Вода, которую Аллан привез с бензозаправочной станции, уже на следующий день стала невкусной, и он охотно разрешил Лизе отлить немного из канистры, чтобы вымыть голову. Кроме того, им казалось, что воды у них теперь хоть отбавляй: полная двадцатилитровая канистра и еще каменная чаша, наполненная дождевой водой. Они довольно быстро научились сводить потребление воды до минимума.

Лиза стояла на коленях, наклонившись над железным тазом, который она нашла несколько дней назад, и намыливала голову последним куском мыла, захваченным из города (мыло было дефицитным товаром). Сегодня ей захотелось навести красоту. Именно сегодня, когда они, хотя об этом еще не было сказано ни слова, собрались пойти в гости. Наблюдая, как Аллан нервничает, то и дело поглядывая на бухту и бе­рег, Лиза понимала: они обязательно должны сходить туда еще раз и узнать, что этот человек там делает, что он собой представляет и вообще — «друг» он или «враг»...

Друг или враг? Со вчерашнего дня, когда она, затаившись, наблюдала, как он тру­дится возле старой машины, с той минуты, когда увидела его доброе лицо и красивые руки, у нее не было никаких сомнений в том, что этот пожилой человек — друг. Ей даже стало спокойнее при мысли, что он тоже живет на Насыпи, совсем недалеко от них, и стоит ей залезть на эту груду старых автомобильных покрышек, как она увидит его дом.

Аллан чинил окно в фургоне. На бензоколонке он раздобыл прозрачный пластик и клей. На складе валялось множество вещей, и казалось, теперь не было никого, кто бы отвечал за их сохранность. Когда Аллан забирал оттуда нужные вещи, ему даже в голову не приходило, что он ворует. Для него понятие «воровство» было неразрывно связано с тем, чем занимались власти, и приобретало совершенно иное содержание, когда речь шла о людях неимущих, лишенных самого необходимого. Аллан работал быстро, но крайне рассеянно; мысли его были далеко: «Да, надо пойти туда и разуз­нать об этом человеке, познакомиться с ним, обменяться опытом — если только он не бездомный бродяга, обыкновенный старый маразматик или просто алкоголик, допив­шийся до чертиков, что, пожалуй, вероятнее всего. Но и в этом случае нам надо как-то договориться, наладить нечто вроде сосуществования. На Насыпи никем нельзя пре­небрегать. Здесь каждый что-то значит».

Аллан взглянул на узкую спину Лизы, склонившуюся над тазом. Она выливала себе на голову последние пригоршни воды, желая смыть остатки мыла с кудряшек. Он никак не мог понять, чему она так радуется и чего ждет от этой встречи. Раньше, когда они жили в Свитуотере, она не проявляла ни малейшей склонности заводить новые знакомства.

Жар у Боя прошел, но он был еще очень слаб и потому не протестовал, когда родители сказали ему, что пойдут немного прогуляться, а он пусть лежит и отдыхает, пока они не вернутся. Бой даже не спросил, куда они пойдут; он сразу же задремал, и приятные сновидения тотчас унесли его в фантастическую страну, где все было окра­шено в цвета фосфора и серы. И во сне и наяву Бой мечтал о человеке — Человеке. Все его помыслы были сосредоточены на Человеке. Человек был его великой тайной, быть может первой в жизни тайной. Что-то подсказывало ему, что он ни в коем случае не должен рассказывать о Человеке ничего и никому. Человек был чем-то столь пре­красным и удивительным, что нельзя было подпускать к нему посторонних. Бою гре­зился Человек, который лежал, распростершись на земле под грудой размокших кар­тонных коробок, и спал. Одна рука у него была приподнята и как бы приветственно махала ему, Бою,— большая сильная рука с кольцом, которое тускло поблескивало, глу­боко врезавшись в палец. Бою снилось, как он собирает золотые пуговицы с одежды Человека. Под коробками лежал большой взрослый мужчина — большой, плотный, взрослый мужчина, который одной рукой закрывал лицо, словно спал. Словно в любой момент мог проснуться. Но от его одежды вдруг отвалились пуговицы, и пуговицы эти были золотые. Бою снилось, как он собирает золотые пуговицы, а Человек, который принадлежал ему, был его находкой, его сокровенной тайной, лежал тихо-тихо и раз­решал Бою делать все, что ему заблагорассудится, не смотрел на него строго и не бранил понапрасну...

