил нет слушать их ложь. Я кое-как поблагодарил за еду и выбежал из кухни. Нужно подумать наедине. Участвовать в распрях не желаю, я выше их. Кроме того, философствования мои до добра не доведут никого, ведь видел я все в преувеличенном свете и судил соответственно опрометчиво и категорично, не знал искусства компромиссов, мыслил категориями — или/или, черное/белое, да еще уверен был, что действую независимо и самостоятельно.

Но от правды не уйти, я был частью происходящего, хотел я этого или нет. Я видел их обоих вчера после обеда. Я был свидетелем и сторонним случайным наблюдателем, не отрицаю — любопытство, результат чувственного возбуждения, одолело меня. Ничего не поделаешь! Теперь осталось проверить, нет ли других вещественных доказательств, следов, дополняющих имевшиеся уже улики.

По двору пробежала тень. Трава клонилась к пригорку, поворачиваясь к ветру своей обратной светлой стороной… Быть дождю? Я пробирался сквозь заросли крапивы, обильно растущей между курятником и старым колодцем. Сухие стебли трещали под кроссовками, а новые, сочные и зеленые листья били по ногам, кололи и жгли сквозь носки. Но по-настоящему не было больно; Йо даже ел крапиву. Я думал и думал, бесстрашно прокладывая себе дорогу в крапивной чаще и пробовал, как человек природы интуитивно найти следы вчерашнего пребывания здесь дяди Кристена.

От навозной кучи сильно попахивало. Здесь он стоял. Нет, здесь! Вот оно место преступления! Его позора, молодеческого греха, так явно компрометирующего взрослого мужчину. Ноги проваливались в мягкое, неприятное месиво. Вонь несусветная. Представил, как пар подымается, когда мочишься в теплый навоз. Фу, гадость какая! Наконец, отчетливый след. Почти рядом — кусочек скрученной белой бумаги, чуть поодаль — другой, третий и четвертый, они лежали прямо в навозной куче. Я выловил две бумажки, расправил их и увидел, что это были части письма, написанного энергичным мужским почерком, не похожим на почерк дяди Кристена. Слова можно было разобрать: «Госп. Кр…. — написано было на одном клочке бумаги. — Мне больно пис»… На следующей строчке: «Нелегко оставить такие не»… И на следующей — «равенство таким способом». На другом — только: «терп такое… и для вашего блага». Остальное затерялось в экскрементах и моче.

Я не знал, что делать и как действовать. Понятно, это письмо не было прощальным, написанным Марией, потому что тогда ему не было нужды появляться в «комнате» Марии, где до него уже побывала тетя Линна. Я никак не мог сообразить, что же это такое? Официальное послание, почти угрожающее по тону, написанное синими чернилами и явно в спешке? Не исключено, что это все же важное письмо, иначе дядя Кристен не занимался бы им и не выбросил таким способом.

От зловония навозной жижи кружилась голова. Тошнило. Кто-то позвал меня. Он! Дядя Кристен! Я свернул клочки письма и бросил их как можно дальше в заросли сорняков. Потом присел на корточки, чтобы не увидели. Еще раз выкрикнули мое имя. Потом дверь захлопнулась, и стало тихо. Я подождал, а затем начал свое отступление: крался, пригнувшись в траве, миновал роковой поворот, где меня могли видеть, если стояли у кухонного окна; прополз под настилом амбара, вдоль амбарной стены, потом смело метнулся наискосок по двору и благополучно оказался прямо у входной двери… глубоко вздохнул и вошел в кухню.

Он стоял у кухонной стойки и смотрел в окно. (Как долго он стоял там? Меня знобило.) Он выглядел озабоченным, я сразу это заметил. Может, думал о своих делах и не видел меня? Мы были одни в кухне.

— Звал меня? — спросил я отдышавшись.

— Да… — сказал он как-то неопределенно.

Потом вдруг взглянул на пол:

— Петер, что у тебя с ногами?

Я посмотрел вниз, хотя заранее уже знал, в чем дело. Глупая непоправимая ошибка: мокрые следы на кухонном полу; я забыл главное, забыл об испачканных кроссовках.

— Где ты был?

— За амбаром.

Я чуть не заплакал от стыда, что выдал себя так глупо.

— Я… я хотел накопать червей, — солгал я в отчаянии. — Для рыбалки.

— Что ж, молодец.

Значит, он не заметил эти пакостные отпечатки. Сосредоточенно смотрел куда-то вдаль, а я и моя обувь, кажется, мало его интересовали.

— Послушай, Петер, — сказал он помолчав. — Сделай мне одолжение, сходи в магазин. Если хочешь, возьми велосипед.

Конечно, я готов был сделать ему одолжение. Все что угодно, только бы не задавал разоблачающих меня вопросов. Хотелось мира и покоя в усадьбе Фагерлюнд.

— Мне нужны гвозди, — сказал он. — Буду чинить крышу. Спроси также, есть ли кровельный толь. Купи или закажи рулон. — Он снова выглянул из окна. — Только бы держалась там наверху… Думаешь, получится?

— Конечно, — сказал я.

— И еще, знаешь, купи недорогую игрушку… — Он помолчал, улыбнулся, посмотрел на меня смущенно. — Игрушку для малышки Ханны. Медвежонка или что-то в этом роде. Ну, сам сообрази.

Он выглядел смирной овечкой, одна невинность; но по лицу было видно, что он не все сказал, и что это ему сказать не просто:

— И еще, не говори Линне. Ты знаешь, как она реагирует… Она не любит, что мы ходим к дому Весселя. Боится сплетен и разговоров… Когда придешь, положи в сарае.

— All right, — заверил я его, стараясь держаться, как подобает истому мужчине. Было в дяде Кристине нечто такое, что не позволяло думать о нем плохо. И подозревать его тоже было нехорошо, невзирая на его вчерашние действия позади амбара. Он хотел чинить крышу. А почему бы и нет? И был в «комнате Марии» по законному делу. Несмотря ни на что он честный труженик, крестьянин, папин брат, моя дядя, которого я всегда горячо любил, и ничего незаконного не было в его намерениях. Я готов был ему услужить, дать взаймы свой нож, к примеру, хотя был уверен, что он воспользуется им не в добрых целях. Он посылает меня в магазин, я обязан купить игрушку для малышки Ханны, и еще он утверждает, что тетя Линна боится сплетен. Нет, что бы то ни было, но подозревать его я не мог, во всяком случае, не сейчас, когда он стоял и доверительно мне улыбался.

Я взял старый велосипед и покатил по дороге в центр, раздумывая над тем, что он сказал бы, если бы знал, что вчера Катрине поцеловала меня. Да, меня, а не его! Несмотря на его мужскую силу и кажущуюся молодость. Меня!

По обеим сторонам узкой дорожки богатым зеленым ковром раскинулись поля. Ветер рвал свежую листву с кудрявых березок у столбов, где кончались владения дяди Кристена и где не так давно стояла изгородь. На небе копились тучи. Меня мотало из стороны в сторону, потому что непривычно было сидеть на высоком сиденье. Цепь звенела, когда я нажимал на педали. Центр находился в полутора километрах, но дорога шла все время под горку. Я с наслаждением слушал, как трещит гравий под покрышками. Несколько раз меня уносило в сторону. Певуче пели дубы. Дул сильный ветер… Меня все это устраивало: немного бури, немного ветра и дождя… то, что надо для жителя леса!

Катрине. Сомнения нет, у нее серьезные намерения относительно моей особы, иначе к чему поцелуй? Вероятно, она любит меня, потому что я люблю ее больше всего на свете.

 

11.

Когда я, выполнив поручение дяди Кристена, выходил из магазина, то натолкнулся на Герду Бергсхаген.

— Привет, Петер, какая неожиданность! — воскликнула она, снимая хозяйственную сумку с руля.

— Привет, Герда, — ответил я немного смутившись, но быстро овладев собой. Немного, конечно, нервничал, но, чтобы она не заметила этого, специально повернулся к ней спиной, прикрепляя на багажнике коробку с гвоздями и пакет с пластиковой уткой ярко-оранжевого цвета для малышки Ханны. Медведей не было.

— Подождешь меня? Поедем домой вместе?

Я согласился ждать.

Потом мы ехали на велосипедах домой бок о бок, мимо автобусной остановки, заправочной колонки, ехали медленно, вставая при каждом подъеме.

— Придешь, Петер, на праздник святого Улава? — спросила она, когда мы проезжали мимо зеленой лужайки перед Домом культуры.

— Возможно… наверняка.

— Праздник будет на славу! Ведь Карльсены играют.

— Ага?

Я не знал, кто такие Карльсены.

— Они молодчага! Уже пластинку свою выпустили!

Потом мы снова ехали молча.

— Мне сказали, вчера ты была у нас, — спросил я невинным голосом, будто не знал, зачем она приходила.

— Да, — она покраснела. — Я думала, ты поможешь мне.

— Пожалуйста.

— Как у тебя с английским?

— Неплохо.

— Поможешь написать письмо в Англию?

Так. Возлюбленный в Англии. Летнее прошлогоднее увлечение. Я бы приревновал ее, если бы относился к Герде несколько иначе.

— Конечно, помогу.

— Спасибо тебе, Петер.

Она благодарила меня так энергично, так горячо, что дала повод подозревать, что вопрос был задан неспроста, скрывал нечто большее, но подул ветер и растрепал ее волосы так, что я не мог поймать ее взгляд и отгадать ее настроение.

— Приходи, когда тебе удобно. Или я загляну к вам.

Белая дорога была неровной, то ползла вверх, то спускалась вниз, извивалась между светлыми полями и темными тучами, скапливающимися на гребне холма. Но мы словно не замечали непогоду, ветер рвал наши слова и получались одни только нечленораздельные звуки. Надвигалась гроза.

— Я разговаривала с Катрине сегодня утром, — сказала она, и теперь настал мой черед покраснеть. Сосредоточенно уставился на руль, чтобы не заметно было выражение счастья на лице при воспоминании о проведенном вечере, и еще я ужасно боялся, что Катрине могла забыться и выдать самое сокровенное из всех наших тайн.

— Она рада была, что ты навестил ее. Сказала, вы говорили о многом. Просила передать привет, если увижу.

— Да? Спасибо.

Удалось изобразить равнодушие на лице, но голос выдал, прыгнул на октаву выше.

— Я думаю, она неравнодушна к тебе, Петер…

Она засмеялась до странности возбужденно, громко-прегромко. Может, выражение на моем лице было несуразным?

— Ну что ты говоришь…

Я побагровел, глаз не смел оторвать от руля; «неравнодушна к тебе» звучало замечательно, по-старомодному, служило доказательством, подтверждением моего состояния.

Она помолчала и добавила:

— Катрине красивая, правда?

— Да. Может быть. Не самое худшее.

Я хотел бы гимны петь в честь Катрине, но разоблачать себя не смел.

— Я думаю, что она самая красивая из тех, кого я знаю, — вздохнула Герда и убрала с лица свои медного цвета волосы.

Началась неровная холмистая местность, и мы сошли с велосипедов, шагали рядом, подбрасывали ногами мелкие камешки, рулили велосипеды, втаптывали клубы пыли в гравий, изо всех сил старались смотреть только вперед.

— Что будешь делать после школы? — спросила она, когда мы довольно долго молчали и голова, казалось, наполнилась ветром и звуками шагов по гравию.

— Не знаю еще… Учиться дальше. Нет, не знаю.

Я, действительно, не имел представления, что буду делать. Особенно меня ничто не интересовало, особого таланта у меня тоже не было, я знал это, и одна только мысль распланировать все лет на десять вперед, если не на всю жизнь, действовала угнетающе. Я едва ли в состоянии был сказать, кто я такой в ближайшие дни.

— Ты, вероятно, будешь учиться, станешь доктором или что-то в этом роде.

В сельской местности принято было говорить «доктор», а не врач. Я был согласен с ней, я тоже думал, что создан для большого полета, несмотря на потрясающее свое несовершенство. Но, разумеется, об этом не принято говорить.

— А ты? — спросил я, потому что понял, что она желает говорить на эту тему.

— Хочу стать стюардессой, — не задумываясь ответила Герда Берсхаген. — Уже послала документы, к осени жду ответа.

— Хорошо, — промолвил я ошеломленно, не ожидая от нее такой прыти, хотя знал, что год назад она посещала школу домоводства. — Нелегко, вероятно, получить это место?

— У меня хорошие отметки и блестящие отзывы из гостиницы…

Вот где она встретила своего англичанина! Этот англичанин начинал действовать мне на нервы.

— Но Йо не верит, что меня возьмут…

— Почему?

— Он говорит, что я плоская. Он говорит, что все стюардессы должны иметь по крайней мере девяносто шесть сантиметров. В верхней части.

Она ударила рукой по воздуху на уровне груди.

— Плоская? — Я удивился. — Не может быть…

— Скажи, Петер, только правду. Ты тоже думаешь, что я плоская?

Сегодня на ней была юбка и блузка и поверх нее светлая вязаная кофта; оголенные ноги покрыты тоненькими светлыми волосиками, топорщимися на ветру. Теперь она расстегнула кофту, предоставляя мне возможность установить, плоская ли она или нет. И я уставился на нее, как будто никогда прежде не видел, и собственно так оно и было. Я понимал, что смотрел на нее всегда с пристрастием из-за неприличной болтовни брата. Но теперь все изменилось: веснушки, вздернутый нос, длинные волосы, большие глаза (коровьи глаза, как насмешничал Йо), которые просили меня о положительной оценке ее качеств стюардессы; даже рот с мелкими, слегка острыми зубами вдруг превратился в нечто для меня привлекательное… естественно, в определенных рамках; да, она была почти красива, когда смотрела так на меня — вызывающе и испуганно, смело и растерянно, ведь только тонкая летняя блузка отделяла ее отвагу от застенчивости.

— Я плоская? Как ты считаешь?

— Нет, не сказал бы…

Я заставил себя смотреть на нее, чтобы оценить возвышение под блузкой. Но как можно спрашивать меня о таком? Меня, у которого при виде женских форм на картине, или у статуи, или у женщины на улице, появлялись самые разнузданные мысли. Вспомнилась худенькая фигурка Катрине, ее дыхание у моего уха, прикосновение ее груди к моей тонкой, все еще тонкой руке (и это произошло вчера, всего лишь вчера вечером!)… Бесплотный дух она! А грудь у Герды, насколько я понимал, была в полном порядке.

— Я думаю, вполне…

Я не мог выразиться прилично, передать свое впечатление нормальными словами, уставился только, точно загипнотизированный, на ее блузку, которая то поднималась, то опускалась… глаз не мог оторвать, смотрел вроде бы по долгу, просила же… И не заметил, как убрал руки с руля, и велосипед перевернулся.

— Черт!

Я тотчас прыгнул за велосипедом, но напрасно старался; он уже лежал на дороге: одно колесо тихо вращалось, а руль зацепился за спицы ее велосипеда.

— Черт возьми!

Вместе мы выправили наши велосипеды и привели в порядок наши, пришедшие в возбуждение чувства.

Мы подошли к развилке. Мне было прямо, а ей предстояло свернуть. Но она предложила:

— Мне все равно, каким путем идти. Могу мимо вашего двора. Расстояние одинаковое.

Намерение ее нетрудно было разгадать: «мимо вашего двора» было значительно дальше, причем тропинка сужалась, едва проходима с велосипедом; но ясно, она хотела побыть со мной, и я обрадовался и завоображал, благодарен был ей и нисколько не сердился за эту маленькую хитрость. Мы ехали медленно и неторопливо, смеялись и говорили, сильные порывы ветра били прямо в лицо. Идти было нелегко. И небо над нами — настоящее колдовское сочетание, слияние легкой улыбки солнца и мрачных грозовых туч.

Первые капли дождя упали, когда мы въезжали во двор. Я направил велосипед к сараю, где хранился хозяйственный инвентарь. Она шла позади. Прежде чем начался ливень, мы успели забежать под навес: я с коробкой гвоздей и пакетом с игрушкой под мышкой, она с хозяйственной сумкой в руке. Велосипеды оставили у штабелей с дровами, сами вошли в сарай, наблюдали за грозой, смеялись и дрожали, пробовали дышать нормально. Она стояла позади меня, близко, достаточно близко, чтобы чувствовать тепло ее тела, слышать ее дыхание, и мне стало беспокойно, но одновременно и радостно; вообразил, будто мы на необитаемом острове, отрезаны от всего мира, вынуждены ждать, пока не прояснится небо… тонкая стенка сарая спасала нас от бешеных, низвергающихся сверху потоков воды. Здесь, на этом острове, я оказался вместе с энергичной Гердой Бергсхаген, которая прошла школу домоводства, имела возлюбленного в Англии и которая добровольно предоставила мне свою грудь на профессиональное рассмотрение. Сердце в испуге бешено колотилось в такт нескончаемому галопированию дождя по черепичной крыше. Все скрутилось и переплелось в этот миг: мое томление, моя неопытность, моя беспомощность.

Я положил упаковки с покупками на строгальный станок, она все еще держала хозяйственную сумку в руке. Один пакет раскрылся, из него выпало несколько флаконов и маленький кувшинчик.

— Это для Катрине, — сказала она, увидев, что я пристально уставился на выпавшие бутылочки.

Я отвел глаза, словно увидел что-то неприглядное или непристойное.

— Она просила купить немного косметики. Я зайду к ней вечером, будем краситься. Сказала голосом, будто поверяла нечто опасное, нечто тайное, интимное. Во всяком случае, я так это понял; подумать только, они там вдвоем будут покрывать себя до неузнаваемости красками, они взрослые… мысль была неприятна, я возбудился и испугался в одно и тоже время.

— Катрине очень умело красится. И меня обещала научить, под Аву Гарднер. А сама она красится под Мэрлин…

Я страдал. Такого рода занятия для меня, что световой год, вне здравого понимания. Что мне было делать пятнадцатилетнему подростку с двумя взрослыми женщинами, которые занимались втихомолку косметической недобропорядочностью. Косметическая оргия? Я подумал о смешной детской игрушке, которую купил по просьбе дяди Кристена, но которую рассматривал как дар своей признательности… ей! за… А теперь? Щедрость моя ни к чему! Одна насмешка! Хотел бы взглянуть одним глазком, что они там делали, оставшись наедине, о чем говорили, рассказывали друг другу, друг о друге!? Но как, как узнать? Спросить не решался…

Дождь продолжать барабанить. Мы стояли в сарае, как потерпевшие кораблекрушение, близко-близко, дыхание — спокойное и прерывистое, спокойное и прерывистое. Стоял ли дядя Кристен вот так с Марией на крыльце в Бергсхагене, если верить Йо? Но и Герда видела их. Под впечатлением этой мысли я выпалил:

— Герда, это правда, что дядя Кристен и Мария… стояли обнявшись во время конфирмации Йо?

Она посмотрела на меня:

— Йо рассказал?

— Да.

— Он всегда преувеличивает, — рассердилась она.

— Но правда или неправда?

— Да, они стояли обнявшись.

— Правда?..

— Нет, он не спал с ней. Скорее, наоборот. Люди зря болтают. Не желают слушать правду. А я знала давно, она сама мне рассказала зимой… она была такой подавленной, сказала, что только он, единственный, существует для нее в этом мире, но, разумеется, ничего не получится, и она чувствовала угрызения совести… И я знала: быть беде!

— Как это так?

— Она говорила так странно. Что лучше, мол, будет, если она исчезнет, не хочет никому несчастья. Есть человек, который из-за нее может причинить себе вред. Я не понимала, да, не понимала, что она думает. Особых причин для горестей у нее не было. Кавалеров много. Оге Бренден сватался к ней на праздник, но она сказала, что он тоже был там… Она была добрая и нежная, не понимаю, почему все так сложилось трудно для нее…

У Герды были большие блестящие глаза, коровьи глаза, по мнению Йо, и я был с ним согласен. Ни у одной девочки нет, и не будет таких глаз. Никогда, никогда! Она подошла ко мне ближе, я чувствовал плотность ее вязаной кофты у рукава своей рубашки, которая служила словно защитой в этом прикосновении (значительном или незначительном?), словно утешением.

— И потом она исчезла, — продолжала свой рассказ Герда тихим голосом, — я не особенно удивилась, потому что как бы ожидала, после того как она мне доверилась… Настроение у нее такое переменчивое, понимаешь, говорят, что это наследственное… Знаешь, я почти уверена, что она утонула в болоте. А ты, Петер, тоже веришь? Неприятно думать…

Судьба несчастной Марии способствовала нашему сближению в сарае. Наши скромные намерения были незначительными и безобидными в сравнении с тяжкими мыслями по поводу печальных и темных, не имеющих ответа вопросов, связанных с событиями в дядиной усадьбе. Счастье одного нередко строится на несчастье другого. Не раздумывая, я прижал руку к ее бедру и почувствовал тепло всего ее тела, сверху донизу, человеческое тепло. Потом была ее очередь: она схватила другую мою руку и придавила крепко к своей груди. Почти в шоке, почти в панике, не помня себя, ощущал я упругость и мягкость, колыхание под блузкой. Сжимал с благодарностью этот бугорок.

— Петер, — прошептала она. — Так хорошо. Делай, что хочешь. Неужели я плоская, как говорит Йо?

Я обнял ее свободной рукой за талию. Мы дышали в унисон, быстро, беспорядочно, почти испуганно, боялись любой помехи, могущей напомнить о повседневности, об обыденности, о той жизни, где мы почти не знали друг друга: сестра Йо и застенчивый племянник из города, взбалмошный тип, длинный и неприметный, как летняя гусеница. Я держал ее крепко, изо всех сил давил на грудь, старался передать ей свои самые наинежнейшие ощущения и надеялся на ответную взаимность.

Но чего-то не доставало. Понимал чего, но не смел. Не уверен был, как это произойдет, как склонить другого к этому, как технически вести себя, чтобы не оскандалиться. Конечно, видел и в фильмах, и в журналах, нередко в парке, в неэстетической обстановке, можно попытаться подражать… но я не смел, боялся, что не получится, и предоставил все на ее усмотрение. И она поняла меня. Положила руку мне на затылок, притянула мое лицо к своему, так близко, что я чувствовал ее дыхание, а потом приложила рот к моим плотно сжатым губам, сдавила их и протяжно вздохнула, словно ей стало несказанно легче. И я со всей страстью ответил на ее стенание, во всяком случае, так мне показалось. Ее язык вращался вокруг моих сжатых от ужаса губ, которые я пытался разомкнуть; я пытался успокоиться, смягчиться, освободиться от страха, засевшего во мне острым ножом, старался расплавить ледяную глыбу неопытности сладострастием, но я… я не под давался, проявлял стойкость.

На мгновение небо слегка прояснилось, солнечная полоска легла на дверной козырек, куда был устремлен мой взор, засмеялась мне, и в голове моей тоже на миг прояснилось. Но потом снова обрушился ливень.

 

12.

Я расставлял силки для птиц. Укрепил силки из тонкого конского волоса к веткам, куда должны прилетать большие птицы, положил для приманки кусочки хлеба. Не мешало бы или точнее было бы совсем правильно рассыпать немного ягод, ведь птицы их любят, но все еще стояло в цвету, даже кустики черники завивались пока светло-голубыми колокольчиками. Что ж, придется ограничиться хлебом. Потом сейчас не сезон для ловли птиц силками, но я был охотником, хотел им быть, хотел быть свободным и независимым, хотел вести самостоятельную жизнь в лесу, хотел жить своим умом и тем, что предлагала природа, хотел убедиться, что такое, по крайней мере, возможно.

Я попробовал петлю на указательном пальце: она затянулась легко и бесшумно, безжалостно; смертельно для голодного тетерева. Я нашел конский волос в конюшне. Отец как-то рассказывал мне, что, будучи мальчишками, они таким способом ловили дроздов. Конским волосом и рябиной. Дрозд, разумеется, тоже неплохо, но у меня были другие планы, я предпочитал крупную дичь: хотел питаться исключительно рыбой и большими птицами. А дядя и тетя пусть сидят на кухне и жуют свои котлеты.

Я проснулся, когда едва стало светать. Сон был беспокойным: о Герде, о ее теплом, твердом языке. Я встал, изучил перед осколком зеркала, висевшем над умывальником, прыщики на лице, припомнил слова Герды: «У тебя длинные ресницы, Петер, никогда не видела, чтобы у мальчишек были такие ресницы…» Ах, это не совсем полноценное поведение в сарае! С той нашей встречи прошло уже несколько дней, но я все еще боялся, что вел себя неподобающе незрело. И предал Катрине. Хотя нет, почему же? Я думал о ней, даже когда Герда начала целоваться. («Катрине красивая, правда?…Самая красивая из тех, кого я знаю…») Что остается делать? Уединиться, но не плакаться и не жалиться, а чувствовать себя в некотором роде победителем: ведь это я пленил ее настолько, что она, должно быть, совсем потеряла разум, чтобы делать то, что она делала, и говорить, что она говорила. В зеркале я пытался определить черты своей неотразимости…

Затем быстрый бег на местности. Нужно закаляться, физически развиваться. Давно уже не новые кроссовки почти сразу стали мокрыми. В лесу вот уже несколько дней сильно парило после дождя, но сегодня вновь засияло солнце. Было тепло. Приятно пахло. Я чувствовал себя свободным, могущественным властелином леса: кто кроме меня может наслаждаться этим лесным великолепием глубже и проникновеннее? кто имеет на то основание? кто кроме меня имеет на то право?

С завидной ловкостью я привязал силки к можжевельнику, рассыпал вокруг на должном расстоянии хлебные крошки: верная смерть для жадного глухаря, но большое счастье для охотника. Я — властелин, правитель леса.

Днем я взял рыболовную снасть и пошел к реке. В такую погоду нужно все попробовать. Рыба в реке водилась, я знал, хотя ни разу не поймал ничего, несмотря на то что каждое лето часами просиживал с удочкой. Но прежде рыбная ловля сама по себе была не важна, так, развлечение, но сегодня — совсем другое дело. Сегодня мне повезет! Сегодня счастье должно мне улыбнуться! Нежные девичьи глаза сопровождали меня во всех смелых и трудных делах, наблюдали за каждым движением, а золотистый солнечный свет грел приятно плечи и затылок, играл в листве, обволакивал молодые березки, так что они выглядели натянутыми парусами: сегодня у меня будет рыба! Одна? Нет, уйма, много больше, чем требуется одному человеку для пропитания… однако ее можно сушить, вялить, солить, в общем, как поступают настоящие рыбаки. Может, даже останется немного для тети Линны и дяди Кристена, пусть увидят, каким я стал взрослым и практичным…

Сегодняшний день должен, должен быть счастливым!

Я закинул удочку и вошел в воду. Речка здесь была неглубокая, так что я мог следить за беспомощным танцем дождевого червя по гладким белым камням, лежащим на дне; но он удалялся быстро, почти исчез из виду, ле́са дяди Кристена была короткая, поэтому я вытянул ее и проверил насадку; потом вновь закинул против течения и наблюдал за бестолковыми червячными пируэтами.

Я нашел себе укромное местечко на большом, выступающем из воды ровном камне. Речка была здесь приблизительно пять-шесть метров в ширину. На другом берегу до самой воды рос ольшаник, оттуда доносилось хлопанье крыльями, шелест, шипенье, щебетание, стрекотание… и еще один неясный и непонятный звук, который я принял за дуновение ветра, потому что сидел и мечтал. В отдалении между деревьями даже будто слышал шаги, но решил, что это игра моего пылкого воображения.

Поверхность воды серебрилась. Червяки разных цветов хаотично метались, пытаясь выманить рыбу в теплый и тихий день в июле месяце, месяце изобилия, который уже одарил меня своей щедростью.

