Случай представился ему уже на следующий день.

В тот вечер, вернувшись домой, Аллан рассказал Лизе все самое главное — кого они нашли и какие у него возникли подозрения,— но из головы его не выходил труп. Лиза ужасно испугалась, когда Аллан показал ей удостоверение личности и объяснил, что это улика против тех, кто убил полицейского. Аллан спрятал удостоверение за обивку стены в фургоне и предупредил Лизу, что, если с ним что-нибудь случится, она должна обо всем сообщить властям. Испуганно глядя на мужа, Лиза послушно кивала головой. Слово «власти» означало полицию, «войска по поддержанию спокойствия и порядка», как ее теперь называли. Лиза не любила полицию. Аллан все же надеялся, что она осознала серьезность положения, хотя по вполне понятным причинам не сооб­щил ей, что их новые соседи, вероятно, убийцы.

Больше Аллан не собирался раздумывать на эту тему. Он был не из тех, кто дол­го копается в том, что его огорчает и заботит. Он как следует вымыл руки и сел ужи­нать вместе с Лизой и Боем; они ели размягченный хлеб с растительным сыром, из чего обычно состояла их вечерняя трапеза, и пили кофе, но сегодня Аллан ужинал без особого аппетита. А ночью ему приснились бренные останки Джозефа Бина, и он прос­нулся весь мокрый от пота; ему все еще казалось, что он ощущает зловоние и к горлу его подступает тошнота. Он должен что-то сделать, не может же труп оставаться там... Аллан слышал, как крысы шуршат в бумажных пакетах, разбросанных вокруг фургона.

На следующее утро, когда Бой и Лиза еще спали, Аллан отправился в путь.

С большой неохотой Аллан во второй. раз приближался к тому месту, где лежал труп, но чувство долга пересилило сомнения и отвращение. Снова вороны увидели его и, когда он подошел к ним достаточно близко, поднялись в воздух, громко каркая и хлопая крыльями. Однако на этот раз он свернул в сторону и направился к груде раз­ломанных бетонных плит, лежавших неподалеку от того места, где вчера утром прои­зошла драматическая встреча с загадочными братьями. Казалось, это было так давно. Подойдя к этой груде бетона, Аллан достал из кармана грязную косынку и завязал рот и нос. Потом собрал несколько каменных обломков, сложил их один на другой и направился со своей ношей к тому месту, где лежал труп. Собрав последние остатки решимости, Аллан подошел к темной, разлагающейся массе и сбросил на нее один за другим обломки бетона. Потом, озираясь, прошел несколько сот метров, отделявших его от груды бетона, набрал обломков, сколько мог донести, и направился обратно.

Солнце уже прожигало покрывало из желтой мглы, висевшей над Свитуотером. Аллан обливался потом, и ему пришлось сбросить с себя куртку — рубашки, которые он взял с собой, быстро сносились, и теперь он использовал вместо них куртку. Тело и руки его побелели от цементной пыли. Спина ныла, но он продолжал трудиться: туда-обратно, туда-обратно.

Через час над тем местом, где лежал труп, выросла неровная груда бетонных обломков. Выпрямив спину, Аллан даже застонал от невыносимого зноя, но в общем несмотря ни на что испытывал чувство удовлетворения. Мертвых надо хоронить и ради них  самих, и, ради живых.

Аллан смотрел на каменную груду и тяжело дышал: у него было такое чувство, словно он спас их всех от грозной опасности...

И тут оба они выросли перед Алланом. Они вынырнули откуда-то в нескольких шагах от него. Впереди стоял Феликс, за ним Рен-Рен, но теперь он не улыбался; у обоих были очень серьезные лица, во всем же остальном они выглядели точно так же, как в первый раз, когда он увидел их. Аллан вздрогнул, но не потому, что испу­гался, а потому, что они появились так неожиданно.

Феликс откашлялся и, слегка поклонившись, сказал:

— Ты, видно, хорошо потрудился?

— Да. Мне пришлось завалить камнями то, что здесь лежит и гниет. Иначе мы все могли бы заразиться какой-нибудь болезнью.

— А тебе не кажется, что тело, которое лежит и гниет, лучше так и оставить лежать и гнить?

Феликс говорил вежливо, взвешивая каждое слово, но в голосе его звуча­ла угроза. Рен-Рен стоял позади, свесив руки, и внимательно слушал, что говорил брат.

— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.— В голосе Аллана не было ни из­лишнего дружелюбия, ни вызова.— Мертвое тело распространяет заразу. Покойников следует либо заваливать камнями, либо зарывать в землю.