При дневном свете запущенный сад вовсе не казался загадочным и таинственным. Хилые декоративные растения отчаянно пытались высвободиться из мертвой хватки сорняков. Дикие розы протягивали к Аллану и Лизе свои цепкие побеги, сплошь по­крытые острыми шипами. Несколько поваленных ветром деревьев растопырили во все стороны вырванные из земли корни. Под листьями папоротника темнела узкая тропин­ка. Заскрипели ржавые ворота. Труба — первое, что они вчера увидели,— вся заросла мхом и совсем не казалась такой величественной, как вчера вечером.

Они нашли тропу, ведущую вокруг развалин некогда роскошной виллы к флигелю, который время почему-то пощадило, во всяком случае он не был так разрушен, как остальная усадьба. Все было обвито вьющимися растениями. Крышу покрывали плети дикого винограда. Из всех щелей в стенах выползали зеленые стебли. Мельчайшая пыль словно пудра покрывала листья лилий, окаймлявших небольшое углубление в земле, которое, судя по всему, когда-то было плавательным бассейном.

Хотя сейчас, при свете дня, Аллан больше не боялся встречи с незнакомцем, он шел очень медленно и остановился, когда они приблизились к дальнему углу флигеля, за которым, очевидно, находилась входная дверь — если она была. Сегодня это место казалось таким пустынным и заброшенным, что Аллану трудно было даже предста­вить себе, будто вчера вечером он видел здесь свет и кого-то, ходившего по комнате.

— Ну пошли...

Рука Лизы нетерпеливо прикоснулась к его плечу. Больше медлить было нельзя.

Как только они повернули за угол, Аллан действительно увидел дверь, которая была чуть приоткрыта. В щель они разглядели край ковра (или тряпичного полови­ка?), покрывавшего красные (отполированные до блеска!) кирпичные плитки. Перед дверью, на небольшой утоптанной площадке среди моря травы (возможно, когда-то это был газон), стояла качалка, покрытая аккуратно сложенным потертым пледом. Немного дальше, там, где кончалась стена дома, они увидели ветхую деревянную пристройку — три стены под крышей из ржавой гофрированной жести. Внутри можно было увидеть самодельные полки и множество коробок и ящиков, которые стояли ровными рядами; на стенах в идеальном порядке висели всевозможные инструменты, свернутые витком канаты, приводные ремни, большие зубчатые колеса и другие де­тали машин. Здесь же лежала груда ржавого железа. Перед этой пристройкой спиной к ним стоял на коленях человек ичто-то сосредоточенно делал. Лиза сразу же узнала его и прикоснулась к руке Аллана.

Некоторое время они стояли и молча смотрели на эту совершенно неожиданную картину: аккуратно прибранный дворик, сарай для инструментов, качалка и озаренный солнцем старик, весь ушедший в свою работу. Внезапно какой-то необычный звук на­рушил царившую здесь мирную тишину: щебет. Что-то вроде птичьего пения. Четыре долгих свистящих звука, а за ними — трель. Ни Лиза, ни Аллан никогда не слышали такого пения. Странного и в то же время пленительного. Незнакомец тоже услышал щебет, выпрямился, поднял голову, и тут Аллан почувствовал, что наступил решаю­щий момент,— он сделал шаг вперед и откашлялся. Незнакомец повернул голову и пристально посмотрел на них. Его круглые очки держались на резинке, обвивавшей голову. Рубашка была до того изношена, до того выцвела от стирки и солнечных лу­чей, что теперь уже никто не мог бы определить, какого она была когда-то цвета. С некоторым трудом незнакомец поднялся на ноги и пошел навстречу Аллану и Лизе.

— Здравствуйте,— сказал Аллан, как бы стремясь защититься этим словом, когда хозяин дома подошел к ним совсем близко. Голос его дрогнул: он не без досады за­метил, что почему-то волнуется.

— Добрый день.— Старик улыбнулся.— Итак, вы наконец нашли меня?

Лиза с Алланом пришли в еще большее изумление: значит, он знал о них! Из его слов можно было заключить, что он даже ждал их!

— Да, ведь это вы устроились в фургоне там, на Насыпи, верно? Они только кивнули в ответ.

Он подошел к ним почти вплотную. Говорил он дружелюбно, но медленно и не­много хрипло, словно отвык разговаривать.

— Я видел твои водостоки,— обратился он к Аллану.— Пока не наступило лето и вечерние дожди дают немного воды, они могут пригодиться, но когда станет жарко, вся вода будет испаряться еще до того, как ты проснешься утром.

— Я хотел просто попробовать...— объяснил Аллан смущенно.— Пока не при­думаю что-нибудь получше.

— Вам необходим колодец,— сказал незнакомец.— Другого выхода нет. Но не так-то просто найти место, где нужно рыть.

Казалось, он хотел еще что-то добавить, но потом раздумал.