Голову распирало от мыслей, слишком стремительных, чтобы удержать их и по-настоящему осознать… в основном незначительных и разбросанных: о Герде, об удивительной Герде Бергсхаген, которая оказалась совсем не толстой и не некрасивой, как я думал, которая сама просила жать ей грудь, потому что была уверена в моей опытности, кроме того, это был повод для сравнения… которая печалилась, что она слишком «плоская», чтобы стать стюардессой, которая шептала мне «делай, что хочешь!», когда стояла в сарае с хозяйственной сумкой в руках. Стоило вспомнить об этом небольшом головокружительном эпизоде, как сразу пришло ощущение собственной силы и власти, хотя, если по справедливости, так она затеяла все первая. И Катрине… моя ненаглядная Катрине, которую я не видел после своего визита к ней, но, конечно, которую я обязательно навещу. Ведь она приглашала. Она поцеловала меня в щеку, просила заходить… Но виноват сам, откладывал посещение. А он ходит к ней, ходит с ведром молока…

Жаркий, да почти душный июльский день, когда рыба не клюет. В такой день тебя одолевает необъяснимая дремота, чувствуешь непомерную усталость, пот катится градом, хочется в истоме сесть или лечь, расслабившись под дождиком ласкового солнечного света, просеивающегося сквозь листву. Из речных водоворотов вылетали на поверхность острые камешки. Так ощутимо, так потрясающе близко воспринималось все в этот полдень. Вот стрекоза скользнула по воде, остановилась, сверкнула на секунду металлическим блеском и продолжила свой путь. Красавица! Тот, кто был раньше стрекозой, тоже был, несомненно, элегантным и самостоятельным!

Но все еще не клевало. Я пошел вдоль речки, забросил удочку и загадал желание; преисполненный надежды, пристально наблюдал за червяком. Просил одного — поймать рыбу, безразлично какую. Единственное доказательство, что день выдался удачный, и что я способен на большее, нежели дурачить девчонок, зажимать им грудь в сарае, что были дела поважнее, и это истинная правда, а не скрытое самомнение; и еще — ожидание обещанного. Потом я снова забросил удочку и снова следил с мольбой и заклинанием за червяком.

Но рыба не желала клевать. Тогда я решил переменить место, пошел вниз по течению, подгоняемый навязчивой идеей добиться своего во что бы то ни стало. Солнечные блики в ясной воде настраивали на оптимистический лад, обещали исполнение задуманного. Идти становилось труднее. Приходилось переползать через круглые камни, продираться сквозь заросли, один раз зацепился лесой за ветки и рванул так, что посыпались листья; они упали в воду и мирно поплыли по течению. Было тепло. Я с тоской уставился на речку, где вода была чистая и холодная, почти недвижимая под зеленым покровом коварно колыхающейся у берега ряски. Я приблизился к месту купания у старой мельницы. Речка здесь была шире, но по-настоящему она разливалась чуть подальше, где образовывала Мельничную запруду, небольшое озерко, однако достигающее почти сорока метров в самом широком месте. Здесь я мог искупаться. Вспомнил о теплом вечере позапрошлого лета, когда вопреки всем запретам пришел сюда один и купался нагим и…

Я забросил еще раз удочку, не надеясь на успех, и пошел искать укромное местечко, где можно раздеться, не опасаясь появления людей, где речка будет достаточно глубокой, чтобы можно было хорошо искупаться и поплавать. Берег здесь порос еще гуще кустарником, но я упорно продвигался вперед. По моему разумению, где-то неподалеку должна быть маленькая бухта… Но вот я, наконец, увидел казалось бы подходящее место — крошечную лужайку, переходящую в голую скалу, круто спускающуюся к самой воде, доброжелательно ее принимающей. К сожалению, она находилась на противоположном берегу. Вброд не перейти, слишком глубоко, но и еще… я неожиданно увидел там такое ошеломляющее, что перехватило дыхание, что заставило меня, не долго думая, спрятаться в кустах… потому что на траве лежала… лежала девушка: худенькое тело, белая кожа, изящный изгиб рук, простертых вперед, бикини и копна золотистых кудрявых волос: Катрине! Моя Катрине лежала в уединенном уголке и загорала почти нагая, и я только по волосам признал ее; руки и плечи, узкая спина и длинные ноги — дивная красота, сон, соблазн, откровение, эта обнаженность…

Она не слышала меня. Она лежала так тихо, так необыкновенно тихо, что я даже испугался. Может, это была не она? Может, призрак, русалка? Закружилась голова и от жары, и от необычайно сильных запахов в зарослях низкорослого кустарника. Что было общего между этой отдыхающей русалкой, между этим распростертым девичьим телом и нежной гостеприимной девушкой, которая однажды сидела и рассказывала мне, подростку, сама, не по моей просьбе, естественно и не смущаясь, о своей жизни, о своем опыте, как она сказала, о том, что она чувствует себя одиноко здесь в деревне вдали от людей и рада моему визиту и поцеловала меня на прощанье, просила приходить?

Катрине. Я шептал ее имя, а теплые испарения речных зарослей окутывали меня, кружили голову и уносили куда-то далеко… Катрине. Она лежала на животе, лишь небольшой лоскуток материи вокруг задней округлости, и отдыхала или, может быть, заснула как «Спящая красавица»? Разумом не понять, что она находилась от меня всего в двадцати-тридцати метрах. Но ее нагота отдаляла, расстояние между нами казалось звездным. Я был поражен, потрясен прелестями Катрине: ее голыми плечами, ее спиной и бедрами и маленькими в красную крапинку бикини. Разумеется, я не имел намерения обнаруживать себя, совсем потерялся, липкий пот смущения жег руки. Ни гордости, ни былого самомнения! Я был всецело в ее власти.

Я присел на корточки и взирал, скрытый кустарником, на девичье тело, которое лежало и сверкало белизной на солнце, вознаграждая как бы тем самым мое скрытое наблюдение. Муравей заполз в кроссовку, и мухи веселились в ушах и на моей потной шее, и солнце жгло щеки, но внутри холодело, потому что… потому что я, наконец, заметил маленькую корзину, стоящую в тени, из которой на секунду показалась рука ребенка, выбросившего игрушку, очевидно, недовольная ею, желтую утку… пластиковая утка с ярко-оранжевым клювом лежала теперь печальная в траве… Моя утка! Когда же дядя Кристен успел отдать купленный мною подарок? Рано утром, когда я брал удилище в сарае, пакет лежал на строгальном станке… И еще я увидел: две пустые бутылки, брошенные в траве. Две бутылки: минеральная вода? кока-кола? Безразлично что, но две… две? Только для нее? Я увидел также два бумажных стаканчика, такие, какие дают в поезде…

Теперь припомнилось также, что не так давно я слышал нечто, похожее на шаги, неподалеку, да, конечно, шаги, просто не обратил внимания: вероятно, он! Конечно, он был здесь, именно здесь! Я тяжело дышал. Тело ломило от неудобной позы. Пот струился ручьями.

Я также обратил внимание, что под ее головой лежала одежда, одежда темно-синего цвета с белыми полосочками; рукава, пуговицы… Это была рабочая блуза, рабочая блуза, известная мне, рабочая блуза, которую я видел сегодня рано утром на дяде Кристене, когда испрашивал разрешения взять удилище. Теперь она лежала на зеленой траве под ее головой. Он! Он был здесь! Он видел Катрине в таком виде, говорил с ней, пил с ней лимонад, дал ей подарок… А, быть может, разделся, загорал и показал ей шрам… Вероятно…

Нужно бежать, нет больше сил вот так сидеть и взирать на ее прелести и вздыхать о ней. Бежать. Я начал потихоньку отходить, шаг за шагом, не спуская глаз с ее тела, такого изящного и маленького, недвижимого и провоцирующего, невинного и безобидного, однако подозрительного, испорченного близостью дяди Кристена. Но маневрировать с удочкой было нелегко, заросли кустарника не позволяли продвигаться бесшумно, поэтому я спустился ближе к воде, тут что-то подвернулось под ногами, мох соскользнул с камня: я потерял равновесие и упал, задержал скольжение руками, удочку не выпустил, и она, пролетев в воздухе дугой, с шумом плюхнулась в воду и так далеко, что я не мог управлять ею; к тому же продолжал думать о Катрине и в отчаянии решил сделать все, чтобы она меня не увидела и не услышала… спас себя, ухватившись за ветки. Вот так и лежал я на четвереньках на открытом берегу речки, продолжая держать в одной руке удочку, которая теперь то поднималась из воды, то погружалась, крутилась и вращалась, пыталась вырваться, а в другой руке, которая ныла и болела, сжимал листья и сломанные ветки; взгляд же был по-прежнему прикован к нагой нимфе, которая теперь, в это нестерпимое для меня мгновение, вдруг проявила признаки жизни, приподнялась на локтях и повернулась в мою сторону, оголив свою удивительную верхнюю часть: два глаза и два темных пятнышка на груди удивленно уставились на меня с другого берега. Удар, от которого не оправиться!

Я смотрел вниз, смотрел в сторону, перебирал ногами, тащил, что было сил, несчастную удочку из воды, не смел взглянуть в ее сторону, едва мог двигаться, едва дышал от сомнения и стыда быть разоблаченным в подглядывании; и все же глазел на нее, глазел комическим и недостойным способом. Лицо горело. Я должен спрятаться. На уме было единственное: бежать! бежать без оглядки! Но, разумеется, к моему невыразимому огорчению я не сдвинулся с места, наблюдал за солнечными бликами на воде и размышлял, был ли это мой последний миг на земле, была ли это смерть? Вечный мрак и погибель?

— Хей, Петер!

Ее голос разлился колокольчиком над рекой, звонкий, беззаботный и веселый. Разве мог я противиться? Отважился и выглянул. Она прикрыла рукой грудь, улыбалась и махала другой рукой. Ни тени тревоги или возмущения:

— Я не видела тебя, понимаешь? Ловишь рыбу?

— Я… да. Я споткнулся. (Идиот! Будто она не понимала!)

— Да, камушки здесь хорошие. Ушибся?

— Нет, ничего.

Свободной рукой я стряхнул с одежды прилипшую листву и, чтобы показать, что я все еще был вне себя от падения, оперся на удочку, точно это была моя последняя спасательная соломинка.

— Повезло, значит. Наловил рыбы?

— Нет, еще нет. Сегодня… сегодня очень тепло.

— Иди сюда и загорай…

Она искренне и приветливо улыбнулась, нисколько не смущаясь собственной наготы и не обращая внимания на мое ненормальное состояние.

— Ах, как здесь хорошо!

От ее слов закружилась голова. Не сразу, но понял, что в ее голосе не было ни тени упрека, ни тени подозрения. Чудо! Может, она поверила, что я пришел сюда как раз сейчас и не видел ее до того, как она увидела меня? Что я случайно споткнулся именно на этом месте без всяких задних мыслей? Или ей совершенно все равно? А может, разговаривать с мужчинами в полуобнаженном виде для нее также естественно, как и открыто рассказывать о своих любовных связях? Нет, сердиться на нее было нельзя, она вмиг рассеивала мои страхи и сомнения. Она была такой самостоятельной, такой неуязвимой, такой независимой от обывательских банальных понятий о приличии. Она была сильфидой, неземным существом, русалкой…

Мне стало легче. Значительно легче. Я был спасен. Готов был принести в жертву ей все что угодно. Готов был служить ей покорно. Конечно, уступлю и приму предложение погреться на солнышке, но не более того… Судьбой мне ниспослано испытание. Нагая нимфа на другом берегу речки все еще волновала воображение и соблазняла. Ну, а если окажусь там действительно подле нее, как быть тогда, что сказать? Имею ли я право воспользоваться случаем? Грубые и пошлые слова Йо звучали в голове: «Так и не совокупились? Ты гомосексик?»

— Поднимись выше по реке, там можно перейти. Там, кажется, мелко.

— Да, кажется…

Но я отрицательно покачал головой. Мой взор был прикован к руке, прикрывавшей грудь, которую я ясно видел всего минуту назад. Впервые в своей жизни!

— Попробую еще порыбачить…

Я невнятно пробурчал объяснение о своем нежелании загорать. Солнце жгло немилосердно. Речка несла свои воды бесшумно, спокойно. Лежать на траве возле нее и, быть может, иногда дотронуться до груди? Ведь заниматься рыбной ловлей в погожий день просто нелепо и глупо! Однако нужно взять себя в руки, произвести впечатление волевого, решительного и целеустремленного мужчины. К тому же я постановил рыбачить целый день, нечто вроде покаяния за недавние греховные мысли. Принялся сразу за дело: вытащил леску, распутал нити, выбросил жалкие остатки мертвой приманки, посадил нового червяка и, дабы показать ей, что я не бросаю слов на ветер, забросил ловко, с профессиональной меткостью в воду крючок. Она должна видеть, что слов на ветер я не бросаю. И кроме того, это был хороший предлог некого сближения с ней, хотя и на определенном, неопасном расстоянии.

— Ты же сам сказал, что сегодня слишком тепло, — засмеялась она.

— Там повыше есть места получше…

Леска натянулась, но явно не клевало, темная водная глубина казалась совершенно безжизненной. Нечего надеяться на успех. Пора прекратить. Она снова опустилась на траву и лежала, положив голову на локти, и наблюдала за мной. Я неуверенно помахал ей:

— Пока!

— Приходи снова, если рыбка сюда направится!

— Ол’райт!

Я сделал три-четыре шага, но снова повернулся:

— Я… возможно, я приду к тебе в ближайшие дни!

— Отлично! — прокричала она вслед. Помахала. Еще раз позволила мне увидеть груди с темными кружочками. Тут я вдруг обратил внимание совсем на другое: ее волосы были гладко зачесаны, подняты к затылку и закреплены повязкой желтого или красно-бурого цвета… точно такая повязка висела в моей избушке; дядя Кристен тогда сорвал ее с гвоздика и спрятал в кармане. Я, конечно, не смел утверждать, что это одна и та же повязка, но сходство было. И, вероятно, не случайное.

Я поспешил уйти, скрыться из виду. В голову пекло, колени после падения сильно болели. Обуревали сомнения, перед глазами — ее груди и два твердых кружочка на белой коже. Понятно, из-за ребенка, она ведь кормила. Я читал об этом в справочном словаре, который был моим единственным источником просвещения в практических сексуальных делах: грудные соски меняют окраску. Иллюстрации. Эрекция. С болью подумал о неумолимых физических процессах, которым было подвержено изящное тело Катрине. Она была многоопытной женщиной, любовником ее был женатый мужчина, она родила девочку, кормит ее грудью, спит, Бог знает, с кем… Все как бы прошло через ее тело, ее «пользовали», больше «пользовали», нежели грузную тетю Линну, у которой не было детей… однако несмотря ни на что Катрине была молодой и грациозной, словно одного со мной возраста; «молодой» и «бывшей в употреблении» одновременно, манящей и недосягаемой… был ли дядя Кристен, действительно, у нее до меня?

Отойдя на значительное расстояние, я остановился, все еще пребывая в смущении, сомнении и самобичевании, нашел подходящее место и забросил удочку, более по долгу, нежели по убеждению. Место здесь было мелкое, и я без труда следил за печальным скольжением червяка по шлифованным камням. Дядя Кристен точно был у Катрине перед тем, как появился я, он… сильный мужчина в возрасте, однако все же молодой, с черными густыми волосами и крепкими руками. И все равно… Усилием воли я вызвал самые потаенные свои пожелания. Призвал на помощь магическую силу влюбленности: она улыбалась мне и смеялась и махала рукой, просила прийти, оказав таким образом мне свое расположение, ни разу не смутившись своей наготы. Разве это ничего не значило? Не значило ли это, что я был ее избранником? Остальные исключались? От такой мысли стало тепло на душе. Недавние сомнения готовы были улетучиться под влиянием неумолимого тщеславия пятнадцатилетнего мальчишки; я видел перед собой ее смеющиеся глаза и груди с темно-коричневыми верхушечками, которые тоже улыбались мне, конечно, на свой лад.

Леска отплыла далеко и слабо поддергивала в воде. Я потянул ее к себе. В размышлениях забыл о рыбалке и о своих недавних намерениях. Скоро, вероятно, начнет клевать. Леска сопротивлялась. Неровные рывки удилища; что-то живое трепыхалось на другом конце, и как в экстазе пережил я самое удивительное мгновение для рыбака: поймал! В этот исключительный момент я забыл о всех правилах рыбалки, сильно взмахнул удилищем, так что крючок сорвался с лески, и рыба, сверкнув серебристой чешуей, пролетела над моей головой, а потом уже и удочка упала где-то позади меня в кустарнике. Я поймал рыбу, и она была на суше!

Ошалелый от счастья, ползал я в поисках своей добычи. Не совсем удачный конец, но все равно — мой счастливый день!

Это был речной окунь, маленький окунек, который из-за моего неосторожного маневра освободился от крючка и лежал теперь дергаясь и хрипя, а теплое солнце разошлось по нему разноцветьем. Моя рыба. И какая симпатичная! Я попробовал взять окуня, но он выскользнул из рук. Сосновые иглы и листики крепко пристали к чешуе. По всем правилам я должен умертвить его, чтобы не мучить, но я не мог. Он был такой красивый, брюшко с плавниками красные, а спинка зеленовато-синяя с темными поперечными полосами. Он прыгал, барахтался, лежал раскрывая рот и хватая воздух, а потом снова трепыхался. Мне удалось схватить его. Держал крепко в руке, знал, что следовало делать, но… Ни за что на свете не хотел я просунуть пальцы в жабры и придавить голову. Вместо этого я побежал к реке. Там я нашел, к счастью, жестянку, ополоснул ее и наполнил водой, сунул в нее рыбку. Она покрутилась, сделала три-четыре круга, а потом мирно легла на дно. Значит все в порядке. Моя рыба жила!

С большой предосторожностью я поставил свой улов на берегу, а сам занялся удочкой, освободил от веток и листьев. Потом отправился домой, положив удочку на плечо, неся жестянку в руке. Я был счастлив! Хотел быть добрым ко всем. Сегодня мне повезло, значит, и я обязан соответственно действовать — спасти жизнь, пусть даже окуньку, которого я честно поймал; все есть жизнь, даже мухи живые существа… А в чем причина моего нынешнего поведения?.. Потому что нежные груди Катрине смотрели на меня и улыбались.

В избушке было жарко. Почти бездыханные мухи облепили стекла на окне. От тепла потрескивало дерево. Я наполнил большой стакан водой и выпустил в него рыбку, бросил хлебные крошки, но она игнорировала еду. Потом я лег на кровать, посмотрел на паука, исполнявшего акробатические номера под балками, почувствовал, как сон смыкает мне очи, и — заснул. Спал, пока не ощутил, как солнце, проникнув сквозь дверь, ласкает лицо. Опять было полно мух, противных… они ползали, жужжали, влетали и вылетали, кружили на солнцепеке, бились о стекла, облепили даже стакан. А в стакане лежала пузиком кверху маленькая рыбка, мирно покачиваясь на воде, окруженная тонкой желтоватой слизью.

 

13.

Несколько дней спустя меня навестил Йо. У него была новость:

— Они играют в покер, особый! Его голос разрывался от радости.

— Кто? Где?

— Герда и эта городская. Ну, что живет в доме Весселя. Герда рассказала. Я знал, что они занимаются там чертовскими делами.

— О-о-о!

— Ясно, как божий день. Она у нее чуть ли не каждый вечер, ну почти каждый. Несет с собой всякие причиндалы, чтобы краситься, лак для волос и прочее… Я знал, знал.

Он торжествовал, смеялся и улыбался, показывая желтые зубы. Его колени были ободраны, щиколотки были темными от грязи; он не любил носить носки или гольфы. Он был самым неприятным из всех знакомых мне мальчишек, однако он был моим товарищем по лету, у нас было больше общего, нежели различного. Во всяком случае, сейчас.

Но на этом сообщение Йо не закончилось:

— Герда рассказала, что они бегали голыми… Две девки… Ведьмы какие, говорю я! Может, они обе гомосексики!

— Может…

Я не знал, что и думать. Возможно, он сочинил всю эту отсебятину, чтобы придать истории больше сенсации, да я был почти уверен, что это вымысел, но вдруг припомнилось, что Катрине спросила меня, играю ли я в покер. Может, она именно такое подразумевала? Кровь мгновенно прилила к лицу, ведь я ни разу не играл в покер!

Йо был в настроении:

— Пользуйся сейчас шансом, она только и ждет… Ты же знаешь, вечно не ждут…

— Нет, конечно…

Я должен дать ему отпор, даже если придется поступиться своим достоинством, даже если придется изменить себе и своим принципам.

— А я и не упускаю шанса, если он представляется.

Он не думал уступать.

— Ага? Значит, был у нее?

— Нет, но я видел ее на речке, она лежала и загорала.

— Ага!

— Она была голая. Клянусь!

— Черт! Он чуть было не задохнулся от удивления. А ты?

— Я? Ситуация была, понимаешь, не та… младенец был рядом, да и мне нужно было срочно помочь дяде Кристену сушить сено…

Мы как раз начали недавно копнить сено, и неправда выглядела правдой.

— Невезуха!

— Да еще какая! Но мне было обещано…

Я крутился-вертелся, подличал, смешивал ее с грязью, мою Катрине, выдал на растерзание мальчишке ни за что… и все почему? Потому что хотел первенствовать, одержать верх над ним, и еще — потому что хотел поставить его на место, а заодно и ее, которая играла в покер с Гердой. И мне удалось это:

— О черт! Какова она?

— Хороша, — сказал я с безразличием. — Немного маленькие груди…

— А я что говорил? — воскликнул Йо, который никогда не видел Катрине Станг. — Что? — повторил он, наслаждаясь моей ложью.

Был полдень. Тишина. Тепло. Мы молчали, возможно, раздумывая над тем враньем, которым недавно обменялись. Я чувствовал себя подавленным и возбужденным при мысли о двух девушках, игравших в покер и красившихся. Я представил себе сначала одну, потом увидел зримо другую, почему? Были основания, ведь немало потратил сил и на ту, и на другую.

Йо спросил вдруг:

— Петер, а как мальчишки это делают?

Вот, значит, над чем он голову ломает!

— Не знаю точно…

Я слышал уйму фантастических мнений, но никогда не верил, что так бывает в обычной нормальной жизни.

— Думаешь, они спереди это делают? Да? А Серен Скеуг сказал, что сзади.

— Сзади?

— Да, сзади. Точно собаки.

— Нет, больно же тогда!

— Фу, какие гадости! Свинство!

Мы еще немного порассуждали над техническими способами осуществления поставленной проблемы, пока он, наконец, не сказал начистоту о своем истинном намерении:

— Послушай, давай промеряем?

— Как? Здесь?

— Да, теперь. Именно теперь. Хочешь?

Да, я фактически хотел. Вероятно, разговоры о девчонках способствовали…

— О’кей.

— О’кей.

Со дня встречи с Катрине прошла приблизительно неделя. Даже благие намерения со временем забываются. И я согласился на предложение Йо, быть может, не совсем охотно, но с радостью. Возвращение в детство.

Силки! Я совсем забыл о них! Столько всякого в голове…

Когда Йо ушел, я отправился в лес проверять их. Я не хотел убивать птиц. Не понимал, как вообще мог решиться на такое — расставлять ловушки для маленьких живых существ. И как легко забывается, что делаешь. Надеялся теперь, что силки окажутся пустыми, или, если и попал кто, так он жив; может, это дрозд, а может, ворона или слегка раненый ворон… я возьму их домой, буду ухаживать, приручу. Так я теперь утешал себя.

Но силки оказались пустыми. Три первых, которые я нашел, висели нетронутыми, даже приманка была целой и невредимой. Четвертый бесследно исчез, а может, я перепутал место. Оставался еще один, очевидно, тоже бесполезно осматривать. Но он висел, как я помнил, недалеко, да и мне было по пути.

В пятом висела маленькая птичка. Малиновка, мертвая. Она попала в силок одним крылом и висела так странно с вывороченной головой книзу и раскрытым клювом, маленькие коготочки изогнулись, пытаясь ухватиться за ветки. На крыле, попавшем в петлю, прозрачные перья раскинулись красивый веером, но другое крыло висело по-сиротски безжизненно, острием указывая на землю. Длинные светлые соломинки торчали сверху, словно хотели прикрыть мертвое тело.

Я осторожно освободил птичку, не выбросил, стоял и держал в руке. Тельце холодное и невесомое.

Обескураженный отправился я домой. Всю дорогу нес птицу, осторожно прижав к себе, точно знак своего раскаяния. В избушке я положил ее на газету и рассматривал. Она была красивой, само совершенство, и красное оперение на грудке слегка шевелилось от моего дыхания. Клюв, коготочки — результат искусной филигранной работы. Оперение на сломанном крыле легло вялым полукружочком. Я так долго смотрел на птицу, что она стала как бы частью меня, стала моей собственностью, драгоценным моим кладом. Его нужно спрятать и доставать, когда возникнет потребность видеть прекрасное. Остался доволен принятым решением.

Но мухи не хотели упустить свое. Как я не пытался их отогнать, они слетались к птице, ползали по ней. Нужно спрятать. Я завернул птичку в газету, встал на колени и задвинул далеко под кровать. Надежно. Похороню позже, когда найду подходящее место.

Подойдя вечером к дому, я услышал невообразимый шум. Оказалось, что коровы сломали изгородь и разбежались и теперь паслись на пашне. Дядя Кристен бросился за ними вдогонку, и я поспешил на помощь.

Но когда я подошел, он уже согнал почти всех, лишь две или три упрямились, прыгали, строптиво задрав кверху хвосты. Дядя бегал, тяжело подпрыгивая по твердым налитым колосьям, громко кричал и бил плеткой. Животные неслись галопом, а дядя Кристен, тяжело дыша, за ними вдогонку, не позволяя им отклониться в сторону… мало элегантного было в этом беге: я наблюдал с большим удивлением, не помогал, так как знал, что дядя Кристен все равно справится.

И он справился. Он хорошо знал их коварные нравы, гнал их к дому, посвистывая, крича и размахивая плетью. Он был в ярости. Я никогда не видел его таким, он никогда не бил животных. И наблюдать за тем, что происходило, не доставляло особой радости. Я слышал, как он кричал им вслед проклятия, и плеть так извивалась, что воздух наполнялся пением. Но он согнал животных к воротам. Погнал дальше в коровник. Последняя корова получила сильный удар в живот: «Проклятая скотина!»

Я поспешил домой, не хотел возвращаться вместе с ним, когда у него такое настроение. Не понимал что с ним. Неприятно, разумеется, если скотина топчет посевы, но… Он никогда так себя не вел, никогда.

Я подошел к дому с сильно бьющимся сердцем, перепрыгнул через забор и сразу попал в кухню тети Линны. Пахло сладким. Она варила варенье. Стеклянные банки с вареньем стояли рядком на кухонной стойке. Оса кружила под потолком, потом переползла на окно.

— Он загнал их!

Она сидела за накрытым к ужину столом. Стояли тарелки и стаканы, лежали бутерброды. Она не ответила и не пошевельнулась, когда я вошел. Сидела на своем обычном месте, но будто никого не ждала, голова тяжело покоилась на одной руке, глаза были закрыты. Одинокая слеза упала на стол. Я увидел письмо там, где сидел дядя Кристен. Почтальон, вероятно, пришел сегодня поздно. Адрес на конверте был написан синими чернилами. И на кухонной стойке, ближе к дверям, стояло небольшое ведро с молоком, поблескивая по краям, будто в нетерпении ожидая дальнейшей транспортировки.

 

14.

Все последующие теплые дни мы возили сено. Он поднимал сено с тяжелых подставок, где оно лежало и сушилось, и бросал в телегу, а я утрамбовывал. Было невыносимо жарко, мы обливались потом, но он не знал усталости. Теперь я уже не сидел верхом на возу, как в прежние годы, когда был поменьше. Я брел позади телеги, чувствовал, как ноги набухают в мокрых от пота кроссовках, мечтал о тени и стакане холодной воды. Но он не хотел отдыхать, он не нуждался в отдыхе: бросал и бросал сено уверенными и привыкшими к работе руками, потом ехал и вываливал огромные снопы высушенного сена на пол в амбаре. У меня кружилась голова от этой тяжелой работы. Но мне нравилось наблюдать за ним, за его честным трудом, и я почти забыл о своих подозрениях. Такой мужчина, как дядя Кристен, без устали трудившийся день за днем как бы не мог ухаживать за молодой женщиной, одиноко живущей в доме поблизости. Не укладывалось в голове. Дядя Кристен снова стал для меня старым добрым дядей Кристеном, когда он неутомимо взмахивал вилами и бросал мне на воз сено.

