В жару мысль о воде легко может превратиться в навязчивую идею.

Лиза лежала на матрасе под тентом и отдыхала. Было воскресенье. Аллан не вэр-нется до вечера. Лиза устала, выдохлась и хотела спать, но ее мучила жажда. Она обещала Аллану экономить воду и обещала самой себе сдержать это обещание. Воду на­до было беречь. Один бочонок на два .дня — это все, что у них было. «Постарайтесь не пить днем,— убеждал их Док.— Вы только потеете, и вам еще больше хочется пить». Но Лизе не так-то легко было не пить, когда она чувствовала, как во рту у нее распу­хает от жажды язык.

Уровень воды в колодце Дока угрожающе понизился, и все поняли Дока, когда он ввел, так сказать, нормирование воды, хотя Аллан неделями таскал металлический лом на его виллу в качестве аванса за пользование колодцем. Принцип платежа — опре­деленное количество воды за определенное количество металла — все больше терял свой смысл в их взаимоотношениях: обмен постепенно превратился в символ желания помогать друг другу. Недостаток воды в колодце стал их общей проблемой. И все-таки Лизе трудно было себе представить, что в один прекрасный день колодец может ока­заться пустым. Тем не менее она твердо решила не ходить за фургон, чтобы украдкой выпить лишнюю чашку воды. Она не должна этого делать! Насколько это серьезная про­блема, она поняла по голосу Аллана, когда он внушал ей, что надо экономить воду. Она спросила, не может ли он приносить канистру с водой, когда возвращается с бензозапра­вочной станции, как бывало раньше, однако Аллан объяснил ей, что нормирование воды в городе становится все более строгим, потребление ее тщательно контролируется, и тех, кого уличают в перерасходе, подвергают большим штрафам. Перед уходом домой Янсон всякий раз снимает показания со счетчика, регистрирующего расход воды. Если Аллан станет уносить воду, он может остаться без работы. Что же касается минераль­ной воды, то ее теперь не достать.

И вот несмотря на все ее благие намерения бочонок за фургоном был почти пуст, а она лежала с закрытыми глазами, чувствуя, как язык прилипает к нёбу, и мечтала о вкусной чудесной воде — в стаканах, графинах, бутылках, кранах, душах, ваннах... В детстве она так любила купаться, принимать душ, часами могла стоять под колючими струями воды, и ей казалось, что она расплывается, растворяется и медленно вытекает вместе с водой, капля за каплей, через щель в полу.

Как ни странно, в последнее время Лиза часто думала о родителях, хотя раньше не только не думала, но почти и не вспоминала о них... У нее даже появилось желание повидать их, написать им, ну хотя бы открытку. Но Лиза не умела писать. Она знала буквы и умела составлять слова и короткие предложения, прочесть по складам простой текст, но дальше этого так и не пошла, а принятый в школе «открытый» метод обуче­ния давал возможность скрывать свое невежество и избавлял от необходимости на­верстывать упущенное. В последний год она то и дело прогуливала занятия, пока нако­нец совсем не бросила школу, сойдясь с Алланом.

Однако мысли о родителях, особенно о матери, постоянно приходили ей в голову, безмерно угнетая ее. В первые месяцы после ухода из дома она время от времени зво­нила, ставя в известность, что у нее все хорошо, что она ни в чем не нуждается, но истерические упреки матери, ее слезы и мольбы вернуться домой положили этому конец. Однако после рождения Боя они все-таки отправились с визитом к ее родите­лям — какая-то странная причуда заставила Лизу настоять на этом. Бесконечно долго через несколько жилых зон они ехали на автобусе в мертвый город-спутник, где тяну­лись типовые виллы средней категории с квадратными газонами, купленными в магази­не, и панорамными окнами из пятнистого пластикового стекла. Пока Лиза звонила с ребенком на руках, Аллан стоял у ворот, однако родители не захотели впустить ее — она была одета так ужасно, да еще с мужем и ребенком, и совсем не походила на их маленькую девочку. И снова мольбы и слезы, упреки и объяснения и, наконец, шумное расставание. Тем не менее, снова ожидая ребенка, Лиза думала о них, хотела написать им письмо и все рассказать о себе, рассказать, как она живет, что думает теперь о жизни, но она не умела писать и могла лишь плакать, а кроме того они почти наверня­ка переехали в какую-нибудь другую виллу в другой городской зоне — обитатели Сви-туотера довольно часто меняли местожительство,— и ей никогда не удастся напасть на их след. А через несколько лет они закончат свой жизненный путь в коммунальном до­ме для престарелых, и она никогда, никогда больше не увидит их.