— Обязательно выкопаю колодец,— сказал Аллан.

То, как незнакомец говорил с ними, настроило Аллана на оптимистический лад. У него явно был немалый опыт жизни в этих местах, и, по-видимому, он согласился принять их как друзей.

— Думаю, что выкопаешь, если у тебя есть время.

— У нас обоих есть время.

— Вот и хорошо.

Аллан решился наконец задать вопрос, хотя считал, что спрашивать первым имеет право незнакомец.

— Давно ты здесь живешь? Незнакомец задумался.

— Скоро будет одиннадцать лет. С тех пор как перестал работать.

Он погрузился в раздумья. Очевидно, долгие паузы были присуши его манере разговаривать.

— Я врач, В Свитуотере у меня была небольшая практика... Он снова задумался.

— Да, я должен представиться. Фишер. Доктор Антон Фишер. Называйте меня Док. Извините...— Он смущенно улыбнулся.— Я порой забываю об этих маленьких формальностях. Здесь так редко приходится встречаться с людьми...

— Аллан Юнг,— сказал Аллан, протягивая руку.— А это Лиза. Моя жена.

Они пожали друг другу руки, и это рукопожатие означало немного больше, чем просто долг вежливости.

В первый раз незнакомец посмотрел на Лизу, улыбнулся и кивнул. Она тоже улыбнулась и опустила глаза. Только что вымытые волосы, словно огненно-золотое облако, окружали ее голову.

— Сколько тебе лет? —спросил он мягко.— Ты ведь еще совсем молоденькая.

— Восемнадцать,— прошептала Лиза, приятно смущенная его вниманием.

— И у вас есть ребенок. Я видел с вами маленького мальчика. Несколько раз я видел вас, когда ходил на прогулку.

— Да, сейчас он спит. Он немного нездоров.

— Надо обладать крепким здоровьем, чтобы выдержать жизнь на Насыпи, осо­бенно когда начнется жара. Берегитесь ран и царапин, да, да, и вы тоже. Здесь много всякой грязи. Даже с самым простым воспалением нельзя шутить. У вас не завелись насекомые?

— Н-нет. Думаю, что нет. Но у нас водятся крысы.

— Ну, с крысами можно научиться ладить. С ними надо считаться, как с сосе­дями. Удивительно умные животные. Но потом появятся блохи, вот погодите...

Пока Фишер говорил, он все время смотрел на Лизу, и она застенчиво избегала его взгляда, ибо именно сейчас, когда она стояла так близко, что могла прикоснуться к нему рукой, она впервые поняла по-настоящему, что он старый, старый в том смысле, что умеет смотреть твердым спокойным взглядом, излучающим дружелюбие и тепло. Лизе казалось, что доктор Фишер — человек счастливый и хороший. Лиза редко встречала старых людей, она никого даже не могла вспомнить. Надо сказать, что на улицах Свитуотера не часто появлялись старые люди (куда они только де­ваются?).

— Такая юная,— хрипло бормотал он словно про себя,— такая юная и уже мама такого большого мальчика. Но я совсем забыл о своих обязанностях хозяина,— вос­кликнул он вдруг уже другим, очень сердечным тоном.— Прошу вас, входите и по­знакомьтесь с Мартой. Не угодно ли чашку чая?

Они были ошарашены. Лиза неуверенно хмыкнула. Они не привыкли к подобным оборотам речи, а о приглашении к чаю знали только из книг, которые читали еще в школе. Чай. Как это старомодно. А здесь, на Насыпи, это звучит просто дико. Чем-то это напоминает их поездку в Плежер-Коув: гонг, собирающий гостей к обеду, и страшноватые пушистые кошки, играющие в траве... И в том саду тоже было очень много зелени, невероятно много зелени.

Но доктор Фишер стоял уже у дверей. Несмотря на массивную фигуру он пере­двигался сравнительно легко: на ногах у него были кеды. Он  крикнул в комнату:

— Марта, выходи, у нас гости! — Потом повернулся и объяснил немного сму­щенно: — Моя жена выходит довольно редко, она не совсем здорова.

Однако они не поняли, почему на его губах появилась при этом виноватая улыб­ка: ведь каждый может заболеть.

И вдруг они снова услышали щебет той самой птицы: три долгих свистящих звука и трель, отчетливо и неожиданно прозвучавшие за ветхим сараем.