Однажды довелось случайно увидеть знаменитый шрам. Его укусил слепень, и он подвернул штанину брюк и немилосердно расчесывал место укуса. Рубец в палец толщиной, красовался полумесяцем, охватив почти всю икру ноги. Это был шрам, который он, вероятно, демонстрировал перед Катрине. Вечером того дня я взял свой нож и сделал надрез на руке, длинный и глубокий, кровь потекла сразу… Пусть не думает, что только он смелый, стойкий боец-храбрец…

— Что у тебя с рукой?

Мы вместе ремонтировали изгородь. Ночью лил дождь, поэтому пришлось сделать перерыв в уборке сена. Тучи заволокли все небо, но было тепло. Мы энергично стучали по дереву кузнечными молотками. Привезенные доски лежали штабелем, сильно пахли, казалось, будто от тепла смола вытопилась из плотного дерева, хотя солнце только изредка показывалось.

— Не девчонки ли тебя поцарапали? Ха-ха…

Он увидел ранку на моей руке, рассмеялся, но как-то неестественно. И я вдвойне рассердился на него за этот панибратский тон. На что он намекал? Намекал на связь с кем-то? Ревновал? Разговаривая так, он нисколько не походил на доброго крестьянина, которым я гордился. Нет. Это был мужчина в возрасте, пытающийся молодиться, вызывающий подозрения, совершающий все возможное для заманивания молоденьких девиц… Катрине! Я повторил про себя все ее слова, воспроизвел в памяти минуту за минутой, движение за движением в тот наш памятный вечер. Нет, она не может вести себя точно так с другими, как со мной! Не может! Я не верил. Однако… Последние два вечера он снова ходил к ней с ведром молока… Потом его темперамент, работает, точно сумасшедший. И когда он так говорит…

Я держал, а дядя Кристен бил. Мы взмокли от пота, не разговаривали. Подняли, наконец, старую изгородь, в нескольких местах она была гнилой. Для собственного успокоения я решил подвергнуть его испытанию:

— Ты играешь в покер, дядя Кристен?

Он как раз в этот момент орудовал ломом, крутил и вертел то в одну сторону, то в другую.

— Покер? Нет, к сожалению. Играл можно сказать немного, когда проходил военную службу, но давно это было…

Стало значительно легче, одной уликой меньше.

Из-под камня выполз навозный жук, поспешил в сторону, торопливо, но наугад, трогательный однако в своей панике; в надкрыльях поблескивало. Забываешь, что навозники могут летать, так редко видишь их летающими. Их много на горке, они снуют туда сюда между мелкими камнями и сосновыми иглами, зарываются глубоко в борозды пашни…

Дядя Кристен стоял наклонившись вперед и работал ломом, долбил землю, поворачивал и снова поворачивал. Он казался сейчас маленьким и коренастым, ботинки были облеплены комьями желто-коричневой глины; шагая, он всегда сгибал колени на манер крестьянина. Типичная походка, когда идешь по неровному полю, по невспаханной земле — решительно, энергично, но медленно для тех, кто это видит; походка работяги, старательного навозного жука — признак жизни, почти близкой к сути бытия. Дядя Кристин был трудолюбивым навозным жуком, энергичным, надежным… забыл только, что у него есть крылья… Утешительно было так думать.

Время приближалось к полудню. Мы работали уже несколько часов. Изгородь исправили. Солнце стояло в зените, настоящее пекло. Он выпрямился:

— Давай пойдем и окунемся!

— Окунемся?

— Да, в запруде.

— Хорошо, я не против…

Но, на самом деле, я ужасно испугался. Вот так сразу? А как быть с плавками, они ведь лежали в чемодане? Он, действительно, думал, что мы должны…

Мы работали на самом дальнем конце поля. Мельничная запруда находилась неподалеку, прямо на другой стороне, в пяти-десяти минутах ходьбы, не больше. У него тоже не было с собой плавок. Действительно, думал он…

— Окунемся быстро перед обедом.

Он очень оживился, взбодрился от собственного предложения, и мне ничего не оставалось делать, как показать себя мужчиной и следовать за ним.

Мы оставили инструменты и пошли. Он — впереди, а я боязливо за ним: спасенья нет.

Мельничная запруда блестела и сверкала, отражала полоски неба меж тенями под узкими берегами. Ни ветерка. Ни звука. Природа будто замерла. Ничто не мешало ему в осуществлении его замысла, ничто не могло защитить меня от панической неуверенности.

Мы стояли на зеленом пригорке и тяжело дышали после подъема. Он начал расстегивать рубашку, а дрозд с верхушки сосны равнодушно комментировал виденное. Я стоял, как столб, застыл в смущении. Запруда раскинулась перед нами большим зеркалом, будто бездонная. Здесь, конечно, очень глубоко. И течение… До строительства плотины была здесь, говорят, трясина, много людей и животных исчезло в ней. И еще многое рассказывали… Соблазнительная вода лежала угрожающе тихо.

— Ты, Петер, будь осторожней, когда ныряешь, понимаешь?

Он снял рубашку и положил на траву.

— Молодежь не думает о таком…

Он ответил как бы сам себе, сел и начал развязывать шнурки.

— Молодежь нынче не то, что мы. Свободна, не знает, что такое помехи, запреты…

И он посмотрел на меня, увидел, что я все еще стоял как зачарованный, не смея начать раздеваться, увидел, но не обратил внимания, потому что привлекало его нечто другое: он всматривался в ту сторону, где река расширялась и образовывала начало запруды, где в нескольких метрах отсюда, на другом берегу, виднелась маленькая зеленая полянка, окруженная деревьями и кустарниками, место, где загорала Катрине… Смотрел он действительно туда?

— Да, молодежь, — повторил он и с наслаждением вытянул на траве ноги, мускулистые мужские ноги. Запах пота. — У нас хорошая-хорошая молодежь. Создаем трудности там, где не надо мы, взрослые. У молодых надо учиться жить открыто, учиться честности и искренности…

Он снял ремень, начал расстегивать брюки. Я понял, что пока он стоял и раздевался, он как бы разговаривал с Катрине. Я дрожал от возмущения и гнева. Хотелось кричать, хотелось протестовать.

— Да, тебе Петер повезло, у тебя все еще впереди. Не упускай молодые годы. Когда станешь старым, будет поздно…

Он поднялся, брюки упали на землю. Рубец сиял белизной, как стальная бритва, выпирая из голени позади плотной икры. Рубец, которым он привлек Катрине. Рубец, на который я сам обратил ее внимание. Потом он снял трусы. Тело его тоже казалось на солнце белым-пребелым. Я старался не смотреть на него, сосредоточил внимание на пуговицах рубашки, слышал, как он прокричал:

— Ты скоро?

— Да. Секунду…

Я расстегнул для вида несколько пуговиц. Медленно стащил через голову рубашку. Солнце неумолимо жгло мои узкие плечи. Лицо покраснело, из носа потекло. Я сел на землю, чтобы снять кроссовки и тем самым оттянуть время.

— Вода не холодная!

Я осмелился снова взглянуть в его сторону. Он стоял по колено в воде. Здесь было отвесно глубоко. Он махал мне и что-то кричал. На белой груди четко вырисовывался волосатый треугольник, живот был белый и плечи белые, под мышками по-смешному коричневые пятна. Но то, на что я особенно обратил внимание, был его член, висевший между сильными, покрытыми волосами бедрами, темный, тяжелый, почти угрожающий: Что должен пережить человек, чтобы его половой член выглядел так победоносно? Умру лучше, чем покажу ему свой бледный стебелек, выставлю на обозрение свою пылкую мечтательность в противовес такому жизненному опыту. Его тело было по-молодому сильным и как бы порченым. И маленькие девичьи груди Катрине имели темные кружки от кормления. Они подходят. Хорошо подходят. Разве устоишь против такого союза?

— Ого-го!

Он бросился в воду, плескался руками, болтал ногами, вокруг него — пена.

— Ого-го! Хей! — Пронзительный крик. — Ну иди же! Здесь так хорошо!

Но я остался сидеть на траве прикованный, как девчонка в период менструации, и смотрел на него, на эту физическую необузданность, на эту молодость во взрослом мужском теле. Теперь он плыл большими размашистыми движениями рук:

— Посмотри!

Он нырнул, скрылся под водой, опять вынырнул, смеялся и фырчал, сплевывал и сморкался. Снова нырнул. Последнее, что я видел — это белый волосатый зад и пятки, исчезнувшие в темной воде. Он долго не появлялся на поверхности. Я не считал секунды, но показалось, будто он был намного дольше, чем может выдержать обычный человек под водой. Но вот он появился, отплевываясь и харкая, помахал мне рукой, прокричал что-то. Я спрыгнул вниз к берегу. Он поплыл мне навстречу, тяжело дыша и откашливаясь:

— Твой нож! — закричал он не своим голосом. — Твой нож!

Нож был сегодня при мне. Я не понял, зачем он ему понадобился, но вошел в ледяную воду как был в одежде и протянул ему нож. Он подплыл ближе. На него страшно было смотреть. На лице ужас. Ничего не объясняя, он схватил распухшими пальцами нож и бросил что-то на берег. Потом повернулся и снова поплыл.

На траве лежал кусок материи. Я поднял его, посмотрел, почувствовал, что дрожу, еще не понимая почему; правда бессознательно вдруг прошептал: Мария. Я держал в руке остаток белой тонкой материи с пришитой к ней тесьмой, окаймленной цветами; краски почти исчезли. Цветы были желтые и красные.

Дядя Кристен был далеко, нырял, всплывал со стонами и снова нырял. Я стоял у кромки воды, не шевелился, не думал, пытался во всяком случае не думать. Он нырял и нырял как одержимый, словно боролся с чем-то на дне. Потом, казалось, ему удалось получить то, что он хотел, и он начал медленно плыть к берегу, волоча за собой какой-то груз. Я знал, конечно, что… но не хотел, не смел примириться с такой жестокостью.

Он появился там, где было мелко: лицо белое, как полотно, зубы цокали от холода, дыхание тяжелое. За собой он тащил вытянутый бесформенный узел, надутая белая форма с человеческими окончаниями, кусок белой материи, нечто напоминающее голову и вокруг нее светлые волосы…

Я стоял и смотрел, словно загипнотизированный. Не мог отвести глаз. Но он взял меня за руку и сказал:

— Не смотри.

Голос был слабый и прерывистый. Он оттащил меня в сторону. Его рука на моем плече дрожала, я знал, что он был потрясен больше меня, потому что я еще не понял по-настоящему трагедию произошедшего. Он отвел меня на пригорок, туда, где мы раздевались. Его рука была ледяной, я не смел оглянуться и посмотреть назад.

— Она зацепилась за корень, — сказал он как бы самому себе. — Сидела крепко. Я должен был отрезать ножом. Отрезать платье…

Он начал одеваться. Я всунул ноги в кроссовки, начал застегивать пуговицы на рубашке. Мокрые до колен брюки повисли тряпкой.

— Но я потерял твой нож, Петер, — сказал он помолчав. — Рукоятка скользкая, и он упал на дно. Жалко…

— Ах, нож, — только и произнес я. Было все равно. Хотелось неотрывно смотреть на этот неподвижный ком на траве. Просто подмывало спуститься и подойти ближе и убедиться, что он не был тем, чем я думал, не был «мертвым», если воспользоваться этим жестоким словом из мира взрослых. Но тело мое словно сковало, оно не слушалось меня. Я занимался и занимался пуговицами.

Он оделся, стоял и ждал меня:

— Пойдем за ленсманом.

— Да.

Я справился, наконец, с пуговицами. Мог идти. Старался не смотреть в том направлении. Он сказал:

— Жалко, конечно, нож, Петер. Хороший был. Сталь знаменитая, золинговская.

Волосы у него прилипли ко лбу и вискам. Губы были почти синие, но глаза до странности мягкие и дружелюбные.

— Ничего. Ничего, что нож упал.

Затем мы поспешили напрямик через лес домой. Он шел впереди, а я, благодарный ему, чуть позади. Шел слепой дождик, светило солнце и цвели цветы. Я наступал на белые слизистые полосы, оставленные на тропинке улиткой. Никто не должен видеть моих слез.

 

15.

Из всех насекомых пауки самые, пожалуй, примечательные.

Я наблюдал за ними, в моей избушке их множество — не перечесть. Появляются они там, откуда меньше всего их ожидаешь, причем в любое время — рано утром или поздно ночью, и бегают невозмутимо и целеустремленно в определенных направлениях, к определенным местам, к своим таинственным, сугубо личностным жилищам. Следы их трудовой деятельности всюду: и на кухонной стойке, и на низком облупившемся подоконнике, и даже в переплете книги, которую я читал по вечерам. Каждое утро между прогнившим карнизом крыши и дверным косяком свисала новая изящная шелковистая сетка паутины.

В школе мы, конечно, читали о пауках, но многое забылось из того, что сейчас приобрело значение и смысл. Помню, по латыни они называются Araneae, по имени девушки Арахна, которую богиня Афина превратила в паука. Они широко распространены, в природе существует более двадцати тысяч видов. Есть пауки, которые пожирают друг друга, и есть пауки, которые живут «семьями» и «общинами». И нравы у них различные. Самка паука может носить на спине потомство, пока оно не вырастет и не станет вести самостоятельный образ жизни. Молодой паук, покидая жилье, заползает на самый верх и готовится к тому, что предстоит ему: поворачивается железами наружу, так чтобы ветер тянул из него нить паутины, которая становится настолько длинной, что, в конце концов, способна унести «хозяина» из родного «гнезда». При попутном ветре путешествие может быть длительным, составить несколько километров.

Молодой самец плетет свои собственные сети, убивает свою жертву ядом, пожирает ее и увеличивается в объеме настолько, что прежняя внешняя оболочка становится тесной, он вынужден ее менять. Совершается это в висячем положении: соединив и крепко зажав ножки под собой до тех пор, пока оболочка не лопнет на спине. Затем начинается трудоемкая работа по освобождению из нее. Для этого он должен произвести не менее шестисот рывков. Новая мягкая оболочка не спасает его от вероятной опасности, но он может пользоваться ею. Взрослый самец заканчивает прясть паутину и отправляется на поиски супруги. Находит ее и тогда происходит оплодотворение: он достает передними ножками капли своего семени и касается половых органов самки. Не совсем правда, что после спаривания самка всегда поедает самца.

Паук — удивительное насекомое, почти невесомое, скромное и трудолюбивое. Питается двумя-тремя мухами в месяц, а прядет новую паутину каждый день; с большой предосторожностью вытаскивает он заранее высчитанное количество тончайших радиусов и плетет по ним поперечные нити из уникального шелка. В ожидании добычи он замирает, висит недвижимо, рассматривая четырьмя парами глаз четыре стороны света. Его органы чувств — само совершенство, тонкие волоски на ножках регистрируют даже звуковые волны. В оконной раме висела в разорванной паутине пустая оболочка мухи, свидетельство его неутомимой смертоносной деятельности.

Да, признаюсь, мне доставляло большое удовольствие наблюдать за пауками. Они выползали из щелей и щелочек в старой деревянной избушке, не беспокоили меня и занимались своим делом. Очень сознательно. Очень искусно и успешно. Очень уверенно, не сомневаясь в поставленных задачах и достигая в конце концов намеченной цели в силу своего беспримерного упорства. Мне часто хотелось иметь паучьи качества, да, я хотел бы фактически быть пауком, а не стрекозой, хотя стрекозы — красивые, их расцветка и элегантность привлекает внимание, ими любуются. При виде пауков люди содрогаются и стараются раздавить их ногой, если смеют.

Возможно, поэтому.

 

16.

Вплоть до праздника святого Улава я не видел Катрине.

Не до нее было, после того как нашли Марию. В доме у нас все пошло иначе, не так как прежде, хотя внешне будто бы ничего не изменилось. Раньше мы тоже понимали, что ее нет в живых, но теперь это стало неопровержимым фактом, достоверным свидетельством, безжалостно уничтожившим сомнения и иллюзии.

Тетя Линна чуть не упала в обморок, когда узнала новость. Убежала к себе, закрылась в комнате, не желала никого видеть и ни с кем говорить. Вечером мы сидели в кухне за широким столом одни, я и дядя Кристен, лицом к лицу; особенно много не говорили, не хотели мучить себя лишними разговорами, ведь все было и так ясно. Боялись также оскорбить умершую, нарушить ее покой. После обеда заходил ленсман. Труп Марии доставили во двор на лошадях, а потом повезли в центр в скорую помощь. Слух о случившемся вмиг разошелся по округе. В усадьбу сбегались люди, пришли соседи, чтобы поговорить и понаблюдать. Я видел из окна кухни Йо и его отца, они стояли и, очевидно, обсуждали с другими необычное событие. Я не хотел быть снова соучастником или собеседником. Но дядя Кристен вышел и говорил с мужчинами, кивал утвердительно головой и жал руки, был любезен и почтителен к тем, кто распространял о нем истории.

Но вечером он почти не ел и почти не говорил, а когда я собрался идти к себе, он подошел к кухонной стойке и взял маленькое ведро с молоком.

— Пойдем вместе, нам по пути, — сказал он. — Я обязан принести молоко.

Из комнаты тети Линны не доносилось ни звука.

Труп отвезли на обследование. Было установлено, что Мария утонула и что она была в положении на четвертом месяце. Следов насилия, подтверждающих, что бедняжка стала жертвой преступления, не обнаружили. На утопленнице была ночная полотняная сорочка, поэтому заключили, что она сама искала свою судьбу. Хотя официально не было заявлено о самоубийстве. Я читал репортажи в местных газетах. Слышал разговоры взрослых.

Тетя Линна пролежала в постели два дня с высокой температурой. Но потом вдруг внезапно оправилась, и опять все пошло как бы привычным чередом. Только в доме стало необычайно тихо. Я понимал, что она ходила и размышляла о неопровержимом факте: Мария действительно оказалась беременной, и, значит, слухи подтвердились. И еще я понимал, что он тоже ходил и думал о том, что он — меченый.

— Что я тебе говорил? — шептал Йо. Он пришел ко мне в избушку с одним намерением, конечно, покопаться в грязи. — Разве он не был у нее? А ты все не верил, думал болтовня… Ну, а теперь? Да еще тяжелая, на четвертом месяце. Господи помилуй! Будут брать кровь на анализ. Важно, понимаешь, установить, кто отец. Доказательство. Не сомневаюсь, так и будет!

Йо сидел на моей койке и без зазрения совести возился с мошонкой, пытаясь вызвать эрекцию. Я ненавидел его, ненавидел его детский червеобразный член, не хотел заниматься вместе с ним онанизмом; придумал нечто, сказал, что нужно закончить то, что начал перед его приходом, и, в конце концов, прогнал его. Слишком взрослый я, чтобы играть с ним в такие глупые игры.

Три вечера подряд на неделе ведро с молоком для Катрине выставлялось на кухонную стойку, и я и дядя Кристен несли его по очереди до того места, где тропинка разветвлялась. Но на третий раз я не вытерпел, незаметно пошел вслед, крался за ним по пригоркам безмолвной тенью. Я хорошо знал дорожку, часто гулял здесь, но когда подошел к повороту, ведущему к ней и полоске света, льющейся из заколдованных окон, мужество и решительность покинули меня. А что было бы, если бы я неожиданно появился и наблюдал за их оргиями по раскрашиванию? Или того хуже: а что было бы, если бы меня пригласили участвовать в них?

Я продолжал свое тайное шествие за дядей Кристеном. Его светлая рубашка служила неплохим ориентиром в наступивших сумерках. Он шел спокойно, уверенно, не колеблясь и не таясь, а я за ним — крадучись, осторожно, не смея дышать, истерзанный ревностью, завистью, презрением к самому себе. Он постучал в дверь негромко, но по-хозяйски. Она открылась. Я спрятался неподалеку в канаве и смотрел во все глаза. Он вошел. Вот и все. Но мне было достаточно, достаточно для разыгравшегося больного воображения.

Я выжидал, решил пережить все, что полагается, но увидеть развязку, конец свидания (быть может, он сейчас только ради приличия ведет разговор?..), но после получаса (действительно так долго? У меня не было с собой часов) скорчившегося сиденья в канаве не выдержал, оставил свой тайник и медленно поплелся назад — усталый, разбитый, обливаясь слезами, мучимый разного рода видениями, беспомощный и ужасно возбужденный. Прийдя в избушку, утешил себя онанированием.

Похороны прошли тихо и неприметно. После медицинского обследования трупа гроб с Марией привезли к нам и оставили на ночь на сеновале. Согласно местному обычаю ворота и двери украсили сосновыми ветками. Приготовление поминального пива вывело тетю Линну из дремотного состояния, ее словно подменили, она словно освободилась от воздействия неких злых чар. Работала как заводная: мыла, скребла, терла, чистила; произвела генеральную уборку в главной усадьбе: теперь здесь все пахло, сверкало, блестело; навела порядок в других постройках. Не забыла и о моей избушке: вымыла пол, собрала разбросанные вещи, достала из-под кровати труп несчастной птички, усеянный крошечными белыми червячками. К счастью, она не обнаружила порнографический журнальчик, бесценный дар Йо, хотя постельное белье сменила. Она сновала по дому с тряпками и полотенцами, словно грусть и тоска, охватившие ее в первые дни, способствовали теперь притоку небывалой энергии.

После поминок пригласили на кофе самых близких соседей: это были Бергсхагены и Юхансены. Пришли также Йо и Герда. Йо было не узнать: волосы гладко зачесаны назад, свежевыглаженная рубашка в мелкую клеточку, вычищенные ботинки и гольфы, правда постоянно съезжавшие вниз. Герда высоко подняла волосы и уложила их пучком на затылке. После кофе сидели и говорили обо всем, только не о том, о чем думали. Потом разошлись по домам. Фру Бергсхаген насильно увела Йо домой. Шюр Бергсхаген дал что-то дяде Кристену, когда они вышли к амбару. Герда предложила свою помощь на кухне. Я был лишним. Посидел несколько минут на своем законном месте на кухонной скамье, наблюдая за двумя, молча моющими посуду. Потом в нетерпении выбежал во двор. Слышал, как мужчины разговаривали в амбаре. По-прежнему было очень жарко. Если так будет продолжаться, то нынешнее лето войдет в историю как необычное лето. И сухо очень. И для зерна плохо.

Я ждал, когда на крыльце появится Герда, подстерегал ее, боялся упустить момент, когда она закончит возню на кухне и отправится домой. Мне нужно было с ней поговорить. Странно, но она была единственная, кто в этот печальный день владела собой, хранила невозмутимое спокойствие, будто ничего не случилось. Когда пили кафе, она два раза взглянула на меня, но тотчас же опустила глаза, таинственно улыбнувшись; груди ее заманчиво возвышались под девичьим праздничным платьем. Так я сидел на крыльце и мужался в ожидании Герды.

Но когда она, наконец, появилась, я настолько растерялся, что вымолвил только «хей» и дальше не знал, о чем следует говорить в такой печальный день. Но потом все же нашел тему, слова, точно сами по себе, выскочили:

— Хочешь посмотреть, как я устроился в избушке?

— Да. Очень даже хочу!

Она ответила чересчур поспешно и с таким энтузиазмом, что я понял, она уже заранее, до встречи со мной обдумала план действий. Может, кухня была лишь предлогом, маневром, чтобы отвлечь внимание и привести этот план в исполнение?

Я шел впереди, а она неуверенно семенила за мной — выходные туфли на каблуках мешали идти свободно. Я не только нервничал, я был буквально парализован, но желание стать наконец-то полноценным мужчиной пересиливало все страхи и сомнения. Вот дядя Кристен молодился и получил то, что хотел. Хотя напрасно он ведет себя так, это же самообман. Не молод он в действительности. А что я? Почему бы мне не попробовать? После долгах размышлений и сопоставлений я понял, что требуется: нужен опыт, шрам и волосатое тело, нужен пенис как у дяди Кристена, пах, подобно грозовой туче; конечно, он согрешил с Марией, но несчастье говорило тоже в его пользу. Я намеревался сделать то же самое. С ощущением предопределенности и покорности судьбе вел я Герду по тропинке прямо к своей избушке.

— Ой, как у тебя хорошо здесь!

— Неплохо…

Я закрыл дверь и подошел к ней. Теперь мы нашли друг друга быстрее. Она сильно втягивала мои губы и стонала. Я не противился, тотчас капитулировал, старался дышать через нос и при удобном случае продвигался ближе к ее дивной груди, которая манила и притягивала. Мы пыхтели, мы сопели попеременно, будто соревновались, и наслаждались, предполагая, что пребываем в вечности.

Я решился еще на один шаг, попробовал проникнуть «внутрь», но это оказалось довольно сложным делом и, к сожалению, ничего не вышло — застежка на платье была сзади. Я ужасно рассердился и зажал ее крепко-накрепко, словно в наказание за неудобную модель одежды.

— Давай сядем, — прошептала она.

Я был не против, но едва мог сдвинуться с места, боялся нарушить очарование нашего сближения и выставить на обозрение мучительное начало эрекции.

Мы сидели бок о бок на кровати, пытались повторить, что уже было, но не сумели и упали навзничь, лежали хихикая в таком странном положении. Мы лежали! Сбылась давнишняя мечта! И быстрее, чем предсказывал это однажды мой однокашник. Сердце бешено галопировало от ужаса, от ожидания, от беспомощности: я знал, что дальше произойдет, хотя в кинофильмах, как правило, именно на этом месте действие заканчивалось. Я высвободил руку и протянул ее вниз: к ноге, к мягкому и теплому бедру, к таинственному месту повыше колена; она не противилась, только стала дышать чаще и напряженней, будто мое осторожное прикосновение заключало в себе нечто болезненное, нечто, чего она не могла вынести. Теперь пришла моя очередь втягивать ее губы, а рука продвинулась еще немного наверх. И снова никаких возражений. Рука продолжала движение — смелее, настойчивее, быть может, продвигалась слишком быстро и зашла слишком далеко («Делай это постепенно, — советовал мой однокашник, — ты должен обмануть их, так чтоб они как бы ничего не заметили»…), потому что она начала шевелиться и беспокойно двигаться:

— Не надо, Петер…

Я раскаивался, я знал, что зашел слишком далеко, ведь нельзя вот так сразу…

— Понимаешь, у меня менструация.

Менструация? Чтобы это могло быть такое?

— Менструация?

— Да, ты же знаешь, что это!

Да, разумеется, я знал, когда немного пришел в себя. Я был сражен, посрамлен… этакий грубый и отвратительный нахал.

— Извини. Я… я не знал…

— Но это пройдет через несколько дней.

Значит, она не сердилась. Она извиняла меня. Она говорила просто и без ужимок. Это я был потрясен и испуган, да, почти до истерики.

Я слегка ослабил объятие. Опустился на локти. Смотрел на ее честное лицо, снова осторожно положил руку на грудь; интересно, как быстро привыкаешь к интимности в таких вот делах!

— Ты сказала, что тебе нужна помощь, письмо написать…

Мы должны говорить теперь о другом, найти тему, интересную и увлекательную.

— Не актуально больше, понимаешь. Я сама справлюсь. Не так уж трудно. Кроме того, я порвала с ним.

— Порвала?

— Да, я порвала с парнем, которого встретила в прошлом году в гостинице. Он написал письмо, но мне безразлично. Я ответила ему и сообщила, что у меня есть друг.

— Друг?

Я знал, на что она намекала, и вспыхнул от гордости и восторга.

— Мой друг это ты, понимаешь? Она хихикнула и спрятала лицо в выемку на моей шее. Ты был всегда моим другом!

И, помолчав, добавила:

— Но мне пора домой.

Мы еще некоторое время целовались и катались туда сюда по узкой койке.

— Наверное, ужасно, что мы занимаемся такими делами как раз в этот день…

— Ужасно, конечно!

