— Как по-твоему, мог Георг Хаммерсенг заниматься растлением детей?

Еще один ужин прошел под знаком примирения. В обычный будний день он подал на стол куриную грудку, тушенную в белом вине, и запеченный фенхель (видно, она попала в яблочко, подарив ему на Рождество кулинарную книгу Джейми Оливера). Но она сразу же осознала, что тревожить мирный вечер таким прямым вопросом не стоило. Сейчас они разговаривали и работали вместе, но кое-где лед был еще слишком тонким. Нет, его реакция не была неожиданной или плохой.

— По-моему, нет… А почему ты так думаешь? — Она чувствовала напряжение, заметив, как он словно отстранился от нее, замкнулся в себе, впадая в тяжелое скрытное состояние, так что ей не удавалось достучаться до него, и ни хитрости, ни подстрекательства не помогали.

— Я наткнулась на рисунки, — поспешила она объяснить, — Ханне Хаммерсенг нарисовала их в начальной школе. Если бы существовал альбом с рисунками детей, над которыми надругались, то ее рисунки непременно туда попали бы. Это хоть что-то объясняло бы.

— То, что она исчезла, — ты об этом? — ответил он. Сидя по другую сторону стола, он был бесконечно далек от нее.

— То, что она бесследно исчезла. То, что мы не нашли ни одной открытки, ни одного письма от нее. В тех бумагах, которые мы просмотрели, нет ни единой ее весточки родителям. Словно Георг с Лидией внезапно стали бездетными.

— В этом-то и заключается один из главных вопросов… — ответил он, но его ответ завис в воздухе.

— И что?.. — Его молчание не смогло удержать ее. — Это объясняло бы, почему Георг Хаммерсенг горы сдвигал, пытаясь разыскать дочь, когда она, так сказать, «затерялась» в Дании. Насильники собственных детей часто испытывают болезненную привязанность к собственным жертвам, это же общеизвестно.

— Случается и обратное, — пробормотал он.

— Верно, но, очевидно, с ними этого не происходило!

— Ну, может, здесь и кроется что-то такое, — он казался почти подозрительно спокойным, — но результат от этого не меняется: Клаус работал в нефтяном секторе в Венесуэле, где и пропал. Для этого есть дюжины веских причин: преступность, нестабильная политическая ситуация, алкоголизм, личные неудачи, болезни… И то же самое с ней: жизнь вместе с хиппи в Копенгагене, свободная любовь и наркотики, наркопоездки на Восток, заигрывание и связи с представителями других культур, личная неустроенность… Мы даже не знаем, действительно ли она исчезла в Дании.

— Нет, это мы знаем точно. — Она знала, что ей следовало держать язык за зубами, но все же выболтала о последней находке Кронберга: ей хотелось стряхнуть с него эту напускную отстраненность, почти граничащую с равнодушием и казавшуюся ей от начала до конца деланой.

— Радха Кришна… — задумчиво сказал он, избегая ее взгляда, — вот так имечко.

— Она сменила имя в восемьдесят восьмом. Тогда эпоха хиппи для большинства уже закончилась.

— То есть для тех, кто остался в живых.

— Можно и так сказать.

— Получается, теперь надо искать по сектам и общинам религиозных психов, где зимуют последние счастливчики поколения любви и мира.

— Похоже на то.

— Вот только они не ведут учет своих членов.

— Ага. Поэтому какая разница — это все равно что исчезнуть с лица земли. — Она отодвинула тарелку, почти не притронувшись к еде. Она заметила, что ее терпение вот-вот лопнет. — Как по-твоему, может, это связано с их смертью? Ссоры Клауса с отцом и еще, возможно то, что Георг… — Она не смогла закончить. То, что Георг Хаммерсенг мог оказаться насильником собственной дочери, было по-прежнему домыслом. — Их семья жила в самом настоящем аду!

Он лишь молча сидел, уставившись туда, где раньше стояла тарелка. Отчаянно и возмущенно она продолжала:

— Дети, которым не уделяли должного внимания или над которыми надругались, особенно хорошо запоминают своих мучителей. Мы можем предположить, что…

— Один из них или они оба вернулись и ужасно отомстили? — В его голосе ей почудилась ирония, которой, возможно, там не было. Он все понял совершенно неправильно.

— Юнфинн, вместо того чтобы язвить, ты ведь мог бы немного помочь мне. Ты знал их. Ты чувствовал себя у них как дома. Если в этой семье все было действительно так, то ты не мог не заметить этого!

Почти незаметно покачав головой, он продолжал разглядывать скатерть.

— Не было там никакого ада, — немного помолчав, произнес он, словно разговаривая с самим собой, — они жили, как в раю. У них было все: деньги, положение, культура, дом с большими светлыми комнатами, где звучала музыка. Дети были им небезразличны, они находили время, чтобы поговорить с ними, помогали с уроками и занимались вместе любимым делом, они думали о будущем своих детей и об их карьере…

Ее уверенность пошатнулась. Она поняла его слова и почему он говорит именно так. Он рассказывал ей о том, что рос в тесной маленькой квартирке вместе с отцом, который доработался до того, что спился, заболел и умер, пытаясь забыть мать Юнфинна и ее предательство.

— С ними всегда было светло, — продолжал он, и эти почти пропетые слова и отсутствующий взгляд встревожили ее, — тебе сложно понять, ведь твое детство прошло не в унылом маленьком норвежском городке в середине шестидесятых, но… — Он принялся тереть руками ноги. Затем он внезапно резко вскочил. — И тут мы вдруг узнаем, что все это — обман! Ложь и обман! Ладно, допускаю, но почему это обязательно должно быть связано с их смертями? И еще я не понимаю, почему тебе приспичило непременно связывать это! — Он уже подошел к двери. — Извини, я не особенно хочу есть…

Он побежал вниз, в подвал, где сушился его спортивный костюм. Потом — в гараж, где стоял его вымытый блестящий велосипед. А потом по извилистым дорожкам между домами выехал на шоссе. Может, он поехал к вилле Скугли? Как часто во время своих поездок он останавливался там, не говоря ей ни слова об этом? И какая ему от этого польза? О чем он думал? Что вспоминал?