— Зеленушка!—воскликнул Фишер, и лицо его просветлело.—Это зеленушка. Все думали, что они давно вымерли, истреблены. Что их убили ядовитые опрыскивания и отравленное зерно. Живые изгороди уничтожены, лес и подлесок вырублены до основания. Даже по официальным данным, у нас больше почти не осталось мелких пташек. Но в этом саду...— Он простер руки, как бы обнимая густые заросли.— Здесь они живут и здравствуют. Вот уже более двадцати лет здесь все растет без вмеша­тельства человека. Мы почти вернулись к первозданной, «природной» растительно­сти. И животным здесь стало хорошо, во всяком случае некоторым. Здесь живут белки, кроты, я видел кроликов, постепенно сюда возвращаются птицы. Вокруг нас все растет, растет на развалинах старого...

В дверях появилась сгорбленная пожилая женщина. Она шла с трудом, опи­раясь на палку. У нее было суровое лицо с глубокими морщинами и темные глаза. Волосы были зачесаны назад и заколоты на затылке. Женщина была худая и вся какая-то бесформенная, платье до полу висело на ней как мешок.

— Марта, у нас гости! — громко сказал Фишер.— Подойди и поздоровайся с Алланом и Лизой. Они живут в фургоне на Насыпи.

Прищурив глаза, женщина ответила:

— Конечно, если вы считаете, что Насыпь — подходящее место для молодых людей, то добро пожаловать. Уж я-то во всяком случае знаю, на вашем месте...

— Марта! — добродушно прервал ее Фишер.

— Я говорю то, что есть на самом деле,— заявила она упрямо.— Пусть никто не подумает, что я живу на этой мусорной куче, потому что она мне нравится!

Она смотрела на мужа до тех пор, пока тот не опустил глаза, беспомощно мах­нув рукой как бы в знак протеста и покорности.

— А теперь заходите, я приготовлю чай, если там хоть что-нибудь осталось,— сказала она воинственно, повернулась и исчезла за дверью.

— Она ужасно страдает от подагры,— объяснил доктор, когда они замешкались немного у порога, не зная, стоит ли принимать столь странное приглашение.— Она совсем потеряла чувство юмора и стала капризной, как девочка. Но теперь ей лучше. Случается, она лежит целый месяц, а то и по нескольку месяцев подряд.

Они сидели у доктора Фишера в его маленькой комнате с низким потолком, пили прозрачный безвкусный чай с сахаром и ели сладкое печенье. Разговор не клеился и в основном касался практических вопросов. Как прожить на Насыпи? Про­жить, пользуясь только тем, что может дать сама Насыпь? Доктор сказал, что он продает металлолом, детали машин, «антиквариат». Каждый месяц сюда приезжает человек на автофургоне и забирает все, что Фишеру удается раздобыть. Сырья не хватает, и правительство всячески поощряет переработку вторичного сырья; поэтому возник большой спрос на всевозможный металлолом. Что же касается таких вещей, как ножи, вилки, всякая домашняя утварь, винты, гайки, стальная проволока, водо­проводные краны, соединительные муфты, электропроводка, сальники и всевозмож­ные инструменты, то их Фишер продает владельцам лавчонок на Док-роуд. Подержан­ные вещи охотно покупают люди, у которых нет денег на новые, поэтому все боль­ше народу стало промышлять починкой испорченных вещей. Бедность, которая рань­ше была невидимой, вдруг стала явной, хотя они живут в государстве всеобщего бла­годенствия и расходы на социальные нужды постоянно растут. Однако социальная помощь никогда не попадает в карманы тех, кто больше всего в ней нуждается, объ­яснял Фишер. Бедность нельзя втиснуть в какую-то схему. Теперь даже люди со средним доходом нередко попадают в категорию бедняков, и, наверно, им приходится особенно худо, потому что положение в обществе обязывает их соблюдать определен­ные условности...

Аллан слушал. Он понимал, что имеет в виду Док. Он сам видел, как хорошо одетые дамы в шляпках и перчатках достают бутылки из мусорных урн и прячут их в сумки, которые когда-то стоили очень дорого. Однако Аллану казалось, что все это его не касается, хотя такие картины всеобщего упадка и застоя послужили ему сиг­налом бедствия, означавшим, что пора бежать из города куда глаза глядят.

Между тем Док Фишер, сидя в ветхой качалке, которую он перенес со двора в комнату, и поблескивая дымчатыми очками, отражавшими заходящее солнце, гово­рил и говорил о правительствах, политике и социальных теориях. Вся обстановка в этой тесной комнатушке носила явственный отпечаток Насыпи — несомненно, все это Док притащил оттуда и починил, используя то, что оказалось под рукой: тарную дощечку, стальную проволоку, кусок бечевки или даже просто гибкие корни пова­ленных ветром деревьев. Здесь царили чистота и порядок, для всего было свое место, и тем не менее Насыпь присутствовала в этой комнате, где густая листва, закрывав­шая все окна, кроме одного, окрашивала потолок и стены в сумрачно-зеленоватые тока, будто дом находился под водой, а густая сеть из корней и бледно-зеленых стеблей заползала в щели между плитками шифера и снова вылезала наружу, обви­вая потолочные балки, словно естественный каркас, спасающий постройку от окон­чательного разрушения.