Я радовался, потрясенный и ошеломленный. Я ликовал, ликовал гордостью победителя. Ведь почти стал мужчиной!

Но вечером я опять превратился в статиста в драматической сцене между двумя людьми. Ведро с молоком стояло на кухонной стойке. Оно было вызовом, провокацией, причиной молчания и недомолвок в доме. Пока она, не вытерпев, спросила:

— Чего не идешь?

— Ты же знаешь, молоко для малышки… — В голосе его слышалось возмущение и усталость.

— Ты хотя бы подумал, что другие скажут, особенно в такой-то день, как сегодня. Мы же Марию… — На ее лице появился ужас, словно окна распахнулись, и уютная кухня наполнилась вдруг холодом небытия… — Марию, ведь, похоронили сегодня.

— Кто скажет? Бабы сплетницы в деревне?

— Нет, есть еще и другие… — прошептала она почти неслышно со слезами на глазах, однако быстро овладела собой.

Симптомы начинавшейся драмы были налицо. Но она взяла себя в руки:

— Ты! — закричала она вдруг, так что мы оба вздрогнули. — Ты думаешь, что недостаточно у нас несчастья?

Это было обвинение, открытое и гневное! Теперь разверзлась бездна, сейчас стены и крыша обрушатся и раздавят нас! Гибель неминуема! Но он отпарировал ей:

— Я думаю, что ты нисколько не лучше меня, в несчастьях нашего дома ты тоже виновна, — ответил он возмущенно и гневно посмотрел на нее. Она застонала и побрела к дверям.

В кухне остались я и он. Внешне нельзя было сказать, что он только что прогнал свою жену. Он умел владеть собой. Контроль, самое важное в мире качество. Вот и я держал себя под контролем, когда сжимал мягкие груди Герды и когда соблазнял ее. Да, я проявил редкое самообладание. От этой мысли стало приятно. Но что моя воздержанность по сравнению с тем, что произошло сейчас на кухне?

Наконец он посмотрел на меня:

— Петер, ну а ты веришь, что говорят обо мне. Или?.. Он хотел снова втянуть меня в свои дела, привлечь на свою сторону. Я отказался:

— Не знаю, ничего не знаю. Кто тогда?

У меня была привилегия незнания, у меня было право на незнание, право пятнадцатилетнего подростка. Возраст служил мне маскировкой моей невинности и детскости, моим якобы равнодушием к миру взрослых… Не видел, мол, не слышал, не интересовался…

— Не знаю, кто же тогда…

Он вдруг сник, сидел такой беспомощный, такой жалкий… и очень походил на отца. Однако, несмотря на очевидный отказ с моей стороны, я не смог долго противиться, под ногами — точно трясина, зыбкость в теле, неустойчивость в душе… Во мне росла симпатия к нему, симпатия к этому мужчине, волосатому, отмеченному шрамом, с пенисом и мошонкой как гроздь гнилых ягод, к мужчине, который бесстыдно использовал свое мужскую силу, чтобы ввести в заблуждение и соблазнить молодых девчонок, к мужчине, который обманывает свою жену и позорит свое супружество. Этот мужчина пробудил во мне симпатию!

— Прости, забудь, что я сказал. Он разговаривал как бы сам с собой, меланхолично смотрел на меня, на стол, где все еще стояло блюдо с бутербродами и стаканы с молоком с желтыми кругами сливок на поверхности.

— Обещай только, что не поверишь слухам. Безразлично каким. Ты же знаешь, как люди любят болтать и болтать. Не знают точно, но мешают все воедино. Не поверишь? Обещай мне, Петер?

— Обещаю, — заикаясь промолвил я. Сдался сразу, без боя.

А почему? Я почувствовал неподдельную горечь в его голосе, он очень, очень в этот момент походил на отца. Он просил меня поддержать его в трудную для него минуту. Он был моим дядей, добрым и симпатичным. Навозным жуком с честными руками и с комьями земли на сапогах, и я не хотел, не мог поверить, что он способен причинить кому-нибудь зло. Но в слухах было много правдивого: Мария была беременна, не исключено, что он отец ребенка, с тех пор как пошла молва, с тех пор как пришло анонимное письмо, и тетя Линна обвиняла его каждым своим жестом. И хотя Герда думала, что Мария сама отчасти виновата, но разве это что меняет?

И потом он и Катрине… Я не хотел верить, не смел. Веских доказательств ведь не было, одно лишь воображение, самовнушение, ответная реакция на его поведение. Но какие нужны доказательства? Наоборот, многое говорило, что именно я интересовал ее. Сегодня я получил подтверждение своей привлекательности, своей власти над женщинами. Разве она не доверилась мне? Не помахала мне рукой?

Я быстро встал из-за стола, сказав, что устал, хочу прогуляться. Он пожелал мне доброй ночи и остался сидеть в кухне. Небо было светлое, почти белое над верхушками деревьев.

Когда я уже подошел к избушке, услышал, как хлопнула входная дверь. Вечером каждый звук раздается громче обычного. Вот открыли и закрыли ворота. Признал его шаги на тропинке. Снова он находился в пути с ведром в руке: в сумерках навозные жуки летают медленно, тяжело и жужжа, что делает их видимыми для многочисленных врагов. Я сам как-то раздавил жука, раздавил палкой. Это случилось под вечер, мы играли в парке в лапту. Была моя очередь бросать, и тут выполз он, жук, большой и отливающий голубизной, видимый на дальнем расстоянии. Он летел прямо на меня, беспечно жужжа; я подстерег его и ударил палкой — раздался треск и брызнул белый сок и — прямо на меня. Пустая оболочка упала поодаль. Настоящий мастерский удар, демонстрация силы и меткости! Я остался доволен собой. Насекомые тогда для меня были лишь насекомыми. Не больше.

Я зажег лампу и лег на койку, попытался думать о другом, нежели о душевной тоске; постарался смеяться над самим собой, рассказать самому себе, каким воображалой и мечтателем я был, пользовался успехом у Катрине… попытался думать о веселом, о теле Герды, о ее груди, теплой и податливой, о бедрах, мягкости выше колена, да, я отважился зайти так далеко… волосяной покров, нет, невозможно воспроизвести все, однако, понятно, предстояло… («Но это пройдет через несколько дней»); она обещала мне…

Я поискал рукой под матрацем, хотел достать похабный журнальчик Йо, чтобы сравнить, увидеть свою несостоятельность, но рука натолкнулась на что-то другое, не журнал, нет, бумага. Это было письмо, написанное большими неровными буквами. Женский почерк. Я развернул его:

«Мой самый дорогой Кристен!..»

Письмо, адресованное дяде Кристену. И я понял: Оно! Письмо! Мистическое письмо, придуманное мною; письмо, которое они искали, письмо, которое, возможно, объясняло случившееся этой весной в Фагерлюнде. Наконец-то! Глазами пробегал от одной строчки к другой; был потрясен, взволнован, читая вырванные из контекста слова и предложения, но общий смысл их был понятен, теперь нетрудно было представить трагедию несчастной Марии, их отношения. Я читал при свете тусклой лампы:

«Мой самый дорогой Кристен. Знаю, не должна писать тебе, достаточно огорчений причинила тебе, как это… попала в ситуацию, которую не в силах вы… лучше будет, если я исчезну, не хочу больше обременять тебя… решилась я на это… знай, так будет лучше, не спрашивай, почему, я знаю… ты всегда был ко мне расположен, не сомневаюсь, ты взял бы ребенка к себе, как своего, я знаю, что ты хотел… но нельзя… будут одни неприятности другим… Так что прости меня… что болтают в деревне, я не могу поправить. Сделала это, сделала, потому что люблю тебя, ты знаешь… бесконечно, бесконечно люблю. Но теперь всему конец… ты не вини его… даже если ты не расположен к нему. Он был ко мне добр и ласков… чем народ говорит о нем… прощаюсь с тобой, дорогой Кристен. Не гневись. Так лучше. Навсегда твоя Мария».

Я не спал. Лежал с открытыми глазами и всматривался в ночные потемки за окном. Я видел, как стало темно и видел, как стало светло; медленно проявились какие-то контуры, как тени на грубошерстном сукне, видел новую прочесанную на машине шерсть между ними, и вертикальные стволы со светло-серой корой, видел ветки и листья, бледную полоску неба. Было тепло, я прислушивался. Лежал и прислушивался к звукам… ворота, дверь в доме. Прислушивался к лесным ночным звукам. Но ничего не услышал, я плакал.

Я плакал, думая о Марии, о любви, которая никогда не бывает взаимной, о надежде, которая никогда не исполняется, я плакал также, думая о нем, о моем ни в чем неповинном дяде Кристене, к которому все были несправедливы, но который однако же был виновен… показалось, что он прошел мимо избушки, закрыл калитку. Я не спал, ни на секунду не сомкнул глаз; лежал, прислушивался и плакал, и снова слушал и всматривался в темень, которая медленно превращалась в рваное сукно. Видел пепел, видел вьющийся дымок в трубе, видел привидения, отражение света. Я думал о своей власти теперь, когда нашел письмо, которое реабилитировало его. Но что мне делать? Заслуживал ли он реабилитации, после того как он вел себя так? Я думал о Катрине, о ее глазах, рте, голосе, кудрях… видел как наяву ее груди с темными кружочками и его, исполнявшего мужские обязанности в течение ночи (и сколько таких ночей у него было), исполнявшего вопреки всему. Я чувствовал себя его жертвой, будто его руки, его губы, его сладострастие осквернили мое тело и мои беззащитные юношеские порывы, мечтания о любви и взаимном доверии, о свободе! Нет, невыносимо! Я плакал. Он был преступником, палачом, жестоким злодеем. Я ненавидел его.

Я заснул лишь, когда дрозд начал издавать звонкие трели с верхушки сосны под моим окном, когда солнце раскинулось плотной завесой и отдыхало, набиралось сил, прежде чем ниспослать свои лучики вниз, в лес, и начать палить. Рассветало.

 

17.

Я увидел Катрине на празднике святого Улава. Она стояла в гурьбе взрослых парней, смеялась и танцевала то с одним, то с другим. Йо и я скромно стояли, прислонившись к низенькому забору, специально воздвигнутому вокруг деревянного настила для танцев, тоже специально сооруженного по случаю праздника на лужайке перед Домом культуры, и с любопытством рассматривали оркестр на возвышении — нечто вроде сцены, — танцующие пары, толпящуюся молодежь, разгуливающую и отдыхающую после очередного вальсирования публику.

Вечерело, однако было еще довольно светло. В воздухе чувствовалось дыхание угасающего зноя, отзвук жгучей дневной сухости, и терпкие запахи лета сливались с музыкой, с заученными движениями танцующих. Люди приходили и уходили, теснились кучками. Голоса — громче, тише, переходящие в шептанье. Сумеречное время настраивало на определенный лад.

В полночь зажгут огромный костер. Ритмичные скольжения в танце (и она теперь с одним парнем из Вестлиа, кружилась то изгибаясь, то раскачиваясь, такая маленькая… ей нужна, конечно, моя помощь, моя нежная защита, моя беззаветная преданность! «Смотри, она, — прошептал Йо. — Дьявол!» Он проследил направленность моего взгляда и теперь не спускал с меня глаз.), гипнотизирующие искрометания ударника на сцене, раздутое лицо саксофониста, сладкие аккорды гармоники, могущие вызвать гусиную кожу даже на самых крепких руках: танец в ночь на святого Улава. Мы жадными глазами следили за всем, боялись упустить нечто важное и интересное.

Но она меня не видела.

Мы стояли рядом, почти впритык и неотрывно взирали на танец, дивились прическам музыкантов и с наслаждением вдыхали аромат травяного покрова и свежевыструганного дерева. С испугом и с завистью рассматривали кучку парней на лужайке, образующих плотный заслон для трех-четырех избранниц (и она была среди них, моя прелестная, маленькая Катрине, моя благородная девушка-женщина, философ, в кругу этих грубых вульгарных крестьянских парней…). Оттуда, из этой спаянной монолитности, неслись крики и смех. И нам тоже очень хотелось туда, хотелось быть с ними, однако разница в возрасте казалась непреодолимой — всем им было лет по восемнадцать-девятнадцать. Но мы не скучали и не печалились. Висели буквально на заборе, хихикали и веселились на свой манер; наблюдали за парами что постарше, которые несмотря на все старания постоянно сбивались в такте, посмеивались и потешались над ними, вновь и вновь хихикали, полагая, что были под хмельком.

Йо появился у меня в избушке в полдень с двумя бутылками крепкого пива, украденного в отцовском подвале. На нем была хорошо выглаженная рубашка (та же самая что и в день похорон) в мелкую клетку, длинные брюки, а волосы с помощью воды были гладко прилизаны. Я не сомневался, что выпить ему хотелось для храбрости. Ведь он впервые увидит Катрине, не в фантазиях своих, а наяву! Кроме того, вообще не мешает «подкрепиться», если отважился участвовать в таком празднике!

Мы опорожнили две бутылки пива и тотчас почувствовали желанное легкое головокружение. Теперь нам было море по колено! В чрезвычайно приподнятом настроении, самоуверенные мы схватили велосипеды и покатили, покачиваясь и петляя, по дороге, стараясь держать фасон; но у Дома культуры наше целеустремленное движение было приостановлено толпой людей, заблаговременно пришедших на праздник. Мы поставили велосипеды и нашли себе укромное местечко у забора вблизи оркестра.

Собралось много людей, время шло. Сумерки как бы сгущались и уплотнялись, обволакивая нас, хотя было еще довольно светло. Голоса звучали громче и громче. Одни располагались на пригорке, расстилали на траве пледы и пиджаки с блестящей серебристой подкладкой; доставали термосы, маленькие плоские бутылки с крепкими напитками передавались по кругу. Другие толпились у танцевальной площадки. Из карманов торчали бутылочки. Смех со всех сторон. Вот объявили перерыв. Музыкальные инструменты заслуженно отдыхали, лежали поблескивая на сцене. Многие устремились в здание Дома культуры, где работал буфет. Я не заметил, как исчез Йо, потому что был занят наблюдением за ней. До начала перерыва она танцевала с одним местным парнем, теперь же они примкнули к группе друзей. Он полуобнимал ее. Мне же померещилось, будто его грубая рука лежала на ее обнаженном теле. Нахал какой, что позволяет себе!

Я стоял как неприкаянный, не смел двинуться с места. Может, она все же посмотрит на меня? Может, встретимся глазами? Получу ли я, наконец, долгожданное подтверждение? А что если потанцевать с ней? Глупец! Стоял и надеялся, что она подойдет и пригласит. Проклятая самонадеянность! Смешно! Кавалер же обязан приглашать даму… Но отважиться подойти к шумящей компании и пригласить девушку, которой уже за двадцать, а тебе всего лишь пятнадцать, на танец?.. Боже упаси! Это ведь не школа танцев, где все происходит в согласии с установленными заранее правилами вежливости и любезности. Нет, здесь царил вызов; любовное двоеборье под музыку, кружение и метание по деревянному полу, изготовленному из сосны и все еще пахнущему смолой; специальное сооружение по случаю праздника. Здесь была борьба. Здесь мужчина держал свою девушку за талию, и она, как бы защищая себя, клала руки то на плечи партнеру, то на грудь ему, то обвивала ими его шею. Создавалось расстояние, видимое и ложное, на самом деле — полная самоотдача.

Я размышлял вполне трезво, влияние алкоголя не ощущалось. Может его вообще и не было? Внушил себе, вообразил? Новая нейлоновая рубашка, которой я очень гордился, почему-то неприятно липла к телу. Хотелось уйти, но хотелось и смотреть, стать участником празднества. Я пришел сюда добровольно. Люди все прибывали и прибывали. Шум, гам. Волнение, возбуждение. Словно электрический заряд прошел по танцплощадке, скопившаяся человеческая энергия искала выхода. Я покрутил боязливо головой в поисках Йо, но вместо него разглядел в толпе молодых девчонок Герду. Она не видела меня, смотрела куда-то в сторону. А может просто не желала признать в этот праздничный вечер? Презирала? Считала неподходящей кандидатурой? Она стояла ко мне спиной, на ней была цветная блузка, белая расклешенная юбка, широкий вязаный пояс плотно стягивал талию; так одевалось большинство молодых девчонок, это было модно или, по крайней мере, было модой. Ее русые волосы свисали до плеч, и в потемках казались совсем черными. Подумал с тревогой, красилась ли она сегодня?.. В толпе девчонок захихикали, и я отвернулся.

Внезапно объявился Йо. Подошел, как всегда, с хитрющим выражением на лице:

— Я встретил тут одного знакомого. У него есть шнапс. Хочешь? Пойдем!

От него действительно пахло чем-то спиртным и сладким. Я согласился, но без особой охоты. Шел, словно на Голгофу.

— О’ кей.

Он указывал дорогу. Пришлось продираться сквозь человеческую массу, смеящуюся и галдящую. Немного поодаль, вокруг небольшой полянки росли березы. Здесь стояла скамейка. На скамье вплотную сидело несколько парней, и они явно скучали. Я видел их раньше, но по-настоящему не узнал никого. Волосы у всех были на один манер прилизаны и похоже было, что из воскресной одежды они давно выросли. Все были моего возраста и чувствовали себя, как и я, одинаково беспомощными и неприкаянными:

— Хочешь затянуться?

Мне протянули пачку с сигаретами. Йо алчно схватил одну. Я отказался, не хотел выставлять на всеобщее обозрение свой душераздирающий кашель. Йо зажег сигарету, затянулся и выпустил дым, сплюнул, ухмыльнулся, явно был в хорошем настроении духа; он во многом походил на меня, только был еще моложе и глупее.

Парень с лошадиным лицом по имени Кристоффер получил, наконец, требуемую бутылку. Мы пили. Сладковатый на вкус напиток и не такой уж крепкий, как думалось. Потом снова пили. Йо смеялся, ругался, беспокойно крутился и вертелся. Снова заиграл оркестр. Танцевальная площадка заполнилась парами. Мы распили бутылку, и Кристофер брезгливо выбросил ее в кусты. Мне стало тепло и приятно, блаженное состояние. Отчего? От опьянения, которого я страшился и одновременно жаждал? Нет, не может быть, ведь я твердо стоял на ногах… значит, не в этом причина. Йо до упаду хохотал над очередной шуткой. Мне тоже стало весело и смешно. Но вот он наклонился к одному самому несимпатичному из всех парней и прошептал что-то довольно громко, злобно посмотрев на меня:

— Петер говорит, что он увивается за городской девчонкой!

— Не болтай! — закричал я, тотчас разгневавшись, горько сожалея, что однажды проговорился и в общем-то предал свою мечту этому несносному ветреному мальчугану.

— А что разве не жался с ней?

Он не думал молчать, подмигивал товарищам, которые с недоверием и любопытством уставились на меня.

— Да… Но ничего особенного…

— А разве не купались голыми днем в Мельничной запруде?

— Нет, не купались, только…

— Но ты же увидел ее одно место, самое интересное? Он наслаждался своей превосходством и моим унижением.

— Да… но…

— Гулящая! — взревел Кристоффер, вытирая мокрые губы тыльной стороной ладони.

— И еще говоришь, что ты не прилип к ней? Ха-ха!

Другие тоже засмеялись, пьяные, исполненные ожидания. Йо ликовал. Его пронзительный взгляд испепелял меня, в нем читались месть и зависть. Теперь он мог делать со мной что хотел. Мало-мальская ложь, доверенная ему, незначительное преувеличение обратились теперь против меня. Мальчишеский инстинкт не обманул его. Он причинил мне боль. Он понимал, что время расплаты наступило. И наслаждался. Закружилась голова, тошнота подкатила к горлу, пересохло во рту…

— А он еще и не танцевал с ней! А сказал что будет! — Йо ликовал. Под влиянием сладковатого шнапса Кристоффера? Он-то, который учился танцевать венский вальс в амбаре, он-то, который обливался потом! Другие одобрительно кивали головами, посмеивались. Боже мой, чего я жду? Я, к которому Катрине благоволила… Катрине, девушка моей мечты… Ведь любой посчитал бы за честь назвать ее своей…

Мне стало так не по себе, что я воспринял эту хихикающую провокацию парней, как спасение, как выход из сложившейся, невыносимой для меня ситуации. Что может быть еще хуже? Стоять вот так на одном месте и подвергаться нападкам этих крестьянских дурней?

— Если хотите, могу и покружиться с ней… — лихо заявил я.

У Йо сразу поубавилось самонадеянности и превосходства. Но другие продолжали сидеть, оперевшись локтями о колени и выражая полное недоверие. Однако какое мне дело до этих смутьянов? Голова, словно ватой набита, полное безразличие. И я решился. Повернулся и пошел — может, не совсем твердым шагом, несколько неустойчиво, как мне казалось, но я был очень доволен этим — к танцевальной площадке. Мне казалось, что они последовали за мной, но, конечно, на расстоянии.

Народу собралось видимо-невидимо. Продвигаться вперед было делом нелегким. Приходилось постоянно маневрировать меж празднично одетыми людьми, которые почему-то стояли группами… музыка, танец, зажженные недавно прожектора. Катрине не видно. Там, где она раньше стояла в окружении своих бравых кавалеров, теперь кучками теснились незнакомые люди, не протолкнуться. Оркестр играл фокстрот, и я споткнулся о край доски ярко освещенного танцевального пола. Нет, ее не видно. Прошел до самого забора. Может, она танцует? Я толкал, меня толкали, но я настырно двигался вперед, безжалостно расталкивая всех; оттолкнул в сторону кого-то, пробормотал извинение, но глаз от танцевальной площадки и танцующих не отрывал. От выпитого давило в голове, какая-то дымка перед глазами, но концентрация внимания необыкновенная: только вперед, вперед… снова натолкнулся на кого-то, на этот раз — девчонка, прохрипел стыдливо извинения и хотел дальше…

— Петер!

Это была Герда. Герда, на которую я случайно налетел. Подруг поблизости не было. Можно считать, что спасен.

— Петер, ты выпил!

— Заметно? — В голосе слышались и гордость, и облегчение, и я рассмеялся, сам не зная почему.

— Заметно? Еще бы! У тебя лицо совсем белое, а идешь как настоящий пьяница!

— Ах, ах… — Я глупо ухмыльнулся. Подумать только, все видят, что я выпил. Это же великолепно!

— Послушай, давай потанцуем?

— Но ты сможешь? Двигаться?

Она, должно быть, засмеялась, во всяком случае, улыбнулась, а я стоял и старался не выказать безудержную бесшабашную веселость, вдруг охватившую меня.

— Естественно. Пойдем!

Она хотела со мной танцевать, я понял это. Я видел, что она накрасила рот красной помадой, а ресницы и брови — черной тушью, но сегодня меня этим не возьмешь. Наплевать мне на женские штучки!

— Тогда идем!

— Хорошо, ты такой, такой…

Она согласилась со мной танцевать. Я схватил ее за руку, поскольку это разрешалось, когда танцуешь, и мы стали протискиваться вперед к опасному, ярко освещенному полу танцплощадки. И не успели оглянуться, как мы уже стояли в середине и пытались занять нужную позицию. Оркестр играл «Дым затмевает ваши глаза». Я обнял ее за талию и начал осторожно продвигать в том направлении, где, как мне казалось, было больше всего танцующих. Удалось это осуществить без особого труда, многие еле держались на ногах, толкали нас, а мы толкали их. Все как положено. Рука, которую я держал в своей, была теплой, моя другая рука покоилась на широком вязаном поясе. Она смотрела почему-то не на меня, а в сторону (может, искала подружек), но танцевала прижавшись ко мне и с необыкновенной легкостью следовала за теми неуверенными импровизациями, которые я себе позволял, чтобы скрыть внезапное путанье в танцевальных па. Все равно я был на вершине блаженства, понимал, что получалось — и неплохо. Ведь это я, пятнадцатилетний подросток, а никто другой, участвовал в официальном мероприятии и танцевал с восемнадцатилетней девушкой по имени Герда, которая к тому же была в меня «влюблена». Не иначе, как подвиг с моей стороны, и немудрено, если голова слегка кружится и двигаешься иногда не так, как положено. И еще одно важное открытие: чувствуешь себя уверенней и свободней, когда ты находишься в массе, среди танцующих или среди зрителей; ты как бы растворяешься, исчезаешь в толпе и не доступен для скрытого наблюдения; разница лишь в том, что нужно набраться мужества пройти через всю площадку и взять за талию стоящую перед тобой девушку, если желаешь потанцевать…

Музыка смолкла. Сразу стало свободнее. Мы стояли в нерешительности, не знали, что нужно сказать и куда нам идти.

— Еще один танец?

Я отважился задать этот вопрос, потому что алкоголь еще не совсем выветрился, голова чувствовалась как шальная, мужество не иссякло, к тому же казалось самым верным и надежным оставаться там, где мы стояли. Боязно было подумать куда-то идти, о чем-то говорить, не совсем понятно, что полагалось делать после танца на таких публичных мероприятиях. Кружиться здесь на площадке означало для меня нечто большее, нежели танцевать одному танго ради забавы в городской квартире.

— Потанцуем еще? Не против?

— Если хочешь…

Она продолжала оглядываться по сторонам, словно искала кого-то, но при этом не забывала прижиматься ко мне, иногда даже ее рука касалась рукава моей рубашки.

— Катрине тоже здесь. Мама сегодня присматривает за малышкой.

Ах, Катрине, я засмеялся, потому что почти забыл и о ней, и о своем дерзком намерении танцевать с ней. Сейчас мне казалось это не важным, хотя я и стал посматривать на танцующие пары. Но ее не было.