Внезапно Лиза услышала какой-то звук, подняла голову и увидела Мэри Даямонд, которая шла по тропинке к фургону. До сих пор она видела Мэри Даямонд только один раз, издалека, когда ходила на поиски чего-нибудь такого, чем можно будет заме­нить кроватку, когда родится ребенок. Она сама удивлялась своему рвению, так как да­же не подозревала, что обладает сколько-нибудь развитым материнским чувством. В тот день Мэри шла — нет, шествовала — по тропинке вдоль затвердевшей автомобиль­ной колеи к воротам во всем черном — черная кожаная юбка, черная элегантная блуз­ка — ив парике, производившем совершенно ошеломляющее впечатление в сочетании с черной одеждой. Было жарко, и от пота кожа ее блестела. Лизе казалось, что никогда еще она не видела такой красивой женщины. Она вся похолодела от страха, когда Мэ­ри Даямонд вдруг оступилась и чуть не упала, потеряв красную пластиковую сандалию, украшенную розой, но она тут же восстановила равновесие, подхватила свалившуюся сандалию и надела на ногу (Зеленый лак на ногтях! Зеленые веки!), а выражение лица у нее при этом было как у королевы!

И вот теперь Лиза смотрела с таким же восхищением и страхом на эту круп­ную темнокожую женщину, которая спокойно подошла к самому матрасу, на котором она лежала.

— Хелло,—сказала Мэри.

— Привет,— ответила Лиза.

— Меня зовут Мэри Даямонд.

— Знаю. Аллан рассказывал о тебе. Я — Лиза.

— Нет ли у тебя воды? У нас кончилась. Лиза испуганно покачала головой.

— Нет... У нас тоже нет воды. Будет только завтра.

Лиза лгала не потому, что не хотела помочь. Она лгала из чувства самозащиты. Она не могла отдать драгоценную воду чужой женщине только потому, что та при­шла и попросила ее об этом.

— Проклятье!

Мэри Даямонд уперлась руками в бока и окинула мрачным взглядом обож­женный солнцем ландшафт, где раскаленный воздух дрожал и струился над холмами из грязной земли и всевозможных предметов на разных стадиях разрушения и рас­пада, деталей машин и других обломков технической цивилизации, которые лежали или одиноко торчали, ржавея, словно доисторические окаменелые растения...

— Аллан здесь?

— Нет, Аллан работает сверхурочно все выходные дни.

— Понятно...

Мэри закусила пухлую нижнюю губу.

— Он работает на Эббот-Хилл?

— Да, на Эббот-Хилл-роуд. Примерно там, где раньше находился кинотеатр на открытом воздухе для автомобилистов.

— Ясно... Я хорошо знаю это место... Понимаешь, у Смайли не заводится маши­на, и он не может смотаться в город. У него кончилась выпивка. Не потащусь же я пешком в город ему за водкой! Две недели назад Аллан починил эту колымагу, и я подумала, что...

— Он вернется вечером. И завтра обязательно все сделает.

— Хорошо, но что мне делать со Смайли? Он уже ноет, а в такую жару... Мухи сплошь усеивали промокшую от пота красную рубашку Мэри Даямонд —

она была расстегнута до пояса и опускалась на короткие шорты. Шорты подчерки-, вали ее широкие бедра... «До чего хороша,— думала Лиза зачарованно.— Какая боль­шая и красивая!»

— Смайли — твой муж?

— Ну, будем называть это так. Во всяком случае, вот уже несколько лет, как мы живем вместе ради общей пользы и маленьких радостей иногда...

— Откуда ты приехала?

Лиза преодолела свою робость — в конце концов победило любопытство. Манера говорить у Мэри Даямонд была грубоватая, а подбор слов вульгарный, не такой, к какому привыкла Лиза.

— Из Палисадена.

Ну конечно! Как она сама не догадалась! Палисаден был самый большой и пользовавшийся самой дурной славой барачный город — из тех, что выросли к северо-западу от Свитуотера вдоль реки Сэнди и на бесплодных холмах Дезерт. Там жили подонки общества, десятки тысяч безработных, которые на протяжении многих лет переселялись сюда из сельских районов страны, чаще всего с семьями, чтобы найти какую-нибудь случайную работу на фабриках и заводах Сарагоссы, когда сезон и конъюнктура создавали нехватку рабочей силы. Это было время, когда работы хва­тало всем, когда Свитуотер находился на гребне последней волны технического и экономического процветания, когда потребность в дополнительной рабочей силе была настолько велика, что предприятия сами начали строить первые барачные по­селки, поскольку не хватало жилья для все возраставшей массы людей, искавших работу,— нечто вроде временных поселений; а потом наберет темпы жилищное строи­тельство и у всех будет крыша над головой. Однако последний «золотой век» оказал­ся еще более коротким, чем все предшествующие: «экономического чуда», о котором все говорили и на которое возлагали большие надежды, и на этот раз не произошло, а барачные города остались навсегда, за короткое время превратившись в жалкие трущобы, став серьезной проблемой и быстро растущим социальным бременем для властей. Между тем приток людей все продолжался, несмотря на безработицу и по­пытки регулировать прирост населения в этих районах; в соответствии с многочис­ленными программами ликвидации трущоб людей переселяли в новые жилища, и вла­сти приступили к сносу бараков. Однако в общем и целом это ничего не изменило: средств на жилищное строительство отпускалось все меньше, строительные работы сначала откладывались, а потом и вовсе были прекращены, и те, кто остался без крова, въезжали в лачуги, откуда только что выселили старых жильцов, а некоторые сами строили себе жилища из гофрированной жести и цементных плит, которые им удавалось найти или украсть на многочисленных пустырях, где раньше стояли бараки. Эти люди приходили либо из горных районов страны, в которых почти нечего было есть, либо из далеких деревень, где коренные изменения в аграрной политике оста­вили десятки тысяч сельскохозяйственных рабочих без дела, либо, наконец, с город­ского дна,— без гроша в кармане, преследуемые законом, они старались скрыться в тесноте трущоб  которых по официальным данным вообще не существовало.