Док понял, о чем думал Аллан.

— Дикий виноград поддерживает крышу,— поспешил сказать он.— Если я начну его подрезать, дом рухнет.

Возле стены был устроен очаг. На крюке над столом висела керосиновая лампа.

— Пока здесь прокладывали Автостраду и шли строительные работы, у нас было электричество. Здесь проходила линия электропередач. Я подключился к ней и подвел провода к нашему дому. Но потом линию отключили. Строительные работы передвинулись куда-то дальше... Бог его знает. Теперь мы получаем керосин от Дос-Маноса — это тот, что приезжает за товаром на автофургоне, впрочем, он наш старый друг — в обмен на металлолом. Кроме того, нам нужны газовые баллоны и некоторые другие вещи. Но в основном мы все добываем здесь, на Насыпи...

Полуоткрытая дверь позволяла заглянуть в маленькую кухоньку. Там блестели кастрюли, сковородки и стеклянные банки с различными крупами. Док рассказал им о своем огороде, о том, как он сажал съедобные растения, об одичавшем кукуруз­ном поле, которое занимает пространство за садом вверх по склону до самой Авто­страды,— это все, что осталось от некогда богатейших сельскохозяйственных угодий, заброшенных еще в ту пору, когда город предпринял свое последнее наступление на окружавшие его земледельческие районы. Аллан жадно и нетерпеливо пожирал взглядом то, что ему показывал Док, словно для него было вопросом жизни и смерти запомнить каждую мелочь, впитать в себя все, о чем говорилось в этой тесной ком­натушке, и овладеть трудным искусством самосохранения так я в такой мере, в какой им овладел сидевший перед ними старик — не только овладел, но и сам стал вопло­щением этого искусства.

Они сидели в тесной комнатушке Фишера, обставленной старой, кое-как под­ремонтированной, но удобной и уютной мебелью, и обстоятельно обсуждали самое главное: как выжить на Насыпи, как и где собирать металлолом и обрывки кабеля, железные цепи, канаты и свинец из поврежденных автомобильных аккумуляторов, как и где продавать все это и обменивать на веши, которые им могут понадобить­ся,— сидели и в этом общении черпали надежду, поддержку и сердечное тепло, и не потому, что между ними вдруг возникла человеческая близость, а из-за совпадения главных интересов, из-за общности судеб. Они боролись за жизнь в. одинаковых условиях.

Док курил. Он осторожно высыпал щепотку табачных крошек на бумажку, свер­нул из нее сигарету и заклеил, лизнув языком. Он предложил и Аллану закурить, но тот отказался. Он бросил курить еще несколько лет назад. Синтетический табак не доставлял никакого удовольствия, от него только чернели зубы. Но он стоил дешево, и его производили в изобилии, так же как искусственный шоколад. Словно если у людей будет вдоволь шоколада и дешевых сигарет, они забудут о постоянной не­хватке других, гораздо более важных продуктов.

Док объяснил, что курит настоящий табак. Он запасся табаком, когда его еще можно было достать на черном рынке. Теперь он смешивал старый табак с новым, который сам выращивал. Однако Аллан сказал, что курить — это старомодно, и вооб­ще никому не нужно, и все равно нет никакой разницы между настоящим табаком и искусственным. Так что Фишер один курил свою тоненькую сигарету, затягивался и выдыхал прозрачные облака дыма, расползавшиеся по полутемной комнате. Они принадлежали разным эпохам, у каждого были свои радости и маленькие удоволь­ствия, хотя какие радости были у Аллана? Сколько он ни пытался, он не мог вспом­нить. Быть может, его единственной радостью было посидеть на автомобильном си­денье и с вершины груды старых покрышек созерцать огни Свитуотера подобно то­му, как когда-то он стоял у окна детской и смотрел туда, где в конце улицы вспы­хивали и гасли, вспыхивали и гасли огни рекламы на бензозаправочной станции, окрашивая серую улицу в яркие фантастические тона. «Радости» Дока были релик­виями из другой эпохи, церемониалом, которого он строго придерживался,— теперь, в эпоху Аллана, «радость» была подделкой, таким же синтетическим суррогатом, как и прочие продукты. Поэтому Аллан, в сущности, не знал, что такое «радость»; для Дока же это было нечто, почти изгладившееся из памяти, но воспоминания пробу­ждались, если их стимулировать должным образом.