Следующий танец был вальс, и я, не раздумывая, протянул руку, чтобы пригласить ее на свой педантичный, быть может, не совсем галантный манер, потому что страстно желал вновь обвить рукой ее девичий стан и потому что не хотел покидать танцевальную площадку. Здесь было приятно и надежно. И тут я увидел Йо. Он висел на низком заборе невдалеке от того места, где мы с ним стояли, и с раздражением наблюдал за танцующими. Он не видел нас. Герда стояла и ожидала, такая чужая с помадой на губах и с черными ресницами, но покорная, многообещающая. Вокруг нас уже начали кружиться. Некоторые вальсировали неэстетично, крича и притоптывая ногами. Мне пришла в голову безумная идея: я схватил ее обеими руками за талию и пошел водить кругами, я ведь хорошо танцевал венский вальс. Она слегка отклонилась назад, но улыбалась и держала одну руку у меня на шее, а другую — на плече. Так мы танцевали. И я специально вел ее к тому месту у забора, где стоял Йо, знал, чем заткнуть ему его поганый рот. Когда мы приблизились, я осторожно притянул к себе Герду, почувствовал, как ее ноги следовали параллельно моим, и наклонил голову так, что моя щека касалась ее надушенных, покрытых лаком волос. Расчет был правильным, ход оправдал себя. Он увидел нас, и его дерзкое лицо позеленело, превратилось в маску, выражавшую изумление. Я торжествовал. К тому же Герда, когда мы почти вплотную провальсировали мимо него, обняла меня за шею и слегка сжала. Его товарищи тоже стояли там. Величайшая для меня радость! Пусть станут свидетелями его посрамления! Мы танцевали прижавшись, тело к телу, щека к щеке. И продолжали танцевать так, даже когда миновали этих глазеющих в недоумении зевак, даже когда они уже не могли различить нас в толчее танцующих, даже тогда мы продолжали наше тесное интимное сближение; я чувствовал, как ее ноги прильнули к моим на манер, который невозможно было описать: так никто не прижимался ко мне в танцевальной школе. Воспринимать малейшее движение ее тела, как своего собственного, в этой среде незнакомых людей давало некоторое ощущение неуверенности, но одновременно и наивысшего блаженства, предчувствия близости неизвестного, давно желанного и фантастического; я никогда раньше не воспринимал танец как повод для соединения бедер и нижней части тела; фактически эти совместные шаги можно было рассматривать как стремление к деликатному массажу, с точки зрения анатомии, самой высшей стратегической области, и результат не замедлил также сказаться: я достаточно сильно смутился, когда представил, что она явно чувствует нечто твердое у своего живота, но легкая тошнота, всегда спасавшая меня в затруднительных положениях, выхолостила боязливое предчувствие о дерзости, о несдержанности, о неумении управлять собой. Но не по своей воле получилось так, да еще при исполнении венского вальса. А она, она держала теплую руку на моей шее, прямо у корней волос, и ее волосы пахли лаком и парфюмерной водой, и нижняя часть ее тела послушно следовала за моей, как тень следует за солнцем. А, быть может, ей это нравилось? Подобная дерзость? Была ли Герда опытной в интимных отношениях? Было ли у нее такое в прошлом? Чем она занималась со своим возлюбленным, с англичанином? Эти мысли пугали меня. Эта «публичная» форма сближения была чем-то иным, нежели просто обнимать и зажимать молодую девушку, целовать ее в сарае. Это был ритуал спаривания, которому мы отдавались всей душой. Она — накрашенная и податливая, я — неловкий и невоздержанный, в состоянии возбуждения, непроизвольного и неопределенного, которого я мог бы достигнуть, например, плотно прижавшись животом к стволу дерева в лесу. Лак для волос, губная помада и давление в брюках: мы продолжали танцевать, я продолжал танцевать с Гердой в блаженном кружении, позабыв обо всем на свете, а она, она танцевала, обняв меня за шею своей теплой рукой, а другая теперь лежала на груди, будто специально для того, чтобы в любое время, когда ей заблагорассудится расстегнуть пуговицы на рубашке. Над головами бесстрашно вились ночные насекомые, бездумно слетавшиеся на свет и тепло прожекторов и сгоравшие там, превращаясь в пепел…

Вот опять лицо Йо, белое, перекошенное: мы сделали полный круг по танцевальной площадке и снова оказались возле «детского» наблюдательного пункта. Он стоял теперь один, может, специально отослал товарищей, чтобы не видели нового поражения и унижения: его сестра и его товарищ вместе танцевали да каким способом! Тот венский вальс, которому он обучался в тайной надежде и желании, скрытыми под его нахальной внешностью. Я видел, как каждое мое победоносное кружение, каждый изгиб моего тела оскорбляли его, даже в большей степени, нежели если бы я танцевал с Катрине, потому что Катрине находилась вне поля нашей досягаемости; она была скорее всего нашей мечтой, а не реальной доступной личностью (во всяком случае, для него, я мог находиться в резерве), она была ареной, где скрещивались наши дикие, далекие от жизненной правды мальчишеские интересы. Нет, не Катрине, а Герда была жизненной реальностью, накрашенная и напомаженная Герда, которая, не ведая ни о чем, еженедельно купалась в прачечной, а ее брат Йо наблюдал за ней и с презрением комментировал виденное; праздничная Герда с приветливыми, честными, большими глазами, благодарная Герда, шептавшая: «Это ты был всегда»; это была Герда, которая действительно представляла для нас обоих Женщину.

— Ах, — сказала она, а может мне просто померещилось, когда музыка стихла, и мы снова стояли рядом, и я как бы не замечал, что все еще продолжаю держать ее теплую руку в своей.

Музыканты вдруг вошли в раж, пианист без промедления начал наигрывать бешеное буги-вуги, так что многие танцующие покинули танцплощадку.

— Пойдем, Петер, — прошептала она, — посмотри, все идут… я не особенно хорошо могу свинг…

Она потащила меня к дырке в заборе. Мне показалось, что все белые лица в толпе парней повернулись к нам. Я держал руку в кармане, чтобы скрыть свой позор. Но как раз там была такая толчея, что нам пришлось стоять и ждать, и вот тогда я случайно оглянулся через плечо и — увидел ее.

Она танцевала свинге Оге Брейденом, прославленным во всей округе Оге Брейденом, у которого был мотоцикл и который стал причиной несчастья Марии (но об этом знал только я. Все другие думали, что это был дядя Кристен), с Оге, соблазнителем дамских сердец из Нордмо: узкие брюки, расшитая золотистыми нитями куртка, смазанные кремом длинные волосы и манеры официанта; Оге танцевал с Катрине под дикую мелодию буги-вуги, отбрасывал ее от себя, так что ее легкая юбка взвивалась вокруг узких бедер, снова ловил и прижимал крепко к золотистой вышивке на его матерчатой куртке, бросал ее и себя в разные стороны, его длинные волосы свисали по щекам, ее — золотистым облаком окутывали бледное лицо, которое под неумолимыми лучами прожекторов смеялось и светилось от радости в свободном танце, ритме, движении, вихре… Кто мог с ними равняться!

— Она! — прошептала Герда, и мы оба уставились на этих двоих. Теперь они остались на площадке одни, словно безумные следовали тактам музыки, выделывали такие пируэты, что состязаться с ними не имело смысла. Другие уступили им пальму первенства, не смея поддаться соблазну и преступить границы посредственной умеренности. Подошвы Оге Брендена бешено колотили по доскам пола, его длинные ноги будто вращались в узких брюках, золотистые пуговицы на куртке искрились, упавшие на глаза мокрые волосы тотчас откидывались; желтый галстук победоносно взлетал над одним плечом. А она? Мы видели только ее развивающиеся кудри, иногда ее большой рот, белые зубы и глаза, сияющие от возбуждения, сладострастия («но почему?» — спросил я себя, застыв на месте и рассматривая этот спектакль), беззаботного веселья; казалось, что они вот-вот разорвут себя на мелкие кусочки под разнузданные завывания ритма буги-вуги. Каждый раз по толпе проходил стон, когда сильные руки Оге Брендена бросали ее назад, потом почти тотчас вперед, потом в одну сторону, в другую, когда ее юбка вихрилась слишком высоко, выше ее белых бедер, когда его напомаженный чуб вновь отбрасывался назад и спешно приглаживался натренированным движением руки… И все это ни на минуту не останавливаясь, в такт с джазовой музыкой. Оге в свое время плавал моряком на суднах, у него был разбит нос, руки в татуировках, если верить Йо, а моя Катрине танцевала, крутилась-вертелась, порхала рядом с ним, с этим верзилой, точно здесь был ее дом, точно это было то, о чем она мечтала, сидя одна-одинешенька в лесу — танцевать безумный свинг с местным обаятельным, но с дурной репутацией парнем. Она была в ударе, она была в экстазе, моя Катрине. Она превратила танец в некое экстравагантное цирковое представление, где все присутствующие были только зрителями.

— Посмотри на нее! Бесподобно!

Герда, как и я, была восхищена и поражена. Ей, рабыне Катрине, не хватало тех качеств, которые ее госпожа как раз воплощала в себе и что делало ее неотразимой. Дело не в том, что она была некрасивая или ей не хватало очарования, нет, но она привлекала своей доверчивостью и покорностью; вспомнил и сравнил ее вялый поцелуй и жаркое, почти как электрический заряд, прикосновение к моей щеке в незабываемый вечер, проведенный у Катрине. Где разгадка? Почему одна девушка в решающий для нее момент остается тихой и спокойной, другая сводит с ума одним лишь жестом, который в одно и то же время — несравненное доказательство, символическое обещание, сладостный намек? Герда, вероятно, чувствовала, что это так, именно это сделало ее нейтральной, смиренной, верноподданной в ее странной дружбе с Катрине.

Мы отпустили руки. Все, все присутствующие остановились и неотрывно взирали на Оге Брендена и Катрине. Прощальные завывания буги-вуги. Пианист прыгал, сцена дрожала. Саксофонист издавал протяжные, словно в забытье, звуки. Барабан ревел, готовя гибель мира.

— Господи, посмотри на них!

Это она произнесла почти сквозь слезы.

Мне тоже стало невмоготу. Тошнило, щекотало в носу, пощипывало в горле. Не смог разрядиться и утешить себя привычным способом, хотел одного — бежать, удалиться, вновь оказаться там, где все выглядело так естественно и непринужденно, где двадцати одного года девушка не поцеловала (или поцеловала?) меня в щеку и однажды приветливо помахала мне рукой, когда загорала на берегу речки. Назад к тому состоянию, где я был уверен в значении всего меня окружающего. Из темноты налетели роем ночные мотыльки, бросились на свет прожекторов и пали тотчас же мертвыми на землю.

Наконец мелодия смолкла. Оге стоял на площадке широко расставив ноги, в позе победителя, достал расческу из кармана, зачесал назад волосы. Она, еще тяжело дыша, но сияющая, словно была заряжена, тяжело повисла у него на руках, поправляла юбку, поправляла чулки. Все как во сне — сказка, фантазия. Прочь отсюда. Я повернулся и сделал несколько шагов в направлении к выходу, где толпился народ. Герда последовала за мной… но не до нее теперь. Двигался как в тумане, мелькали лица. Неожиданно для себя выделил лицо дяди Кристена — такое серьезное и такое озабоченное. Я закрыл и сжал до боли глаза. Тут началось:

Раздался громкий пронзительный крик, разнесшийся по всей праздничной танцплощадке:

— Проклятая потаскуха!

Несколько голосов:

— Городская потаскуха! Катись к себе домой, смотри за своим бастардом! Прочь!

Кричали с противоположного конца танцплощадки. Кажется, разнузданность вырвалась на свободу и пошла гулять несдерживаемая и неуправляемая. Беспокойство прокатилось волной. Идущие останавливались, перебрасывались взглядами, недоумевали, жаждали сенсации. Подуло ветром агрессивности. Одновременно, казалось, вспыхнуло веселье, говорок прошел по толпе. Вот одна женщина возле меня открыто рассмеялась, подруга ее истерически захихикала и закрыла лицо руками. Со всех концов неслось: шиканье, крик, писк, смех, возгласы. Копилась злоба. Я обернулся и увидел группу парней, один, вероятно, предводитель угрожающе жестикулировал и показывал в сторону Оге Брендена. К нему присоединилось еще несколько, стоявших позади забора. Крики и смех возрастали. Даже те, кто давно уже покинул танцплощадку, теперь возвращались, образуя собой «живую изгородь». На лицах — жажда мести и зависть, кричали и улюлюкали: «Прочь!» — «Стыд!» Я вдруг понял опасность сложившейся ситуации. Интуитивно, не совсем ясно, но сообразил, что речь шла о ней, о Катрине, что она стала предметом деревенских пересудов, городская девушка с незаконнорожденным ребенком; она не посчиталась с людским мнением, покинула свое тайное прибежище, осмелилась показаться у всех на виду, да еще завоевала симпатию Оге Брендена, первого деревенского танцора, ухажера, ловеласа, обольстителя, о котором ходили разные слухи, но на которого хотел бы походить каждый мальчишка, а каждая девчонка мечтала заполучить его в кавалеры.

Несколько парней сгрудились на другом конце танцплощадки. Любопытные облепили забор, жаждали зрелищ. Оге Бренден стоял и громко разговаривал с кем-то; он отпустил Катрине и сжал кулаки; он был большой и сильный, но на их стороне был численный перевес. Она… она одиноко стояла в нескольких шагах позади него, тоненькая, бледная, освещенная яркими лучами прожекторов. Смех, насмешки, крики и посвистывание, словно ножом, резали воздух. Она — беспомощная и беззащитная, выданная на поругание толпы. Ей нужен, конечно, мужчина-защитник. Она нуждалась в покровительстве, в том, какое я много раз рисовал в своем воображении… особенно сейчас, когда все теснее и теснее смыкалось вокруг нее людское кольцо, ей грозили, над ней насмехались, ждали сигнала к действию… Вот он долгожданный момент, когда должен явиться рыцарь в доспехах, с мечом и щитом для защиты, для оказания помощи…

Я думал так, но не смел даже пошевельнуться, объятый ужасом, паникой, боязнью не только за Катрине, но также за себя: я ведь тоже здесь чужой, вдруг кому-нибудь взбредет в голову объединить нас, и возмущенная толпа нападет на нас обоих? Я сжался от этой мысли, проклинал себя, свою трусость, свою собственную незначительность. Услышал, как Оге Бренден что-то выкрикнул, потом сорвал с себя куртку, бросил ее в сторону сцены, где сидели музыканты и в недоумении наблюдали за происходящим. Потом он схватил одного противника за плечи и оттолкнул его в сторону. Но к нему шагнул мужчина, набросился на Оге Брендена, разорвал рубашку. Подошел другой. А затем пять или шесть человек ввязались в потасовку. Они тяжело дышали, топали ногами, изрыгали проклятия. Кого-то стукнули в спину. Оге Бренден боролся с двумя, один рукав его рубашки свисал разорванным у запястья. Он использовал локти против одного и пытался отцепить от себя второго, изо рта у него сочилась кровь. Голая подмышка его была покрыта татуировкой. Один маленький мальчишка перелез через забор, подбежал к ним и толкнул Катрине так, что она вскрикнула и упала. А мальчишка сразу смешался в толпе дерущихся.

Трус! Я чувствовал, как слезы давят в горле, проклинал свои тонкие слабые руки, торчащие из рукавов рубашки: Ах, почему я не взрослый мужчина? Не сильный? Хотел бы их всех четвертовать на кусочки! Но в то же время с отвращением думал о физическом насилии.

Вот один взял перевес над Оге Берендом, другой дал ему хороший пинок в бок, так что он поджал колени и застонал. В толпе смеялись и… Катрине наполовину сидела, наполовину лежала на дощатом полу, закрыв лицо руками. Семь-восемь парней окружили ее и беспомощного теперь Оге Брендена.

— Дай им хорошенько! Пусть проститутка тоже получит по заслугам! Бей! — подзадоривали голоса.

Теперь Катрине полностью находилась в их власти, и я, я боролся, как осатанелый со слезами, страхом, стыдом и бесчестьем; хотел, хотел помочь ей, но не хватало мужества, спрятался за спинами тех, кто кричал; я готов был пойти на любые компромиссы, лишь бы защитить себя от слепого бешенства человеческой массы. Ненавистно и отвратительно! «Ленсман мог бы помочь, — подумал я. — Но где он?»

Но неожиданно все изменилось:

На площадку выбежал мужчина, ринулся в толпу с таким видом, точно хотел растоптать любого, кто станет ему мешать. Его голос прозвучал предупреждающе грозно:

— С ума сошли что ли?!

Снова тошнота. Показалось, что я знал мужчину: черные густые волосы, широкое угловатое тело и ноги подгибаются при ходьбе, даже при быстрой, как теперь: Похож… да, мог бы он… Нет, невозможно…

— Оставьте девчонку в покое!

Его внезапное появление привело в замешательство жаждущих повеселиться, злость вроде бы поутихла, в людском настроении явно совершился поворот, вроде ушло то, что направляло и руководило ими…

Но все же один из молодых парней, особенно задиристый, приблизился к непонятному защитнику. Тот, не долго размышляя, схватил его за руку и одним ударом отбросил наглеца к оркестру. Меткий дар опытного борца. Не успел этот драчун прийти в себя, как его напарник, отлетев от сильного удара, занял место подле него. Движение в толпе, кто-то что-то сказал, смех, возгласы одобрения, но большинство стояли молчаливыми наблюдателями. Я был потрясен. И вдруг увидел лицо смелого человека: да, это был он. Сомнения не было.

Дядя Кристен!

Сильная, немного сутуловатая фигура, растрепанный чуб, глаза, густые брови… Вот он схватил еще одного смельчака за волосы и вынудил его пасть на колени:

— Не хотите… оставить… нормальных… людей… в… покое?

Он выплевывал слова в лицо насильника, который изворачивался в его сильных руках. Но хватка была мертвая. Затем последовал толчок, пинок — и негодяй перекувырнулся и оказался рядом со своими напарниками, которые еще не могли прийти в себя от ударов.

Так все закончилось.

Дядя Кристен опустился на колени возле плачущей Катрине. Стало тихо, как в могиле, поэтому слышны были слова, которые он очень ласково прошептал ей:

— Они причинили тебе зло?.. Больно?

Господи, сколько нежности, столько самообладания он смог проявить даже в такой драматический момент.

— Пойдем…

Он осторожно помог ей подняться. Она продолжала всхлипывать, прикрывала лицо рукой. Я — трус, я — предатель! Сам не думал, что я такой. Он вел ее медленно к выходу. Он обнял ее за худенькие плечи, она держалась за его пояс. Так они и шли, как влюбленная пара, на миру у всех. Люди расступались и уступали им дорогу. Потом они исчезли, растворились в ночи. Старый грузовик стоял на стоянке, и я видел, как фары освещали поля по другую сторону дороги.

— Господи, Петер, бесподобно, правда? Господи, ты видел, как он взял ее? Фантастично?!

Она схватила мою руку, будто хотела точно такой же защиты, которую получила Катрине от дяди Кристена. Сил не было терпеть. Слезы брызнули, в животе забурлило, в горле пересохло.

Я рванулся и побежал, отодвигал и отталкивал людей, пробирался сквозь толпу любопытных, которые все еще стояли и глазели на тех, кто был замешан в драке и теперь занимались тем, что чистили с одежды пыль и прижимали носовые платки к кровоточащим ранам и ссадинам. Баянист развернул во всю ширь меха своего баяна и сделал несколько аккордов старинного вальса, а барабанщик ударил по цимбалам. Еще одна небольшая кучка людей, которую предстояло миновать, и вот я, наконец, вырвался на свободу. Бежал, шел, спотыкался, засмотревшись на темное небо… глаза мокрые, руки потные и жжение в горле. Оглянулся на миг — никого, значит достиг цели, значит теперь недосягаем… присел, оперся на локти и вырвал в кусты.

Стало намного легче. Выплеснул все нечистое, что скопилось в теле. Высморкался, вытер платком глаза, устыдился своего жалкого вида. От травы холодило. Но ладони рук горели. Я хотел домой. Нужно прокрасться мимо грубой толпы, найти велосипед и отправиться как можно скорее домой, домой, к тете Линне…

Тут я услышал, как прямо позади меня что-то зашевелилось. В панике, дрожа от холода и страха, намеревался встать и бежать, но получил крепкий удар в ухо. Зазвенело в голове, из глаз искры посыпались. Кто-то вскочил на меня сзади, повалил на землю. Зажали руки, я не мог сопротивляться. Потом еще несколько оказались на мне, давили, жали; потом еще… с разных сторон, выскакивали из темноты ночи. У самого моего уха прохрипели:

— Теперь ты получишь свое, городской задавала!

Кто-то хихикнул.

Мальчишеские голоса. Мальчишеский смех. Я открыл глаза и увидел того, у которого была бутылка. Да, это был Кристоффер. Без сомнения! На меня напали товарищи Йо? Ужас и страх сменились теперь необузданным гневом. Я крутился угрем, пытался освободить руки. Кто-то ударил меня прямо в лицо, особой боли не было, но тело будто сковало. Я откинул назад голову и почувствовал, что столкнулся с другой головой. Схватка ослабилась, и я мог — пусть немного, но двигаться. Удалось схватить чью-то руку, вцепился в нее зубами. Незамедлительно раздавшееся завывание подсказало, что я достиг желаемого результата. Еще раз удар в лицо, но на этот раз я вообще его как бы и не заметил. Встал на колени и молотил в ярости кулаками вокруг себя, схватил кого-то за волосы и дергал так, словно хотел скальпировать, а их владелец взревел как бык. Я рванул еще раз обеими руками, повалил противника, зажал его ногами и бил, бил в отчаянии кулаками по всему телу, куда и как попало. Но к пострадавшему подоспела помощь, меня стукнули, попали в плечо, тогда я вцепился двумя руками в лицо и царапал что было силы. Я не соображал, что делал. Голова, что бескрайний океан, в котором я бессознательно барахтался, не зная, куда плыть и для чего. Откуда-то взялась неуемная сила, необузданная энергия. Не контролируемая, не подвластная сознанию жажда разрушения обуяла меня. Мне удалось встать. Тот, которого я царапал, снова напал на меня, но я встретил его с вытянутыми руками и попал ему прямо в нос. Сильный удар в бедро заостренным концом ботинка надолго умерил его пыл. Еще раз кто-то попытался наскочить на меня сзади, но я был начеку, резким броском освободился и отбросил нападающего в кусты; увидел его лицо, да, он, который предлагал мне закурить. Другой, что был справа от меня, удирал с нашего поля боя, скрылся за деревьями. Мальчишка, которого я царапал, тоже исчез. А тот, которого я дергал за волосы, лежал и стонал… это был Кристоффер с длинным лошадиным лицом.

Драка закончилась. Голова распухла и болела. В носу пекло. Не мог смотреть правым глазом, но борьбу я выиграл. Я оправил одежду. Пуговицы на рубашке, моей новой нейлоновой рубашке, были вырваны, брюки были в земле и траве, но я победил. Я бил их и обратил в бегство. Немного болела грудь, судорожно стало. Подумалось так, отдаленно, что, возможно, и Йо участвовал в нападении. Может был тем, кто первым удрал, а может просто подговорил товарищей напасть на меня. Но я бил их, боролся один, один против всех. Это была моя первая настоящая драка, и я одержал в ней победу! Но все равно было тошно, несимпатично, горестно.

На площадке снова начали танцевать, с криками и притоптыванием. Я крался к тому месту, что было в тени, думал привести себя в порядок… руки дрожали, из носа капала кровь. Я споткнулся и чуть было не упал, не разглядев лежащую в высокой траве парочку, явно участников недавних озверелых событий. Подумал так, но с безразличием. Хотелось домой, к тете Линне.

Велосипед мой стоял на месте. Велосипед Йо отсутствовал. Пошатываясь поехал вдоль горки. Колесо исполняло заунывную песнь, фара слабо освещала дорогу. До Фагерлюнда я добрался без происшествий. В доме тишина, на кухне темно. Вероятно, было уже около двенадцати. Тетя Линна, вероятно, уже легла.

Я поставил велосипед в сарай, заглянул в гараж, не увидел грузовика дяди Кристена. Но окно в комнате тети Линны светилось. Значит, она не спала. Я смочил носовой платок росой, вытер лицо. В нескольких местах жгло и болело. Может, меня пожалеют и станет легче?

Я вошел. В деревне на ночь не закрывают двери. Постоял в раздумье в кухне, света не зажигал. Чувствовал себя усталым, разбитым и подавленным. Вид, понятно, у меня был не ахти какой, показываться на глаза кому-то не стоило, но… у меня были свои планы и намерения. Я стоял в темной кухне и наслаждался воспоминанием о прошлых сладостных днях летних каникул, о завтраках, обедах, ужинах, о землянике, которую сам собирал в лесу, а потом ел с сахаром и молоком; были печали и были радости… Я стоял в кухне и старался настроить себя на определенный лад, необходимый для осуществления моего плана; нужно снова играть роль невинного и наивного мальчишки, чтобы сказать правду, выяснить истинное положение дел, но при этом не обидеть и не оскорбить близких мне людей, которых я очень и очень любил. Я все заранее подсчитал.

Я зажег свет, подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Да, хорош, нечего сказать: одна щека под подбитым глазом — ярко-красный бугор; запекшаяся кровь опоясала черным венком нос. Неплохо, неплохо меня отделали… Потом услышал долгожданный голос:

— Это ты?

Из ее комнаты.

Я пошел не торопясь и отворил дверь в комнату. Она сидела в кресле-качалке с книгой. В углу стояла двуспальная кровать, которую она всегда прибирала, но теперь она была открыта только с одной стороны. Дядя Кристен, значит, не спал здесь. Так я подумал сразу.

— Это я, тетя Линна, — сказал я, когда она посмотрела на меня.

Она вздрогнула, в глазах появился испуг, но она овладела собой, только печаль осталась во взгляде.

— Но что с тобой, Петер? Как ты выглядишь?

Она подошла ко мне, обняла и сказала так ласково, как ребенку:

— Что случилось, Петер? Ты выпил? Ушибся? Пойдем, я помогу, обмою…

И она хотела повести меня на кухню, но я сопротивлялся, хотелось, как раньше, получить здесь, на месте, ее участие и ее заботу… губы у меня дрогнули, глаза наполнились слезами, зашатался, не мог идти… И утомленный, истерзанный, удрученный я уткнулся, как прежде, в ее юбку и захныкал:

— Была драка… Хотели навредить Катрине…

И я решился рассказать правду с небольшим, конечно, преувеличением. О героическом сражении ради спасения Катрине. О борьбе, в которой я участвовал не по своей воле, и вышел победителем; правда я утаил, что это была совершенно иная борьба и по иному поводу. Но тело болело, нос кровоточил, хотелось сострадания.

— Их было семи или восемь, и они хотели избить Катрине…

— Но боже мой, Петер! И ты вмешался?

— Немного, да, — я громко всхлипнул. Но подошел дядя Кристен…

— Кристен?

— Да…

Я увидел, что она будто застыла от моих слов. Старался не смотреть ей в глаза. Что я наделал? Зачем сказал? Но поздно, сказанное не возвратить. Изменить нельзя, нельзя поправить. Я был всего-навсего обыкновенным мальчишкой, который оплакивал свое бессилие, старался приукрасить себя и свои действия, не преследуя злого умысла; я искал утешения и не понимал, насколько мои героические объяснения ранили тетю Линну, сидевшую в одиночестве и ожидавшую мужа.

— Да, он справился со всеми, никто не посмел с ним спорить…

Слезы текли ручьями. Мой героизм, проявленный в драке с Йо и его товарищами, был, конечно, не сравним с тем испугом, который я пережил на танцплощадке, пока не появился и не вмешался в раздор дядя Кристен, рыцарь в доспехах, всегда появляющийся в нужный критический момент и спасающий свою принцессу. В мыслях я был таким.

— А потом? — Она как бы не осмеливалась спросить дальше.

— Не знаю.

— Что ты не знаешь?

Она притянула меня к себе для утешения, но голос ее звучал отстраненно, как бы издалека.

— Просто не знаю…

Что-то во мне дрогнуло. Я знал, что частично виновен в том, что нынче происходило между ними, между моими дядей Кристеном и тетей Линной. Но сейчас я пришел к ней искать утешения, решился может быть впервые в жизни рассказать правду, правду о произошедшем на танцплощадке, свидетелем которого я был. Но постепенно прояснилось, что я натворил, рассказав эту правду.

— Но, Петер, ты должен знать, что произошло потом. Ты был там.

Она крепко держала меня за руки. Она просила меня, она умоляла, она должна знать, получить подтверждение своему предчувствию. Она требовала от меня признания, потому что уверовала, будто я неплохо во всем разбирался. Но она не понимала, не хотела понять в данный момент, что я был всего лишь подростком, что мои представления о мире взрослых были сложными и путаными; да, мое сознание регистрировало все оттенки и нюансы в их молчаливой борьбе, да, у меня складывались свои мысли на этот счет, да, я сделал вывод о невиновности обоих и теперь раздумывал о способах контроля по поводу того, что произошло, и что еще произойдет.

Она смотрела мне прямо в глаза и просила. Мне было еще пятнадцать лет, и я сдался, сдался добровольно, но с неким торжествующим чувством: просила сказать правду, вот и говорю:

— Я думаю, он повез ее домой на машине.

Я не раскаивался. Сказал, так сказал! Что мне? Не холодно и не жарко от этого. Ведь именно я шпионил за ними, именно я нашел письмо, именно я знал больше, нежели они. Отныне я правил ходом событий. Все должно проясниться. Конечно, дам почитать им это знаменательное письмо, но когда сочту нужным. Отныне я включился в игру.

— Ах, Петер, не может быть, — прошептала она мне прямо в ухо. — Неужели правда, Петер?

В голосе ее слышалась такая мука и такая безысходная тоска, что я снова до слез расчувствовался, пожалел их обоих, а заодно и себя самого, потому что мы оказались вдруг разделенными, отчужденными, навсегда и навеки, каждый пребывал в своем личном мирке. Изменить что-либо было нельзя. Поздно.

— Больше часа, как они уехали. Я думал, что дядя Кристен уже дома, — сказал я и прильнул к ней.

