— …Anemone ranunculoides, ну конечно же! — бодро отчеканил Фруде Хеннингсен. — А по-нашему говоря, ветреница лютиковая.

Фруде был статный парень лет сорока, почти совсем лысый, с большими голубыми глазами и круглым красным лицом, как будто всегда жил на природе. Форменная рубашка еле-еле сходилась на его широкой груди, а руки были как у тяжелоатлета.

— Довольно редкий цветок в наших краях, — добавил он.

— Зато часто встречается в лесах около Тангена. — У Валманна не хватало терпения ждать, пока этот крепыш с его манерой говорить медленно, словно взвешивая каждое слово, найдет подходящую формулировку для того, чтобы сказать то, что Валманн знал уже давно, а именно что лесные склоны Мьёсы в районе Тангена отличаются богатой и разнообразной растительностью, которой нет во внутренней части Эстланна.

— Ротлиа, — кивнул Хеннингсен, — там ее полно, этой ветреницы.

— Вот-вот.

Валманн вспомнил школьные экскурсии к Ротлиа, куда они всем классом ездили на велосипедах по старому шоссе номер 50. Он хорошо помнил, что каждому разрешалось сорвать только два-три цветка этой ветреницы в учебных целях. Слишком рьяные любители цветов поставили этот вид под угрозу уничтожения. Самым приятным во время этих велосипедных походов был привал на обед, когда все садились или ложились на взятые из дому одеяла и принимались за еду. Девчонки задирали повыше юбчонки и расстегивали пуговицы на блузках, греясь на весеннем солнце, а самые отчаянные парни скидывали брюки и рубашки и в одних трусах прыгали в ледяную воду.

Ротлиа находилась в какой-то сотне метров от лесной избушки и осыпи, где был найден труп мужчины.

— Спасибо, — кивнул он своему коллеге, весь вид которого говорил о том, что он рвется на воздух из этого душного помещения. — Забавно, когда вдруг вспоминаешь то, что учил в школе.

— Да не за что.

— А ты не мог бы черкнуть пару строк на бумаге, чтобы Трульсен получил необходимое подтверждение? Он что-то не горит желанием углубляться в ботанические дебри.

— Будет сделано, — ответил Хеннингсен, и на лице у него заиграла широкая улыбка. Он, видимо, не испытывал особых чувств к людям, не отличавшим лютик от мать-и-мачехи.

В усадьбе Брагенес никто не брал трубку. Валманн решил, что стоит, наверное, сесть за руль и еще раз туда съездить, но затем передумал и отложил поездку. Ведь он всего-навсего хотел узнать, нет ли новостей от хозяина усадьбы Солума, а также отдать им официальное письмо в связи с расширением рамок следствия по делу о событиях в хижине и вокруг нее. Хотя вряд ли это хоть как-то подействует на занятых сельхозработами обитателей усадьбы.

А кроме того, и здесь в участке полно работы.

— Ой, Юнфинн, весенний букет?.. — Анита бросила на него вопросительный взгляд. Стоя в дверях ее офиса, он вдруг почувствовал себя мальчишкой, который пришел домой и гордо протянул своей матери цветок, которому та почему-то совсем не обрадовалась. Так или иначе, замеченная им связь между лютиком на отпечатке подошвы кроссовки в вилле Скугли и тем местом недалеко от хижины в лесу, где росли эти редкие цветы, не произвела на нее должного впечатления. Он сообразил, что ей, возможно, в отличие от него, не нравилось предположение о том, что оба дела, которыми они занимаются, могут оказаться единым целым. И в то же время он не мог не почувствовать обиды на то, что она отреагировала на его наблюдение почти так же, как Трульсен.

— Может, это и не столь безусловная улика, какую предпочитают обвинители, но все же веское доказательство, ведь этого нельзя отрицать. — Валманн вовремя поймал упрямые нотки в своем голосе и тут же попытался смягчить их. — Да и сам отпечаток подошвы совсем свежий и появился там через десять двенадцать дней после того, как Лидия упала вниз с лестницы…

— Ну да, Юнфинн.

— Трульсен прямо-таки на дыбы встал.

— Понятно. Вот поэтому он завалил нас бумагами, как мне кажется. — Она вздохнула. — И еще один момент, прямо как из учебника: всякое самоубийство должно иметь причину. И что касается такого солидного и уважаемого человека, как Георг Хаммерсенг, то логично было бы искать мотив в его финансовых делах. Если слушать Трульсена, конечно. — Она хлопнула рукой по пачке с архивными папками. — Он изо всех сил пытается защитить свою первоначальную версию.

— А что ему еще делать, ведь он не желает допустить, чтобы это дело передали тебе.

Такая перспектива Аниту, видимо, тоже не очень радовала. Но Валманн был так возбужден своей ботанической находкой, что решил не реагировать на нюансы ее настроения. Он принялся с неподдельным интересом изучать папки с выписками счетов и банковской корреспонденцией. На каждой папке были аккуратно проставлены год и дата.

— Если Георг покончил с собой из-за финансовых проблем, то они появились, должно быть, совсем недавно, непосредственно перед выстрелом. Нет смысла искать что-то в старых бумагах…

— Тебе что, уже передали это дело, Юнфинн?

Он отметил про себя, что это было сказано тихим, официальным тоном, который можно было истолковать как выражение недовольства.