Однако это нисколько не отравляло удовольствия, которое им теперь доставляло общение. Они тихо сидели вот так рядом, и у обоих было такое впечатление, будто с них свалилась скорлупа и они стали значительно ближе друг другу, стали такими близкими, что несмотря на различия ни один из них не мог бы теперь остаться рав­нодушным к тому, что волновало другого, к его человеческому существованию. Так должно быть всюду, где человек еще кое-что значит.

— У меня есть колодец,— сказал Док, когда они собрались уходить.— Я не ска­зал вам об этом сразу, но все равно у меня есть колодец, и когда тебе понадобится, можешь брать из лево воду. Пошли, я покажу вам, где он.

И снова вокруг них сочная зелень, озаренная заходящим солнцем. Они шли по тропе, извивавшейся между кустами шиповника и дикорастущим кустарником за пристройкой. Там, в небольшом углублении, они увидели железную крышку, окаймленную каменными плитами.

— Вот здесь...

Док с усилием приподнял тяжелую крышку.

— В это время года воды предостаточно.

Под крышкой находился колодец — темная дыра в черном грунте. Немного ниже мерцало зеркало воды, блестящее, как глаз. Док опустился на четвереньки. В одной руке он держал железное ведро. Потом рука исчезла в колодце, послышался плеск воды, и Док вытащил ведро. Оно было наполовину полно мутноватой воды. Все, что делал сейчас Док, Аллану и Лизе казалось каким-то диковинным ритуалом, потому что никогда в жизни они не видели, как достают воду из-под земли.

— Смотрите...

Док поднес ведро ко рту и, сделав глоток, предложил напиться гостям.

— Как, неужели эту воду можно пить? — вырвалось у Лизы.

— Конечно. И ручаюсь, она гораздо вкуснее той химической смеси, которая вытекает из кранов Свитуотера и, кстати, очень скоро может вообще иссякнуть. Известно ли вам, что в современном городе на каждого жителя уходит около ста пятидесяти литров питьевой воды в день? И это только то, что потребляют сами люди. А любое промышленное производство тоже требует воды, причем в невероятном количестве. Мы — на грани водного кризиса. Даже уровень грунтовых вод постепенно понижается. Летом, когда уровень воды в моем колодце ниже обычного, она делается солоноватой Это означает, что из-за перерасхода воды в городе в грунтовые воды начинает поступать морская вода.— Док повысил голос и энергично жестикулировал свободной рукой, указывая на город, окутанный мглой.— На земле достаточно воды, чтобы человек мог существовать, и ее хватило бы надолго, но ее слишком мало для развитой технической цивилизации! В один прекрасный день произойдет катастрофа: восемь миллионов обитателей Свитуотера останутся без питьевой воды. И тогда наступит конец света!

Аллан взял ведро, которое протягивал ему Док, и осторожно попробовал воду, Она была прохладной и свежей на вкус, во всяком случае по сравнению с той тепловатой противной жидкостью, что хранилась в их пластмассовой канистре.

— Сколько я тебе должен за воду? — спросил Аллан.

— Что?

— Что ты хочешь получить в уплату за воду?

Еще на прошлой неделе вода была чем-то само собой разумеющимся, и о ней приходилось думать лишь в тех редких случаях, когда ее временно перекрывали из-за каких-то неисправностей. Теперь же доктор Фишер предлагал им нечто столь грандиозное, что за такую услугу нельзя было не предложить чего-то взамен. Вода была главным в их жизни. Дать воду — означало дать средство к существованию номер один.

— Никакой платы не нужно...— Глядя на обоих молодых людей, Док никак не мог заставить себя потребовать с них что-либо за воду; он был мягкосердечен, непозволительно мягкосердечен несмотря на усталость и годы, проведенные здесь, на Насыпи.

— Ты обязательно должен получить что-нибудь за воду!

— Так-то оно гак...

Вероятно они бы еще долго упражнялись в прекраснодушии, если бы не Марта, которая вмешалась в их разговор и сразу решила все дело. Она последовала за ними, словно ей жаль было расставаться с этой скромной молодой парой, что так внезапно явилась сюда из внешнего мира, того мира, о котором она вспоминала с тоской и которого ей так недоставало ежедневно и ежечасно все эти годы. Потому что она-то попала сюда не по доброй воле...

— Доктор Фишер не любит брать плату за свои услуги,— сказала она ехидно.— Так было всегда. Так было и в Свитуотере, когда он делал аборты. Он, видите ли идеалист и не мог потребовать приличной платы даже за те свинские дела, которыми ему приходилось заниматься...