Я не думаю, что действовал тогда по злорадству или из чувства мести, тогда, как и сейчас, я был неплохим человеком; зло не всегда есть зло, даже если причиняешь другим вред и совершаешь злобные дела. Когда тебе почти шестнадцать лет и ты находишься вне дома и вне общения с близкими людьми, легко поступить неправильно, сделать один неосторожный шаг, сделать ложный выбор. Многое может привидеться, многое может показаться. И судить о других пятнадцатилетний подросток способен на свой особый манер. Мир для него слишком большой, чтобы по-настоящему и правильно охватить его своим разумом, но в то же время и слишком маленький, чтобы вместить все его надежды, чаяния, смутные предчувствия, проблемы. И решение порой принимаются неприятные, сумрачные, нежелательные. Ни злобы, ни мести в моем предательстве не было; я выдал дядю Кристена, потому что не хотел, чтобы ложь восторжествовала, хотел правдивости. Я предал его ради торжества справедливости.

Мы стояли: она — обняв меня, а я — уткнувшись лицом в ее мягкую шею, где не сбылось так много добрых мечтаний. Моя большая, грузная, взрослая тетя Линна стояла посредине своей комнаты, крепко обнимала меня и горько плакала. Плакала в мою головушку, искавшую утешения там, где всегда его можно было найти.

— Ах, Петер, — прошептала она. — Ах, Петер…

Я почувствовал силу, как тогда, когда стоял и пинал и толкал; только сейчас я владел собой. Победа была ведь за мной! Неистребимое ребячество… в такой вот момент я подумал вдруг о костре, который был зажжен на праздничной площадке. В позапрошлом году тоже стреляли ракеты!

 

18.

Дядя Кристен попросил меня помочь ему привести в порядок поле. Мы шли с мотыгами в руках вдоль междурядий, он впереди, я чуть поодаль за ним. Пропалывали и разрыхляли. Он шагал молча, углубленный в свои мысли, и как всегда — согнутые колени и сапоги с прилипшими комьями черной земли. Навозный жук, работоспособный трудяга, ревностный хозяин и муж-семьянин. Предательство, в котором я был повинен, ничего не меняло, по крайней мере внешне. Но его неверность, очевидная теперь для всех и каждого… Как можно жить с таким грузом в душе и оставаться при этом хладнокровно спокойным — ни гнева, ни стыда, ни раскаяния, ни сердечного всплеска?! И она? Почему молчала? Наблюдала пассивно, позволяла вражде разгораться? Так бывает, когда супруги спят врозь? Все происходящее находилось в противоречии с логикой моих размышлений, оскорбляло меня, делало мои жалкие потуги на защиту излишними и смешными. Синеватая припухлость под правым глазом служила единственным доказательством того, что вообще произошло необычного в праздничный вечер святого Улава.

Была суббота. Мы рано закончили работать, возвращались, неся мотыги на плечах. Над нами — высокое небо и облака островками.

— Завтра на обед будет курица, — сказал он неожиданно. — Поможешь резать?

Я, разумеется, ответил утвердительно, хотя, конечно, испугался.

— Знаешь, сейчас будем голову резать, — сказал он веселым голосом, когда мы зашли в курятник.

Он бегал долго с распростертыми руками, настоящее пугало, среди квохчащих испуганных птиц. Потом схватил одну и держал ее мертвой хваткой за крылья, как обычно поднимают за шкурку щенков; она была уже почти мертвой — выкрученная шея, один глаз смотрел прямо на меня и моргал, моргал и снова смотрел, а из открытого клюва неслось еле слышимое попискивание.

— Но прежде поступали иначе… Не боишься крови?

Я снова кивнул в согласии. Я ведь взрослый, четыре дня осталось до шестнадцати, в среду четвертого августа исполнится.

Перед низкой деревянной дверью сарая он остановился, присел на карточки, держа курицу между ногами, прижав лапы к крыльям. Одной рукой он схватил тонкую шею вблизи головы, другой — молниеносно вытащил маленький блестящий нож.

— Посмотри, — сказал он спокойно, — суть дела в том, что кровь должна стекать, мясо тогда вкуснее…

Больше ничего не сказал. Натренированной рукой сделал не спеша, но и не совсем медленно, надрез на шее курицы там, где шея соединялась с туловищем. По белым крыльям сразу прыснула кровь. Курица издала неясный крик и пыталась бессильно бить крыльями; ее жалкие потуги дали определенное направление течению темной крови: она струилась вниз по пригорку, образуя маленькую заводь; новый крик, более хриплый, и новые вывороты телом и крыльями вызвали сильный приток крови, собиравшейся на опилках, разбросанных перед дверью сарая. Я дрожал. Чувствовал одно отвращение. Зачем он показывал? И мне?

— Ты кажется побледнел, герой! — Он посмотрел на меня, а жертва крутилась в его руках.

— Молодежь нынче не та, что в наше время.

Он сказал это весело, он, который победил драчунов на танцплощадке, он, который был «взрослым», настоящим мужчиной, мужественным и одновременно — молодым и бодрым. Он, который требовал и — получал все.

Скоро бедная курица закончила свою борьбу за жизнь, сдалась. Держа ее за лапы, дядя Кристен принес ее в дом. Нужно ощипать, почистить, положить на всю ночь в холодильник.

Вечером снова маленькое ведро стояло на кухонной стойке. Впервые после праздника святого Улава. Дядя Кристен беспокойно ходил: то поднимался по лестнице, то спускался. Она вдруг сказала:

— Сегодня я пойду с ведром!

— Ты? — Он почти закричал.

— Да, я. Почему бы и нет? Есть причина? Не имею я что ли права отнести ведро с молоком?

— Нет… причина? Нет, конечно…

— Тогда…

Она не сдавалась. Она настаивала на своем.

Но он разгневался, смутился до крайности:

— Линна, не ходи. Ты же знаешь, нет смысла…

— Почему же? — Она настаивала. — Я подумала, что и мне нелишне познакомиться с фрекен Катрине Станг. Посмотреть, чем она вас всех завлекает. Может, смогу помочь?

— Не глупи! — отрезал дядя Кристен. Он был сердит.

— А я и не глуплю! — сказала она резко. Я никогда не слышал, чтобы она так разговаривала. — Ты еще глупее меня выглядишь!

Она ушла.

Не успели мы опомниться, как ее и след простыл. Дядя Кристен в недоумении поднял руки. Через окно мы видели, как она быстро поднималась по узкой тропке, склонив темную голову, прикрыв рот рукой, словно пыталась заглушить крик.

Мы поговорили о том, как отметим день рождения. Тетя Линна хотела печь торт («Потому что ты еще не такой большой и взрослый, чтобы отказать тебе, Петер»). Я мог пригласить кого хотел. Герду и Йо как само собой разумеющиеся. Еще она предложила пригласить семью Бергсхаген прийти к нам позже вечером на кофе с коньяком. Она казалась жизнерадостной, подготовка к празднику придала ей снова бодрости и энергии. Только вот ведро с молоком, которое стояло под окном на кухонной стойке, создавало беспокойство.

На следующее утро, в воскресенье, я получил доказательство того, что мужское начало медленно, но неуклонно набирало во мне силу: в висевшем над умывальником зеркале я обнаружил под носом волосинки и нечто вроде светлого пушка на подбородке.

Борода!

Не рано ли? Нет. Большинство мальчиков в классе уже давно брились или говорили, что брились. И я ожидал этого дня. Я снял рубашку, поднял руки и тщательно исследовал подмышки: да, так оно и есть, волосы появились и здесь, только более длинные и темные. Хорошо.

Когда я так стоял и рассматривал себя, кто-то постучал. Я думал, может дядя Кристен или Йо (нам было о чем поговорить с Йо!), и я, надевая рубашку, закричал: «входите».

Но это была Катрине. Она стояла в комнате и смотрела испытывающе на меня:

— Хей, Петер.

— Хей. Утро доб…

Я, должно быть, выглядел до смешного потрясенным, потому что она улыбнулась, однако нежное лицо оставалось серьезным.

— Ух, какой ты симпатичный и загорелый!

Я покраснел, впал в панику, начал застегивать пуговицы.

— Я… я работал в поле…

Не знаю как, но я осмелился и оголил верхнюю часть тела: плечи, худую грудь, живот, который, в моем представлении, ложился складками, словно женский. Загар первых дней уже исчез, но золотистая, приятная коричневая окраска сохранилась и делала привлекательным то, что казалось прежде уродливым, конечно, в моем представлении.

— Ты не был на том месте, не купался? Я ждала тебя.

— Нет…

Я дал себе слово не подходить близко к роковой Мельничной запруде, никогда в жизни.

— Понимаю, там нашли эту несчастную девушку. Правда? Ты тоже был там, да?

— Да…

Я был благодарен ей за память.

— Страшно, должно быть.

— Да, мало приятного.

Больше нам не о чем было говорить, тем более что верхняя часть моего тела теперь была скрыта под светлой летней рубашкой. Я сосредоточенно размышлял, что заставило ее прийти ко мне.

— Послушай, Петер, — сказала она, словно внезапно вспомнив о цели своего визита. — Можешь мне помочь?

— Да, конечно…

Она мотнула сердито головой, словно не была довольна ответом. Потом улыбнулась слегка и очень печально:

— Ах, как глупо. Но я не могу врать… Лучше расскажу тебе как на духу. Понимаешь, я собираюсь порвать с ним… Ты знаешь, вчера приходила твоя тетя ко мне…

— Да, знаю.

— И она… она. Да, Господи, она была любезна и обходительна, но у меня такое предчувствие, что она мне угрожает!

— Тебе? Угрожает?

— Да, не прямо, конечно. Но она говорила о трудностях, какие возникают у молодой девушки в моем положении, и сказала еще, что нужно прислушиваться к слухам в этих краях, одну девушку из деревни, мол, прогнали, потому что она жила безнравственно. Крутилась с женатыми… — Она тряхнула неодобрительно светлыми кудряшками. — И еще она сказала более или менее прямо, что она сделает все, чтобы прогнать меня из деревни, если я буду продолжать встречаться с Кристеном.

Я буквально потерял дар речи. Подумать только, тетя Линна кому-то угрожала. Нет, неправда!

— Бог ты мой! — Единственное, что я мог сказать.

— А позже, приблизительно около полуночи пришел он и сказал, что мы должны быть осторожными… Да, правда, он часто в последнее время заходил ко мне, он так любит Ханну, и ты знаешь… Ты знаешь, как это одиноко сидеть одной, я рада, когда он приходит.

Она посмотрела на меня подкупающе льстиво, беспомощно улыбнулась:

— Уж такова видно моя судьба быть все время с женатыми мужчинами. Ты думаешь, что это плохо, Петер?

— Плохо? Нет…

Ничего страшного Катрине не совершила, пока она рассказывала мне искренне и откровенно о себе. Она была вся светлая и лучистая. Разве подумаешь о ней плохо, даже если она и любит дядю Кристена?

— Ведь не только я одна виновата, он тоже. Не я начинала первая… Ни за что на свете не хотела бы, чтобы это произошло. Но он очень симпатичный и приятный и благородный, а в деревне здесь каждый знает все о каждом… Знала заранее, что не получится добра.

Она говорила и ходила, говорила и ходила, будто хотела засвидетельствовать свое присутствие на территории моей избушки, будто хотела утвердить меня во мнении, что она — фея, королева, прибыла из мира фантазий, сновидений, и лучи солнца, проникающие через окно, удостоверяли ее подлинность… Вот она коснулась пальцами паутины на подоконнике, потом села на кровать. Я стоял, как соляной столб, не смея сдвинуться с места, сконфуженный, но ликующий: я думал, что раз и навсегда покончил с ней и со всеми девчонками после праздника святого Улава, но она была здесь, маленькая, милая и несравненная… облако волос вокруг головы… она у меня в избушке, в моем жилище, сидит на моей койке и готова рассказать мне все о себе и дяде Кристене. Единственное, что смущало, так это ужасный беспорядок: кровать не прибрана, одежда разбросана по стульям, чемодан и рюкзак небрежно повисли на крючке, предметы на столе выдавали тайны моего существования, престранный мир пятнадцатилетнего подростка. Но она не замечала моего замешательства, казалось вообще не замечала особенностей моего жилья, потому что продолжала говорить о своем, смотрела на меня широко распахнутыми глазами, светлая и ясная, и — печальная:

— Думаешь, кто-то намекнул ей о нас, что она подозревает? Хотя, впрочем, мы сами виноваты, осторожность не соблюдали…

Я застыл:

— Не знаю. Конечно, люди болтают…

— Да, да, я знаю. Я ожидала этого, особенно после праздника. Почему ты не пришел?

— Я был там.

— Ты был, Петер? Бог ты мой, а я не видела тебя. А ты меня?

Я кивнул.

— Почему не подошел? Могли бы потанцевать. Ты, конечно, лучше танцуешь этих увальней, они только и думают, чтобы во время танца зажать тебя, чтобы показать…

Я возгордился.

— Видел и драку?

— Да.

— Господи, правда ужасно? Сброд! У меня до сих пор болит колено.

Она показала синяк на коленной чашечке.

— Бог знает, чтобы произошло, если бы Кристен не подоспел… Ах, Петер!

Она снова выглядела такой беспомощной, юной и беззащитной. Я помогу ей, сделаю, что бы она ни попросила.

— Петер, знаю, глупо вмешивать тебя, но он пришел вчера, как я сказала, в полночь; я уже легла, но он стучал громко, и я проснулась, и он был огорчен, что жена знала, сказал, что мы должны теперь быть осторожными… должны встречаться в другом месте. Он думал, встречаться здесь, у тебя. Ему легче сюда прийти. Да, да, знаю, что гадостно, но он просил меня поговорить с тобой, оказать нам услугу, придумать что-нибудь, два раза в неделю мы можем встречаться здесь… Ах, Петер, нет, я не должна была говорить тебе такое, что ты теперь подумаешь обо мне? Презираю себя… Я согласилась только потому, что хочу порвать, понимаешь. Не хочу больше связываться с женатыми, хватит! Одни неприятности. Не хочу больше вмешиваться в супружеские отношения. Знаю, поздно говорить, но это как бы всегда другое, вначале. Поначалу кажется все более естественным как бы… И он такой обходительный. Но после вчерашнего ее визита, что она сказала… Я не люблю сцен, не терплю! Пожалуйста, помоги мне, хочу покончить, показать ему, что нельзя продолжать… Поможешь, Петер? Ах, Петер… — На ее глазах выступили слезы. — Петер, поверь, не было у меня определенной цели. Быть может, я влюбилась, но не настолько, чтобы серьезно… Не желала разрушать их брак. Самое простое в этой ситуации исчезнуть мне, хотя я не особенно хочу… Если бы нашелся друг, верный и симпатичный парень, который любил бы меня…

Она подошла ко мне. Во время ее продолжительного монолога меня знобило. Сначала от ревности, потом от радости и теперь от чистого возбуждения, от любви, потому что она, конечно, меня имела в виду, нет сомнения: симпатичный и верный друг, который любил бы ее, это был я!

Она положила руку мне на плечо, ее голова едва достигала моего подбородка, покрытого светлым пушком.

— Петер, — сказала она, — ты единственный друг мой здесь. Ты единственный, которым я горжусь, даже Герда ведет себя последнее время странно… (И это еще! Словно я не знал почему!) Поможешь? Ради одного раза, чтобы положить конец? Я решила. Правда? Посмотришь Ханну в четверг во второй половине дня, на несколько часов, пока я буду здесь?

Я знал эти руки, узкие, медово-золотистого цвета руки, которые обвили меня.

— Хорошо, — сказал я, — я присмотрю за Ханной. Но с одним условием…

— Ой, спасибо, Петер, — обрадовалась она. — Я знала, что ты поможешь.

— Я сказал при одном условии…

— Каком? Говори!

— Я хочу, чтобы ты пришла к нам в среду на мой день рождения, — сказал я тоном, не допускающим возражений.

У меня был план, подходящий для всех. Я хотел восстановить справедливость. Порядочность должна восторжествовать. Я решил действовать, обустроить так, чтобы каждый получил то, что ему причитается. Никто не останется в обиде. Я знал истинную правду, знал, где переплетаются нити, и знал, как можно их распутать. Определил выбор для себя и Катрине, поскольку не сомневался, что мы отныне и во веки веков неразделимы. Она сказала, что хотела иметь друга, она получит его. Она сказала, что хочет порвать с дядей Кристеном, она получит такую возможность. Я почувствовал себя по-настоящему взрослым. Она помогла мне преодолеть мелочность и ревность, мое детское пуританство. Придуманный в голове план я начал немедленно претворять в жизнь:

— Придешь в среду?

— Но можно разве, после того как она была у меня…

— Ясно, можно. Я приглашаю кого хочу. Для вас обоих хорошее подходящее алиби. И ты можешь закончить свои дела сразу в четверг…

— Да…

Она колебалась.

— Тогда я присмотрю за Ханной.

— Но, Петер, мне неприятно будет.

— Нет, ты должна прийти, доказать тем самым, что ты безгрешна. И, возможно, сможешь убедить его, что дальше так продолжаться не будет.

— Да…

— И кроме того, это я хочу, чтобы ты пришла. Ты — единственный близкий мне человек, я приглашаю тебя на свой день рождения.

— Ты, Петер, спасибо, ты добр ко мне…

Мы стояли совсем близко, почти вплотную, и я почувствовал себя чуть ли не всесильным благодетелем, спасшим ее один раз во время драки на танцплощадке; поэтому я не имел права оставить ее теперь в беде, не приласкав и не воодушевив… заносчивость одолела меня, и я прижал ее к себе, держал крепко-крепко, как Герду, когда мы танцевали на празднике.

— Но Петер, Петер… — Она тяжело дышала прямо мне в шею и вздохнула как бы с сожалением. Ах, Петер…

Но я не отпускал ее, не мог теперь.

— Я слышала о тебе, — прошептала она. — Герда рассказывала, ты хорошо делаешь… Я думаю, она ревнует нас, да, Петер? Ты любишь ее?

— Нет, она…

Голос пропал, я только отрицательно, сильно покачал головой. Герда… что девичья любовь Герды в сравнении с этой?

Она буквально заполонила поцелуями мою шею и грудь, издавала звуки, сыпавшиеся на меня искорками. Я стоял и держал ее, точно большой и неуклюжий медведь, не знал ничего в этом мире другого, чем держать ее крепко, крепко, чтоб почувствовала она мою великую любовь к ней, прижимал к себе там, где тела наши сливались свободно и…

— Я знаю, как ты это делаешь, Петер, — прошептала она, — мило, без всякой фальши в голосе. — Но сейчас не время, не теперь, когда я рассказала обо всем. Подожди немного…

Но сейчас не время…. Подожди немного… Каждое слово, которое она шептала, отзывалось во мне сумасшедшими надеждами, подогревало мое честолюбие.

Она слегка отодвинулась и просунула узкую руку под рубашку, коснулась моей кожи, потом вниз под пояс, искала… И я обомлел, превратился в лед и пламень, потому что никто, никто не касался меня прежде таким образом, потому что я никогда не думал, чтобы такая девушка, как Катрине… Но теперь это не только возможно, это была правда. Она была неустрашима в своих действиях и необыкновенно ласкова, она не стыдилась того, что делала, она стояла над законами, она могла делать, что желала, и это было великолепно, чудесно. Она искала, манила меня к желаемому, к долгожданному, я был младенцем, она же — спокойная, не сомневающаяся, опытная; легкое прикосновение пальцем, любовное поглаживание, ритмическое движение, слово, легкий смех у моего уха… Я был наверху блаженства, испытал ни с чем несравнимое наслаждение, благостное состояние и не заметил, как осрамился…

Во время обеда я объявил во все услышанье, что у меня были гости. Курица дяди Кристена, мертвая, разделанная и поджаренная лежала на блюде в окружении капусты и картофеля, покрытых сметанным соусом.

— Катрине приходила ко мне. Я пригласил ее на день рождения. Она почти не знает никого в округе. Она придет…

Последовал быстрый обмен взглядами. Я ожидал этого. Я мог теперь читать мысли, я знал все, о чем они думали. В паху было еще тепло от недавнего неземного прикосновения. Воспоминания о ней немилосердно жгли голову. Мечта осуществилась? Нет, я почти не верил, но вялость мошонки говорила, что это было, было…

Я знал, они согласятся с моим приглашением, они должны играть свои роли и держать фасон; все развивалось по правилам, которые неожиданно стали понятными и мне. Да, я вдруг понял многое, многое, почти простил дяде Кристену его обман, его неверность, его искусство соблазнителя; к тому же, теперь я был с ним на равной ноге, равный ему мужчина: и это благодаря ей, излучаемому ею волшебству. Он пал перед ней, как и я. Он боролся за нее. Но выиграл я, а не он.

— Да, Катрине вызывает симпатию. И малышка ее забавная, — сказала примиряюще тетя Линна. — Но, может, мы пригласим тогда Бергсхагенов только на кофе.

Взгляд на дядю Кристена.

Он не ответил, и я придвинул к себе блюдо с курицей, таким жестом, точно я и никто другой зарезал ее и приготовил это вкусное блюдо.

 

19.

В понедельник я встретил Йо в поле. Он стоял ко мне спиной, согнувшись над картофельными рядами, и окучивал картофель. Его рабочий комбинезон был бледно-желтого цвета. Издалека его можно было принять за взрослого мужчину.

Я не видел Йо со дня праздника святого Улава и теперь постарался встать так, чтобы он мог видеть небольшую тень под правым глазом, которая не прошла еще после драки.

— Хей.

— Хей, — ответил он и неуверенно хихикнул.

Я не сомневался, что он был зачинщиком того глупого нападения на меня в праздничную ночь; но я не видел его, доказать не мог и в общем-то не имел ничего против него, ему нечего было опасаться. Потом я сам нередко был участником подобных некрасивых поступков. Мое преимущество над ним на сегодняшний день было иного характера, и я намеревался воспользоваться этим, чтобы раз и навсегда унизить его.

— У меня в среду день рождения.

— Ага?

Будто он не знал. Я праздновал свой день рождения в обществе мальчишек каждый год, когда был здесь на каникулах.

— Я решил пригласить всех знакомых. И Катрине тоже.

— Ага.

Этого было достаточно. Теперь он был в моей власти. Его глаза вопрошающе сверкнули из-под детского чубчика.

— Ты уверен, что она придет?

— Конечно. Я только что говорил с ней. Она вчера заходила ко мне.

— Ага.

Ему это явно понравилось, но он не показал виду. Наша дружба была построена на соперничестве не только в большом, но и в малом; но отныне в дружбе выдвинулась на первый план конкуренция, отмеченная ожесточенной борьбой.

— Мы побаловались немножко… Если ты понимаешь, что я имею в виду.

— О, это?..

Его ухмылка была ехидной и саркастической:

— Может, она приходила приветствовать твоего дядю?

Я был подготовлен и к этому вопросу:

— Дядю Кристена? Почему?

— Ну а как же, заступник ее!

— Ну и что, кто-то же должен был заступиться за нее, спасти от этих деревенских нахалов. Но ты, наверное, сердишься, что он их слегка потрепал? Вероятно, это были твои товарищи?

На этот вопрос он не мог ответить прямо, поэтому только пробормотал:

— Я слышал другое о них, и я…

— Ты, может, не веришь, что вчера я лежал с Катрине и имел с ней дела?

— А как мне поверить!

— Увидишь в среду.

— Как?

— Я докажу тебе это.

— Как?

Единственное, прошу тебя помочь мне…

— В чем?

— Дай мне твой презерватив.

— Для чего?

— Мне он нужен в среду. Не могу больше без…

— Не дам!

— Но послушай, Йо…

Он был полностью в моей власти. На лице читалось страшное любопытство, заинтересованность в моих делах и желание стать соучастником моих тайных планов:

— Достань себе сам!

— Но Йо, тебе же не нужно сейчас, так? А я уезжаю через две недели домой, я пошлю тебе новый, если хочешь целую дюжину! В городе их можно купить в автоматах… (Я читал об этом, но никогда не видел. Предполагал, что можно также купить в дорогих гостиницах, на аэродромах и прочих местах).

— Ол’ райт, если не дашь, ничего не получится…

— Что не получится?

— Сам убедишься в среду. Если придешь…

— Ол’ райт. Я дам тебе.

— Спасибо.

Я знал, что так получится. В мыслях — одна Катрине. Она, близость с ней. Ее любовная ласка, шепот, обещание: «Потерпи немного»… Разве забудешь такое? Мечта, мечта нереальная… А может все же реальная? Ей двадцать один год (самое малое), она мать, десятки поклонников, а выбрала меня, шестнадцатилетнего, я и она отныне едины, неразрывны, соединены навеки… Я не сомневался.

— Это будет самый распрекрасный подарок мне на день рождения, Йо, — сказал я и рассмеялся и его рассмешил, вернее принудил к смеху. А что ему оставалось делать? Он капитулировал, сдался. Но и в самых победоносных случаях он оставался мальчишкой, маленьким и неопытным. Я пожалел его.

Во вторник утром, накануне большого дня, я достал письмо Марии из-под матраца, прочитал его снова и вложил в конверт. На конверте написал адрес и имя тети Линны большими измененным буквами. Анонимное письмо я спрятал на груди под рубашкой, когда спускался к дому, чтобы взять велосипед.

В магазине я купил марку, наклеил ее на конверт и опустил письмо в почтовый ящик. К вечеру оно уже будет в городе, а, значит, завтра во второй половине следует ожидать почтальона. Известие придет как нельзя кстати. Ведь завтра день рождения, мой юбилей, соберется общество. Я точно все рассчитал.

С легкой душой я ехал назад, преодолевал без страха и сомнения попадавшиеся на пути пригорки и горки. Теплая погода, поля, леса темнеют вдали… думы о том, что завтра будет день рождения, поглотили меня целиком и отвлекли от других, не менее важных событий последних дней. Скоро, скоро все наладится в Фагерлюнде, будет как прежде. Пришло ощущение счастья, летнего беззаботного настроения, о котором я уже давно мечтал. Я заметил плывущие надо мной облака, находящиеся в вечном движении, уловил запахи придорожного тысячелистника, травы и пыли. Радовался, как давно уже не радовался. Снова почувствовал себя маленьким, приехавшим на каникулы в деревню, к своим родственникам. Однако почему вдруг такое состояние? Какова причина? Ну, конечно, Катрине! Она, и только она! Помогла мне обрести себя, понять себя и свой возраст, причем сделал это деликатно, достойным путем.

 

20.

Гостей ожидали к трем часам.

Сгорая от стыда, я попросил у дяди Кристена бритву; пора, пора пришла бриться, ведь шестнадцать лет сегодня исполняется. К тому же, светлый пушок на подбородке нисколько не красил меня, а скорее, наоборот, уродовал. Я с большой предосторожностью водил лезвием, старательно обходя неровности, бугорки на лице и противные прыщи, напоминавшие о периоде полового созревания.

Праздничный стол накрыли в гостиной. На кухне, на печи, стояла кастрюля с сосисками и чугунок с бульоном и фрикадельками. Торт давно уже занял свое место в холодильнике. Тетя Линна приготовила все к торжеству, красиво прибрала; теперь только ходила по дому и проверяла… раскрасневшаяся, празднично одетая, вот только часто проводила рукой по волосам и платью… Нервничала? Я тоже нервничал, в нетерпении посматривал на часы, которые, казалось, остановились, и стрелки не двигались. Оставалось пятнадцать минут. Дядя Кристен поднялся наверх, чтобы тоже облачиться в «праздничный наряд», как он иронически выразился. Мой свежевыбритый подбородок жег и пламенел, я не был уверен, кого я больше всего ждал — гостей или почтальона. Тот должен быть вот-вот прибыть с известием. Для нее и для них обоих. Мой подарок им на мой день рождения. Они же подарили мне компас, торжественно вручили за завтраком; теперь он лежал возле моего прибора на праздничном столе.

Но где же Катрине и где другие? И где почтальон?