Теперь он отчетливо вспомнил телевизионные репортажи о стихийных бедстви­ях, которые в течение многих лет происходили довольно регулярно: где-то эпидемия холеры, где-то еще эпидемия тифа, гриппа, оспы; неубранные трупы, которые зара­жали питьевую воду. В газетах довольно часто можно прочитать о подобных «ката­строфах», потому что их всегда называют «катастрофами», хотя с катастрофами эпи­демии не имеют ничего общего. Нередко они возникали в районах, расположенных совсем недалеко от Свитуотера, власти высказывали озабоченность по поводу «но­вых» заболеваний, которые еще никто не умел лечить; говорилось о появлении му­тантов хорошо известных вирусов и бактерий, на которых не действовали испытан­ные вакцины; ученые лихорадочно искали новые вакцины, однако государство отпус­кало недостаточно средств на нужды здравоохранения. Иностранные туристы между тем сидели в карантине,  а органы здравоохранения громогласно призывали к приня­тию действенных мер.

— Некоторые мертвые тела, возможно, должны... все-таки оставаться лежать. Чтобы они со временем совсем исчезли. Могилу можно всегда найти, всегда раз­рыть... Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Голос Феликса звучал скорбно, но в глазах вспыхивали молнии. Выражение лица было раболепное, туповатое. Рен-Рен шагнул было вперед, но Феликс остановил его едва уловимым движением руки. Казалось, он не чувствовал себя хозяином поло­жения и хотел прозондировать почву — и Аллана,— прежде чем принять окончательное решение. Он продолжал:

— Ты случайно увидел то, чего тебе ни в коем случае не следовало видеть. И это может оказаться очень... некстати!

Бледное лицо его заливал пот, а голос вдруг сорвался на крик, выдавая крайнее раздражение.

— Теперь послушай меня! — прервал его Аллан.— Послушай, прежде чем на­делаешь новых глупостей. Я расскажу тебе все, что мне известно. Мне известно, что полицейского, который лежит там, зовут Джозеф Бин. Мне известно также, что его номер К 13007/59510 и группа крови у него «А», и еще мне известно, что все эти данные записаны в его удостоверении личности, которое я забрал и спрятал там, где его найдут в том случае, если со мной случится беда. Мне известно, что у него длин­ная резаная рана на животе, нанесенная, по всей вероятности, ножом, и_ я полагаю, что ботинки, которые ты носишь,— кивком головы он показал на тяжелые ботинки Феликса,— принадлежали ему.

Аллан невольно содрогнулся при мысли об объеденных вороньем ступнях трупа.

— Кроме того, мне известно, что за убийство полицейского из войск по поддер­жанию спокойствия и порядка полагается смертная казнь. Но я не собираюсь ни на кого доносить или предавать огласке эти сведения. Меня не интересует, чем вы зани­маетесь; единственное, что меня интересует, это чтобы у нас здесь был мир и покой и как можно меньше неприятностей. Понятно?

Пока Аллан произносил эту длинную речь, он не спускал глаз с лица Феликса. Он видел, как желтые глаза Феликса сначала сузились от страха и злобы, а потом начали перебегать с его собственных ботинок на каменный курган и на пряжку, ко­торая была у Аллана на поясе. Когда Аллан кончил говорить, он едва заметно по­клонился и сказал совершенно спокойно:

— Хорошо. Значит, мы понимаем друг друга. То, что с ним произошло,— он кивнул в сторону кургана,— весьма печальный случай. Очень некстати. Я постараюсь объяснить... Мы с братом незаконно перешли границу. Нет ни документов, ни работы. Полиция напала на наш след. Здесь не любят иностранцев. Один полицейский случайно задержал моего брата на улице. Мой брат попытался убежать, но полицей­ский бегал быстрее. Мой брат впал в панику и вот...

Феликс сделал двумя пальцами быстрый горизонтальный разрез в воздухе, Аллан кивнул. Немного помолчав, Феликс продолжал:

— Лучше, чем дать себя арестовать. У моего брата опасный темперамент. Он не хотел, чтобы его посадили в тюрьму. Весьма прискорбно. Несчастье. Так некста­ти... Но все-таки лучше, чем попасть в тюрьму,— повторил он, немного помолчав.

Рен-Рен широко осклабился и закивал.

— Понимаю,— сказал Аллан.