Выплеснулась через край давно накопившаяся горечь, та. которую она прятала га полуопущенными веками глаз, когда они сидели в комнате и пили чай; жизнь превратилась для нее в скрытую войну против «несчастных обстоятельств», вынудивших ее вести подобный образ жизни, даже против мужа, хотя она прекрасно знала, что война проиграна и ей суждено умереть здесь, на Насыпи.

— Спросите у него, почему ему пришлось оставить хорошую практику в городе, почему его выгнали из ассоциации врачей, почему он вынужден был поселиться на городской свалке. А потому, что был слишком гордым и не пожелал признать, что совершил ошибку...

— Послушай, Марта, что ты говоришь?

Огорченный яростными обвинениями жены, Док попытался возразить, однако ошеломленный силой, вдруг проснувшейся в этом согбенном теле, совсем растерялся:

— Я был прошв закона о запрещении абортов. Я сознательно нарушал закон, который считал бесчеловечным и нелепым. Я знал, чем рискую. Но отречься от своих взглядов и покаяться значило бы предать все то, во что я верил. И верю по сей день.

— Подумаешь! Отречься от своих взглядов! — фыркнула Марта.— Взгляды, которые заставляют врача делать противозаконные выскабливания легкомысленным девицам, и к тому же бесплатно... Но послушай,— она повернулась к Аллану,— ты наверняка сам понимаешь, что к чему. Мы не можем отдавать воду задаром. Давай договоримся так: один бочонок воды за пять кило железа, пять бочонков за кило меди и пять за кило свинца, идет? Если найдешь что-нибудь еще, договоримся после. Ну как, тебя устраивают эти условия?

Аллан нерешительно покосился на Дока, который только кивнул в ответ.

— Хорошо,— сказал Аллан.

Он не считал эти условия неприемлемыми. Он знал, что по всей Насыпи и на дорогах стоит великое множество старых автомобилей и всевозможных машин. И ему на долгие годы хватит металла, который он без труда соберет, чтобы обменять на воду.

Когда они возвращались домой по берегу фьорда, Лиза спросила:

— Послушай, за что она так обозлилась на него?

Аллан только пожал плечами. Перепалка между стариками не произвела на него ровно никакого впечатления, чего нельзя было сказать о Лизе.

— Они прожили здесь столько лет, что, вероятно, начали действовать друг другу на нервы,— ответил Аллан.

— Но если она так сердита на своего мужа, то почему не уйдет от него? И если ей так не нравится жизнь здесь, то почему она давным-давно не уехала отсюда? Никто не заставляет людей жить вместе, если они больше не любят друг друга...

— Верно, но понимаешь, раньше считалось, что муж и жена должны быть «верны друг другу и в радости и горе» «и да разлучит их только смерть». Возможно, они верят в это. Думаю, судьба им послала большое старомодное супружеское счастье, его-то мы с тобой и видели и наблюдали. Я вообще думаю, что между пожилыми супругами часто бывают размолвки.

Лиза помолчала немного, потом спросила:

— А что значит «предать все то, во что верил»?

— Это как-то связано с «честью». Понимаешь, считалось, что, если человек что-нибудь сказал или пришел к какому-то убеждению, он уже не имеет права отступаться от этого. А не то он перестанет себя уважать. Или что-то в этом роде.

— Как странно,— удивилась Лиза, тщетно пытаясь понять, в чем здесь дело.— Нельзя же говорить и думать всю жизнь одно и то же — ведь все изменяется так быстро...

— Вот именно...

Аллан тоже никогда не мог до конца понять, что означает слово «честь».

— Подумать только, какие они старые,— продолжала Лиза, меняя тему.— Ты видел морщины? А рука у него на ощупь словно кожаная, но так вроде бы совершенно нормальная... Хотя раньше я никогда не прикасалась к таким старым людям. Наверное, я даже никогда не видела такого старого человека, совсем седого... А она согнулась в три погибели и вся в морщинах. Ты видел когда-нибудь таких старых людей?

— Пожалуй, видел. Но не часто. Раньше стариков было довольно много, но теперь их почти нет... Не знаю, куда они деваются. Может быть, живут в домах для престарелых?

В Свитуотере стариков почти не было видно. По статистическим данным, люди теперь жили дольше, зато быстрее старились и куда-то исчезали. Дети ничего о них не знали. Они смотрели на родителей, едва достигших среднего возраста, как на «стариков», и не имели никакого представления о том, что дает людям преклонный возраст — и хорошего и плохого.