Выглянул в окно и увидел голову Йо. Наконец-то, гости собираются! Я выскочил, чтобы встретить их. Это были Герда и Йо, не Катрине. Вероятно, опоздает. Малышка, вероятно, задерживает. Герда и Йо поздоровались за руку с дядей Кристеном и с тетей Линной, поздравили меня с днем рождения и вручили пакет, по очертаниям завернутого в бумагу предмета я догадался, что это был фонарик. Когда мы стояли на кухне и разговаривали, постучали в дверь. Я непроизвольно покраснел, взрослые обменялись взглядами; я хотел бы спрятаться в этот миг, а не идти и открывать дверь, так как непреодолимое смущение смешалось с приподнятым настроением, в котором я находился с самого раннего утра. Она! Теплая, солнечная, разомлевшая от полуденной жары, в платьице из легкого светлого материала, которое прикрывало летним облачком ее тело, на ногах сандалии; откровение моих нескромных фантазий… никому, никому ее не отдам, буду хранить и держать только для себя, только при себе.

— Хей, Петер, — сказала она. — Извини, что опоздала. Не просто идти с нею…

Корзина с ребенком стояла на крылечке и разделяла нас. Под одеялом я рассмотрел маленькую головку с черными волосами. Она, конечно, спала. Ханну я видел впервые. Я умилился, растрогался до бесконечности, но одновременно почувствовал уколы ревности и собственное несовершенство: многое, многое еще оставалось для меня недоступным, пребывало в мечтах… познав вкус «действительной жизни» я торопился, проявлял нетерпение, хотел получить все, сразу, в миг.

— Поздравляю, Петер. Пожалуйста.

Она протянула мне пакет. Я взял его и на ощупь определил, что это была книга.

— Открой упаковку! — попросила она.

И я с благоговением развязал красную ленту, развернул бумагу и на обложке книги увидел картинку с бабочками. Название: «Сто лучших стихотворений о любви». Нужно сказать откровенно, что особого пристрастия к поэзии я не испытывал, редко прочитывал стихотворения до конца, но этот подарок неожиданно произвел на меня неизгладимое впечатление: стихотворения о любви, так красиво, так задушевно; мой голос вознесся в высь и пал на октаву ниже, когда я прошептал «спасибо».

Кто-то сказал позади меня:

— Пригласи Катрине войти, Петер!

Это была тетя Линна. Она стояла в коридоре, раскрасневшаяся и, как и я, торжественная.

На буфете стоял поднос с бокалами для вина на высоких ножках. Дядя Кристен разливал вино из бутылки, которую он принес из подвала. Вино из красной смородины четырехлетней давности. Я припомнил, что он рассказывал о нем отцу, хвастался. Теперь был повод попробовать его всем вместе.

— За твое здоровье, Петер, поздравляем!

Дядю Кристена было не узнать: галстук, жилет, волосы зачесаны. Только рука, в которой он держал бокал с вином, была та же самая: широкая и грубая, разоблачавшая навозного жука, скрытого под костюмом. Скоро появится почтальон.

— На здоровье, Петер!

— Поздравляем!

Выпили. Домашнее вино имело сладковатый привкус и внушало доверие. Герда не спускала с меня своих больших глаз. Мы не виделись с ней после праздника. Но она ничего не забыла, по ней было видно. Не забыла, как мы танцевали, словно настоящие влюбленные. Она моя — стоит руку протянуть. Но что Герда для меня сегодня? Сегодня мне шестнадцать и хочется всерьез испытать себя и свои возможности. Сегодня главное — светловолосая загорелая Катрине… вот она стоит от меня всего в двух шагах с бокалом вина, сияющая улыбка (я украдкой смотрел в ее сторону), говорящая, что она моя и только моя?

— За здоровье всех присутствующих! И добро пожаловать!

Дядя Кристен наполнил еще раз бокалы. Йо посмотрел на меня и дал знать, что «все в порядке». Он выглядел чрезвычайно довольным; довольным, что находился в настоящем обществе, а не в малышовом, когда подавали лимонад. Полуденное солнце проникало в окошко и сильно пекло. Тетя Линна стояла с бокалом в руке, по-прежнему раскрасневшаяся и очень смущенная.

— Да, подумать только, тебе исполнилось сегодня шестнадцать, — улыбнулся дядя Кристен. Он был в хорошем настроении. Он был более чем в хорошем настроении. Но его элегантность, вежливость при подаче вина и торжественное провозглашение тостов внушали почему-то тревогу.

— Мне кажется, что еще совсем недавно ты бегал здесь в коротких штанишках и играл в полицейского и разбойников с ним, с Йо…

Мы засмеялись, особенно девушки.

— Да, шестнадцать лет, опасный возраст. Когда мне было шестнадцать, я хотел во чтобы то ни стало стать моряком и плавать…

— Правда?

— Плавать?

Рука его слегка дрожала. Он поймал взгляд Катрине, не отпускал его, пользовался своим преимуществом хозяина дома; мне стало жарко, впервые я видел их вместе, и теперь их незаконная связь показалась мне еще более недопустимой; ведь невыносимо представить, что его грубая крестьянская рука лежит на ней, золотистой, худенькой, его губы… Но самое немыслимое из всего: его обнаженное мужское тело с загорелым затылком и загорелыми руками, (рукава рубашки были сейчас подвернуты), и член его… сильный, тяжелый, как переспелая виноградная гроздь, опасный, возможно даже чересчур большой и пребывающий в вечном возбуждении. Бог знает, как это выглядит в действии! Близость с мужчиной в возрасте не может ведь быть приятной, он и ее нежное тело… ух, как отвратительно… ее грудь, белая и беззащитная, которую я увидел тогда, когда она лежала на берегу речки и загорала, и которую я видел постоянно, стоило лишь закрыть глаза… Но теперь между ними все кончено, хотя он еще не знал этого. Я слышал, но как бы в отдалении, что он продолжал рассказывать о том времени, когда ему было шестнадцать, обращаясь главным образом к Герде и Катрине. Йо сделал мне знак, что я должен подойти к нему, но мне как-то не удавалось. Тетя Линна вдруг громко произнесла:

— Совсем забыла, еда будет готова через несколько минут. Дорогие гости, пожалуйте к столу!

Она поставил свой бокал на поднос, но чересчур поспешно, недопитое вино расплескалось и потекло на вязаную крючком подставочку. Она почти бегом выбежала на кухню.

— …И мне пришлось топать все одиннадцать миль назад, — закончил дядя Кристен свою историю.

— Господи, одиннадцать миль! — с восторгом повторила Катрине. Она тоже обратила внимание, как привлекательно выглядел он в своей воскресной одежде, с зачесанными назад волосами. Но мы были в заговоре. Она дала мне обещание, и книгу со ста стихотворениями о любви я все еще держал в руке.

— Давайте сядем за стол, — сказал я. Заранее я не осмелился обсуждать с тетей Линной вопрос о размещении гостей, боялся выдать себя. Но теперь я должен был во чтобы то ни стало заполучить место рядом с Катрине, но как бы «случайно».

— Я остаюсь сидеть у края стола, — сказал дядя Кристен тоном хозяина, привыкшего отдавать распоряжения, Герда и Йо — по ту сторону стола, а виновник торжества и Катрине — напротив.

До меня как-то сразу не дошло, что он собственно исполнил мое тайное желание, по крайней мере, сейчас, одним мановением руки; в этот момент Йо прошел мимо меня, дернул за рукав куртки и всунул в руку что-то, завернутое в смятую бумагу. Я покраснел, но успел незаметно спрятать «подарок» Йо в карман брюк.

Я сидел, преисполненный счастья и блаженства. Все удавалось сегодня. Мой локоть касался ее локтя, колено мое касалось ее колена. Йо и Герда сидели напротив и смотрели на меня, он с участием и коварством, она с улыбкой, которая как бы говорила «мы двое, мы двое»… Дядя Кристен продолжать рассказывать Катрине свою историю о времени, когда ему было шестнадцать лет. Она покачивала ногой под столом.

Тетя Линна принесла бульон. Разлила по тарелкам. Мы ели. Дядя Кристен был в ударе, громко смеялся, рассказывал анекдоты, случаи, которые он пережил в жизни, о которых я никогда прежде не слышал. Казалось, что воспоминания прошлых лет с такой силой нахлынули на него, что он не мог не рассказать о них, не рассказать о превратностях своей судьбы… он смеялся, строил гримасы, точно молодой. Так никогда не разговаривали в Фагерлюнде; повседневный тон был здесь иным — предопределенным, повторяющимся; говорили снова и снова о тех же самых делах — таков был порядок в этой крестьянской усадьбе; стабильность, устойчивость всегда и во всем, изменения были немыслимы. Но теперь он рассказывал, а мы смеялись. Она почему-то смеялась больше всех, повернулась к нему, сидящему на конце стола, и смеялась любой его шутке, любой его пусть даже незадачливой фразе, сияла… А мы сидели и ели сосиски и картофельное пюре (по моему желанию), и я следил за малейшим движением ее тонких ног вблизи моих, под столом.

— Пожалуйста, берите еще! — призывала тетя Линна со своего места на другом конце стола. — На кухне много еды!

Еще раз послали по кругу блюдо. Йо набрал целую гору сосисок на тарелку. «Обжора несчастный», — подумал я, хотя тоже не обделил себя едой.

— Спасибо! — сказала Герда. — Я наелась. Было очень вкусно, спасибо.

— А я еще возьму, — сказал дядя Кристен.

— Большое спасибо. — Катрине благодарно улыбнулась ему, не мне, ему, сидевшему у края стола. Я повременю.

— Возьми еще немного, ты же почти ничего не ела! — Просьба и приказание.

— Тебе нужно есть… Ты такая худенькая!

Тетя Линна произнесла эти слова энергичным тоном. Казалось, что для нее теперь самым важным было накормить нас, и особенно Катрине.

— Погодите, сейчас принесу еще пюре…

— Нет, спасибо, спасибо, я сыта, правда, не могу больше есть.

Но тетя Линна уже встала, взяла блюдо и направилась в кухню.

— Но вкусно, вкусно…

— Приятно слышать… Принесу еще с кухни!

Я не заметил, что она всплакнула, когда говорила эти слова.

Тут произошло неожиданное, незапланированное. Паук.

Катрине вдруг закричала и откинулась назад на стуле, да так резко, что чуть не опрокинула его. Причина? Я увидел паука, обычного паука, большого, почти с монетку в десять эре; он висел в тонкой паутинке, до того как она начала кричать, как раз там, где недавно была ее голова; размахивая в панике рукой, она смахнула его, и он упал прямо на нее; новый крик и новые несообразные движения, паук побежал по платью к бедру… Но подоспела помощь. Большая рука дяди Кристена сбросила несчастного паука на пол, а нога дяди Кристена раздавила его.

Уверенная сильная мужская рука на ее мягком округлом бедре напомнила мне сцену в саду, когда он гладил тетю Линну по бедру, обнимал ее, и это всего несколько недель назад. Я чуть было не задохнулся от такого сравнения. Теперь понятно стало его поведение.

— Ах! — Катрине смеялась и, всхлипывая, прижималась к нему. — Господи, не выношу пауков, противные они, дурно становится… Извини!..

Мы смеялись, радовались, что все закончилось благополучно, но я… Во мне словно что-то надорвалось от ее слов, потому что припомнилось, как в тот наш незабываемый совместный вечер, когда я посетил ее в доме Весселя, она утверждала, что любит насекомых и не боится их. Отчего теперь такая реакция? Где правда? Он же, дядя Кристен, смеялся громче всех; он прислонился к ней, положил руку на спинку стула, на котором она сидела, словно объявляя о своей готовности встретить во всеоружие новых насекомых и давить их, если понадобится; и все это ради нее, ради нее одной, выражение на лице было снисходительное и отцовское, но во взгляде, обращенном к ней, было нечто покорное и рабское, готовность услужить… настоящая овечка… и это-то он, сильный и мужественный, который управлялся со всем и со всеми, теперь сидел и кокетничал с Катрине, наслаждался своей находчивостью, своей сноровкой давить пауков, будто он один мог делать это, будто не я сидел к Катрине ближе всех…

— Господи, я так испугалась, спасибо тебе… — Она вся светилась, лучилась, только ему, а когда благодарила вторично, то положила свою руку на его, лежащую на спинке стула, и сжала, словно так и полагалось делать это в мой день рождения, в обществе гостей на моем дне рождения.

Герда сказала:

— Да, пауки противные!

Йо молчал, уплетая сосиски.

— Не стоит обращать внимания на пауков, — вмешался я в обсуждение. Я обязан был вмешаться, нужно было разрядить обстановку, проявить ум и тактичность. — А кошки, например, ловят насекомых, мы же ничего не говорим… На севере Европе не водятся пауки, опасные для людей…

Мои слова остались без ответа.

— Нет, они противные, — повторила Катрине, а дядя Кристен засиял как школьник, которого неожиданно похвалили. Настроение за столом принимало опасный оборот. Я, именинник, из-за рокового стечения обстоятельств превратился в ничто, в пассивного зрителя того, что происходило между ними, по правую руку от меня. Я готов был расплакаться от негодования. Меня превратили в одного из гостей, подобно Йо и Герде, которые чинно восседали напротив меня, ели и тоже следили за происходящим: они тоже видели его руку, которая гладила ее, и ее руку, которая в знак благодарности коснулась его… И я, которому сегодня исполнилось шестнадцать лет, главное действующее лицо дня, который составил определенный план, беспомощно сидел и взирал на ком холодного пюре на тарелке, опозоренный, снедаемый завистью, не представляя, каким образом заставить гостей и родственников снова обратить на себя внимание, возвратить себе центральное положение.

Но тут я услышал во дворе знакомый звук почтового мопеда. Кстати, очень кстати. Значит, начинается осуществление задуманного распорядка. Я почти не мог сидеть спокойно на месте, думал о том, что произойдет, какова будет реакция… Остальное не существенно, мелочи, главное услышать ее голос из кухни. Я сидел, словно на раскаленных угольях, в нетерпении и ждал.

И услышал, наконец. Ее голос дошел до меня словно из небытия, из мира фантастики:

— Петер! Почта для тебя!

И я рванулся как угорелый, вскочил из-за стола, не хотел терять ни секунды, да, может, она уже прочитала письмо, и я хотел быть при ней, видеть ее лицо, установить, что непонимание, ревность, упреки исчезли, и жизнь в Фагерлюнде вновь налаживается. Я побежал, правда с дрожью в коленах, находясь под впечатлением недавно увиденной сцены между Катрине и дядей Кристеном, возбужденный, разгоряченный вином, но оптимистически настроенный, хотел видеть ее, убедиться, но когда я собирался открыть дверь в кухню, я споткнулся о половик на пороге, потерял равновесие и упал возле камина, тщетно пытался встать на ноги, избежать неизбежного, но получилось лишь хуже — правое колено ударилось сначала о железную решетку, потом об острый угол камина и с такой силой, очевидно, объясняемой и весом тела и скоростью бега, что я взвыл от боли, жгучие иглы впились в тело, в глазах искры… немного спустя боль отпустила, осталась только в колене.

Все тотчас, конечно, вскочили и окружили меня, вернее то место, где я лежал и боролся за свою жизнь, боролся сцепив зубы, чтобы не расплакаться, а дядя Кристен опустился подле меня, подложил руку мне под голову и вдруг — поднял меня так, будто я был пушинкой, вещью никчемной, и понес к дивану, где тетя Линна предусмотрительно уже положила подушки. Она подвернула штанину брюк и обмыла колено раствором борной кислоты. Потом дядя Кристен внимательно осмотрел его, давил, было больно, и я, собрав все силы, старался не закричать, потому что они стояли и смотрели на меня, и я видел их сквозь пелену слез, хотя фактически не так уж было больно теперь…

— Гарантирую, колено не разбито, — сказал дядя Кристен. — Чашечка в полном порядке, перелома нет. Можешь согнуть колено, Петер?

Я кивнул, подвигал коленом и закусил губы. Я страшно сердился на него, потому что по его мнению ничего серьезного не случилось, однако я вынужден лежать у всех на виду и страдать. Правда повязка, которую наложила на колено тетя Линна, действовала успокаивающе (из-за этой повязки я не мог двигаться, но она напоминала остальным, что я больной и нуждался в соболезновании), в глазах гостей я видел сострадание ко мне, что очень и очень утешало — я снова оказался, как хотел, в центре внимания и мог диктовать свою волю.

— Ух, как распухло! — сказал Йо.

— Хорошо, что нет перелома, — вздохнула тетя Линна.

Я вдруг вспомнил о письме. Мое падение, разумеется, помешало ей прочитать его. Нужно теперь переждать, пока улягутся волнения. Все смотрели затаив дыхание, как тетя Линна накладывала бандаж. Колено не было разбито, боль постепенно затихала, может, вывих или растяжение? Но бандаж… это хорошо. Прекрасный предлог, например, чтобы хромать, вызвать сострадание. Я был доволен ходом событий. Теперь нужно было действовать дальше и привести в исполнение задуманное. Я спросил:

— Почта была?

— Почта? Ах да, я совсем забыла; тебе письмо, — сказала тетя Линна. Сейчас принесу.

Она как раз закончила накладывать бандаж. Все вздохнули с облегчением, когда была опущена штанина моих брюк.

— Да, угораздило же тебя, — сказал дядя Кристен, — но ничего, главное, что ногу не сломал. Считай, что повезло.

— Больно тебе? — улыбнулась сострадательно Герда.

Я мужественно кивнул головой, подумал, что нужно бы лучше воспользоваться своим несчастьем, показать, как я мужественно переношу страдания и вызвать еще больше к себе участия. Но теперь было поздно. Катрине стояла позади всех и молчала. Что она думала? Считала, что я глупо вел себя, растянувшись на гладком полу? Или она стояла и с восхищением наблюдала за моим дядей, когда он поднял меня на руки и, словно куклу, отнес на диван? При этой мысли я даже приподнялся на локтях, но почувствовал режущую боль в распухшем колене, и слезы выступили на глазах. Может, не стоило приглашать ее на детский праздник? А может, отдаленность между нами как раз сокращается, это лишь другие думают, что они вместе, подходят друг другу, мой дядя Кристен и Катрине? Но опять же: она не спускала с него глаз, пока он говорил, смеялась над всеми его глупыми шутками, стиснула его руку… нет, случайности быть не может… Я застонал, непроизвольно.

— Погоди, лежи и не шевелись, — напомнил мне дядя Кристен, — скоро пройдет, потерпи. Лежи только спокойно. (Сказал он, у которого шрам на ноге, он, который пострадал по-настоящему, почти истек кровью, но возвращен был к жизни женщиной, которую он любил…)

— Бедняжка, Петер, — с сожалением в голосе произнесла Катрине. (Наконец-то, промолвила словечко!) — Надо же такому случиться да еще в день рождения…

Снисхождение, озабоченность в тоне. И только-то?

— Скоро пройдет, — прошипел я в ответ, улыбнулся как мог. — Скоро будем играть в прятки. И я тоже.

Сотни стихов о любви. От меня не уйдешь! Я распланировал, что мы спрячемся в амбаре. Тайник, полумрак, свежее сухое сено. В амбаре произойдет чудо. Моя интуиция говорила мне, что будет, что свершится желаемое! И боль в колене сразу поутихла, однако я все равно решил полежать и воспользоваться всеми преимуществами больного человека.

— А вот и торт! — возвестила тетя Линна. — И письмо для тебя.

Ни слова о другом письме. Может, не пришло сегодня? Задержалось на почте? Может, адрес неправильно написал? Нет, адрес был правильный, я хорошо помнил. А может, осталось лежать на кухонной стойке, забытое в спешке?

— Ешь, всем хватит торта…

Письмо было от мамы. Она поздравляла с днем рождения, в нескольких словах упоминала о переезде… Но я волновался, не в состоянии был дочитать до конца и отложил в сторону.

Мы ели торт с клубничной начинкой. Я решительно отказался украсить торт шестнадцатью свечами, свечи ведь для ребятишек. Хотя и торт в основном был для них. Я в нетерпении ожидал, когда все закончат есть, лежал на диване и крутил свою тарелку с тортом; другие сидели за столом, разговаривали, смеялись, иногда обращались ко мне и подбадривали. Катрине сидела ко мне спиной, но несколько раз обернулась и улыбнулась. Сто стихотворений о любви. Тетя Линна сидела на своем месте в конце стола и спокойно ела торт. Волнение, которое я заметил у нее раньше, очевидно, прошло. Наконец, с едой было покончено.

— Может, ты покажешь свое искусство в картах, — сказала она.

— Да, да, просим — закричали все.

Тут мое терпение лопнуло. Это уж слишком! Мое верховенство опять уходило от меня. Если он увлечет гостей картежными фокусами, тогда все забудут обо мне, я превращусь в незадачливого зрителя, в гостя на собственных именинах. Не бывать этому!

— Не пойдет, будем играть в прятки! — закричал я с дивана.

— Но ты думаешь, что справишься, Петер? — спросила тетя Линна. — Может, лучше полежишь.

— Тебе нельзя ходить, — приказал дядя Кристен.

— Я в полном порядке, — упрямо заявил я и опустил ногу с дивана, встал. Получилось. Помогал бандаж. Он согревал и держал ногу крепко. Оставалась опухоль:

— Я в порядке!

— Все равно не мешает полежать…

— Можете поиграть в прятки в другой день!

Но для меня было жизненно важно играть именно теперь, чтобы расквитаться с дядей Кристеном, он ведь не будет участвовать! Значит, хороший повод заполучить Катрине для себя. Для себя, а там посмотрим!

В комнате было жарко, даже душно. Цветы в горшках бросали длинные тени на дорожки на полу. Снаружи — солнце и облака игриво сменяли друг друга на небосклоне. Нужно выйти на улицу, вон из помещения!

— Ах, нет, — запротестовал кто-то.

Катрине тоже посмотрела на меня с удивлением, почти недовольно. Где-то что-то сорвалось. Никто не открыл письмо. Ничто не выяснено. Мой хорошо продуманный план готов был развалиться. Почему? Я успокоил себя тем, что время еще есть для исправлений и поправок.

— Сегодня мой день, и я определяю! Пойдемте и будем играть в прятки!

И я заковылял к выходу, не дав другим и слова вымолвить. Мое нераспечатанное письмо лежало на полке над кухонной стойкой. Но сейчас я не думал о нем. Я вышел навстречу солнцу: вот он долгожданный момент!

В амбаре было полутемно. Я лежал, наполовину зарытый в сено, внутри тесной ниши, которая образовалась между досками стены, когда пристраивали сарай для инвентаря. Мой любимый тайник, где я чувствовал себя надежно, где меня вряд ли кто мог найти; неудобным был только путь к нему: нужно было ползти вдоль стены в туннеле под сеном. Здесь в углу-изгибе образовалось естественное углубление, которое никогда по-настоящему не заполнялось сеном, хотя в других местах оно лежало до самой крыши. А здесь было пусто и просторно. Надо мной слабые полосы света, проникающие между бревнами в западной части сеновала.

Начиная с воскресенья, когда я пригласил ее на свой день рождения, я только и думал об этом своем тайнике. Здесь состоится наша встреча, здесь мы укроемся от других, останемся наедине, только она и только я.

Мы убежали от Йо, который был выбран разводящим, он стоял теперь лицом к стене и громко считал до ста. Из-за колена я немного отстал от других. Я видел, как Герда побежала наверх к широкому амбарному помосту, но остановилась, начала оглядываться, словно сомневаясь. Прекрасно. Пусть прячется на сеновале, Йо наверняка начнет свои поиски с него. Но где она, Катрине? Я должен ее взять с собой…

Я догнал ее в коридоре, она остановилась. Почему? Ожидала меня? Ну конечно, ожидала! Меня! Меня! Не мог больше удержаться, подошел вплотную к ней и прижал к стенке, не мог совладать с собой…

— Петер, ты что? — сказала она. Засмеялась.

Я обнял ее. И сразу пришло ощущение, что стало лучше, что все развивается, как задумано, главное, чтобы мы были вместе, близки… больше нечего и некого бояться, потому что она прижалась ко мне, точно так, как и я, возбужденная, но присмиревшая:

— Петер, нужно спрятаться! Он сейчас начнет искать!

— Пошли, — сказал я, не в силах отпустить ее от себя. Я знаю одно место, где нас никто не найдет!

— Хорошо! Ее лицо засияло. Я схватил ее руку и потянул за собой:

— Подожди! Подожди немного! Она остановилась. Она замялась. Прикрыла рот рукой:

— Понимаешь, мне нужно… Понимаешь? Я только на минутку за амбаром. Иди, а я прийду. Где это?

— Направо, когда дойдешь до конца, — прошептал я. Ползи прижимаясь к стене, внутри я буду тебя ждать.

— О’ кей.

И она исчезла.

Я лежал тихо, как мышка, вдыхал сладкий запах свежего сена. Представлял, как она присела сейчас и мочится в высоких сорняках, что росли позади амбара, и заскрежетал зубами, потому что находился в состоянии эмоционального накала и потом смешинка в рот попала. Но через несколько минут… возможно, через минуту все изменится… Если бы я захотел и прислонился ухом к стене амбара позади меня, то услышал бы, как она пускает струйки в зеленую крапиву… Но стыдливость не позволяла. Зато я услышал другое: открылась дверь в сарай, кто-то ходил там (дядя Кристен?). Почти сразу услышал, как взяли точильный брусок. Вспомнил, что он говорил о том, что нужно наточить косу, что края притупились, что из-за засухи в этом году урожай будет ранним. Понятно. Но почему он решил заняться этим именно сейчас? Я покрылся весь потом, недобрый знак, угроза… Бедная Катрине! Стоит ему сделать пять-шесть шагов от точильного камня, стоит ему взглянуть за угол, и он увидит ее… да еще в таком положении! Я закрыл глаза и начал молиться. Я молил Всевышнего, молил небесные Силы, которым подвластно многое, чтобы позволили мне, шестнадцатилетнему, достигнуть своей самой сокровенной цели, о которой я когда-либо мечтал. Какой смысл увести у меня из-под носа объект желания? Зачем? Она должна пройти мимо него, если не пойдет вокруг. Времени осталось считанные минуты, Йо, вероятно, уже закончил считать или почти закончил. Она должна пойти коротким путем. Это самое надежное. Йо начнет, наверное, искать в другой части длинного амбара, где хранится сено. Треск, скрежет точильного бруска. Он работает, может даже разделся… он всегда так делал, когда точил. Может, стоял полуголый на солнцепеке, чтобы дать своему мускулистому телу получить то, что ему причиталось, грудь и руки блестели от мужского пота, и она должна пройти мимо… О!.. Невыносимо! Нет!

Но вот кто-то вошел. Она! Я слышал, как она приближалась. Шаги. Почему-то остановилась. Но главное — она пришла, сдержала слово и, очевидно, ее никто не видел.

— Сюда! — прошептал я как можно громче.

Шаги приблизились, но медлили. Сено под ногами девушки неслышно шуршало.

— Сюда! Я был вне себя от ожидания. Облегчение:

— Сюда, Кат…

Но это была не Катрине, это была Герда, которая появилась в узком туннеле. Потом она поползла на четвереньках и предстала предо мной, плутовски улыбаясь:

— Вот где ты. Я не поняла, куда ты спрятался. О, Петер…

Что-то случилось. Не слышно точила. Точение закончилось? Точильщик устал? Передышка? Но почему?

Она подползла ко мне вплотную и заполнила мой тайник своим дыханием, парфюмерией и шепотом:

— Петер, больно ноге? — Я думала, что умру, когда ты упал и лежал…

Господи, что делать? А если появится Катрине? Что она скажет? Как мне убрать приползшую сюда Герду? Опять неудача, опять план сорвался, однако… я обнял Герду, и щека моя горела возле ее щеки, и она начала расстегивать пуговицы на моей рубашке, шептала:

— Почему ты не пришел к нам, Петер? Я ждала тебя…

Ждала меня.

Но что если Катрине все-таки придет? Что сказать? Что делать? Мысли метались, путались, а Герда делала свое: впилась губами в мой рот и гладила, гладила рукой мою узкую спину, грудь, под руками. Шептала:

— Я соскучилась по тебе, Петер, понимаешь. Тосковала… Мне не хватало тебя, не могла забыть наш танец…

Вот-вот. Льстит мне, пытается уговорить. Тосковала. Но разве нищему станет от этого легче?