Изменения, которые непрерывно происходили в этой все возраставшей разно­шерстной массе населения, обрекали на неудачу любые попытки хоть как-то регист­рировать и регулировать ее рост. Казалось, все эти несчастные, обосновавшиеся здесь, инстинктивно противились любым попыткам большого города включить их в свою систему.

Большинство из них не получало никакого пособия, но утверждать это было нельзя, поскольку провести надлежащую перепись населения здесь так и не удалось. Они редко искали работу через официальные посреднические бюро, лишь немногие пытались найти себе новое жилье, а любые программы обучения для детей и взрос­лых наталкивались на апатию и нежелание ходить на занятия. Неизменно открытым оставался вопрос, на что жили обитатели этих городов. У одних были овощи и вся­кие съедобные растения, которые они выращивали на узеньких вытоптанных клочках земли между домами, другие держали домашних животных — коз, свиней, которые свободно паслись, нередко разнося заразные болезни. Производство и продажа ка-вы — хлебной водки — было столь же обычным занятием в этих районах, как воров­ство, укрывательство краденого, проституция и злоупотребление средствами, ассигно­ванными на различные формы социальной помощи и пособия для бедных.

Помимо огромного количества социальных проблем, барачные города создавали значительную угрозу здоровью всего района. В этом перенаселенном, грязном и за­сиженном мухами аду, знойном и засушливом летом, сыром, холодном, плохо отап­ливаемом и совершенно не защищенном от дождя и ледяного ветра зимой, царили голод, нищета и болезни. Детская смертность оставалась высокой, хотя органы здра­воохранения утверждали, что приняли все меры, какие только могли. Однако не так-то просто было сделать всем прививки хотя бы против самых распространенных эпи­демических заболеваний, когда приходилось иметь дело с недоверчивыми обитателями бараков, отнюдь не стремившимися к сотрудничеству с городскими властями.

— Ты ждешь ребенка?

Присев на корточки, Мэри Даямонд в упор смотрела на Лизу.

— Как ты узнала? — удивилась Лиза.

Хотя Лиза ни от кого больше не скрывала свою беременность, в ней все еще жил инстинкт защиты того, что совершалось в ее теле. Однако в присутствии Мэри Даямонд она чувствовала себя спокойно, и ей очень хотелось поговорить с ней, жен­щиной, о своем состоянии.

— Догадалась,— ответила Мэри Даямонд.— Я знаю кое-какие признаки. У меня было четыре сестры. Две из них... умерли от родов. Самая младшая, Роза, была еще моложе, чем ты. Она не хотела иметь ребенка и истекла кровью... Нет, ты не расстраивайся, это было так давно. Не надо плакать...

Она обняла Лизу, которая вдруг разразилась рыданиями, прижалась к Мэри Дая­монд и, всхлипывая у нее на шее, никак не могла успокоиться; самые простые вещи теперь приводили ее в уныние, а то, что сейчас сказала Мэри Даямонд, было так ужасно и непостижимо.

— Ну, ладно, ладно,— утешала ее Мэри Даямонд.— Тебе-то нечего думать о та­ких вещах. Ты же совершенно здорова, только немножко худая и малокровная, вот и все. Не забывай есть зелень. Ешь все зеленые листья, какие только найдешь. Это не вредно, хотя и не очень вкусно. В Палисадене, когда мы были маленькими, мы ели траву; мама говорила, что это полезно, и мы никогда не заражались и не болели, как многие другие.

Голос ее звучал мягко и мелодично, когда она успокаивала Лизу, как маленькую испуганную девочку. А Лиза, прижавшись к ней, вдыхала запах этой крупной темно­кожей женщины, тяжелый, сильный запах соленой потной кожи и дешевых духов, и постепенно успокаивалась.

— Я так боюсь, что будет больно,— бормотала она.— Ведь здесь мне не дадут наркоза или еще чего-нибудь Не представляю себе, как здесь рожать...

Кивком головы она показала на фургон и закусила губу.