Однако пока Аллан и Лиза шли бок о бок по узенькой замусоренной полоске берега, Аллана в основном занимали мысли более практического свойства. Доктор Фишер живет здесь уже одиннадцать лет. Значит, это было возможно. А если так, значит, это вообще возможно, хотя жить становится все трудней. Пока они были у Дока, Аллан даром времени не терял и многое увидел. Он увидел свои идеи и замыслы, осуществленные на практике. И в комнате, и во дворе он подмечал каждую мелочь. Он смотрел и учился. Он увидел вещи Дока Фишера, запасы различных металлов, инструменты, винты, гайки и болты, всевозможные детали машин и прочий металлический хлам, представляющий, однако, определенную меновую ценность в обществе, где почти все товары постепенно становятся дефицитными. Процесс, пока еще не слишком ощутимый, но безусловный и неизбежный. В комнате Дока Аллан увидел транзисторный приемник, бинокль, газовый холодильник, на кухне его внимание привлекли остро отточенные ножи, и он неотступно думал о том, что еще было в доме Фишера, чего он, Аллан, не увидел. И вовсе не потому, что завидовал Доку Фишеру и хотел отнять у него это богатство, Аллан никогда не думал о вещах просто потому, что у него их не было: всю свою собственность он мог унести в маленьком чемоданчике. Однако здесь, на Насыпи, веши приобретали' совершенно новый смысл, поскольку были самым непосредственным образом связаны с потребностями, и подобно тому, как жизнь каждого человека на Насыпи приобретала важное значение для всех ее обитателей, так и всякая вещь, чья бы она ни была, становилась важнейшим условием жизни всех. Как вода.

— Какой у него взгляд... — Лиза все еще наслаждалась нескрываемым восхищением, с каким ее созерцал Док.— Наверное, еще никто и никогда не смотрел на меня так, как он. Но мне не было неприятно, наоборот, стало как-то спокойно...

Хотели они того или нет, но оба уже вступили в новое и еще не совсем понятное сообщество обитателей Насыпи.

Аллан и Лиза вернулись домой довольно поздно. Когда они вошли в фургон, Бой лежал на матрасе и крепко спал. На первый взгляд могло показаться, что мальчик лежал в той позе, в какой они его оставили, но потом они обнаружили возле него различные предметы, которых не было, когда они уходили.

— Он вставал! — прошептала Лиза.— Посмотри, у него на ногах ботинки. Бедняжка, он, наверное, искал нас. Не надо было надолго оставлять его одного.

Аллан наклонился и поднял что-то — возле матраса было разбросано с полдюжины блестящих пуговиц. Он внимательно осмотрел их. На каждой был позолоченный государственный герб.

— Они как пуговицы на куртках у почтальонов,— заметила Лиза.— Или у служащих из ведомства социального обеспечения. Как ты думаешь, где он их нашел?

— Ну, на Насыпи можно найти все что угодно,— пробурчал Аллан. Однако вид у него был озабоченный. Среди камушков и стекляшек на матрасе лежали ручные часы с наполовину оборванным, наполовину сгнившим ремешком. Аллан собрал все это и, не говоря ни слова, положил на полку над складным столом.

В фургоне было жарко. Лоб мальчика усеивали капельки пота, но дышал он ровно и спокойно. Лихорадка прошла.

Аллан вышел из фургона и начал собирать топливо, чтобы разжечь огонь и сварить кофе к ужину. Немного погодя появилась Лиза: она принесла хлеб, чашку с жиром, вытопленным из куска бекона, который они поджарили к обеду,— последнее, что еще оставалось от старых запасов,— тюбик фруктово-ягодной пасты со вкусом черной смородины и кусок растительного сыра в полиэтиленовом мешочке, который Аллан купил в киоске у Свитнесса. Их движения, пока они готовили свою незамысловатую трапезу, были спокойны и уверенны. Они уже акклиматизировались здесь. Теперь у них на все было время. Они знали, что могут чувствовать себя в безопасности — в той мере, в какой вообще можно чувствовать себя в безопасности,— от посягательств со стороны внешнего мира. Они уже освоились в этом краю, который избрали для жизни. Они не произносили ни слова. Аллан сидел на корточках у огня, и взгляд его бездумно переходил с их помятого фургона через груду автомобильных покрышек и еще несколько куч на открытое место, где они ели. Теперь он знал здесь каждую мелочь, он усвоил простоту окружающей жизни и трезво оценил все ее возможности; за те несколько дней, что они здесь жили, он исходил вдоль и поперек несчетное число раз каждый квадратный дюйм этой земли: она была его. Его земля.