Мы катались-перекатывались в сухом сене. Ей было восемнадцать лет, мне было шестнадцать. Была ли она опытной, что осмелилась так говорить со мной? Я подумал с неприязнью и с ревностью об англичанине. Он ее обучил? Что я в сравнении с ним? Мелькнула мысль о Катрине. Но Герда была здесь, близко, Герда с припухшими губами и жаркими объятиями:

— Ты, Петер, такой хороший. Добрый. Я люблю тебя…

Я плохо соображал, не мог определить, где правда, а где неправда, но решил прекратить терзаться насчет практических деталей в нашем, казалось уже неизбежном рандеву. Я прижался лицом к девичьей шее, дышал свободно и громоподобно и заглушал слабенькие голоса страха, звучавшие в моем внутреннем «я», надеялся, что все частности осуществятся сами по себе, автоматически, что обольщение произойдет тоже непроизвольно, в результате нашей возни, этой любовной, но бурной баталии, без каких-либо притязаний с моей стороны на особую изобретательность и отвагу… делаю, как могу: катались по сену, я на ней, я под ней, стонал, ласкал… для проявления инициативы не имелось преград. А мысль о Катрине не уходила… жгло в одном месте, которое также…

Тут я услышал, как кто-то вошел в сарай, раздались голоса, смех… кто же это смеялся! Дядя Кристен (должно быть, он) и еще кто-то… Женский смех, мягкий, интимный, как растекшееся по мрамору молоко, и я узнал его.

— Ой, это они!

Герда схватила мою руку, тихо хихикнула, взволнованно прижалась ко мне лицом:

— Это Кристен и Катрине!

Я и без нее это понял, в разъяснениях не нуждался. Разговор был слышен, но слов нельзя было разобрать.

— Господи, как они смеют! — прошептала Герда мне в самое ухо. — Я думаю, что они заранее договорились…

— Договорились?

— Да, ты же знаешь, они влюблены?..

Да, я знал. Знал. Знал все время: напрасно, глупо думать, что это не так. Я только кивнул.

— Я говорила с ней вчера, она сказала, что не уверена, как это получится, если она придет на твой день рождения… что она так любит его, сказала она, что не может управлять собой. Герда восторженно хихикнула. Совсем недавно она думала порвать с ним, тетя Линна подозревает их, но теперь она не хочет, так она сказала…

Герде было смешно, а мне хоть вешайся.

За стенкой в сарае бормотание то усиливалось, то затихало… слышался смех, какие-то звуки, а потом длительные паузы… Хотя мое сознание отметило предательство Катрине, этот самый подлый, отвратительнейший обман, я не связывал его с тем, что сейчас происходило. Мы напряженно прислушивались к каждому звуку, проникавшему через деревянную стенку.

— Между прочим, она помогла мне найти тебя. Она сказала, где ты спрятался. Она поняла, что я ищу тебя, я рассказала ей о нас…

Этого еще не хватало! Значит, они обе договорились, условились, предали нас, меня и дядю Кристена. Но я не превратился в камень и никакая бездна не разверзлась, чтобы поглотить меня. Вместо этого я почувствовал теплую близость ее, Герды, и захотелось показать себя с лучшей стороны, проявить геройство; ее покорность и жертвенность подвигли меня почти к жестокости: я грубо просунул руку под юбку, почувствовал шелк, резинку и нежную, да нежную кожу… не знал только, что дальше… пока оставил руку лежать в покое, она стала очень теплой и тяжелой и как бы неумелой. Тотчас же произошла ответная реакция на мои поползновения: она будто расплавилась, напряглась и размякла, шептала почти со слезами:

— Петер, Петер, сегодня можно, я не «больна»…

Сегодня можно. Я хорошо понимал, что сие значило. Я получил сигнал от нее, что путь открыт, но мне от этого все равно легче не стало. Как начать? Я потянул ее трусы вниз на несколько сантиметров, осторожно провел пальцами: Господи, волосы!

— Подожди… Она покрутилась и сумела спустить трусы почти до колен.

— Теперь ты.

Да, я. С полным безразличием я расстегивал пуговицы брюк. Мастерская эрекция, которой я всегда гордился, произошла, но не такая большая, не такая сильная и не опасная, как я думал. Но тут она пришла мне на помощь…

— Ах, Петер, Петер…

Без страха и сомнения она взяла «его» точно так, как всего три дня назад другая, моя блудливая изменница Катрине, проделала это, только более требовательно, нетерпеливо… хотела что ли выхолостить меня до основания? Я с трудом удержался, чтобы не оказать сопротивление; может я чересчур впечатлительный? Или так поступают в Англии? Но я почувствовал, что желаемый ответный отзвук получился, несмотря на смущение и скромные стенания, дух предпринимательства возгорелся во мне, жег ее руку, и она тянула и толкала меня в определенное положение, не переставая шептать:

— Ну, Петер, давай. Давай!

Но я был не опытен, чтобы разобраться в женском прихотливом ландшафте, никогда, никогда не найти мне врат, ведущих к кладу, в этой путанице белья, платья, застежек и колючих волосков; поражение обеспечено! Страшное отчаяние! Я стонал громче ее, более проникновенней, но совсем по иной причине: почему эта первая пробная работа должна быть такой утомительной? Почему не может все протекать приятней, более открыто, более конкретно, чтобы ясно было — справился или не справился?

Но чудо все-таки произошло! Она сделала небольшой поворот своей задней частью и нашла нужную позу подо мной. Я обрадовался. Я справился! Справился! Да, я сумел! Я сумел сделать в этот момент! Податливость, теплота, словно шелком опутало мой член. Какое облегчение! Я опустился на нее, тяжело, удовлетворенный, и выдохнул так, словно хотел сказать, что больше уже не встану. Она жалобно стонала, довольная, стонала подо мной. Ей тяжеловато, очевидно, было выносить груз моего тела, но нет, ничего, вот она перевернулась, коснулась моей нижней части, очевидно, чтобы прервать мои спокойные возвышенные размышления: разумеется! теперь я вспомнил: необходимы движения! вверх и вниз! Я почти забыл то единственное, что знал в мальчишеские годы о половой жизни: я преданно должен работать, должен отодвигать, тянуть, маневрировать в ней. Разумеется!

Понятно, понятно, с разбитым коленом правда не очень-то разбежишься, но я старался: толкал и тащил, толкал и тащил, чувствовал, что шло легче и легче; я понял правила игры и позволял себе небольшие вариации: лежа откидывался далеко назад и вроде бы уходил от нее, но лишь для того, чтобы потом снова войти в святые святых; медленно скакал, делал передышку, размышлял, галопировал… и ее реакция — стоны, вздохи и хныканье подтверждали мою блистательную работу. Все это было сравнимо со сложным механизмом, которым нужно владеть, с музыкальным инструментом, с орга́ном, и я буквально раздулся от гордости по поводу своего вклада, чувствовал скорее свое техническое мастерство, нежели приятность, знал, что после сегодняшнего случая трудностей в жизни у меня не будет: дыхание самой жизни вдохновляло меня, я опьянел от своих успехов в роли соблазнителя: «…ничего, это было ничего, это было ничего, это было ничего»…

К моему превеликому удивлению я внезапно вспомнил, что презерватив остался лежать в брюках. Потрясение, подобное взрывной волне! Но искать поздно. Я чувствовал, как энергия заполняет всего меня, как со страшной силой пульсирует кровь… все, что было до этого, было нейтральной демонстрацией моего недавно открытого таланта, теперь же иная, более мощная весть ускорила мои притязания: воля, появившаяся ниоткуда, дабы достичь самого крайнего, по ту сторону разумного; желание взорвать все границы между тобой и мной, твоим и моим, стать ничем и одновременно всем…

Но нет, не сейчас! Не сейчас при ясном сознании, когда я контролировал свои действия, насколько мог… Но вот ощутил, как огромная волна подняла меня и понесла прочь, пришла неизвестная прежде радость сопричастности к чуду… чувства обострены до предела, а в голове необыкновенная легкость. Я мог бы продолжать еще «прыгать» (как сказал однажды мой однокашник), но не хотел, не хотел; еще оставалась нестерпимая секунда, ведущая к гибели мира, я наслажусь ею полностью, полностью…

— Ах, Петер, — вздохнула она. — Так было хорошо. Я знала, что мне будет хорошо с тобой.

По соседству в сарае тоже стало тихо… не совсем… слышалось шевеление, шепот…

— Ты был со многими, Петер?

— Несколько было, — сказал я как бы между прочим, сейчас не страшно было немного преувеличить, если учесть мои превосходные достижения.

— Я была только с одним до тебя, — призналась она. — С Давидом, с англичанином. И еще один был, но ничего серьезного…

Я прислушивался к каждому звуку из сарая. Ждал, боялся, что реакция скоро не замедлит объявиться и что она превзойдет все мои ожидания, потому что Катрине обманула меня, разочаровала своей опытностью и волей, что она лежала с моим дядей позади тонкой деревянной стенки; однако мое новое, бескрайнее спокойствие, мое хорошее самочувствие, моя удовлетворенность здесь, где я лежал в сене с Гердой Бергсхаген, были настолько решающими, что все другое отошло на задний план. Я почувствовал к нему солидарность, братство, ведь мы уравнялись: он взял свое, а я — тоже свое…

— Ты, наверное, недовольна, что так идет…

Немного волнения при мысли о возможных последствиях, нет, невозможно: ребенок, ребенок, зачатый с Гердой — абсурд.

— Не волнуйся. Я вымою позже водой.

Все может. Она мне нравилась. Не такая уж глупая и не большая и не бесформенная, эта Герда, хотя я не мог утверждать, что я ее «любил».

Я лег на спину, уставился на дощатый потолок. Здесь я и Йо играли в индейцев, поднимались высоко и повисали на балках, прыгали головой вниз в сено… канат, по которому мы поднимались, еще висит. Два года назад. Я видел, как сквозь щелки сочится свет и укладывается рядками на пыли, видел, как тень движется наверху… Что бы это могло быть? Движение-смена в солнечном лучике, прорвавшемся к нам сквозь темную завесу? Птица? Ласточка под чердаком? Нет, снова движение: темное очертание легло поперек блестящих досок на сеновале, длинные узкие контуры там, где возникло много солнечных полосок на пыли. Но в сознании еще не укрепилась связь между тем, что видел, и что, возможно, кто-то наблюдал за нами. Тут я вдруг обнаружил свищ, да отверстие в дереве, о котором я давно позабыл, но которым мы пользовались, играя в амбаре, для наблюдения друг за другом или за «врагом». Носвет сейчас не проходил через отверстие. «Глазок» заделали; я не видел его, но чувствовал.

Мы забыли о Йо. Он ходил кругами, искал согласно договору меня и Катрине, чтобы принять участие в большом сексуальном представлении. И он получил его, только не так, как мы условились. Бедняга Йо, я даже в состоянии был сейчас выразить ему немного сочувствия, таким добряком я стал.

— Иди первым, — прошептала она. — Я выйду немного погодя, приведу себя в порядок. Никто не узнает.

Из сарая еще доносились тихие голоса, движения. Над нашими головами раздались шаги, кто-то тихо крался. Йо застукал того, кто бежал.

— О’ кей, увидимся позднее.

Я освободился от теплоты, близости, преданности, которые совсем недавно окутывали меня плотным коконом… теперь вдруг показалось все унылым и пошлым в нашем тайном прибежище, которое в общем-то не было тайным.

— Я иду.

Прощальный поцелуй.

Я пополз через сенной туннель и прыгнул в длинный проход. Забыл о колене. Спешил, как будто хотел что-то предотвратить, но что? Я появился во время, увидел, как Йо бежал к помосту амбара. Заметив меня, он приостановился, лицо его было залито слезами, перекошено от ненависти и возмущения; потом он побежал дальше, пересек двор, перелез через ворота, где столпились крупные красные коровы в ожидании дойки, ринулся вверх по тропинке и скрылся между деревьями.

План мой расстраивался, ничего не прояснилось и ничего уже не поправить. Настроение и смешное, и печально-грустное. Но я не виновен в том, что Катрине влюблена в моего дядю, а не в меня, однако все равно я чувствовал как бы ответственность, потому что именно я закрутил события, которые стали развиваться не как было задумано мною. Развиваться в совершенно обратном направлении. Я испугался, дыхание даже перехватило, когда увидел, как тетя Линна появилась на лестнице; даже на расстоянии было видно, что она была взволнована и что-то замышляла. Она постояла минуту-другую, медлила, будто намеревалась крикнуть, но передумала и побежала к сараю. В одной руке она держала бумагу, письмо, которое, когда она делала шаг и взмахивала рукой, шуршало и развевалось, словно флажок, белое посредине зеленого тына, белое между серыми и коричневыми постройками усадьбы. Что-то не так, и очень даже не так, страшно не так! Нужно принять меры, нужно позвать ее, отвлечь, нужно остановить ее! И я закричал что было силы:

— Тетя Линна!

Я крикнул два раза, три раза, и она обернулась и помахала мне, помахала белой бумагой, где было написано, что дядя Кристен не виновен и что она напрасно подозревала его в неверности, что она была не права. Но она не остановилась, только улыбнулась, очевидно, были, дела поважнее, нежели детские разговоры с шестнадцатилетним подростком; она бежала, потом шла, потом снова бежала к сараю, где должно состояться примирение, и ничто в мире не могло приостановить ее движение к миролюбию. Так я думал.

У стены стоял влажный точильный камень, а на токарном станке висела голубая фланелевая рубашка дяди Кристена, которую он надевал, когда работал.

— Господи, по-прежнему тепло! — сказала Герда, которая появилась в этот момент, стояла и щурилась в красном полуденном солнце.

 

21.

Точно не помню, что произошло непосредственно затем, но отчетливо вижу только искаженное лицо Герды:

— Господи, если она сейчас войдет, она застанет их на месте преступления! Ужасно и противно! Мы сделали свое, никого не беспокоя и не оскорбляя. Возмездие поразит их.

Я, должно быть, бросился бежать от нее. Помню, что промчался через кухню, где у окна стояла корзина с ребенком, освещенная лучами солнца — идиллическая картинка, — взбежал по лестнице на второй этаж и влетел в комнату в восточной половине дома, которая была моей комнатой, когда я приезжал на каникулы к дяде Кристену и тете Линне. Обычный удушливый запах нежилого помещения. Перинка без пододеяльника лежала собранной на кровати. Мертвые мухи валялись на подоконнике. Мертвые мухи, изнуренные неравной борьбой со стеклами, прозрачность которых оказалась мнимой, результатом злостной магии. Я не вытерпел, разрыдался. Бросился на кровать, плакал и просил о прощении, мире, покое, избавлении, обо всем, чего не было теперь в этом доме; я оплакивал невинность, неопытность, наивность в моей комнате, где я провел много, много счастливых часов и дней в прежней моей жизни; дорогая комната, дорогие тетя Линна и дядя Кристен, почему все так получилось?

Я заснул.

Когда я проснулся, было почти темно. Должно быть, поздно. Они не нашли меня. А может вообще не искали. Все шло, очевидно, своим чередом, огонь возгорелся и погас, праздник закончился, гости разошлись; теперь в доме остались только мы, мы, которые должны быть здесь в усадьбе, потому что она была нашим домом. Так оно и должно быть. Да, именно так.

Меня знобило. Я услышал голоса, внизу разговаривали. Ее голос. Его голос. Серьезные. Обвинительные. Огорчительные. Угли еще не погасли. Неужели этому конца не будет? В комнате было довольно прохладно. Я натянул на себя перинку. Стучал зубами от холода. Прислушивался. Мог разобрать некоторые слова:

— … не о чем нам говорить. Ты прогнала Марию. Ты причина ее смерти, понимаешь? Потому что ты ревновала, внушила себе то, чего не было, слушала не меня, а бабские сплетни. Понимаешь, что это значит? Что ты сделала?

Это был он. Он говорил громко и властно, но интонация искажалась, поскольку он, очевидно, ходил из одной комнату в другую, и походила то на лай, то на жалобный вскрик, то на рыдание…

Она сказала:

— Я не хотела ей зла, я не гнала ее со двора, но я должна была говорить с ней, не могла ходить и смотреть только…

В ее голосе чувствовалась безысходность, безнадежность, потому что жизнь ее стала безнадежной. И я был частично виновен в этом.

— Значит, ты хотела напугать ее, так я себе это представляю. Ты хорошо знала, какая чувствительная была Мария.

— Нет! Нет! Не хотела! Я не хотела, говорю тебе честно! Но когда это касается другой… Ух, как отвратительно!

Они говорили о Катрине, об их неприличных отношениях, о подозрениях, которые раньше были необоснованными, а теперь подтвердились.

— Это твоя вина. Ты прогнала меня со двора, точно также как Марию.

— Я не прогоняла ее! Не думала…

Она заплакала.

— Но как ты мог так вести себя, как свинья, домогался этой девчонки, да еще в день рождения Петера. Какой пример для него? А ведь он смотрел на тебя, как на отца родного. Что ты думаешь он делал в амбаре с этой дрянью Гердой Бергсхаген? Бедняжка Петер…

Меня словно ножом резануло: она назвала мое имя! Даже в такой роковой момент она думала обо мне! Она догадалась, чем занимались мы, я и Герда, и она опечалилась насчет моего умонастроения и моего самочувствия… Дорогая, дорогая тетя Линна! Я не слушал больше, так был растроган, так покорен ее заботой обо мне, а сам ведь всю неделю только тем и занимался, что плел интриги и запутывал еще больше все дела в усадьбе Фагерлюнд. Я был виновен во всем. Не вынесу!

— Не вмешивай мальчишку, — сказал он грозно. — Он достаточно взрослый, чтобы понять что к чему.

Дальше я не слушал. Именно ее слова заставили меня вспомнить: презерватив! Сразу стал ощупывать карманы брюк. Я ведь точно положил его в тот или другой. Но карманы были пустыми! Значит, выпал. Вероятно, в амбаре, думал лихорадочно я. Нужно найти, нужно, чтобы не нашли другие! Понимал, что шансы на успех невелики; боялся даже подумать, что вдруг кто-то из них обнаружит… в каком свете я покажусь им? Я выработал план: займу дистанцию ко всему, что произошло в этот страшный день, во всяком случае уничтожу все конкретные веские доказательства, могущие свидетельствовать против меня; до рассвета останусь здесь, никто не станет искать меня в этой комнате. Потом пойду тайком и найду.

— Что бы ты ни говорила, от этого ничего не изменится теперь. — Он продолжал свои мрачные речи, медленно, гневно.

— Я написал адвокату, и мы получим бумаги, подтверждающие наш развод. Я не могу больше, понимаешь, Линна. Не могу больше. Не может продолжаться так.

Она плакала.

Я лежал и ждал, когда станет светло. Не мог поверить, что мира не будет в нашем доме. Последние слова дяди Кристена не выходили из головы, они подтверждали, что надежды нет и не будет… кончилось мое детство.

Я проснулся от яркого, ослепительного солнечного цвета и показалось, что только что закрыл глаза. Но было уже утро. Все еще? Может, уже поздно? Был ли кто наверху? Нет, не слышно. Тишина. Первые птицы чирикают. А может и ни рано, и ни поздно, подходит для меня.

Солнце проникало сквозь окна комнаты. Будет долгий и теплый день. Разгар лета. Хлеба колосятся. Большие березы у ворот слегка приуныли на фоне сочной зелени. Все знакомо было здесь до последней черточки и в то же время незнакомо, чуждо в это молчаливое утро…

Я съехал вниз по перилам, потом миновал кухню и вышел на крыльцо.

Утро. Сказочное! Широкое белесое небо без единого облачка. Дымка. Запах травы, тысячелистника. Везде запах тысячелистника. Амбар еще темный и непроницаемый, но я знал, где искать, и я должен найти его, и все будет снова хорошо.

После яркого солнца я передвигался сначала по амбару, точно слепой. Но проход к своему тайнику нашел без труда, хорошо что мы попользовались им вчера. Я думал о том, что случилось, думал о Герде, Йо, Катрине, дяде Кристене и едва мог поверить в произошедшее. Я вспомнил, что он сказал о разводе и что тетя Линна плакала. Но это было вчера вечером. Теперь утро. Солнце. Все, наверное, образуется, они придут так или иначе к соглашению, верю…

Но еще один факт не давал мне покоя: она пугала Марию, угнетала ее, может даже угрожала, поэтому та сбежала, убежала в лес, почти… А он предавал и обманывал свою жену, превратился в клоуна у молодой девушки. Постепенно прояснилось, что ничего не образуется, ничего не будет как раньше, потому что зашло слишком далеко, и мы все понемногу содействовали этому. Здесь в полумраке я понял, что ноша станет лишь еще тяжелее, и что спины, которые несли ее, сильные спины взрослых тоже имеют определенный предел, согнулись под тяжестью, сломились, рухнули. Вот что мне стало ясно в те несколько минут, когда я пробирался вдоль стены, чтобы войти в мой тайник и начать поиски несчастного кондома. Я снова дрожал, потому что вдруг интуитивно, испуганным чутьем шестнадцатилетнего подростка почувствовал, что не найду то, что ищу, но найду вместо этого, возможно, другое. Но поворачивать и ползти назад не хотелось, решил с честью выполнить свое дело, выполнить до конца роль миротворца, младого миротворца.

Но вот я на месте.

Под досками на сеновале, которые образовали крышу в моем скрытом тайнике лежала балка, которую я использовал в качестве гимнастического бревна, когда хотел тренировать мускулатуру, чтобы быть сильным, как Йо, (то, что мне никогда не удавалось, никогда не удавалось подтянуться высоко на руках). Здесь происходило наше обсуждение всего сомнительного в жизни. Здесь состоялось самое мрачное, таинственное шептанье в очень интимной доверительности. Здесь мы играли в «Тарзана», прыгали вниз в сено под дикие крики и вой. Здесь много «врагов» потеряли свою жалкую жизнь.

На канате, который мы привязали здесь позапрошлым летом, висела она. Тетя Линна. Длинная бесформенная теперь фигура с белками глаз, обращенных к отверстию на крыше. Теперь нечего было говорить и нечего было делать. Ни единой слезинки. Ни страха. Задрожали только колени, едва мог стоять на ногах. Непроизвольно оперся о труп, не очень крепко, но достаточно твердо, чтобы труп закачался, и рой мух вылетел из темного материала, в котором я признал ее фартук… Мухи. Они с жужжанием поднялись вверх и вылетели через узкую щелку в молочно-белое утреннее небо.

 

22.

Больше нечего рассказывать.

Через два дня я уезжал. Он отвез меня на станцию. Мы ехали молча. Старый грузовик стонал и тарахтел по неровной дороге. Восемнадцать километров показались вечностью. Но в общем-то все прошло быстро.

Но когда мы ходили взад и вперед по перрону, он решился доверить мне нечто, дать мне объяснение, возможно, полагая, что я имел право знать всю правду.

— Знаешь, Петер, случившее — недоразумение, — сказал он тихо. За последние дни лицо у него посерело, глаза сузились, почти соединились у переносицы. Рот скрылся в глубоких морщинах. Теперь он выглядел старше своих лет, меченый мужчина, и улыбка его была отдаленным напоминанием улыбки.

— Не знаю, что ты скажешь, когда пройдет время и ты увидишь все на расстоянии. Но знай, я спросил только Катрине, пойдет ли она за меня замуж. Она не ответила. Сказала, что должна подумать. Вот и все.

Он стоял высокий и широкий в солнечном свете. Теперь была моя очередь. Он выложил все начистоту. Теперь я должен был сделать то же самое: рассказать ему о письме, рассказать, что я насплетничал о его поведении во время праздника, что я ревновал. Но я подавил в себе это желание, хотя никакой опасности больше не существовало. Просто не имело смысла, по моему мнению. То, что я сделал, не имело большого значения, не играло решающей роли. Все равно в один прекрасный день все выяснилось бы. Развод был фактом. Он сватался к Катрине.

Кроме того, требовалось мужество, чтобы рассказать такое. Он стоял деловитый и уверенный с солнечными бликами на лице. Черные волосы слегка растрепались, он опять очень походил на отца. Даже теперь, несмотря на всю грусть и тоску во всей его фигуре, он был сильнее меня духом. Глубокие линии в уголках глаз вбирали в себя дневной свет, делали его взгляд острым и спокойным. Нос у меня покраснел и стал мокрым и, чтобы окончательно не разреветься, я уставился на пропитанные смолой доски, на которых мы стояли, на небо и березки в конце перрона. Я пытался, но я не мог. Нет, я не мог признаться. Сознание того, что я сделал и не хочу признаться, даже если было уже не опасно и не имело особо большого значения, легло тяжелым камнем мне на душу. Я пытался, но не мог встать с ним как равный, независимо от того, что он сделал, что он сказал и что случилось. Изолированное положение шестнадцатилетнего подростка серьезнее, чем обычное традиционное мнение о том, что правильно или неправильно, хорошо или плохо, морально или аморально. Поэтому не хотел каяться и признаваться.

Пришел поезд и положил конец моим мукам. Мы пожали руки. Я просил его передать привет Бергсхагенам. Затем я занял место в купе, поставил рюкзак и чемодан, помахал ему, ждал в нетерпении, когда раздастся гудок, означающий, что мы покидаем станцию. Останется воспоминание, подобно другим воспоминаниям, неясное, которое иногда, быть может, обернется болью, быть может, грустной болью; не часто, все реже и реже, по мере того как я взрослел и становился старше, я вспоминал о своих последних летних каникулах, проведенных в крестьянской усадьбе моего дяди в Фагерлюнде.

Когда я пришел домой, в квартире находились рабочие фирмы, они разгружали вещи и мебель. Мама упомянула в письме, что мы переехали. Вынуждены были — в небольшую квартиру в дешевом районе города. Мама была взволнована, энергично руководила транспортировкой, командовала там и сям.

— Петер, — закричал она. — Это ты? Как дела? Ах, Господи, должно быть ужасно то, что случилось с тетей Линной! Грустно и горько.

Одурманила меня своими духами.

Отца не было дома. Он был в отъезде, чтобы отдохнуть немного, как она объяснила. Предприятие его разорилось. Обещала, что вместе навестим его.

— Но он кое-что оставил для тебя, ко дню рождения. Сюрприз. Посмотри.

Я раскрыл пакет. Это были часы. И хорошей марки. Как раз точно такие я и хотел.

— Ешь, мой дорогой мальчик, — призывала она меня. — Подумать только, что тебе пришлось пережить!

В новой квартире пахло свежей краской. Мебель еще не расставили, я обратил внимание на ящики с книгами, моими собственными. Неожиданно вспомнил, что забыл взять свой подарок «Сто лучших стихов о любви», книга осталась лежать на буфете в опустевшем доме Фагерлюнда. Но мне было теперь безразлично. Я и прежде не очень много читал стихов и уж точно не осилю их после всего случившегося; столько треволнений было… они отвлекли меня от насущных близлежащих задач, которые могут оказаться полезными для меня, только «ключ» к ним надо найти… Нет, стихи не для меня, нечто иное больше говорило моему уму и моему сердцу, моей душе. Непременно исследую, что это такое. Ведь конец одного означает обычно начало другого.

Я съел приготовленный мамой десерт. Потом осмотрел квартиру, прислушался к уличным звукам; показалось, что только вчера уехал из города, показалось, что проведенное в Фагерлюнде лето начинает уходить в прошлое, исчезать, словно облака в ясный день. Все кончено. Кому нужны стихи о любви?

Я посмотрел на чехол, в котором лежали дорогие часы. Открыл. Красивые часы со светящимся циферблатом, секундной стрелкой и кожаным ремешком. Водонепроницаемые. Точно такие я желал себе. Я предчувствовал, знал наверняка, что получу их к своему шестнадцатилетию. Нужно бережно с ними обращаться, снимать во время гимнастических упражнений, быть осторожным, постараться не поцарапать блестящее кварцевое стекло.

Подарок отца. Признание меня взрослым. Признание, что кончились игры с ножиками, в индейцев, в городскую романтику. Часы были залогом его веры в меня, взрослого.

Я храню их до сих пор, лежат где-то в ящике письменного стола.