То, что он услышал, не было для него откровением и нисколько не шокировало его. Давно уже было известно, что реорганизованное ведомство полиции под назва­нием «войска по поддержанию спокойствия и порядка» использовалось для подавле­ния отдельных групп населения, именуемых «нежелательными», под предлогом охра­ны закона и порядка. Одной из таких групп были иностранные рабочие. Правила регистрации были чрезвычайно жесткие, а кара за их нарушение весьма суровая. Государство почти не отпускало средств на бесплатную юридическую помощь, кото­рую закон гарантировал рядовым гражданам, и она практически отсутствовала, так как немногочисленный аппарат бесплатной адвокатуры был настолько перегружен делами, что от него трудно было добиться толку,— одним словом, возможности тех, кто хотел законным путем защитить себя от преследований, по существу равнялись нулю. Аллан все это хорошо знал со слов Дока, который всегда любил поговорить на эту тему; теперь Аллан сразу понял, почему Рен-Рен впал в панику, и даже по­сочувствовал братьям.

— Как вам удалось притащить, его сюда? — спросил Аллан.

— На машине. На последние деньги мы наняли машину. Вечером мы привезли его сюда и спрятали.

«Его и сколько трупов еще?» — подумал про себя Аллан. Но он уже не боялся братьев, потому что все понял, и то, что он все понял и как бы со всем согласился, сделало его соучастником преступления. Единственное, что еще тревожило Аллана, это мысль о «дикости» Рен-Рена: ведь мало ли из-за чего он может «одичать» и кто знает, что он способен натворить и чем все это кончится...

— На что же вы живете, если у вас нет работы? — спросил Аллан.

— Занимаемся кое-каким бизнесом,— ответил Феликс, и легкая усмешка чуть приподняла кончики его аккуратно подстриженных усов.— Немножко продаем, не­множко покупаем. У нас есть связи. Некоторые малоприятные вопросы помогает ре­шить мой брат. А в общем кое-как сводим концы с концами. Пока не найдем работы. В общем справляемся.

Этот знаменательный разговор происходил на окраине, большого города, столицы с населением между шестью и восемью миллионами человек (данные были неточны­ми, поскольку незарегистрированные миграции населения создавали все возрастаю­щие трудности для статистиков). Это был город, где архитектура в Центральной зоне еще свидетельствовала о благосостоянии и процветании, где на витринах больших магазинов пока еще всегда было изобилие, где каждое утро миллионы людей ехали на работу и каждый вечер возвращались в свои дома и квартиры в различных го­родских зонах и, глядя на их лица, никто бы не сказал, что они озабочены дорого­визной, надвигающейся безработицей, нормированием различных товаров — короче говоря, что они страшатся будущего. Это был город, обитатели которого, судя по официальным сведениям — а никаких других не было,— «сохранили присутствие духа в трудную минуту».

Примером тому служило трогательное объединение правительственных партий и оппозиции на базе экономической программы, предусматривавшей, в частности, пол­ный правительственный контроль над ценами, заработной платой и капиталовложе­ниями,— так они надеялись преодолеть, надвигавшийся экономический кризис. Про­тивники этой программы подвергались всевозможным гонениям, а их было немало, поскольку массы населения с поразительным единодушием считали, что столь серьез­ная обстановка вне всякого сомнения требует чрезвычайных мер; войскам по под­держанию спокойствия были даны гораздо более широкие полномочия, дабы они могли обеспечить законность и порядок. Город жертвовал частью своего комфорта в обстановке, когда временная девальвация, сырьевой кризис и экономические труд­ности легко могли вызвать недовольство, в свою очередь чреватое непредсказуемыми и опасными последствиями. Город шел на добровольные жертвы во имя защиты «нор­мального образа жизни», то есть своей цивилизации — своего главного достояния, и отважно боролся за сохранение этого образа жизни и этой цивилизации.

Но этот же город был еще и местом, где два человека, ничем особенно не от­личавшиеся от многих других, кто каждое утро машет на прощанье жене и отправляется на работу,— два человека спокойно и невозмутимо говорили о необходимости убить полицейского и спрятать его труп как о самом обычном деле, словно речь шла о том, чтобы достать еду, иметь крышу над головой, и о других столь же обыденных вещах. Убить или быть убитым в борьбе за существование. Закон джунглей, царив­ший там, где благосостояние и процветание особенно не лезли в глаза, где архитек­туру составляли жалкие развалины, где в трещинах домов росла сорная трава, от которой возникали еще более широкие трещины, и процесс этот уже нельзя было остановить — сначала едва видимый, так сказать «нормальный», износ, почти незамет­ный для постороннего глаза, потом обветшание и разрушение, пока не остаются одни руины, и вот уже трудно провести границу, где кончается город и начинается свалка. И здесь стояли два человека нормальной внешности и говорили о необходимости убивать ради того, чтобы сохранить собственную жизнь, а третий — убийца, стоял ря­дом и широко улыбался.

Какой все-таки ненормальный это образ жизни!