— Вовсе нет. Я просто хочу дать совет коллеге. — Он еще раз попытался изобразить на лице доброжелательную улыбку, но лицо Аниты оставалось бесстрастным.

— Трульсен не потерпел бы, чтобы мне в руки попала какая-нибудь информация.

— Пусть так. Но я на твоем месте все-таки проверил бы.

— Посмотрим, — ответила она и демонстративно уставилась в лежавшие на столе документы.

Валманн вышел из комнаты. Он не позволит испортить себе настроение. У него в руках были лютик и квитанции из «Киви», и интуиция подсказывала ему, что этого достаточно, чтобы связать оба дела вместе. Это был плюс. А минус состоял в том, что в таком случае перспектива кардинально менялась и еще больше затрудняла оба расследования, и без того сложные. Какая могла быть связь между этими делами? И какое это имеет значение для выяснения того, что же, собственно, произошло на вилле на Сосновой горе и в лесной хижине к северу от Тангена? Вместо ответов на все эти вопросы получаются новые уравнения с еще большим числом неизвестных, подумал Валманн. А в математике он никогда не был особенно силен.

Зазвонил телефон. Это был Фейринг. Голос звучал энергично, немного резко, и вообще он был больше похож на себя, чем в прошлый раз, когда они стояли и смотрели на свечные огарки в лесной хижине. Валманн хорошо представил себе Фейринга в отглаженной рубашке и до блеска начищенных ботинках.

— Я только хотел доложить об одной находке, — отрапортовал тот на военный манер.

— Ну и?..

— Свидетель… то есть обычный прохожий… Ты же знаешь, что люди прямо как мухи липнут к тому месту, где совершено преступление, их не удержать. Мы же не можем там часового поставить…

— Знаю, — лаконично ответил Валманн.

— И этот человек… он говорит, что нашел одну вещь, которая могла бы представить интерес для следствия.

— И что же это за вещь?

— Это такая металлическая штучка… — Голос Фейринга звучал не очень уверенно, видимо, оттого, что он не мог идентифицировать эту вещицу. — Я даже не знаю, как это назвать, похоже на узкий, раздвоенный брусок, около двенадцати — четырнадцати сантиметров длиной, с шариком на одном конце…

— Она у тебя?

— Лежит передо мной.

— Я сейчас спущусь. — Через полминуты Валманн стоял в офисе Фейринга. «Вещь» лежала на письменном столе. Фейринг еще держал в руках телефонную трубку, уставившись на нее с явной антипатией. Его описание оказалось верным, если не считать того, что он не упомянул, что этот некогда блестящий предмет, который Валманн тотчас же узнал, потемнел и обесцветился. — И ты не таешь, что это такое? — спросил он.

— Понятия не имею. Тот прохожий тоже не знал, что это такое, но решил, что это может представить интерес для полиции. Наверное, хотел попасть на первую страницу «Вердене ганг».

— А где она лежала?

— Недалеко от осыпи, где нашли труп. Где-то метров пятьдесят восточнее. Там же мы нашли одежду и останки трупа, если помнишь…

— Помню, — сказал Валманн. В данный момент он помнил даже больше, чем было надо.

— А ты знаешь, что это?

— Да.

— И что же, черт возьми? — Фейринг сгорал от нетерпения, и с него как водой смыло всю важность и представительность, что не могло не порадовать Валманна, несмотря на всю безнадежность ситуации.

— Это камертон, — ответил он. — И я должен сказать, что он несомненно представляет интерес для следствия. А технический отдел не проверял, есть ли на нем отпечатки пальцев?

— Он попал на мой стол десять минут тому назад. — Во взгляде Фейринга, обращенном на лежащий на столе предмет, было еще больше скепсиса, чем ранее. — Этот человек положил его в карман, как будто свою ручку.

— Очень жаль, — произнес Валманн.

— Что ты имеешь в виду?

— Камертон — инструмент очень личный. Было бы интересно определить владельца.

— А что, его нельзя купить в самом обычном магазине?

— Этим инструментом пользуются специалисты. Музыканты. Камертон есть у каждого настоящего музыканта, композитора и дирижера. И никто не дает его взаймы.

— А может, на нем выгравировано имя владельца?

— Вряд ли. Такая операция могла бы нарушить баланс металлической массы и формы.

— А что такого особенного в этом балансе? — Фейринг попытался вернуть свой авторитет, бравируя своей неосведомленностью, как будто специальные познания Валманна в этом вопросе были чем-то необычным, даже подозрительным.

— Послушай-ка… — Валманн схватил камертон и зажал его между большим и указательным пальцами, приложил его к краю письменного стола и слегка прижал шарик к столу. Высокий ровный звук пронзил комнату. — Это чистая нота ля. Третья нота нотной шкалы. Она является эталонной для настройки музыкальных инструментов во всем мире.

Звук замер только через несколько секунд. И даже Фейринг не посмел нарушить его звучание.

— И как это получилось, что ты оказался экспертом по камертонам? — спросил он, в то время как Валманн положил камертон обратно на стол.

— Дело в том, что я когда-то был знаком с одним человеком, у которого был такой инструмент, — ответил он. — Именно он мне и рассказал об этом.

Фейринг стоял и пристально смотрел на изящный металлический инструмент с нескрываемым подозрением. И больше уже ничего не спрашивал.