Плакать ей не хотелось. Встав, она принялась убирать со стола: выбросила остатки еды, а тарелки и кастрюли ополоснула и поставила в посудомоечную машину. Все уладится. Это только сделает их сильнее. Такова часть совместной жизни. Может, это только еще раз подтверждает старую «истину», гласящую, что полицейским не стоит связываться с полицейскими? Что работа в конце концов окажется важнее? И отнимет внимание и заботу, которые следует проявлять к возлюбленному? Тогда им лишь остается опровергнуть это утверждение, правда ведь?

Она опустилась на диван и только тогда, уткнувшись в подушку, разрыдалась.

«Клаус Хаммерсенг. Ответь мне, это важно!»

Ей потребовалось время, чтобы собраться и продолжить поиск в Интернете. В успех своей затеи она и верила, и не верила. Чаты — вполне подходящее место для поиска. Она и раньше прибегала к подобному методу, отыскивая старых друзей, с которыми перестала общаться. Это оказалось необыкновенно эффективным: если самого разыскиваемого в Интернете не оказывалось, то обязательно находился кто-нибудь, кто замечал сообщение и связывался с ним. Она поместила объявление на всех мыслимых чатах, от «Печали и отчаяния» до «Радости и удовольствий». Эротические чаты она не трогала, иначе ее компьютер просто загадили бы.

Ее необычное занятие вернуло ей силы. Прочитав пару хвастливых, явно лживых сообщений на последней раскрытой страничке, она с юмором восприняла хвастовство и вульгарность, хотя если по ним судить, то современная нравственность выглядит довольно печально, что постепенно раскрылось также и при расследовании дела Хаммерсенгов. В таком занятии она находила какую-то своенравную радость. Именно этого Юнфинн терпеть не мог, когда разрушают идеальные образы. Естественно, ему бы такое не понравилось, но у нее есть работа, и ей нужно подчиняться интуиции. Такой метод он сам всегда считал важнейшим: «Система доведет тебя лишь до определенной точки. А потом у тебя останется только интуиция». Вот именно! А ее интуиция говорит, что такие, как Клаус и Ханне Хаммерсенг (если они еще живы), будут искать общения по Интернету, потому что для общения в реальной жизни они слишком измучены.

Она отправила объявление о поиске Клауса Хаммерсенга несколько раз, подписавшись «выпускник Кафедральной школы 78 года».

Она приготовилась к ожиданию, но всего через пару секунд выскочил ответ: «Выпускник, оставь меня в покое!»

Она почувствовала, как в лицо бросился жар, есть контакт! С Клаусом Хаммерсенгом. Вот оно, доказательство! А потом вернулась профессиональная рассудительность. Пять слов в чате ничего не доказывают. Она написала: «Клаус, ответь мне, это важно!»

«Кто ты?» — Человек на том конце ответил так быстро, словно он, как и она, приклеился к экрану.

А вот сейчас проверят, не врет ли она. Имя кого из старых друзей Клауса будет выглядеть правдоподобным? Она оказалась на распутье. Вспомнился их разлад с Юнфинном, сложности с взаимопониманием. Подозрительность. Что произойдет, выясни он, чем она занимается? Она отбросила эту мысль. Надо действовать. Прямо сейчас.

«Юнфинн Валманн, одноклассник. Помнишь меня?»

«Валманн, — тут же появился отклик, — ты же вроде полицейский. Что тебе надо от меня?»

«Может, поговорим наедине?»

«Хочешь уйти в „приват“?»

«Ага».

«ОК».

«У тебя есть ник?»

Чуть помолчав: «Как тебе „Шопен“?»

«Отлично. Тогда я буду „Жорж Санд“».

Какая глупость! Она стукнула кулаком по столу. Ведь Жорж Санд была женщиной! И естественно, он об этом знал. И еще имя «Жорж», «Георг» — оно сейчас как раз в гуще событий, не отпугнет ли это его?

Нет. На экране тут же появился ответ: «Так чего тебе надо от меня, Джордж?»

«Тебе не о чем беспокоиться, — ответила она, — у нас юбилей, 25 лет со дня выпуска. Мы хотим, чтобы ты пришел!»

На этот раз ответа пришлось ждать целую минуту, которая показалась ей часом.

«Я на них не хожу. Ты же понимаешь, Джордж».

«Но почему? — вновь попыталась она. — Разве не здорово встретиться со старыми приятелями?»

Однако «Шопен» не отвечал. Ни через минуту, ни через пять. Ни через полчаса. Тогда она сдалась.

«Я еще вернусь, позже. Нам есть о чем поговорить. Можно было бы встретиться, — каждое слово было исполнено разочарования. — С приветом, Ю.». Пытаясь сыграть на чувствах, она подписалась первой буквой настоящего имени. Однако это не подействовало. Окошко чата угасло.

Распечатав переписку, она положила листок в одну из своих папок. На ней был замочек, которым она никогда прежде не пользовалась. Теперь она заперла папку и засунула ее во второй ящик стола, на самое дно, где хранила личные вещи. В доме не нашлось лучше места, чем их общий письменный стол. Сейчас она пожалела, что они не устроили ей кабинет из лишней спальни, которая была задумана как детская. Дети в ней никогда не жили, а может, никогда и не будут жить.